Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Осаму Дазай ненавидит Чую Накахару. Это такая же непреложная истина, как и то, что шапка солнца появляется на востоке и прячется на западе, когда по всей Йокогаме сгущаются мрачные тени.

Он возненавидел Чую ещё в тот момент, когда коротышка опрокинул Осаму на лопатки и с наглой ухмылкой наступил на грудь, придавливая всем весом Смутной печали к земле. Дазай кашлял кровью и чувствовал, как в груди ворочается абсолютно непомерное и неповоротливое ощущение, царапающее своей массивной тушей внутренности.

Ненависть.

Она сопровождала Дазая постоянно. Заставляла придумывать всё новые и новые способы унизить и задеть Чую, хотя бы даже в такой простой вещи, как игра в аркады. Залить воды в автомат, чтобы у Накахары даже не было шанса выиграть, а потом упиваться поражённым выражением его лица? Легко.

Намеренно замешкаться, чтобы Чуя дольше сходил с ума от Порчи и крушил всё на своём пути перед тем, как прикоснуться к нему и обнулить? Запросто. После таких выкрутасов он проведёт в лазарете Портовой мафии на день больше, чем следовало бы, а потом его утяжелённый гравитацией кулак впечатается в живот Осаму в качестве «благодарности».

Высмеять успехи в мафии, обозвать псиной в ошейнике, раскритиковать всё: от выбора блядских шляп до раздражающих веснушек на носу, ярче всего проявляющихся под лучами солнца.

И так по кругу. День за днём Накахара заставлял ненависть, уже вросшую в Дазая, поднимать морду и скалиться, рычать. От размеров этой ненависти всегда почему-то было трудно дышать, но он продолжал взращивать её в себе. Может быть, Дазай был чёртовым садистом или просто конченным психом, но пока Чуя кормил его своими эмоциями, он был готов терпеть и трещины на рёбрах, и порванную крепким ударом губу.

По ночам, пока Чуя валялся после миссии в отключке, а Осаму одним глазом пялился в грязный потолок штабной квартиры в Токио, ненависть шептала: «Подавить. Унизить. Встряхнуть. Залезть в душу».

И Дазай слушался. Потому что это было куда приятнее, чем резать кожу острым лезвием и отслеживать свои ощущения, вопящие о боли, свидетельствующие о том, что он пока жив. Это было куда сильнее, чем мимолётное чувство удовлетворения, которое он смаковал, пока выпускал обойму в башку человека, посмевшего перейти дорогу Портовой мафии. Это было ярче, чем любой полный хитросплетений план, предложенный им Мори и претворяющийся в жизнь как по нотам.

Ничего из этого и в сравнение не шло с тем, какое горячее удовлетворение Дазай испытывал, когда ноздри Накахары раздувались от злости, стоило только слегка задеть его. Он пожирал взглядом сузившиеся от ненависти голубые глаза; дрожащие в негодовании ладони, сжатые в кулаки; искривлённые в презрении тонкие губы, сочащиеся ядом.

Ненавидь только меня, смотри только на меня. Я хочу всё, что у тебя есть, всё, что ты можешь дать.

Чуя был первым, кто заставил Осаму чувствовать себя живым. Осаму был первым, кому Чуя, появившись в Портовой мафии, без остатка дарил свои эмоции. Потом у него появились Флаги, а у Дазая — Одасаку.

Говорят, что смерть бесповоротно меняет людей.

Осаму понял это, когда смотрел, как мелко и болезненно подрагивали плечи Чуи, пока пять гробов опускались в землю на кладбище, выкупленном Портовой мафией «для своих». Пианист, Альбатрос, Док, Липпманн и Айсмэн — имена, выбитые на граните, — вот и всё, что осталось у Накахары. Эти похороны были такими же чёрными, как и кровь, что текла по венам каждого члена порта.

— Только не реви, Чу-у-у-я, — протянул Дазай, тенью появившись из-за широкого ствола дуба, под ветвями которого стояли пять стройных гранитных плит. — Я не переживу, если ты расплачешься не из-за меня, а из-за смерти каких-то жалких шестёрок.

Осаму считал секунды до взрыва, но ничего не произошло. Ни-че-го. Накахара даже не удостоил его вниманием, лишь молча натянул перчатки на ладони и оттолкнулся от земли, взмывая вверх на силе гравитации.

Жгучая ненависть полоснула по лицу. Это всё ощущалось неправильно. Чуя должен был отреагировать, должен был что-то сказать, размазать Дазая по по всё ещё влажной после утреннего дождя траве. Замарать перчатки в каплях крови, разбить нос, сломать чужие рёбра. Он хотел этой боли. Потому что видеть, как Чуя, такой сильный, яркий, живой Чуя, молча умирает изнутри, было почему-то не по себе.

А потом Осаму и сам понял, что изменился, когда стеклянный рокс с янтарным виски стукнулся о могильную плиту Оды Сакуноске.

— За тебя, — прошептал Дазай, пустым взглядом скользя по свежей дате на надгробии. — И за твой роман.

Снова хотелось, чтобы кто-то со всего размаху заехал по роже, заставил жрать землю и втоптал в грязь, но показаться на глаза Накахаре было выше его сил.

Когда-то Дазай представлял, что, уходя из Портовой мафии, будет ярко сжигать мосты. Разгромит офис Мори; сорвёт сделку по поставке оружия, над которой корпела Коё; обязательно сожжёт весь самый важный компромат, что исполнительный комитет хранил только в сейфе глубоко под землёй в подвалах штаба.

Его хватило ровно на две вещи: сжечь чёрное пальто, насквозь пропитанное кровью, и заложить взрывчатку в машину Чуи. Больное, совершенно ненормальное прощание, как и он сам.

Даже не вздумай забыть обо мне. Продолжай ненавидеть, только не забывай.

Спустя четыре года, вновь стоя в подвале Портовой мафии и слыша звон падающих на каменный пол наручников, Дазай чувствует, как сердце, словно сумасшедшее, бьётся о стенки ноющих рёбер. Чуя ничего не забыл. Его кулак всё такой же тяжёлый, эмоции всё такие же яркие, а глаза всё так же лихорадочно блестят под локонами огненных кудрей при встрече со старым напарником.

Осаму чувствует себя так, словно он под кайфом, когда отбивает атаки и тяжело дышит с приставленным к горлу лезвием.

— Предатель, — едко выплёвывает Чуя.

И он снова готов пить эту ненависть Накахары литрами и отвечать своей собственной.

Колкости слетают с языка так легко, будто не было этих четырёх лет порознь.

Только теперь он почему-то сразу спешит к Чуе, чтобы обнулить его после схватки с Лавкрафтом, а потом кладёт его голову к себе на колени и позволяет задержаться на мгновение, осторожно стирая кровь с чужой скулы.

Он чувствует самодовольство и капельку гордости, когда осознаёт, что Накахара всё правильно понял и использовал Порчу в борьбе с Драконом, потому что знал — Дазай ни за что не даст ему умереть и не погибнет сам. И снова перебирает пальцами мягкие рыжие локоны и судорожно вздыхает, когда Чуя прижимается щекой к его бедру и устало сопит, лежа между ног Осаму.

Они разыгрывают чёртову комедию, достойную бродвейской сцены: Чуя тычет пушкой в лоб Дазая в коридорах Мерсо, кровь хлещет из уже простреленного плеча. Накахара прекрасно отыгрывает свою роль, ведь он такой же сумасшедший, как и Осаму. Они оба знают, что всё идёт по плану. Уверены, что выберутся отсюда живыми, потому что никогда не было иначе. Всегда были только они против кого-то другого, у кого не будет шанса.

Дазай чувствует, как эйфория вперемешку с болью растекается по венам, потому что они, блядь, неуязвимы. Он знает, что Чуя чувствует то же самое, ведь их маленький обман так и не раскрыли. И эта связь, эта тонкая красная нить, приведшая его когда-то в трущобы Сурибачи, крепнет с каждым едва заметным вздохом, пока Осаму притворяется мёртвым.

Это гораздо сильнее ненависти. Это растёт в нём с каждой минутой, раздвигая рёбра и смещая внутренние органы. Это никогда и не было ненавистью.

Ему хочется глупо рассмеяться от своего открытия, ткнуть Чую в бок, предложить ему по старой памяти зарубиться в аркады, может, даже выпить в баре после этой чёртовой миссии.

Накрутить рыжий локон на палец и смотреть на то, как Накахара будет краснеть и ругаться, как замахнётся, чтобы ударить Дазая, но всё равно промахнётся, потому что тот знает все его движения наперёд.

Он будет глупо улыбаться, считать когда-то жутко раздражающие веснушки на чуином носу и ворчать из-за тяжёлого сигаретного дыма, но всё равно не уйдёт от него, пока сонный бармен не попросит их покинуть помещение из-за закрытия.

Возможно, после постарается вновь прощупать границы Накахары, нагло вторгаясь в его личное пространство, чтобы щёлкнуть по цепочке на шляпе, ущипнуть за щёку или будто бы невзначай дотронуться до полоски голой кожи между перчатками и рукавами пиджака.

Они будут молча наблюдать за тем, как шапка солнца медленно появляется на востоке, разгоняя мрачные тени на улицах Йокогамы. И это такая же непреложная истина, как и то, что Осаму Дазай никогда не ненавидел Чую Накахару.

Chapter Text

Дазай очень давно не видел, как краснеет от смущения Чуя, поэтому он нелепо вытягивает шею и прислушивается к разговору между ним и его подчинённым — какой-то мелкой сошкой из мафии. Ему хочется оставить Ацуши и Йосано, спрятаться за складскими контейнерами на базе, где проходила очередная неофициальная встреча новообразованного альянса Портовой мафии и Вооружённого детективного агентства, и подслушать, о чём же они говорят.

Осаму и себе не может объяснить, зачем ему это нужно, поэтому предпочитает проигнорировать шипение Куникиды в спину — честное слово, у него и на затылке глаза есть — и бесшумно подкрасться поближе.

Доппо понятия не имеет: Дазаю жизненно необходимо узнать, что заставило Чую выглядеть так.

— Сколько раз тебе повторять, Коске? Зови меня просто Чуя, — он возвращает папку с бумагами в руки мафиози и смущённо поправляет полы шляпы. — Нет нужды…

— Не положено, Накахара-сан.

Чуя морщится так, словно у него кость поперёк горла. Дазай беззвучно давится смешком и прислоняется затылком к стене железного контейнера. Чуя всегда был таким. Будь то подчинённый статусом гораздо ниже его самого или деловой партнёр, поставляющий драгоценности на чёрный рынок Йокогамы, он предпочитал сразу стирать границы субординации.

Дазай, ещё будучи в порте, не раз говорил, что однажды это выйдет боком, но Накахара не слушал: фыркал, посылал на три буквы и талдычил, что мафия — это его семья. А в семье нет места официозу.

Чушь cобачья.

Чуя уже давно вошёл в исполнительный комитет Портовой мафии, однако продолжает вести себя так, будто он обычный оперативник, а не один из трёх руководителей, в чьих руках сосредоточена абсолютная власть.

Возможно, это получится как-то использовать, чтобы хоть чуть-чуть вывести Чую из себя?

Дазай обдумывает возможные варианты, пока слышит, как Куникида рвёт и мечет, разыскивая его по всему складу, а Ацуши что-то успокаивающе бормочет в ответ. Осаму выходит из тени с самым невинным выражением лица и уворачивается от затрещины Доппо, ловя сочувствующий взгляд семенящего рядом Ацуши.

Тащиться куда-то, чтобы проконтролировать Ацуши, всегда было утомительно, но Осаму сам подписался на это, когда предложил устроить Накаджиму в детективное агентство под свою ответственность. Директор Фукудзава не уставал напоминать об этом ежедневно и ежечасно, так, будто Дазай мог забыть. Он, конечно, хотел бы, но иногда всё же приходилось исполнять свои обязанности.

Ацуши идёт впереди и едва не виляет хвостом от предвкушения, пока просматривает материалы дела, составленные Джуничиро. Официально это должно стать его первым самостоятельным расследованием, и Осаму едва не умиляется от того, с каким трепетом его подопечный относится к своему делу. Он, конечно, уже давно понял, куда ведут все ниточки, но собирается помучить бедного Накаджиму и не давать никаких подсказок.

Дазай думает, что день будет крайне муторным, пока не замечает на горизонте знакомый рыжий комок недовольства. На подходе к месту преступления, где их ждёт следователь Миноура, Чуя Накахара что-то упорно пытается ему вталдычить, поджимая губы. Чуть поодаль стоит кучка головорезов из порта, готовая сорваться с цепи по первому приказу.

Осаму же чувствует прилив сил и опережает Ацуши, поспешив вперёд.

— А что насчёт соглашения? — спрашивает Чуя, складывая руки на груди. — Ещё раз: это территория Портовой мафии. Полицейский участок должен уведомлять Мори-доно перед тем, как вторгаться сюда и переворачивать тут всё вверх дном. Напомню, мы сейчас с вами разговариваем, как цивилизованные люди, только благодаря существованию соглашения, которое одобрило министерство внутренних дел в том числе.

Миноура хмурится и достаёт сотовый из внутреннего кармана куртки.

— Может быть, это какое-то недоразумение… — бормочет он, набирая чей-то номер телефона.

— Чёрт возьми, Ацуши-кун, неужели ты не слышишь такой противный писклявый лай? — тянет Дазай, пощёлкивая пальцами, и едва не лопается от удовольствия, когда Чуя разворачивается к нему с выражением абсолютного бешенства на лице. — Бр-р-р, уши в трубочку сворачиваются.

Ацуши догоняет Осаму и молча съёживается, внутренне ожидая очередной сцены. Миноура предусмотрительно отходит подальше, чтобы сделать звонок в тишине.

— А ты что здесь забыл, ублюдок? — шипит Накахара. — Тебя и твоего агентства это тоже касается!

— Прости, не понимаю по-собачьи, — Дазай сочувствующе поджимает губы. — Что ж ты так распереживался? Может, тебе ошейник затянуть потуже?

Мгновение, и Чуя уже хватает его за грудки так, что ворот бежевого плаща едва не трещит по швам.

— Ещё слово и, клянусь, я верну тебя туда, где проклятой мумии самое место — под землю.

— Ох, так ты только окажешь мне услугу. Задохнуться от нехватки кислорода под землёй, — не самый плохой способ суицида. Хуже только самосожжение, — ухмыляясь, отвечает Осаму и едва удерживается на своих двоих от толчка Накахары в грудь.

Чуя брезгливо вытирает руки в перчатках об штанину и показательно игнорирует Дазая, поворачиваясь к Ацуши. Тот нервно объясняет, что они прибыли сюда как раз по поручению Фукудзавы и, возможно, директор просто не успел отправить «весточку» Мори.

Осаму и не собирается помогать своему подопечному в объяснениях, он только что нашёл занятие поинтереснее.

— Ну хочешь, я сам позвоню боссу? — говорит он, назойливо маяча за спиной Накахары. — Уверен, он только и ждёт момента, когда я это сделаю. Было бы забавно…

— Да заткнись ты уже, — перебивает Чуя, сжимая кулаки.

— И всё-таки быть исполнителем тебе идёт больше, чем мне. Как же ты любишь командовать, чиби… — Дазай по-хозяйски кладёт руку на плечи Накахары и вспоминает о маленькой детали, которую можно было бы использовать прямо сейчас, чтобы подразнить и напакостить сильнее. Осаму опускается ниже к чужому уху и шепчет: — Или мне стоило сказать Накахара-сан?

Дазай ждёт очередной вспышки гнева, но этого… не происходит. Странно.

Вместо выражения ярости или хотя бы недовольства он видит, как Чуя очаровательно краснеет и замирает, пялясь в пустоту перед собой. Нет, не от смущения, тут что-то другое, что-то глубже. Осаму заглядывает в его лицо и едва не давится собственным вздохом от того, каким взглядом на него смотрят в ответ. Жадным и одновременно нуждающимся.

Он же не?..

Дазай вздрагивает, когда чувствует, как в груди что-то мечется и гулко бьётся о рёбра, а затем ухает в низ живота, сворачиваясь в клубок.

Чуя медленно выдыхает, и наваждение спадает.

Следующее, что чувствует Осаму, — это тяжёлый кулак, впечатавшийся в нос. От неожиданности Дазай хватается за переносицу и сдавленно стонет, позорно скрючившись. Слышит приглушенный вскрик Ацуши, ощущает, как острая боль смывает всю крайне удивительную гамму эмоций, что он испытывал секунду назад. Кровь, конечно же, хлещет из ноздрей и капает на белоснежную рубашку. Он вытирает её рукавом плаща и поднимает взгляд.

— Только попробуй ещё раз прикоснуться ко мне, Дазай, — цедит Чуя и разворачивается к уже вернувшемуся Миноуре, заставшему только последние секунды представления. — Я доложу боссу об этом недоразумении. Уверен, Мори-доно примет справедливое решение по поводу нарушения пунктов соглашения.

Осаму следит за тем, как Чуя удаляется в сторону группы мафиози, покорно ждущих своего начальника, и усмехается. О, он попробует. Ещё как попробует.

— Дазай-сан, с вами всё в порядке? — Ацуши протягивает наставнику носовой платок и пожимает плечами. — Накахара-сан иногда… пугает меня, если честно.

— Спасибо, Ацуши-кун. — Осаму вытирает остатки крови платком и шипит. Кажется, придётся зайти к Йосано, чтобы вправила его несчастный нос. Да, только что нашёлся замечательный предлог, чтобы слинять. — Один тут справишься?

Дазай просто не мог заставить себя перестать думать о том самом взгляде Чуи. Не особенно-то и пытался, конечно, но это детали.

Он отчаянно хотел проверить и закрепить свою теорию, но, как назло, всё не попадался повод встретиться с Накахарой: то он на миссии за пределами Йокогамы, то занят ещё чем-то невероятно важным и секретным, о чём послушно докладывал Акутагава. Осаму пришлось состроить серьёзное лицо и со всей искренностью заявить, что слив информации о внутренних делах мафии не считается никаким предательством, пока существует альянс. И вообще, Рюноске очень сильно ему помогает, что бы он без него делал?

После этих слов Акутагава стал держать Дазая в курсе ещё усерднее, чем до этого и что самое главное — не задавал никаких вопросов. Как только он сообщил, что Чуя вернулся в город, сидеть на месте и делать вид, что перебирает бумажки в агентстве, стало невыносимее, чем обычно.

Пока Куникида кричит на Ацуши за то, что тот отправил в шредер очень важные бумаги, Дазай под шумок выскальзывает из офиса. Он лишь надеется, что Рампо хватит совести промолчать и не выдать, кто на самом деле стоит за этим преступлением, иначе Доппо заявится прямо в офис Портовой мафии — куда как раз и собирался Осаму — и его не остановит даже грёбаный конец света. В таком случае маленькая шалость пойдёт прахом, а этого никак нельзя было допустить.

Как только на Йокогаму спускается ночь, Дазай пробирается в офис Портовой мафии через подземные лабиринты, внутри которых никто всё ещё не додумался поменять коды. Он цокает языком, когда понимает, что теперь-то уж Чуя займётся этим основательно, но у него всё ещё есть Катай, так что в будущем повторить такой финт не составит труда.

Он знает все слепые зоны камер, так что бесшумно проскальзывает на этаж, где, как он помнил, когда-то находился их с Накахарой кабинет. Приходится подождать в углублении за стеной, пока патруль из мафиози пройдёт мимо, прежде чем он добирается до знакомой двери, из-под которой пробивается тусклая полоска света.

Конечно же, Чуя не отдыхает. Конечно же, он работает до ночи, как делал и раньше, когда они были напарниками. Осаму всегда сваливал на него всю скучную бумажную работу, потому что почему бы и нет, чёрт возьми?

Он осторожно толкает дверь и уворачивается от кинжала, вонзившегося прямо в стену за спиной.

— Чуя… — Дазай качает головой и проходит в кабинет, закрывая за собой дверь. — Хватит портить имущество порта, это какое-то расточительство.

— Какого хрена ты тут делаешь? — Накахара устало опускается обратно в кресло. Осаму же сканирует пространство: кабинет стал чуть более захламлённым, чем в прошлом, но тут всё равно по-своему уютно; стопка бумаг возвышается над столом прямо рядом с открытой бутылкой вина и уже полупустым бокалом. — Говори, что хотел, и проваливай. Мне нужно работать.

— Ты ведь знал, что это я.

Дазай садится в кресло напротив, облокачивается о столешницу и кладёт подбородок на сложенные в замок руки.

— Только ты можешь так неуклюже прокрадываться туда, где тебя, нахрен, не ждут. Твой топот слышно за километр.

— Ну за что ты так со мной? Я, может, соскучился, по своему напарнику, — отвечает Осаму, склоняя голову вбок.

— Ты опять грибов нажрался? — Чуя приподнимает бровь и допивает остатки вина.

Дазай чувствует, как сладкое удовлетворение растекается по телу. Они оба наслаждаются этим — чем бы оно ни было. Это видно по тому, как скулы Чуи слегка розовеют, а его глаза цепко следят за каждым крохотным движением Осаму. Он, в свою очередь, тоже наблюдает и благодарит всех известных богов за то, что Накахара решил выпить вина после тяжелого рабочего дня. В такие моменты он становился чуточку сговорчивее, иначе летел бы сейчас Дазай с крыши высотки под хриплый хохот собеседника.

Он встаёт из кресла и начинает ходить кругами по кабинету, заглядывая на полки с книгами, трогая статуэтки и сувениры, которых, как он помнил, тут раньше не было. И чувствует прожигающий спину взгляд голубых глаз.

— Я абсолютно трезв, в отличие от некоторых, — бормочет Дазай, кончиками пальцев подцепляя пыльные шторы. — Знал бы босс, в каком состоянии ты разбираешься с важными бумагами…

— Так, всё, ты меня заебал. Проваливай, иначе я сам тебя отсюда вышвырну.

Осаму усмехается и разворачивается к Чуе.

— Ты этого не хочешь.

— С какой, блядь, стати? — невозмутимо спрашивает он, подливая ещё вина в бокал. — Ты, похоже, правда головой ударился, Дазай.

Дазай коротко вздыхает и сокращает расстояние между ними, останавливаясь прямо перед Накахарой, сидящим в кресле. Тот так и замирает с бокалом в руке. Настало время проверить теорию, и это может обернуться как сломанной челюстью, так и желанным подтверждением.

— С такой, что тебе нравится моё присутствие. Оно тебя волнует, — говорит Осаму, медленно приближаясь к Чуе. Он опирается ладонями о подлокотники кресла, чувствует чужое дыхание с нотками табака на своём лице и переходит на шёпот. — Но если вам так угодно, Накахара-сан, я уйду.

Зрачки Чуи расширяются, как только до него доходит смысл сказанного.

— Какого…

— Я тут обнаружил одну занятную вещь, — обрывает его Дазай, чуть отстраняясь. Накахара возвращает бокал на стол и делает глубокий вдох, который обрывается, когда Осаму опускается перед ним на одно колено. — Тебе ведь на самом деле нравится, когда тебе подчиняются. Точнее, нравится мысль, что это был бы я. Одна неосторожно брошенная фраза, и твои желания как на ладони. — Он выжидает несколько секунд, но Чуя молчит. Его грудь вздымается так быстро, словно он только что пробежал кросс, и Дазай, внутренне урча от утвердившейся догадки, продолжает: — Как давно?

— Не неси чушь, — хриплым голосом отвечает Чуя.

О, это восхитительное зрелище. Лучше, чем когда он злится. Гораздо приятнее, чем когда он взволнован. Осаму никогда не видел такого возбуждённого блеска в чужих глазах. Он мог бы остановиться, перевести всё в шутку, а потом ещё долго дразнить Накахару по этому поводу, но не может. Дазай понимает, что всё заходит слишком далеко, однако отстраниться сейчас — это как выстрелить себе в висок, так и не попробовав получить чуточку больше дозволенного.

— Не лги хотя бы себе.

Он осторожно берёт правую ладонь Чуи и тянет её на себя. На удивление, Накахара не сопротивляется, лишь наблюдает и облизывает пересохшие губы.

Что ж, они уже в дерьме, верно? Хуже не будет.

Осаму обхватывает зубами ткань чёрной перчатки на кончике указательного пальца Чуи и медленно стягивает её с руки, не разрывая зрительный контакт. Он чувствует, как Чуя мелко подрагивает, видит, как ещё сильнее расширяются его зрачки. Если бы мог, он бы наверняка сожрал его прямо сейчас одним взглядом. И от этого по позвоночнику проходит горячая дрожь.

Перчатка бесшумно падает на пол.

— Дазай...

— Одно твоё слово, и я остановлюсь, — с трудом отвечает он.

Чуя шумно сглатывает.

— Продолжай.

Осаму кивает в ответ. Слышит вздох, когда поворачивает чужую ладонь и прикасается губами к внутренней стороне запястья. У него кружится голова от того, какой Чуя сейчас. Будто оголённый нерв, слишком чувствительный, слишком отзывчивый, слишком… просто слишком.

Он ведёт губами по коже, снова поворачивает ладонь и целует костяшки пальцев в мелких шрамах. Интересно, сколько из них были получены в драках с ним самим?

Дазай слышит шорох ткани — Чуя зубами стягивает вторую перчатку, а затем крепко обхватывает подбородок Осаму и приподнимает, глядя на него свысока. Редкое зрелище.

— Хватит копаться, чёрт тебя подери. Иди сюда.

Chapter Text

Чуя морщится, когда за его спиной звонко разбивается бокал о стену, а затем и чья-то явно нетрезвая туша с грохотом врезается в стол. Ну почему всегда, когда он собирается провести тихий вечер и выпить после утомительного рабочего дня, случается какая-то хуйня?

Он каждую неделю выбирает какой-нибудь неизвестный бар в Йокогаме в надежде найти то самое место, куда захочется вновь вернуться, где можно будет притвориться, что он вовсе не правая рука босса Портовой мафии, держащей в страхе весь город. Просто Чуя, зашедший продегустировать бокальчик красного сухого перед тем, как завалиться спать в своей пустой квартире.

Накахара со стуком ставит бокал на барную стойку, и вокруг пальцев, обтянутых чёрными перчатками, неожиданно загорается алое свечение. Даже его собственные способности бунтуют против этого утомительного шума, а виски уже начинают ныть из-за мордобоя, разворачивающегося за спиной.

Он спрыгивает с барного стула и сжимает руки в кулаки, когда телефон во внутреннем кармане плаща издаёт совершенно громкий и неприличный звук — что-то среднее между стоном и скулежом. Лёгкое раздражение мигом сменяется недоумением, а кончики ушей и щёки слегка алеют, когда он замечает, какой недоумённый взгляд посылает ему застывший с полотенцем и бокалом в руках бармен.

Чуя матерится, когда этот звук снова раздаётся из-под плаща, и выхватывает телефон, уже зная, чьих это рук дело.

Скумбрия

мне нужна твоя помощь (*°▽°*)

ты ведь ещё в состоянии отвечать на мои сообщения (¬_¬)

Чуя

какого хуя, Дазай?

Скумбрия

о-о-о, так ты заметил новый рингтон (◡‿◡ *)

надеялся, что это произойдёт посреди собрания ПМ, но так тоже ничего

Чуя

какого чёрта тебе нужно?

и я даже не хочу знать, что это за звук, проклятый ты извращенец

Чуя переводит телефон в беззвучный, надеясь позже разобраться и поменять долбаный ринготон, и возвращается в диалог. Так повелось, что Дазай пишет очень редко и только в двух случаях: если он в полной жопе или если ему слишком скучно. Оба варианта нежелательны.

Скумбрия

меня искренне обижает, что ты уже успел забыть тембр голоса своего бывшего напарника (╯︵╰,)

доки рядом со станцией Исого, жду

Накахара со злостью сжимает телефон в ладони и возводит глаза к потолку бара. Его искренне бесит тот факт, что Дазай даже не сомневается, что Чуя к нему приедет. На короткое мгновение ему хочется послать этого недоумка на хуй — пусть выпутывается из своего дерьма сам. У него есть детективы из долбанного агентства, тигр на побегушках и даже Акутагава. Тот поломается, конечно, для вида несколько секунд, но всё равно сорвётся на помощь — такой уж он человек.

Чуя бросает на барную стойку несколько йен и гравитацией отшвыривает в разные стороны дерущихся в проходе пьяных придурков. Не поедет он никуда.

Он втягивает носом холодный осенний воздух, зажимает сигарету зубами и щёлкает зажигалкой. Ёбаный Дазай умудрился испортить и так не самый лучший вечер, уже даже не являясь членом Портовой мафии. Он не обязан срываться к нему по первому зову, словно псина, которую тянут за поводок.

Лёгкие наполняются дымом, а голова — непрошенными мыслями. А что, если ему действительно нужна помощь? Могло ли оказаться так, что ему правда больше некого звать? Чуя хмурится и садится на байк. Нервно жуёт фильтр сигареты и сжимает ручки мотоцикла едва не до скрипа.

Хуйня это всё.

Чуя заводит мотор, щелчком отправляет докуренную до фильтра сигарету в сторону и трогается с места. Ветер бьёт в лицо наотмашь и шепчет на ухо, как сильно Накахара будет себя корить, если вдруг Дазай сдохнет, где бы он там сейчас ни находился и чем бы ни занимался. Чуя не верит, конечно, что тот может так легко помереть… только если сам этого не захочет.

Он сжимает челюсти до скрипа, когда осознаёт, что пропустил поворот в сторону квартиры и неосознанно мчится по ночной Йокогаме прямо к Исого. Может быть, Дазай был прав? Может, он и правда псина, которую зовут, когда угодно хозяину.

Чуя сглатывает, потому что чокер на шее внезапно ощущается туже. Так, словно он волочится по земле вслед за натянутым до боли поводком.

Бесит.

Мори-доно как-то давно сказал, что между ними двоими особенная связь. Чуя тогда лишь фыркнул и едва не сплюнул от негодования на ковёр перед столом босса — уважение перед ним и страх от реакции Анэ-сан не позволили. Ему хотелось сказать, что это всё чушь собачья; что Дазай — последний человек в этом мире, с кем бы хотелось таскаться по трущобам, выслеживая врагов; что их блядский «дуэт» держится только на способностях; что лучше он бы взял себе в напарники плюшевого мишку Элис — от него толку было бы больше, чем от этого идиота.

Босс, кажется, прочитал тихую тираду по полыхающим гневным отрицанием глазам напротив и привычно склонил голову вбок, охлаждая чужой пыл одним взглядом.

Так, будто он видел гораздо больше, чем остальные.

В следующий раз Мори-доно сказал то же самое, когда Чуя, услышав новости, на ходу начал придумывать способы выследить и казнить Дазая за предательство мафии. Он предусмотрительно сложил руки в замок за спиной, пряча дрожащие то ли от ярости, то ли от разочарования пальцы.

— …и, учитывая вашу особенную связь, я не буду просить тебя поступать с ним так, как мы обычно поступаем с предателями. — Пауза. — Это было бы крайне недальновидно с моей стороны. Портовая мафия его не тронет.

В тот момент Чуя понял: дрожь была вызвана отнюдь не яростью и не горьким разочарованием в уже бывшем напарнике. Он боялся, что именно ему придётся расправиться с Осаму. Осознал это, когда по телу прошла предательская волна облегчения, а чёртов поводок окончательно обвился вокруг шеи, когда он обнаружил обугленные следы догоревшего чёрного плаща, что раньше лежал на чужих худых плечах.

Если это и есть пресловутая особенная связь, лучше бы её не было, потому что Чуя уверен, что она односторонняя.

Он давит по тормозам, и колёса мотоцикла со свистом останавливаются в доках.

Чуя глушит мотор, слезает с сидения и сразу же взмывает вверх на гравитации, оглядываясь по сторонам. Сначала он видит только крыши промышленных зданий и складов, но затем краем глаза замечает какое-то светлое пятно… болтающееся в воздухе?

Он что?..

Накахара с грохотом опускается на крышу одного из складов и подходит к краю.

— Чуя, ты опоздал, — говорит Дазай.

Ну конечно, блядь. Одна нога этого идиота запуталась в какой-то верёвке и он, похоже, грохнулся с крыши и повис вниз головой прямо над грудой острого железа, валяющегося внизу на земле. Дазай, как ни в чём ни бывало, машет ему рукой, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, только лицо покраснело так, что даже в ночи заметно. Чуя хочет оставить его висеть тут и, возможно, даже чуть подрезать верёвку, чтобы он свалился на ёбаные острые шпили внизу и больше никогда ему не писал.

— Какой же ты мудак, — говорит Накахара. Он садится на край крыши и достаёт из кармана пачку сигарет. — Я и не собирался приезжать.

— Ты совсем не умеешь врать, — как-то нежно улыбается Дазай, и Чуе хочется закрыть глаза, лишь бы не видеть это выражение на его лице. Неправильное, чуждое, никогда ранее не ему не предназначавшееся. — Не хочешь помочь мне?

— Какого хера ты тут делаешь? — устало спрашивает Накахара, затягиваясь сигаретным дымом.

— Видишь ли, я обследовал крыши складов, чтобы понять, с какой прыгать будет повыше, но…

— Просто заткнись. — Чуя со злостью пинает натянутую верёвку, от чего Дазай начинает раскачиваться чуть сильнее. — Я, блядь, думал, ты тут подыхаешь, потому что твою тощую задницу надрали или что-то вроде того.

— Ну, технически, и правда помираю, просто медленно. Ещё плюс-минус девять часов, и у меня произойдёт кровоизлияние в мозг, если я не свалюсь на штыри внизу пораньше, — отвечает он, пожимая плечами. — Не уверен, что буду выглядеть привлекательно в гробу, если это случится…

— Просто… — Чуя глубоко вздыхает и отворачивается. — Почему я, Дазай? Из всех людей в этом проклятом городе ты написал именно мне, чтобы что? Заебать в очередной раз? Ты мог бы и сам выпутаться из этой долбаной верёвки.

Он втягивает дым в лёгкие и смотрит куда угодно, только не на Осаму. Эта ситуация могла бы выглядеть комично, если бы Чуя не чувствовал себя так погано.

— Решил, что стоит сначала написать Чуе, он ведь наверняка как всегда напивается в баре и ничем не занят в пятницу вечером.

Дазай говорит это так обыденно, что Чуя, подгоняемый волной раздражения, вскакивает, хватает верёвку и резко тащит её на себя, не беспокоясь о том, что Осаму может по пути удариться башкой или содрать кожу. О, было бы даже славно. Он хватает его за руку и тянет, пока Дазай вскарабкивается на край крыши, пару раз едва не соскользнув вниз.

Как только он оказывается наверху, Чуя разворачивается и удаляется прочь, подальше от этого цирка.

— Спасибо? — слышит брошенное в спину запыхавшимся голосом.

— Пошёл ты.

Накахара по-детски показывает неприличный жест, но внезапно останавливается, когда слышит, как Дазай говорит:

— Если бы я не сказал, что мне нужна помощь, ты бы не приехал.

Чуя замирает, прокручивая в голове его слова. Не приехал бы? Правда?

— У тебя дерьмо какое-то вместо мозгов, если ты так думаешь.

Он оборачивается и смотрит на Дазая, подмечая сложенные в карманы плаща руки, опущенные плечи и бесконечную тоску на дне карих глаз. Он никогда не умел общаться с кем-либо по-человечески и всегда предпочитал добиваться своего какими-то ебанутыми и извращёнными методами, вот как сейчас. Чуе почти жаль его. Почти, потому что он и сам такой. Манипуляции и кулаки — вот и всё, что они делят на двоих, кроме самого простого способа общения — слов.

— Может быть, ты и прав, — отвечает Дазай, поднимая взгляд к ночному небу.

Чуя делает глубокий вдох и снова разворачивается к нему спиной. Закусывает губу, жмурится и выдыхает сомнения в холодный осенний ветер. Поводок натягивается вновь.

— Тот бар, где я был сегодня, ещё не закрылся. Если не будешь копаться, успеешь запрыгнуть на байк. Шлема нет, поэтому не расшиби свою тупую башку по дороге.

Он поправляет козырёк шляпы и спрыгивает с крыши на землю, плавно опускаясь на асфальт благодаря Смутной печали.

Позже сквозь рокот мотора мотоцикла слышит быстрые широкие шаги и думает, что, может, это и не поводок вовсе, а тонкая крепкая нить, у которой кроваво-красный оттенок.

Chapter Text

Чуя зачем-то выпрямляет спину перед тем, как толкнуть тяжелую дверь кабинета босса — знает, что сейчас его там быть не должно, но сама атмосфера этого места обязывает быть настороже. Это уже рутина: он навещает охрану, выслушивает отчёт о том, как его люди в очередной раз предотвратили покушение, идёт в кабинет Дазая, чтобы лично проверить каждый чёртов угол на предмет угрозы.

Дазай успел нажить себе врагов по всей Йокогаме. Работа Чуи — следить, чтобы он дожил до следующего утра, хотя с его грёбанными суицидальными наклонностями это порой кажется невыполнимой задачей.

Дверь захлопывается за спиной, и Чуя рвано выдыхает, когда замечает тёмный силуэт за дубовым столом. Красный шарф на чужих плечах словно стекает на пол, медленно обвивается вокруг щиколотки Накахары, и тянет к себе. И он повинуется.

Чуя ненавидит то, как знакомо и с готовностью подкашивается колено, касаясь холодного пола перед столом босса. Чуя презирает то, как легко его собственные пальцы касаются шляпы и стягивают её с макушки, прижимая к груди. Чуя скучает по тем временам, когда они могли играть в соревнование за первенство на равных. Он вспоминает об этом, опуская взгляд на собственные ботинки.

Когда-то Хигучи сказала, что уйти из Портовой мафии сложно, но возможно. Эти слова врезались в память и часто вторили его собственным мыслям, каждый раз, когда Накахара переступал через себя, опускаясь на колено перед Дазаем. Но было бы ложью сказать, что Чуя на самом деле рассматривал такую возможность. Он лучше перережет себе глотку, чем отступит и бросит его одного.

Он лучше дождётся возможности прикончить Дазая собственными руками.

А до тех пор будет убивать каждого, кто позарился на его добычу.

— Удивлён?

— Чёрта с два, — цедит Чуя, всё ещё не отрывая взгляда от пола. — Ты, должно быть, проторчал тут со вчерашнего вечера.

Накахара слышит холодный смешок.

— Субординация, Чуя. Подними голову.

Он сжимает зубы и вновь повинуется, сталкиваясь взглядом с карим глазом, во мраке кабинета кажущимся почти чёрным. Все, кто когда-либо оказывался с ним лицом к лицу, чувствовали, каково это — когда бездна смотрит на тебя в ответ. Это противоречиво: волнующе и отталкивающе одновременно. Чуя чувствует, как по шее бегут холодные мурашки, но быстро берёт себя в руки. Дазай выжидающе смотрит на него и молчит.

— Босс, могу я проверить ваш кабинет? — спрашивает Накахара.

Руки чуть крепче сжимают фетровую шляпу.

— Валяй, — отвечает Дазай, расцепляя пальцы, до этого покоящиеся под подбородком.

Он откидывается на спинку кресла и цепко следит за тем, как Чуя поднимается на ноги и начинает свой привычный обход: вводит код доступа к секретным дверям потайных ходов, проверяет каждый угол кабинета, целостность камер наблюдения и передаёт информацию охране по рации. Снимает перчатки и прикасается кончиками пальцев к панорамному пуленепробиваемому стеклу, на которое теперь практически постоянно опущена тёмная ширма, защищающая от солнечного света.

Когда Чуя убеждается, что кабинет всё также безопасен, как и прежде, поворачивается к Дазаю и слегка склоняет голову в почтительном жесте.

— Могу идти или будут какие-то указания?

Дазай расслабленно приваливается к подлокотнику кресла и подпирает подбородок кулаком. Уголок его рта медленно ползёт вверх в хитрой ухмылке, которую Чуя не видел, пожалуй, слишком давно. От этих воспоминаний веет тонким ароматом цветущей сакуры, нагревшейся на солнце тканью кожаной куртки и медикаментами от растрёпанных бинтов. Как-то сладко и одновременно больно тянет в груди.

— Ты знаешь, что самый верный способ навредить боссу Портовой мафии — это спрятать ловушку в его столе? Например, тихо нанести яд на поверхность бумаг или спрятать прослушку в незаметном месте, чтобы собрать компромат, — говорит он.

— Издеваешься, — шипит Чуя в ответ. — Ты бы и сам заметил, если бы кто-то хоть пальцем прикоснулся к столу.

— Иногда я могу быть таким рассеянным… — Дазай пожимает плечами и прищуривает глаз. — Столько мыслей в голове, с ума можно сойти. Да и зачем мне следить за безопасностью, если мой верный пёс отлично выполняет свою работу?

— Это приказ?

— Всё, что я говорю, — это приказ, — не без усмешки отвечает он.

Чуя тяжело вздыхает.

— Да, босс.

Он подходит к столу и под пристальным взглядом начинает внимательно перебирать бумаги, скользя по листам голыми подушечками пальцев. Ощупывает столешницу, стыки дерева, осматривает тускло светящуюся в темноте лампу. Это, блядь, просто смешно. Он чувствует себя идиотом — у Чуи полно других более важных дел, кроме как развлекать Дазая, исполняя его прихоти по первому зову. Но таков закон мафии.

Накахара подходит к той части стола, где Осаму всё ещё неподвижно сидит в кресле, как грёбанное изваяние.

— Мешаешься, — выплёвывает он в раздражении.

— О, правда? — слышит Чуя из-за спины, пока резко выдвигает ящики стола и шарит внутри. — Меня всё устраивает. — Накахара цокает и перешагивает через вытянутые скрещенные ноги Дазая, чтобы проверить ящики с другой стороны и убраться отсюда поскорее к чёртовой матери. — Чуя, мне не нравится, когда кто-то выполняет поручения спустя рукава. Проверяй тщательнее, — в его голосе слышатся едва скрываемые насмешливо-требовательные нотки.

В следующий момент Накахара чувствует, как его резко тянут назад за ремень на брюках. Все инстинкты, натренированные годами работы в мафии, начинают вопить. Задняя поверхность бёдер врезается в острые колени Дазая, а затем и спина прижимается к его груди. Правая рука Осаму крепко обхватывает Чую поперёк живота и подтягивает к себе, устраивая на коленях, а в левой сверкает клинок, который Дазай играючи покручивает между пальцев. Его, блядь, клинок. Когда этот мудак только успел его снова стащить?

— Прежде чем сделаешь что-то глупое, помни: ты не имеешь права причинять вреда своему боссу, — шепчет Дазай ему на ухо. — Неповиновение — смерть, а ты ведь так хотел убить меня первым.

— Ты совсем ебанулся? — шипит Чуя, предпринимая попытку вырваться. — Отпусти меня, блядь, иначе я…

— Что? — невозмутимо спрашивает Осаму. Он ведёт плоской стороной клинка по щеке Накахары, и это обжигает холодом. Подцепляет кончиком лезвия рыжую прядь. — Вырвешься и уйдёшь? — Чуя тяжело дышит от еле сдерживаемой ярости, стремительно смешивающейся с чем-то тяжёлым, пылающим, пульсирующим под кожей. — За-пре-ща-ю, — по слогам выдыхает Дазай в его шею, и Накахара поражённо вздрагивает, когда горячая дрожь сворачивается в низу живота.

«Всё, что я говорю, — это приказ».

Полный пиздец.

Он замирает, когда рука Дазая, до этого практически по-хозяйски покоящаяся на его животе начинает спускаться ниже, выводя узоры по тонкой ткани тёмно-бордовой рубашки. Чуя втягивает носом воздух, насквозь пропахший бинтами, сталью и его собственным поражением.

— Дазай, — слабо протестует он, едва пальцы Осаму невесомо обводят пряжку ремня. Ногти Чуи до скрежета ткани впиваются в подлокотники кресла, а изо рта вырывается шипение, стоит Дазаю переместить ладонь на внутреннюю сторону его бедра и уверенно сдвинуть ногу чуть вправо, раскрывая. — Д-дверь.

— Тише. — Оставляет влажный поцелуй на шее Чуи, и тот крупно вздрагивает, ёрзая на коленях Дазая. — Никто не посмеет войти без стука.

Он жадно ведёт зубами по шее Накахары и втягивает в рот кожу в местечке чуть ниже чокера. Чуя перестаёт соображать ясно, поэтому зарывается пальцами в волосы на макушке Осаму и сжимает у корней. На краю сознания мелькает мысль: они такие же мягкие и пушистые на ощупь, как когда-то себе представлял пятнадцатилетний Чуя, лёжа в постели в штабе мафии напротив причины всех своих бед.

Накахара снова ёрзает на коленях Осаму, желая получить хоть что-то. Если бы его спросили, он бы не смог словами выразить, что именно ему нужно. Всё

Горячая ладонь скользит по внутренней стороне бедра вверх, задерживается на паху, и сквозь зубы Чуи вырывается болезненно-облегчённый стон. Дазай словно только сейчас вспоминает про клинок в другой руке, прислоняет лезвие к подбородку Накахары и аккуратно подталкивает, чтобы Чуя развернулся к нему лицом.

Он чувствует себя тряпичной игрушкой в руках кукловода, потому что послушно следует команде и встречает потемневший от желания взгляд в открытом глазу напротив.

Дазай кладёт ладонь на щёку Чуи и смотрит. Его зрачок мечется по лицу напротив: от огненных прядей челки, свисающих на глаза, до усыпанного веснушками носа и голубых глаз, уже без стыда и сопротивления преданно смотрящих в ответ.

Чуя ждёт, что Осаму поцелует его. Он думает, что это было бы жаляще и остро, что его лёгкие бы в ту же секунду сгорели, а он сам провалился бы под толщу земли без света и воздуха. Это обязательно должно быть на грани боли и удовольствия, с Дазаем ни в чём и никогда не бывало по-другому.

Но он вновь удивляет, невесомо касаясь тёплыми шершавыми губами уголка чужого рта. Дазай задерживается всего на секунду, но почему-то Чуя уверен, что это в последний раз.

Осаму легко возвращает клинок обратно в ножны на портупее Чуи. Отводит пустой взгляд и сглатывает, скрываясь за показным безразличием своих ёбаных масок и слоёв бинтов. Накахара медлит, но всё же отстраняется и слезает с его коленей, разглаживая помятую рубашку и поправляя съехавший в сторону галстук-боло. Он молча проходит мимо стола и забирает шляпу, но по дороге к выходу его окликает холодный голос Дазая:

— Завтра тебе нужно будет отправиться в Токио. Зайди к Хигучи и забери у нее папку с документами — в них все детали миссии.

— Я не собираюсь покидать Йокогаму, босс, — отвечает Накахара, сжимая ручку двери. — Моя работа — защищать вас.

— Я не спрашивал твоего мнения.

Чуе кажется, что звучащий за спиной голос горчит сожалением и тоской. Он, блядь, впервые в жизни так искренне и отчаянно надеется, что ему просто кажется.

— Это приказ?

Дазай молчит. Так что Чуя делает то, что должен: покидает кабинет и вновь вспоминает, где его место.

Chapter Text

Когда-то Чуя Накахара не видел снов. Когда-то, когда ему было всего шестнадцать, и он понятия не имел, кем был на самом деле. Со временем, с заполнением белых пятен прошлого, сны стали приходить. Постепенно: сначала образы, потом стёртые лица, затем целые сюжеты, что складывались из пережитых воспоминаний и эмоций. Сначала это было непривычно, ново, тревожно, но он привык, впрочем, как и всегда.

Однако в какой-то момент ему пришлось познакомиться и с обратной стороной сновидений — кошмарами. Они всегда были странными, безобразными, мрачными, словно неповоротливый булькающий монстр, хрипящий где-то в углу его измученного разума. Коридоры, шприцы, колбы, цилиндр, заполненный чёрной жижей. Его собственные руки, измазанные по локоть в чём-то вязком и тёмном, душащие его собственного клона. Во сне Чуя понятия не имел, что это просто копия, поэтому каждый раз в ужасе отползал в сторону, только заглянув в наполненные мольбой о смерти глаза.

«Объект А5158. Две тысячи триста восемьдесят три строчки кода», — всё повторял и повторял голос N в голове. Чуя ненавидел, что даже после его смерти так отчётливо помнил этот голос.

Каждое пробуждение, даже десять лет спустя, сопровождалось паническим глубоким вздохом. Он будто выныривал из того самого чёрного цилиндра, заставляя свои лёгкие работать, чтобы в очередной раз почувствовать себя живым. Просыпаться было очень страшно, но со временем Чуя привык и к этому. Он ведь сильный, он всё вынесет. Что ему грохочущее в груди сердце и потные дрожащие ладони, сжимающие ворот насквозь мокрой футболки? Так, пустяки.

И когда кошмар отступал, а Чуя понимал, что всё хорошо, он дома — наступал самый ненавистный момент. К нему никогда никто не приходил в гости, потому что он ценил уединение и одиночество. По крайней мере, так он себе твердил.

Но был один непрошенный гость, что проскальзывал в тёмную спальню, ещё даже не тронутую занимающимся рассветом. Этот гость бесцеремонно присаживался на кровать, смыкал свои лапы на шее и сдавливал холодными скользкими пальцами кожу.

Он обнимал Чую, обволакивая со всех сторон, словно тот был живым трупом в чёрном пластиковом мешке. Это было удушающе. Настолько, что лёгкие будто снова отказывали, и он снова не чувствовал себя живым. Ощущал только панический страх, а тот довольно скалился в ответ, наваливаясь сверху всё сильнее и сильнее. Как часто ни меняй замки, куда ни переезжай, он всё равно придёт в гости.

Чуя не знал, сколько времени проходило, прежде чем он обнаруживал себя забившимся в угол под кухонным столом. Уже подсохшие следы от слёз на щеках стягивали кожу, хотелось свернуться калачиком прямо тут и больше никогда не вставать. Презирая и душа в зародыше чувство жалости к самому себе, Чуя Накахара, один из руководителей Портовой мафии, поднимался на ноги, выползал из-под стола и начинал новый день.

После таких моментов на его коже появлялись свежие синяки и ссадины, но в мафии раны были привычным делом, так что никто не обращал внимания. Он и сам научился не замечать, не смотреть, не думать. Хоть на минуту забыть о том, что наутро к нему без стука снова нагрянут.

Чуя понятия не имел, что так быть не должно. Да и у кого ему было спросить? Ему привычнее спрятать свою слабость и никому никогда об этом не рассказывать. Кто же выставляет собственное уродство напоказ? В этом мире миллионы людей, которым гораздо хуже. Он сильный, он всё вынесет. Это пустяки.

Так и было. А потом Дазай снова влез в его жизнь. Он имел ужасную привычку: заполнять собой всё пространство человека, который ему небезразличен. Со временем Чуя смирился с его присутствием и в своей жизни, и в своём потрёпанном сердце, и даже в своём доме, хотя с наступлением ночи бескомпромиссно выгонял наглеца за дверь. Даже Дазаю нельзя знать о том, что каждое утро он переживает маленькую смерть. Забавно, что, находясь под прицелом пуль или в схватке с чужой способностью Чуя смерти не боялся, но это… это было другое.

— Ты что, любовника приводишь каждую ночь? — с глупым хихиканьем спрашивал он, натягивая свой помятый бежевый тренч.

Дазай понятия не имел, как сильно ему идёт эта вещь, гораздо сильнее, чем чёрное пальто Мори. Чуя, конечно, собирался унести этот факт с собой в могилу. Но всё равно не мог удержаться, поэтому притягивал его ниже к себе за ворот рубашки и впивался в тёплые мягкие губы своими так резко, что они едва не стукались зубами. Ещё немного, ещё чуть-чуть его перед тем, как холодные лапы страха снова пережмут поток кислорода.

Не только ради удовольствия и из-за скручивающегося жара внизу живота Чуя выгибался на простынях и покорно подставлял шею губам, языку и зубам Дазая. Ему казалось, что отметины, которые тот оставлял на коже, каким-то образом могут облегчить боль и страх. Послужить барьером.

Почему-то, когда он был рядом, Чуе действительно казалось, будто ему всё по плечу. Но о том, чтобы попросить его остаться, он никогда не думал. Дазай не должен узнать, что у него, как и у всех людей в этом мире, тоже есть слабости и страхи. Никогда.

— Да, и он целуется гораздо лучше, чем ты, придурок, — шептал Чуя в чужой рот.

В его груди что-то сладко сжималось и ухало к пяткам, когда Дазай притворно надувал губы и подыгрывал ему в этом бессмысленном спектакле. А потом мягко обхватывал его щёки и целовал так, что он мог бы с лёгкостью взорваться в его руках. А лучше — превратиться в чёрную дыру и поглотить. Когда дело доходило до Дазая, Чуя всегда становился жадным.

Уходя, он бросал на Чую обеспокоенный взгляд, и декорации с грохотом начинали отваливаться за спиной. За закрытой дверью, в абсолютном одиночестве, Чуя ложился в кровать и обнимал подушку, на которой всё ещё оставался запах кожи Дазая. Он засыпал, по-детски надеясь, что это тоже станет барьером, как и расцветшие отметины на шее. Если бы Чуя мог, он бы построил на кровати из этих простыней и подушек шалаш, но это никогда не спасало. Гость продолжал приходить.

Однажды Дазай всё же остался, Чуя тогда проиграл своей непомерной жадности. Декорации рухнули окончательно, когда Осаму посреди ночи забрался под стол и обхватил мокрые дрожащие ладони своими, и они были удивительно тёплыми и мягкими.

— Чуя… — тихо позвал он, ловя бегающий испуганный взгляд. — Чуя, посмотри на меня, ну же. — Дазай подушечкой большого пальца стёр солёную дорожку с его щеки. — Ты дома, всё в порядке. — Чуя в отрицании замотал головой, жмурясь. — Иди ко мне, — выдохнул Осаму, притягивая его к себе за плечи.

Он приглашающе раскинул руки в стороны — насколько позволяло тесное пространство под столом — и медленно кивнул, когда Чуя неуверенно прижался щекой к груди. Его всё ещё била дрожь, кровь всё ещё оглушительно грохотала в ушах, отпечатки страха всё ещё ощущались могильным холодом на коже.

— Вот так, а теперь дай руку. — Дазай взял Чую за запястье, приподнял край футболки и разместил его ладонь на своей голой груди. — Сосредоточься на том, что чувствуешь, — зашептал он на ухо.

Чуя послушался. Он зажмурился и сфокусировался на размеренном стуке чужого сердца под кончиками пальцев. На том, как медленно и глубоко дышал Дазай рядом. На том, как его пальцы невесомо перебирали спутанные на затылке рыжие пряди, в которые Чуя вцеплялся пальцами, когда ужас подступал к горлу.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Шум крови в ушах становился тише, дрожь утихала, а страх… с побеждённым шипением отступал обратно в темноту, отогнанный Дазаем, словно тот был ночным стражем.

— Знаешь, я ведь могу сердцебиением всякие фразочки на азбуке Морзе выстукивать, — сказал он, не прекращая мягко гладить Чую по макушке, спине и плечам. — Как насчёт: «Пепельница на ножках»? Длинные фразы энергозатратны. Продемонстрировать? Кстати, тебе и правда следовало бы бросить курить, а назвать твои ножки ногами у меня язык не повер…

— Заткнись, — севшим от долгого молчания голосом перебил Чуя. Он пошевелился в объятиях Дазая, лениво запуская и вторую ладонь под его футболку, отчего тот коротко зашипел, ведь чуины пальцы были всё ещё ледяными.

А Осаму был таким невероятно тёплым, что хотелось прижаться ближе кожа к коже, вскарабкаться на него, словно чёртов ленивец на дерево, зависнуть на миллиарды лет вот так, и никогда не двигаться.

— С возвращением.

Дазай слабо улыбнулся и вновь обхватил его щёки ладонями, приподнимая голову. Устанавливая зрительный контакт. Сердце пропустило удар и забилось с невыносимой скоростью, но уже не от страха, а от понимания: в чужом взгляде не было ни жалости, ни отвращения, ни усмешки. Его внимательные глаза бегали по лицу, кажется, с особой тщательностью высматривая признаки тьмы.

Чуе до смерти хотелось его поцеловать, но каждое движение давалось с трудом, словно тело придавило многотонной плитой — так всегда случалось после. Дазай, словно прочитав его мысли, аккуратно коснулся губами кончика носа. А потом поцеловал висок, щёку, линию челюсти, подбородок, уголок рта и наконец губы.

Поражённо выдохнув в его рот, Чуя подумал, что вот сейчас действительно мог бы потерять рассудок, потому что внутри так много… всего. Ему ни в этой, ни в любой из следующих жизней не хватит слов, чтобы сказать. Да и как можно это выразить словами?

Так что он собрал крохотные остатки сил, обхватил талию Дазая руками и прижался как можно ближе, комкая сжатую в кулаках ткань его футболки. Осаму коротко охнул, но его руки вновь привычно притянули Чую к себе. Он удобно разместил его между своих коленей и пробубнил под нос:

— Пора бы выделить мне полку в шкафу.

— Ещё чего, — глухо проговорил Чуя, удобно утыкаясь носом во впадинку между ключиц.

— Зубную щётку, так уж и быть, свою принесу.

— Увижу — выкину.

— Копию ключей я давно сделал.

— Ублюдок.

Его грудь затряслась от смешка. Чуя спрятал улыбку в шее Дазая и свободно выдохнул.

Утренний луч света скользнул по полу кухни, но так и не смог дотянуться до укрытия, которым им двоим послужил стол. Впервые за долгое время Чуя подумал о том, что, может, ему больше и не нужно будет прятаться здесь или в шалаше из подушек и простыней. Достаточно протянуть руку и почувствовать, как под кончиками пальцев спокойно и уверенно бьётся чужое сердце.

Chapter Text

Чуя не любил автограф-сессии, но всё же, скрипя зубами, соглашался с Мори-саном, что это необходимо. Уровень популярности нужно поддерживать, профессия писателя предполагает не только почивание на лаврах, но и торговлю лицом и фальшивые приветливые улыбки, от которых уже сводило скулы.

Подписывая том «Северного моря», он стрельнул взглядом в Дазая, сидящего за соседним столом. Ублюдок без всякого утомления брал книги, оставлял автограф своим корявым почерком и даже писал пожелания. Он любезно склонялся через стол, чтобы расслышать очередную глупую просьбу, вроде: «Для Кацуми, с любовью от сенсея» и принимался писать. Мерзость какая-то. Даже поклонницы у него были на голову чокнутые. Наверняка ни одну его книжонку не прочитали.

Он фыркнул, когда безликая девица с благоговением забрала том из рук Осаму, тут же сменившись следующей. Чуя слишком сильно надавил маркером на бумагу, выводя иероглифы, отчего на белоснежном листе осталась чёрная клякса.

Мори-сан, чутко следящий за проведением мероприятия, тут же подошёл к столику Чуи и заменил испорченную книгу новой. Он, казалось, умудрялся быть везде одновременно: развлекал небольшую кучку репортёров, ожидавших конца автограф-сессии, чтобы задать вопросы восходящим звёздам современной японской литературы; наблюдал за тем, чтобы всем желающим хватило экземпляров. Он будто бы контролировал даже атмосферу, витающую в книжном магазине, принадлежащем издательству «Port Publishing».

Совместная автограф-сессия, конечно же, была его идеей. Привлечь как можно больше людей и прессы в магазин именно в тот день, когда на другом конце Йокогамы проходит торжественное открытие издательства «Dairiten» Юкичи Фукудзавы. Хитро.

— Нет, не стоит. — Девушка, стоящая перед столом Чуи, забрала обратно из рук Мори-сана испорченный экземпляр. — Так даже лучше.

Мори-сан озадаченно приподнял брови, но ничего не сказал. Сбоку послышался смешок.

— Чуя опять напортачил, не удивительно.

Дазай, подписывая девственно-чистый титульный лист, прищурился.

— Заткнись, ради бога, — прошипел Накахара. Он взял книгу из рук очередного читателя и постарался изобразить дружелюбную улыбку, даже не смотря в чужое лицо. Всё равно они все под конец дня размывались в мутное пятно. — Как вас зовут?

— Асао, — послышался мужской голос. — Можно, пожалуйста, «Дорогому Асао?» — совсем тихо добавил он.

Чуя нахмурился. Ну что ж. Дорогому так дорогому.

— О-о-о, у кого-то появился поклонник, — опять подал голос Дазай.

Накахара быстро захлопнул книгу и всучил её обратно, поворачиваясь к придурку.

— Мои поклонники хотя бы читают, что я пишу. Твои же писульки читать невозможно.

— От бездарности слышу, — пробубнил Дазай.

— А ну-ка повтори.

Чуя собирался было встать из-за стола, когда на его плечо тяжестью легла ладонь Мори-сана.

— Чуя-кун, — предупреждающе проговорил он и обернулся на Осаму. — Вы оба. Прекратите.

Накахара опустился на свой стул и злобно засопел под нос. Возбуждённое перешёптывание в двух стройных очередях стало стихать.

Читатели давно привыкли к бесконечным перепалкам этих двоих в Твиттере, даже строили теории о том, что всё это — спланированный Мори-саном пиар-ход для поднятия продаж книг. Иногда эти теории доходили до… странного. Однажды, когда Чуя искал в интернете рецензии на последний роман Дазая, наткнулся на каком-то богом забытом форуме на целую тему, посвящённую им. Ему хватило пары сообщений, чтобы, бледнея и краснея, захлопнуть ноутбук и пообещать себе больше никогда не гуглить ничего ни про Осаму, ни про себя, ни тем более про них вместе.

В реальной же жизни, по крайней мере публично, у них не было возможности поскандалить, потому что Мори-сан грамотно разводил их по мероприятиям и отправлял в промотуры по разным городам Японии. Поэтому-то на сегодняшней автограф-сессии собралась такая толпа — солд-аут случился за считанные минуты. Все хотели посмотреть на них вместе, а Мори-сан хотел утереть нос Фукудзаве. Что ж, у него без сомнения получилось.

Только вот Чуя был не очень этому рад. Он бы скорее предпочёл тихое мероприятие с преданными поклонниками, прочитал бы пару глав «Северного моря», спокойно и не спеша подписал бы книги и поехал домой в приподнятом настроении. А не развлекал голодную до сплетен книжную аудиторию. У Дазая это получалось гораздо лучше, играючи, будто он точно знал, что сказать и какой намёк стоит кинуть на растерзание читателям.

«Как я отношусь к творчеству Чуи? Это скучный вопрос, давайте лучше поговорим о том, какие странные шляпы он покупает. Вызывают желание их снять, не находите?»

«Нет, я не видел его последний твит. Если он захочет, может сказать это мне в лицо. Хотя вряд ли у него получится дотянуться хоть куда-то выше пояса».

«Написать настолько бездарную рецензию на ’’Закатное солнце» — это позор. Чуя, дорогой, если хочешь, чтобы я донёс до твоего скудного мозга смысл повести, просто позвони. Мой номер у тебя есть».

И так всегда. В каждом интервью ему задавали вопрос про Чую, а Дазай не упускал возможность подогреть сплетни об их отношениях настолько, что Ширасэ однажды прислал в мессенджере странную ссылку с загадочной подписью: «Видел?»

По ссылке оказался порнушный додзинси, в котором они выступали главными героями. Чуя больше возмутился тому, что он на страницах манги внезапно оказался в нижней позиции, чем самому её существованию. Он, пыхтя от негодования, пробежался глазами по восторженным комментариям. Блядь, просто пиздец.

Чуя на вопросы об Осаму в интервью отвечал сухо и по делу, но всё же не упускал возможности оставить язвительный реплай к его твиту или написать собственный с отсылкой на Дазая, которую не поймёт только слепой. Это была двусторонняя медиавойна, и Мори-сан не только не препятствовал, а скорее, поощрял её. Хештеги, оказывающиеся в трендах Твиттера, раскручивали популярность издательства и книг лучше любой рекламы. Иногда это смещало фокус с литературы как таковой, но в современном мире порой приходилось прибегать к грязным приёмам.

Чуя понимал и это. К тому же, не сказать, что ему не нравилось. Помимо пиара это приносило и чувство удовлетворения, особенно, когда удавалось заткнуть Дазая, который обычно предпочитал оставлять последнее слово в спорах за собой.

Когда обе очереди подошли к концу, Накахара вздохнул с облегчением. Его пальцы едва заметно дёрнулись, стоило подумать о том, что он не курил уже целую вечность. У них было всего пять минут перерыва до того момента, как придётся сидеть с Дазаем бок о бок и отвечать на вопросы читателей и журналистов. Всего пять минут.

Он молча ускользнул в переулок через чёрный ход магазина, воспользовавшись тем, что Мори-сан отвлёкся на разговор с организаторами мероприятия. Душный майский воздух ударил в лицо. Чуя зажал сигарету между зубов и потянулся к зажигалке в кармане брюк, когда дверь хлопнула о кирпичную кладку здания, открывшись нараспашку.

— Сбежал, поджав хвост, — елейным голосом протянул Дазай.

— Вот бы твою рожу хотя бы пять минут не видеть.

Накахара втянул в лёгкие дым и зажмурился от наслаждения.

— Прости, не могу оказать тебе такую честь, — ответил Осаму. Он ленивой походкой подошёл ближе и слегка склонился, чтобы заглянуть Чуе в глаза. — Что ж ты такой злой сегодня? Дуешься, что тебе не достался автограф от сенсея? — Дазай перехватил сигарету из рук Накахары и глубоко затянулся, выдыхая ему в лицо.

Чуя помахал ладонью перед собой, разгоняя клубы дыма.

— Твоим автографом можно только задницу подтереть.

— О-о-о, как мы заговорили, — усмехнулся Осаму. Он щелчком отправил сигарету в урну и сделал шаг вперёд. — Ну давай, скажи, где расписаться? Может, на руке? Я как-то читал, что фанат Паланика сделал татуировку с его автографом.

— Ты сейчас себя с Палаником сравнил? — фыркнул Чуя. — Эго поумерь, придурок.

— Могу и на груди, если хочешь. Правда, вот незадача… — Дазай цокнул языком и наклонился к Чуе. — Маркер с собой не взял. Что бы такое придумать…

Его горячий выдох осел на скуле, посылая знакомую дрожь по всему телу.

— Дазай, — предупреждающе процедил Накахара.

— О, придумал. — Кончиком носа Осаму прошёлся по линии челюсти, шумно вдыхая чужой запах, и оставил влажный поцелуй под мочкой уха. — Извини, помада осталась дома, так что автограф невидимый, — зашептал он, — но могу постараться посильнее.

Чуя резко толкнул его в грудь, отчего Дазай спиной врезался в кирпичную стену магазина. Он подошёл к Осаму и пинком по ботинкам заставил его расставить ноги пошире, крепко обхватывая пальцами подбородок.

— Твоя блядская помада вчера запачкала мою любимую рубашку.

— Эксперименты требуют жертв.

— Отработаешь этот проёб дома, — прошипел Накахара, склоняя голову вбок. — А сейчас прекращай, не время.

— Время — понятие относительное. — Дазай подцепил кончиком пальца пряжку ремня на брюках Чуи и рывком подтянул его к себе, сжав пальцы на талии. Хватка на подбородке Осаму слегка ослабла, так что он воспользовался моментом и перехватил ладонь Накахары, отводя в сторону. — Они все могут подождать. Я ещё с тобой не закончил.

Он вернулся губами к тому месту, где остановился пару мгновений назад. Чуя сжал зубы и прикрыл веки, не без внутреннего сопротивления отдавая контроль Дазаю. Иногда ему было просто жизненно необходимо продемонстрировать свою власть над Чуей, и Чуя позволял эту маленькую шалость, потому что за закрытыми дверьми всё неизбежно вставало на свои места.

Осаму мог оставлять за собой последнее слово в публичных перепалках, бахвалиться, что поставил Накахару на место в очередном споре в Твиттере и бросать двусмысленные фразочки в интервью так, будто это сойдёт ему с рук.

Но Чуя прекрасно знал, кто из них двоих в ночи будет ползать в ногах и покорно разматывать бинты на шее, чтобы подставляться под укусы.

Если Дазай хотел поиграть… что ж. Проще дать ему сделать то, что он хочет. С ним любые запреты работали в обратную сторону.

— Итак… — зашептал Осаму, обдавая горячим дыханием чувствительную шею. — Где же мне оставить автограф? Может, тут? — Он больно прикусил кожу и тут же зализал укус, услышав тихое шипение Чуи. Накахара сжал в кулаке ткань его джемпера. — Или вот тут? — Дазай провёл влажную дорожку к кадыку, и Чуя слегка запрокинул голову, чувствуя, как пальцы Осаму на его талии сжимаются сильнее. Он царапнул зубами по кадыку, что дёрнулся вверх, когда Накахара сглотнул скопившуюся во рту слюну. Внизу живота ноющая тяжесть свернулась в клубок, подобно змее.

Может, к чёрту это интервью? К чёрту Мори-сана, к чёрту читателей. Сейчас Чуя хотел только одного: отдать Дазаю поводья и с любопытством понаблюдать за тем, к чему это приведёт.

— Жаль, что нельзя оставить его там, где будет видно, — пробормотал Осаму между мелкими поцелуями, спускающимися ниже. — Но вот здесь… — Он оттянул ворот рубашки Чуи и зашептал в ямочку над ключицей: —… в самый раз.

Дазай втянул в рот тонкую кожу и прикусил, задержавшись на мгновение.

— Сука, — сквозь зубы выдохнул Накахара. Мягкая ткань джемпера Осаму едва не затрещала от силы, с которой он сжал кулак. — Ты за это ответишь.

— Уже боюсь, — с усмешкой ответил Дазай, чуть отстраняясь и разглядывая оставленную метку. Кожа в том месте покраснела, и совсем скоро засос станет отчётливее, темнее. — Как же ты собираешься мне отомстить?

Накахара разжал кулак и выпустил ткань. Он вновь обхватил подбородок Дазая, несдержанно притягивая его лицо ближе к своему. В коварном взгляде карих глаз — лишь искреннее нетерпение, перемешивающееся с блеском возбуждения. Вот же говнюк.

— А вот это я оставлю в секрете. — Чуя потянулся к его губам. Ещё чуть-чуть — буквально одно движение в миллиметр до взрыва сверхновой. — Но, поверь, ты будешь умолять, — прошипел он.

В этот миг дверь магазина с грохотом распахнулась, и следом в переулке появился Мори-сан. Он молча окинул взглядом своих протеже, застывших в крохотном шаге от поцелуя. Чуя всё ещё крепко сжимал подбородок Дазая, а тот, в свою очередь, так и не отпустил талию Накахары. Мори-сан лишь скептически приподнял бровь, заметив алеющий след над ключицей Чуи, ярким пятном выделяющийся на бледной коже.

— Чуя-кун, не забудь застегнуть рубашку перед тем, как вернёшься в зал, — спокойным голосом сказал он. — У вас осталось меньше минуты, не смейте опоздать. — Мори-сан размеренным шагом направился обратно к магазину, но всё же остановился в дверях и бросил через плечо: — Когда я попросил серьёзнее относиться к работе, не думал, что вы воспримете мои слова столь буквально.

Когда дверь за ним закрылась, Чуя отпустил Дазая и попятился назад, выругавшись. Он принялся нервно застёгивать пуговицы рубашки до самого горла, чтобы никто — боже упаси — не заметил этот проклятый засос. Осаму пригладил растрёпанные волосы и глупо захихикал, подняв глаза к небу.

— Ничего. Не. Говори, — тяжело дыша, с досадой процедил Накахара.

— Он уже и так давно всё понял. — Осаму оттолкнулся от стены и направился обратно в магазин вслед за Чуей, продолжая по-идиотски скалиться. — Мори-сан гораздо проницательнее, чем ты думаешь. Кстати, ты ведь в курсе, какое у них с Фукудзавой-саном прошлое?

— Нет, — протянул Накахара. Он посмотрел на Дазая и прищурился. — Только не говори…

— Я ничего тебе не говорил.

Осаму прибавил шагу и скрылся в зале, полном гостей и журналистов, уже рассаженных по местам. Чуя мимоходом бросил взгляд на отражение в зеркале и поморщился из-за туго застёгнутой рубашки. Отвратительно, неудобно. Всё по вине ебучего Дазая.

Он поспешил в зал, чтобы занять своё место рядом с Осаму в центре импровизированной сцены.

— Последний вопрос на сегодня. — Мори любезно улыбнулся журналистке, вскинувшей ладонь во втором ряду. — Пожалуйста.

Девушка поднялась на ноги и коротко поклонилась, представившись:

— Добрый день! Кисэ Мацумото, газета «Ёмиури симбун». — Она приветливо улыбнулась. — Дазай-сан, Накахара-сан, поклонники строят много теорий относительно отсылок в вашем творчестве. В частности, что ваша взаимная неприязнь — лишь часть имиджа и способ продвижения. Другие же считают, что всё всерьёз и между вами нечто большее, чем просто пиар. Честно сказать, мне, как читателю, тоже крайне любопытно. Неужели то, что скрывается за множеством красивых слов в ваших книгах, может оказаться лишь домыслами?

Мори поджал губы и с любопытством перевёл взгляд на своих подопечных. Чуя, услышав вопрос, неосознанно подтянул ворот рубашки выше, а Дазай усмехнулся, подперев висок кончиком указательного пальца.

— Ты что, правда пишешь обо мне в книжках? То есть, мне всё же стоит почитать твои писульки? — Осаму посмотрел на Чую.

— У кого писульки, так это у тебя, болван. — Накахара прочистил горло и повернулся к журналистке. — Извините его, Мацумото-сан, он совершенно дикий и не приучен к разговорам с людьми. Что же касается вопроса: да, у нас действительно есть некие творческие разногласия, которые иногда перетекают в личное. Любой писатель скажет вам, что эмоции и опыт, пусть и негативные, — отличное подспорье для вдохновения. Я ответил на ваш вопрос?

— И снова налил воды, впрочем, как и всегда… — пробормотал Дазай.

— Закрой…

— Отлично, — громко сказал Мори, хлопнув в ладоши. — Большое спасибо всем, что пришли!

Толпа потихоньку расходилась, Мори прощался с журналистами и попутно продолжал улаживать организационные вопросы с работниками книжного. Он бросил взгляд на Чую, который что-то раздражённо выговаривал, шагая вслед за Дазаем. Осаму делал вид, что ему, в общем-то, всё равно на шипение за спиной, но украдкой бросал взгляд через плечо, проверяя, идёт ли тот следом.

Воистину, алмаз полирует только алмаз. Мори улыбнулся уголком губ и шумно вздохнул, продумывая в голове стратегию на случай, если его алмазы будут неосторожны. Учитывая сегодняшнее, это было лишь вопросом времени.

Chapter Text

Prove that you are loyal to me

Lose your face and integrity

I will give you all that you need

Pride and dignity

Чуя прожигает тяжёлым взглядом затылок водителя, пока машина скользит по ночным улицам Йокогамы. С каждым днём он становится всё подозрительнее и мнительнее, с каждым новым покушением на босса растёт и его кровожадность до расправы.

Он чувствует, как единственный открытый глаз Дазая внимательно следит за ним. Изучает, будто каждый раз видит впервые. Чуя чуть расслабляет плечи и отворачивается к тонированному окну. Не стоило Осаму выбираться из штаба.

— Угомонись, — безразличным тоном произносит Дазай. Он откладывает на колени планшет, в котором копался последние полчаса дороги, изучая подробное досье, подготовленное Гин. — Иначе я воспользуюсь своими полномочиями и прикажу тебе перестать беспокоиться. Тогда ты обязан будешь повиноваться.

Накахара лишь молча фыркает. Обязан, обязан, обязан.

С тех пор как он принёс клятву верности Дазаю, вся его работа целиком состоит из обязанностей, главные из них — не задавать лишних вопросов и следить за тем, чтобы босс благополучно дожил до следующего утра. Если со вторым проблем пока не возникало, первое выполнять было гораздо тяжелее.

Практически невыносимо.

Подбирать слова, сдерживать привычные когда-то колкости, ни в коем случае не подрывать авторитет Дазая и беспрекословно повиноваться приказам.

Чуя часто проверял границы дозволенного, но Осаму жёстко пресекал его попытки, одним взглядом напоминая, какое место он занимает в иерархии мафии. Это выводило из себя. Но клятва есть клятва. Впервые попав в мафию, Чуя удивлялся тому, какой силой могут обладать слова, но спустя столько лет это перестало быть чем-то необычным.

Несмотря на то, что у них двоих было общее прошлое, глубоко внутри он знал, где его место. Это ощущалось одновременно правильно и неправильно. Правильно, потому что, привычно стоя по левую руку от кресла босса, Чуя чувствовал, что он нужен, что у его жизни есть какой-то смысл и цель. Неправильно, потому что приходилось подавлять собственную гордость и переступать через общее прошлое в угоду процветания организации.

Когда машина резко тормозит, Накахара сжимает зубы и вскидывает взгляд, чертыхаясь от того, что позволил себе слишком глубоко увязнуть в мыслях и перестал следить за обстановкой. Дазай рядом даже бровью не ведёт — знает, что Чуя стоит целого кортежа лучших бойцов Портовой мафии, даже больше, гораздо больше.

— Не высовывайся, — цедит Чуя, кладя ладонь на ручку двери, но сбавляет обороты и добавляет чуть формальнее: — босс.

Дазай на это лишь хмыкает, сверкая почти чёрным глазом, выглядывающим из-под густой чёлки. Накахара прекрасно знает, что это значит.

«Исполни свою клятву, как должно».

Чуя покидает салон и окидывает взглядом кортеж чёрных тонированных машин, перегородивших дорогу. Он чувствует, как на кончиках пальцев танцует Смутная печаль, разливаясь алым свечением.

Клятва, да. Та самая, которую он произнёс, преклонив колено перед новым боссом. В ту ночь Йокогаму едва не затопило ливнем. Чуя помнит, как оглушительно громко шумел за окном кабинета Дазая дождь, как и кровь в его собственных ушах.

«Я предлагаю вам всего себя, босс», — обречённо сказанное на выдохе.

Он щёлкает пальцами в чёрных перчатках, и кузовы машин начинают трещать, сжимаясь и деформируясь под давлением гравитации. Кто-то всё же успевает выскочить наружу, щёлкают затворы винтовок.

«Я обещаю защищать организацию, которую вы поддерживаете, и буду уничтожать её врагов».

Губы Накахары искривляются в извращённой ухмылке, больше напоминая звериный оскал, чем улыбку победителя. Он играючи взмахивает рукой, отталкивая град пуль обратно, и шагает вперёд. Под тяжёлой подошвой ботинок хрустит битое стекло.

«Наши враги познают настоящий ужас гравитации…»

Скомканные автомобили больше напоминают комья грязи, а корчащиеся то тут, то там враги — беспомощных муравьёв. Они ещё даже понятия не имеют, что их вот-вот придавит насмерть. Чуя лёгким движением кисти поднимает в воздух обломки автомобилей и обрушивает на тех, кто ещё остался жив, увеличивая массу Смутной печалью. Звук раздавленной плоти и хруста костей звучит, как симфония для ушей.

«…что сокрушит тех, кто будет мешать мафии».

Чуя замечает слабое шевеление сбоку и направляется к мужчине — нижняя часть его тела придавлена обломками, по подбородку стекает кровь, а ногти из последних сил царапают по асфальту.

— Жаль, что ты скоро умрёшь, — говорит Накахара с жестокой усмешкой. Он поднимает ладонь и едва заметно шевелит алыми пальцами, подзывая к себе бетонную плиту, вырванную из обочины. — Можно было бы забрать тебя в штаб и наглядно продемонстрировать, что бывает с теми, кто встаёт на пути мафии и покушается на жизнь босса. — Чуя опускается перед ним на корточки. Бетонная плита силой гравитации парит над почти бессознательным телом. — Последние слова?

— Достаточно, — слышит он голос Дазая сзади.

— Я ещё не закончил, — шипит в ответ Накахара.

Плита опасно дрожит над врагом от еле сдерживаемой злости Чуи.

— Чуя, — звучит в ответ тоном, не терпящим возражений.

Он цокает языком и со всей силы отшвыривает плиту подальше на дорогу, отчего ломается и рушится некогда гладкий асфальт. Мужчина напротив теряет сознание — он всё равно, скорее всего, не жилец.

Но всё равно, как же бесит.

Накахара прикрывает веки, тяжёлое дыхание из-за ярости грозит проломить грудную клетку. На его плечо ложится ладонь, скользит по пиджаку, задевает воротник бордовой рубашки, едва касается кожаного чокера и, наконец, кожи шеи. По всему телу проходит прохладная дрожь от Исповеди. Алое свечение с сожалением гаснет.

Дазай задерживает прикосновение, не отстраняется. Кончик его пальца чертит линию по челюсти, ловко подцепляет подбородок. Он поворачивает лицо Чуи к себе, смотря на него — как всегда — сверху вниз. Взгляд утыкается в кончики красного шарфа висящего удавкой на чужой шее, ползёт вверх. Тьма в его глазу источает уверенность и силу, гасит любые попытки неподчинения. Холодные пальцы остужают разгорячённую кожу.

— Достаточно, — шёпотом повторяет он.

Невесомо, почти нежно скользит подушечкой пальца по кончику острого подбородка и тянет вверх, приказывая подняться на ноги. И Чуя подчиняется, чувствуя, как под тяжестью приказа неумолимо подавляется ярость. Это похоже на рефлекс. На команду, которой беспрекословно следует, словно верный, послушный пёс, каким он и должен быть.

Его раскалывает надвое: чувство долга и бесконечной преданности беспрестанно борется со спесью и внутренним противоречием. Что-то одно неизменно проигрывает другому.

— Да, босс, — резко отвечает Чуя, внутренне вновь собирая себя по кусочкам.

Он поправляет шляпу и следует за чёрной фигурой Дазая обратно к машине, пачкая подошвы ботинок в чужой крови и внутренностях. Хмуро сканирует глазами обстановку на предмет опасности, в любой момент готовый рычать и вгрызаться в глотки, чтобы снова защищать своё.

Chapter Text

Дазай никогда не понимал, что значит чувствовать себя дома. Когда ты везде посторонний, чуждый, не такой, начинаешь лелеять это ощущение и всюду тащишь его за собой. Срастаешься с ним ноющими костями и оголённой плотью, гниющим сердцем и тонкой кожей, завернутой в марлевую броню. Смиряешься, что никогданикогданикогда не будет по-другому.

Ещё детским, но уже таким утомлённым сознанием, он давно понял одну простую истину: эмоции умеют по-настоящему болеть. Это сильнее, чем ковыряться ржавым ножом в открытой ране. Это страшнее, чем находиться на грани смерти. Когда умелые руки вытащили с того света, он устало посмотрел в чужие глаза, что блестели непритворным интересом на дне фиолетовой радужки. От него снова чего-то захотят. Ему снова не дадут избавиться от этой прожигающей боли.

Когда твоё тело — сплошная открытая рана, только и остаётся, что тщетно кутаться в пахнущие горькими лекарствами бинты.

Дазай был уверен, что его дома не существует. Ни тут, ни на любой из других планет в этой удивительной вселенной. Он с любопытством исследователя наблюдал за людьми, словно те были копошащимися в клетке подопытными крысами. Научился понимающе приподнимать уголки губ, слыша опостылевшее: «Чувствуй себя как дома». Странно, непонятно, пусто.

Третьим оружием после смирения перед опротивевшим существованием и бинтов стала ложь.

Он быстро научился лгать, потому что люди с гораздо большей охотой принимали сладко пахнущую, словно гниющий труп, ложь, чем правду. Наверное, это разлагался он сам?

Так и было, так и должно было быть. Пока Осаму не сбило с ног его личное несчастье по имени Чуя Накахара. С тех самых пор его почему-то перестал преследовать запах гниющей плоти.

Чуя пах… солнцем. Дазай никогда не мог подобрать слов, чтобы на человеческом языке описать, как это ощущалось. Что-то терпкое, тёплое, с нотками цитрусов и дикости. Попробуй протянуть руку, коснуться кончиками пальцев — непременно обожжёшься, но это будет другой вид боли. Сладкий, притягательный, предвещающий зависимость.

Даже спустя четыре года порознь он всё ещё пахнет солнцем.

Дазай медленно открывает глаза. Кончик рта лениво тянется вверх: фантомный запах медикаментов от бинтов на его теле сменился Чуей. Он поворачивает голову вбок, и в горле застревает вздох.

Огненные кудри беспорядочно разметались по подушке и голым плечам. На бледной коже — россыпь веснушек, едва прикрытая легким покрывалом, скомкавшимся на пояснице. Воздух пахнет им, Дазай пахнет им, дом пахнет им.

Осаму глупо и счастливо жмурится. Дом — это там, где Чуя после тяжелого рабочего дня скидывает свою броню из перчаток, мятой рубашки и портупеи. Дом — это там, где он надевает очки для чтения и шелестит книгой, по привычке облизывая пальцы, прежде чем перелистать страницу. Дом — это там, где Чуя оставляет ещё горячий кофе и тёплые тосты на кухонном столе, прежде чем сорваться по срочному вызову Мори ранним утром, и даёт Дазаю лениво доспать остатки сна.

Дом — это там, где Чуя.

Он тихо приподнимается на локтях и смотрит на своё сонное несчастье. Чуя любит спать на животе лицом в подушку, но Осаму знает, что тот даже во сне забавно щурит нос и может по памяти воспроизвести длину интервалов между его вздохами.

Дазай осторожно тянется к нему, но, прежде чем коснуться, согревает тёплым дыханием костяшки вечно холодных пальцев. Чуя когда-то давно сказал, что он ледяной, словно труп, а потом всё равно, ругаясь под нос и хмурясь, растирал чужие пальцы своими до красноты.

Он аккуратно собирает пряди отросших волос и перекидывает через плечо, а затем ведёт костяшками по плечу, лопаткам, пересчитывает кончиком пальца позвонки. Между ними — годы злости, показной ненависти и недопониманий, сливающихся в ком из страсти, укусов на коже и слизанной с губ крови. Когда-то Дазай был уверен, что это единственный способ привязать Чую к себе: кусать, жалить, делать больно, а потом получать то же самое в ответ, смакуя силу отдачи. Принимая его злость, впитывая в кожу синяки и ссадины, оставленные на теле.

Дазай считал, что это истина: Чуя никогда не примет его таким. Усталым, гниющим, ледяным трупом. Поэтому он обязан лгать и ему. Ложь во благо, которое он эгоистично присвоил себе. Для Чуи это не было благом. Он всегда видел его насквозь, и ложь просвечивала, словно инородное вещество на рентгене, заставляя рычать в ответ.

Брошенные псы всегда кусаются, когда их оставляют на произвол судьбы.

Дазай нежно, почти невесомо целует голое плечо, в очередной раз удивляясь мурашкам по коже. Сколько бы раз это ни происходило, всегда волнительно, пьяняще, ценно. Он ведёт кончиком носа по коже, вдыхая знакомый запах дома. Оставляет дорожку мокрых поцелуев до самой поясницы, снова и снова молча извиняясь.

Прости, что оставил.

Прости, что ты так долго ждал.

Прости,

что я

такой.

Дазай никогда не скажет этого вслух. Чуя никогда и не просил — знал, что бродячие псы в конце концов всегда находят путь домой.

Истина разбилась на мириады осколков, когда спустя столько дней вдали друг от друга Дазай впервые схватил его за запястье и обнулил Порчу, подхватывая ослабевшее тело и слыша хриплое: «Я доверился тебе». Он давно его принял. Остальное было неважно.

Осаму замирает, прежде чем оставить поцелуй в любимых ямочках на пояснице. По изменившемуся ритму дыхания понимает, что Чуя проснулся. И слышит тихое:

— Ты тут.

Эмоции всё так же сильно болят, но теперь из-за тона, которым это произнесено. В словах Чуи сквозит облегчение, и от этого в груди громко воет что-то страшное и необъятное. Виноватое, загнанное, вывернутое наизнанку.

Сколько ночей они провели вместе с тех пор, как вернули друг друга? Сколько раз Дазай вот так будил Чую поцелуями? Сколько раз Чуя будил Осаму, уснувшего за бумагами из Агенства прямо на кухонном столе, и молча отводил в спальню? И до сих пор…

— Тут, — мягко отвечает он и снова целует.

Чуя поворачивается на спину, лениво путаясь в покрывале, и Дазай накрывает его тело своим. Находит тёплые пальцы и сплетает, трётся кончиком носа о чужой, целует трепещущие после сна веки, чуть влажный лоб, виски, щёки, линию челюсти, острый подбородок и, наконец, губы.

В этом нет неудержимой страсти, болезненных укусов и уже ненужной лживой ненависти. Только немое обещание. Несмотря на наготу, в такие моменты Дазай чувствует себя по-настоящему обнажённым.

Чуя отвечает на поцелуй, обхватывает его шею руками, прижимает ближеближеближе. Будто на самом деле физически возможно впитать кого-то кожей и больше никогда не потерять.

Пожалуйста, не оставляй меня.

Пожалуйста, не заставляй меня снова ждать.

Пожалуйста,

останься

со мной.

Дазай плывёт от ощущения близости родного тела. Он зарывается пальцами в спутанные кудри, другие — сжимают тёплую грубоватую ладонь. Он может по памяти перечислить каждую мозоль, каждый шрамик, каждую линию — все из них неизменно ведут друг к другу. Он пересчитал их кончиками пальцев, изучил вдоль и поперёк губами.

Осаму отрывается от Чуи и заглядывает в голубые глаза. Видит, как твёрдый-хрупкий хрусталь превращается в спокойное, мягкое, прозрачное море. И если понадобятся ещё сотни, тысячи, миллиарды таких утр, тонущих в извиняющихся и прощающих поцелуях, пусть будет так.

Дазай снова и снова шепчет в его губы:

— Я дома.

Chapter Text

Дазаю плевать на все праздники. Он никогда не ждал ни Рождества, ни Нового года, ведь не имел представления о том, каково это — лепить моти всей семьёй или пробовать рождественский торт. Поэтому он испытывает только утомлённую скуку от столпотворения людей на рождественской ярмарке близ портового склада, куда так некстати решил зарулить Ацуши. Накаджима тащит в руках бумажный пакет со сладостями и продуктами, купленными по строгому списку от Куникиды на праздничные посиделки агентства.

Когда Осаму пихает в плечо прохожий, он сжимает зубы и мысленно представляет, как бы трещали сухожилия этого невежи и хлюпала под подошвами ботинок тёплая кровь. Будь он всё ещё в мафии… мог бы повеселиться на славу. Вот поэтому Дазай не любит праздники. Он, конечно, давно на стороне света, но это вовсе не значит, будто он обязан жаловать людей. Особенно, когда их так чертовски много.

Да, не любит. Но снисходительно поджимает губы и сдерживает порыв утащить Ацуши с ярмарки, когда видит, как восторженно-лихорадочно горят его глаза. Он вертит головой во все стороны, будто боится упустить любую крошечную деталь. По-детски наивно открывает рот, когда видит аниматоров в костюме Санты и эльфов. И, конечно, заворожённо осматривает кучу переливающихся гирлянд и натянутые над макушками посетителей огни. Дазай хватает его за капюшон куртки и тащит в сторону, когда Накаджима едва не врезается со всего разбегу в тучную дамочку, засмотревшись на палатку со сладостями.

— Извините, Дазай-сан, — бормочет он.

— Нам повезло, что ты не превращаешься в тигра при любой возможности, — усмехается Осаму. — Хотя, мы могли бы поучаствовать в конкурсе костюмов и выиграть, я бы не отказался от бесплатного сакэ…

Ацуши таращится на Дазая и смеётся. А потом замирает как вкопанный. Осаму непонимающе хмурится и следит за его взглядом. Прямо рядом с ярмаркой раскинулся каток, и в его центре возвышается величественная ёлка, украшенная всевозможными игрушками и огнями. На катке предостаточно народу, и Дазай морщит нос.

— Знаете… а я ведь никогда не катался на коньках, — тихо говорит Ацуши.

Он тоскливо улыбается, смотря на кучку детей, неумело передвигающихся по катку и падающих на задницы. К ним, конечно же, спешат родители, чтобы протянуть руки.

Дазай хмурится, закусывает губу. Бросает взгляд на наручные часы, запрокидывает голову к небу и внутренне рычит на самого себя. А затем отвечает:

— Давай покатаемся.

— Правда? — Ацуши резко поворачивается, и из подпрыгнувшего в его руках пакета едва не выскакивают фрукты. — А как же… нам ведь в агентство…

— Куникида подождёт, — отвечает он, пожимая плечами.

Будто для него исполнить желание Накаджимы — сущий пустяк. На самом деле, так и есть. Ацуши не обязательно знать, что Осаму бы с большей охотой сейчас валялся на футоне в общежитии агентства в обнимку с бутылкой сакэ. Иногда он и сам удивлялся тому, каким стал. Оказывается, стремление увидеть улыбку этого мальчишки может быть чуточку сильнее эгоистичных порывов.

Ацуши энергично кивает, и Дазай даже умудряется наскрести по карманам несколько йен на аренду коньков, правда, Накаджиме приходится заплатить за билеты, но его это, кажется, вовсе не заботит.

Когда лезвия касаются льда, Дазай моментально вспоминает, как стоять на коньках, хотя делал это всего раз в жизни.

Тогда он был чуть младше Ацуши и видел такой же восторженный блеск на дне голубых глаз. Чуя не сказал ни слова, но Осаму всё понял, когда много лет назад он точно так же замер перед катком и ёлкой. Сбежав со скучного рождественского приёма в штабе, они набрели на ярмарку, где наелись сладостей до отвала, купили Мори уродливую фигурку оленя в латексном костюме Санты и соревновались в стрельбе и метании дротиков. Дазай выиграл Чуе рыжего пуделя, а Чуя кинул ему в лицо плюшевого зелёного кальмара.

Позже Дазай на удивление первым разобрался, как кататься на коньках, а Чуя — что было очень странно для эспера с такой способностью — каждые пару метров уморительно размахивал руками и едва не падал на задницу. Он вовремя успевал использовать Смутную печаль, чтобы не шмякнуться.

— Попробуй вот так! — крикнул Дазай, делая пару скользящих шагов. — Носки в стороны, Чуя, плавно. В тебе грации как в гиппопотаме.

— Закройся, блядь! — Накахара ухватился за бортик. — Тоже мне, учитель, сука, нашёлся…

Дазай подъехал ближе к нему и улыбнулся, протягивая ладони.

— Ты пришёл кататься или трястись у бортика, как и подобает трусливой псине?

— Я сам, отъебись.

Чуя махнул на него рукой и оттолкнулся от борта, но спустя пару метров его ноги начали разъезжаться в стороны.

Дазай закатил глаза и подъехал к нему.

— Что за отвратительное упрямство… Мне надо заняться твоим воспитанием. Начнём с первой команды: дай лапу!

— Пошёл нахуй, Дазай!

— Ты не оставляешь мне выбора, — цокнул он языком и коснулся полоски голой кожи на шее Накахары. Алое свечение вокруг его тела исчезло. — Теперь ты беспомощен, дай лапу.

— Блядь, да что же ты за скотина такая, — прошипел Чуя.

Он снова замахал руками, чтобы удержать равновесие, но сдался и крепко ухватился за предплечья Осаму, дабы не упасть на лёд.

Дазай нагло ухмыльнулся и слегка отъехал назад, перехватывая Чую за ладони. Он был в перчатках, поэтому контакта Смутной печали и Исповеди не произошло, но Накахара всё равно почему-то его не оттолкнул, а послушно расставил носки белых коньков в стороны, как показывал Дазай, и несмело поехал вперёд.

— Вот так, не спеши, — поразительно мягко для самого себя проговорил Дазай. — Не упадёшь, если будешь держаться за меня. А если что, упадём вместе.

Чуя ощутимо расслабился и уже перестал так крепко сжимать ладони Осаму. На его губах появилась лёгкая улыбка, а щёки покрылись розовым румянцем. Наверняка всего лишь от холода.

— Вместе, — эхом повторил он, хмыкнув.

И заглянул прямо в глаза Осаму. Дазай почувствовал, как уже его щёки обдало жаром. Конечно же, всего лишь от холода.

— Вот так, не спеши, — раздаётся на катке знакомый голос. — Я тебя держу.

Ацуши уже вовсю рассекает по ледяной глади без чьей-либо помощи и счастливо машет Дазаю рукой с другого конца катка. Он улыбается Накаджиме и медленно разворачивается на тот самый голос.

Ну, конечно. Чуя, катясь спиной к нему, держит за ладони Элис, а та несмело передвигается по льду вслед за ним.

— Носки в стороны, не торопись, плавно, — подсказывает он, внимательно следя за её движениями.

Осаму грустно улыбается своим мыслям и подъезжает ближе.

— Босс приказал развлекать малышню? — насмешливо спрашивает он.

Накахара на секунду замирает, а потом шумно вздыхает и, крепко держа Элис, разворачивается к Дазаю. Она обхватывает руку Чуи и буквально повисает на ней, глядя на Осаму во все глаза.

— Вот так сюрприз, Дазай-сан! Ринтаро потребовал, чтобы я развеялась.

— Добрый вечер, Элис-чан! — Осаму театрально кланяется.

— Какого хера ты тут забыл? — вклинивается Чуя.

— Прекрасно провожу вечер. Ты за бумажной работой зрение посадил? Зря, слепые псины мафии не нужны…

— Ты сейчас допиздишься…

— Дазай-сан, так здорово! — раздаётся сзади голос Ацуши. Он подъезжает ближе и тормозит так, что снег отскакивает от лезвий. — Спасибо, что вы… — Накаджима замечает посторонних и тут же тушуется. — Ой.

Губы Чуи растягиваются в ухмылке.

— Босс приказал развлекать малышню?

Дазай мог бы возразить, съязвить, отшутиться, но он этого не делает. Лишь смотрит, и от вида медных растрёпанных волос, в которых застряли снежинки, и горделиво вздёрнутого носа, какого-то чёрта плывёт.

— Туше.

Виснет неловкая тишина. Ацуши, не зная куда себя деть, смотрит то на одного, то на другого. Элис быстро теряет интерес к очередной перепалке бывших напарников и отпускает Чую, пробуя оттолкнуться от льда сама.

— И всё-таки Чуя поддаётся дрессировке, — поддевает Дазай. — Поразительно.

— Да я на коньках держусь в сотню раз лучше, чем ты, идиот, — отвечает Чуя, краснея.

— Спорим, я первым доеду до ёлки?

Дазай щурится, чувствуя, как тело изнутри покалывает азартом. А ещё ощущением давно забытого узнавания. Так происходит, когда ты внезапно снова обретаешь то, что когда-то потерял. Ну, или оно находит тебя само — как посмотреть.

Никто из них точно не скажет, в какой момент Ацуши с глупой улыбкой отъехал подальше, чтобы оставить их наедине. Никто из них этого и не заметил.

— На что спорим? — спрашивает Чуя, с готовностью поправляя перчатки.

— Сакэ, — без сомнений выпаливает Осаму. — Только чур без способностей!

— Идёт. — Накахара кивает и занимает стартовую позицию, кидая быстрые взгляды на Дазая: вдруг смухлюет и стартанёт раньше времени. — Будешь должен самую дорогую бутылку, придурок.

— О-о-о, не-е-ет, чиби. Не сегодня.

Они хищно улыбаются и срываются с места.

А где-то в кармане пальто Дазая бесконечно трезвонит телефон, который, конечно же, стоит на беззвучном. В этот Сочельник Куникида точно не дождётся мандаринов, а Рампо — свои моти, что остались забыты в бумажном пакете на скамейке катка.

Chapter Text

В мафии почти не бывало выходных, и об этом знал каждый. Поэтому Чуя совсем не жаловался на долбанную миссию, которая закончилась вечером тридцать первого декабря. У него всё равно не было никаких планов, а как принято праздновать Новый год у нормальных людей, он не знал.

В Овцах все просто напивались дешёвым пойлом, что удавалось купить на общак — совместно найденные по карманам деньги. С Флагами было почти так же: правда дешёвое пойло заменялось на нормальное, но в остальном…

В обоих случаях это можно было назвать каким-то подобием праздника, хоть и с натяжкой. Чуя мало знал о традициях, но в одном был уверен: Новый год празднуют с семьёй. Когда ты её лишаешься, остальное становится бессмысленным.

Горячий душ, чистая одежда и тёплая постель — вот и всё, что Чуе было жизненно необходимо в эту новогоднюю ночь. Стоило выйти из ванной, как он почувствовал чужое присутствие и тут же потянулся за клинком, обычно спрятанным между тумбой и стеной. Пальцы нащупали лишь пустоту.

Чуя вздохнул со смесью облегчения и раздражения.

— Даю тебе минуту съебаться.

Он вошёл в спальню и кинул взгляд на Дазая, растянувшегося на кровати. Ублюдок хотя бы снял ботинки, спасибо большое.

— Я слишком хорошо устроился.

Осаму поёрзал, с наслаждением утопая в подушке. Он закинул руки за голову и нагло улыбнулся. Один открытый глаз внимательно наблюдал.

— Время пошло.

Чуя кинул мокрое полотенце ему в лицо и сжал руки в кулаки. Этот год и так был дерьмовым, хотелось проводить его в спокойствии и здравом рассудке, что было просто немыслимо, когда Дазай находился поблизости.

Всё шло по привычному сценарию: он приходил, когда ему вздумается, и уходил, когда хотел. Точно бродячий кот, который лишь изредка в чём-то нуждался. В чём — Чуя так и не разобрался. Но, судя по всему, нуждался не он один, потому как в конечном итоге Накахара неизбежно позволял ему оставаться.

— Ты всегда так говоришь. — Осаму скинул полотенце на пол, сморщил нос и уставился в потолок. — Но я всё ещё тут.

— Ты как ёбаный таракан, вытравить невозможно. Что, не сидится в блядском контейнере? Припёрся мне нервы трепать?

Чуя покачал головой. Эта игра в тяни-толкай никогда не кончится, если он сам не положит ей конец. Он каждый раз обещал себе, что в следующий раз будет по-другому.

В следующий раз Дазай окажется за дверью. В следующий раз он будет спать на коврике в прихожей, не выгонять же ночью. В следующий раз он точно вытолкает его из своей кровати. В следующий раз он перехватит его пальцы на полпути к своей талии. В следующий раз он не даст сухим потрескавшимся губам коснуться своих. В следующий…

— Не обольщайся, Чу-у-уя. Я здесь не ради тебя. Просто не получается заснуть без этих твоих звёздочек.

— Пизди больше.

Обречённо щёлкнул выключатель, и спальня погрузилась во мрак. А на потолке засветилась целая россыпь маленьких флюоресцентных звёзд — глупая детская мечта из тех многих, что Накахара позволил себе исполнить.

Когда Дазай впервые их увидел, Чуя ожидал насмешек или издевательств, но ничего из этого не последовало. Осаму лишь заворожённо рассматривал маленькие светящиеся наклейки на потолке: одни были больше, а другие чуть поменьше.

Чуе и самому нравилось на них смотреть, и от одного взгляда он испытывал странное дежавю. Словно когда-то давно у него это было: и дом, и звёзды на потолке, и семья. Может быть, в той же призрачной жизни, где получил грифельную отметину на запястье.

Он утомлённо залез в кровать, подтянул к себе одеяло, на котором развалился Дазай, и тоже уставился в потолок. Где-то за окном в храме зазвонили колокола — значит, уже наступила полночь. Наверняка многие семьи сейчас на хацумодэ, пишут свои заветные желания на дощечках в надежде, что в новом году всё исполнится.

— С новым годом, Чуя, — сказал Дазай.

Когда отгремели первые залпы салютов, он тихо ответил:

— С новым годом.

И сжал холодные пальцы, что осторожно коснулись его собственных. Он знал: стоит повернуться к Дазаю, который точно так же трепетно прислушивается к чужому дыханию, всё повторится. И ладони на талии, и неумелые торопливые поцелуи, и запутавшиеся в одеяле конечности, и запах кожи, насквозь пропитанный бинтами, и он будет фантомно ощущаться даже на следующий день.

То, что случалось только во мраке этой спальни, всегда оставалось в ней же. Пластиковые флюоресцентные звёзды не умели рассказывать секреты. А те, кому эти секреты принадлежали, с наступлением рассвета неизбежно их хоронили.

Chapter Text

— Ты просто отвратительно упёртый, тыковка.

Дазай со вздохом валится на скамью и хмуро наблюдает, как Чуя взмахом волшебной палочки поднимает в воздух звезду, что скоро окажется на самой макушке пышной ёлки в Большом зале. Мори, пользуясь своими привилегиями декана Слизерина, припахал Осаму помогать в организации Святочного бала. Возможность побыть рядом с Накахарой и поизводить его — единственная причина, по которой он ещё не бросил это дело.

Все уже разошлись по своим спальням, только они вдвоём остались, чтобы успеть нарядить ёлку до утра.

— И это говоришь мне ты? — усмехается Чуя. — Ты выпил оборотное зелье, чтобы узнать, с кем я пойду на Святочный бал, это просто нелепо, Дазай. Неужели думал, будто Тачи не заметит подмену?

— Я не сомневался в своих актёрских способностях!

— Ты с порога заявил Мичизу, что я от тебя без ума, а потом пытался выпытать у него пароль от гостиной Гриффиндора.

Зал уже украшен к Рождеству: то тут, то там попадаются еловые ветки со звенящими колокольчиками, а по факультетским столам карабкаются маленькие заколдованные эльфы. Под потолком взмахом палочки директора Сосэки образовалось потрясающей красоты звёздное небо, а мягкие снежные хлопья тают прямо над головой. На профессорском столе всё ещё валяются кучи украшений, сундуки с венками и игрушками и даже граммофон с пластинками откуда-то взялся. Кажется, Кенджи перестарался и притащил из подсобки всё, что там было.

Чуя придирчиво оглядывает убранство ёлки и оборачивается. Дазай вскакивает со скамьи.

— Да просто признай, что тебя никто не позвал, и ты ждёшь моего приглашения. Тыковка, это не сложно, вот, смотри… — Осаму запихивает волшебную палочку в задний карман брюк и вытягивает руки на манер дирижёра, будто перед ним не Чуя Накахара, а чёртов оркестр. — Повторяй за мной по слогам: по-жа-луй-ста-О-са-му-при-гла-си-ме-ня-на…

— У меня уже есть пара, придурок. — фыркает Накахара. — Да даже если бы не было, я бы никогда не пошёл с тобой.

Дазай дует губы и складывает руки на груди. Его мятый серебристо-зелёный галстук небрежно перекинут через плечо, а из-под ворота рубашки и закатанных рукавов торчат уже изрядно потрёпанные бинты.

— Это ещё почему? — спрашивает он.

— Помимо того, что ты блядская заноза в заднице и самый отвратительный человек в мире? Ну, например, потому что ты ни хрена не умеешь танцевать, и точно бы меня опозорил.

— Это я-то не умею?! — обиженно восклицает Дазай. — Да я… да я танцую лучше всех.

— Не пизди, ты путаешься в полах собственной мантии. А помнишь, как ты на первом курсе свалился с метлы, стоило ей подняться буквально на метр в воздух? — вспомнив это, Чуя как-то по-особому тепло улыбается. — Ну… — Он щурится, а затем к его губам приклеивается ехидная ухмылка. — Если докажешь, что умеешь, так уж и быть, я расскажу, кто моя пара.

Накахара подходит к учительскому столу и роется в пыльной коробке, где лежат виниловые пластинки. Дазай хмуро следит за ним.

Хочется крепко-крепко сжать его в руках и придушить за чёртово упрямство. Чуя просто никак не может понять, что для них это последний Святочный бал, а после грядущего выпускного их пути наверняка разойдутся.

С тех пор как директор осенью за ужином сделал объявление, Дазай терпеливо (на самом деле нет) ждал, пока Накахара соизволит его пригласить. Самому гордость не позволяла. Чтобы он позвал этого гриффиндорского выскочку? Ещё чего. Он бы скорее обожрался глизнями, чем позволил себе дойти до такого.

Но с приближением бала терпение стало совсем ни к чёрту, а потом, на тренировке по квиддичу, куда Дазай заявился, чтобы по привычке заколдовывать снитч Чуи, узнал, что у него уже, оказывается, есть пара.

Силу собственного разочарования он ощущает по сей день, однако оставался ещё один выход: узнать, кто этот несчастный, и наколдовать ему какую-нибудь мерзость, вроде язв по всему лицу, или тайком подлить слабительное зелье. Тогда у Чуи просто не будет выбора, а Дазай, как настоящий джентльмен, великодушно и ненавязчиво предложит свою кандидатуру.

Плёвое дело же, ну.

Только вот оказалось, что гриффиндорцы отлично хранят тайны, а из Куникиды хреновый зельевар, потому что оборотное не продержалось и минуты. Сыворотка правды тут же отпала, он ведь не хотел Чую отравить своим варевом, а Куникида точно бы на него настучал после такой просьбы. Удлинители ушей также не сработали: Накахара их моментально сжёг, а перед этим за факультетским столом громко объявил, что Дазай воняет как стадо гиппогрифов.

На вопрос, как скоро в Хогвартс явятся авроры, если Осаму чисто гипотетически использует Империо, Мори лишь красноречиво посмотрел на своего племянника. Гнить в Азкабане за возможность узнать, кто пара Чуи, не очень-то и хотелось. Да и перед смертью он всё-таки хотел получить от него свой законный подарок.

Дазай вздрагивает, когда в зале раздаются ноты незнакомой музыки. Чуя, что-то бормоча, сосредоточенно колдует над граммофоном.

— Что ты делаешь?

— Ты же хотел узнать… — Накахара передвигает иглу граммофона. — Мерлин, сто лет не слышал эту песню.

— Это что, магловская музыка? — Осаму кривится. — Откуда тут эти пластинки?

Чуя игнорирует вопрос и разворачивается, разводя руки в стороны.

— Ну, докажи, что ты истинная королева танцев!

— Ты издеваешься?

Дазай прислушивается к музыке, и Чуя взмахом палочки увеличивает громкость на граммофоне.

— А что, в штаны наложил?

Они сверлят друг друга взглядами. Чуин, озорной, подначивает Дазая, и он фыркает. А затем начинает нелепо двигать руками и бёдрами — как ему кажется — в такт музыке. Накахара мгновение хлопает глазами, будто не верит, что это происходит на самом деле, и начинает хохотать, хватаясь за бок.

— Ты… просто… жалок! — Он вытирает уголки глаз, а потом взрывается смехом, когда Осаму невозмутимо подтанцовывает к нему и ведёт за собой. — Я думал, у лунтелят самые странные танцы, но ты их переплюнул!

— А ты знал, что это брачные танцы? — Дазай оборачивается вокруг своей оси и резко тянет Чую за золотисто-красный галстук ближе к себе. Накахара распахивает глаза и замирает. — Ну как, тыковка, сработало?

Дазай дышит часто: то ли от движений, то ли оттого, что Чуя слишком рядом. Время растягивается, словно густая вязкая смола, а игла граммофона уже сошла с пластинки, глухо шоркнув по винилу.

Чуя шало улыбается и тянется к Осаму. Дазай закрывает глаза, внутренне трепеща от предвкушения. А вот и он, подарок. Так близко!

— Спокойной ночи. Увидимся на святочном балу.

Дыхание Чуи с запахом тыквенного сока и лакричных палочек мажет по подбородку, и следом раздаются удаляющиеся шаги. Дазай выдыхает и удручённо складывает влажные ладони в карманы брюк.

Всё-таки стоит подумать об Империо.

Следующим вечером, на балу, он скучающе скользит взглядом по толпе студентов и вполуха слушает щебет Йосано поблизости, когда замечает искомую рыжую макушку. Осаму в удивлении замирает, а потом смеётся, едва не разлив пунш на новенькую дорогущую праздничную мантию. Потому что Чуя по-джентльменски мягко придерживает за локоть малышку Кёку.

Дазай чувствует себя полнейшим идиотом, вспоминая, как Чуя однажды обмолвился: Кёка очень хотела прийти на бал, но не могла, ведь была всего лишь третьекурсницей. Болван. Мог бы и сам догадаться.

Он снисходительно позволяет ей украсть танец с Чуей, а сам смотрит только на то, как бархатный чокер выделяется на молочной коже шеи и как легко развевается на плечах Накахары изумрудная шёлковая мантия. Дазай сглатывает и поправляет свою красную бабочку. Он не думает о символичности и не гадает, что это значит. Просто каким-то образом знает.

Когда проходит первый танец, а затем второй и третий, он выходит на балкон. Лицо обдаёт морозной свежестью, а за Чуей тянется шлейф сигарет. Магловские, как и всегда.

— Воистину, королева танцев может быть только одна, и это явно не я, — говорит он.

Чуя тушит сигарету о каменный парапет и хмыкает. Не оборачивается.

— Последний год как-никак. Решил сделать доброе дело и подарить Кёке чудесный вечер.

Осаму подходит ближе и заключает Чую в кольцо рук, отрезая путь побега. Он утыкается носом в его макушку и вдыхает. От него всегда так чертовски вкусно пахнет тыквенным соком и грёбаными сладостями.

— Какой же ты щедрый, тыковка, — шепчет Дазай. Чуя вздрагивает — он надеется, что не от холода. — Сделаешь подарок для одного несчастного страдальца?

Чуя разворачивается к Осаму лицом, и уголок его рта медленно тянется вверх. Ему не нужно поднимать голову, чтобы заметить: прямо из колонны балкона, над их головами, расправились белоснежные лепестки омелы.

Накахара проходится пальцами по красной бабочке Дазая, хватает его за ворот рубашки и тянет вниз, приподнимаясь на носочки. Осаму плывёт, потому что губы Чуи на вкус слаще сахарных перьев и ирисок, а его прикосновения — к щекам, к подбородку, к скулам — подчиняют сильнее Империуса, заставляют вжиматься ближе, вцепляться пальцами сильнее, дышать чаще.

Чуя улыбается в поцелуй, а потом краем глаза замечает, как Ацуши за стеклянной дверью балкона с улыбкой выставляет два пальца вверх. Не зря ведь он весь месяц в библиотеке натаскивал Накаджиму наколдовывать омелу.

Чуя думает, будто Дазай никогда не узнает, что не он один на весь Хогвартс хорош в придумывании хитрых ловушек. Чуя никогда не узнает, что именно Дазай как бы невзначай однажды подкинул Ацуши мысль об омеле.

хэды по этой аушке искать тут: https://t.me/cherryamortentia/1988

Chapter Text

Хогвартс навевает приятные воспоминания. Дазай отпивает вина из бокала и оглядывается по сторонам, замечая знакомые лица: директор Сосэки хоть и постарел, но всё так же энергичен и улыбчив в своей парадной звёздной мантии.

Дядя Мори и профессор Фукудзава, тихо переговариваясь, внимательно следят за ходом рождественского приёма, на котором собрались бывшие выпускники школы. Будто они не взрослые волшебники, а всё ещё неопытные студенты, и нужно обязательно приглядывать, чтобы никто не подлил алкоголя в пунш и не целовался за гобеленом в коридоре замка.

На руках у Фукудзавы сладко дремлет серебристый книззл и наверняка громко урчит, учитывая, как старательно профессор по Уходу за магическими существами чешет его лоб.

Ацуши, заметив Осаму, кивает и улыбается. Повзрослел, а смущённая улыбка осталась всё та же. Рядом с ним, вслушиваясь в разговор, стоит серьёзная Кёка, а неподалёку, словно призрак, маячит Акутагава, до сих пор не набравшийся храбрости признаться в своих чувствах. Как будто и не было этих семи лет.

— Потанцуем? — Йосано пихает Дазая плечом, хитро улыбаясь.

— Извини, я кое-кого жду, — снисходительно отвечает он и ставит пустой бокал на проплывающий мимо поднос. — А вот Коё, кажется, заскучала. Не хочешь её развлечь?

Она фыркает, но всё равно улыбчиво щурится. Дазай не упускает возможности поддеть подругу за её школьную влюблённость в профессора Трансфигурации, Коё Озаки.

Приём давно начался, директор уже успел произнести речь и поблагодарить бывших выпускников за финансирование школы, не забыв при этом отметить достижения каждого за годы, что прошли с тех пор, как они покинули Хогвартс. Интересно, сколько же галлеонов из своего хранилища пожертвовал тыковка?

Дазай слышит шепотки за спиной и оборачивается, натыкаясь взглядом на рыжую макушку. Чуя застывает в арке Большого зала, разглядывая праздничное убранство, знакомое заколдованное звёздное небо и кружащиеся под ним снежинки, тающие в воздухе.

На нём чёрный костюм, неизменный бархатный чокер на шее, а на плечах изумрудная парадная мантия — похожа на ту, что он надевал на Святочный бал много лет назад, только вот сам Накахара с того времени всё же поменялся. Крепкие плечи стали чуть шире, на ладонях теперь перчатки, а правый голубой глаз пересекает шрам от тёмного заклинания. Йосано в Мунго удалось спасти глаз, но вот след остался, однако это лишь добавляет ему шарма.

Выправка выдаёт в нём главу Аврората, и Дазай невольно любуется.

Он поправляет красный галстук и делает шаг вперёд. Чуя моментально замечает его в толпе и ухмыляется так горячо, что желание закинуть его на плечо, утащить отсюда и закрыться в ванной старост становится нестерпимым.

— Нам так и не удалось потанцевать тогда на Святочном балу, — говорит Осаму, подойдя ближе. — Подаришь мне танец, тыковка?

— Только из жалости.

Чуя улыбается и берёт Дазая за руку, следуя за ним поближе к центру Большого зала. Музыка сменяется на медленную, и плывущие над головами свечи тухнут, а затем вспыхивают сотни маленьких кружащихся огоньков. Они мерцают на коже Накахары, переливаясь золотом, и этот свет деликатно путается в огненных кудрях, собранных в аккуратный низкий хвост. Нестерпимо хочется дотронуться.

Осаму терпит. Он притягивает Чую за талию и чувствует, как ладонь в перчатке ложится на его плечо.

— В этот раз не бабочка, — Накахара проходится кончиками пальцев по красному галстуку.

— Ненавижу их, если честно.

— Жаль.

— Почему опоздал? — шепчет на ухо Дазай.

— Министр задержал. В отличие от вас, бездельников из Отдела тайн, в Аврорате куча работы.

Осаму притворно дует губы, умело ведя партнёра в танце. От Чуи привычно пахнет тыквенным соком и сладостями, но теперь Дазай знает, что его губы такие же сладкие, с привкусом горечи табака — вредная привычка, от которой тот так и не избавился.

— Вообще-то, благодаря нам, бездельникам из Отдела тайн, вы успешно обезвреживаете тёмные проклятия.

— Иногда. Большую часть времени вы протираете штаны и копаетесь в архивах, — фыркает Чуя.

— По-моему, тебе понравилось тогда в архиве… — Осаму вновь наклоняется к уху и незаметно кусает мочку. — Или я неверно истолковал твои стоны, тыковка?

— Заткнись, — вздыхает Накахара.

Его скулы розовеют, и Дазай чувствует себя, будто только что поймал золотой снитч — а он ни разу не играл в квиддич.

Музыка затихает, сменяясь на что-то более энергичное, и они останавливаются. Глаза Чуи блестят возбуждением и явными намерениями сбежать из Большого зала, чтобы вспомнить все укромные места замка, что они успели облюбовать за полгода до выпускного. Но Дазай запрокидывает голову и мягко смеётся, заметив распустившуюся над ними омелу.

Чуя поражённо следует за его взглядом, а затем находит глазами Ацуши, машущего ему своей волшебной палочкой и скрывающегося в толпе.

Накахара глупо улыбается и приподнимается на носочках, касаясь кончика носа Осаму своим.

— Я должен кое в чём признаться, — говорит он.

Дазай обхватывает его лицо ладонями и целует в губы. Да, по-особому сладко-горькие.

Если бы в «Сладком королевстве» кто-то создал конфеты с таким вкусом, он питался бы исключительно ими и отдал все свои галлеоны, лишь бы никому больше не досталось.

— Знаю, тыковка, — шепчет в его губы Осаму. — Мы оба без ума от хитрых ловушек.

Chapter Text

Arctic Monkeys — No. 1 Party Anthem

Отличное вино, ненавязчивая музыка и одиночество — превосходный рецепт хорошего вечера. Особенно, в Рождество, когда улицы заполнены блядскими парочками, будто это День Святого Валентина, мать вашу.

Сперва Чуя предпочитает медленно смаковать алкоголь, упиваясь горечью табака на языке, и хмуро разглядывать полупустой бар сквозь плотный сигаретный дым. Когда он чувствует, что этого недостаточно, чтобы забыться, начинает делать крупные глотки.

Ну, давай же, чёртово вино. Принимайся за дело, пусть голова станет лёгкой, а мысли, наконец, затихнут. Он стряхивает пепел в пепельницу на барной стойке и опрокидывает уже пол бокала залпом. Голова начинает плыть, а зрение притупляется. Вот так, идеально.

Краем глаза он ловит смазанный силуэт, и ему мерещится растрёпанная каштановая макушка. Чуя вздрагивает. Господи, даже вино уже не справляется. Что дальше? Наркотики? Накахара не готов так низко пасть. Наркота — это удел слабаков, таких как чёртов Дазай, который вечно пытался испытать лимиты своего тела и границы собственной удачи.

Что ж, в последний раз удача его переиграла.

Рядом слышится шорох, и сквозь сигаретный дым, запах кожи, дерева и алкоголя он ловит знакомый оттенок. Серьёзно? Он настолько отчаялся, что блядский мозг не только посылает галлюцинации, но и заставляет фантомно чувствовать аромат бинтов и виски?

— Джек Сауэр, будьте добры, — раздаётся рядом знакомый до дрожи голос.

— Пиздец, — шипит Накахара. Он трёт глаза, растирает лицо до красноты, но запах не испаряется. Сколько это будет продолжаться? Месяцы? Годы? — Исчезни, мать твою.

— Ты мне? — звучит сбоку.

Чуя отнимает ладони от лица и поворачивается. Дазай — практически такой же, как и несколько месяцев назад, когда был живым — сидит напротив. Та же хитрая полуулыбка, те же длинные пальцы, скользящие по стеклу рокса с коктейлем, даже бинты. Только вот глаз не прикрыт, а одежда совсем другая. Светлая. Бежевый тренч слегка помялся и намок из-за снегопада. Странно. Почему больной мозг подкинул ему именно такой прикид?

Но Чуя ловит себя на мысли, что нравится. Ему идёт. Гораздо больше, чем чёрный. Гораздо сильнее, чем красный шарф на шее, что теперь петлёй обвивал самого Накахару.

Когда ты мертвецки пьян, некоторые вещи признать проще простого. Он бы отдал всё на свете, чтобы Дазай тогда снял чёртов шарф — забрал бы его силой, если бы потребовалось. Знай он, что будет дальше…

— Тебе, придурок, — пьяно усмехается Чуя. — Что ты на себя напялил?

— Не нравится? — Осаму очаровательно хмурит брови домиком, словно его это и вправду ранит.

— Выглядит… — Накахара пытается найти нужное слово в проспиртованном мозгу и щёлкает пальцами, будто это как-то поможет. — ...по-идиотски.

Музыка сменяется на медленную композицию. Не совсем то звучание, что Чуя ценит, но пойдёт. Он прислушивается к словам и горько усмехается.

— Твой шарф выглядит… — произносит Дазай. Он делает маленький глоток коктейля и указательным пальцем двигает по кромке рокса дольку апельсина. — …так, будто он весит тонну. Не тяжело носить?

— Будто ты, блядь, оставил мне выбор.

Чуя морщится и хватается за бутылку. Вино с плеском ударяется о внутренние стенки бокала, и несколько капель падают на дубовую столешницу. Бармен тут же протирает её тряпкой и исчезает из поля зрения.

Интересно, ему совсем похуй, что Накахара разговаривает сам с собой? Хотя, в таких местах, как это, никто не задаёт лишних вопросов, стоит только кинуть на стол пачку денег. Чуе думается, что, даже если он начнёт громить бар, никто ничего не скажет. У босса Портовой мафии есть свои привилегии. Только от этого не легче.

— Ты мог и отказаться, — говорит Дазай. — Бросить всё.

— Портовая мафия — моя семья. И тебе об этом прекрасно, блядь, известно. — Чуя ставит бокал на барную стойку со стуком. — Нахуй ты появился? Я не хочу тебя видеть. Никогда.

— Разве ты не скучал? — спрашивает Осаму.

Он делает очередной глоток и подпирает щёку кулаком. Его глаза не такие, как раньше. Не те, в которых плескалась вечная чернь. Не те, что затягивали в себя, как блядская чёрная дыра. Эти же… искрятся теплом. Жизнью. Это слово можно было бы назвать антонимом такому человеку, как Дазай. Но всё же, вот он — мираж. Удивительная штука — воображение.

— Как будто тебе не плевать. — Чуя не с первого раза вытягивает из пачки сигарету и безуспешно пытается подкурить, но ебучее колёсико не слушается дрожащих пальцев. Огонь не вспыхивает. Дазай забирает зажигалку. — Чёрт возьми, вот это уже стрёмно. Может, мне башку полечить стоит, — бормочет Накахара, но склоняется к нему.

Кончик сигареты вспыхивает, и Чуя затягивается. Дазай закрывает крышку зажигалки и аккуратно кладёт её на стол.

— Мне жаль, — тихо говорит он.

— Нихуя тебе не жаль. — Чуя выдыхает дым и запивает горечь вином. — Просто оставь меня в покое.

— Не могу.

— Почему?

— Я тут ради тебя, — улыбается Дазай.

— Ты всего лишь в моей голове, и я могу прогнать тебя, — устало отвечает Чуя. Он приглаживает выбившуюся прядь, пряча взгляд. Знает, что врёт. Не может. — В любой момент.

— Я сам скоро уйду. — Дазай допивает свой коктейль и бросает в рот дольку апельсина. — У нас не так много времени.

— Зачем? — Накахара хмурится и смотрит на Осаму сквозь сизый дым. — Просто зачем?

— Так было нужно. — На миг во взгляде Осаму скользят боль и сожаление. Чуя мог бы даже поверить, что это искренне, если бы не знал, что это лишь игра воображения. — Я знал, что ты не поймёшь. Но посмотри — твоё заветное желание наконец-то сбылось, разве это не чудесно?

— Заткнись. — Чуя бросает недокуренную сигарету в пепельницу и подпирает лоб ладонью. Пространство вокруг плывёт, сжимается и разжимается, словно давит своим весом. Ещё немного, и он отключится. Но пока нельзя. Он ещё не сказал самое главное. — Замолчи, Дазай. Я чуть не уничтожил всю Йокогаму, когда увидел… твою размозжённую по асфальту тупую башку. И после этого… ты говоришь… — Накахара жмурится, пытаясь по осколкам собрать разбившиеся слова воедино. — Тупой ты ублюдок. Конечно, блядь, скучал, — шепчет он.

Сквозь свисающие на глаза пряди Чуя смотрит на него. Только лишь его лицо сохраняет какую-то чёткость через призму пьяного взгляда. И эти блядские глаза. В них теплится то, чего он так и не дождался.

Накахара закрывает глаза, не в силах больше сражаться с собственным телом. Он кладёт голову на сложенные на барной стойке руки. Если это мираж, тогда Дазай обязательно снова вернётся. А если нет… что ж. Так, наверное, даже лучше.

Сквозь подступающий сон и головокружение Чуя слышит шорох, скрип ножек стула и тихий шаг. Он чувствует окутывающий запах виски и бинтов, так по-родному обнимающий плечи. Пальцы подцепляют прядь — холодные, как всегда, Накахара слишком явно ощущает их мимолётное касание к щеке. А затем лёгкий поцелуй. Тёплое дрожащее дыхание с ароматом бурбона, сухие губы, задержавшиеся на мгновение, и трепетно накрученная на палец рыжая прядь. Как раньше.

— С Рождеством, Чуя, — шёпот тонет в подступающем забытье. — И прощай.

Chapter Text

Чуя обожает эти часы. Больше никакой работы. Телефон бескомпромиссно ставится на беззвучный и остаётся забытым в кармане пальто. Он переступает порог квартиры и вслушивается в тишину, которая тут же нарушается неуклюжей вознёй и торопливыми шагами.

— Принцесса, — улыбается он, когда Кацуми показывается в коридоре и сонно потирает кулачком глаза.

За ней по полу волочится плюшевый медведь с перевязанными бинтами лапами и шеей. На вопрос Чуи об этом Кацуми как-то совершенно естественно и непосредственно ответила, что так мишка будет больше похож на папу. И когда его не будет дома или когда Кацуми придётся снова тащиться в ненавистный детский сад, она будет чуточку меньше скучать по нему.

— Папочка…

Она зевает и кидается навстречу раскрытым рукам. Чуя сгребает Кацуми в объятия и вдыхает запах цветочного шампуня, оставшегося на рыжей макушке, и тёплого молока — так всегда пахнет её кожа.

Маленькие ручки лениво перебирают изрядно отросшие чуины волосы. Кацуми прижимается щекой к плечу папы и утомлённо вздыхает. Накахара точно знает, что значит каждый вздох, каждый всхлип или фырк дочери. За столько лет он успел изучить своё сокровище от и до, и сейчас понимает: она устала, но стойко сражалась со сном, ведь ждала его возвращения домой.

— Где твой болван-отец? — с усмешкой спрашивает он, беря её на руки.

— Папа устал и уснул, — шепчет она в ухо Чуи, будто это самый сокровенный секрет. — Но Кацуми дождалась…

Когда ручки обвивают шею, а кудрявая голова прижимается к груди, Накахара чувствует себя почти что самым блядски-неебически-охуительно счастливым человеком в мире. Почти.

Он поглаживает Кацуми по спине, чувствуя, как та моментально проваливается в сон в его объятиях.

Дазай спит в гостиной вместе с плюшевым кальмаром дочери в руках. Должно быть, в какой-то момент она коварно подложила игрушку вместо себя, лишь бы слинять и не уснуть за компанию.

Иногда Чуя удивляется, когда только Кацуми успела так чутко перенять хитрость Осаму. От Накахары ей, конечно, тоже кое-что досталось: сила удара, с которой она укладывала на лопатки мальчишек, пытающихся высмеять её забинтованного плюшевого медведя в саду.

Чуя останавливается перед диваном и глупо улыбается оттого, как Осаму стискивает в объятиях несчастного кальмара и прижимается щекой к его щупальцу. Он глухо сопит, свернувшись калачиком, и во сне его пятка почему-то подрагивает, как хвост пса, которому снится охота.

— Эй, — шепчет Чуя, дабы не разбудить дремлющую на его руках Кацуми. Дазай кое-как просыпается, однако, судя по потерянному взгляду, всё ещё находится где-то между сном и явью. — Куда подевалась наша дочь, придурок?

Осаму мнёт плюшевого кальмара и бормочет что-то нечленораздельное перед тем, как до него доходит смысл слов. Он вскакивает и таращится на игрушку, тут же оглядываясь по сторонам.

— Кацуми-чан, — взволнованно бормочет Дазай. Он натыкается взглядом на дочь, мирно спящую на руках мужа, и закатывает глаза. — И не стыдно тебе?

— Ни капельки, — мягко смеётся Чуя.

Дазай откидывает в сторону плюшевого кальмара и подходит к мужу. Целует Кацуми в макушку и тянется к Чуе, касаясь ладонью его щеки.

Их губы соприкасаются, и Чуя теряется в нахлынувшей нежности и щекочущем рёбра трепете. Вот теперь идеально.

— Глупый коротышка, — фыркает Осаму. — Сколько можно ждать? Твоя дочь совсем от рук отбилась, без тебя засыпать отказывается.

— Она и твоя дочь тоже, — отвечает Чуя, поудобнее перехватывая Кацуми на руках. Дазай разжимает её пальчики и забирает из крепкой хватки плюшевого медведя. — Хитрость в этом доме, похоже, передаётся воздушно-капельным путём.

— Уложишь? — широко зевая, спрашивает Осаму.

Он вручает Чуе медведя и плетётся в спальню, безмолвно передавая «смену» партнёру.

Накахара провожает его взглядом и заносит дочь в детскую. Кладёт её в кроватку, укрывает одеялом и, немного подумав, засовывает медведя под него, подтыкая покрывало со всех сторон. Оставляет лишь тусклый свет ночника и, улыбаясь, целует Кацуми в лоб.

Едва слышно скрипит входная дверь, за которой, словно привидение, привычно маячит Дазай. Чуя знает, что когда он выйдет в коридор, там уже никого не будет.

— Спокойной ночи, моя принцесса.

Накахара прикрывает за собой дверь и медленно плетётся в спальню, на ходу расстёгивая пуговицы рубашки и запонки.

Стоит войти в комнату, как губы Дазая накрывают чуины, и тот охает от неожиданности, но быстро берёт себя в руки и прижимает Осаму ближе.

— Ты чего так завёлся? — насмешливо шепчет между горячими поцелуями.

— Просто… — отвечает Дазай, беспорядочно покусывая кожу на его шее, — очень рад, что ты дома.

Chapter Text

Чуя поправляет на переносице очки для чтения и перелистывает страницу, когда чувствует, как стопа Осаму упирается в его ногу, и большой палец настойчиво тычет в бедро.

Он с сожалением отрывается от чтения и тяжело вздыхает. Смотрит на Дазая, что растянулся на диване и занял своими блядскими длинными ногами почти всё пространство. Тот выглядывает над книгой, и его глаза по-особенному блестят.

Именно так они и выглядят, когда он снова нашёл повод доебаться.

— Что?

Чуя откладывает книгу, снимает очки, массирует прикрытые веки кончиками пальцев. Ждёт, когда придурок разродится. Тот не спешит.

— Чуя.

— Ну что?!

Накахара вскидывает взгляд. Он ужасно устал, почти закончился единственный в этом месяце выходной, да ещё и в романе, который он очень хотел прочитать, какой-то пиздец происходит.

Скоро ложиться спать, и он уже знает: будет пялиться в потолок без сна, а позже вновь уткнётся в книгу под тусклым светом кухонной лампы. Потому что Чуя слаб в расставлении приоритетов, когда дело доходит до интересного чтива.

Ещё и Дазай, мать его, отвлекает. Тот опускает томик на живот, складывает руки на обложке в замок и, улыбаясь, говорит:

— Яабурней.

— А? — Накахара хмурится. Неужто совсем крышей поехал от целого дня безвылазного чтения, что забыл человеческую речь… Хотя, скорее, крышей поехал тут вовсе не он. — Что ты несёшь?

— Я-а-бур-ней, — по слогам повторяет Осаму.

И скалится.

Чуя бесится. Почему тупо ведёт себя Дазай, а идиотом чувствует себя он?

— Ты Симлиш выучил или что? Я, блядь, ни слова не понял.

— Поймёшь, когда прочитаешь.

Осаму стучит карандашом по обложке своей книги и хитро вскидывает брови.

— Дай сюда! — Чуя тянется к нему, но Дазай моментально хватается за обложку и вытягивает руку с книгой вверх. — Болван.

— Не-е-ет, вот сначала я дочитаю, а потом тебе разрешу.

Осаму тыкает кончиком пальца в веснушчатый нос. Накахара, насупившись, возвращается на свой край дивана. Дурацкий роман его уже вовсе не интересует, впрочем, как и пиздец, который там происходит.

Позже, когда Осаму засыпает, Чуя тихонько стаскивает книгу с его прикроватной тумбы и, словно воришка, крадётся на кухню. Он находит вложенную между страниц закладку и жирно подведённые карандашом строчки.

«Яабурней по-арабски значит «похорони меня». Это надежда на то, что ты умрёшь до того, как умрёт твоя истинная любовь, потому что не представляешь жизни без неё».

Чуя захлопывает книгу и прижимает её к груди.

Вместо того чтобы торчать над романом всю ночь, он ложится в постель и обнимает Дазая так крепко, что тот на миг испуганно вздыхает, а потом разворачивается и утыкается носом в тёплую шею.

Chapter Text

Когда-то Чуе казалось, что это точка. Жирная, уродливая, поставленная подтекающим стержнем на потрёпанной, как и его сердце, бумаге.

«Вот сейчас, теперь точно всё», — твердил наивно после каждой выходки, после каждого острого слова, после череды безликих людей, чей незнакомый запах почему-то всегда намертво впитывался в марлю на запястьях и рёбрах.

Но стоило холодным подушечкам пальцев забраться под край рубашки, а бинтам знакомо шершаво мазнуть по коже, Чуя слал нахуй рассудок и сам не замечал, как у кляксы появлялся чернильный хвостик, образуя запятую.

Он намеренно вжимал Дазая в стену и грубо толкался языком в рот, прислоняясь телом к бинтам так, чтобы стереть чужой запах. Чтобы, сука, хоть на короткий миг создать иллюзию нормальности, что была обоим так чужда.

Накахара и сам не был безгрешен.

Но это не он раз за разом возвращался в чужую жизнь, сбивал своими неуклюжими шагами хлипкие башни из песка, втаптывал в пыль любую возможность уйти и отказаться. Глубокий взгляд; пальцы, что обманчиво неуверенно заправляют каштановую прядь за ухо, — и он почти готов сдаться.

— Зачем ты припёрся? — шипит, пытаясь захлопнуть дверь.

Носок ботинка ожидаемо мешает.

— Зачем ты каждый раз задаёшь этот вопрос? — шепчет Дазай и упирается лбом в полуприкрытую дверь.

— Не хочу в очередной раз проверяться. Мало ли что ты там мог подцепить.

Чуя сдаётся слишком быстро и отпускает дверную ручку. Осаму тенью скользит внутрь и тихо прикрывает дверь, будто резкий звук может заставить передумать.

— Так Чуя ревнует? — усмехается Дазай.

Накахара слышит, как знакомо соскальзывает с худых плеч блядский тренч, и злится.

— Было бы кого, — выплёвывает он, пожалуй, яростнее обычного. Это плохо. Потому что за спиной слышится ласковый хмык. Понимающий, чертовски проницательный и такой, блядь, раздражающий.

— Разве ты держал целибат? — Дазай подходит ближе, и тело незамедлительно реагирует на его близость дрожью. — Что-то сомневаюсь, — скользит по шее мягкий шёпот.

«Если бы ты…» — проносится в голове, и Чуя душит эту мысль в зародыше. Нет. Нельзя.

— Ещё чего, — озвучивает вслух, подставляя шею тёплым губам, и сдерживает рвущийся наружу облегчённый стон.

Потому что никто, кроме него, не делает это так. Потому что никто, кроме него, не ощущается так.

— И всё равно… — Ладони Дазая скользят по груди, и Чуя жмурится, прогоняя мысли о том, кого ещё он мог так касаться. Слышит, как острые колени стукаются о пол и опускает взгляд. Осаму держится за пояс чужих домашних штанов так, будто от них зависит его жизнь. И говорит: — Я продолжаю возвращаться. А ты продолжаешь меня впускать.

Трётся щекой о тазовую косточку сквозь ткань и смотрит своими невозможными бездонными глазами. В полумраке гостиной они кажутся почти чёрными, как и чернила, которыми Чуя вновь и вновь выводит запятую, и она однажды обязательно окажется на верном месте.

Но пока он опускается на колени следом и целует губы, что отдают вкусом виски и дешёвого табака. Позже Дазай будет пахнуть горько-терпким парфюмом и вишнёвыми сигаретами Чуи, но его след простынет к рассвету.

Как и необходимость поставить запятую в такой простой и такой сложной истине: «Простить нельзя отказаться».

Ровно до следующего раза.

Chapter Text

Дазай искренне ненавидел свою натуральную сущность. Именно поэтому он начал истязать тело с подростковых лет: чтобы наказать, чтобы довести до желанной смерти, чтобы подавить то, что прорывалось — хотя, скорее, робко подавало голос изнутри. А ещё этот чёртов запах…

Судьба, видимо, недостаточно поиздевалась над и так искалеченной душой и наградила Осаму ещё одним невыносимым бременем. Он бы, скорее, предпочёл быть никем и ничем — незаметной тенью, не борющейся за собственное существование, как, например, беты. Это даже удобнее: вряд ли кто-то будет ждать нож в спину от непримечательного человека.

Но нет. Блядская природа сделала его омегой. Что может быть хуже этого? Конечно же, быть омегой в мафии.

Такое тёмное место, как преступный мир Йокогамы, не терпит малейших проявлений слабости. А что есть слабость, если не беспомощность перед иерархией, с которой общество коллективно решило считаться?

Полный бред, но таков этот мир. И если ты не можешь играть по его правилам, приходится их обходить. Блокаторы Дазай глотал постоянно — иногда даже на завтрак, обед и ужин вместо еды, — с тех пор, как вонзил нож в шею альфы, что посмел до него дотронуться. И не успокоился, пока та не превратилась в кровавое хлюпающее месиво.

Таблетки, два слоя бинтов и поразительная наблюдательность стали его бронёй. Затем к ним добавилась и полюбившаяся почему-то девяносто вторая Беретта. Метко стрелять он научился сразу, представляя вместо чернильных линий сменяющихся силуэтов в стрелковой мерзкую рожу того альфы, от которого несло какой-то гнилью.

Все альфы пахли омерзительно. Отсутствие своего запаха Дазай, усмехаясь, списывал на всё те же блокаторы.

«Не намерен позволять личному мешать работе», — загадочно говорил он.

Никто не задавал вопросов. Никто не позволял себе усомниться в его словах, ведь это грозило разлетевшимися по стене мозгами.

Да, все альфы, без исключения, пахли мерзко. Дазай испытывал отвращение к ним, к себе, к этой чёртовой системе, ко всему, что позволяло ей оставаться такой, как есть.

Пока, зайдя однажды в их общий с Чуей кабинет, едва не согнулся пополам от стойкого тяжёлого древесного запаха с примесью чего-то цитрусового, что щекотало и так раздражённое обоняние.

— Чё скорчился? — хмыкнул Чуя.

— От тебя несёт, как от мусорного бака, — закрыв ладонью нос, прошипел он и схватился дрожащей ладонью за ручку двери. — Заезжай хоть иногда к грумеру перед работой, вонючая псина!

Плюнув на вытянувшееся лицо напарника и возможные догадки, которые могли возникнуть, Дазай хлопнул дверью и умчался в уборную, а позже, сползая спиной по кафельной стене, впивался ногтями в кожу ладоней.

Порыв вернуться в кабинет, остаться там, раствориться в этом запахе он давил внутри с особой ненавистью, что опадала тлеющими углями к низу живота. Постыдное желание свернуться калачиком у ног альфы, а желательно забраться на колени и прижаться кончиком носа к шее, чтобы забить лёгкие этим ароматом, он выкорчёвывал через продольные порезы на запястьях.

Позорище. Член исполкома, трясущийся на холодном полу из-за собственной слабости. Увидели бы подчинённые — он бы тут же пропал. Без страха нет покорности, а кто в этом гадком мире воспринимал омег всерьёз? Стоит хоть одной чёртовой шестёрке-альфе посмотреть сверху вниз, и всё кончено.

Только во мраке собственной квартиры Дазай позволял себе быть… собой. В его доме не было зеркал, а все гладкие поверхности, в которых он мог хотя бы мельком увидеть своё отражение, давно разбиты или уничтожены. Эту маленькую слабость он тоже себе разрешил взамен на подобие хоть какого-то спокойствия.

Увидеть там, в отражении, того щуплого подростка с ошалелым от страха взглядом и окровавленными руками снова, было почему-то страшно. Ему давно не пятнадцать, он давно не ребёнок, а от себя мерзко всё так же.

Скрежет в дверном замке выбил из колеи. Дазай выхватил со стола привычно лёгшую в ладонь Беретту и прицелился. Стоило увидеть в проёме пальцы в чёрных перчатках, он выдохнул, а затем выстрелил в стену.

— Живой, значит, — раздался из-за двери голос Чуи. — Думал, помер.

— Проваливай, — устало ответил Осаму и рухнул на подлокотник кресла.

Не было сил ни на глупые шутки, ни на пререкания. Он смертельно устал.

— И зачем только портишь стены? — Накахара провёл кончиками пальцев по расходящимся от застрявшей пули трещинам. — Всё равно бы не попал, гравитация помешает.

Чуя захлопнул спиной входную дверь и замер на пороге. Осаму прищурился, тупо уставившись в пол. Он ведь так и не выпил блокаторы. Мозг лихорадочно стал искать выход из положения, да так, что в башке едва не коротило.

— Вижу, обдумываешь варианты, каким способом меня убить, а потом скрыться от мафии? Хотя… — Накахара сделал шаг вперёд, предупреждающе щёлкнул предохранитель. — Разумнее было бы просто сбежать.

Дазай молча слушал приближающиеся шаги. Выстрел не поможет, Чуя абсолютно прав. Сейчас пистолет годен только чтобы прострелить свою башку, чего напарник тоже наверняка сделать не даст. Если он нападёт, может, удастся продержаться, пока в голову не придёт хоть какой-то выход. В рукопашном бою он Накахаре не ровня, но спасибо Исповеди — гравитация не угроза.

Чего он хочет?

Чего он хочет?

Чего он хочет?

Уничтожить? Заиметь рычаг давления? Подавить?

Нет, об этом даже думать было глупо. Каким бы дерьмовым характером ни обладал напарник, нутром Дазай чувствовал, что Чуя бы никогда до такого не опустился.

— И даже не пытайся прострелить башку, проходили. — Кончик пальца в чёрной перчатке уткнулся в дуло заряженного пистолета. Накахара слегка надавил, и тот безвольно повис в руке. Дерево и цитрус снова обволакивали туманом, удивительно успокаивая. В этом странном мареве Дазай даже смог различить оттенки. Апельсин и кедр. — От тебя несёт страхом и ненавистью. Чего ты боишься, Дазай?

Чуя опустился на корточки и медленно забрал из рук пистолет. Вновь щёлкнул предохранитель, и оружие проскользило прочь по гладкому полу куда-то в темноту.

— Как давно? — сжав зубы, прошипел Дазай.

Где он прокололся? Когда? Почему…

Бороться с запахом Чуи тяжело. Практически невыносимо. Он оседает в лёгких, заставляет склониться ближе, совсем чуть-чуть, настолько инстинктивно, что Осаму этого практически не замечает.

— Помнишь, ты тогда после стычки с торговцами-эсперами провалялся в отключке несколько часов? — Накахара медленно снял перчатку и коснулся напряжённого колена. — Это была одна из наших первых миссий. Знаешь, могу отдать тебе должное: без сознания тебя в целом можно вытерпеть, — усмехнулся он, успокаивающе поглаживая колено. Осаму вцепился пальцами в кожаный подлокотник под собой. — И пах ты тогда… костром. Я никогда не встречал у омег такой запах. Как будто ты даже без сознания пытался отпугнуть от себя любого. Думаешь, смог меня обмануть? Знаю, что когда ты нервничаешь, даже если этого не видно, я чувствую, запах становится резче — душит. — Чуя стянул шляпу и положил её на второй подлокотник, заглядывая в расширившиеся глаза. — А сейчас ты пахнешь так, будто кто-то подлил в костёр бензин, так что я задам вопрос в последний раз. — Голос альфы проникал в кожу, грубо обрывал сопротивление, будто бы откуда-то изнутри заставлял сдаться. — Чего ты боишься?

— Слабости, — выдохнул Осаму.

С колена исчезла ладонь, и Дазай машинально вздрогнул. Чуя на пробу скользнул кончиками пальцев по щеке, хмуро следя за реакцией. И шумно выдохнул, стоило Осаму слегка склонить голову, потеревшись щекой о раскрытую ладонь.

Дазай почти забыл об презираемых им инстинктах, окончательно потерявшись в окутавших его спокойствии и уверенности, что горчили на языке цитрусом. Вот, значит, как это ощущается. Впервые за долгое время он перестал вспоминать о хлюпающей в ладони рукояти ножа и мерзком страхе.

Чуя слегка приподнялся, и уха коснулось горячее дыхание:

— Вспомни, кто ты, — на грани шипения сказал он. — Ты Дазай Осаму, а не какая-то блядская шестёрка. К хуям иерархию, если хочешь — возглавь её.

Отстранившись, Накахара едва ощутимо мазнул губами по щеке. Мгновение — и всё закончилось. Марево растворилось, аромат стал значительно слабее, и это позволило наконец-то сделать глубокий вдох под стук собственной крови в ушах. Чуя каким-то образом забрал с собой страх, оставив лишь кружащее голову спокойствие.

Он пнул носком ботинка лежащий на полу пистолет, надел шляпу и натянул перчатки. Перед тем, как уйти, спокойно бросил через плечо:

— Я никогда не собирался тебя подавлять. Достаточно знать, что власть есть, и не обязательно использовать. — Чуя выдержал короткую паузу и поправил шляпу. — А иногда её необходимо с кем-то разделять.

Хлопнула дверь, и Дазай немигающим взглядом уставился в темноту. Мысль, прострелившая мозг, заставила резко вздрогнуть и сглотнуть вязкую слюну.

«Насколько острые у Чуи клыки и можно ли порезаться об них языком?»

Chapter Text

Ночь — замечательное время. Дазай любит распахивать окна после дождя, впускать в комнату прохладный влажный воздух, слушать журчание ручья в саду и мерный стук содзу. Чуя часто ворчит на эту привычку, потому что потом ему приходится собирать свои листки со стихами по всему полу, ведь они гуляют по их общему кабинету, подгоняемые прохладным ветром. Однажды он нашёл последнюю часть поэмы застрявшей между цветами сакуры во дворе, и едва не затолкал листок Осаму за шиворот.

— Хватит оставлять окна на ночь открытыми, придурок! Или ты хочешь, чтобы всё, что я написал, пошло коту под хвост?!

— Может, если что-то унёс ветер, оно не так уж и хорошо написано? — задумчиво кусая кончик ручки, тянет Дазай попивая кофе на кухне.

— В следующий раз я закину твою рукопись в камин и скажу, что ей суждено было стать розжигом для костра, умник ебучий.

Осаму ласково хмыкает, обхватывая проходившего мимо обозлённого Чую за талию. Он притягивает его к груди, не обращая внимания на брыкания, и прижимается губами к оголённому плечу, с которого сползла надетая не по размеру футболка. Накахара питал особую слабость к вещам Дазая, а тот изо всех сил старался не комментировать это премилое пристрастие. Однако в груди всегда что-то переворачивалось, стоило заметить на Чуе очередную безразмерную футболку или свитер, в который он заворачивался, как в кокон.

Такие холодные вечера у камина Дазай любил больше всего. Потому что с наступлением холодов его рыжая взбалмошная любовь становилась будто бы чуточку теплее и благосклоннее. Чуя сам звал его к себе, робко хлопая ладонью по обивке дивана, запускал пальцы в спутанные каштановые кудри головы, удобно устроившейся на коленях, а другой рукой выводил на листе иероглифы.

Иногда даже зачитывал что-то вслух, если Осаму не мешал — что было жуть как сложно, когда рядом был Чуя: такой домашний и такой тёплый.

Кабинет хоть и был общим, Накахара там почти не творил. По какой-то причине он предпочитал то перемещаться по дому, то писать в саду, то стоя сгорбившись у подоконника, а иногда и использовал спину Осаму как подставку, когда внезапно в голову приходила какая-то изящная метафора.

Дазай же предпочитал писать в одиночестве. Он запирался в кабинете и ночами стучал по печатной машинке, которую Чуя подарил ему, когда они переехали в свой маленький дом в глуши.

«Тебе подходит», — с улыбкой сказал Чуя, заметив, как Осаму всё чаще оставляет ноутбук забытым где-то в недрах дома, отдавая предпочтение старой машинке.

Ворчал, конечно, первое время на шум… Но одной из ночей шёпотом признался, что не может уснуть, если не слышит, как в кабинете стучат клавиши.

Так что, даже когда кажется, что из-под пальцев выстукивается какой-то бессвязный бред — Дазай всё равно пишет. Обещает себе, что утром непременно сожжёт неудачные страницы в камине, но не находит их на прежнем месте, потому что Чуя встаёт гораздо раньше и по привычке собирает разбросанные ветром по полу страницы.

А потом подсовывает их Осаму за завтраком — с обведёнными разноцветными чернилами отрывками. Красным цветом Чуя отмечает то, что ему очень нравится, а чёрным — что можно доработать.

— Хватит портить мои черновики, — с напускным недовольством ворчит Дазай. — Если хочешь почеркаться — купи себе детские раскраски.

— Заткнись. — Накахара целует и слизывает молочную пенку от кофе с чужих губ. — Обрати внимание на вторую страницу, олух.

— И не собираюсь, — шепчет он, отвечая на поцелуй, а сам сгорает от нетерпения. Жутко любопытно, что думает о новом сюжетном повороте Чуя, но прямо сейчас его больше увлекает небрежный рыжий пучок на затылке, который Дазай треплет пальцами. — Иди сюда.

Позже, когда Осаму вдоволь насладится Чуей, он вновь засядет в кабинете и примется читать заметки на полях, кусая кончик пальца от трепета. Потому что его утомлённая, разморённая лаской и дремлющая в спальне любовь была единственным человеком, чьё мнение он ценил.

Критики, заголовки газет, хвалёные рецензии и оды фанатов не стоят ничего. Здесь, в этих неровных заметках и обведённых жирными красными линиями отрывках, — всё.

Позже, когда солнце уже давно зайдёт за горизонт, а на дом спустится густая ночь, Дазай поставит точку и потянется в кресле, хрустнув суставами и затёкшей шеей. Оставит стопку листов перед раскрытым окном, соберёт по дороге в спальню разбросанные по полу, исписанные родным почерком листы со стихами и позволит себе подглядеть всего лишь глазком — потому что Чуя никогда не разрешает смотреть, если не уверен, что закончил, а Дазай слишком любопытен. И слишком любит его слог. Его манеру думать и складывать мысли и слова. Его.

И проскользнёт в тёплую постель, сгребая в объятия свою сонную любовь, чьи пальцы вечно измазаны в чернилах, а волосы неизменно пахнут летним солнцем.

— Который час? — хрипло пробормочет Чуя, шаря по прикроватной тумбе в поисках часов.

— Ещё слишком рано, — ответит Дазай, целуя бледную щёку с очаровательным отпечатком подушки. — Спи, Чуя.

Chapter Text

На заправке пусто. Чуя вставляет пистолет в бензобак и, не обращая внимания на запрещающий знак, подкуривает сигарету. Ебал он эти запреты, когда время четыре утра, а за спиной сотни километров и бессонная ночь.

Путь от Нагано до Йокогамы при взгляде на карту казался куда проще, чем на деле. В пачке осталась последняя сигарета. Он курит и хмурится, думая, что стоит, наверное купить ещё одну, ведь до Йокогамы остаётся чуть больше сотни километров. Эту сотню без никотина и сна он точно не переживёт.

Когда бак Тойоты заполняется до необходимой отметки, Накахара возвращает на место пистолет и слышит, как хлопает дверь магазинчика у придорожной заправки.

Хмыкает, докуривая. Неужто ещё один бедолага в дороге? Хотя машин в округе больше и нет, кроме той, что наверняка принадлежит владельцу заправки и магазинчика под одной крышей.

— Эй, красавчик! — слышит за спиной елейный голос. — Огонька не найдётся?

— По ебалу точно найдётся, — спокойно отвечает Накахара и только потом разворачивается, утыкаясь взглядом в незнакомца.

Тот заинтересованно смотрит в ответ и замирает с сигаретой, зажатой между губ. Чапман Браун — а ему подходит. Шоколадного оттенка волосы развеваются от лёгкого утреннего ветра, а в таких же шоколадных глазах отражается едва светлеющий на горизонте восход.

Сам Чуя предпочитает Чапман Ред и и яркие, кричащие оттенки. Нежно-голубая толстовка на парне заставляет поморщиться. И весь он тоже. Странный какой-то. Ещё и из-под рукавов худи подозрительно выглядывают полоски бинтов.

— Фу, как грубо. — Тот вскидывает брови и бросает взгляд на красную Тойоту. — В Йокогаму?

— Не имею привычки отчитываться перед незнакомцами.

— Дазай Осаму, — отвечает он и тянет руку.

Чуя игнорирует протянутую ладонь и шагает к водительской двери, абсолютно забывая о намерении пополнить запас сигарет. Сейчас ему хочется поскорее съебаться отсюда и доехать до дома Коё, чтобы завалиться спать на диване сестры в гостиной и не существовать как минимум часов десять.

Накахара садится за руль и хлопает дверью, но тут же сжимает зубы, когда в опущенное стекло с пассажирской стороны протискивается лицо этого Дазая.

— Подбросишь?

— Ты даже не знаешь, куда я еду, придурок, — усмехается Чуя и заводит автомобиль.

— Это не так уж важно.

— Угашенный, что ли?

— А ты против наркотиков? — Дазай складывает руки на двери, и Накахара борется с желанием нажать на кнопку, чтобы поднялось стекло, и он съебался.

А, впрочем…

Чуя жмёт на кнопку, и Осаму отскакивает от двери, с обиженным выражением лица наблюдая, как поднимается стекло, отрезающее его от водителя в салоне. Точно угашенный.

Накахара поправляет зеркало заднего вида и вздрагивает, когда пассажирская дверь нагло отворяется, а на соседнее сидение плюхается этот надоедливый идиот. Чуя поворачивается к нему и напарывается на протянутую полную пачку сигарет.

— Я видел, твоя почти пуста.

— Ты что, блядь, следил за мной? — цедит Накахара, но всё равно зачем-то вытаскивает одну.

Давненько он их не курил, обычное любопытство, всего-то.

Чуя подкуривает и бросает в Дазая зажигалку. Тот бойко ловит её и лыбится так отвратительно широко, что хочется почему-то заехать по роже. Ну, понятно почему. Он ехал несколько часов без продыху, заебался, а тут какой-то олух набивается в попутчики, у него ведь явно не все дома.

Не то чтобы Чуя чего-то опасался — всё-таки удар у него поставлен неплохо, — просто не к месту это всё. И Дазай этот кажется жутко надоедливым. Ему бы доехать в тишине и покое, а не…

— Просто наблюдательный, — выдыхает вместе с дымом Осаму и растекается по сидению, будто Чуя уже согласился везти его надоедливую задницу.

— Надеюсь, ты не какой-нибудь там маньячина, — фыркает Накахара, выезжая на дорогу. — Какого хера ты забыл в четыре утра на заправке в жопе мира?

— Если бы я был маньяком, ты бы точно не стал моей жертвой… — Дазай не с первого раза находит кнопку в двери и опускает стекло до упора, вытягивая руку в окно. Он стряхивает пепел на дорогу и поворачивается к Чуе, как-то по-странному ласково улыбаясь. — Было бы жутким расточительством лишать мира такой красоты, не находишь?

Чуя чувствует, как вспыхивают скулы, но выдерживает взгляд и отворачивается на дорогу. Не угашенный, походу, а просто горе пикапер. Блядь, ну и денёк.

— Ты пиздец странный, — фыркает он.

— А ты очаровательный.

— Даже не знаешь, как меня зовут, а уже пытаешься залезть мне в штаны.

— Получается? — усмехается Дазай.

— Хуёво как-то.

Чуя смеётся, заметив, как Осаму надувает губы и отворачивается к окну. Повисает тишина, в которой было бы вполне неплохо одному, но не совсем комфортно с незнакомцем, так что он тянется к магнитоле и включает музыку, прибавив громкость.

Услышав первые ноты песни, Дазай выбрасывает окурок в окно и медленно поворачивается. Вскидывает бровь и прыскает.

— Серьёзно?

— Что? — хмурится Чуя.

— Богемская рапсодия? Ты что, «Мир Уэйна¹» пересмотрел? Только не говори, что по сценарию мы сейчас должны синхронно подпевать. — Осаму начинает хихикать, заметив оскорблённое выражение лица напротив. — Хотя, честно говоря, выглядишь ты и правда как чувак, который мог бы вести ток-шоу о рок-музыке.

— Блядь, если не нравится — уёбывай. — Накахара раздражённо стучит по рулю, но всё равно зачем-то переключает трек. — Тоже мне.

Следом звучит что-то драйвовое из Bon Jovi, и Дазай красноречиво поджимает губы, но предпочитает не комментировать музыкальный вкус Чуи.

Он кладёт пачку сигарет под стекло и кончиком мизинца двигает её в сторону Накахары, как бы говоря: «Бери, если хочешь». Ехать ещё часа три, не меньше. В глаза хоть спички вставляй.

— Расскажи что-нибудь, — после нескольких минут молчания наконец сдаётся Чуя. — Иначе я усну и мы точно въебёмся куда-нибудь.

— Давай поиграем, — говорит Дазай. Он стягивает кроссовки и забирается с ногами на сидение, обнимая голени руками. Кладёт голову на колени и улыбается. — Если говорить буду я один, ты тоже можешь уснуть. Сразу предупреждаю: из меня водитель никудышный.

Чуя усмехается.

— Я бы и не пустил тебя за руль, идиот.

— Вот и славненько. Играем?

— Хер с тобой. — Накахара чешет подбородок и бросает взгляд на Осаму. Тот склоняет голову вбок и прижимается щекой к колену, с интересом разглядывая Чую. — Что за игра?

— Правила очень простые: сначала я задаю вопрос, ты отвечаешь. А потом наоборот.

— А если я совру?

Накахара тянется к сигаретам.

— Я всё равно пойму, — загадочно тянет Дазай.

— Как?

— У тебя всё на лице написано.

Чуя фыркает.

— Мы знакомы от силы полчаса, а ты ведёшь себя так, будто видишь меня насквозь.

— Откуда ты знаешь, может быть, я потомственный колдун? — Осаму по-дурацки играет бровями, и это выглядит… мило. — Итак… я задаю первый вопрос.

— Подожди-подожди! — Чуя машет рукой с дымящей сигаретой, и пепел едва не летит на недавно отполированную поверхность салона. Он перемещает сигарету в правую руку и стряхивает в открытое окно. — А что насчёт запретных тем?

— Их нет. В этом и прелесть. Ты не знаешь, кто я. А я не знаю, кто ты. Ты можешь придумать себе любую личность, а я поверю. Я могу солгать, и ты никогда об этом не узнаешь, потому что мы больше не встретимся.

Накахара хмыкает, выдыхает дым и кивает. Придумать любую личность, значит? Звучит глупо, но пиздец заманчиво.

— Как тебя зовут? — спрашивает Дазай.

Чуя застывает, а потом начинает смеяться. Они проехали уже километров пятнадцать, успели поспорить о музыке и разделить пачку сигарет, а Осаму только сейчас попросил его представиться.

— Накахара Чуя, — отвечает он с улыбкой.

— Хм. Чуя-Чуя-Чуя, — тихо повторяет Дазай, будто пытается распробовать его имя на вкус. — Тебе подходит, Чуя.

— Спасибо?.. — Он жмёт плечами и выкидывает докуренный до фильтра окурок в окно. — Что ты делал на заправке в четыре утра, Дазай?

— Какие-то скучные у тебя вопросы, — дуется он. Осаму вытягивает ноги и пытается удобно устроить их на приборной панели, но план летит к чертям, потому что у него чертовски длинные конечности и потому что Чуя недовольно шлёпает его по колену. Так что Дазай, кряхтя, устраивается на сидении по-турецки и отвечает: — Покупал сигареты. Те, что ты сейчас таскаешь из пачки.

— Что это за ответ? — возмущённо бурчит Чуя.

— Нет-нет-нет, теперь моя очередь. Дождись своей, маленький невежа.

— Ты кого маленьким назвал, блядь?! — вскидывается Накахара и заезжает кулаком в плечо Осаму, отчего тот сдавленно скулит.

— Какой же ты нетерпеливый, Чу-у-уя, — потирая плечо, приговаривает Дазай. — Я же сказал: сейчас моя очередь. Так… — Он хлопает ладонями по коленям и склоняется к нему. — Каково это — быть настолько сексуальным?

Накахара едва не давится смехом.

— Придурок. Как я вообще должен отвечать на этот вопрос? — Чуя закусывает губу, чувствуя, как горят кончики ушей. Хорошо, что под прядями волос этого не видно, хотя он уверен: вновь порозовевшие скулы выдают с потрохами. — Не знаю. Наверное, здорово.

Дазай улыбается в ответ.

— Разве никто тебе этого не говорил?

— Дождись своей очереди, олух, сейчас моя. Ты пытаешься ко мне подкатить?

Чуя бросает быстрый взгляд на Осаму и пытается сосредоточиться на дороге. Ещё какое-то время назад он и видеть Дазая в своей машине не хотел, но этот парень как-то по-особенному на него действует. Одновременно и раздражает, и успокаивает. И настораживает, и привлекает. Вписался сюда как влитой, будто всегда сидел на пассажирском сидении в своей дурацкой позе и задавал эти дурацкие вопросы.

Накахара всегда считал, что такое бывает только в фильмах: когда ты совершенно случайно встречаешь странного человека, проводишь с ним время и чувствуешь, будто он всегда присутствовал в твоей жизни. Бред какой-то.

— Не-е-ет, — загадочно тянет Дазай. — Я пытаюсь тебя смутить. Хобби у меня такое. — Он приваливается к подлокотнику и подпирает кулаком подбородок, уставившись на Чую в упор. — Ты когда-нибудь совершал что-то безумное?

— Никогда, — тут же отвечает Накахара, совершенно забыв о том, что в целом мог бы соврать и придумать какую-нибудь безрассудную историю. Или что-нибудь приукрасить. — У меня довольно обычная жизнь.

— А хотел бы? — с придыханием спрашивает Осаму.

Чуя на секунду задумывается, но трясёт головой и ухмыляется.

— Пора вводить штрафы за нарушение правил игры. Кстати, об этом. Ты когда-нибудь нарушал закон, Дазай?

— Да, — без раздумий отвечает он. — Ты убивал кого-нибудь?

— Боже, нет, конечно! — Чуя округляет глаза, поворачивается и едва не отшатывается, потому что лицо Дазая слишком близко. В голове проскальзывает совершенно неуместная мысль о том, что его глаза похожи на чёрные блестящие крупные бусины. Одновременно пугающе и завораживающе. — А ты?

— Хм…

— Что за «хм»?!

Накахара резко крутит руль влево на пустынной дороге, и Дазай валится в сторону, едва не приложившись головой о ручку пассажирской двери.

— Да не маньяк я! — кряхтит он, пытаясь вернуться в прежнее положение на сидении. — Что, уже и пошутить нельзя?

— Выкину тебя на дорогу — будешь там выёбываться, — шипит Чуя, хмурясь.

— С тобой вовсе не весело играть, — бурчит Дазай и отворачивается к окну.

Установившееся молчание густое, поэтому Чуя прибавляет громкость музыки. Пока за окнами проплывают поля, крохотные деревушки и горные пейзажи, Осаму постоянно ёрзает на сидении, будто ему физически тяжело сохранять спокойствие.

Отчаявшись разглядеть за окном что-то интересное, он без спросу лезет в бардачок и роется в куче старых журналов, дорожных карт и каких-то бумаг. Накахара лишь хмуро глядит на это безобразие, но ничего не говорит и только курит одну сигарету за другой.

— У тебя очень скучный бардачок.

— А что ты там надеялся найти? Порнуху?

— Какой ты испорченный!

Под громкие треки AC/DC, Guns N’ Roses и Van Halen они проезжают Яманаси. При появлении крупного города на горизонте Осаму высовывается из окна, словно глупый пёс — разве что язык не хватает свесить, — и таращится на проносящийся мимо вид из высоток и городских ландшафтов.

На светофоре он кричит проходящим мимо людям в окно всякую похабщину и сползает по сидению вниз, а Чуя, матерясь, краснеет и давит на газ. А на следующей остановке залепляет ему подзатыльник, а Дазай — невозможный говнюк! — на это только смеётся.

— Ты ебанутый?

— Это риторический вопрос? — потирая затылок, лыбится Осаму.

— Хуический.

— Прямо-таки тарантиновский диалог. Я впечатлён.

Во время остановки на заправке Дазай покупает в магазинчике всякую вредную дрянь, и Чуя спустя некоторое время тянется к его пачке и хрустит крекерами, слушая, как Осаму перечисляет, какие вкусы он пробовал и на какое место в личном рейтинге он бы их поставил.

Они ссорятся из-за крабового вкуса, который Чуя на дух не переносит, и Дазай, кажется, оскорблённый до глубины души, бросает в него горсть чипсов. За что получает очередной подзатыльник.

— Нехуй мусорить в моей тачке!

— А то что? — ехидно спрашивает Дазай.

— Заставлю вылизывать каждую крошку твоим поганым ртом.

— Я бы предложил своему рту другое применение…

— Всё, завали ебало.

Когда в салоне звучат треки Fleetwood Mac, Дазай качает головой и беззвучно подпевает, за что зарабатывает удивлённый взгляд и вскинутые брови.

— Что?

— Думал, у тебя совсем вкуса нет, судя по крабам, — отвечает Чуя.

— Судя по твоему плейлисту, у тебя тоже. Может, у маленьких людей развитие вкуса пропорционально росту?

На светофоре Накахара резко тормозит, с удовлетворённой улыбкой глядя на то, как Дазай едва не врезается башкой в приборную панель, потому что принципиально игнорирует ремни безопасности.

Чуя не думает о том, что будет, когда они приедут. Он не думает о словах Осаму, уверенного в их будущей не-встрече, и не задаётся вопросом, почему с каждым проеденным километром на душе становится тоскливее. А если бы и задумался, наверное, списал бы на усталость.

Он просто смеётся над глупыми шутками Дазая, прислушивается к его болтовне и внезапно обнаруживает себя втянутым в спор по поводу того, крылья у пингвинов или всё-таки плавники. А его, между прочим, никогда не ебали пингвины.

Когда до Йокогамы остаётся меньше сотни километров, а за плечами почти выкуренная пачка сигарет, разбросанные по задним сидениям пустые упаковки из-под снеков и почти весь путь от Нагано, Дазай внезапно спрашивает:

— Ты когда-нибудь жалел о чём-то?

— Нет. — Чуя делает музыку потише и смотрит на Осаму. — Какой смысл в сожалениях, если момент уже упущен?

— А если он ещё не упущен?

Дазай опускает взгляд и теребит выглядывающую из-под рукава полоску бинтов, вытягивая из марли нитки. Чуя хмыкает.

— Тогда действуй, пока не проебал всё.

Осаму вскидывает глаза, которые до странного возбуждённо блестят. Накахара смотрит в ответ и с сожалением устремляет взгляд на дорогу, следить же надо. Впереди маячит указатель: «Йокогама». Машин становится гораздо больше, на часах около девяти утра, наверное — Чуя давно перестал следить за временем, а сонливость покинула его ещё в тот момент, когда Дазай спросил, как его зовут.

На фоне Стивен Тайлер тоскливо завывает, призывая мечтать, а Чуя думает лишь о том, что не готов останавливаться. Вот бы закрыть глаза и оказаться где-то у Яманаси, чтобы впереди была ещё сотня километров и пара-тройка выкуренных сигарет. Наверное, он сбрендил.

Дазай резко жмёт на кнопку магнитолы и переключает трек. В салоне раздаются первые ноты песни The Clash, и он тянется к почти уже пустой пачке Чампан Браун.

— Всего две, — с оттенком непонятной грусти усмехается, заглядывая внутрь.

Одну зажимает зубами, а другую протягивает Чуе. Накахара подкуривает и тянет зажигалку Дазаю. Тот вдыхает дым и оставляет у себя металлическую зажигалку, покручивая её в руке. Пустая пачка летит назад к упаковкам из-под снеков.

— Ты так и не сказал, куда тебя подбросить, — заводит неизбежный разговор Чуя.

Дазай игнорирует реплику. Вместо ответа он прибавляет громкость, закрывает глаза, качает головой в такт песне и выпускает кольцами дым.

Чуя хмурится, хочет что-то сказать, но мысли в голове сбиваются в блядскую кучу, и в этот момент сзади кто-то громко сигналит, а потом он бросает взгляд на приборную панель и понимает, что если в ближайшее время не заправится, есть большой риск заглохнуть прямо посреди дороги.

Трек заканчивается, когда он съезжает к заправке в черте города и отпирает дверь. В голове продолжает гудеть куча из бессвязных оборванных мыслей. Наверняка от недосыпа.

— Чуя!

Он оборачивается и наклоняется, чтобы посмотреть на Осаму через окно водительской двери.

— Чего?

Губы Дазая растягиваются в мягкой улыбке.

— Я и правда пытался к тебе подкатить.

Накахара виснет, а затем начинает смеяться, да так, что скулы сводит. Он качает головой, ощущая, как румянец распространяется уже не только на щёки, но и на всё лицо.

— Почти получилось, — с непривычным смущением отвечает Чуя.

Плетётся к зданию заправки, весело покручивая в руках ключи от автомобиля.

Он покупает пачку Чапман Браун, а ещё какие-то стрёмные снеки вроде тех, что брал в дорогу Дазай. Одна из пачек — с мерзким вкусом крабов, и Накахара предпочитает об этом не думать. Расплачивается за пол бака бензина и на подходе к Тойоте замечает: салон пуст. Что-то внутри тоскливо обрывается.

Он глупо замирает перед машиной и крутит головой в разные стороны, мечась взглядом по заправке. Машины, машины, машины. Люди, люди, люди. Но нигде не мелькает растрёпанная каштановая макушка. Чуя быстро открывает дверь, плюхается на сидение, бросает покупки на пассажирское и осматривается. Всё осталось как есть: и пустые пачки сзади, и опущенный солнцезащитный козырёк — потому что к утру Дазай стал жаловаться на пекущее солнце, — и даже оставленная на приборной панели зажигалка.

Чуя берёт её в руки — она ещё тёплая, будто Осаму буквально секунду назад перестал привычно крутить её в ладони. Под подушечками пальцев прощупывается что-то инородное и шершавое. Он переворачивает железную зажигалку и тупо смотрит на нацарапанные сзади цифры.

Не задумываясь, нащупывает в кармане кожанки телефон, набирает номер и вслушивается в гудки. На третьем сердце по ощущениям начинает биться где-то в горле: он точно сбрендил.

— Да? — слышится на другом конце провода ленивый, но уже такой знакомый голос.

— Ты идиот, Дазай, — с облегчением выдыхает Чуя. — Потому что у пингвинов крылья, а не плавники.

Раздающийся в динамике мягкий смех заставляет уголки губ дрогнуть в улыбке.

 «Мир Уэйна» — старая американская комедия про двух парней, которые ведут любительское ток-шоу про рок-музыку. А ещё там есть легендарная сцена под Богемскую рапсодию, на которую и ссылается Дазай: https://youtu.be/thyJOnasHVE?si=Lc0GZ_aF-zf2liMZ

Chapter Text

Дазай думал, что самое сложное в воспитании детей — это сохранять терпение. У него, в отличие от Чуи, этого терпения откуда-то всегда брался безграничный запас. Не удивительно, ведь во времена работы в мафии он мог часами и сутками донимать напарника, пока тот не взрывался, колотя Осаму.

Но даже это терпение иногда заканчивалось. Особенно, после напряжённых дней в Агентстве. Именно в эти дни Кацуми почему-то задавала огромную кучу вопросов — от простых, как: «Почему с неба капает дождь?», до очень сложных, вроде: «Почему папа решил стать твоим мужем?»

Дазай и сам, чёрт возьми, не знал, почему. Не скажешь ведь ребёнку, что у Чуи напрочь отсутствует чувство самосохранения и здравый рассудок. Так что он со смешком отмахнулся:

— Детка, спроси у него сама.

Кацуми серьёзно кивнула и размазала по подбородку шоколадное мороженое, которое черпала розовой пластиковой ложкой из ведёрка.

Позже, когда Чуя скинул ботинки на гэнкане и устало прошагал в гостиную, он сразу же взял дочь на руки и по привычке отправился укладывать её спать. Дазай, оставив так и не тронутый рокс с виски на столе, подошёл к двери детской и замер, прислушавшись. Когда дочь действительно что-то интересовало, она могла быть очень настойчивой, так что вопрос прозвучал незамедлительно.

После череды смешков и шутливых ответов, Чуя всё же сдался и сказал:

— Потому что… он это он. Я просто не смог представить на его месте никого другого.

Дазай прикрыл глаза и прислонился затылком к стене, вскинув голову к потолку. Его губы растянулись в абсолютно идиотской улыбке.

— Как это? — шёпотом спросила Кацуми.

— Это когда ты любишь кого-то настолько сильно, что не представляешь, как без него жить, — ответил Чуя. Он хмыкнул, послышался шорох. — Кацуми-чан не может жить без своего любимого плюшевого мишки, а я — без папы. Поняла?

— Сильно любишь… — эхом повторила дочь. В её голосе уже слышались сонливые нотки. — Значит, Кацуми сильно любит мишку и вас двоих.

Накахара тихо засмеялся. Щёлкнул выключатель, и тонкая полоска света из-за приоткрытой двери потухла.

— А мы сильно любим тебя, — чмокнув Кацуми, прошептал Чуя.

Дазай даже не стал скрываться: всё равно его присутствие давно было раскрыто. Поэтому он лишь поджал губы, когда Накахара прикрыл дверь за собой и вскинул бровь, глядя на мужа.

— Это ты её надоумил, придурок?

Он подошёл к Осаму и насмешливо склонил голову вбок.

— Ты даже не представляешь, какие вопросы порой приходят в голову твоей дочери, — сложив руки на груди, фыркнул Дазай. — На такие я отвечать не умею.

— Посмотрите-ка, бывший гений Портовой мафии не нашёлся с ответом. — Чуя подцепил его подбородок кончиком пальца и заглянул в глаза. Его собственные искрились теплом и нежностью. — Жду не дождусь, когда она задаст этот же вопрос тебе. Любопытно услышать ответ.

— Могу озвучить прямо сейчас. — Осаму положил ладони на талию мужа и притянул ближе. Он склонился к нему и прошептал в губы: — Чуя просто не оставил мне выбора. Он такой крохотный, что того и гляди кто-нибудь положит в карман и украдёт, вот и приходится следить. Настоящее бремя.

— Какой же ты мудак, — рыкнул Накахара. Его пальцы обхватили чужой подбородок, а в глазах заплясали уже знакомые черти. От одного вида позвоночник прострелило жаром, а скулы Дазая предательски вспыхнули. — Посмотрим, как ты запоёшь в спальне.

Осаму даже не успел усмехнуться, потому как губы Чуи врезались в его собственные, а ткань домашней футболки затрещала от той силы, с которой за неё потянули, пока они оба путались в ногах друг друга и пытались добраться до спальни.

Следующим вечером Дазай разогревал один из жутко полезных ужинов, приготовленных Чуей для Кацуми, и тайком от неё таскал из шкафа мармеладки.

За спиной дочь протянула:

— Па-а-ап…

— Да, детка?

Он едва не подпрыгнул и быстро затолкал пачку с мармеладом обратно в кухонный шкаф. Лишь бы не заметила, он ведь просто не сможет ей отказать. Сначала ужин, а потом сладкое — иначе Чуя его убьёт, потому что Кацуми не уснёт до полуночи.

— В садике есть мальчик, — сказала она, теребя лапу забинтованного плюшевого медведя, развалившегося на кухонном столе, — его зовут Масато.

— И что с ним? — отозвался Осаму, вытаскивая миску с разогретым рисом и овощами из микроволновки.

Он почти заскулил от того, какой горячей она была — перегрел, чтоб её. Дазай оставил ужин на столе подальше от дочери, чтобы он остыл, и повернулся к ней, дуя на обожжённые пальцы.

— Я… — Кацуми сильнее вцепилась в лапу медведя, вскинула свои огромные карие глаза на Осаму и нахмурилась. — Его я тоже сильно люблю, папа.

Он так и застыл с глупым выражением лица и растопыренными пальцами. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Дазай сглотнул и открыл рот. А затем закрыл, не найдя слов.

Терпение — самое сложное в воспитании детей. Так он думал до сегодняшнего дня, пока его пятилетняя дочь не сказала, что любит какого-то сопляка из детского сада. Господи, а он-то считал, что подобный разговор состоится лет в четырнадцать. А лучше — вообще никогда.

Как это любит?! Что это вообще должно значить, чёрт возьми?

Кацуми смотрела на отца во все глаза и чего-то ждала. Наверное, он должен что-то сказать, да?

— О, — выдавил Дазай.

Позже он в пол уха выслушал историю о том, как этот Масато поделился с Кацуми морковными палочками из своего бэнто и, отчаявшись, почти решил научиться собирать идиотские коробочки с едой, чтобы у дочери там было всё.

Лишь бы всякие мерзкие мальчишки не посчитали своим долгом чем-то ещё с ней поделиться. А лучше — заставить Чую с этим разбираться, это ведь он ответственен за режим питания Кацуми.

Стоило часом позже скрипнуть входной двери, как Дазай буквально вывалился в коридор и, морщась и хватаясь за сердце, простонал:

— Чуя, мы потеряли нашу дочь!

— Что?! — Чуя застыл с охуевшим выражением лица и брелоком от машины в руках.

— Она… — Осаму понизил голос и, склонившись к мужу, прошипел: — …влюбилась.

Накахара облегчённо выдохнул, но спустя секунду вскинул взгляд и отшатнулся.

— Чего, блядь?

Chapter Text

Дазай не любил своё тело. Оно казалось ему странным, несуразным, даже после того, как он повзрослел и подростковая угловатость сошла на нет.

Эти длинные конечности, в которых он до сих пор путался. Широкие плечи и небольшие бёдра вовсе казались непропорциональными. А ещё худоба, с которой он сознательно не боролся и с завидным постоянством морил себя голодом, чтобы наказать это глупое тело за то, что оно посмело существовать.

В зеркало Осаму тоже избегал смотреть, как и мелькающего отражения в гладких поверхностях, вроде бутылки виски или отполированного до блеска автомобиля Чуи.

Когда становилось совсем невмоготу, в ход шли острые предметы, которыми он распарывал кожу. Когда под рукой не было ничего подходящего, приходилось царапать короткими ногтями до кровавых полос, а потом кутаться в бинты, лишь бы не видеть своё тело без этой чёртовой преграды.

Поэтому он дёргался в отвращении, когда Чуя оголёнными кончиками пальцев касался его. Тот, конечно, воспринимал всё на свой счёт и только хмурился, уходя в собственные мысли. Дазаю бы раскрыть зашитый нитками молчания рот и сказать: «Всё не так», но он не мог — шов слишком крепок, а он слишком слаб.

Шрамы копились, так же, как и застоявшаяся ненависть к себе. И даже когда он нашёл в себе силы и ответил на чужие чувства в стократном размере, продолжал внутренне содрогаться, стоило тёплым подушечкам пальцев Чуи пробраться хотя бы под край бинтов на запястье.

Потому что… как ему не противно?

Потому что… как можно полюбить что-то столь уродливое?

Потому что… при взгляде в зеркало искажённый болью разум годами заставлял видеть лишь неповоротливое мерзкое чудовище.

Чуя, как и всегда, оказался достаточно настойчив и прямолинеен, чтобы разгадать эту неприглядную загадку. Дазай мысленно готовился к смешкам и подчёркнутому заявлению о глупости, но прогадал.

Потому что в ответ услышал лишь уверенное:

— Ладно.

Что это за «ладно» он сначала не понял.

А потом стал замирать каждый раз, когда Чуя очень деликатно, но в то же время желанно прикасался к нему. Этому «желанно» он сначала почему-то не верил, но со временем привык к тому, как Накахара кладёт ладонь ему на бедро, пока ведёт автомобиль, и не убирает руку вплоть до глушения мотора. Он с изумлением и какой-то больной эйфорией смотрел вниз на то, как Чуя ведёт ладонями и кончиком носа по его торсу, как жадно вдыхает запах марли и с каким упоением знакомится с каждой клеточкой его тела. Будто от этого зависит его жизнь.

Хотя, Чуя всё делал так. Либо всё, либо ничего.

Это же касалось и Дазая.

Губы неотрывно чертили влажные дорожки на запястьях, предплечьях, плечах и спине. Когда тебя целуют так, становится сложным и дальше верить в собственное уродство.

Чуя просто хороший любовник — только и всего, думал он. Но раз за разом проваливался в щемящую нежность, с которой Накахара разматывал бинты. Поскальзывался и падал в теплоту, с которой тот вёл щекой по испещрённой шрамами коже и выглядел при этом так, будто задохнётся и умрёт, если его заставят оторваться.

Накахара не умел делать комплименты, вместо этого он почти сакрально вёл ладонями по впалому животу и любовно задерживался на бугристых, уродливо заживших шрамах на бёдрах.

Как будто в жизни не видел ничего лучше.

Дазай, сглатывая ком в горле, отводил взгляд, ведь смотреть на это почему-то было выше его сил.

— Не закрывайся, — скользил по шее горячий шёпот, чередующийся с поцелуями. А грубые пальцы продолжали гладить и острые ключицы, и лесенку рёбер, и тазовые косточки, и впадинки на ягодицах. — Пожалуйста, Осаму.

Резь в глазах — то ли от распирающего грудь ощущения, то ли от осознания, как сильно он готов постараться, чтобы просто поверить, что это правда.

Дазай тянулся к нему, ловил тёплые мягкие губы своими, как бы говоря: «Ладно». И это солёное «ладно» Чуя стирал подушечками пальцев с уголков карих глаз, чей искажённый болью взгляд старался переломить.

Он любил это тело за двоих, как и самого Осаму, который не понимал, как же это делать. Пока не набрался смелости посмотреть на себя чужими глазами.

Chapter Text

Задача была проще некуда: выследить, понаблюдать и устранить. Дазай лениво покачивал ступнёй в лобби отеля и поглядывал на часы, отсчитывая ещё десять минут до прибытия цели. «Проблема», — именно так выразился клиент. Что ж, решать проблемы — его конёк. Не всегда, правда, удавалось завершить дело чисто и не получить парочку усталых взглядов от Мори из-за простреленной башки невинного гражданского или попавшегося под руку полицейского.

Осаму называл эти мелочи издержками профессии. Гонорар киллера с лихвой компенсировал риск оказаться под колпаком у полиции, а доля Мори — неудобства, которые он испытывал от зачистки следов Дазая, когда план шёл не так, как хотелось.

Случалось это, надо сказать, крайне редко.

Накахара Чуя, двадцать шесть лет, не женат, семьи нет — всё, что успел услышать от Мори Дазай перед тем, как махнул ладонью и забрал из его рук папку с досье, даже не удостоив ту вниманием. Профайл так и остался валяться на заднем сидении машины.

Самонадеянно? Может быть. Но Осаму за столько лет успел насмотреться на таких, как он. Знал точно: скука смертная. Наверняка этот Чуя влез в криминальные дела и перешёл дорогу какой-нибудь шишке из мафии. Ну, или был одним из тех сладких мальчиков, которых так любили таскать боссы в подпольные казино и на аукционы, а наигравшись — выбрасывали, предварительно позаботившись о том, чтобы потерявшая красивый блеск игрушка замолчала навечно.

Ску-ка.

Когда часы показали ровно десять вечера, к стойке регистрации подошёл невысокого роста парень. Он поставил чемодан на пол и чётко произнёс имя и фамилию хостес, расслабленно облокотившись о столешницу. Дазай поднялся из кресла, незаметно просканировав его взглядом. Ярко-рыжие волосы были собраны в аккуратный низкий хвост, винного цвета рубашка облегала крепкие плечи, а грудь опоясывала кожаная портупея. Чёрные брюки, сшитые точно по размеру и явно на заказ, начищенные до блеска туфли.

Осаму тихо хмыкнул. Не похож он на чью-то проститутку. Значит, всё-таки оказался не в то время и не в том месте.

Он достал из кармана телефон, набрал Мори и направился в сторону так называемой «проблемы».

На том конце провода спустя пару гудков раздался знакомый голос:

— Да?

Дазай сразу переменился в лице: его брови обеспокоенно сошлись на переносице, а глаза потерянно заметались по холлу отеля. Походка из уверенной и по-кошачьи мягкой стала суетливой и неуклюжей. Тембр голоса принял взволнованные нотки:

— Ямада-сан, понятия не имею, где я мог потерять его, — намеренно повысив голос, затараторил он. Осаму взъерошил волосы, оглянулся вокруг и попятился спиной прямо к стойке регистрации. — Честное слово, я всё возмещу, только, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не увольняйте меня!

— Осаму, ты можешь в следующий раз набрать Хироцу или хотя бы Тачихару? Это просто нелепо, у меня куча дел, — утомлённо протянул Мори.

— Я всё понимаю, да-да, конечно! — крайне убедительно лебезил Дазай, прижимая телефон к уху плечом. — Я просто слишком увлёкся…

Три, два, один.

Голени Дазая наткнулись на преграду, и он неловко повалился на пол — прямо под ноги Накахары Чуи. Телефон выпал из рук и шлёпнулся экраном прямо о плитку. Осаму потёр ушибленную ногу и простонал:

— Чёрт… — Ползая в своих дорогущих брюках по пыльному полу лобби, он безуспешно пытался поднять упавший набок чемодан. — Простите, я такой неловкий!

— Ничего страшного, — раздался над макушкой тот самый голос. С близкого расстояния Дазай уловил сексуальную хрипотцу и на секунду успел усомниться в ранее сделанных выводах по поводу мотивов заказного убийства. — Вы не ушиблись?

Осаму подавил усмешку, что тут же приняла вид смущённой улыбки, и вскинул взгляд, наткнувшись сначала на вытянутую ладонь, а затем — на проблему. Ох, этот блядский заказ не сулил ничего хорошего. Потому что проблема ещё никогда не выглядела так чертовски привлекательно.

Большая ошибка, Дазай. Очень большая ошибка — краем уха слушать Мори и не изучать профайл перед миссией. Если бы он увидел фотографию своей цели… вряд ли бы отказался, но, во всяком случае, придумал бы иную стратегию, чтобы сначала насладиться компанией Накахары, а потом…

Блядь. Осаму сглотнул и выпалил глупое:

— Да.

— Да — ушиблись или, да — не ушиблись? — с лёгкой усмешкой переспросил Чуя. Дазай вложил свою ладонь в его и поднялся на ноги, отряхивая брюки от пыли. — Вы, кажется, разбили телефон.

— Да, — снова сказал Осаму, моргнув пару раз.

Чуя подобрал телефон с пола и протянул ему. Дазай не смог отказать себе в удовольствии и слегка коснулся кончиками пальцев кожи Накахары, забрав сломанный аппарат. Реакция не заставила себя ждать.

— Всё из-за моего дурацкого чемодана. — Чуя лёгким движением кисти смахнул рыжую чёлку с лица и прищурился. Голубые глаза блеснули живым интересом. — Могу я угостить вас бокалом вина в качестве извинений?

Он махнул рукой в сторону бара, и Осаму тут же кивнул, следом добавив:

— Виски.

— Со льдом?

— Предпочитаю покрепче, — улыбнувшись, ответил Дазай и сунул телефон во внутренний карман пиджака.

— Мне нравится.

План позаимствовать чужой телефон под предлогом перезвонить своему жутко строгому и страшному начальнику (на самом деле — хакнуть) пошёл по пизде, как и здравый смысл, кажется. Пока Чуя передавал чемодан портье и оставлял чаевые, Дазай лихорадочно соображал и искал поводы слиться с этой долбанной миссии, уже представляя, в какой ужас придёт Мори. Не удивительно, ведь Осаму никогда не позволял себе бросать начатое.

Как назло, мысли затуманивало сказанное с очевидным подтекстом: «Мне нравится», отдающееся эхом в отказывающемся думать мозгу.

Устроившись у барной стойки, они заказали алкоголь и молча смотрели друг на друга. Хотя, точнее было бы сказать — раздевали взглядами, но кому вообще было дело до конкретики. Явно не Осаму, который опьянел от присутствия Чуи сильнее, чем от трёх опрокинутых роксов виски.

Грубый, но такой чертовски притягательный голос Накахары ласкал уши. Они говорили обо всём и ни о чём одновременно. Тонкие пальцы, скользящие вверх-вниз по ножке бокала, заставляли рот наполняться слюной, а колючий жар в низу живота — сворачиваться узлом.

— Ещё? — спросил Чуя, приподняв брови и стрельнув взглядом в опустевший рокс.

Четвёртый… а может, и пятый. Всё вокруг стремительно плыло, но Осаму списывал это на дурманящую харизму Накахары, потому как устойчивость к алкоголю была одним из первых навыков в списке тех, что Дазай мог охарактеризовать как «освоил в совершенстве ещё в утробе матери».

— Ты про алкоголь или про себя? — подперев щёку кулаком, спросил он. Голова была такой тяжёлой, что рука едва выдерживала.

Отлично, попытка в глупый флирт. Он точно чертовски пьян, но почему?..

Чуя усмехнулся, однако усмешка эта показалась жестокой. Наверное, всего лишь показалась. Голова всё тяжелела и тяжелела, а голубые глаза Накахары перед лицом уплывали вверх. Похоже, он падает… или нет?

Дазай с опозданием ощутил щекой столкновение с дубовой поверхностью барной стойки. Отдача болью прошлась по затылку. Он попробовал пошевелить руками, но ничего не вышло.

Кажется, Чуя спрыгнул со стула, и этот звук многократно раздавался в ушах Осаму набатом, всё удаляясь и удаляясь, в глазах темнело, и приглушённые блядским увлечением инстинкты наконец-то завопили — слишком поздно. Слишком, блядь, поздно.

Когда он успел?.. В какой момент Дазай проебался? Как…

— Не недооценивай тех, за чью башку отвалили такую огромную кучу денег, — услышал он язвительно выплюнутое где-то рядом с ухом.

А потом почувствовал, как кто-то сложил его не слушающиеся руки на барной стойке и устроил на них голову. Так, чтобы у бармена и посетителей создавалось впечатление, что он просто напился и уснул. Умно. Осаму лишь надеялся, что Накахара подсыпал ему не яд, а наркотик. Не то чтобы он когда-то сильно цеплялся за жизнь, но теперь интерес вновь выследить Чую и в этот раз всё-таки закончить начатое, как полагается, брал верх над извечной усталостью и меланхолией.

— Сладких снов, ебучий Дазай Осаму.

Обоняние фантомно щекотал парфюм Чуи: терпкий, с нотками чего-то сладкого и пряного, дорогого. Язык во рту отказывался ворочаться, а удаляющиеся шаги долбили по ушам, словно Накахара топтался не по полу, а со всей дури стучал каблуками ботинок по гонгу.

Блядь. Последняя мысль, перед тем, как Дазай окончательно отключился, поселилась где-то на краю сознания, чтобы позже вспыхнуть и разжечь в нём что-то среднее между спортивным интересом и острым желанием сомкнуть пальцы на бледной красивой шее Накахары.

Он ведь даже не успел представиться.

Chapter Text

Чуя много работает. Правда, много. Если бы Дазай активно пользовался его лексиконом, скорее, сказал бы, что его благоверный по самое очко зарылся в дела Портовой мафии.

Мори совсем не щадит своего лучшего Исполнителя.

Лежа в полном одиночестве в спальне, Осаму даже раздумывает над тем, чтобы позвонить Огаю в три часа ночи и вывалить на него все свои недовольства. Он, конечно, будет звучать аки истеричная домохозяйка, чей муж поздно заявляется домой и совсем не уделяет ей время, но сказать, что Дазаю плевать, как это будет выглядеть — не сказать ничего. Осаму усмехается, представляя выражение лица бывшего босса, решись он на такую пакость.

«Мори-сан, это просто бесчеловечно! Он возвращается под утро уставший, злой, совсем не исполняет супружеский долг, сделайте с этим хоть что-нибудь!» — слышит в голове собственный надрывно-капризный голос.

Это бы точно сработало. Дазай не раз проворачивал подобное, чтобы выбить себе и Чуе отгул, когда ещё они были напарниками. Накахара удивлялся внезапным выходным, но, будучи в полном неведении, никогда не отказывался от перспективы поиграть в приставку или сгонять в доки пострелять на спор с Осаму.

Они уже давно не напарники. Так что Дазай сгорает от скуки, потому что в Агентстве работы совсем нет — тишь да гладь. Пропущенные звонки от Куникиды не в счёт: с потерянными котятами и скучными похищениями в состоянии разобраться и Ацуши с Кенджи, а Осаму планирует пользоваться затишьем и пинать балду, пока Йокогама снова не окажется на грани уничтожения. Но вот у Портовой мафии дела совсем ни к чёрту: внутри завелась неуловимая крыса, которая активно сливает информацию на улицы и мешает Мори вести бизнес, поэтому Чуя либо приходит под утро, либо, как сейчас, в ночи горбится над ноутбуком в гостиной и в сотый раз сканирует усталым взглядом кучи досье портовых мафиози.

Все попытки помочь резко пресекаются. Дазай даже пытался проявить инициативу и хитростью вытянуть из Чуи какие-нибудь детали, пока торопливо расстегивал его ширинку и распахивал полы рубашки, чтобы покрыть поцелуями голую грудь. Как только Накахара понял, какого чёрта Осаму расспрашивает его про внутреннее расследование в мафии перед минетом, сразу выпроводил из гостиной и сказал «заняться чем-нибудь, блядь, полезным, а не совать свой ебучий нос в портовые дела».

Осаму вздыхает, переворачивается на живот и смотрит на электронные часы на прикроватной тумбе. Четыре часа ночи. Он злится и срывает своё недовольство на подушке Чуи, которой его голова не касалась уже дней пять точно. Кидает ту на пол. А затем выпутывается из своего одеяльного кокона и плетётся в гостиную, где горит тусклый свет ноутбука.

Ожидает увидеть привычную картину: нахмуренный Накахара в окружении десятка осушенных кофейных чашек. Под журнальным столиком, если наклониться, найдётся и парочка пустых банок из-под энергетиков. Но замечает Чую, мечущегося по кухне с запрокинутой к потолку головой, и замирает в проходе. Тот пытается наощупь дотянуться до полотенца и зажимает пальцами крылья носа. Губы и подбородок — заляпаны в крови.

Дазай хмыкает, и Чуя тут же оборачивается на него, таращась, как застигнутый врасплох на дороге олень в свете машинных фар.

— Что-то потерял? — спрашивает Осаму, подходя ближе. — Голову зачем запрокинул? Так только тошнить будет.

Накахара что-то тихо фыркает и хватает, наконец, полотенце, прижимая к кровоточащему носу. Но голову всё-таки опускает, следя за действиями Осаму исподлобья. Дазай вздыхает и роется в морозилке в поисках льда. Он уже кучу раз останавливал кровь из носа — вызывал её, кстати, чаще всего, как раз чуин кулак.

Дазай выковыривает из пачки лёд, оборачивает кубики в чистое полотенце и одним взглядом заставляет Чую усесться на стул у островка. Осаму подходит к нему, вытаскивает из перепачканных пальцев грязное полотенце и аккуратно прижимает холод к переносице. Накахара шипит — то ли от холода, то ли оттого, что приходится принимать чужую помощь. Осаму зажимает крылья его носа и бормочет:

— Ртом дыши.

— Пошёл ты, — огрызается Чуя, но всё равно послушно выдыхает, а затем делает глубокий вдох. — Чё не спишь-то?

— Тебя ждал, — отвечает Дазай, заглядывая в подёрнутые усталостью и сонливостью голубые глаза. — Вот если бы уснул, ты бы уже всю кухню кровью залил. И что бы ты без меня делал?

— Я, блядь, знаю, что нужно делать.

— Ни-че-го ты не зна-ешь, — нараспев по слогам говорит Осаму, и его губы растягиваются в ласковой улыбке. Чуя на это только цокает языком. — Если ты не пойдёшь спать, я позвоню Мори-сану и сообщу, что его драгоценный Исполнитель истощён. Сам знаешь: он первый запрёт тебя в лазарет.

— Отъебись, — лениво огрызается Накахара, но всё равно льнёт к костяшкам пальцев, нежно скользящим по щеке. Тоже соскучился.

Дазай закусывает губу и отнимает лёд от носа Чуи. Кровь наконец-то остановилась. Он бросает перепачканное полотенце с подтаявшим льдом на островок и смотрит на размазанную под носом, по губам и подбородку уже подсхшую кровь.

— Тебе идёт быть с окровавленным лицом, — говорит он с мягкой усмешкой. — Обычно это моя роль, но так даже лучше.

— Мечтай, блядь. — Накахара легонько шлёпает по руке Дазая. Он собирается спрыгнуть со стула, чтобы вытереть это безобразие с лица, но Осаму останавливает его: кладёт ладонь на грудь и хмурится. Чуя тушуется под его непривычно строгим взглядом, однако остаётся на месте. Наблюдает, как Дазай смачивает холодной водой чистую салфетку. В тишине ночи вода шумит громко. — Это первый и последний раз, когда ты видишь меня таким, — говорит, пытаясь, разбавить по-странному серьёзную атмосферу. И добавляет: — Не считая порчи.

Чуе некомфортно, когда Дазай заботится о нём. Привык, что обычно всё наоборот. Поэтому избегает смотреть в лучащиеся теплом карие глаза и пялится в пол, пока Осаму медленно и аккуратно стирает следы крови с его лица. Так, будто он от одного неверного движения он может сломаться. Бред какой-то.

Когда Дазай заканчивает и откладывает салфетку в сторону, Чуя поднимает глаза и натыкается на самый щенячий из всех щенячьих взглядов в арсенале Осаму.

— Чу-у-уя, — наигранно хнычет тот, — если через пять минут я не увижу тебя в спальне, уже к утру все в Портовой мафии узнают, что ты спишь в пижаме с Пикачу! У меня даже доказательства есть: я столько фоток наделал, пока ты спал!

— Дазай…

— А ещё есть фотки, как ты пускаешь слюни на подушку во сне!

— Какого…

Накахара сжимает пальцами переносицу. Тон Осаму резко меняется, становится низким и угрожающим — таким он обычно разговаривал с пленниками в бытность мафиози:

— Я могу сделать так, чтобы твоя сладко спящая слюнявая физиономия в принте Пикачу оказалась на каждом билборде Йокогамы, в каждом рекламном буклете и даже…

— Да понял я, блядь, — огрызается он.

Спрыгивает со стула, берёт Осаму за руку и тащит в спальню. В пизду эту работу, крыса подождёт. Когда Дазай становится таким целеустремлённым в попытке получить своё, уже не до шуток. От мысли, что подчинённые увидят этот блядский компромат, по спине идёт холодок. А он уверен: если сейчас не поддастся капризам Осаму, они увидят.

Словно по щелчку пальцев Дазай выключает режим убийцы и навязчиво липнет к Чуе, пока он утомлённо стягивает одежду и, махнув рукой, оставляет ту валяться на полу. Забирается в кровать, позволяет вечно холодным длинным конечностям себя опутать и вздыхает.

— Хороший пёсик, — звучит довольный голос Осаму над ухом. Тот устраивается поудобнее и звонко целует чужую щёку.

— Пошёл нахер, — скорее, для проформы фыркает Накахара, мысленно подсчитывая, сколько работы перенесётся на завтра из-за прихоти Дазая.

Однако всё равно позволяет ленивым сонным поцелуям блуждать по своей коже, пока не проваливается в долгожданные пару часов сна, что Осаму выторговал у него хитростью. С другой стороны, в их странно-гармоничных отношениях никогда и не бывало по-другому.

Chapter Text

Всё было под контролем. Всё должно было быть под контролем.

С Дазаем и его планами никогда не случалось иначе. Чуя слишком к этому привык, слишком полагался на его огромные мозги, которые почти никогда не подводили, а если что-то шло не так — находили наилучший выход.

Кровавые кляксы Порчи давно исчезли с кожи и если бы не тело, лежащее перед глазами, Чуя бы точно потерял сознание от переутомления и парочки сломанных рёбер. Но он стоит, сжимает голые руки в кулаки и позволяет ногтям впиваться кожу ладоней. Потерял где-то перчатки, впрочем, как и всегда. Как же некстати…

Дазай раздражал всю дорогу до назначенного места сбора: ёрзал на пассажирском сидении и дулся, когда Чуя смачно посылал его куда подальше. Потому что ему взбрело в голову, будто Накахара не умеет озвучивать вслух свои желания.

— Что сложного в том, чтобы просто сказать: «Обними меня», а не устраивать дурацкий спарринг в качестве предлога? Или «Поцелуй меня» вместо того, чтобы доводить меня до инфаркта молчанием и недовольным лицом? — фыркнул Дазай, накручивая на палец каштановую прядь чёлки. — Я, конечно, знаю Чую как свои пять пальцев, но, знаешь, иногда хочется…

— Тебе дохуя чего хочется, — оборвал его Чуя, раздражённо выдохнув дым в открытое окно. — Что, блядь, за приёмчики? Ты вонючих психологических книжек в своём агентстве начитался? — Он усмехнулся. — Что дальше? Семейная терапия?

— Чуя, — терпеливо проговорил Осаму. — Высказывать свои желания вслух — нормально. К тому же, это поможет раскрепо…

— Со мной всё в порядке! — рявкнул он, стукнув по рулю. — Хочешь, чтобы я озвучивал свои желания? Так вот: завали ебало.

Дазай поджал губы и отвернулся к окну, теребя идиотский узелок бинта на запястье. Замечательно. Просто, блядь, прекрасно. Из-за того, что он что-то там себе надумал, Чуя разозлился — и вот результат. Им надо быть в здравом уме и собранными, чтобы завершить миссию, но вместо целей, чьи черепа сегодня ночью должны оказаться раздробленными, Накахара будет думать о том, как Осаму задумчиво кусает губу и пялится в окно, делая вид, что его партнёра не существует.

Чуя ненавидел, когда он становился таким. Сразу после язвительно выплюнутых возражений приходило секундное облегчение, а следом — стыд, вина и раздражение на самого себя.

Он и сам не мог понять, почему каждый раз так злился, когда Дазай аккуратно заговаривал о том, что ему бы хотелось изменить в их отношениях. Чёрт возьми, это такие мелочи. Но каждая — как удар по лицу, как приговор: «Ты не так уж и хорош». Откуда брались эти идиотские мысли, он не знал. Они просто были. Всегда, наверное, прятались за фасадом уверенности и гордости.

Дазай, в свою очередь, на такие вещи реагировал спокойно. Не обходилось без опостылевших глупых шуточек, вроде: «Чуя, это хозяин должен заниматься дрессировкой своей псины, а не наоборот», но на этом обычно всё и заканчивалось. Осаму старался. А Чуя даже первую защитную реакцию загасить не мог, и это каждый раз выливалось в ссору.

Он хмуро смахнул чёлку с глаз и покосился на Дазая. Тот всё ещё делал вид, что окно неебически интересное, нервозность выдавали лишь пальцы, суетливо разглаживающие складки на бежевых брюках. Накахара вздохнул.

Они обязательно поговорят после. Чуя примет эти новые блядские правила, затолкает подальше свои недовольства и будет говорить словами через рот, потому что так хочет Осаму. Если ему это важно, значит, важно и для Чуи. Он тоже умеет стараться.

План операции пошёл по пизде где-то в середине. Оба без слов приняли единственно верное решение: Накахара сбросил перчатки и открыл врата, а дальше — пустота и знакомая чернь. Из этой тьмы его, как и всегда, вытащили заботливые руки, только вот Чуя не сразу заметил, что кровь на них — не его собственная. После Порчи всегда был сам не свой.

Колени врезаются в разворошённую гравитацией землю. Чуя даже не обращает внимания, как кровь из рассечённой брови заливает глаз, потому что дрожащими руками разрывает блядские бинты на запястьях, чтобы нащупать пульс.

Пальцы не слушаются.

Накахара чертыхается, подползает ближе, кладёт голову Осаму на свои колени и ищет височную артерию. Закрывает глаза, сжимает зубы и молится — богам, дьяволу, даже долбанному Арахабаки, — лишь бы почувствовать хотя бы слабый толчок под подушечкой пальца.

— Не вздумай подохнуть, блядь, — шипит он сквозь зубы. — Мне ещё столько желаний озвучить… Очнись! Очнись и поцелуй меня, ты, кусок дерьма!

Тук. Тук. Тук.

Чуя протяжно выдыхает. Стягивает с плеч пиджак и пытается прижать ткань к ране на животе Дазая. Шарит по его карманам и находит телефон-раскладушку, который он так и не удосужился поменять на нормальный. Свой телефон Накахара наверняка стёр в труху в пылу битвы, как и наушник для связи с подкреплением.

Он набирает выученный наизусть номер Акутагавы и напряжённо слушает гудки, когда Дазай приходит в себя и кашляет кровью. Приходится повернуть его голову набок, чтобы не подавился.

— Я думал… — хрипит Осаму.

— Заткнись, пока я тебя сам не вырубил.

— …что Чуя скажет что-нибудь поинтереснее…

— Не трать силы, идиот!

— …например: «Надень те трусы с крабами, они мои любимые»…

— Да возьми же ты трубку…

— …или: «Выйди за меня».

Чуя в ужасе таращится на слабую улыбку Дазая, но спохватывается, когда тот снова закашливается кровью. На том конце провода раздаётся запыхавшееся:

— Накахара-сан.

— Медиков и подкрепление в точку В. Срочно, — на одном дыхании выпаливает Чуя и успевает услышать ответное…

— Понял.

…прежде чем бросить телефон на землю, устроить голову Осаму на коленях поудобнее и провести перепачканной в крови ладонью по волосам. Пиджак, прижатый к ране, весь пропитался кровью. Но самое страшное уже позади.

— Ты ведь не специально на рожон полез, чтобы меня проучить? — тихо спрашивает он.

— Я хочу… чтобы Чуя перестал… задавать неудобные вопросы…

— Придурок, — устало шепчет он.

И наконец-то может сделать глубокий вдох, когда на горизонте показывается сначала взволнованный Тигр, потом бледный как сама смерть Акутагава, а за ним — врач из Агентства, чьи медицинские пожитки послушно тащат шестёрки мафии.

Эта компания так же сюрреалистична, как и мысль о браке с Дазаем. Но так же реальна, как и намерение Чуи озвучивать дурацкие желания до тех пор, пока под кончиками пальцев бьётся чужой пульс.

Chapter Text

Лето было невероятно душным, а лавка — безумно скучной. От нечего делать Чуя бродил между покосившихся пыльных полок, до потолка заставленных всевозможными книгами, и мечтал, чтобы колокольчик из розового стекла на двери наконец-то звякнул.

Коё, конечно, рассказывала, что в её магазине довольно спокойно и уединённо, когда уговаривала Чую подменить её на пару недель отсутствия, но коварно умолчала о невыносимой скуке. Накахара всё не мог взять в толк, каким чёртом эта книжная лавка всё ещё не разорилась от отсутствия клиентов, если в ней всегда так малолюдно.

Нет, книги покупали. Например, Чуя давно успел приметить мужчину средних лет, что почти каждый день захаживал в отдел с классической литературой. За ним неизменно плёлся парнишка, чьи руки всегда были заняты различными сладостями: то мороженым, то конфетами, то ещё какой-нибудь дрянью, от которой тот однажды заработает диабет. Если это возможно. Не то чтобы Чуя был в курсе.

За пару-тройку дней работы в магазине Накахара изучил и траекторию, с которой эта странная парочка расходилась в разные стороны: мужчина к неизменным классикам, а парнишка — к детективам, которые никогда не покупал, а только окидывал прищуренным взглядом первую страницу и кивал сам себе, будто, блядь, что-то сразу понял. Чуя за ним не следил, вообще-то. Ну, может, только чуть-чуть. Чтобы книги сладкими ладонями не заляпал, окей?

Коё ему башку за книги открутит быстрее, чем Чуя успеет вернуться из этой глуши в родной Токио, что кипел жизнью и манил грёбаной цивилизацией.

Почти все клиенты магазина на возраст были как этот странный мужик в традиционной одежде. Мало кто из молодёжи хотел торчать летом среди пыльных книг, поэтому-то Чуя сразу приметил его спутника — любителя детективов. Однажды даже попытался с ним заговорить и подсунуть какую-то книгу, на что получил презрительный взгляд и высокомерно брошенное: «Да я по одной обложке могу сказать, кто убийца. Совет дерьмовый».

Накахара тогда сжал зубы и развернулся, прижав «дерьмовую» книгу к груди. С тех пор он бросил попытки с кем-то здесь заговаривать, кроме как по необходимости. Пока к нему не обратятся, он будет притворяться ебучей ветошью и молиться, чтобы Коё поскорее вернулась из своей блядской командировки.

Книги тоже довольно быстро стали вызывать отвращение, потому как они были повсюду: в зале; в проходе, ведущем к задней части магазинчика; даже стояли стопками на лестнице, что вела на второй этаж, где находились жилая зона и покои сестры. Чуя всё равно никогда не был поклонником чтения.

Одинокими вечерами после закрытия магазинчика он бродил по немноголюдным улочкам провинциального городка, пытаясь хоть чем-то себя занять и скоротать время, но всё вокруг вызывало лишь бесконечную тоску. Казалось, это место замерло много лет назад, законсервировалось в своих поросших зеленью двориках и железных дорогах; в старых лавках с антиквариатом и чаем; в рисовых полях, над которыми вдалеке туманно возвышались заснеженные шапки гор; в жизни, что останавливала свой ход, стоило стрелке часов приблизиться к восьми вечера.

И какое к чёрту очарование Коё находила в этом месте?

На четвёртый день пребывания в этой дыре книжную лавку посетило «новое лицо». Когда колокольчик на дверью звякнул, Чуя скучающе оторвал свой взгляд от сотню раз пересчитанных в кассе денег. В дверь протиснулся на вид молодой парень и сразу же уставился на Накахару.

— О, — сказал он, вскинув брови. Карие глаза прищурились, разглядывая Чую. Неуютно.

— Могу я вам чем-то помочь? — затолкав поглубже рвущееся наружу: «Чё уставился?» спросил Накахара.

— Ты? — тот, кажется, закончив разглядывать, безразлично пожал плечами и отвернулся. — Очень в этом сомневаюсь.

Чуя даже не успел как следует возмутиться, а этого ублюдка за полками уже и след простыл. Он фыркнул и писклявым голосом с нотками отсутствия интеллекта передразнил его себе под нос:

— Очень в этом сомневаюсь. — Накахара резко задвинул кассу, отчего та жалобно скрипнула. — Тоже мне, блядь.

Ну какого чёрта он вообще согласился на уговоры сестры? А ведь мог тусоваться в городе вместо того, чтобы торчать тут и смотреть на постные рожи этих книжных червей.

Спустя четверть часа на стойку перед Чуей легла книга. Ублюдок, как любезно окрестил его в своей голове Накахара, молча подтолкнул томик с названием «Записки у изголовья» кончиком пальца за корешок.

Пока Чуя пересчитывал деньги и воевал с заедающей хлипкой кассой, парень скучающе теребил выбившуюся из чёлки каштановую прядь и сверлил его взглядом.

— Да уж… — со вздохом бросил он, подхватив купленную книгу. И был таков.

— Что это, сука, за «да уж»?! — прошипел Накахара в ответ звякнувшему колокольчику и захлопнутой двери.

С тех пор «ублюдок» стал каждый день появляться в лавке и доводить Чую одними молчаливыми взглядами и вскинутыми бровями. Стоило ему случайно уронить книгу, перепутать заказы или заблудиться в коридорах полок в поиске определённого томика, который интересовал покупателя, тот сразу же оказывался где-то поблизости.

Холодно усмехался, поджимал губы и постоянно смотрел. Однажды даже раздражённо вздохнул, когда Чуя достал не ту книгу с полки. И пока Накахара корячился на хлипкой лестнице, проклиная всё и вся, тот молча, будто из ниоткуда, изящным движением достал нужную и протянул покупательнице.

Это бесило.

В какой-то момент Чуя заебался чувствовать себя круглым дураком в собственном, мать его, магазине. Количество слов, которыми они за всё время перекинулись, можно было пересчитать по пальцам рук. Однако стоило «ублюдку» переступить порог лавки, как Накахара чувствовал себя подопытной крысой, запертой под колпаком и находящейся под постоянным наблюдением.

Он упорно продолжал молчать, но отчего-то желание не ударить в грязь лицом свербело под рёбрами. Глупость какая-то.

Тем не менее, эта глупость одним из очень скучных вечеров заставила Чую провести ревизию полок и задокументировать в старом блокноте, найденном на чердаке дома Коё, расположение каждой блядской книжки.

«Выкуси, ублюдок», нацарапанное на полях, принесло какое-то подобие удовлетворения, и преисполненный уверенностью, Накахара завалился спать только под утро. В старом скрипучем кресле, окружённый шаткими небоскрёбами из книг.

Несмотря на это, незнакомец каждый раз находил новый повод для молчаливого осуждения. Или, может, воспалённому и утомлённому скукой сознанию Чуи просто так казалось.

Скука же и подтолкнула к единственному способу, который подгонял часовые стрелки, — чтению. Глупо отказываться от оружия, когда тебя окружает россыпь патронов, верно?

А однажды он зачем-то взял сборник поэзии Исикавы Такубоку — такой же, какой на днях приобрела его новая личная заноза в заднице. И в тот же миг провалился в нити образов и осязаемых метафор.

Чуя вздрогнул, когда в тишине лавки раздался насмешливый голос:

— Зарыться в мягкий ворох снега пылающим лицом… Такой любовью я хочу любить.

Он поспешно захлопнул книгу и вскинул взгляд, напоровшись на мягкую усмешку, изломавшую всегда безразлично тонкие губы. Отчего-то покраснели скулы. Накахара резко вырвал из рук ублюдка выбранный томик, отсчитал сдачу и сунул обратно, скрывшись в подсобке магазина.

Почувствовал себя воришкой, пойманным с поличным. Подумаешь. Ему всего-то стало любопытно, что читает этот напыщенный козёл. Жаром опалило уже и кончики ушей.

Чуя пнул несчастную табуретку, на которой лежал тот самый старый блокнот. Он упал корешком на пол и раскрылся на исписанных книжной картотекой страницах.

Поддавшись порыву, Накахара схватил блокнот, ручку и, насупившись, вернулся на своё законное место за стойкой. Ублюдка, впрочем как всегда, уже не было.

Чистые страницы стали заполняться словами, сквозь которые Чуя выпускал накопившееся недовольство, усталость и злость на весь мир. В частности — на этого раздражающего идиота, которому и слова-то сказать не мог.

Отныне его будни стали занимать не только вечерние прогулки, но и книги, а ещё — исповедь молчаливому блокноту, редкие посетители магазина и звонки сестрицы, что не особо-то спешила возвращаться домой.

И, конечно же, тихая война взглядов в окружении тысяч историй, отпечатанных на страницах книг.

На исходе второй недели близился день возвращения Коё и конец вынужденной ссылки Чуи. Пока он чесал затылок разводным ключом и пытался понять, как заставить проклятый бойлер работать, чтобы не материться с утра пораньше на ледяную воду, в глубине магазина раздался привычный звон стеклянного колокольчика.

Постояв ещё немного над чёртовой развалюхой, Накахара откинул в сторону бесполезный ключ, отряхнул руки от пыли и вернулся в магазин. Казалось, будто внутри пусто, однако где-то далеко, в глубине высоких полок, раздавался едва слышимый шорох страниц.

Чуя было взялся за чашку с уже остывшим чаем, но заметил: старый блокнот раскрыт. Хотя точно помнил: уходя, захлопнул его, потому как лёгкий ветерок из открытого окна трепал исписанные страницы.

Накахара нахмурился.

Он перевернул лист блокнота и заметил дописанный незнакомым почерком абзац. Как раз в том месте, где изливал очередной поток ругательств в сторону своего «горячо любимого» посетителя накануне.

«Я заметил, что кто-то трогал мой блокнот, и сразу понял, чьих чёртовых блядских? ебучих рук это дело. Я поднял взгляд к полкам с поэзией. И тогда ублюдок подмигнул мне».

Чуя хмуро уставился на парня, что с лёгкой улыбкой помахал ему книгой в руке и, блядь, подмигнул. Только Накахара раскрыл рот, чтобы… ну, наверное, покрыть его отборными ругательствами за посягательство на личные, сука, вещи, как тот уверенно двинулся по направлению к кассе.

— Дазай Осаму, кстати, — сказал он и положил перед Чуей очередную выбранную книгу. — Но ты можешь называть меня как хочешь, маленький сквернословец.

— Да пошёл ты, блядь, — прошипел Накахара. Было приятно наконец-то послать его вслух. Не глядя на обложку, он раздражённо вырвал из рук Дазая наличку. — Не учили, что трогать чужие вещи нехорошо?

— Озаки-сан упоминала, что у неё братец с характером, но чтобы настолько… я впечатлён подбором лексики в твоих почеркушках, знаешь ли. Не каждый способен материться целую страницу и ни разу не повториться.

Чуя буквально всунул ему в руки книгу и сдачу, хотя очень хотелось заехать ими по роже. На которой, кстати, расползлась широкая улыбка.

— Это оставь себе, — ответил Дазай и вернул книгу Чуе. Его насмешливый скучающий взгляд на миг обрёл серьёзность, и это немного сбило всю спесь. — Расскажешь, если понравится. — Он развернулся и зашагал к выходу, бросив напоследок через плечо: — Ведь твои каракули без бутылки саке не разберёшь!

Накахара нахмурился и посмотрел на обложку. В его руках был сборник поэзии Хагивары Сакутаро.

Звон стеклянного колокольчика заставил оторваться от разглядывания книги и вскинуть взгляд на пустующий зал лавки. Резкий порыв ветра, влетевший в окно, перелистал страницы старого блокнота в самый конец.

И едва не унёс вложенный меж них билет до Токио, на котором значилась завтрашняя дата.

Chapter Text

Блядская катастрофа. Чуя понимает это, как только Акутагава присылает короткое СМС: «Вышел».

Дазай никогда не выходил из дома в агентство раньше, чем спустя полтора часа с момента, как должен был оказаться на рабочем месте. И это ещё в лучшем случае. Неужели что-то пронюхал?

— Он в пути, — шипит Накахара и суёт телефон в задний карман брюк.

— Невозможно! — орёт взмыленный Куникида, вываливаясь из подсобки с коробкой украшений в руках. Какого-то чёрта из неё торчит, волочась по полу… поводок и ошейник с шипами. Чуя не хочет знать, откуда он там взялся, зачем или для кого в офисе эта штука. — Я всё просчитал несколько раз!

— Я тоже думал, у нас будет больше времени! — рявкает в ответ Чуя. Он раздражённо высыпает на пол дурацких плюшевых крабов, что купил Ацуши на барахолке и вручил со словами: «Дазаю-сану понравится». — Блядь.

— Не выражаться, — грозит Доппо, всё ещё возясь с коробкой. — Мы успеем.

— Вы ни-че-го не успеете, — лениво тянет Рампо. От того, как он покачивается на стуле, тот противно скрипит: неровен час развалится.

Чуе хочется гравитацией опрокинуть несчастный стул вместе с детективом, да тот ни в чём не виноват, ещё и прав. Они ни хуя не успеют.

Вот как знал: готовить сюрприз на день рождения Дазая вместе с придурками из агентства — хуёвая идея. Надо было бросить этот цирковой кружок самодеятельности ещё в тот момент, когда Куникида создал блядский чат и закрепил в нём таблицу с перечнем обязанностей для всех участвующих. Стоило вежливо отказаться и остановиться на идее об ужине у Чуи дома (конечно, блядь, у него, ведь Дазай всё ещё зачем-то обитает в конуре, что зовёт общежитием).

Нет, ужин, конечно, в планах есть. С отличным алкоголем. И домашними лёгкими закусками. И с продолжением в виде задницы Дазая.

Но почему-то Чуя поддался на уговоры Накаджимы и жалобные тигрячьи глаза в сочетании с нелепым, но тронувшим сердце: «Дазай-сан оценит, если вы тоже поучаствуете». Так что он просто забил и доверил подготовку детективам. Лишь попросил Акутагаву подстраховать и проследить за блядской мумией, что уже совершенно не вовремя тащилась сюда.

Накахара бросает мысли о том, чтобы перевернуть стул вместе с Рампо, и направляет гравитацию во благо: маленькие розовые плюшевые крабы взлетают в воздух. Каждая игрушка тут же находит своё место — на рабочих столах детективов, в полупустой вазочке со сладостями, на подоконниках, в цветах и даже на верхушках шкафов. Всё заполоняют абсолютно безвкусные отвратительные крабы.

Чуя морщится.

Он подоспевает как раз вовремя, чтобы помочь Куникиде не свалиться с шатающейся стремянки, пока тот крепит гирлянду «С днём рождения!» под потолком.

В этот момент дверь офиса хлопает, и внутрь вваливается запыхавшаяся Йосано с бутылкой шампанского, а следом — Кенджи с пакетом, набитым праздничными колпаками и хлопушками.

— Я это пить не буду, — говорит Чуя, бросив взгляд на бутылку. — И вам не советую.

— Можно подумать, кто-то предлагал, — фыркает Акико. Она торжественно ставит бутылку на стол. — Прости, не у всех на счетах лежат кучи денег, чтобы позволить себе дорогой алкоголь тысячелетней выдержки.

— Желудок Дазая и не такое переварит. — Куникида отряхивает ладони и оглядывает пространство, украшенное гирляндой, флажками и кривыми бумажными фонариками. — Остался торт?

— Да! — Кенджи принимается раздавать всем уродские колпаки и хлопушки, но предусмотрительно обходит Чую стороной, бросив боязливо-уважительный взгляд на его шляпу. — За него отвечают Ацуши и Кёка.

Чуя садится на край стола и наблюдает за попытками Рампо отказаться от колпака. В конце концов Йосано ловкими уговорами заставляет его нацепить эту муть поверх кепки, а Кенджи по-доброму посмеивается над тем, как Куникида важно поправляет колпак, глядя в зеркало.

Спустя миг в офисе появляются странные брат и сестра, что демонстрируют всем ужасно нарисованный плакат. На нём едва узнаваемый Дазай подвешен кверху ногами в окружении розовых сердечек, а кривая подпись гласит: «Ещё один год прожит не зря!»

Все принимаются оценивать художественные навыки Танизаки, и Чуя вдруг ясно ощущает: он здесь чужой. И зачем только это всё? Какая-то глупая иллюзия, будто он имеет право переступить черту той части жизни Дазая, которая не пересекается с его собственной. Как будто они нормальные. Это ведь вовсе не так.

Знакомства с общими друзьями, коллегами, семейные ужины, да даже вот такие глупые сюрпризы — это ведь не про них.

Он спрыгивает со стола, ловит взгляд Куникиды и говорит:

— Ну, я пойду…

— Куда это ты собрался?! — гремит в офисе голос Доппо, и все взгляды устремляются на Чую.

Прекрасно, блядь. Теперь он чувствует себя ещё более инородно и не к месту.

Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но слова застревают в горле. Потому что Накахара не знает, как объяснить, что ему здесь не стоит оставаться. Да и нужно ли?

Господи, блядь, боже. Нет, конечно. При желании он может зло зыркнуть, пригрозить Смутной печалью, и никто не посмеет его остановить.

— Мистер модная шляпка хочет сказать, что чувствует себя неуютно у нас в гостях, — раздаётся голос Рампо. Он слегка закатывает глаза, будто ему слишком лень пояснять очевидное.

— Глупости какие… — фыркает Йосано.

— Накахара-сан, не думайте… — тараторит Кенджи, но его перебивает очередной хлопок двери.

На пороге появляется Ацуши с помятой коробкой торта в… зубах. Он ставит его на стол в центре офиса и сгибается пополам.

— Мне… пришлось… перевоплотиться… чтобы успеть… — задыхаясь от бега, хрипит Накаджима. — Кека… задержала Дазай-сана…

— Боже правый, надеюсь, в ход не пошли ножи, — бормочет Куникида.

Он бросается к выключателю, пока Кенджи распаковывает изрядно покосившийся торт, конечно же, в форме грёбаного краба. Йосано многозначительно пихает Чуе в руки хлопушку, и у него не остаётся выхода, кроме как остаться.

— Знаешь, иногда стоит пойти на компромисс, чтобы порадовать того, кто дорог, — говорит она.

Накахара хочет возмутиться, скривиться, прошипеть что-то вроде: «Не неси херни» или «Меня сейчас стошнит», но почему-то послушно берёт в руки хлопушку. А потом прячется за шкафом вместе со всеми, когда Доппо гасит в офисе свет, и зачем-то… волнуется.

Секунда, вторая. На третьей дверь отворяется, и слышится голос Дазая:

— …Кёка-чан, не смотри так на меня, это пугает, и хватит… — Он замолкает, раздаются шаги. — У нас что, выходной, а мне никто не сказал?

Вместе со светом в офис врываются звучащие вразнобой крики: «С днём рождения!», грохочут хлопушки, воздух заполняется разноцветными конфетти и аплодисментами.

Чуя выглядывает из-за шкафа, скрывая своё присутствие за высыпавшей гурьбой детективов. Сейчас идеальный момент, чтобы смыться, в общем-то. Но он не может, потому что… ну, Дазай улыбается растерянно и так глупо моргает, разглядывая бедлам в офисе, что это выглядит ужасно очаровательно. И одновременно тоскливо.

Раньше он никогда не праздновал свой день рождения, никогда не ждал подарков, никогда не ожидал, что кто-то может ради него постараться. Но почему же он до сих пор реагирует так, словно это и правда невозможно?

Когда взгляд Осаму натыкается на Чую за спинами детективов, его глаза округляются. Накахара не придумывает ничего лучше, чем взорвать свою дурацкую хлопушку, обсыпав себя конфетти, и пожать плечами. Уголки губ Дазая ползут всё выше, и он смеётся.

Именно этот смех дорогого стоит. Глупый Тигр каким-то образом оказался прав. Как и стрёмная докторша, чёрт бы их побрал.

Осаму восторженно тычет пальцем в торт, трогает плюшевых крабиков, рассматривает рисунок Танизаки, театрально хватаясь за сердце, и стукается бокалами шампанского с Йосано. Он кивает директору Фукудзаве, на минутку заглянувшему «на банкет», и вжимает голову в плечи, когда получает от Куникиды лечебный подзатыльник за второй бокал шампанского.

И, наконец, подходит к Чуе, что сидит на краю стола, теребит в руках бумажный колпак и болтает ногами.

— Не стоило…

— Заткнись, — перебивает Накахара. Он нахлобучивает колпак на его макушку, отчего Осаму удивлённо моргает. — Больше никаких крабов, Дазай. Я, блядь, смотреть на них не могу.

— Вообще-то, у именинника есть право…

— У именинника есть право закрыть рот, пока кое-кто не передумал насчёт сегодняшнего ужина.

Услышав это, Осаму надувает губы, однако его глаза сверкают азартом.

— Чуя заставит меня отдуваться в спальне за то, что он сам притащился в обитель добра и света из своей гнусной и грозной мафии?

Дазай склоняется ближе, но Чуя отпихивает его щёку ладонью, получив в ответ обиженный бубнёж.

— Пусть это тоже будет сюрпризом, — говорит он. Накахара спрыгивает со стола, поправляет шляпу и смотрит на наручные часы. И правда, пора возвращаться в свою гнусную и грозную мафию. А так не хочется. Странно, ещё несколько минут назад он желал провалиться сквозь землю, лишь бы не быть здесь. — С днём рождения, придурок.

Чуя вскидывает взгляд и напарывается на искрящийся тихой благодарностью чужой.

— Иди уже, а то своими короткими лапками в штаб доберёшься только к вечеру! — слышит он брошенное в спину и усмехается.

Может быть, Чуя жестоко ошибается. Может быть, хоть этот крохотный отголосок нормальной жизни — всё-таки про них. Может быть.

Chapter Text

Мягкий луч рассветного солнца пробивается сквозь заколоченные досками окна, в которых давным-давно уже нет стёкол. Чуя щурится, поднимает взгляд на Дазая. Он с удивительно умиротворённым выражением лица следит за тем, как в воздухе танцует пыль. Это злит.

Бетонная стена, о которую спиной упёрся Накахара, давит. Всё в этом чёртовом полуразваленном бараке, блядь, давит. Но больше всего — ебучее смирение Осаму. Чуя сжимает рукоять своего Глока, запястье неконтролируемо бьёт дрожью. Зубы стучат в абсолютнейшей тишине, что нарушается лишь одним тихим дыханием и вторым — частым. Частым от чистейшего ужаса, пробирающего до костей. Он так сильно контрастирует с почти уютной обстановкой укрытия, что тошно.

Уютной, блядь. Всё в этом мире стало настолько ебанутым, что эти развалины, которые пару лет назад были чьим-то домом, кажутся уютными. С этими толстыми слоями пыли, с чужими вещами, валяющимися тут и там, кричащими о сборах в спешке. В прихожей Чуя видел чью-то потрёпанную клетчатую рубашку с грязным следом от ботинка, что выглядела так, будто во второй рукав просто не успели продеть руку и оставили вещь валяться тут.

Их жизни уже давно были как эта рубашка. Потрёпанные, брошенные на полпути. Забытые.

Накахара вытягивает затёкшую ногу и пинает брошенную ранее Рюноске пустую банку пива, что они в общем горе разделили на всех. И когда только заныкать успел? Чуя думал, будто все магазины давным-давно обчистили. Гин жаловалась, что даже мерзких консервов с рыбными потрохами нигде не осталось.

— Помнишь, как мы ездили в Токио? — уголок губ Дазая дрожит в слабой улыбке.

— Заткнись, пока я сам не заткнул, — с судорожным выдохом отвечает Накахара.

Он закрывает глаза и прислоняется затылком к стене. Да как, сука, унять эту дрожь? Это невозможно. Это больно. Это так, блядь, нечестно, что хочется орать в голос.

А Дазай, будто бы не слышал ответ, продолжает:

— Рю тогда так восхитился кампусом токийского университета, что половину дороги до Йокогамы провёл в молчании. Как же он нам завидовал, — Осаму усмехается и пихает Чую плечом.

Накахара открывает глаза и поворачивает голову. Видит этот взгляд, говорящий: «Пожалуйста, хотя бы попытайся». Дазай знает, что просит о невозможном, но Чуя привык ради него идти на невозможное.

— Да, — сухо отвечает.

И засматривается на то, как солнечный свет, бьющий сквозь щели, обрамляет пушистые пряди Осаму, словно нимб. Казалось бы, два года скитаний, а он до сих пор выглядит так, будто они вот-вот вернулись в Йокогаму из Токио. Так, будто ещё чуть-чуть — и начнётся новая студенческая жизнь. Такой же красивый, как и тогда. Сам Чуя себя таким давно не считает. Его щёку пересекает уродливый шрам. Волосы потускнели и потеряли огненный оттенок ещё тогда, когда погиб Тачи. Лицо осунулось от постоянной голодовки.

Но Дазай… Дазай красивый. В груди печёт. Несмотря на подступающую к горлу тошноту, Накахара тихо продолжает:

— Когда мы вернулись, Рю признался, что мечтает о переезде в Токио.

— О, — выдыхает Дазай. Он шлёпает ладонью по своему согнутому колену и горько посмеивается. — Всегда знал, что мой брат любит тебя больше, чем меня. Наверное, это потому что я приёмный. Знаешь, когда всё закончится, благословляю вас обоих…

— Ещё слово, и я уйду, — шипит Накахара, наплевав на немую просьбу.

Он не может, ясно? Как с этим вообще можно смириться? Как Осаму себе это представлял? Что они просто поговорят, вспомнят старое и посмеются, будто ничего не происходит?

Будто ебучие споры уже не отравляют его организм? Будто не его мозг медленно умирает? Будто в считанные минуты не он станет одним из этих сукиных детей, ползающих по улицам в поиске человечины?

— Не уйдёшь, — мягко улыбается Осаму.

— Я, блядь, уйду, — дрожащим голосом отвечает Чуя. Он бьёт рукояткой пистолета по бедру, смаргивая резь в глазах. — Уйду, понятно?

— Из всех только у тебя хватит…

— Не говори, чего мне хватит, а чего нет! — кричит он, вскакивая на ноги.

Заебало сидеть, заебало ничего не делать и просто ждать. Но что он может?

Что

он

может?

Только в проклятых фильмах и сериалах у главных героев каким-то образом появляется иммунитет к зомби-вирусу, но они, блядь, не в сериале. И далеко не главные герои. Так, букашки, изо всех сил пытающиеся выжить.

— Это прозвучит пошло, клишировано и слащаво, но не могу не сказать, — продолжает Осаму, не обращая внимания на вспышку гнева, — позаботься…

— Без тебя знаю, — цедит Чуя.

Он начинает нервно ходить по коридору. Косится на рваную рану на бедре Осаму. Вскидывает голову к потолку, жмурится, то вцепляется в рукоятку Глока, то испытывает острое желание откинуть его в сторону. Просто сесть, дождаться, пока Дазай превратится в бесчеловечного монстра и дать ему сожрать свои мозги, потому что Чуя смертельно устал.

Но он не может. Потому что из всех только у него хватит сил это сделать. Потому что снаружи ждут живые и невредимые Рю и Гин. Потому что именно ему придётся подставлять им своё плечо, этим двоим, что в один день потеряют брата. Подставлять плечо, а потом стыдливо отводить взгляд, ведь это он не уберёг. И это он пустит пулю ему в голову.

— Я рад, что из нас двоих это оказался я, — говорит Дазай, беспечно пожимая плечами. Чуя шмыгает носом, снимает Глок с предохранителя. Кладёт ладонь на своё дрожащее горло, будто это может остановить подступающую истерику, мечется. Его взгляд бегает по лицу Осаму, пока тот продолжает: — Потому что я бы не смог, Чуя.

— Чёрта с два ты бы не смог, — выплёвывает он. Сжимает переносицу пальцами и отнимает руку от лица. Пистолет тяжелит ладонь. — Хуйню не неси хотя бы…

Протолкнуть слово «смерть» наружу оказалось невыполнимой задачей. Сколько времени у них осталось? Накахара, кажется, совсем потерял ему счёт.

— Мы оба знаем, что это кончится кровью, — говорит Дазай. Чуя вскидывает взгляд, и ему хочется выть. — И я не хочу, чтобы она была твоя.

— Заткнись-заткнись-заткнись, — шипит он, тыча дулом в Осаму.

А затем резко опускается перед ним на колени, бросает Глок на пыльный пол и целует. Дазай удивлённо выдыхает в губы, будто совсем не ожидал, что это произойдёт. Будто это не они каждый раз трахались как сумасшедшие, когда удавалось выбраться из передряги живыми, потому что этот может быть последним. Словно это не они жарко целовали друг друга перед тем, как разделиться на пары для разведки, на тот случай, если кто-то из них не вернётся. И вот, посмотрите.

Кто бы мог подумать, что такой живучий таракан, как Осаму, когда-нибудь потеряет свою квоту на удачу.

Чуя отрывается от родных губ, вжимается своим лбом в его, мечтая врасти в это тело, может быть, даже отдать ему своё, только бы…

— Давай, — шепчет Дазай.

Подушечка большого пальца утешающе мажет по скуле, подхватывая скользящую по коже соль, что очистила дорожку в пыли и засохших следах чьей-то крови на лице. Чуя поднимает взгляд и чувствует, как ему в ладонь вкладывают Глок, что давно ощущается едва ли не продолжением конечности. Как и Дазай — продолжением его самого.

Порыв холодного ветра треплет волосы Гин, кожу на обветренных щеках Рюноске неприятно стягивает от высохшей влаги.

Гин крупно вздрагивает, когда в доме раздаётся выстрел, и прячет лицо в коленях. Рюноске старший, он должен её успокоить, ведь так? Теперь, когда…

Но почему-то страх парализует, и он не в силах сдвинуться. Позже ему будет стыдно за свой ступор. Позже он не раз будет обнимать её, бьющуюся в истерике, и впитывать старой джинсовкой и дырявой прохудившейся кофтой её слёзы. Но не сейчас. Сейчас одеревеневшие пальцы на коленях отказываются двигаться.

Поэтому Акутагава пустым мёртвым взглядом смотрит на дом, в котором раздаётся остервенелый звон бьющегося стекла и грохот ломающейся от ярости чужого горя хлипкой мебели.

Chapter Text

Жить с Дазаем — это как обречь себя на непрекращающийся радиоэфир из смеси канала Дискавери, тру крайм подкастов и дурацких видео с Ютуба в стиле «Десять невероятных фактов о яичной скорлупе».

Чуя мог бы написать двадцатитомную энциклопедию со списком раздражающих качеств Осаму. Но всё равно не может не испытывать щекочущей грудь нежности, когда Дазай в очередной раз открывает рот, чтобы поделиться с ним какой-нибудь чушью.

— Чу-у-уя, — уже привычно тянет Осаму. Он играет помидорками черри в боулинг, пытаясь сбить составленные в ряд солонки на кухонном столе. Ещё и кончик языка высовывает: видимо, для точности. — А ты знал, что мужчины в Древнем Риме клали руку на мошонку, когда давали клятву?

Накахара прекращает резать овощи и долго смотрит на своего парня-идиота, не в силах подобрать слова. Так долго, что Дазай перестаёт баловаться едой, поднимает взгляд и вопросительно вскидывает брови. Чуя бросает нож на разделочную доску, вытирает руки о передник и подходит к Осаму. Тот смотрит так подозрительно и настороженно, словно нашкодивший кот, в любой момент готовый получить по шее.

Накахара кладёт ладони на его щёки так мягко, что глаза Дазая расширяются в непонимании. И целует: невесомо, медленно, нежно. Кончики пальцев скользят по вискам, путаются в каштановых волосах. Чуя чувствует, как ладони Осаму обвивают талию и притягивают ближе, а поцелуй становится более влажным и горячим.

— У Чуи большие проблемы с коммуникацией, — отрываясь от его губ, выдыхает Дазай. — Если он хотел, чтобы я заткнулся, мог просто попросить.

— Можно подумать, ты когда-то реагировал на мои просьбы без подзатыльников.

Чуя улыбается и невозмутимо устраивается на коленях Осаму. Ласково взъерошивает пушащуюся на лбу чёлку Дазая и склоняется, к нему, говоря…

— Только попробуй когда-нибудь заткнуться.

…чтобы снова утянуть в тёплый поцелуй.

Chapter Text

Дазай вредит себе — это никогда не было секретом или чем-то удивительным.

За столько лет вынужденного партнёрства Чуя свыкся и со свежими порезами, пропитывающими полоски бинтов, и с отсутствующим, разочарованным взглядом Осаму, лежащим на больничной кушетке под строгим присмотром медсестёр. В такие моменты он обычно был подключен к капельнице против своей воли, а его тело пичкали всевозможными витаминами и восполняющими энергию и силы растворами, которые Мори лично наказывал использовать.

Чуя когда-то пытался с этим бороться, но опустил руки, когда понял, что Дазаю жизненно необходимо истязать себя. Он не хотел копаться в причинах. Это не его бремя.

После подобных «отлёжек» в лазарете Дазай и вовсе становился практически неуправляемым: пыточные камеры полнились покалеченными пленниками, а подчинённые в страхе ходили по струнке, не желая навлечь на себя гнев Исполнителя, которому в очередной раз помешали совершить задуманное. Осаму словно был большим ребёнком, вымещавшим злость на собственных игрушках. Правда вместо оторванных лап плюшевых медведей были вывернутые человеческие конечности, а разбитый по полу конструктор заменяли разлетевшиеся от выстрела мозги.

«Это не моё бремя», — упорно твердил Чуя сам себе, пока годы спустя не решился подпустить Дазая ближе.

Это стало его бременем, и тяжесть осознанного выбора легла на плечи грузом. Он прекрасно понимал, под чем добровольно оставил свою подпись, но по-другому бы и не вышло.

«Перестань, пожалуйста. Ты же видишь, как мне больно», — молчаливо кричал он, когда накладывал повязки на свежие порезы.

«Как тебе помочь? Как это остановить?» — спрашивал тихо сам себя, когда обнаружил, что Дазай стал скрывать новые раны.

«Разве моих чувств к тебе не хватает на нас двоих?» — шипел Накахара, видя виноватый взгляд Осаму.

Дазай правда старался. Однако что-то, сидящее глубоко внутри, присосавшееся к мозгу, словно паразит, продолжало нашёптывать указания. И тогда он, отчаянно ища выход эмоциям, как загнанный зверь, которому не оставили выбора, вредил себе уже по-другому.

Чуя замечал и искусанные в кровь губы, и кровящие заусенцы на пальцах, и осушенные бутылки из-под виски, и покрасневшие от многочасовых раздумий в ночи глаза, и критический недостаток сна. Иногда он просыпался посреди ночи, чтобы найти Осаму бродящим по дому, как ёбаный неприкаянный призрак.

В одну из таких ночей он сгрёб в охапку всё ещё хранящее тепло одеяло и прошлёпал в гостиную. Накрыл им дрожащие острые плечи, присел на мягкий ковёр со спины и окутал конечностями, словно дополнительным коконом. Чуя устроил подбородок на плече Дазая и прошептал тихо-тихо, уверенный однако, что будет услышан:

— Выпусти это по-другому. Не так.

Осаму замер. Затем покачал головой, будто бы не веря, что это и правда сработает.

Накахара крепче обнял его, устраивая пятки между скрещенных ног Осаму и прижался щекой к спине. Тот дышал часто, как человек, который стоит на грани необъятного горя — сделай шаг, и очнёшься с исцарапанными в мясо ногтями предплечий. Зато боль из душевной плавно перетечёт в физическую.

Так привычно. Так понятно.

— Это больше не может продолжаться, — устало сказал Чуя, потираясь щекой о напряжённую спину. А затем спохватился, поспешно добавив: — Нам нужно найти другой выход.

Нам. Всего лишь три буквы, а столько мощи. Стоило произнести вслух, как Дазай разом обмяк и из настороженного, готового к тому, что его прогонят, существа, стал маленьким и совсем ослабшим.

Он вытащил руку из-под мягкого одеяла и переплёл свои ледяные пальцы с чуиными, тёплыми и уверенными.

Чуя не смотрел: лишь тихо слушал судорожные выдохи в темноту гостиной, крепко стискивал дрожащие горечью плечи и размазывал подушечкой пальца солёные капли, падающие на тыльные стороны сцепленных ладоней.

И молча молился, чтобы это как можно скорее вышло наружу и осталось похороненным в ночи.

Ровно, как и во все последующие.

Потому что отныне Дазай старался не только ради Чуи, но и для того, чтобы быть сильным за них двоих.

Chapter Text

Дазай искренне ненавидит полицейские участки. В этом месте самая большая концентрация столь ненавистной и презираемой бюрократии и такой же осточертелой закоренелой человеческой тупости. Хуже только в окружном суде. Однако сегодняшнее дело обещает быть хотя бы чуть-чуть любопытным, как минимум, потому что в полицейском участке, куда его вызвали, работает любимый Куникида.

Ну хоть какое-то веселье среди постных рож и скукотищи. После того, как проклятая Федерация вынесла Дазаю выговор за «подрыв авторитета граждан к ассоциации адвокатов», он старался быть тише воды и ниже травы — по совету Йосано, конечно же.

«Не высовывайся, прекрати лезть на рожон и побудь лапочкой хотя бы полгода», — бросила она в курилке между заседаниями, пока Осаму сокрушался и, казалось, абсолютно неподдельно удивлялся, почему же коллеги обходят его стороной и косо смотрят в коридорах суда.

Подумаешь, назвал прокурора безмозглой бестолочью. Подумаешь, во время выступления на заседании. Это ведь всего-навсего метафора, ради красивого словца. Красивые слова Дазай очень любит — кому как не Йосано об этом знать.

Однако Акико считала, что ему крупно повезло получить всего лишь выговор, могли и лицензию приостановить, если бы сильно захотели. Как хорошо, что Осаму на короткой ноге с председателем ассоциации. Точнее, доводилось бывать у неё под юбкой, но это так — лирика.

Именно поэтому он вынужденно хватался за любую работу, а особенно, когда кому-то нужен был государственный адвокат. Чаще всего приходилось иметь дело с нерадивыми подростками, вломившимися в чей-то магазин, или защищать маргиналов, устроивших мордобой по пьяни.

Но, получив папку с материалами дела, Дазай присвистнул.

— Куникида-кун, это точно мне? — поинтересовался Осаму, шагая за всегда энергичным и собранным сержантом. — Погоня с перестрелкой, убийство полицейского… оказание сопротивления сотрудникам полиции?

Дазай быстро пролистал папку, цепляясь за выхваченную то тут, то там информацию. Судя по всему, подзащитный крупно влип и упрямо пытался выгородить своих подельников, которым удалось скрыться. Он открыл первую страницу. Накахара Чуя, двадцать пять лет. С фотографии на него смотрело угрюмое бледное лицо в обрамлении огненно-рыжих волос. Казалось, будто даже от фото исходит жар. Но не тёплый и приятный, как от летнего солнца, а убийственный. Как от кипящей лавы. Наступишь — тут же потеряешь конечность с концами.

— Тебе-тебе, олух, — недовольно пробасил Доппо. — Когда ты прекратишь опаздывать везде, где тебе надо быть вовремя? Уже перед всеми стыдно, честное слово.

— Ничего, подождёт твой Накахара. Ему всё равно в тюрьме лет десять отсидеть придётся. Торопиться-то некуда.

Осаму пожал плечами в ответ на гневный взгляд Куникиды и едва не вписался в его спину лицом, потому как тот резко остановился перед дверью, ведущей в допросную комнату. А Дазай… просто засмотрелся на фотографию своего нового подзащитного. Было что-то в нём такое, что притягивало взгляд. Может, яркие голубые глаза, смотрящие с явным вызовом. Может, достоинство, с которым он держался на фото, даже находясь под стражей, в казённой тюремной робе. Может, всё вместе.

— Предупреждаю, — начал Куникида, оборачиваясь к Осаму. — За дверью — тот ещё крепкий орешек. Крутили всем конвоем, а потом он харкнул в лицо несчастному офицеру, который делал фото.

— Подумаешь, — фыркнул Дазай. Он захлопнул папку и прижал её к груди, протискиваясь мимо Доппо к двери. — Кто будет мешать своему адвокату, Куники-и-ида-кун, ты преувеличиваешь!

— Послушай, Дазай. — Голос Куникиды звучал твёрдо, а ладонь крепко и настойчиво обхватила локоть. — Он убийца. И защищает своих людей, так что терять ему нечего — может выкинуть что угодно. Мои ребята будут за дверью, где тревожная кнопка ты знаешь. Не валяй дурака.

— Да понял я, понял! — забормотал Дазай, морщась от слов Доппо, как от внезапно взявшей мигрени. — Отцепись. — Он дёрнул рукой, вытаскивая из крепкой хватки рукав своего чёрного пиджака. — Если будешь так меня хватать, я пойду к старшему комиссару и пожалуюсь на харрасмент. Фукудзава-доно тебя по головке не погладит.

И, услышав громкое сопение, Осаму поспешно развернулся спиной к Куникиде и дёрнул ручку двери.

В допросной комнате было душно и темновато. Дазай тут же прочистил горло и шагнул к столу, за которым сидел этот самый Накахара Чуя, доставивший столько хлопот полицейским. Его запястья, лежащие на столе, были скованы наручниками, а взгляд направлен в пол между колен. Плечи и спина прямые и напряжённые, словно он готовился атаковать любого, кто подойдёт ближе, чем на метр.

— Ну, приветик, — хмыкнул Осаму, бросая папку на столешницу. Накахара даже не дрогнул. Дазай вальяжно плюхнулся на скрипящий, видавший виды стул и закинул ногу на ногу, рассматривая «клиента». Да, фотография не врала. Волосы всё равно что пылающий огонь, даже отсутствие душа в камере временного содержания этот факт никак не меняло. — Я твой адвокат, Дазай Осаму. Буду представлять твои интересы на суде и… ну, и всё такое. — Он махнул рукой в воздухе и раскрыл папку перед собой, краем глаза следя за Чуей, сидящим напротив. Ноль реакции. Обидно. — Что скажешь, если мы перескочим все эти формальности и сразу поговорим о том, в какой ты заднице?

Снова ничего. Дазай постучал кончиками пальцев по колену и потянулся во внутренний карман пиджака, выуживая пачку сигарет и зажигалку. Он пододвинул их через стол Накахаре и откинулся на спинку стула, как бы демонстрируя, что ни в коем случае не посягает на чужое личное пространство.

На этот ход последовала незамедлительная реакция: голубые глаза, горящие из-под свисающей чёлки, жадно впились в пачку Мевиуса. Угадал, значит — приятно.

Однако принимать подачку Чуя вовсе не спешил.

— Не бойся, не отравлено. Мне незачем тебя убивать, за меня это сделает поганая тюремная система. Вряд ли ты доживёшь до тридцати, в таких-то условиях. А, учитывая, что ты убил полицейского при задержании, сладкой жизни тебе и вовсе не видать, дружочек.

— Тебе вообще можно всю эту херню нести? — подал Накахара хриплый голос.

Он тряхнул головой и вытащил сигарету из пачки. Сунул в рот и кое-как подкурил, борясь с зажигалкой и сцепленными запястьями.

Дазай цепко следил за тем, как Чуя сделал первую глубокую затяжку и прикрыл глаза в наслаждении. Это длилось всего мгновение, а следом тот вновь натянул маску полнейшего безразличия.

— А кто мне запретит? — Осаму развёл руками. — Мы здесь вдвоём. Или, думаешь, твой упрямый зад так сильно нужен полиции, что они нацепили на меня прослушку?

— Клоун, — бесцветно фыркнул Накахара.

Его силуэт в окружении полумрака допросной комнаты и сигаретного дыма выглядел нечётко, размыто как-то. Однако та же самая убийственно-жаркая аура, что Дазай ранее считал по одному лишь фото, каким-то образом доминировала в этом небольшом пространстве.

— Полиция всё равно найдёт способ схватить твоих подельников за задницы, уж поверь, — настойчиво продолжил Осаму. И — о, ну наконец-то! — заметил, как при упоминании сбежавших товарищей плечи Накахары едва заметно вздрогнули. Дазай облизнул нижнюю губу и склонил голову вбок. — Будешь сотрудничать со следствием — и я, быть может, приложу чуточку больше усилий, чем требуется от государственного адвоката. Смягчим приговор тебе, а ты уменьшишь головную боль следствию.

Накахара внимательно слушал и продолжал курить. Когда огонёк сигареты вспыхнул почти у фильтра, он потушил её прямо об обложку пластиковой папки и вскинул ленивый — что абсолютно точно возмутило Осаму, — безразличный взгляд.

— Как там тебя, говоришь? — переспросил Чуя. Он вернул руки на стол и склонился ближе. Лязгнули наручники. На миг Дазай испытал острое желание отодвинуться, но пересилил себя и даже глазом не моргнул. — Дазай Осаму, да?

— Совершенно верно.

— Пошёл на хуй, Дазай Осаму, — ухмыльнувшись, нагло, сказал он.

Осаму сощурился, чувствуя однако, как что-то внутри, свербящее любопытством и азартом, будто проснулось от долгого сна. От очень-очень-очень долгого сна, наполненного опостылевшими административками и отвратительно скучными уголовными делами. Одна-единственная мысль крутилась в голове туда-сюда, подобно покачивающейся над их головами тусклой лампе: «Тебе нужно это дело».

Зачем? Для чего? Ему никогда в жизни не получить оправдательный приговор для этого Чуи, как бы он ни старался и как бы ни изгалялся перед присяжными. Но танцующий на кончиках пальцев интерес был сильнее.

А ещё — мотивация понять, какого чёрта вообще Накахара зубами вцепился в своих товарищей, когда самому грозил такой серьёзный срок.

Дазай облокотился на стол, вторгаясь в личное пространство Чуи точно так же, как и он сам минутой ранее. Кончик его рта дёрнулся вверх.

— С удовольствием, солнышко. — Ход Осаму возымел эффект: на бледном лице наконец-то проступили хоть какие-то не показные эмоции, а между бровей пролегла глубокая возмущённая складка. Дазай тут же продолжил: — Только вот незадача: я не готов пачкать свой дорогущий костюм в допросной комнате, так что тебе придётся выйти отсюда и показать, на что ты способен, без, — он ткнул пальцем в дрогнувшие на столе наручники, — этой штуки. Предпочитаю верёвки, — добавил Осаму, поднимаясь на ноги. — Ну, это так, к слову.

— Ёбаный показушник, — выплюнул Чуя, скосив взгляд.

— Ага. — Дазай забрал со стола папку со следом от сигареты и медленно прошагал к двери. — А ещё твоя единственная надежда выйти на свободу. Советую подумать об этом, прежде чем просить Куникиду заменить адвоката. — Услышав шумный вздох за спиной, Осаму улыбнулся и коснулся ручки двери. — Увидимся завтра, Накахара Чуя. Или мне уже можно звать тебя солнышко?

Хлопок двери прервал тихий поток мата из очаровательных, но столь склонных к сквернословию губ Накахары. Дазай сунул руку в карман брюк и краем глаза заметил семенящего к нему Куникиду, вскидывающего брови в вопросительном жесте. Офицеры, дежурящие у двери допросной, проводили Осаму внимательными взглядами.

Он повёл плечом, как бы говоря: «Нормально всё, успокойся уже, Доппо» и направился к выходу из участка. Пожалуй, стоит показать материалы дела Йосано и покопаться в них поглубже самому, ведь предстоит выстроить адекватную линию защиты без сделки со следствием. Может, даже стоит заручиться поддержкой прокурора и потянуть за пару ниточек, но думать об этом пока что рано.

В одном Дазай был уверен точно: завтра он вернётся в участок, потому что Накахара Чуя попросит о встрече с адвокатом, и никто не будет вправе ему отказать.

Chapter Text

Чуя лунатит, а Дазаю очень трудно сдерживаться, чтобы не забраться на стремянку и не дотронуться до сидящего на потолке Накахары и не обнулить его.

Но Осаму где-то вычитал, будто лунатиков будить нельзя. Так что он просто наблюдает, чтобы Чуя случайно не вышел в окно вместо дверного проёма.

И слушает. Потому что, да, Накахара разговаривает во сне.

— Блядские крабы! — шипит он, сидя на потолке. Ладони Чуи окутывает алое свечение способности. — Босс приказал разобраться с ними.

— О, крабы? — переспрашивает Дазай. Он стоит на полу прямо под сидящим на потолке Чуей и едва сдерживает смех. — И что ты будешь с ними делать?

— Раздавлю гравитацей, — невозмутимо отвечает Накахара.

— А насколько они большие, Чуя?

— Гигантские… — как-то расстроенно отзывается тот.

Дазай зажимает рот ладонью, чтобы не захихикать в голос.

— Гигантские крабы наверняка созданы чьей-то способностью. Хочешь, я их обнулю?

— Хочу, — после короткой паузы удивлённо отвечает Чуя.

— Хорошо, — с улыбкой говорит Дазай. — А ты поспи пока, ладно?

Накахара бормочет что-то нечленораздельное перед тем, как подпереть щёку кулаком и задремать прямо сидя на потолке.

Дазай лишь надеется, что во сне ему никогда не придёт в голову идея использовать Порчу.

Chapter Text

Дазай, как-то давным-давно, когда они с Чуей были просто напарниками, ляпнул, не подумав, что он не тактильный человек.

Хотя сказано это было гораздо грубее…

Что-то вроде: «Я не люблю, когда меня кто-то трогает. И из всех существ мира я бы, скорее, предпочёл быть облапанным мерзкими слизняками, чем тобой, Чиби».

Дазай тогда списал поджатые губы Накахары в счёт возмущения из-за того, что его посчитали кем-то противнее слизняка.

А вот Чуя запомнил кое-что совсем другое, гораздо важнее. Глупый мозг на долгие годы запоминал всё, что было связано с Дазаем.

Когда они выросли и перестали отрицать очевидное, Дазай всё никак не мог взять в толк, почему Чуя будто бы отмеряет по внутреннему таймеру секунды, отведённые на прикосновения к нему.

Лёгкое касание к пояснице сквозь тонкое покрывало, когда Накахара встаёт ни свет ни заря варить кофе перед работой.

Когда он возвращается вечером, пальцы задерживаются в каштановой макушке на считанные мгновения, вместо того, чтобы как следует взъерошить и зарыться — как бы хотелось Осаму.

Быстрый поцелуй, когда машина Чуи останавливается перед входом в Агенство. Дазай даже не успевает как следует распробовать чужие губы, как Накахара отворачивается к окну и уже включает поворотник, чтобы свернуть в сторону штаба мафии.

Дазай чувствует себя прокажённым. Он не понимает. Его это раздражает. Он ощущает себя беспородным щенком, которого вроде и покормили, но так и не забрали домой.

Однажды ночью ему даже снится, как Чуя обнимает его и исследует кончиками пальцев каждую клеточку тела, в том числе под бинтами. Нормальным людям снятся эротические сны, а Дазай… он безнадёжен.

Всё прекращается, когда Осаму взрывается — что происходит не так уж часто.

— Я не понимаю, зачем это всё, — он машет рукой на них двоих, когда Накахара замирает на пороге гостиной с чашкой чая, — мы… ты… тебе противно? — От сказанного тошно. Он морщится, словно проглотил горсть земли, даже не запив. И горло отчего-то саднит. — Что это значит?

— Ты о чём вообще?

Чуя хмурится, ставит чашку на журнальный столик — медленно, плавно, будто имеет дело с минированной бомбой. Перережешь не тот проводок — рванёт. Хотя всегда казалось, будто это, скорее, о нём, чем о Дазае.

— Ты не прикасаешься ко мне, — чеканит Осаму и отворачивается к панорамному окну. — Почти, — добавляет едва слышно, — зачем тогда вообще нужно было…

Он слышит, как Чуя так же медленно приближается к нему со спины и тяжело вздыхает.

— Я не люблю, когда меня кто-то трогает, — произносит он. — Твои слова. Ты сказал это, когда я зачем-то попытался одёрнуть сбившийся рукав твоего тупого плаща лет восемь назад. Ещё и рожу такую состроил, что я на всю жизнь запомнил: лучше не лезть. — Чуя усмехается. — Даже сейчас я всё ещё помню тот твой тон. И голос звучит в голове каждый раз…

— Глупый, — перебивает Дазай и стучит кулаком по лбу. — Глупый-глупый-глупый!

— А?

Чуя делает шаг вперёд и замирает, когда Дазай оборачивается. Он хмурится, а глаза горят такой решительностью, какую Накахара не видел даже, когда Осаму бегал со сломанной ногой по Мерсо.

— Чуя глупый, — отвечает Дазай. — Мне тогда было пятнадцать лет, чёрт возьми. Да и я сам не лучше. — Он задумчиво чешет подбородок. — Стоило догадаться, ты ведь упёртый как осёл.

— Ты кого ослом назвал? — Накахара насмешливо вскидывает бровь и подходит почти вплотную.

— Того, кто не умеет в человеческую коммуникацию, — хрипло отвечает Осаму и заворожённо смотрит, как Чуя кладёт ладонь ему на щёку.

Он прикрывает глаза и потирается об руку, чувствуя, как дрожат кончики пальцев Накахары.

— Значит, мы оба тупые ослы, — шепчет Чуя.

Он привстаёт на носочки и кладёт вторую ладонь на плечо Осаму, откуда она почти что змеёй ползёт по задней поверхности шеи, к волосам. И — о, да — тот бестолковый сон Дазая воплощается в реальность. И, да, он готов умереть от количества мурашек, сотрясающих тело.

После подобной глупости в их только начинающейся совместной жизни появилось правило, высеченное едва ли не на лбу у обоих: разговаривать.

Это сложно. Очень сложно, в случае Чуи — сродни пытке. Но они стараются.

Chapter Text

Дазай красивый.

Чуя принимает это как факт в своей пубертатной подростковой голове, хоть и бесится всё равно. Он способен оценить внешность человека без всякой там дурацкой романтической подоплёки, ясно? Хотя от человека в этом чучеле только одно слово: он будто бы кукольный весь, вот настолько нереальный хоть и в своей подростковой угловатости и некой неуклюжести, что аж тошнит и выводит. У него даже прыщей, блядь, нет!

Чуя только цокает раздражённо, хоть и понимающе, когда в спину повзрослевшему Осаму летят то тут, то там девичьи вздохи: в стенах штаба с долей испуганного трепета, за его стенами — уже более смелые и определённые, хоть и часто разочарованные за неимением продолжения. А Дазай на это всё лишь улыбается, снисходительно так, до одури раздражающе, что хочется врезать. Поэтому Накахара уничтожает боксёрскую грушу в труху. Молча, хоть и злобно пыхтя. Не задавая лишних вопросов в первую очередь себе.

Нужно быть слепым, чтобы не замечать эту блядскую притягательную харизму, что Дазай излучает будто бы без особых усилий, даже когда лениво и скучающе рассматривает ногти на своих длинных и таких же красивых, как его чёртова рожа, пальцах. И — о, блядь, прекрасно — невозможно не заметить, как эти же пальцы проворно расстёгивают верхнюю пуговицу рубашки, пока Мори-доно на совещании говорит что-то. Наверное, что-то важное.

Чуя впервые вздыхает полной грудью, когда Дазай покидает мафию. И ощущает, как поток воздуха вновь перекрывают, когда замечает его довольную рожу в том блядском подвале. Ему даже этот новый тупой прикид к лицу — бесит.

Позже чуя узнаёт ещё одну занимательную вещь: Дазай всегда выглядит безупречно, не прилагая никаких усилий. И это становится едва ли не настоящим концом света, потому что теперь они живут вместе.

Когда Чуя просыпается со следом от подушки на красной щеке и спутанными после сна волосами, глаза Осаму напротив естественно сияют озорством, а беспорядок на голове лишь придаёт его образу мягкости и уюта. Даже в драной домашней футболке он выглядит так, будто расхаживает по блядскому подиуму, а не по гостиной Чуи.

Перебирая свои долбанные баночки в ванной, Накахара вспоминает, как этот идиот совершенно искренне однажды спросил, зачем нужно столько тюбиков для умывания. А потом Чуя застал его натирающим лицо каким-то ссохшимся куском обломанного мыла (и где он только его нашёл?) и не смог сдержать своего искреннего ужаса. Ходячая катастрофа.

Однажды чуя задался тупой целью сфотографировать Оосаму исподтишка в неприглядном виде. Ну должно же быть у него какое-то успокоение, верно? Так в его галерее появилась целая коллекция фотографий Дазая: спящего на диване с капающей по подбородку слюной; с зубной щёткой за щекой; таскающего коробки с обновками Чуи в гардеробную с очень страдающим выражением лица; валяющегося на полу в коридоре после корпоратива Агентства; пьющего кофе в драной футболке и с гнездом на голове.

И на каждой он всё равно выглядит безупречно. Это просто невозможно и невыносимо.

— Ненавижу, — шипит Накахара, рассматривая очередной сделанный снимок, который выглядит как ебучий рекламный буклет.

Дазай на нём красивый. А Чуя снова врёт сам себе.

— Ты что-то сказал, крошка? — отзывается Осаму, отхлёбывая кофе из чашки.

— Сволочь, — отрезает Чуя, кидая в Дазая конфету.

Тот ловит её на лету и закидывает в рот, прежде чем подойти и ласково прошептать на родное ухо, у которого от этой близости неизменно краснеет кончик:

— И я от тебя без ума.

Chapter Text

Чуя всегда считал, что брак — это что-то из разряда невозможного для таких, как он. Да даже о крепких и долгих отношениях и речи быть не могло.

Самые крепкие узы — это клятва, данная Мори; жизнь, положенная в раскрытые ладони, обтянутые белоснежными перчатками, выжигающими при взгляде зрачок.

Единственная семья, на которую он может рассчитывать, — мафия. Босс, несколько равных по статусу коллег и огромная куча безликих людей в чёрных одеждах, о которых, впрочем, он привык переживать не меньше.

Вместо тихих умиротворённых ужинов — бокал вина и разогретая коробочка вока, купленного в полюбившейся забегаловке в соседнем квартале. Вместо тёплых объятий перед сном и сонного потирания кончиком носа о висок — шёлковые дорогие простыни на слишком большой для него одного кровати. Вместо переполненных одеждой полок и вечного бардака, о котором он будет бубнить под нос, расстёгивая запонки в гардеробной, — ровно на половину заполненные шкафы, просто потому что больше ему и не нужно.

И ещё тысяча подобных примеров. Чуя мог бы бесконечно их перебирать в голове, но от этого не было никакого толка. У него есть цель в жизни, есть семья, есть дом. О чём ещё можно мечтать, когда за твоими плечами бродяжничество, голодные годы, жизнь в трущобах и уличная банда?

И всё же… почему-то именно тогда он был уверен, что однажды у него появится семья, как у всех.

Теперь же от этой уверенности не осталось ни следа.

Пока Дазай — ещё одна такая надоедливая, но понятная константа в жизни, — пьяно покручивая рокс с виски и лёжа голышом на шёлковых простынях и кровати, что теперь не казалась такой огромной, не ляпнул: «Выходи за меня».

— Ты перепил? — Накахара приподнял бровь и опрокинул вино из бокала.

— Нет, Чуя, правда… — его тон вмиг стал серьёзным.

Чуя убрал бокал обратно на тумбу и повернулся к нему, подтягивая покрывало повыше, чтобы укрыть усыпанное мурашками плечо.

— Нет.

— Почему нет?

Вопрос прозвучал так наивно, даже с толикой какой-то обиды и капризности, что Накахара едва не рассмеялся, подумав, будто это очередная ёбнутая блажь Осаму. Дазай уже давно не в мафии, их не связывают рабочие отношения, только лишь те, что находятся в плоскости постели. Но они всё ещё оба рискуют жизнями, почти постоянно. Да что уж говорить, Осаму должен понимать всё и сам.

— Потому что… — Он запнулся, когда посмотрел в горящие решительностью глаза Дазая. О боже, блядь, нет. Только не это. Этот взгляд никогда не сулил ничего хорошего. Обычно после него у Накахары не оставалось выбора, кроме как пойти на поводу у напарника и довериться тому, что бы он там, блядь, ни выдумал. — Потому что это не то, что остаётся таким, как мы, — с зеркальной серьёзностью ответил Чуя. Он не верил, что приходилось объяснять такие очевидные вещи такому тупому гению, как Осаму. — Я в мафии, моя жизнь постоянно…

— Моя тоже, — перебил Дазай.

— А если кто-то…

— Мы их обыграем.

— Блядь, да послушай же ты, вдруг я ум…

— Я тоже могу умереть. Скорее всего, так и произойдёт, — хмыкнул Осаму. Так просто, словно озвучил желание сходить за онигири в комбини на первом этаже. Это полоснуло внезапной болью где-то под рёбрами. — Но я не хочу, — добавил он, и Чуя вскинул неверящий взгляд. — Не сейчас как минимум.

Дазай вернул пустой рокс на тумбу, смял в пальцах шёлковое чёрное покрывало — которое так сильно шло ему, как и любые предметы роскоши в этой огромной, но столь пустой квартире — и подполз ближе, тихо шурша постельным бельём. Он заглянул в глаза Чуи и коснулся подушечкой большого пальца алеющей скулы.

— Скажи, что ты шутишь, — прошептал Накахара, мотнув головой. — Скажи, Дазай, давай, не надо…

«Не надо давать мне надежду», — хотел сказать он, но не успел.

Все видения жизни, которая могла бы у них быть, мелькали перед изумлёнными глазами: может, не тихие ужины, но это уже не одна коробочка вока, а две; может, не тёплые объятия, а очень даже жаркие, учитывая тягу Осаму закидывать свои конечности на Чую во сне; может, не лёгкий бардак в гардеробной, а полный хаос из мятых рубашек, раскиданных носков и размотанных мотков бинтов на полу, брошенных в спешке.

И многое-многое, что могло бы у них быть — не такое идеальное, как в глупых мечтах, но всё же их.

Чуя не успел окончить фразу, потому что Дазай накрыл его губы своими, помассировал кончиками пальцев заднюю поверхность шеи, накрутил вьющуюся короткую прядку на мизинец и мазнул носом по щеке, оторвавшись от губ.

— Если мы оба всё равно умрём, так почему бы не попробовать, пока ещё есть время?

«Попробовать что?» — хотел спросить Чуя. — «Притвориться чем-то большим, чем они уже есть? Семьёй?»

Это даже в мыслях звучало странно. Но, впрочем, не вызывало сопротивления, потому что Накахара уже позволил по собственной тупости впустить в свою бестолковую голову это подобие мечт, что лежало в пыльном сундуке под замком, запертое десятью многотонными дверьми с кодовыми комбинациями. Забыл ведь, придурок, что Дазай — прирождённый взломщик.

Он усмехнулся и уткнулся горячим лбом в прохладное плечо Осаму. По ощущениям температура всего его тела стремилась к максимуму, потому что… Дазай что, только что сделал ему предложение? А как же кольцо, свечи и вот это всё дерьмо?

Хотя, можно было и догадаться, что даже предложение о замужестве в их случае будет столь ненормальным, учитывая разговоры о возможности их смертей.

— Да, — ответил тихо он, зажмурившись.

— Да? — осторожно, с придыханием переспросил Осаму.

Так напрягся, что больно натянул накрученную на мизинец прядь, и Чуя зашипел, оттолкнув его от себя.

— Уши, блядь, почисти, — фыркнул Накахара, потирая шею. — У меня на пальце ещё даже кольца нет, а ты уже руки начал распускать!

Дазай, шало улыбаясь, не зная, куда себя деть, схватил подушку и устроил её между скрещенных под покрывалом ног. И принялся мять её в руках. Чуя скривился — помедли ещё немного, и на месте несчастной подушки оказался бы он.

— Думаю, ты побольше меня руки будешь распускать, — хихикнул Осаму. — У тебя наконец-то появится законный повод меня бить. Не то чтобы он тебе был так сильно нужен, конечно…

— Дазай, — хмуро позвал Чуя.

— А?

Эти огромные карие глазищи лихорадочно блестели — выглядело всё так, будто Осаму обдумывает тысячу мыслей одновременно. Зная его, это было не так уж и далеко от правды.

— Это вообще… хорошая идея? — неуверенно спросил Накахара.

Он охнул, когда Дазай рассмеялся и извернулся в покрывале так, чтобы плюхнуться головой на колени Чуи. Осаму поднял взгляд и наткнулся на внимательно изучающие его глаза, замершие в ожидании ответа.

— Нет, конечно, — ласково улыбнулся Дазай. — Но мы оба привыкли к дерьмовым идеям, которые каким-то образом приводят к приемлемому результату. Разве развалить организацию за одну ночь сложнее, чем поддерживать брак?

Чуя не ответил. Лишь провёл ладонью по макушке Осаму, сладко жмурящегося от долгожданной ласки. Но что-то ему подсказывало, что… в их случае — да. Гораздо, блядь, сложнее.

Chapter Text

Чуя жмурится от яркого слепящего солнца. Ещё по-мартовски прохладно, но горячие лучи делают своё дело, так что он с прикрытыми веками наслаждается тем, как ветер мягко треплет рыжие кудри.

И всё бы ничего, если бы не Дазай, с противным причмокиванием и отвратительными стонами наслаждения пожирающий — по-другому это назвать, блядь, нельзя — мороженое. Разделавшись с поручением босса, они уже возвращались в штаб, и Осаму внезапно приказал водителю остановиться, а затем вывалился из салона и скрылся в лавке с мороженым. Чуя же, грозно сопя и скрипя зубами, спустя минут пятнадцать злобного ожидания отпустил водителя восвояси и поплёлся за своим долбоёбским напарником.

О чём он только думает своей рыбьей башкой? Их с отчётом об успешно проведённых переговорах ждёт босс, а Дазай вздумал… мороженого прикупить? Серьёзно, блядь? По дороге в лавку Чуя лишь надеялся, что Осаму там не убил продавца и не захватил от скуки заложников — мало ли, закончился фисташковый пломбир.

Чуя хмурится, мимолётно пытаясь вспомнить, откуда ему известен любимый вкус этой тупой рыбины, но отбрасывает эту мысль, когда застаёт Дазая едва ли не ползающим на корточках у прилавка, выбирающим мороженое.

И вот они здесь — сидят на скамейке под раскидистым деревом. Осаму ковыряется деревянной палочкой в стаканчике, довольный до усрачки, потому что к трём фисташковым шарикам ему бесплатно положили четвёртый, с мятой. Чавкает, лыбится, по-тупому облизывает свою эту палочку, но хоть молчит, и на том спасибо.

Накахара откидывается на спинку скамейки и сдвигает шляпу на глаза. Если абстрагироваться от раздражающих звуков жизнедеятельности идиота по соседству, можно даже расслабиться и немного насладиться спокойными минутами в перерыве от работы.

Однако спустя пару минут созидания и тишины, что нарушал шелест листьев над головой и сосредоточенный скрежет деревянной палочки о бумажное дно стаканчика, раздаётся грохот. Чуя подскакивает на месте и поправляет шляпу, а потом злобно цыкает языком, когда понимает: шум исходил от хлопнувшей входной двери, из которой высыпалась толпа школьников.

Он поднимает взгляд и, лениво просканировав здание напротив, закатывает глаза. Ну и место для поедания мороженого Дазай выбрал. Ещё бы притащил его в ебучий детский сад. А что, Чуя бы с радостью отобрал у Осаму пушку и оставил на перевоспитание там, лишь бы мозги не ебал и не мельтешил перед глазами.

Шум весёлых голосов усиливается. Дазай даже перестаёт ковыряться в мороженом: таращится на толпы юношей и девушек в одинаковой школьной форме и задумчиво покусывает губу.

Какой-то он сегодня непривычно тихий. Чтобы хоть как-то разбавить это странное ощущение неправильности, Чуя предпринимает попытку заговорить и подколоть.

— Что, просчитываешь вероятность успешного подката к какой-нибудь невинной школьнице? — спрашивает он, усмехаясь.

Но вопрос тонет в стройном хоре голосов, которые где-то в самом сердце толпы поют незнакомую Чуе песню.

«Не успеешь оглянуться, как проходят годы. Мы решительно открываем дверь, и сегодня утром наши пути расходятся».

— Мерзкий, глупый Чуя, — как ни в чём ни бывало отвечает, словно бы в пустоту, Дазай. Он опускает взгляд в свой стаканчик и морщится так, будто теперь фисташковое мороженое вызывает у него по меньшей мере мигрень или тошноту. Стаканчик летит в мусорку. — Сегодня выпускной, — зачем-то добавляет он.

Накахара хмурится и неопределённо хмыкает, принимая к сведению очередную бесполезную информацию, которую постоянно изрыгает из своего рта Дазай. Мороженое съедено, но они зачем-то продолжают сидеть на скамейке и таращиться на счастливых подростков. Себя они к ним почему-то мысленно не причисляют, даром что возраст один и тот же. Чуя смотрит немного свысока, хоть и с толикой потаённой зависти, а Осаму… заинтересованно. Ему не хватает ещё комично ногами болтать в воздухе, только вот с его ростом это невозможно. Вымахал, сволочь.

— В параллельной вселенной Чуя бы наверняка был отличником, — задумчиво говорит Дазай. Накахара усмехается. Он никогда об этом не задумывался, да и смысл? Есть только одна вселенная, в которой он ходил в школу, лишь в далёком прошлом, которое давно покрылось лабораторной пылью и бетонной крошкой с плит, раскуроченных гравитацией. Осаму, ехидно улыбнувшись, добавляет: — Конечно, он же старательный пёсик, охочий до похвалы.

— Завали ебало, — лениво фыркает Чуя. Он наблюдает за тем, как толпа рассредотачивается по всему периметру школы, сбиваясь в маленькие группки. — С тобой бы вообще никто не общался, потому что ты бы всех заебал.

— А вот тут чиби ошибается! — Дазай довольно улыбается, хватается ладонями за края скамейки и склоняется к Накахаре. — Я точно был бы популярен у дам.

— В твоих мечтах.

— Может, и у молоденьких учительниц…

— Разве что у пожилой исторички, фанатеющей от мумий, — отвечает Чуя, пихая Осаму в щёку, чтобы он отвалил подальше.

Они замолкают, когда от небольшой группы галдящих мальчишек отрывается парень и несётся через весь школьный двор, громко крича: «Момо!»

Мгновением позже эта самая Момо смущённо рассматривает на своей раскрытой ладони оторванную от гакурана чёрную пуговицу, пока парень переминается с ноги на ногу и чешет затылок. Девочки за её спиной хихикают в ладони и переглядываются между собой.

Чуя вновь фыркает и встаёт, отворачиваясь от этой картины. В груди что-то тоскливо ноет, сворачивается комьями непонятная грусть по тому, чего у него никогда не было, и ему это сильно не нравится.

— Я в штаб, — бросает он через плечо.

Дазай не отвечает: даже, кажется, не слышит и не замечает, что напарник его покинул. А Чуя уж точно не видит расфокусированный взгляд Осаму, смотрящий куда-то сквозь чужое счастье.

Накахара решает прогуляться пешком, чтобы позволить ветру выдуть из головы непрошенные, странные, колючие мысли. А когда надоест гулять, можно будет скрыться в подворотне, чтобы не пугать гражданских, и подняться на высоту крыш с помощью гравитации. Если Дазай опоздает «на ковёр» к боссу, Чуя не станет его ждать и прикрывать — надоело уже.

Он рассеянно бредёт по тротуару, когда слышит за спиной неуклюжий топот. Останавливается, оборачивается и едва не врезается в Осаму, который тормозит и тяжело дышит — ещё немного, и язык высунет наружу, можно будет на плечо закинуть. И это он тут псина, как же.

Дазай упирается ладонями в колени и шумно выдыхает.

— Ты чё? — Чуя вскидывает бровь.

— Вот.

Осаму хватает его за запястье, пихает что-то в ладонь и сжимает чужие пальцы в перчатках кулак. А затем как ни в чём ни бывало разворачивается и удаляется в противоположную по тротуару сторону. Поглаживая, видимо, болящий от быстрого бега бок.

— Что, блядь, за херня… — бормочет под нос Накахара. Он разжимает кулак и смотрит на небольшую белую пуговичку, ярко выделяющуюся на чёрной перчатке. Из неё даже нитки торчат, как будто очень неаккуратно и впопыхах оторвали. — Тоже мне, идиот недоделанный.

Чуя прокручивает образ запыхавшегося Дазая в голове и вспоминает: ну, точно же, ворот его рубашки был как-то странно сбит. Потому что пуговицы не хватало. Он глупо смеётся, продолжая на неё таращиться. Ну что за дебил. И зачем, блядь, она ему сдалась?

Хочет выбросить, но медлит. Вернуть? Да нет, Осаму уже успел куда-то скрыться. И это с его-то навыками неуклюжего бега, как сквозь землю провалился.

Нет, не так. Он вернётся в штаб и запустит эту пуговицу ему в рожу, или… лучше прямо в глотку сунет, чтобы не повадно было. Кивает сам себе и продолжает путь к Минато Мирай. А белая пуговица, окружённая алым сиянием, плавает и делает замысловатые петли в воздухе, прямо над ладонью в чёрной перчатке.

Позже Чуя совсем позабудет о своём намерении.

Ещё чуть-чуть позже он найдёт белую пуговицу с истрепавшимися нитками на дне кармана пиджака, когда будет собирать вещи для переезда в новую квартиру. Скривив губы, он, тем не менее, вернёт её на место. Блядская пуговица и обломки подорванной машины — вот и всё, что оставил после себя Дазай.

В следующий раз её найдут сильно позже и вовсе не Чуя.

— Это… — раздаётся из гардеробной тихий голос Осаму.

— А?

Накахара с растрепавшимся пучком и коробкой в руках выглядывает из прохода и едва не роняет вещи под ноги, когда видит, как поражённый Дазай катает маленькую белую пуговицу с истрепавшимися нитками между пальцами.

— Не знал, что ты такой сентиментальный.

— Заткнись.

— Может, купим для неё торжественную подставку и разместим рядом с фотографиями в нашей новой квартире?

— Заткнись! — в голосе Чуи уже слышатся нотки подступающей истерики.

Ещё немного — и начнёт кидаться чем-нибудь тяжёлым.

Осаму улыбается, возвращает пуговицу в карман пиджака и вскакивает на ноги. Выбегает из гардеробной, скользит на повороте носками по голому полу и подхватывает хмурого Чую, валясь с ним в руках прямо на коробки с собранными вещами. Они, конечно же, ломаются и комкаются под их весом, на что Накахара рычит и пихается, пока его целуют везде, куда только можно дотянуться.

Да, пожалуй, тоска по тому, чего у него никогда не было, не посещала его уже слишком давно.

Chapter Text

Язык любви Чуи Накахары — это забота.

Маленькие, совсем незначительные, а иногда — и очень щедрые жесты внимания, что пронизаны молчаливым замечанием.

Изящная, длинная и утончённая цепочка для очков, которая однажды оказывается на столе Коё, потому что Чуя заметил, как наставница постоянно теряет их в ворохе рабочих бумаг, когда ей нужно что-то прочитать и подписать.

Портсигар для Хироцу — он часто забывает купить, а после миссий сигареты в пачке мнутся и вымокают в крови. Коробочка вока для уставшей и смертельно голодной Хигучи, что сверяла отчёты до восхода солнца. Совет по тактике наилучшего нападения для Акутагавы — так хотя бы с меньшей долей вероятности пацан убьётся и точно не пойдёт по стопам своего нерадивого наставника.

Чуя не придаёт значения актам заботы, потому что для него это так же естественно, как жить.

Язык любви Дазая Осаму — говорить правду.

Даром, что мало кто её распознаёт, но иногда он правда пытается.

«Ты сделал гораздо больше, чем должен был», — говорит тихо, неуверенно сжимая дрожащее от гнева плечо Куникиды.

«Этот мир тебя не заслужил», — бросает с лукавой улыбкой, глядя сквозь пузырьки бокала на румяную Йосано.

«Меньше всего я желаю увидеть, как в тебе погаснет свет, Ацуши-кун».

И многое-многое-многое, сказанное между строк из лжи и недомолвок, вкинутое как бы между делом. Он хронически не может быть честным с собой, но те, кто ему дороги, заслуживают хотя бы каплю правды.

— Как же ты меня заебал, — почти рычит Чуя и со стуком ставит на стол тарелку с горячей аппетитной собой. — Если ты не сожрёшь это, я запихаю еду тебе в глотку!

— Чуя так груб со мной.

Дазай дует губы, но всё же принимается потихоньку ковыряться палочками в еде. Он уверен: это вкусно, потому что готовил Чуя. Ковыряется лениво для образа — чтоб Накахара не зазнался.

— Я не собираюсь спать в одной постели с истощённой мумией, — фыркает он.

— Спасибо, — с трудом проглотив колкость, говорит Дазай. — Я это ценю.

Чуя, уловив нотки такой сбивающей с ног и всегда внезапной честности, густо краснеет и молча утыкается в свою тарелку.

Оба делают вид, что ничего особенного не произошло.

Chapter Text

Вопреки мнению всех окружающих и иногда впечатлению и самого Чуи, Дазай Осаму всё же человек.

Поэтому, как и любому другому человеку, иногда ему просто жизненно необходимо получать подтверждение чувств по отношению к своей персоне.

Это выглядит довольно нелепо, если спросите Чую, но он уже привык к странным выходкам Дазая, призванным получить ответ на не заданный вопрос.

И если раньше это только бесило, теперь абсолютно дурацкие пути, которыми Дазай пытается выторговать правду, вызывают снисходительную улыбку, цоканье языком или многозначительный нежный взгляд, кричащий: «Ну ты и дебила кусок, иди сюда».

— Неужели Чуя нашёл себе кого-то поинтереснее? — хмыкает Дазай, когда Накахара возвращается с работы слишком поздно. И тут же кивает сам себе. — Верно, чушь сказал, интереснее меня никого быть не может…

— Чего, блядь? — тянет Чуя, стаскивая с себя так заебавшую за день одежду. — Никого я не нашёл.

— М-м-м, то есть, искал?

Чуя медленно поворачивается к Дазаю, что скрылся под огромным пушистым одеялом с книгой в руках. Над корешком видно одни лишь бесстыжие карие глаза, и в них плещется какое-то наивное, даже почти детское предвкушение.

Злиться вовсе не выходит. Да и как можно, когда он — снова! — пялится вот так?

Поэтому Накахара ведётся. И это своего рода двусторонняя игра. Оба в курсе правил, однако не озвучивают их вслух, чтобы тщательно выстроенные годами образы не порушились в один миг.

— Никогда, — тихо и честно отвечает Чуя.

Он присаживается на край кровати и тянется ко лбу Осаму, чтобы коснуться губами. Мягко отводит чёлку в сторону, задерживается и делает глубокий вдох, чтобы как можно дольше удержать в лёгких родной запах.

Дазай словно бы расслабляется всем телом, когда слышит очередной из тысячи ответов на очередной не заданный вопрос.

Обезоруживает раз за разом. Наверное, только в такие моменты Осаму и позволяет себе по-настоящему быть человеком. Когда сознательно подставляется и даёт себе право чувствовать.

Они правда никогда не говорят о правилах этой странной игры, но Чуя всё равно не может удержать в себе ехидство и, невесомо касаясь губами трепещущих ресниц, говорит:

— Ты можешь разработать пиздецки сложную многоступенчатую стратегию боя и в одиночку свергнуть правительство, но столь отвратителен в романтических манипуляциях, что мне даже стыдно.

Дазай слабо фыркает, и его тёплое дыхание касается подбородка Чуи. Щекотно.

— К этому меня Мори-сан не готовил.

— Попробуй обратиться за помощью к женским форумам.

Осаму хмурится и тут же получает лёгкий щелчок в лоб.

Чуя бесшумно уходит в душ, и пока за стеклянной запотевшей дверью шелестит вода, Дазай перематывает записанное на ментальную плёнку никогда.

Chapter Text

Чуя красивый. Дазай часто не может отвести взгляд от того, как он ловко запрыгивает на велосипед и хлопает ладонью по багажнику, ожидая, пока Осаму сядет позади.

Это любимый момент каждого дня после душных уроков в школе: лениво пройтись до велосипеда, увидеть, как Накахара по-знакомому закатывает глаза от показной медлительности, рухнуть сзади так, чтобы подскочило переднее колесо, а потом… Потом крепко ухватиться пальцами за сидушку, чувствуя, как велик срывается с места. А пока Чуя крутит педали и несётся между рисовых и цветочных полей, сначала невесомо, а затем чуть более уверенно положить ладони на его талию.

Он тёплый. Дазай бы даже сказал — горячий, пышущий жаром. Под лёгкой школьной рубашкой чувствуется ткань белой майки, что уже стала влажной от пота. Осаму даже не возражает, что рыжие локоны, стянутые в тугой хвост у шеи, развеваемые ветром, лезут в глаза и рот, потому что это ещё один повод прикоснуться к нему. Аккуратно собрать волосы и перекинуть через плечо, а затем повторить, потому что ветер постоянно возвращает их назад.

Накахара никогда не возражает.

Чуя красивый, когда хмуро стучит по вечно заедающему вендинговому автомату, что «зажевал» куда-то банку газировки Дазая. А Дазай, сидя на скамейке под раскидистым деревом, болтает ногами и щурится от солнца, чтобы разглядеть каждую эмоцию на чужом лице.

После раздражённого пинка газировка всё-таки вываливается, и Чуя плюхается рядом.

— Чёртова железяка, — бросает он.

Протягивает Осаму влажную от конденсата банку, щёлкает своей и выпивает до дна махом. Дазай залипает на то, как дёргается его кадык, когда он запрокидывает голову к небу и пьёт эту сладкую муть. Осаму не любит газировку, но никогда не отказывается, ведь это лишний повод снова прикоснуться. Пусть на мгновение, лишь кончиками пальцев к вечно шершавым и измазанным чёрным мазутом от постоянного натягивания цепи на стареньком велосипеде.

— Ты о своей развалюхе, Чиби? — спрашивает Дазай.

Накахара фыркает, щурится, шумно вздыхает от вездесущей жары, наклоняется и срывает травинку, мнёт её в руках, ещё больше пачкая пальцы, но почему-то всегда послушно ждёт, пока Дазай допьёт.

Свою банку Осаму растягивает, пьёт маленькими глотками, лишь бы урвать ещё немного времени перед тем, как Чуя скроется под крышей дома. Он всегда прислоняет к покосившему забору велик, направляется шоркающими шагами к порогу, оборачивается у двери и, ухмыляясь, говорит:

— Не сдохни там по дороге.

От этих слов в груди ноет приятной болью. Лёгкая улыбка неизменно растягивает губы.

— Мечтай, мелочь. — Дазай машет бинтованной кистью, разворачивается и бросает через плечо: — Мы ещё не добрались до тоннеля.

Но в последний раз Чуя вместо того, чтобы хмыкнуть и хлопнуть дверью, говорит:

— Я попаду туда первым.

Дазай не обращает внимания на привычное бахвальство, хотя оно обычно оборачивается содранными коленями и ссадинами, полученными на спор. А стоило бы, наверное. Вместо этого он кивает и понуро бредёт к своему полупустому дому, чтобы позже пялиться в потолок и постоянно проверять новые сообщения на телефоне, засыпая под полуночную ругань и звон бутылок на первом этаже.

Завтра будет новый день, новая поездка на велосипеде, очередная банка газировки и порция желанных прикосновений. Вероятно, он болен, смертельно болен хворью под названием Чуя Накахара, но страшнее не это. Страшнее внезапно умереть от этой болезни и больше никогда не прокатиться с ним на велике.

Но новый день оборачивается кошмаром. В полутуманном состоянии Дазай живёт пару дней, пока весь городок под палящим солнцем и покровом прохладной ночи разыскивает пропавшего подростка. С каждого обшарканного столба, школьной доски объявлений и покосившейся лавчонки с амулетами для суеверных дураков на него смотрит ориентировка. Чёрно-белое фото вовсе не передаёт яркости медных волос и голубизны родных глаз.

Осаму смотрит на объявление и не понимает, как можно уложить Чую в несколько сухих строчек, вроде: «сто шестьдесят сантиметров роста, рыжие волосы, голубые глаза, в последний раз вышел из дома в тёмно-синих штанах от школьной формы и белой рубашке с короткими рукавами, за спиной был чёрный рюкзак»?

Он сжимает зубы и срывает объявление, комкая бумагу в ладони. Он ненавидит проклятых домохозяек, что преувеличенно надрывно плачут, похлопывая по плечу вмиг постаревшего старшего брата Чуи. Он ненавидит одноклассников, которые ещё неделю назад благополучно сторонились их двоих, а теперь собирают грёбаный поисковый отряд и помогают раскинуть лагерь с едой и напитками у опушки леса.

Кошмар заканчивается, когда Дазай в одиночку отправляется в проклятый заброшенный тоннель. Он не боится чьих-то семенящих шагов в тишине и мраке, не вздрагивает от капающей с потолка дождевой воды, не думает о тенях, что разгоняет светом барахлящего фонарика. Он боится, что не найдёт здесь Чую.

Страх отступает, когда Осаму падает на колени прямо в лужу чего-то мерзкого и липкого, хватает Накахару за ослабевшую ладонь и наклоняется ухом к его губам, чтобы расслышать хриплый шёпот.

— Осаму…

Он никогда не называл его по имени. Это кажется важным, но Дазай заталкивает глупые мысли вглубь, как и предчувствие чего-то необъяснимого, как и ледяные мурашки, скользнувшие по потной спине. Потому что это не важно, потому что Чуя тут, потому что он наконец-то нашёл его.

Дазай начинает ненавидеть и этот чёртов тоннель, про который он зачем-то поведал, пока они после уроков валялись в траве у опушки леса. Накахара тогда увлечённо жевал травинку и хмуро прислушивался к рассказанной Осаму легенде об обитателе тоннеля. Невообразимое нечто, что заставляет даже птиц облетать тот холм, а людей — обходить стороной и поглаживать спрятанный в кармане оберег.

— Херня, — выплюнув пожёванную травинку фыркнул Чуя. — Это всё сказки для туристов, чтобы продать побольше этих дебильных амулетов. Вот схожу туда, и ты…

— Это я туда схожу. — Дазай нахмурился и опёрся на локоть, глядя на Накахару. В том уже начал закипать знакомый азарт. — Первым, — добавил Осаму и довольно улыбнулся, когда складка между светлых бровей стала глубже. — У тебя ножки коротковаты на холм взбираться, кубарем покатишься, потом спасать тебя ещё…

— Пошёл ты. — Чуя поднялся на ноги и поплёлся к припаркованному у полуразваленного заборчика велику. — У тебя зато в самый раз, чтобы переться домой пешком, понял? — бросил он через плечо.

Осаму капризно застонал, подобрал свой рюкзак и бросился следом за маячащей впереди белой рубашкой, развевающейся от ветра.

Чуя всё такой же красивый, даже сейчас, когда знакомо жуёт травинку и покручивает в руке уже пустую банку из-под газировки. Дазай внимательно смотрит, попивая сладкую муть, но вкуса вовсе не чувствует. Смутное ощущение, что что-то не так, не прекращается с того момента, как он нашёл его в тоннеле и едва смог расцепить намертво сжатые на плече Накахары пальцы, чтобы передать того в руки брату и полицейским.

— Грёбаная жарища, — тихо говорит Чуя, вскидывая лицо к синему небу. — По домам?

Стрёкот кузнечиков стучит у Дазая в ушах, и он не понимает, не понимает, не понимает.

Угукает, когда получает вопросительный взгляд голубых глаз на наверняка непривычную тишину. Осаму избегает смотреть в эти глаза, и сам не может объяснить, почему. Мурашки продолжают ползать под рубашкой, ладонь с зажатой в ней банкой газировки дрожит. Он не замечает, что перестал пить эту муть слишком давно.

Чуя, сидя на велосипеде, внимательно следит за тем, как Дазай выкидывает недопитую газировку в мусорку и медленно плетётся к нему. Садится на багажник, отчего привычно подпрыгивает переднее колесо. Вцепляется крепко в сидушку, велик трогается, и в лицо пышет порыв горячего воздуха и запах Накахары. Моторное масло, которым он всегда смазывает цепь велосипеда, и запах мыла, смешанный с потом. Всё как всегда.

На полпути, продолжая крутить педали, Чуя оборачивается и привычно хмуро смотрит на Дазая.

— Держись крепче, а то башку расшибёшь.

Осаму смотрит на свои ладони и понимает: кое-что не как всегда. Его дрожащие пальцы сжимают край кожаной сидушки велосипеда, хотя обычно покоились на чужой талии.

— А ты будто не рад будешь, — выдавливает он из себя, с трудом проталкивая в глотке следом привычное, — Чиби.

Чуя пожимает плечами и отворачивается к петляющей, поросшей травой дороге. Дазай за его спиной старается лишний раз не двигаться.

Они так и не поговорили о том, что произошло в тоннеле. Полиция заявила, будто Чуя наслушался деревенских легенд и, отправившись в поход, поскользнулся, упал, подвернул ногу и заблудился. После его возвращения томящиеся скукой домохозяйки перестали плакать, а одноклассники вернулись к привычному игнорированию. Даже объявления выцвели от дождей, будто и не было ничего.

Накахара всё так же спрыгивает с велосипеда, прислоняет его к покосившемуся забору дворика у дома, всё такими же шоркающими шагами плетётся к порогу и оборачивается, положив ладонь на ручку двери.

— Осторожнее там по дороге, — говорит он.

И Дазай замирает, не в силах пошевелить ни единым мускулом. Абсолютно всё не так. Он ожидает, что его окатит волной первобытного страха, однако его… нет. Потому что Чуя здесь, вот он, стоит перед ним и ждёт ответа. Осаму вернул его себе. Страх больше никогда не увидеть его, не прокатиться на багажнике, не выпить газировки и не выхватить его взгляд в классе оказывается сильнее любого здравого смысла.

Когда весь твой мир сужается до одного человека, становится плевать на инстинкты.

— Ты ведь не Чуя? — с трудом разлепив пересохшие губы, спрашивает он.

Долгая пауза, вздох, короткий кивок, нахмуренные в непонимании светлые брови. Накахара выглядит точно ребёнок, что не понимает, где именно он прокололся. Образ Чуи рябит, перемежаясь глубокими чёрными тенями, а воздух пахнет чем-то горьким и металлическо-сладковатым.

Дазай чувствует подступающую к горлу тошноту. Голова кружится, но страха всё ещё почему-то нет.

— Как бы там ни было, — сипло отвечает Осаму на молчаливый ответ, сжимая лямку рюкзака на плече, — не смей больше пропадать.

Он разворачивается и с трудом передвигает ногами, плетясь в свой чёртов полупустой дом. Спиной чувствует препарирующий внутренности взгляд, что словно клокочущими клешнями пытается дотянуться до дрожащего, но всё ещё качающего кровь сердца. И он позволит, ведь это единственное, от чего Дазай не в силах отказаться.

Chapter Text

Если бы Дазай был паршивым писателем, он бы сказал, что это похоже на взрыв сверхновых. Или большой взрыв? Столкновение нейтронных звёзд? Ну, что-то такое, банальное, избитое, но непременно подчёркивающее всю гамму его эмоций. Как хорошо, что писателем Осаму не был. Ему не нравились распространённые метафоры, понятные большинству людей. К тому же, они вряд ли были способны описать эти ощущения.

Чувство хождения по краю, когда не знаешь, что тебя ждёт, если всё же осмелишься переступить черту. Воображаемую границу, прямо как горизонт событий чёрной дыры. Да, такая характеристика подходила его ситуации куда лучше.

Когда твоя чёртова любовь способна образовывать эти самые чёрные дыры изломанными взмахами кистей, другого и не остаётся.

Чуе очень идёт. Столь сильно, как ему идёт широко и обаятельно улыбаться; безумно хохотать, разламывая рябящее пространство пополам, пока из глаз сочится кровь; задумчиво потирать подбородок и хмуриться, вслушиваясь в поручения Мори; ломать шеи изящным взмахом ладони и хищно скалиться под щелчки ломающихся костей; густо краснеть, обнаруживая в кармане пиджака очередной брелок с чихуахуа; устало приподнимать брови, вслушиваясь в опостылевшую болтовню Дазая… Этот список можно продолжать бесконечно.

И Осаму мог бы. Легко составлять дурацкие списки, пока нет нужды действовать, пока ты можешь позволить врать самому себе. На двадцать втором году жизни ложь стала невыносимой, и пришлось посмотреть уродливой правде в глаза: он ужасно, отчаянно, позорно, бесповоротно и отвратительно влюблён.

И снова. Вместо действий он катает в мозгу дурацкую метафору о горизонте событий, пока Накахара, уже порядком охмелевший, пьяно бормочет что-то о «блядских, мать его, потерянных сигаретах». Дазай тоже потерян. Пожалуй, даже впервые. Господи.

Он отпивает виски и косит взгляд: бар полупуст. Осаму вытаскивает из-под рукава тренча петельку от бинтов и теребит, нервно вытягивая нитки из марли одну за другой. Чуя рядом молча крутит ножку опустевшего бокала и тоже будто бы чего-то ждёт.

Ладони покрываются противной липкой влагой. Лучше бы он нашёл ещё тысячу способов упрятать Фёдора в Мерсо, чем сидел сейчас здесь и пытался выдавить из себя хоть что-то, отдалённое похожее на слова. Какой стыд. Поймать чёртового террориста-гения — задача куда проще, чем направить разговор с Чуей в нужное русло. Хотя и разговора-то как такового нет.

— Ты как-то непривычно тих, — не выдержав, говорит Накахара. Он шарит рукой по барной стойке, но разочарованно вздыхает, не обнаружив свою потерянную где-то пачку сигарет. — Даже не по себе.

— Псинам всегда не по себе за пределами конуры, — невпопад пытается пошутить Дазай.

Чуя даже не смеётся. А затем напоминает, что это Осаму позвал его сюда, и тот беспомощно хватается за свой стакан с виски, силясь нащупать выход из ситуации. Понятно, привычно, ожидаемо — снова сбежать, оставив Накахару ни с чем, а на сотню гневных сообщений, последующих затем, ответить, что ему внезапно стало скучно, вот он и ушёл по более интересным делам. Но Дазай ведь здесь не за этим, верно?

Накахара, устав ждать неизвестно чего, ставит бокал на стол и делает попытку встать, когда Осаму крепко хватает его за запястье и заставляет остановиться.

Горизонт событий чёрной дыры — это точка невозврата, перешагнув которую, ни один объект больше не сможет выбраться.

Дазай чувствует себя этим блядским объектом. Маленькой песчинкой, что неминуемо плывёт к своей погибели. Он сглатывает и ослабляет хватку на запястье Накахары, не отпуская однако насовсем. Скользит кончиками пальцев по голой коже под рукавом пиджака, словно пытаясь без слов сказать, зачем они оба здесь и какого чёрта Осаму битый час сверлил свой виски взглядом, пока Чуя напивался вином и наверняка задавался миллиардом вопросов в своей глупой голове. Наверное, это выглядит ужасно жалко, но он ныряет подушечкой пальца под перчатку, чувствуя ровно такую же влажную ладонь, и всё равно молчит.

Горизонт событий — это невидимая граница, за которой гравитация настолько сильна, что всё с непреодолимой силой засасывает внутрь чёрной дыры.

Осаму чувствует, как гравитация тянет его к Чуе. Это невозможно, он не может использовать силу, пока Дазай касается его, но это происходит. Он знает, что гравитация на Земле работает вовсе не так, но это происходит.

Дазай закрывает глаза, прикасается своим лбом к Чуе, ощущая непреодолимое притяжение. Боится поднять веки — лишь бы не увидеть, как отступят в сторону. Он мог бы перенести что угодно: хохот, подшучивание, кулак в челюсть, но не молчаливое нет.

Осаму продолжает беспомощно выводить узоры под перчатками на ладонях Накахары, как бы говоря: я не знаю, что мне делать дальше янезнаюянезнаюянезнаю. Сигнал бедствия, не иначе.

Чуя по привычке приходит на помощь: Дазай слышит недовольный цок языком, а затем давится воздухом от ощущения влажного языка на своих губах и терпкого винного дыхания.

Когда какой-то объект неминуемо падает в чёрную дыру, в зоне горизонта событий время замедляется, замораживается, останавливается. Об этом говорит теория относительности. Об этом говорит замыкание, что на мгновение происходит в мозгу Осаму и делает невозможное: заставляет его извилины на время замереть во мгновении.

Чуя перехватывает ладони Дазая и кладёт на свою талию, прижимаясь ближе. Дазаю кажется, что он только что умер. Или провалился-таки в чёрную дыру и перестал существовать для остального мира. Сенсация для учёных: первый почти что человек, попавший за горизонт событий, только вот рассказать об этом никому не сможет, потому как ему кажется, что он и вовсе разучился это делать. Наверное, и дышать тоже разучился. Вообще всё разучился. Он может только жмуриться и несмело встречаться своим языком с горячим и уверенным, чувствуя, как его вжимают бёдрами в край барной стойки.

Никто не знает наверняка, что находится там, за горизонтом. Считается, будто сингулярность, где законы физики просто перестают работать. Дазаю плевать на законы физики, и зря, ведь колени подкашиваются — ещё чуть-чуть и рухнет прямо под ноги Чуе. Тот смеётся, отрываясь от чужих губ, и хрипло шепчет:

— Целуешься отвратно. Но это поправимо.

Горизонт событий — это «дверь» в чёрную дыру, из которой нет выхода. Осаму уверен: выход ему больше не понадобится.

— Чуя меня научит?

Дазай получает противный тычок в ребро и вздыхает. А затем чувствует, как его больно дёргают за волосы, заставляя пригнуться ниже. И время вновь останавливается, пока он падаетпадаетпадает во тьму.

Chapter Text

Чуя открывает дверь вагона и морщится от того, как противно и громко лязгает старый механизм. И какого чёрта подобные развалюхи всё ещё в строю, когда по всей Японии спокойно ездят современные поезда?

Накахара не любит поезда, впрочем, как и любой другой транспорт, которым не может управлять. Вот машина или мотоцикл — совсем другое дело. Ты сам выбираешь направление, контролируешь ситуацию на дороге и постоянно занят, в отличие от вот таких ленивых поездок, где из досуга — только бесконечно пялиться в окно на один и тот же пейзаж.

Дверь за спиной снова грохочет, закрываясь. Вагон полупуст, но в противоположном краю виднеется блондинистая башка Альбатроса. Тот заинтересованно смотрит в окно, будто там не настопиздевшие уже рисовые поля, а демонстрация крутых тачек по последнему слову техники.

Насупившись, Чуя идёт к нему.

Поезд едва ощутимо покачивается и методично пыхтит. Вечно молчаливый Айсмэн как-то обмолвился, что его этот звук успокаивает и помогает уснуть. Накахара бы с ним не согласился.

Чуя плюхается рядом с Альбатросом, проводит ладонью по бархатной изумрудной ткани, которой обиты сидения вагона, и вздыхает. Где-то под рёбрами саднит болью: не сильно, но как-то противно, что ли. Наверное, последствия недавней миссии дают о себе знать. Интересно, куда они едут теперь? Накахара хмурится, осознавая, что понятия не имеет, куда в этот раз его отправил Мори-сан.

— Не надоело? — спрашивает он, поворачиваясь к Альбатросу.

— А что, есть предложения поинтереснее?

Тот вскидывает брови и отрывается, наконец, от созерцания пейзажа. Чуе иррационально хочется вскинуть руку, дотянуться до дурацкой маленькой косички Альбатроса и потянуть. Детский сад какой-то.

— Где остальные?

Накахара вытягивает ноги в проходе и закидывает руки за голову. Если уж от этой скуки никуда не деться, остаётся только попробовать отдохнуть, чего он никогда, впрочем, не умел.

Альбатрос выставляет пятерню и улыбается.

— Пианист с Липпманном раздобыли где-то сёги, так что безуспешно пытаются друг друга обыграть. — Он загибает два пальца. — Айсмэн застрял в вагон-ресторане, когда обнаружил, что у них в меню есть виски. — Альбатрос загибает ещё один палец. — Док наверняка с ним: сидит с физраствором наготове. — Остаётся только один палец, указательный, и он тыкает им в Чую. — А ты со мной. Значит, последним пришёл.

— Ага, — зевает Накахара. Он лезет в карман пиджака и, не найдя там сигарет, разочарованно цокает языком. — Бля… хотя тут, наверное, и нельзя.

— Здесь — можно, — подмигивает Альбатрос.

Он достаёт пачку сигарет и зажигалку из кармана своей уродливой дутой безрукавки и протягивает Чуе, на что тот удивлённо-благодарно кивает.

— Не знал, что ты куришь.

— Для тебя припас.

Накахара усмехается. Хорошо, что Липпманн этого не видит, иначе пришлось бы в очередной раз выслушать лекцию, что из-за своей противной привычки Чуя рискует к тридцати годам остаться с обвисшим морщинистым лицом, или что он там, блядь, говорил… Как будто Чуя в принципе верит, что способен дожить до такого возраста с его-то образом жизни и работой.

Он выдыхает в потолок вагона сизый дым, и боль под рёбрами чуточку отступает. А может, ему только кажется.

— Пиздец странно, — говорит Накахара, пялясь на сигарету.

— Что именно?

— Зачем отправлять нас всех на миссию? — Чуя делает глубокую затяжку, хмурится и смотрит на Альбатроса. Тот выглядит слегка удивлённым, озадаченным. — Разве у Пианиста нет кучи важных дел в штабе? И зачем в команде Айсмэн, ведь… чёрт, — растерянно усмехается он, — я… ты… можешь рассказать, куда мы едем-то вообще? Чувствую себя так, будто меня высоткой по башке огрели — ни хера не помню почему-то.

— О, — лишь выдавливает Альбатрос.

— О? — Чуя тушит сигарету о подошву ботинка и, пару раз беспомощно оглянувшись, кладёт окурок в карман пиджака: он, чёрт возьми, не свинья. — Что, блядь, за «о»?

— Чуя, а где твой билет?

Альбатрос почему-то задаёт совершенно идиотский и бесполезный вопрос. Это начинает нервировать. Чувство неправильности происходящего скребётся где-то на затылке, и Накахара давит в себе желание прихлопнуть это, как противно пищащего комара, севшего на руку.

Вместо того, чтобы огрызнуться, он зачем-то лезет в карманы: сначала в пиджаке, затем во внутренние, в брюках тоже пусто. Нет у него блядского билета. Неужели сейчас важно это, а не то, что он не ебёт, какого чёрта происходит? И, честно говоря, совсем не помнит, как вообще сел на этот поезд.

— У меня его нет, ясно? — фыркает Накахара. — Посеял, может. Какая разница, мы ведь уже едем. Ты на вопрос ответишь?

Альбатрос задумчиво поджимает губы и молчит. Пищание метафорического комара становится почти что оглушающим. И в этот момент в вагон вваливается Док, привычно таща за собой переносную капельницу. Он замирает в проходе, оглядывая Чую с ног до головы.

— Надеялся увидеть тебя здесь дряхлым стариком, — разочарованно говорит Док.

— А?! — взрывается, наконец, Чуя. Он зарывается пальцами в волосы и жмурится, силясь прогнать противный писк из ушных перепонок. — Да что здесь, блядь, происходит?

Смутная догадка мелькает в мозгу и растворяется из-за спутанности сознания. Ого, а это что-то новое. Его будто толкнули в густой и плотный туман и заставили в нём потеряться. Так, дыши, Накахара.

— У него нет билета, — спокойно говорит Альбатрос.

— О-о-о, — многозначительно тянет Док и плюхается на соседнее сидение. — А я уж было подумал…

— Да при чём тут билет?

Писк в ушах резко тихнет, и Чуя выдыхает, всё ещё чувствуя, однако, противное головокружение. Вагон потряхивает всё ощутимее. Куда-то бесследно исчезла та самая пачка сигарет, вручённая Альбатросом, но это сейчас не столь важно.

Альбатрос шарит в кармане жилетки и трясёт перед лицом Чуи какой-то бумажкой. Точно такую же Док достаёт из нагрудного кармана своего неизменного белого халата.

— Этот билет, — говорит он. — Билет в один конец.

Накахара замирает. Точно. Странно вовсе не то, что они с Флагами никогда не участвовали вместе в миссиях и встречались лишь за выпивкой и игрой в бильярд в «Старом свете». Странно другое. Он ведь уже давно их похоронил.

— Бред какой-то, — шипит Чуя, потирая всё сильнее и сильнее ноющую точку под рёбрами. — Я что, типа, умер? Если так, тогда и этот придурок тоже должен быть тут с этим вашим блядским билетом.

Док поджимает губы и трёт подбородок, глядя на Альбатроса. Они словно молчаливо общаются взглядами, прежде чем Док говорит:

— Дазая здесь никогда не было.

— Не может быть, — уверенно отвечает Чуя.

Ему хочется сказать, что Дазай исчез одним днём, и в мафии о нём просто перестали говорить. Ему хочется сказать, что он выпил лучшую бутылку вина из своей коллекции, убеждая себя, будто празднует эту смерть. Ему хочется сказать, что потом он разбил бутылку о стену и один-единственный раз позвонил по старому, выученному наизусть номеру, чтобы услышать: тот больше не обслуживается. Этого сполна хватило для веры в смерть Дазая Осаму, ведь ублюдок так отчаянно её искал и наконец-то нашёл.

Альбатрос открывает рот, чтобы что-то сказать, но испуганно замирает, когда по стенам вагона ползут всполохи электричества. Поезд трясёт всё сильнее. Фонари на потолке и стенах начинают мигать, как в дешёвых ужастиках, и Док спокойно произносит:

— М-м-м. Кто-то там очень сильно хочет, чтобы ты жил.

Туман в голове становится плотнее, а образы улыбающегося Альбатроса и уверенного в своих словах Дока расплываются перед глазами. Дышать почему-то всё тяжелее.

— Но я ведь, сука, даже не поговорил с остальными! — шипит Чуя, разочарованно впечатывая кулак в обивку сидения. Ему приходится крепко ухватиться за спинку, чтобы не вылететь башкой вперёд в проход — так сильно трясёт вагон.

— Успеешь ещё. Никуда мы не денемся, — отвечает Альбатрос.

Его голос эхом звучит в ушах, а затем возвращается противный писк, и Чуе кажется, будто он куда-то падает. Очень долго, почти как блядская Алиса в нору, только вот ему парадоксально не хочется возвращаться туда, куда он — знает — в итоге попадёт.

Он рвано хватает ртом воздух. Тот самый писк перестаёт быть однородным и становится прерывистым, будто кто-то методично отбивает по радиотелеграфу сообщение на азбуке Морзе. Пахнет стерильностью. А ещё медикаментами. Очень яркий белый свет бьёт в глаза, и режет по радужке так сильно, что Накахара непроизвольно щурится. Закрывает веки и разочарованно понимает: он снова куда-то падает.

— Накахара-сан… Очнулся!

Чуя привычно смахивает невидимые пылинки с плеч и выпрямляет спину, прежде чем толкнуть массивные двери кабинета, где его уже ждёт босс. Охранники покорно отступают в стороны, чтобы чуть позже снова занять свой непрерывный дозор.

В кабинете Мори пахнет чаем и — удивительно — конфетами. Чуя стреляет взглядом в журнальный столик, где перед Элис стоят горы сладостей, на которые она решительно не обращает никакого внимания. Теперь понятно.

Он останавливается перед столом, кланяется, снимает шляпу и ждёт. Уже не терпится приступить, наконец, к делам, ведь он жутко заебался лежать сначала в лазарете мафии, а потом у себя дома, когда босс ультимативно отправил его в отпуск. Но перед тем, как Чуя откроет двери своего кабинета и вновь примется за обязанности, должен предстать перед Мори, чтобы тот убедился сам: его исполнитель жив, здоров и действительно готов вернуться к работе.

Огай цепко оглядывает Чую с ног до головы, и от этого взгляда всегда хочется укрыться или по крайней мере поёжиться, но Накахара терпит. Когда вокруг глаз Мори появляются едва заметные морщинки от улыбки, Чуя расслабляется, и кончик его рта дёргается вверх.

— Я очень рад, что ты встал на ноги, Чуя-кун.

— Я тоже рад вернуться, босс, — кивает Чуя.

— В следующий раз, когда надумаешь геройствовать на миссии, попробуй менее самоубийственный способ, — серьёзно говорит Мори, но вмиг возвращается к своему привычному, едва заинтересованному тону. — И, ради бога, выбери себе уже преемника. Во второй раз мои врачи могут не успеть вытащить тебя с того света.

Огай лениво машет кистью, давая понять: разговор окончен. Чуя вновь кланяется и быстрым шагом устремляется к выходу из кабинета, однако отчего-то задерживается у двери. Колеблется, но всё равно поворачивается к боссу, напарываясь на вопросительный взмах бровей.

— Могу я задать вопрос?

— Конечно, — отзывается Мори.

— Он жив, верно?

Огай понимающе отводит взгляд, размещая подбородок на сложенных в замок ладонях.

— Я не думаю, что тебе нужен мой ответ.

Осмелев, Чуя задаёт ещё один вопрос:

— Почему вы не сказали?

— Ты никогда не спрашивал, — пожимает плечами Мори.

Справедливо.

Накахара кивает и, ещё раз коротко поклонившись, покидает кабинет. Медленно бредя к лифту, он складывает руки в карманы брюк и вновь и вновь проигрывает в голове это «ты никогда не спрашивал». Сухо, правдиво, в точку.

Наверное, он просто по-глупому боялся узнать, что Дазай всего лишь съебался, не оставив ни единого следа и даже не попрощавшись. Смерть и та выглядела бы порядочнее.

За те недели, что Накахара проминал больничную койку и позже — кровать в своём пентхаусе, он успел пройти все стадии принятия неизбежного. Остались лишь тупое раздражение на Дазая и… крохотная искра облегчения.

В конце концов, какой бы сволочью Осаму ни был, Чуя вовсе не желал, чтобы и он получил свой заветный билет в один конец.

Chapter Text

Когда это случилось в первый раз, Дазай уже не помнит. Помнит лишь, что ледяной дождь хлестал как из ведра, затекая под ворот потрёпанного тренча, пока он заносил правую ногу над крышей. Воющие сирены, шум моторов и городской ночной гам приносили какое-то извращённое удовлетворение, присущее отчаявшемуся человеку, уверенному: скоро это прекратится.

Один удар сердца, и всё должно было быть кончено. Больше не тело, а неопознанная масса из костей и крови, растекающейся по асфальту. Как удачно, что идёт дождь — коммунальщикам, наверное, даже не придётся смывать с тротуара раскуроченные мозги в ливнёвку.

Не сказать, что он не боялся. Боялся, конечно, но не смерти, нет. Боли. Боль — единственное, что Осаму был не в состоянии выносить. Ни физическую, ни душевную. Он знал: однажды это приведёт его именно сюда.

Чего Дазай вовсе не ожидал, так это того, как его хрупкое, разваливающееся на части тело с невероятной силой оттолкнут к стене. После боли наступила блаженная пустота, растекающаяся по венам с каждым глотком и хлюпом врезающихся в плоть шеи клыков. Провал за провалом. Он обнаружил себя с утра на той же крыше, когда яркое солнце мерзко припекало на редких голых участках кожи. Тренч стал ещё более мятым, потрёпанным и пыльным от лежания на жёсткой крыше. Всё тело ломило болью.

Позже, прикасаясь подушечками пальцев к следам запёкшейся крови на шее, он морщился от вспышек смазанных воспоминаний. Запах дождя, кожи и табака. Скрип кожаных перчаток в попытке перехватить горло покрепче. Щекочущие лицо мягкие кудри, цвета которых он — хоть убей — не помнит, но очень противоречиво хочет увидеть вновь. Низкий стон удовольствия прямо в ухо. Шорох собственной одежды по стене, всплеск лужи под ногами. Снова провал.

Почему он… это его не убило?

В попытке найти ответ он каждую ночь поднимается на ту же крышу, раз за разом пытается спрыгнуть и терпит поражение, а затем проваливается в блаженную пустоту, позволяя этому… чем бы оно ни было… пить свою кровь.

Это сладкое ощущение небытия вызывает привыкание и, кажется, оно оборачивается обоюдным, когда Дазай, осмелившись, однажды прикасается, наконец, к этим кудрям. Зарывается в волосы на затылке, притягивает ближе, вжимает в свою шею, словно бы говоря: «Ну же, давай, закончи то, что ты начал».

Я всё равно добьюсь своего, разве ты не понимаешь?

Оно с задушенным стоном и влажным чмоком отрывается от шеи, облизывает собственные окровавленные клыки и поднимает глаза. В них Осаму видит отражение собственной жажды смерти, переливающееся с лазурной похотью и нечеловеческим желанием обладать. Холодная, бледная, почти мертвенная красота.

Он чувствует дрожь в коленях — то ли из-за слабости от кровопотери, то ли из-за того, как на него смотрит это чудовище. Его Дазай тоже не боится.

— Допьёшь до конца? — спрашивает он, и голос предательски хрипит от долгого молчания. Дрожащая ухмылка рассекает губы, когда Осаму предпринимает попытку пошутить: — Или трубочку принести?

Ладонь во влажной от дождя кожаной перчатке обхватывает подбородок крепко, сжимает.

— На кой чёрт ты так хочешь сдохнуть? — спрашивает оно.

Дазай заворожённо наблюдает, как красиво дёргается в наигранном отвращении верхняя губа. На ней всё ещё виднеются алые пятна, и Осаму, не отдавая себе отчёта, дёргается вперёд, чтобы попробовать на вкус. Но его припечатывают к стене, и лопатки ноют. Он почти готов скулить в мольбе, чтобы эти чёртовы клыки снова припали к шее и подарили забытье.

— Отвечай, — шипят в ухо.

Кончик горячего языка слизывает струйку крови с шеи, и Дазай задыхается, когда его окутывает металлическим запахом.

Зачем? Зачем? Зачемзачемзачемзачемзачемзачемзачемзачемзачем.

Он никогда не задавался этим вопросом в самом деле. Это желание всегда маячило где-то поблизости с базовыми потребностями блядской цветной пирамиды. С самого рождения, когда нейроны, нейромедиаторы и импульсы в мозгу стали формировать осознанные мысли и чувства.

— А на кой чёрт продолжать жить? — честно спрашивает он, так и не найдясь с ответом.

Оно хмурится. Совсем по-человечески так, даже складка между бровями образуется. Так легко обмануться, если забыть о клыках, прокусывающих кожу без усилий. Плечами жмёт.

— Ладно.

Дазай ждёт, когда из него продолжат высасывать опостылевшую жизнь капля за каплей, но этого не происходит.

Одно всё же удаётся: узнать, какова на вкус собственная кровь, слизанная с губ монстра. Ничего особенного, в общем-то. Солёно, терпко. А вот чужой язык, толкающийся в рот, гораздо интереснее. Вызывает давно позабытый, похороненный ещё в зародыше уже мёртвой души трепет.

Оно почти заботливо прячет клыки, чтобы не поцарапать, и Дазай разочарованно стонет — сам не знает, отчего. Хватается за плечи, влажные от дождя волосы, удивлённо хмыкает, когда касается ладонями кожи щёк — и вовсе не холодные, а очень даже тёплые. Он вообще весь какой-то тёплый, пышащий и живой. Даром что мёртвый.

Осаму почти забывается в этих настойчивых поцелуях, стекающих с подбородка, когда вновь чувствует прокусывающие шею клыки. Он вздрагивает и закатывает глаза, когда те вонзаются в кожу чуть ниже ключиц.

Ему кажется, будто он бредит, когда всё вокруг плывёт и проваливается во тьму. Где-то в очертаниях этой черноты ему видится желанный свет в конце тоннеля, почти как в пошлой прозе, только вот он желтит грязными фарами ревущего поезда. С места не сдвинуться — только раскинуть руки в стороны и разлететься ошметками тела по перрону, заставляя очевидцев зажимать рты ладонями в порыве сдержать рвотный рефлекс и ужас. Даже никаких воспоминаний о жизни, проносящихся перед глазами, как на фотоплёнке. Ску-ка.

Ещё немного. Дазай к этому готов. Он закрывает глаза, и…

…никакой свет в них не бьёт, но режет так, будто под веки насыпали металлических опилок. Дазай пытается пошевелить кончиками пальцев и слышит грохот в ушах. Он обхватывает голову руками в попытке спрятаться от этого шума, но становится только хуже. Словно все звуки вокруг выкрутили на сто процентов. Простыня под ним незнакомо пахнет и странно скользит. Столько запахов. В ушах набатом бьётся лишь один сердечный ритм, смешанный с дыханием, но Осаму знает: они принадлежат не ему.

Неужели… неужели жив?

— Не дёргайся, хуже будет, — гремит по перепонкам, и Дазай щурится, сжимается в клубок на незнакомой кровати. Ему бы на атомы разорваться да не получается. Ещё один шорох стократно усиливается в голове, а приближающиеся шаги разрывают череп на мелкие кусочки. — Иди сюда. Ты же хотел умереть.

Дазай выглядывает из-под прижатых к лицу пальцев: на край кровати присаживается он. В тусклом свете лампы, не при ночных огнях крыши, эти кудри отливают медным. Всё те же красивые черты лица, всё та же мертвенно-бледная кожа. Осаму фокусируется на бьющейся жилке в районе сонной артерии. Он будто бы физически чувствует, как качается кровь, как пульсирует под кожей манящее тепло. Дазай сглатывает скопившуюся во рту слюну и шипит, когда чувствует резкую боль в дёснах.

— Т-с-с… — Его гладят по спине мягко и понимающе. — Ты привыкнешь.

«К чему?» — хочет спросить он, но не успевает. Жажда крови пеленой скатывается на глаза. Дазай чувствует, как под клыками — его клыками — рвётся чужая кожа. А затем — блаженная пустота, стекающая по глотке густотой и сладостью.

Он обнаруживает себя верхом на этом мужчине, которого прижал к, как оказалось, чёрным шёлковым простыням, своим телом. Осаму чувствует, как по подбородку течёт кровь, и слизывает остатки языком с губ. Ощущает, как его тянут за волосы на затылке, с силой оттаскивая от искусанной в клочья шеи. Неужели это сделал он?

Звуки постепенно приходят в норму. Он перестаёт слышать биение чужого сердца и шорох дыхания. Прямо на его глазах раскуроченная шея затягивается шрамами.

— К этому, — отвечают на немой вопрос с ухмылкой.

Дазай больше не может называть его чудовищем. Он глупо хлопает глазами, понимая, что даже не знает имени. Наверняка у него оно есть.

— Я просил не этого.

Осаму, не зная, куда себя деть, вытирает рот от остатков крови рукавом некогда белой рубашки.

— Технически ты мёртв. — На его талию ложатся тёплые ладони, уже без кожаных перчаток, и заставляют вжаться бёдрами в чужой пах, срывая с губ стон удивления. — В следующий раз формулируй запросы чётче.

— Я превращу твою жизнь в кошмар, — шипит Дазай, склоняясь почти вплотную к наглой, но невероятно красивой и притягательной ухмылке. — Ты пожалеешь, что не убил меня.

— Приятно, наконец, познакомиться, — вторит горячий шёпот в губы Осаму. — Я Чуя.

Проклятый Чуя манит, как на привязи, и Дазай подчиняется: впивается в губы, податливо вжимается в пах и даёт обвить свою поясницу ногами, растворяясь в его запахе из дождя, кожи и табака.

Вероятно, теперь у него впереди целая вечность, чтобы придумать самую изощрённую месть и вновь попытаться найти свою смерть уже во второй раз. Но это пока что подождёт.

Chapter Text

Жить с Дазаем в одной квартире — это каждое утро быть готовым к чему, блядь, угодно. Будь то заляпанный кровью дорожный знак, вырванный из бетона с корнем и прислонённый к двери в ванную. Или испачканный в копоти белый кухонный гарнитур после попыток сварить краба. Ну, или, например, клетка с живыми цыплятами посреди гостиной…

Дазай ещё долго потом шутил, что они — единственные на свете существа, что могли посчитать Чую своей мамочкой.

В общем, да, бывало всякое.

Так что Накахара вовсе не обращает внимания на слегка странное поведение Осаму с утра. Всего лишь мысленно готовится к какой-нибудь раздражающей хуйне, вроде разделанного трупа на кухонном островке или спизженного откуда-то младенца. У него всегда есть план, как разрулить любую припиздь Осаму — годами научен.

— Чуя, неужели ты не хочешь с утра как следует умыться? Ну или зубы почистить — вдруг собачий корм между них застрял?

Дазай приваливается плечом к дверному косяку на входе в кухню и раздражающе топает пяткой по полу.

— Пока я не выпью кофе, не сдвинусь с места, — хрипит всё ещё шероховатым после сна голосом Чуя. — Ты либо съёбываешься с дороги, либо будешь свои зубы с кафеля в ванной собирать.

— Это абсолютно не гигиенично! — бормочет тот понуро, но всё же отступает в сторону и пропускает Накахару на кухню.

— Да мне похуй, — отрезает Чуя.

Пока шумит кофемашина, а чашка наполняется ароматным капучино, Накахара проверяет уведомления на телефоне. Дазай наворачивает круги вокруг него и бросает нетерпеливые взгляды, пока он пробегается по рабочей почте в поисках особо срочных вестей. Кажется, сегодня утром он никому вот прям сейчас не нужен, и это радует.

Сделав первый глоток долгожданного капучино, Чуя слышит раздражающее над ухом:

— Ты закончил?

— Ты чё доебался до меня? — огрызается он.

Чашка со звоном приземляется на стол.

— Переживаю за твоё здоровье, только и всего… — Дазай чешет затылок и отходит к островку, опираясь поясницей о столешницу. — А ещё есть деловая репутация в мафии. Вот представь: позвонит тебе Мори со словами: «Чуя-кун, ты срочно нужен мне в штабе», а ты понесёшься к нему на ковёр не умытый и с вонью изо рта. Представляешь, что о тебе подчинённые скажут?

Чуя выгибает бровь, так и не донеся чашку до рта.

— Ты что, башкой ударился, блядь?

— Просто озвучиваю варианты!

Осаму жмёт плечами и отворачивается к окну.

— То есть в ванной меня не ждёт гниющий труп, рожающая кошка или ещё какая-нибудь хуйня?

Накахара складывает руки на груди и сверлит Дазая взглядом.

— Не-е-ет, — мотает головой Осаму, поджав губы, чтобы выглядеть более убедительно.

— Ладно.

Чуя опрокидывает остатки кофе и лениво идёт в спальню, упорно игнорируя ванну, чтобы досадить Дазаю. Тот семенит следом и недовольно пыхтит, пока Накахара неспешно перебирает кончиками пальцев края висящих в гардеробной рубашек, думает, какой костюм хочет надеть сегодня и рассматривает свою коллекцию чокеров, выбирая между классической пряжкой и чем-то более дерзким с блестящими заклёпками.

— В твоём рту с отвратительной скоростью размножаются бактерии, чиби. Я бы ни в коем случае не стал тебя целовать.

— Вот и славно, — отвечает Чуя, прикладывая рубашку к костюму-тройке. Идеально.

— Что это зна… — обиженно-возмущённый тон Дазая тонет за захлопнутой перед его носом дверью гардеробной, когда Накахара направляется на балкон, чтобы выкурить первую за день сигарету.

Пока лёгкие наполняются дымом, а голова — приятным кружением, Осаму бубнит что-то про «отвратительного чиби, который всё портит», и Чуя ехидно посмеивается про себя от осознания, что если не сорвал, так хотя бы отсрочил очередную дазайскую пакость.

В кармане пижамных штанов раздаётся звонок, и он тут же берёт трубку, ведь на том конце провода босс. Накахара наскоро тушит сигарету в пепельнице и расхаживает по балкону, «угукая» и кивая так сосредоточенно, будто Мори и впрямь может его видеть.

Дазай громко топает ногой, стоя в проходе и не спуская с Чуи глаз. Терпение — вовсе не его конёк.

Когда разговор заканчивается, а срочное поручение, данное Огаем, занимает все мысли, Накахара проходит мимо задыхающегося от возмущения Дазая в спальню.

— Чиби вовсе…

— Дазай, мне некогда, — бескомпромиссно обрывает его начавшуюся тираду хмурый и уже с утра разозлённый работой Чуя. — Сейчас не до всякой херни.

Накахара ожидает, что придётся снова отбиваться, слушать нытьё и жалобы, но… этого не происходит. Дазай тихо и молча покидает спальню, будто это не он всё утро ебал Чуе мозги.

Чуя же жмёт плечами и отмахивается от непрошеных мыслей.

Он начинает заниматься сборами: быстро приглаживает волосы, путается в штанинах заранее подготовленного костюма, воюет с рубашкой, но позже вспоминает: и правда ведь, стоило бы умыться и почистить, наконец, зубы.

Проходя через кухню в ванную, краем глаза замечает, как Осаму за островком отрешённо и шумно помешивает ложечкой кофе в своей кружке. Этот звук всегда раздражал, и сегодняшнее утро не становится исключением. Чуя сжимает зубы, жутко раздражённый утренней спешкой и плохими новостями с работы, залетает в ванную и замирает перед зеркалом над раковиной.

На нём выведенная чёрт знает откуда взявшейся красной помадой красуется надпись:

Чуя хмурится, хватается за телефон, смотрит на дату. Жмурится и несильно впечатывает кулак в блядскую раковину — скорее, от досады и стыда, нежели от злости. Он чистит зубы, умывается и снова и снова перечитывает написанное на зеркале, вспоминая тот день, от которого Дазай зачем-то вёл отсчёт.

Они тогда поспорили, в какой из мусорных контейнеров влетел Осаму, когда Чуя в день их первой встречи от души намял ему бока. Бродили по старому, едва живому и кишащему бездомными району и зачем-то искали то самое место. Потом Дазай спизданул какую-то херню, что, конечно же, разозлило Чую до чёртиков. А затем сказал фразу, что надолго отпечаталась в сознании заходящимся сердцебиением и горящими щеками:

«Я скучал по тому, как твоя человечность заставляла меня чувствовать себя живым».

Вкус того, самого первого и самого волнительного поцелуя после, он помнит до сих пор. Накахара сплёвывает горчащую зубную пасту в раковину.

«Сейчас не до всякой херни».

Выходит из ванной и понуро плетётся к Осаму, что, кажется, ссутулился при его появлении ещё сильнее. Чуя чувствует себя самым отвратительным чмом и уродом, когда подходит к Дазаю со спины и слабо прикасается ладонями, будто не имеет на это права.

Осаму вздрагивает, но не уходит. Только ложка в чашке перестаёт раздражающе шкрябать по стенке.

— Я идиот, — шепчет Чуя во вздымающуюся от дыхания спину. — Это никакая не херня.

— Чуя прав, — тихо отзывается Осаму. — Он и правда идиот.

Накахара крутит барный стул, на котором сидит Дазай, и поворачивает его к себе лицом. Осаму недовольно поджимает губы и косит взгляд, лишь бы не смотреть в глаза. Бесит.

Чуя берёт его руки в ладони и сжимает вечно холодные пальцы, обдавая те тёплым дыханием. Глаза Дазая слегка расширяются, но он всё продолжает упрямо смотреть в сторону. Накахара устало вздыхает и упирается лбом в его костлявое плечо, шепча:

— Я тоже скучал. И до сих пор скучаю — каждый сраный день, стоит мне выйти за дверь.

С губ срывается облегчённый вздох, когда Осаму тянется к макушке, легко проводит ладонью по волосам и наматывает рыжий локон на палец. Что ж, наверное, это можно считать чем-то вроде прощения?

— Чуи опять не будет допоздна? — ворчливо спрашивает Дазай, притягивая его за плечи к себе.

Чуя утыкается носом в ямку между шеей и плечом, делает вдох и чувствует, как щекочется горький, едва ощутимый запах бинтов, что снял Осаму.

— Наверное, кое-что я всё-таки смогу делегировать, — неуверенно отвечает Накахара, мысленно раскидывая задачи по подчинённым. — Не всем выдают зарплату за просиживание штанов в офисе, знаешь ли.

Он почти видит, как Дазай слабо, но довольно улыбается, уткнувшись кончиком носа в макушку. Чуе даже не нужно разрывать объятия, чтобы знать наверняка.

— Мне должны платить уже за то, что эта милая мордашка появляется в Агентстве, — расслабленно бормочет Осаму. — Нужно попросить прибавку у директора, а то мой скромный вклад в общий бюджет здорово бьёт по самолюбию.

— Твой скромный вклад в виде крабовых консервов, мотков бинтов и мерзкого растворимого кофе никогда не станет равнозначен моему, болван, — с улыбкой отвечает Чуя и отрывается от шеи Дазая, только чтобы поцеловать в губы и затем в них же и прошептать: — Тебе всё равно на это плевать. Как и мне.

Осаму комично открывает рот, чтобы возразить, но Накахара не даёт ему сказать и слова, вовлекая в мягкий ленивый поцелуй, за которым никто из них не слышит, как отчаянно разрывается вибрацией телефон Чуи, оставленный на раковине в ванной.

Chapter Text

Чуя никогда не думала, что сможет посмотреть на лохматое угловатое чучело, что лишь изредка зовёт напарницей, как-то по-другому.

Она слишком ненадёжна, слишком свободолюбива, непостоянна и… непонятна. Это непонятно, подобно желудочному соку, разъедало объедки из всегда не вовремя вспыхивающих чувств. Эти чувства ощущались ярко, но скоротечно — если бы кто-то попросил их описать, Чуя бы, наверное, не смогла. Самое близкое по ощущениям: чувство падения сердца за секунду до того, как оборвётся канат над бездной.

Если продолжать ассоциативный ряд из телесных метафор, порой присутствие Осаму ощущалось, как открытая язва в желудке. Иногда она не беспокоит, и ты почти чувствуешь себя нормальным, счастливым человеком, но периодически из-за почерневшего взгляда мертвецки пустых глаз или разрезающего артерию острого слова хотелось выблевать внутренности от боли.

Однако если бы всё было так однозначно, Чуя Накахара не нашла бы себя в столь унизительном положении: сидя в баре, глотая вяжущее на языке вино и пьяно покручивая в руке зажигалку, что из раза в раз с грохотом падала на дубовую столешницу прямо перед барменом.

Попивающие рядом свои ебучие виски и джины посетители хмурились и периодически вздрагивали от надоедающего звука, поглядывая на эту странную девушку, но что-то в её взгляде — кое-что режущее, едкое — не позволяло подойти и сделать замечание вслух. Ощутимое чувство опасности, инстинкт самосохранения? Чёрт его разберёт.

А Чуя продолжала пьяно воспроизводить в еле соображающей башке вихрящиеся воспоминания о ней. Потому что, сука, всё, о чём она могла в последние — дни? Месяцы? — думать, было лишь о ней. От этого волнительная тошнота подкатывала к горлу, а ладони под скользкими перчатками, из-за которых не удавалось удержать в руке сраную зажигалку, покрывались липкой плёнкой.

Говорят, будто любовь опьяняет. Ещё говорят, что благодаря ей люди чувствуют себя лучше, а Чуя так ни хуя не думает. На миссиях она отвлекается и следит за обманчиво-хрупкими плечами, что впечатываются со всего размаха от взрыва в стену. И хочется стереть эту ёбаную стену в бетонную крошку, потому что из-за неё ей больно. Из-за неё Осаму морщится, а позже скрывает разодранную в кровь спину — бинты вовсе не помогают её впитывать, на белой рубашке проступает ярко-красное пятно.

Чуя должна взять Дазай за шкирку и притащить к боссу, несмотря на раны и неровно-прерывающееся дыхание от каждого хромающего шага этой идиотки без чувства самосохранения. Но она медлит. В кабинете рваными движениями стягивает с вяло сопротивляющейся Осаму подкопчённый огнём пиджак, следом летит грязная и испачканная в крови рубашка. Дазай остаётся закутанной в своих чёртовых бинтах по пояс, но Чуя прекрасно видит не только пятна крови на спине, но и силуэт, что напарница часто прячет под мешковатой одеждой.

Накахара уводит взгляд, зачем-то зло пинает кучу грязных вещей на полу, а Осаму от резкого шороха устало вздрагивает. Она потеряла много крови. Нужно взять себя в руки.

— Не дёргайся, — шипит Чуя сквозь зубы. — Я обработаю. А потом ты поднимешь свою тощую задницу и пойдёшь со мной к боссу.

Осаму морщится от прикосновения холодных пальцев без перчаток к узелку бинтов на шее. Видимо, сил спорить у неё нет — тем лучше, меньше станет выёбываться. Слой за слоем марля становится тоньше, и Накахара ощущает, как пересыхает во рту. С каждой отмотанной полоской на пол в маленькую кучку грязных бинтов по кусочку сыпется и её уверенность, точно старая штукатурка с потрёпанной стены.

— Тощая? — спрашивает Осаму, хрипло усмехаясь. Ранена, а всё равно продолжает исполнять. — Любишь посочнее?

— Завали ебало, — чеканит Чуя.

Хочется звучать уверенней, однако голос предательски срывается на полувздох-полушёпот, когда она стаскивает последнюю полоску бинта с живота и бросает взгляд на светлую, совсем не тронутую солнечными лучами кожу. То тут, то там бугорками на ней проступают старые затянувшиеся шрамы, и Накахара давит в себе порыв дотронуться.

Дазай слегка поворачивается, чуя опускает глаза, но успевает заметить очертания небольшой аккуратной груди с затвердевшими — конечно, от холода кабинета — сосками.

Она сжимает кулаки и шагает к аптечке. Осаму, словно вовсе не стесняется своей наготы, внимательно следит за подрагивающими руками, из которых неуклюже выпадают какие-то баночки с таблетками, не теми мазями, жгутами и прочей ненужной хренью.

— Помочь? — скучающе спрашивает Дазай.

— Нет, — слишком резко отвечает Чуя. Она хватает свежие бинты, антисептик, пинцет и всё, что может пригодиться, в охапку.

Собирается с мыслями, разглядывая инструменты на столе. Пауза нужна не для того, чтобы вспомнить, как обрабатывать раны — это Чуя способна сделать и с закрытыми глазами. Она нужна, чтобы набраться смелости и поднять взгляд.

Осаму отворачивается, будто чувствует, что так сейчас правильно. Чуя берёт пинцет, чтобы вытащить частички камней, стекла и чёрт знает чего ещё из ран на спине. Голые молочные плечи в свете луны сильно отвлекают от задачи, как и тонкие каштановые завитки у основания шеи. Как и прядь, что выбилась из того ужаса, который Осаму называет своей причёской. Чуя хочет прикоснуться и смахнуть эту прядь за плечо, но почему-то дует на неё и заворожённо следит, как кожа моментально покрывается мурашками.

Они синхронно выдыхают, и Накахара со звоном, отдающимся эхом в пустом кабинете, бросает в железный лоток пинцет.

— Ты так и не ответила, — спустя время тихо говорит Дазай, пока чуя старается поскорее обработать рану и замотать эту идиотку обратно в бинты.

— Что? — переспрашивает Накахара.

— Не любишь тощие задницы?

Чуя матерится под нос, ведь этот тупой вопрос застаёт врасплох, пока она, максимально пытаясь не касаться кожи, закутывает в бинты область груди. Осаму, закинув руки за голову, не мешает и даже не ёрзает на месте, как это обычно бывает.

— Тебя ебёт, какие задницы мне нравятся? — отмахивается Чуя.

Она обматывает бинт вокруг шеи и завязывает сзади узелок — вышло не так ловко, как у Дазай, но она и правда зачем-то постаралась сделать это так, как привычно Осаму. Надо было просто бросить её тут истекать кровью, думает Чуя, вытирая руки влажными салфетками.

— Какая же Чуя всё-таки хабалка, — морщит нос Осаму и тянется к куче грязной одежды, валяющейся на полу.

Накахара шлёпает её по плечу, и та издаёт ужасно жалкий писк. Это почти смешно, однако Чуя отчего-то жутко злится и не может оценить по достоинству этот странный звук.

— Возьми чистую рубашку, дубина! — Чуя раздражённо тычет на шкаф в углу кабинета.

— Там только вещи Чуи, — поджимает губы Осаму. — Её крошечная рубашка едва прикроет мой пупок.

— Для отчёта боссу достаточно, — машет рукой на неё Накахара, собираясь покинуть кабинет и оставить Дазай в одиночестве. Но задерживается в приоткрытой двери и бросает через плечо: — И да, твои сиськи настолько малы, что моя рубашка будет в самый раз.

Она захлопывает за спиной дверь, слыша недовольный пыхтёж поражённой такой наглостью Осаму. И прислоняется к ней затылком, прислушиваясь к тихому скрипу дверцы шкафа и шороху одежды.

— Чуя не только хабалка, но ещё и пьяница, — слышится ленивое сбоку.

Накахара поворачивает затуманенный алкоголем взгляд и замечает Дазай за соседним стулом у бара. И когда она успела туда сесть? Чуя так задумалась о дерьме, в котором погрязла по уши, что даже не заметила. Хороша исполнительница, блядь, ничего не скажешь.

— Чё ты приперлась? — лепечет она и машет бармену, чтобы повторил.

— Виски со льдом, пожалуйста, — очаровательно улыбается ему же Осаму. — За счёт вот этой хмурой рыжей барышни.

— Идиотка, — выплёвывает Накахара лениво, даже не в силах придумать оскорбление позаковыристее.

Она сдувает мешающую чёлку перед глазами, но непослушная кудряшка то и дело возвращается на место. Чуя хмурится, сжимает зубы. Ладони под перчатками вновь липкие, а зажигалка снова неуклюже падает на столешницу и предательски соскальзывает на пол.

Совсем близко раздаётся полуласковый смешок, и Накахара вздрагивает, а потом и вовсе замирает, когда холодные пальцы аккуратно заправляют мешающую рыжую кудряшку за ухо.

— Спасибо, — шепчет еле слышно в тихом гуле бара Дазай.

Чуя с трудом поворачивается в её сторону и натыкается взглядом на знакомый изумрудный камень на пуговице рукава рубашки, выглядывающей из-под чёрного пальто. Её рубашки. Дазай всё ещё носит её рубашку?

Осаму замечает взгляд и невинно хмыкает в принесённый барменом рокс с виски.

— У тебя что, совсем одежды нет? — произносит первое, что приходит в голову, Накахара.

— Глупость какая. — Дазай с нежной улыбкой тычет кончиком пальца в плавающий в окружении виски кусок льда. — Мне просто нравится красть то, что принадлежит Чуе.