Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

«Hello darkness, my old friend…»

Simon & Garfunkel — «The Sound of Silence»

 

***

Трёхэтажное кирпичное здание торчало, как упрямый выдох, среди стеклянных фасадов. Его окна не отражали небо — они впускали свет. Среди офисных зданий стояла кофейня, словно забытая пометка в протоколе: остановись.

Дверь была тяжёлая, тёплая, с латунной ручкой. Внутри пахло свежемолотым зерном, корицей и старым деревом. На первом этаже — стойка, плитка в изумрудных тонах, кофемашина, что фыркала, как живая, и стопка газет: сегодняшняя, вчерашняя и несколько старых New Yorker с загнутыми уголками.

Здесь всё держалось на кирпиче — потёртом, прожжённом временем. Он покрывал стены от пола до потолка, как кожа старого города — шершавая, тёплая, с воспоминаниями. Между кирпичами прятался мох — живой, не декоративный — и тянулся к свету, который струился сквозь узкие окна, будто хотел остаться.

Вдоль стен стояли тяжёлые кожаные диваны цвета тёмного шоколада, мягкие, как старые объятия. Они поскрипывали, когда кто-то устраивался поудобнее, будто говорили: «Наконец-то ты пришёл». Одни были утыканы подушками, другие — с пледами для тех, кто оставался дольше, чем собирался.

С потолка свисали растения в керамических и плетёных кашпо: папоротники, сциндапсусы, монстеры. Казалось, что джунгли приросли к кофейне или, наоборот, она вросла в них. В уголке рос лимон, и, по слухам, он даже цвёл.

Свет здесь был утренним даже вечером. Он растекался по деревянному полу, отражался в латунных ножках столов, скользил по чашкам. Чашки были большие — те, что хочется держать в обеих руках. Их ставили на блюдца с потёртым узором, а рядом клали записку: «Ты сегодня в порядке. Даже если не уверен».

Над стойкой висела карта мира. Ниже тянулась плитка в глубоких зелёных и тёплых медовых тонах. За ней стояла кофемашина, что вздыхала и фыркала, как живой спутник. А бариста знал, когда ты придёшь, ещё до того, как прозвенел колокольчик на двери.

Wi-Fi? Нет. Его принципиально не ставили. Кофе в бумажных стаканах — тоже нет.

— Здесь не ускоряются, — говорил хозяин. — Здесь замедляются. Если вам нужно «быстренько» — Starbucks за углом. А здесь… здесь дышат.

Кофейня жила в своём ритме. Она не продавала кофе — она продавала тишину, беседу и возможность немного пожить сейчас, а не потом.

Пахло кофе. Не банально — не тем, что льют из автомата на заправке. Здесь пахло живым: маслянисто-молотым, с горечью и терпкой кислинкой, будто каждое зёрнышко успело прожить свою жизнь. А ещё — яблочным пирогом. Не искусственно ванильным, а тем, что пахнет корицей, запечённым тестом и чуть подгоревшим краем. Тёплым домом в холодное утро.

Кто-то за дальним столиком перелистывал газету, бумага мягко шуршала, словно убаюкивая. У окна юноша с чёрной татуировкой на шее, закутавшись в объятия пледа, читал книгу в мягкой обложке. А там же в углу молодой человек сидел за ноутбуком с таким видом, будто спасал мир. Или, по крайней мере, диплом.

За стойкой стоял юноша — худенький, светлокожий, с чуть вьющимися волосами цвета топлёного молока. Он двигался быстро, почти бесшумно, будто всё здесь знал наизусть. Омега, без сомнения. В его движениях было что-то неуловимо красивое: лёгкость, точность, тепло. Когда он наливал молоко в питчер, делал это одним плавным жестом, без единого брызга. А когда сыпал корицу, казалось, что посыпает не кофе, а чужие тревоги.

От него пахло выпечкой. Не приторной сладостью, а чем-то родным, уютным.

Рядом, у второй кофемашины, работал ещё один бариста — старше, выше, сдержаннее. Он был в чёрной маске, скрывающей лицо от переносицы до подбородка, и рубашке с закатанными рукавами. Волосы, оформленные в аккуратный wolf cut, были собраны в небрежный, но точно выверенный хвост. Пряди у лица подчёркивали глаза. Даже его небрежность казалась тщательно отточенной. Он почти не говорил. Только иногда кивал или приподнимал бровь. Но, кажется, клиенты привыкли. А может, именно ради этой тишины и приходили…

В тот день Минхо пришёл в кофейню уже в восьмой раз за две недели. И ни разу не по пути. Ему приходилось делать крюк в десять минут и переходить улицу без перехода, уворачиваясь от велосипедистов и офисных работников. Но ноги каждый раз несли его сюда, будто разум давно перестал сопротивляться.

Он вошёл, как всегда, не оглядываясь. Просто шагнул внутрь, словно в знакомую реку. Воздух встретил теплом, звуки — мягкостью. Пар над кофемашиной тянулся к потолку, как испарина над утренним лугом. Минхо занял своё привычное место — третье слева у барной стойки, рядом с банкой коричневого сахара. Кожаный стул тихо скрипнул, будто приветствуя.

— Американо, как всегда, — сказал он негромко, даже не поднимая глаз.

Молодой омега улыбнулся, кивнул, вытер руки о полотенце и жестом передал заказ старшему.

Бариста в чёрной маске ничего не сказал. Только поставил чашку под носик кофемашины, нажал кнопку и выждал ровный поток. Всё чётко, без лишних движений. Пар поднимался лениво, капли ритмично стекали в чашку. Минхо смотрел, как темнеет напиток, и чувствовал, как с него сама собой сходит усталость.

Он не знал, почему снова пришёл. Здесь не было Wi-Fi, не было стаканчиков «на вынос», не было даже фоновой музыки. Только дыхание пара, шорох страниц, приглушённый стук фарфора о дерево. И эти двое за стойкой, как два полюса: тепло и отстранённость, огонь и камень.

И всё равно он возвращался.

Кофе поставили перед ним молча. Американо. Чашка большая, тёмная, с трещинкой у ручки. Минхо обхватил её обеими руками, будто греясь.

— Спасибо, — сказал он тихо.

Бариста в маске кивнул. Один раз. Этого было достаточно.

Тем временем омега уже готовил что-то с молоком для пожилого альфы у окна. Тот был с проседью в висках и мягким, спокойным запахом. Омега разговаривал с ним тихо, с лёгкой улыбкой, даже присел рядом, чтобы уловить сказанное. В ответ раздался негромкий смех, звонкий, как звук ложечки по стеклу.

Минхо сделал первый глоток и понял, что снова останется дольше, чем собирался. Возможно, придёт и в девятый раз.

Когда светловолосый омега ненадолго исчез за занавеской, Минхо поднял взгляд и, поколебавшись, привлёк внимание старшего. Он хотел повторить заказ.

— Повторите, пожалуйста?

— Не много ли кофеина для тебя? — Голос был ровным, но с лёгкой усмешкой.

— Простите, что?.. — Минхо вздрогнул, не сразу поняв, к чему это.

— Я уже неделю пытаюсь понять: ты приходишь сюда из-за кофе… или из-за меня?

 

Он поднял взгляд.

Бариста снял маску. Сначала взгляду предстало красивое, спокойное лицо, затем — вторая половина, исковерканная старыми шрамами.

— Кажется, всё-таки из-за кофе, — сказал он почти шёпотом.

Минхо будто забыл, как дышать.

— Боже… Я… Это ты… — Губы его едва двигались. Он не мог оторвать взгляда.

— Давно не виделись, — тихо проговорил бариста.

— Шесть лет… — Минхо проглотил ком в горле. — Знаешь, я тогда приходил в больницу…

— Я знаю. Я попросил, чтобы тебя не пускали.

— Почему?

В этот момент у стойки появился второй бариста. Тот, кто обычно улыбался. Бариста со шрамами бросил быстрый взгляд в зал.

— Ликси, прикроешь меня?

Омега кивнул без слов и сразу занял его место.

— Идём, — сказал он Минхо.

Минхо неуверенно поднялся, чувствуя, как дрожат руки. Не от переизбытка кофеина — от переизбытка всего. Он последовал за баристой сквозь зал, за стеклянную дверь на закрытую террасу. Там, где пахло дождём и старым деревом.

Каков был шанс, что они встретятся снова?

А каков, что смогут поговорить?

«Держи себя в руках. Не испорть. Не потеряй единственный шанс».

Летняя веранда была пуста. В уголке стоял одинокий столик и пара плетёных кресел. Погода не располагала к тому, чтобы сидеть с кофе на улице: ветер был влажным, предвещая дождь.

— Джинни… — Голос Минхо прозвучал сдавленно.

В ответ раздался тихий, немного усталый смех:

— Прости. Я столько лет не слышал это имя.

— Как мне тебя называть?

— Сейчас я чаще использую своё настоящее имя. Хёнджин.

— Джинни… Боже… Как же я рад тебя увидеть!

— Тогда почему ты плачешь?

Слёзы катились по щекам сами собой. Минхо шагнул вперёд и стиснул Хёнджина в объятиях до боли, до хруста, с отчаянным желанием стать с ним одним целым, хотя бы на миг.

— Джинни… — прошептал он, уткнувшись носом в его шею. Вдохнул знакомый, лёгкий аромат корицы. — Как я не понял, что это твоя кофейня… Всё здесь просто кричит о тебе. В первые годы я видел тебя в толпе, в окнах машин, в зеркалах лифтов, что закрывались прямо передо мной. А потом запретил себе верить, что встреча возможна.

Рука Хёнджина мягко коснулась его спины, едва ощутимо. Потом скользнула вверх и вцепилась в волосы, прижимая к себе крепче, будто он тоже боялся отпустить.

Их запахи — альфы и омеги — смешались в старом, родном дуэте, от которого замирало сердце.

— Хо… Я чуть не умер, когда увидел тебя в кофейне. А потом ты стал приходить почти каждый день…

— Джинни, малыш… Почему всё так случилось?

— Это будет долгий разговор. Если у тебя есть время… пойдём ко мне?

— Для тебя у меня — сколько угодно.

Начинался дождь. Ветер стал колким. Минхо не мог оторвать взгляда от того, кого считал потерянным навсегда.

— Это мой дом. Я живу на третьем этаже. Пошли.

— А мой плащ?

— Ликси присмотрит.

Они обошли здание и поднялись по внешней лестнице. Дождевые капли цокали по перилам, будто отсчитывали: шесть лет, сто шагов, один шанс.

— На втором этаже офис и две квартиры. В одной живёт Ликс. А вот и моя.

 

Хёнджин достал ключ из кармана и открыл дверь. За их спинами глухо прокатился гром. Небо темнело, словно следовало за ними. Они вошли в тёмную прихожую. Просто рядом.

Минхо вдруг понял: это был первый раз, когда он оказался у Хёнджина дома. Их отношения были такими бурными, такими странными, что только теперь он осознал: он даже не знал, где тот жил.

— Кажется, ты хотел кофе? Или ты голоден? — Хёнджин чуть повернулся к нему. — У нас явно будет долгий разговор.

— У тебя и здесь кофемашина?

— Нет. Уже почти три — Джисон, наверное, вышел на смену. Он или Ликс могут принести всё наверх.

— Тогда всё на твой вкус.

В квартире царил мягкий полумрак. Гостиная была совмещена с кухней и обеденной зоной: круглый стол у окна, винтажный буфет, кожаный диван. На комоде рядом с ним стоял проигрыватель и лежали пластинки в поцарапанных, потёртых конвертах. В углу притулилась маленькая кухня с мебелью из тёмного дерева — тёплого, матового, будто впитавшего запах корицы. Из полутени выныривала старая монстера, раскинув широкие листья.

Хёнджин что-то быстро набрал на телефоне и усмехнулся. Его улыбка была неровной: шрам на щеке искажал её линию, но в глазах было настоящее тепло.

— Да не стой ты. Присаживайся. Сейчас Джисон принесёт нам еду. И портфель твой тоже поднимут, не переживай. Ты всё ещё на нервах из-за работы?

— Моя идея выстрелила. И теперь я не просто нервный парень с глупой мечтой — я руковожу компанией, где только в центральном офисе больше сотни человек.

— Я следил за тобой. Читал то интервью…

— Тогда почему не позвонил?

— Это было… тяжело.

— Я понимаю.

Раздался стук в дверь. Хёнджин подскочил, пошёл открывать. Через минуту он вернулся с двумя бумажными пакетами и кожаным портфелем, накинул плащ Минхо на спинку кресла.

— Нам нужно сначала поесть… Просто… это всё не так легко рассказать.

 

Минхо взглянул на него — на того, кого столько лет считал потерянным.

— Знаешь, — сказал он мягко, — мне хватит просто побыть с тобой рядом.

Хёнджин не стал включать верхний свет, только торшер у обеденного стола и пару бра у дивана. Комната утонула в мягком, тёплом полумраке. Он достал пластинку, поставил на проигрыватель. Тот тихо потрескивал, словно очищая воздух от тишины, а потом зазвучал джаз — негромкий, сдержанный, как дыхание.

— Ты всё ещё любишь эту… киношность, — улыбнулся Минхо, опускаясь на край дивана.

— Только теперь она — то, что делает меня счастливым, — ответил Хёнджин, не оборачиваясь и распаковывая еду. — Вкусный ужин, старый джаз, тёплый дом, когда за окном дождь… и ты рядом.

Минхо кивнул.

— И мне хорошо.

Они молча встретились взглядами. Не было необходимости говорить что-то ещё.

— Давай поедим, — тихо сказал Хёнджин. — Потом… потом всё расскажу.

Минхо и Хёнджин сели за стол и впервые за много лет просто поели вместе. Что-то настолько простое и настолько невозможное ещё утром. Просто быть рядом.

Минхо не понял, что именно ел: что-то из тофу, проростков, возможно, с соевым соусом. Пил крепкий американо, похоже, с дополнительным шотом эспрессо. Он любовался Хёнджином: как же тот был красив сейчас.

Тогда, шесть лет назад, он казался нереальным, будто на нём всегда был фильтр из инстаграма. Хёнджин стремился попасть на ТВ: работал моделью, снимался для журналов, играл эпизоды в сериалах. Мечтал о славе, блеске, глянце, а Минхо — о своём деле. Он вкладывал всё в стартап, жил с соседом в маленькой квартире. Казалось, у них не было ничего общего, да и шансов встретиться тоже.

Однажды Минхо оказался на скучном и бесперспективном деловом обеде. Именно там он впервые увидел Хёнджина. Тот должен был участвовать в рекламной кампании, но продукт так и не вышел на рынок: компания развалилась прежде, чем всё началось.

В тот же вечер они оказались в одной постели.

Хёнджин всегда спешил жить: то в столице, то на съёмках в Париже, то в Гонконге, то ещё где-то. Несколько телефонов, постоянная занятость, случайные встречи, от которых щемило в груди.

Минхо мечтал стать тем, ради кого Хёнджин остановится. Перестанет бежать. Просто будет жить. Но на это нужны были деньги, а у него их тогда не было. Зато были жаркие тайные встречи. Были ночи, полные любви и нежности. Были мгновения счастья — их собственные. Последний раз они встретились в ночном клубе. Минхо терпеть не мог такие места, но Хёнджин обожал музыку, танцы и весь этот шумный, искрящийся хаос.

Тогда Хёнджин казался нереальным, словно сошёл со страниц манги: разгорячённый, пьяный, сияющий. Он жаждал секса прямо там, в углу клуба. И для них это было не впервой — искать тёмные уголки, где можно забыться.

Они занялись любовью в какой-то подсобке. Хёнджин поцеловал его в последний раз и сказал, что утром позвонит.

Утром он исчез навсегда.

В новостях сообщили об аварии. На оживлённом перекрёстке в пять утра автомобиль сбил восходящую звезду дорам — Джинни Хвана. Его доставили в больницу Красного Креста. Джазовая пластинка вращалась. Игла временами подпрыгивала на царапине, но это только добавляло атмосферы, будто сама музыка дышала.

Дождь за окном превратился в мягкий шорох, а свет от торшера рисовал на столе тёплые круги. Минхо отодвинул почти пустую тарелку. Он так и не понял, что ел: что-то из тофу, проростков, ещё чего-то. Вкус был… приятным, но неважным.

Важно было другое: Хёнджин, сидящий напротив, время от времени касался края своей чашки. Его пальцы — всё те же: длинные, изящные — выглядели такими же, как шесть лет назад. Только теперь на них не было ни колец, ни чёрного лака.

— Ты не допил кофе, — заметил Хёнджин.

— А ты не доел салат.

Они переглянулись. Во взгляде Хёнджина было что-то болезненно знакомое, настолько, что у Минхо сжалось сердце. И тогда Хёнджин улыбнулся по-настоящему. Впервые за вечер.

Минхо понял, что не может отвести от него глаз. Хёнджин всё ещё был красив, но не как раньше. Тогда — ярко, вызывающе, будто кричал: «Смотри на меня!» Сейчас — тише, глубже. В уголках глаз залегли морщинки. В темноте зрачков виднелись тени, которых не было прежде.

— Почему кофейня? — спросил Минхо.

Хёнджин задумался. Провёл пальцем по краю стола.

— Потому что здесь всё просто. Кофе либо вкусный, либо нет. Либо ты находишь время его выпить, либо нет. Без «может быть», «нужно уточнить», «мы вам перезвоним».

Минхо кивнул. Он знал это чувство.

— А почему «5 AM»?

Хёнджин чуть замер. Пальцы дрогнули.

— Потому что в пять утра город ещё спит. И можно притвориться, будто он только твой.

Минхо не стал спрашивать дальше. Он знал: именно в пять утра Хёнджина нашли на том перекрёстке.

Тишина повисла между ними. Но теперь она была не неловкой — мирной. Тёплой, как одеяло, которым делятся на двоих.

Хёнджин встал, подошёл к проигрывателю. Пластинка закончилась, в комнате остался только дождь.

— Хочешь, поставлю что-нибудь ещё?

Минхо посмотрел на него: профиль, подсвеченный лампой; шрамы, которые он уже знал, но так и не решался коснуться.

— Нет, — сказал он. — Давай просто посидим.

— Просто посидим?

— Да.

И они сидели. Без музыки. Без слов. Вдыхая один и тот же воздух, слушая, как дождь стучит по крыше, как изредка проезжают машины, как лениво тикают часы.

Так просто.

И ещё утром — так невозможно.

Вечер незаметно перетёк в ночь. Свет они не включили, только торшер отсвечивал в углу, как одинокая звезда в городе без неба. Джаз доигрывал — поцарапанный, срывающийся, как и их разговор. За окном гремел гром. Дождя ещё не было. Только электричество в воздухе и предчувствие. Минхо сидел напротив, наклонившись вперёд: локти на коленях, пальцы сцеплены. Он не знал, с чего начать. Казалось, они оба подошли к краю: один шаг — и либо упасть, либо взлететь.

— Я хочу знать, — тихо сказал он. — Не чтобы осуждать. Ты ничего мне не должен. Но если хочешь, чтобы я остался, — скажи.

Хёнджин смотрел на свои руки. Те дрожали. Или это просто игра света? Минхо ждал. Ему хотелось коснуться, положить ладонь на колено, переплести пальцы. Но он не двигался.

— Хорошо, — прошептал Хёнджин.

Он выпрямился. Взгляд стал пустым, как у того, кто готовится нырнуть в ледяную воду. Молния вспыхнула за окном.

Они сидели в полумраке. Тишина между ними стала иной: не уютной, а натянутой, как струна. Но всё равно близкой.

Впервые за много лет они были рядом не только телами, но и душами.

Вечер растягивался, как старая киноплёнка. Мягкий свет торшера, шорох дождя, игла на пластинке, застрявшая на одной дорожке, — всё звучало, как чужая память.

Минхо держал в руках остывшую чашку. А рядом был Хёнджин, полускрытый тенью, с рукой на столе, будто не знал, можно ли преодолеть пустоту между ними. Молчание было хрупким. Любое слово могло его разбить.

Хёнджин вздрогнул, словно от холода, хотя в комнате было тепло.

Он смотрел на свои пальцы — длинные, раньше в кольцах, теперь обнажённые, чуть сжатые в кулаки. Казалось, он вспоминал, каково это — говорить вслух. Перед глазами Минхо мелькнуло воспоминание: клуб. Их последняя ночь. Глухой ритм музыки, его руки на бёдрах Хёнджина, поцелуй в шею, смех. И исчезновение. Всё было как мираж. Слишком ярко, чтобы быть настоящим.

— Только не перебивай, — тихо сказал Хёнджин.

Он выпрямился, будто собирался с духом. Как человек, который знает: сейчас будет больно. Где-то вдалеке грохнул гром, а в комнате остались только дыхание и медленное тиканье часов.

— Тогда… — Хёнджин замолчал, сделал вдох. — Тогда я был не твоим. Я был… чужим.

После этих слов в комнате будто щёлкнул замок. Воздух стал плотным, словно стекло. Минхо подался вперёд, не касаясь, но всем телом тянулся к нему.

— Это началось задолго до тебя. Но тебе нужно знать всё. Даже если потом ты уйдёшь. А ты уйдёшь. Конечно, уйдёшь.

Он взглянул на Минхо. Не было ни тени улыбки. Только ровный голос, тщательно сдерживающий боль. И тонкая капля света, застывшая в уголке глаза.

— Это… не была измена. Да и парой мы с тобой не были. Не потому, что я не хотел. Просто всё было слишком запутано, — тихо сказал Хёнджин. Его голос дрогнул. — Не в том смысле, как ты думаешь. Хуже.

Он говорил, уставившись в стол, как будто слова были слишком уродливы, чтобы произносить их, глядя в глаза.

— Он… Можно сказать, у меня был хозяин. Я не могу назвать нас любовниками — там никогда не было любви. Просто ловушка, в которую я угодил. И не знал, как выбраться. Сначала всё казалось почти милым. Не сразу. Не силой. Просто я был глупым мальчишкой, мечтавшим о славе. Он был вежлив. Умён. Щедр. Он точно знал, чего я хочу: известности, ролей, блеска. И медленно, почти ласково, превратил это в цепи. Агентство. Контракты. Подарки. Съёмки. Он купил всё: мой голос, тело, время. Я говорил «да», потому что не знал, как сказать «нет» и остаться в живых — в индустрии, в жизни. А когда захотел уйти, оказалось, что я уже продан.

Хёнджин выдохнул. Тихо. Будто выдыхал не воздух — годы.

— А потом появился ты. Случайно. Не по плану. Совсем другой. Ты пил дешёвое пиво на той встрече. Смотрел на меня так, будто я не обёртка, а человек. И тогда я начал врать. Всем — ему, агентству, тебе. Даже себе.

Хёнджин усмехнулся коротко, горько. Это была не улыбка, а крик без звука.

— Когда ты держал меня за руку… я жил. А потом — снова исчезал. Придумывал съёмки. Иногда настоящие, чаще вымышленные. Перелёты, несуществующие кастинги. Я врал тебе. Врал ему. Но больше всего — себе. Целовал тебя, зная, что завтра вернусь туда, где я не человек, а вещь. И всё равно приходил. Потому что только с тобой я чувствовал себя живым. Хоть на час.

Он запнулся. Вдох — как судорога.

— А ты верил. Даже когда начинал догадываться. Два телефона. Поездки. Усталость, которую я не мог прятать. Ты не спрашивал. Ждал, что сам скажу. Но я боялся. Потому что если бы ты узнал, исчез бы. Как исчезало всё хорошее в моей жизни.

Он наконец поднял глаза. В них была тьма, не злая, а обугленная, как выжженное поле после пожара.

— Я предал тебя. И это самое подлое. Потому что знал, как сильно ты меня любишь. И всё равно возвращался к нему. Потому что иначе я был бы никем. А я боялся быть никем. Он знал. Догадывался. Держал меня крепко. Шантажировал. У него было видео. Много. Видео, где я… не вёл себя как «хороший мальчик». Любое из них могло уничтожить мою карьеру. Я не боялся потерять славу. Я боялся потерять… возможность быть собой. Контракты, неустойки, репутация — это всё стало петлёй.

Минхо не сказал ни слова. Только сильнее вцепился в край стола, словно это была единственная точка опоры, удерживающая его от падения.

— Я знаю, что это не оправдание, — прошептал Хёнджин. — Я просто… я ненавидел себя за это. Каждую ночь.

Он замолчал. Веки дрогнули. А потом добавил:

— Это не была авария… — Его голос был хриплым, иссушенным, как будто горло всё ещё болело от крика, выкрикнутого не здесь и не сейчас, а тогда, в другой жизни, в другой коже.

Он встал резко, будто ноги подвели, и пошёл на кухню. Свет торшера остался позади, и Хёнджин теперь казался не человеком, а тенью, отделившейся от себя самого. Он вцепился в край мойки, пальцы побелели от напряжения.

— Он узнал, что я был с тобой. — Хёнджин выдохнул, словно душа соскользнула по рёбрам. — Я вышел тогда из клуба, и меня уже ждали. Машина. Без выбора. Без слов. Меня увезли на какой-то склад. Очень логичное завершение для того, кем я стал.

Комнату заполнила густая, вязкая тишина.

— Я думал, он ударит. Как раньше. Он умел: тарелки, телефоны, угрозы. Но тогда… он улыбался. Сказал: «У меня будет для тебя… спектакль».

Хёнджин оторвался от мойки, сделал шаг в сторону, и его вырвало. Сухо, мучительно. Он успел дотянуться до раковины, но звук… был страшный, словно он не желудок выворачивал — память.

Минхо поднялся, больше не прося разрешения, и медленно подошёл, будто к дикому зверю, сломленному и загнанному. Но не прикоснулся.

— Я… — Голос Хёнджина едва держался. — Я всё ещё надеялся. Как дурак. Всё ещё верил, что можно договориться. Что, может… он простит.

Он сполз по стене, осел прямо на пол, обняв себя за плечи, как будто только это удерживало его от распада.

— Там были другие. Те, кто раньше был рядом. Смеялись, пили, работали на него. Он сказал: «Раз ты грязный мальчишка — получишь своё». И они…

Хёнджин закашлялся. Всё тело дрожало.

— Я не сопротивлялся. Не смог, — прошептал он. — Потому что знал: если начну бороться, будет хуже. У них было оружие… Я только хотел, чтобы всё поскорее закончилось. Чтобы вырубиться. Чтобы не чувствовать.

Он сглотнул. Голос срывался.

— Я не помню, сколько их было. Пятеро? Больше? Они меня терзали по кругу. Каждый хотел причинить боль. Каждый хотел доказать, что он сильнее. Что может унизить грязного омежку. — Хёнджин замолчал, а потом добавил едва слышно: — А он… Он просто сидел и курил. Всё это время. Курил и смотрел, как меня…

Минхо опустился рядом, медленно, как к дикому зверю, которого легко спугнуть.

— Потом… они пинали меня, как футбольный мяч. А он смеялся. — Хёнджин сглотнул. — Я пытался ползти. Хоть куда-то. Но нога была сломана… — Он немного помолчал. — Тогда он сказал: «Изуродуйте ему лицо. Он теперь свободен». И плюнул. Просто плюнул. Как на мусор.

Хёнджин надолго замолчал. Только раскачивался, будто маятник, застывший в вечном «потом».

Минхо сидел рядом, не касаясь. Только присутствие. Только дыхание. Свет торшера будто застыл на границе между ними и не мог проникнуть в эту тень.

— Я очнулся на холодном полу. Не знал, где нахожусь. Не знал даже, жив ли. Пахло кровью, вонью, страхом. Боль была не в теле: она будто лежала поверх кожи, как одежда, которую надели не по размеру. Лицо распухло. Одним глазом я не видел. Пальцы… не слушались.

Хёнджин поднял руку и дотронулся до щеки, будто и сейчас ощущал тот старый след.

— Я пытался встать, но ноги не держали. Полз. Куда — не знал, просто… вперёд. Хоть куда-то. — Голос сорвался. — Потом я очнулся уже на асфальте. Было под утро. Холод. Машины. Сирена где-то вдали. Люди проходили мимо. Никто не подошёл. Я не звал, не мог, просто лежал.

Он обхватил себя крепче, словно действительно замерзал.

— Потом… приехала скорая. Я почти ничего не помню. Меня забрали. В реанимации я не знал, кто я. Всё лицо было в бинтах. Сломаны рёбра. Ушиб мозга. Повреждение позвоночника. Врачи не знали, смогу ли я вообще когда-нибудь ходить…

— И что, — глухо заговорил Минхо, — они просто… всё это прикрыли?

— А как ты думаешь? — Хёнджин криво усмехнулся. — Ты же знаешь, как работает шоу-бизнес. «Авария». «Заснул за рулём». «Не справился с управлением». Пресс-релиз, пара слов от агентства, и всё. Никто даже не заметил, что на машине не было вмятин, что тормозной путь не совпадал. Камеры наблюдения «почему-то» ничего не записали. Все в больнице знали, но никто не говорил. Он был слишком влиятелен. А мне сразу дали понять: откроешь рот — не доживёшь до утра.

Хёнджин посмотрел на Минхо. Глаза были покрасневшие, но сухие, будто слёзы просто закончились.

— Я не мог говорить. Не мог писать. Первые дни врачи вообще не были уверены, что я выживу. А потом началась реабилитация. Учиться всё делать заново: сидеть, вставать, ходить. Как младенец, только без надежды.

Минхо закрыл глаза. Казалось, будто кто-то сжал его грудную клетку изнутри — воздуха не хватало.

— Я не знал, дотяну ли до завтра. Но хуже всего… — прошептал Хёнджин. — Хуже всего было то, что я выжил. Что это всё не кошмар, а настоящая жизнь. Что это останется со мной навсегда.

Минхо хотел сказать хоть что-то, любое слово, но не смог. Внутри было пусто. Слишком много боли, чтобы подобрать нужный звук.

— Я хотел тебе позвонить. Реально, — снова заговорил Хёнджин. — Несколько раз набирал твой номер. Смотрел, как экран светится… а потом стирал. Потому что знал: если ты ответишь — я сорвусь. Вцеплюсь в тебя. А ты ведь не подписывался спасать меня из ада.

Минхо открыл рот и снова закрыл. Просто выдохнул.

— Я бы всё равно пришёл, — сказал он.

— Я знаю. — Хёнджин сжал ладони. — Вот поэтому и не звонил. Я хотел… но боялся, что ты попадёшь к нему в руки.

Минхо не знал, сколько прошло времени. Часы молчали. Только дыхание, как сквозь воду. Глухое, вязкое.

— Первый раз я поднялся через два месяца, — выдохнул Хёнджин. — Не на ноги, а на локти. Потом на колени. Держался за спинку койки и плакал просто потому, что мог ползти. Как щенок. Или как червяк.

Он провёл рукой по волосам, будто проверяя, всё ли ещё на месте.

— Спустя год я снова начал ходить. Почти. Уже не так, как раньше, но хотя бы просто… двигаться. Без боли. Хотя иногда по ночам ноет так, будто ноги залиты свинцом. А тогда я боялся сделать шаг. Знаешь почему? — Он посмотрел на Минхо. Глаза были сухими, словно осенние листья, которые уже не могут впитать ни капли дождя. — Потому что, если бы я тогда поднялся… я бы пошёл к тебе.

Хёнджин встал. Медленно, будто пыльный силуэт, которого долго не касались. Подошёл к мойке. Открыл кран и вдруг резко наклонился. Его вырвало. Сухо, мучительно. Только горечь. Только вода. Он дрожал, но не плакал. Как будто тело выбрасывало то, что не мог сказать голос.

Минхо подскочил. Был рядом через секунду, но не коснулся. Просто стоял чуть сбоку, чтобы, если понадобится, быть опорой.

— Один из них усмехнулся: «Теперь у тебя СПИД. Удачи».

Хёнджин вытер рот тыльной стороной ладони, затем медленно закрыл кран, будто возвращаясь из кошмара.

— Я прожил с этой мыслью год. Каждый день боялся дышать рядом с людьми. Не пил из чужих стаканов. Не касался чужих рук. Я поставил на себе крест. А потом — проверка. И ещё одна. Всё чисто. И снова. Всё равно казалось, что внутри осталось что-то… грязное.

Он обхватил ладонями раковину.

— Я не пришёл к тебе, потому что знал: ты увидишь меня таким и пожалеешь. А я не хотел быть жалким. Я хотел быть тем, кого ты полюбил. Я не хотел, чтобы ты меня спасал. Хотел, чтобы ты просто был счастлив. Хоть кто-то из нас.

Хёнджин сел обратно. Не глядя. Просто медленно осел, как бумажный кораблик, которому больше некуда плыть.

Минхо сидел прямо, будто позвоночник заменили железной шиной. Руки лежали на коленях, пальцы были сцеплены так крепко, словно только это не давало ему развалиться. Он не перебил ни разу. Слушал каждое слово, как будто вбивал гвозди в собственное сердце. А внутри — грохот. Всё тело звенело, как перетянутая струна, и с каждой фразой натяжение становилось невыносимым. Во рту стоял металлический привкус. Кровь? Злость? Нет. Боль. Такая острая, что казалось, будто у него зубы под кожей.

Сердце сжималось в тугой узел, не билось, а стонало, будто кто-то медленно сдавливал его изнутри. В голове возникали вспышки, будто кадры испорченной плёнки. Обрывки воспоминаний, которые раньше казались неважными: второй телефон, исчезновения, чужой запах на воротнике, фразы, брошенные мимоходом. Теперь всё это сливалось в одно — в страшную, чёткую картину. И от этой ясности его начинало тошнить.

Минхо сжал кулаки, ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы, как печати боли. Но молчал. Потому что сейчас не он в центре. Потому что слышать невыносимо, а не услышать — ещё страшнее. Потому что сейчас звучала правда, и он обязан был её вынести.

Он отвернулся. Не от Хёнджина, а от себя. Потому что, если встретится взглядом, если просто посмотрит, он рухнет.

И всё равно рухнул. Тихо. Без звука. Слёзы не просились, не били наружу, а просто катились. Как дождь, которому не нужно разрешения. Без рыданий, без слов. Будто тело сказало: «Пора». Он вдохнул, и воздух застрял. Словно кто-то всё это время держал его под водой… и только сейчас дал вздохнуть.

— Где же я был… — прошептал он. — Где я был, Джинни?..

Ответа он не ждал. И не надеялся. Потому что не было такого ответа, который бы вернул прошлое. Но сердце не знало логики, оно рвалось наружу: живое, искалеченное, стонущее от боли. Минхо медленно вытер лицо рукавом. Поднялся, сделал шаг и сел рядом. Без прикосновений. Без слов. Просто был.

Иногда боль невозможно исцелить. Но можно выжить, если кто-то рядом выносит её с тобой. Он уставился в пол. Потом перевёл взгляд на руки Хёнджина, всё ещё сжимающие чашку. И только одна мысль гудела в голове: «Как ты вообще выжил, если я после этого рассказа едва дышу?..»

Он не мог произнести: «Всё будет хорошо», потому что не будет. Потому что уже было плохо. Потому что слишком многое было потеряно, чтобы позволить себе банальные утешения.

Но он остался. Был здесь. Сейчас. Рядом.

И, может быть, именно это и было важно.

— Я пытался жить. Без тебя. По частям. Где-то получилось, где-то — совсем нет. Но всё это время во мне жила одна мысль: если ты узнаешь правду, ты уйдёшь.

Хёнджин посмотрел на Минхо. Попытался улыбнуться. Но эта улыбка напоминала рану — свежую, грубо зашитую, всё ещё пульсирующую от боли.

— Вот и всё, Хо. Теперь ты знаешь, кого держишь за руку.

Минхо молча встал и подошёл. Осторожно поднял Хёнджина на руки и понёс в спальню, так, будто нёс не тело, а целую жизнь.

Дождь за окном рисовал на потолке узоры — причудливые, ломкие, будто старые шрамы. Хёнджин лежал на спине, ощущая, как матрас поддаётся под весом Минхо, склонившегося над ним. Его пальцы — длинные, с едва заметными ожогами от кофемашины — медленно расстёгивали пуговицы на рубашке, одну за другой. Щелчки казались неестественно громкими в тишине комнаты.

— Вот так… не больно? — Минхо едва коснулся живота, там, где под рёбрами шёл вниз бледный шрам.

Хёнджин задержал дыхание. Пальцы Минхо были тёплыми, а голос — низким, как джазовая нота.

— Нет, — прошептал он. — Просто… странно. С тех пор меня никто не касался.

Минхо наклонился и прижался губами к шраму. Это был не поцелуй — скорее печать, знак признания боли.

— Здесь не больно?

— Нет.

— А здесь?

Он сместился влево, к чувствительному месту между рёбер. Хёнджин вздрогнул, но не отодвинулся.

— Там… щекотно.

Минхо усмехнулся прямо в его кожу:

— Значит, жив.

Они изобретали новый алфавит — прикосновений, доверия, границ. Когда губы Минхо скользнули по внутренней стороне бедра, Хёнджин вдруг резко дёрнулся, случайно зацепив его плечо коленом.

— Прости! Я…

— Тише. — Минхо мягко поймал его лодыжку и вернул ногу на место. — Мы ведь договорились? Если тебе что-то не по себе — просто скажи.

Он не продолжал сразу, давая телу Хёнджина время снова довериться. А потом двинулся вверх по бедру — медленно, осознанно, обходя зоны, где боль могла быть ближе, чем желание.

Целовал не просто кожу — он прикасался к паузам между страхами:

— Впадина под коленом — здесь ты боишься щекотки. Икра — ничего не чувствуешь, потому что нерв повреждён. А вот здесь, на лодыжке… здесь твой пульс.

Пальцы Хёнджина, сжимавшие простынь, постепенно разжимались, как будто он отпускал что-то неосязаемое.

— Можно я?.. — тихо спросил он и в следующий момент неожиданно перевернул их, оказавшись сверху. Руки дрожали, но на грудь Минхо легли уверенно. — Вот так.

Минхо понял без слов. После всего, что перенёс Хёнджин, нельзя было делать вид, будто всё как раньше. Он не брал инициативу — он возвращал себе контроль, чтобы поверить, что в безопасности.

— Как тебе нужно. Всё будет так, как тебе спокойно. — Минхо поднял ладони — открытые, беззащитные. — Я не двигаюсь.

Хёнджин изучал его тело, будто заново открывал карту, где каждая линия — незнакомая дорога. Осторожно прикусил плечо — не всерьёз, скорее на пробу, проверяя реакцию. Минхо тихо застонал, и Хёнджин впервые за вечер улыбнулся. Он склонился к ключицам, провёл языком по впадине между ними, как когда-то, в другой жизни. Дотронулся до живота и замер, почувствовав, как под пальцами напряглись мышцы.

— Тебе тоже страшно? — удивлённо прошептал он.

Минхо закрыл глаза.

— Я боюсь сделать что-то не так, — прозвучало интимнее, чем любой поцелуй.

Когда Хёнджин скользнул ниже и ощутил под бёдрами напряжение Минхо, его дыхание сбилось. Не от желания — от паники, подступающей, как прилив.

— Стой, — прошептал он, отпрянув, и прижал ладонь к животу, будто так можно было удержать прошлое внутри. — Я… не могу.

Минхо сразу отстранился, но оставил руку — тёплую, надёжную — на его спине.

— Всё хорошо. Мы остановились.

Они лежали, свернувшись на боку, лоб ко лбу, в одном дыхании. Хёнджин дрожал, но слёзы не шли: в этой тишине для них не было места.

— Прости, — прошептал Хёнджин.

— Не надо, — мягко ответил Минхо, прижимая его ближе. Их тела сомкнулись, как две скобки, между которыми можно было спрятать боль. — Это было прекрасно. Ты сделал меня очень счастливым.

За окном свет просачивался сквозь туман, молочный, рассеянный.

На полу были разбросаны вещи: рубашка Минхо, ремень Хёнджина, скомканная простыня. Ни стыда, ни финала. Только дыхание после шторма.

Минхо потянулся за стаканом, но в тот же миг Хёнджин, не открывая глаз, прошептал:

— Не уходи.

И Минхо остался.

На кухне Хёнджин готовил тосты. Минхо подошёл сзади и обнял его, уткнувшись носом в шею.

— Ты пахнешь корицей.

— Это тосты.

— Нет. Ты.

Они покачивались у плиты, не в такт, просто потому, что могли. И вдруг Хёнджин понял: руки Минхо на его животе не требуют; его спина не напряжена в ожидании удара. А между ними — пространство, которое можно заполнить, а можно и оставить пустым.

Он повернулся, протянул Минхо кусочек яблока с мёдом. Тот взял его зубами, не отводя взгляда.

***

Хёнджин открыл дверцу шкафа и выдохнул так, будто за ней хранились не просто вещи, а архив личных провалов.

— Устаревшее… скучное… слишком пошлое… — бормотал он, вытаскивая рубашки, футболки, свитера. Ткани летели на кровать, образуя гору разочарования. — Это вообще из какого века?..

Он посмотрел на ворох одежды, как на упрёк себе в безвкусии. Попробовал мысленно вжиться в предстоящий вечер: мягкий свет фонарей, отражения в воде, тепло чьего-то взгляда. Вино. Возможно, поцелуй. И он в этом унылом свитере, как бухгалтер в отпуске.

— Нет уж, — фыркнул Хёнджин.

Хёнджин влетел в квартиру Феликса, тот как всегда не запер дверь.

Феликс сидел на полу, закутавшись в плед, с чашкой какао и ноутбуком на коленях. Увидев взъерошенного соседа, он лениво приподнял бровь:

— Ты чего, пожар?

— Мне нужно… что-то необычно-обычное. Знаешь, такой образ, будто я не старался, а всё равно выгляжу как обложка журнала. Чертовски красив — случайно.

Феликс рассмеялся, отпил какао и кивнул в сторону шкафа.

— Ройся. Но к свитеру с жирафом не прикасайся. Он священный.

Спустя двадцать минут пол был усыпан одеждой: из хлопка, льна, денима. И крупными обломками надежд. Хёнджин, сидевший в центре этого текстильного апокалипсиса, сжимал в руках тёмно-сливовую рубашку и джинсы.

Он поднялся, скинул полотенце с плеча и натянул джинсы. Сели идеально, как будто ждали. Потом рубашка: шёлковая, немного мятая, расстёгнутая на пару верхних пуговиц — намёк на ключицы.

Хёнджин посмотрел на себя в зеркало, чуть нахмурился:

— Слишком?

— Слишком. — Феликс присвистнул. — Но только в смысле «твоё лицо — преступление против скуки».

Вернувшись к себе, Хёнджин раскрыл шкатулку с украшениями. Выбрал два кольца — тонких, серебряных, с лёгкой патиной, словно их носили поколения. На ушах висели три серёжки: одна — с цепочкой, вторая — с лунным камнем, третья — тонкий кинжал. Их вес был привычным, как амулет. На шею лёг комплект серебряных цепей, одна из них была с кулоном-пёрышком, таким маленьким, что оно казалось невесомым, почти забытым.

Затем волосы. Он долго мучился с укладкой: сушка, воск, лак, плойка, снова лак. Пара прядей упорно не слушалась, но в итоге всё выглядело так, будто он просто снял фартук и взъерошил волосы пальцами.

Хёнджин подошёл к зеркалу.

— Будто только что сбежал с кухни, — хмыкнул он.

— И потратил на это три часа и все нервы, — откликнулся Феликс из-за двери.

Они оба рассмеялись. Смех немного разрядил воздух.

Хёнджин всмотрелся в отражение. Это был он, но не прежний. Немного хрупкий, немного дерзкий, с глазами, в которых плескалась упрямая жизнь. Собранный. Живой.

— Всё. Я иду. Пока не передумал.

— И помни: тебе не нужно нравиться всем. Только одному. А он уже ждёт.

Хёнджин кивнул, надел чёрную маску. Последний взгляд кинул не на шрамы, не на складки ткани, а на свет в глазах. Он ещё не знал, готов ли. Но знал одно: он хочет. А это уже почти смелость.

Хёнджин вышел в ночь. Воздух обнял его прохладой — не леденящей, а бодрящей, как глоток красного вина в середине тёплого ужина. Луна дрожала в воде, а блики фонарей растекались по асфальту, будто кто-то пролил золото.

На набережной, врезавшись в темноту, как якорь в море, ждал Минхо. Он стоял, опершись на перила, в светлом пальто, в котором было столько же строгости, сколько и уюта. В руках держал белый бумажный пакет с тонкими ручками. От него тянуло хлебом и сухими травами, как из печки в загородном доме.

Минхо обернулся на звук шагов и остановился, будто что-то щёлкнуло внутри.

— Ты… — выдохнул он. — Ты выглядишь… невероятно.

— Я трижды чуть не сжёг квартиру, — усмехнулся Хёнджин, подходя ближе. — Всё ради того, чтобы выглядеть так, будто вообще не пытался.

— Тогда ты совершенен, — сказал Минхо. Его голос был почти тише ветра.

Молчание повисло между ними. Но оно не пугало. Оно было как тонкое одеяло — греющее, если не шевелиться. Они пошли вдоль реки. Их шаги совпадали. Не по привычке — по какому-то внутреннему слуху.

— Помнишь, когда мы в последний раз просто гуляли? — спросил Минхо, глядя на воду.

— Я помню, как ты дал мне свои перчатки, — ответил Хёнджин. — Хотя сам дрожал от холода.

— А ты их так и не вернул.

— Потому что берегу.

Пауза. Улыбки, едва заметные, отражённые в стекле витрин и в воде под ногами.

— Я больше не могу есть фастфуд, — признался Хёнджин. — У меня, кажется, теперь на него аллергия.

— Психосоматическая?

— Эмоциональная.

— Тогда пошли туда, где ничто не напоминает о прошлом.

— Это куда же?

— Например… итальянский веганский фьюжн. Ни одной крошки от макнаггетсов.

Они рассмеялись. Смех прозвучал так, будто они впервые за много месяцев позволили себе дышать полной грудью. Что-то ледяное, спрятанное между рёбрами, дало трещину.

Ресторан оказался крошечным, будто случайно затерявшимся между фасадами, где ещё горел свет. Тёмная мебель, мягкий янтарный свет, витрина с домашними пирогами и официант в пижамной рубашке, словно только что вставший с постели, чтобы принять заказ.

Минхо выбрал столик у окна.

— Как будто попал в фильм, — сказал он, оглядывая интерьер. — Ты точно не шпион?

— Слишком красив для этого, — усмехнулся Хёнджин и аккуратно повесил кардиган на спинку стула.

Минхо едва не поперхнулся.

— И слишком скромен, чтобы быть актёром, — добавил Хёнджин, уткнувшись в меню.

Они заказали пасту и по бокалу вина. И просто разговаривали. Не о прошлом. О том, как пахнет настоящая корица. О кошках в кафе, которые якобы «официально трудоустроены». О том, как Феликс однажды рассказал, будто его шкаф — портал в ад. И никто не удивился.

Пальцы Хёнджина скользили по ножке бокала, как по стеклянной грани сна. Время от времени он смотрел в окно, будто проверял: оно всё ещё здесь? Всё это?

Когда принесли десерт, в тарелке оказалось нечто кремовое, с лёгким розовым блеском и манговой розеткой сверху.

— Ты ведь всё ещё боишься сливок? — с лукавой улыбкой спросил Минхо.

— Если они рядом с манго — однозначно, — отозвался Хёнджин, глядя на тарелку, будто на вражескую территорию.

Минхо усмехнулся:

— Ты не изменился.

— Изменился. Но некоторые страхи как пижамы. Удобные. Их не хочется выбрасывать, даже если они дурацкие.

Они съели десерт молча, как будто он был последним аккордом перед затихающей мелодией вечера.

Когда они вышли, город утонул в мягкой тишине. Влажный асфальт отражал свет фонарей, ночь стала глубже.

У поворота Хёнджин остановился.

— Спасибо за ужин, — произнёс он.

— Спасибо, что пришёл, — ответил Минхо.

Они смотрели друг на друга не оценивающе, не пронзительно, а как люди, у которых внутри перестроилось нечто важное.

— Я думал, будет неловко, — признался Хёнджин.

— А стало… правильно, — тихо сказал Минхо.

Минхо шагнул ближе, без спешки, будто давая шанс отойти. Но Хёнджин не отпрянул.

Поцелуй был почти невесомым, не как утверждение, а как вопрос. Губы Минхо будто спрашивали: «Можно?»

Ответ был: «Да».

Да, даже если внутри всё дрожит.

Да, даже если неясно, что будет дальше.

Да, потому что память о любви живёт дольше, чем сама любовь.

Когда они разомкнули губы, Хёнджин прошептал:

— Ну вот. Теперь я точно не засну.

Минхо усмехнулся:

— А я думал, что это моя реплика.

На кухне горел мягкий, тёплый свет, как перед началом последнего акта пьесы, где уже всё сказано, но главное ещё не произошло. Минхо неспешно наливал вино в высокие бокалы. Казалось, каждое его движение было взвешенным, почти священным, как будто любое неверное могло разрушить хрупкую ткань момента, в котором они оба держались на вдохе.

Хёнджин устроился на диване, подтянув колени к груди. Кардиган обвивал его, как шелестящий кокон. Украшения — кольца, цепочки, серьги — он снял и оставил на тумбочке, будто сбросил броню. Осталась только рубашка: немного помятая, пахнущая улицей, какао и чем-то неуловимо родным — как Феликс, как вечер.

— Ты притих, — сказал Минхо, протягивая бокал.

— Думаю, — отозвался Хёнджин. Он сделал глоток и задержал вино во рту, словно пробовал не только вкус, но и себя. — О нас.

Минхо сел рядом. Не впритык, но достаточно близко, чтобы тепло от плеча ощущалось сквозь ткань. Вино было терпким, с нотами тёмных ягод и лёгким шлейфом дыма, как память, подкопчённая временем.

— Думаешь, это ошибка? — спросил Минхо, не глядя на него, словно боялся прочесть ответ раньше времени.

Хёнджин покачал головой. Резко, будто отгоняя мысль. А потом тише добавил:

— Думаю, мы просто делаем шаг. Один. Без обещаний, без гарантий. Но вперёд.

В комнате стало почти слышно, как дышит воздух. Джаз где-то в глубине квартиры плавился в пространстве, как мёд на тёплом хлебе, не мешая, а дополняя.

— Хочешь остаться? — спросил Минхо. Без нажима, без подтекста, словно это был вопрос: «Ты не забыл зонт?»

— Хочу, — сразу ответил Хёнджин, спокойно, без драмы. Как будто это было самое логичное, самое простое «да» в его жизни.

Они не бросились друг к другу, не схватились руками, не задыхались в поцелуях. Минхо просто встал, взял плед и аккуратно укрыл Хёнджина, как будто тот мог растаять от сквозняка. А потом сел рядом и остался. Просто остался.

Хёнджин почти незаметно скользнул ближе, прижался плечом, будто случайно, будто не специально. Минхо не пошевелился. Только через пару минут его ладонь легла на колено Хёнджина — мягко, без давления. И тот не отстранился. Не замкнулся. Просто остался, уткнувшись носом в его футболку, где пахло теплом, стиркой и Минхо.

— Я скучал по твоему запаху, — прошептал он. — Не помню его точно… но тело помнит.

Минхо опустил губы к его макушке, вдохнул.

— А ты пахнешь как апельсиновая корка, корица и тревога. Привычно. Уютно.

Пауза. Но не тишина — дыхание, джаз, пульс, шёпот дождя.

— Хо, — позвал Хёнджин голосом, тонким, как царапина, — если я скажу «нет»… ты остановишься?

Минхо не раздумывал ни секунды:

— Остановлюсь. — Его ладонь двигалась по спине Хёнджина успокаивающе, ритмично. — Даже если придётся выдохнуть тебя из лёгких.

— Тогда я останусь, — сказал Хёнджин. И закрыл глаза.

***

Они снова оказались в постели. На этот раз шёлковый галстук скользил между пальцами Хёнджина, как живая лента, всё ещё хранящая тепло тела Минхо и тонкий след его одеколона. В полумраке спальни свет настольной лампы рисовал на их коже золотистые узоры, превращая каждое движение в танец теней. Хёнджин чувствовал, как под его пальцами учащённо бьётся пульс на запястье Минхо, когда он затягивал узел на изголовье кровати, не туго, но достаточно, чтобы ощущение ограниченности стало возбуждающим.

— Ты уверен? — Голос Хёнджина звучал ниже обычного, пока Минхо пробовал пошевелить руками, проверяя прочность повязки.

Минхо ответил улыбкой, за шесть лет разлуки не ставшей менее ослепительной, разве что с новыми тенями в уголках глаз и едва заметной дрожью в губах.

— Шесть лет ждал, чтобы просто смотреть? — прошептал он, его пальцы скользнули по сухожилиям на руках Минхо, отмечая, как кожа покрывается мурашками.

Ответом стал низкий, почти рычащий звук в груди Минхо. Хёнджин удовлетворённо заурчал. Он оседлал бёдра Минхо, всё ещё оставаясь в тонких хлопковых трусах — последнем барьере между ними. Начал двигаться медленно, сначала просто ощущая жар через ткань, затем усиливая трение, заставляя Минхо выгибаться под ним. Когда язык Хёнджина скользнул по соску, оставляя влажную дорожку на горячей коже, Минхо запрокинул голову, обнажая горло. Запах альфы — пряный, глубокий, как раскалённый камень под дождём, — усилился. Пульс бешено стучал под кожей, словно зов.

На мгновение они замерли, тяжело дыша: в комнате слышалось только хриплое дыхание, лёгкий рык из груди альфы и сладкий, пряный запах возбуждённого тела омеги. Хёнджин снова двинулся, его бёдра мягко тёрлись сквозь тонкую ткань, оставляя на коже Минхо влажные пятна: его тело уже выделяло смазку, и каждый толчок заставлял ткань прилипать к коже, горячо и влажно.

Он скользил ниже, губами вычерчивая поцелуи, тропинки к шраму от аппендицита, к внутренней стороне бедра. Когда его зубы подцепили резинку трусов и начали стягивать её вниз без помощи рук, Минхо застонал глухо, срываясь и вцепляясь в галстук, как в спасение.

— Джинни… я не… ты не… — Голос дрожал, но слова оборвались, когда тёплый рот обхватил его, а язык, влажный и терпеливый, скользнул снизу вверх, обжигая.

Хёнджин поднял взгляд. Его глаза — тёмные, блестящие, почти дикие — смотрели на Минхо из-под тёмных ресниц. Внутри них плескалось обещание, запах омеги — сладкий, как распаренная малина, — стал плотнее. Его губы обхватили вновь, медленно, основательно, будто смакуя каждый миллиметр.

— Помнишь нашу игру? — прохрипел Минхо, напрягая пресс, изо всех сил стараясь не толкнуться глубже. — Если я кончу раньше…

Хёнджин отпустил его с влажным чмоком, медленно облизывая губы.

— Тогда я привяжу тебя этим галстуком к батарее… и пойду за латте.

Уголки их губ дрогнули. Смех был низким, распаренным, как дыхание над чашкой кофе в дождь. Возбуждение не исчезло, а просто стало теплее, ближе к коже.

Когда запястья Минхо освободились, он перехватил Хёнджина за бёдра, поднял чуть выше и перевернул его на спину. Движение было решительным, но не грубым — инстинктивным, как у альфы, наконец дождавшегося своего.

— Теперь моя очередь. — Его голос опустился на октаву ниже.

Он наклонился, поцеловал грудь Хёнджина, обходя шрамы с почтением. Каждый шрам был как часть рельефа, каждый изгиб — как память тела. Он касался их языком, губами, дыханием, и с каждой секундой запах омеги становился гуще: он был сладким, тягучим, возбуждающим. Воздух был густ от феромонов, комната дышала ими.

Хёнджин закинул руку на глаза, словно боялся разрушить магию момента, словно кто-то мог их увидеть.

— Я… не уверен, что… — Голос дрожал, в нём был страх и желание, которое не спрятать.

— Просто чувствуй. — Минхо говорил не прося, а утверждая, как альфа, который знает, что его омега уже тает от запаха и прикосновений.

Он накрыл Хёнджина губами без предупреждения. Горячий, влажный контакт. Хёнджин вздрогнул, тело выгнулось, он пах всё сильнее — пряно, возбуждённо. В воздухе мгновенно повисла густая сладость омеги. Минхо зарычал тихо, сдержанно, прижав его бёдра, не позволяя им отстраниться.

— Ты не должен… — попытался Хёнджин, захлёбываясь чувствами.

— Я должен, — выдохнул Минхо, отрываясь только на секунду. Его глаза горели. — Шесть лет. Я ждал, чтобы снова попробовать тебя. Чтобы слышать, как ты урчишь, когда я дразню тебя языком.

Он снова погрузился в работу — медленно, жадно, не оставляя ни сантиметра без внимания, и Хёнджин больше не пытался держать себя в руках. Пальцы вцепились в простыни, спина выгнулась, а из горла вырвался высокий, хриплый стон, почти мурлыканье. Его запах стал навязчивым, густым, тёплым, влажным, сладким, как сироп, пропитавший воздух.

Минхо помогал себе рукой, дышал тяжело, низко рычал, на грани потери контроля. Он хотел быть с ним в такт, дотянуться до этой минуты, где всё сольётся. И это случилось: вспышка, дрожь, волна, накрывшая обоих одновременно. Кожа прилипала к коже. Воздух дрожал от их запахов. Альфа и омега, слившиеся, как одна плоть.

Хёнджин упал на спину, сердце гремело в ушах. Минхо бережно развязывал галстук, его пальцы ласкали запястья, оставляя после себя только тепло и мягкую боль.

— Ну что, — прошептал Минхо, провёл большим пальцем по следу на коже, — теперь я официально твой пленник?

Хёнджин пнул его ногой вяло, без злости. Запах их тел смешался в воздухе — альфы и омеги, тепла и остаточного возбуждения. Уголки глаз Хёнджина сморщились от мягкой, почти детской улыбки.

— Ты всегда им был.

Вечерний свет за окном стекал по стенам, превращая комнату в янтарный аквариум. На полу валялся галстук — помятый, влажный в одном месте, пахнущий телом и терпкой омежьей смазкой. Но всё ещё целый. Как и они.

В наступившей тишине их пальцы нашли друг друга и сплелись без слов, без обещаний, только прикосновение. За окном горели первые звёзды, и воздух, пахнущий кожей и постелью, казался неподвижным.

Хёнджин прижался лбом к щеке Минхо.

— Мы почти сделали это, — прошептал он. В его голосе звучало больше, чем просто удовлетворение. Там была нежность, странная вера и дрожащая, упрямая надежда.

Минхо поймал его руку и медленно прижал ладонь к своим губам, вдохнув его запах — мягкий, пряный, с пульсирующим шлейфом омеги в послевкусии.

— То, что мы сделали, — только начало, — прошептал он, почти урча, и в этом рыке была нежность, вперемешку с обещанием.

Хёнджин смотрел на него широко распахнутыми глазами. Тепло Минхо накрывало его, как плед. Он ощущал себя не просто желанным — признанным.

И в этих глазах, тёплых, глубоких, пахнущих домом, он читал всё, что ждёт их впереди: ночи, в которых будут пальцы, и дыхание, и еда на двоих.

И не будет одиночества.

Только «мы».

Chapter Text

***

Небольшое кафе с серыми стенами и деревянными столами, в обеденный час забитое до отказа офисными работниками. Гул голосов, звон вилок о тарелки, пряный аромат лукового супа и свежей мяты из заварочного чайника на стойке. Минхо пришёл первым, заказал зелёный чай с жасмином — и так и не притронулся к нему. Его пальцы постукивали по стакану, а сердце отбивало тревожный ритм где-то под рёбрами.

 

Бан Чан вошёл с привычной лёгкой походкой: уверенный, в тёмно-сером пальто, с кожаным портфелем под мышкой. Настоящий юрист и по должности, и по характеру. Его выверенная сдержанность не мешала ему первым замечать, когда Минхо врёт. Или — влюблён. Сейчас, кажется, было и то, и другое.

 

— С чего это ты такой счастливый? — спросил он, усаживаясь, даже не расстёгивая пальто.

 

Минхо пожал плечами, будто пытался сдержать улыбку. Безуспешно.

 

— Джинни.

 

— Ты снова смотришь эти странные японские дорамы?

 

— Нет. Джинни. Настоящий Джинни. Я его нашёл. Мы… вроде как снова вместе.

 

Наступила пауза. Чан открыл меню и уткнулся в него с таким видом, будто услышал не имя, а приговор.

 

— Ты его нашёл, — повторил он тихо. — Или он тебя?

 

Минхо напрягся. Обед стремительно превращался в допрос. Он знал этот голос — ровный, мягкий, как тёплая смола. Но именно таким голосом Чан произносил самые опасные слова. Он не повышал тон, он оттачивал фразы до бритвенной точности.

 

— Мы вроде как случайно встретились в кафе. Я зашёл за кофе, а он оказался там. Работает. — Минхо потёр шею. — Но всё уже не как раньше. Он… изменился. Всё изменилось.

 

— Да уж. Ты выходишь на IPO и вот-вот станешь чертовски богатым. Какое совпадение, правда?

 

Минхо отвёл взгляд. Он знал, к чему всё идёт. Но даже предчувствуя, не смог найти слов, чтобы повернуть разговор в другую сторону.

 

— Всё не так. Ты же помнишь про аварию.

 

— Аварию, ага. — Чан заказал томатный суп и багет, кивнул официанту и вернулся к разговору. — Только вот её нет ни в одной базе. Ты вообще проверил, насколько эта история настоящая?

 

— Чан…

 

— Послушай, я тебе не папа, но я адвокат. Мне деньги платят за то, чтобы я думал наперёд. Ты хоть попросил службу безопасности его проверить?

 

— Нет.

 

— NDA подписали?

 

— Что?

 

— Non-disclosure agreement. Документ о неразглашении, Минхо. Я не прошу многого... Просто позаботься о себе.

 

— Почему ты сразу так жёстко? Ты не можешь просто порадоваться за меня?

 

— Могу. Но радоваться проще, когда мои друзья не собирают осколки себя с пола. Я видел, каким ты стал без него: собранным, сильным, настоящим.

 

— Без него мне всё время было холодно.

 

Чан замолчал. Подали суп. Он медленно разломал багет, обмакнул в томатный суп — жевал, будто решал, стоит ли говорить дальше.

 

— Я понимаю, — сказал он наконец. — Правда понимаю, Мин. Но ты когда-то мечтал о любви, которая не обжигает. А он — настоящий пожар.

 

— А я больше не бумажный.

 

Фраза прозвучала как выстрел. Чан замер, ложка застыла в руке. В его взгляде мелькнуло нечто — боль? уважение? тревога? — и он тихо хмыкнул.

 

— Тогда так. Я составлю тебе брачный контракт бесплатно. Потому что, если ты всё ещё тот же упрямец, всё равно не отступишь.

 

— Спасибо, Чан.

 

— Я бы с радостью внёс тебя в чёрный список клиентов, — усмехнулся Чан уголком губ. — Но ты мой друг. А значит — моя забота.

 

На мгновение повисла пауза. Минхо спросил почти шёпотом:

 

— Ты думаешь, он остался прежним?

 

— Я думаю, что прежним остался ты. Всё так же готов броситься в огонь, если там кто-то произносит твоё имя.

 

Чан поднялся первым. Поправил ворот пальто, положил деньги рядом с чашкой.

***

Я до сих пор помню, как он пах — не духами, а собой. Кофе, сладость ванильного сиропа, который он тайком плескал в латте, когда думал, что я не замечаю. Он врывался в мои вечера, как разряд тока — яркий, невозможный, будто из другого мира.

Я ненавидел тот клуб. Слишком шумно. Слишком ярко. Слишком много чужих прикосновений. Но Джинни обожал такие места. Говорил: «Здесь можно исчезнуть». И я шёл. Потому что он просил. Потому что улыбался. Потому что я любил — без страха и тормозов, как любят только дураки.

Джинни был в чёрной майке и рваных джинсах. Танцевал так, будто завтра не существовало. Пот блестел на ключицах, волосы липли к вискам. Он был неуловим, как дым в световом луче. Мне казалось, стоит моргнуть — и он исчезнет.

— Ты стоишь, как охранник, — крикнул он, пробиваясь сквозь музыку. — Расслабься.

Я засмеялся. Он был лёгким. Или казался таким. Сейчас я понимаю, сколько стоила эта лёгкость.

Джинни притянул меня. Мы танцевали. Он прижимался, смеялся, шептал на ухо ерунду. Иногда — просто «Хо». Иногда — только дыхание. Его ладони скользили по моей груди, талии. Он целовал меня — открыто, без страха. И тогда я подумал: может быть, теперь всё по-настоящему. Мы будем вместе. Он перестанет исчезать. Он… останется.

В какой-то момент он отстранился, взял меня за руку.

— Пойдём, — сказал Джинни. — Здесь душно. У меня есть идея.

Он нашёл тёмный коридор, ведущий к подсобным помещениям. Толкнул дверь с кривой табличкой «склад», Джинни захлопнул её за нами. Внутри — полутьма, только полоска света под дверью и отблеск на металлических полках.

— Если нас поймают… — начал я.

Он приложил палец к моим губам.

— Тсс. Ты же альфа. Тебе нравится риск.

Я не сопротивлялся. Мы слились — жадно, на грани, будто от этого зависело больше, чем мы понимали. Он целовал до хрипоты, кусал, урчал от удовольствия. Его запах — горячий, возбуждённый, тягучий, как специи, — накрывал меня волной. Омега. Мой. Его тело дрожало, и я принял это за желание. Его дыхание сбивалось — я думал, он пьян. Только теперь понимаю, что это была не только страсть.

После — мы стояли среди коробок с пластиковыми стаканами. Он прислонился ко мне, лбом к груди, ловя дыхание.

— Прости, — прошептал вдруг Джинни. — Я сегодня немного не в себе.

— Всё нормально, — ответил я, прижимая его ближе. — Ты у меня.

Он поднялся, начал одеваться — быстро, резко, будто боялся остановиться и передумать.

— Я позвоню тебе утром. Обещаю.

— Пообещай, что останешься, — попросил я. И голос у меня дрогнул.

Он посмотрел на меня — не с жалостью. С ужасом. Будто я предложил ему утонуть в реке, в которую он сам заглядывал слишком долго.

— Не могу, — прошептал Джинни. — Мне рано утром на съёмку.

— Как всегда, — ответил я, и обида кольнула слишком явно.

Он подошёл, коснулся губами моих губ — мягко, слишком бережно для него.

— Ты не понимаешь, — выдохнул он мне в щёку. — Ты — это всё. Но я… я не всегда могу быть собой. Иногда я — просто роль.

Я не понял. Или не захотел. Я поправил рубашку, поднял глаза и сказал:

— Я подожду твоего звонка.

Он исчез в щели между светом и тенью.

И больше не позвонил.

Chapter Text

***

 

Солнечный свет, пробиваясь сквозь старые кирпичные окна, рисовал на деревянной стойке золотистые квадраты. В воздухе витал запах свежемолотого кофе, корицы и чего-то домашнего — может быть, яблочного пирога дня.

Минхо вошёл, как всегда, бесшумно. Дверь за его спиной мягко прикрылась, а Феликс у стойки, не поднимая головы, уже тянулся к кофемашине.

— Американо с двойным шотом и бутерброд с прошутто.

— Ты читаешь мысли, — усмехнулся Минхо, сбрасывая пиджак на спинку своего обычного места — третьего слева, у банки с коричневым сахаром.

 

Из-за угла появился Джинни — точнее, Хёнджин, как называли его здесь все, кроме Минхо. В руках он держал тарелку с чем-то, что явно не входило в основное меню.

 

— Ты опять не спал, — констатировал он, ставя перед Минхо тарелку с дымящимся рагу.

 

— Как ты?..

— По глазам, — ответил Хёнджин, не улыбаясь, но мягко.

Минхо хмыкнул, но ложку взял сразу. Рагу было насыщенное, чуть острое — именно такое, как он любил.

 

— Ты добавил чили.

 

— Немного. Чтобы ты не заснул над своими документами.

 

Они переглянулись. Хёнджин улыбался — не той яркой, выученной улыбкой модели, а какой-то новой, спокойной. Минхо ответил тем же.

 

За стойкой Феликс протирал бокалы, но взгляд его всё время возвращался к ним. В глазах читалось что-то сложное — не ревность, скорее… голод. Голод по такому же простому, но недостижимому.

 

Джисон, молчаливый, как всегда, лишь кивнул Хёнджину, когда тот проходил мимо. Но в этом кивке было больше тепла, чем многие вкладывали в целые речи.

— Сегодня вечером закрываем на час раньше, — бросил Хёнджин через плечо, уже возвращаясь к работе.

— Мороженое? — уточнил Минхо, не поднимая глаз от тарелки.

— Угрожающе звучит, — заметил Хёнджин, чуть приподняв бровь.

Он рассмеялся — звонко, неожиданно, так, что пара посетителей у окна обернулась. Феликс замер с бокалом в руках.

Джисон тихо хмыкнул и продолжил наливать эспрессо. А Минхо просто сидел, пил свой кофе и ловил этот момент — обычный, тёплый, их. На стойке осталась пустая тарелка из-под рагу и стакан, допитый до дна.

 

***

 

Хёнджин ещё спал — у него была вечерняя смена. Минхо спустился в кофейню пораньше, надеясь, что кто-нибудь сжалится над ним, нальёт кофе и, может быть, покормит. В холодильнике у Хёнджина была только бутылка кетчупа и что-то неопознаваемое в морозилке.

 

Кофейня дышала утренней тишиной. Свет был включён не весь — только над стойкой и в дальнем углу, где томно шептал винил. Воздух был тёплым и пах свежемолотым кофе, сливочным тестом и корицей. За стеклом шумел дождь, струился по витринам, будто отмывая город до блеска. На столиках лежали свежие газеты и аккуратно сложенные пледы, а на барной стойке уже парила кофемашина.

 

— Ты чересчур счастлив, Ликси, — пробормотал Минхо, устроившись на высоком стуле. — Как у тебя вообще получается светиться в шесть утра?

 

Феликс, уже в фартуке и с чуть растрёпанными волосами, обернулся через плечо, не переставая возиться с питчером.

 

— Учусь радоваться мелочам, — ответил он и, покачиваясь в такт джазу, отмерил молоко. — Сегодня я проснулся в мягкой кровати. Без кошмаров. В своей квартире. А не под мостом, как раньше. У меня есть работа, и значит, будет зарплата. А дождь… когда-нибудь закончится. А я всё это время — в тепле.

 

— Шесть утра. Льёт как из ведра. А ты говоришь о счастье. — Минхо зевнул, положив голову на руку.

 

— Раньше я тоже ворчал. А потом понял: если не ценить хорошее сейчас — не выжить. Вот, например, это утро. Запах кофе, свежий омлет, тепло в ладонях… мне и этого достаточно.

 

— Откуда тебе знать…

 

Феликс поставил питчер на место, вытер руки о полотенце и посмотрел на него внимательно.

 

— А Хёнджин ничего не рассказывал про моё прошлое?

 

— Нет. Только что вас всех… покусала жизнь.

 

Феликс усмехнулся, но без веселья.

 

— Он меня подобрал, когда я жил на улице.

 

Потом он рассмеялся — негромко, но от души.

 

— Феликс Ли. Двадцать один. Омега. Наркоман. Три года чист. Вот так.

 

Он поставил перед Минхо кружку с американо и занялся омлетом. Аромат сыра и жареных яиц наполнил кофейню.

 

— Я был гордостью родителей. Пока не выяснилось, что я омега. Они делали вид, что всё в порядке. Я хорошо учился, поступил в старшую школу при университете М.

 

— Это же крутая школа…

 

— Ага. Только оказалось, что быть лучшим у себя в районе — не значит быть лучшим среди таких же. Там каждый — топ. А ты либо рвёшься вверх, либо тонешь. И вот, старшие ребята поделились секретами подготовки.

 

Он заглянул в сковородку, перевернул омлет и чуть притормозил, будто колебался, но продолжил:

— Таблеточка — чтобы сконцентрироваться. Таблеточка — чтобы не спать и учить всю ночь. Сон — для слабаков. Кто спит, тот потом будет пахать за почасовку. А потом — таблеточка, чтобы уснуть.

 

Феликс вздохнул.

 

— Вот так хороший мальчик сжёг себя изнутри. Таблеточка делает тебе так хорошо, как не бывает в жизни. Словно тебе в детстве подарили щенка. Только в сто раз сильнее. А потом это заканчивается. И ты пустой. Ни чувств, ни боли. Ничего.

 

Минхо молчал. На виниле хрипло заиграла новая дорожка. Кофейня будто замерла: дождь за окном стал мягче, пар над чашкой медленно поднимался вверх.

 

— Потом — передоз. Меня откачали. Дальше — психушка. Семь месяцев. Если бы мне тогда сказали, что однажды у меня будет такое утро… с кофе, тёплой сковородкой, дождём за окном… я бы не поверил.

 

Феликс поставил перед Минхо тарелку с омлетом и вернулся за стойку. Слёзы катились по щекам, но он даже не вытирал их. Работал точно, быстро, без пауз. Через полчаса кофейня открывается. Гости не должны знать, как бариста начинал это утро.

 

— Вот почему я сейчас счастлив. Я знаю, как бывает по-настоящему дерьмово.

 

Минхо потянулся к чашке и сделал первый глоток. Кофе был крепким, горячим, живым. Он посмотрел на Феликса, но не знал, что сказать.

 

В кофейне снова стало тихо. За окнами шумел дождь, пар медленно поднимался над стойкой, винил лениво щёлкал между дорожками. Феликс молча продолжал работать, будто разговор не случился. Он проверил выпечку, выложил на витрину свежие булочки, вымыл посуду, тщательно протёр стекло на дверях. Лёгкими жестами он возвращал пространство к ритму утра.

 

Минхо молчал. Только наблюдал.

 

Когда до открытия оставалось меньше минуты, Феликс выдохнул, коротко посмотрел на него и улыбнулся.

 

Замок на двери щёлкнул.

 

— Доброе утро! — позвал он голосом, в котором не осталось ни дрожи, ни боли. Только тепло. — У нас сегодня новая обжарка и булочки с корицей. Ещё горячие! Проходите скорее.

 

Минхо смотрел, как Феликс разливает кофе, двигается между стойкой и витриной с лёгкостью, как будто внутри у него живёт весна. Как будто не он только что говорил о психушке и улицах. Как будто не он сидел перед ним, со слезами на щеках и голосом, полный пустоты.

 

Феликс смеялся с кем-то у витрины, рассказывал про булочки с корицей, сиял, как щенок, которому дали поиграть с солнечным лучиком. Радостный, сияющий. Как лабрадор, который ещё не знает, что хозяин может уйти и не вернуться.

 

Но Минхо знал. Он слышал, как этот голос ломался. Смотрел в глаза, в которых поселилась тьма. Он знал, сколько стоит эта лёгкость. Сколько боли, страха, одиночества закопано под «Доброе утро!».Он не мог оторвать взгляда. Потому что видел не просто мальчика, разливающего кофе. Он видел в нём человека, который выжил. Который каждый день выбирал жить. Улыбаться. Быть рядом. И не просить за это ничего.

Chapter Text

Квартира Минхо была… слишком правильной.

 

Белые стены, серые поверхности, мебель из тех, что выставлены в каталогах с пометкой «сканди-минимализм, страница 3». Открытая кухня с идеальной вытяжкой и ни одной лишней детали. Хром. Стекло. Тишина. Книги на полке стояли в ровную линию, а на кофейном столике лежал не настоящий журнал, а каталог, прилагавшийся к дивану при покупке.

 

Хёнджин стоял на пороге, оглядываясь, будто попал в шоурум. Он знал, что здесь живёт Минхо. Знал, что у этого дивана есть его запах, а у шкафа — мягкий скрип от частого открывания. Но всё равно не чувствовал здесь его присутствия.

 

Он прошёл мимо идеально выровненного пледа, коснулся гладкой поверхности стола и тихо сказал:

— Ты живёшь как будто в гостинице.

 

Минхо усмехнулся, но не стал спорить. Он знал это. Знал, что в его доме нет его самого. Потому что, если боишься потерять, не пускаешь в дом ни других, ни себя.

 

Они ели молча. Суши на чёрных тарелках, вода без газа. Ни свечей, ни телевизора. Только еда, стол и двое — слишком знакомые и всё ещё чужие.

 

— У тебя всё идеально, — сказал Хёнджин и тут же добавил: — Слишком.

 

Минхо обернулся.

 

— А у тебя было бы как?

 

— Я люблю, когда вещи дышат. Когда есть царапины, облупившаяся краска, когда чайник свистит. Я люблю, когда видно: кто-то здесь жил. Жил по-настоящему.

 

Они снова замолчали.

 

Позже Хёнджин отнёс свою кружку на кухню. Не поставил в раковину. Не оставил на сушилке. Он медленно прошёлся по квартире, коснулся полки с книгами, вытащил одну, слегка наклонил. Потом переставил подушку на диване, сбил угол покрывала.

Минхо стоял в дверях спальни, наблюдая.

 

— Ты сейчас что делаешь? — спросил он без тени раздражения.

 

— Я пытаюсь тебя найти, — тихо сказал Хёнджин.

 

Минхо сделал шаг. Потом второй. Обнял его сзади, прижав подбородок к плечу. Молча.

 

И только спустя минуту спросил:

— Останешься сегодня?

 

Хёнджин не ответил. Просто взял его за руку и повёл к дивану. Туда, где теперь стояла слегка кривая подушка. И где впервые за долгое время кто-то дышал громче, чем тишина.

 

***

В квартире пахло лимонным моющим средством и мятой от чая, который остывал на столе. Минхо куда-то вышел, и Хёнджин остался один. Очень странное чувство — быть одному в чужой квартире, как в своей. Тихо. Слишком тихо. Он прошёл на кухню, ища полотенце, и краем глаза заметил свет: телефон на столе загорелся — экран вспыхнул.

Он не подглядывал. Просто взгляд сам зацепился.

 

Сообщение от Чана:

«Ты хоть NDA с ним подписал? Он опять будет скакать на твоём чувстве вины, Мин. Я тебя предупреждал».

 

Слова ударили, как пощёчина. Хёнджин не читал — чувствовал. «Скакать» резануло по коже. «Вина» сдавила грудь. А «я тебя предупреждал» зазвучало как приговор.

Он долго стоял, глядя в одну точку. Всё стало вязким, липким. Не тем, что можно обсудить, — тем, что застревает внутри. Он думал: это не просто слова Чана. Это мысли Минхо. Или хуже — его сомнения. Хёнджину вдруг стало очень холодно, хотя он стоял прямо под солнечным лучом.

Минхо сидел за столом, уткнувшись в планшет. Хёнджин возился на кухне: шумел чайник, шуршал пакет с печеньем, вода лилась в кружку. Всё как обычно. Почти. Только в этой привычной симфонии что-то фальшивило. Голос Минхо — слишком ровный. Движения — слишком вежливые. Как будто он старался быть незаметным в собственном доме.

 

Минхо всё чувствовал. Он замечал, как воздух между ними стал плотнее, как будто кто-то поставил стекло. Замкнутость Хёнджина отзывалась эхом в груди — не болью даже, а тревогой. Ощущением, что всё рассыпается, хотя никто ещё не начал собирать осколки.

Он понял это окончательно ночью. Когда они легли спать, Хёнджин отвернулся к стене. Не обнял. Не коснулся рукой. Не сделал ни одного маленького движения, к которым Минхо так привык. Он просто выдохнул:

— Спокойной ночи.

 

И замолчал.

 

Прошло три дня. Всё шло как надо. И всё было неправильно. Жизнь стала театром, где их роли выучены, движения отточены, но душа — вне сцены. Хёнджин не жаловался, не спорил, не уходил. Но исчез. Не физически — он стал прозрачным. Его запах растворился, будто кто-то открыл окно: ни корицы, ни кофе. Просто воздух.

 

Минхо чувствовал это всем телом. Тишина, вместо привычных мелких замечаний. Прикосновения — случайные, ненамеренные. Аромат — нейтральный, почти аптечный. Рядом с ним больше не был омега. Был кто-то, кто прятался под кожей Хёнджина.

 

На четвёртый вечер он не выдержал. Когда Хёнджин, вымыв последнюю чашку, уже собирался пойти спать, Минхо сказал:

— Что происходит?

 

— Ничего, — ответил Хёнджин с безупречной улыбкой. Спокойной, ровной, неестественной. Словно больно было не ему, а кому-то, кого он играл.

 

— Ты не со мной. Ты как будто в гостях. Мы же договорились быть честными.

 

Хёнджин поставил кружку на место. Так точно, как будто от этого зависела конструкция мира.

 

— Я просто… не уверен, что ты мне веришь. Я видел сообщение от Чана, — произнёс он, не глядя на него. — Он написал, что я снова «скачу на твоём чувстве вины». Что ты должен был заставить меня подписать NDA.

 

Минхо застыл. Мышцы на шее напряглись. Плечи будто зацементировались.

 

— Это был Чан. Не я, — тихо сказал он. Но Хёнджин уже смотрел ему в глаза.

 

— Он твой друг. И он говорит вслух то, что другие, возможно, только думают. Может быть, ты тоже. В глубине. В тени мысли. Что я — угроза. Что я вернулся не потому, что люблю, а потому, что ты скоро станешь богатым.

 

Минхо резко встал. Его дыхание стало резким, но он не подошёл. Не обнял. Не стал защищаться.

 

— Это чушь. Ты вернулся ко мне, потому что мы оба были живы. Потому что всё ещё могли дышать друг другом. Не из-за денег. Не из-за жалости.

 

— А ты не думал, что сможешь простить. — Хёнджин смотрел спокойно. — Вот и сошлись две невозможности.

 

— Почему ты не сказал сразу? — спросил Минхо уже тише, не от злости, а от усталости.

 

— Потому что стыдно, — признался Хёнджин. — Потому что я подумал: ты всё понял. Что это сообщение прозвучало как плевок. Как напоминание о том, кем я был. Не кем стал. А кем был.

 

Минхо сжал кулаки. Его горло сжалось, словно каждое слово Хёнджина застревало в нём.

 

— Ты был тем, кто выживал, — тихо сказал он. — А сейчас ты жив. Ты со мной. И я люблю тебя, Джинни. Не твоё прошлое. Не твою вину. Тебя всего. Даже когда ты ломаешься.

 

В комнате воцарилась тишина. Та самая, после которой остаётся только одно — быть рядом.

 

И тогда Хёнджин всхлипнул. Едва слышно. Один раз. А потом ещё раз — уже глубже, с дрожью. Он закрыл лицо ладонями, как будто не хотел, чтобы кто-то видел его таким. Минхо обнял его. Не чтобы утешить — чтобы быть. Просто быть рядом, пока он дрожит и отпускает.

 

— Прости, — прошептал Хёнджин. — Я однажды уже поверил. И слишком дорого за это заплатил. А теперь боюсь снова. Потерять. Тебя. Нас.

 

Минхо скользнул пальцами по его затылку, мягко, не спеша.

 

— Нас не потерять, — сказал он. — Пока мы говорим. Даже если через слёзы.

 

И тогда их губы встретились. Не как в кино — не идеально, не страстно. А по-настоящему. С чуть сбившимся дыханием, с влажностью от слёз. Честно.

 

Они лежали на диване. Хёнджин, уткнувшись носом в шею Минхо, дышал всё тише. Минхо держал его за плечо, ладонью, не сжимая, будто боялся разбудить.

 

Свет от лампы был тусклым, мягким. В комнате пахло кофе, телом, корицей и тем самым хрупким покоем, что приходит, когда буря наконец отступает.

 

***

Феликс сидел на единственном свободном ящике, болтая ногами. В руках он вертел пачку ванильного сахара — подбрасывал, ловил, снова подбрасывал.

 

— Он опять сбежал, — заметил Джисон, не отрывая взгляда от списка поставок.

 

Феликс фыркнул:

 

— Кто, наш дорогой босс? Да он уже, наверное, на полпути к Минхо. Несётся, как альфа на запах течки.

 

Джисон поднял голову и строго посмотрел поверх очков, съехавших на самый кончик носа:

 

— Не надо. Он влюблён.

 

— Влюблён? — Феликс скривился. — Влюблён — это когда цветочки, стишки и вся эта розовая ерунда. А это — «Ребята, я на час раньше. Ликси, прикрой смену!» и «Джисон, ты же не против поработать вечером?».

 

Он пародировал Хёнджина, точно копируя его сдержанную, но нервно-торопливую интонацию. Джисон задумчиво постучал карандашом по блокноту. Над ним висел календарь с щенками — его недавняя инициатива «для уюта».

 

— Он стал... мягче, — наконец произнёс он. — Раньше и улыбнуться боялся — будто шрам снова заболит. А теперь — «Джисон, попробуй мой латте с кардамоном!».

 

Феликс склонил голову набок, усмехаясь:

 

— Ага. Особенно «мягко» он орёт, когда Минхо забывает про его святое «правило».

 

— Какое ещё правило?

 

Феликс фыркнул, довольный, что владеет секретом, недоступным даже Джисону.

 

— Ты не в курсе? Хёнджин сам придумал: в нашем доме — никаких потрахушек. Только цивилизованные отношения. Мужиков в квартиру не таскать. И сам под это правило попал. Раз нельзя — то всем нельзя.

 

Джисон фыркнул. Феликс театрально вскочил с ящика, принял пафосную позу и с выражением передразнил Хенджина:

 

— «Мы взрослые люди, Минхо. У нас приличный дом, а не бордель!»

 

Они рассмеялись в унисон. Джисон смахнул выступившие слёзы, а затем вдруг притих, уставившись куда-то сквозь мешки с кофе.

 

— Они ведь поженятся, — проговорил он с мечтательной интонацией.

 

Феликс закатил глаза.

— Только не начинай со своими романами…

 

— Белый лимузин, — не унимался Джисон, — лепестки роз. Хёнджин в смокинге — он же модель, знает, как подать себя. А Минхо, разумеется, расплачется у алтаря…

 

Феликс скрестил руки на груди:

— И тогда Хёнджин торжественно заявит: «В нашем браке — никаких потрахушек. Только строго регламентированный цивилизованный секс».

 

Джисон запустил в него бумажным стаканчиком. Феликс ловко поймал его одной рукой, сделал вид, что отпивает из невидимой чашки, и состроил гримасу.

 

Затем вдруг посерьёзнел.

 

— Ладно, если без шуток. Ты прав — он правда изменился. Но…

 

Феликс вертел стаканчик в пальцах, глядя сквозь Джисона куда-то в сторону закрытой двери, за которой оставалась кофейня — их тихая, почти домашняя гавань.

 

— Я просто готовлюсь. На тот случай, если Минхо снова его бросит.

 

Джисон резко вскинул голову:

— Он не бросит.

 

Феликс пожал плечами:

— Все бросают, Джисон. Особенно тех, кто как мы.

 

Тишина зависла между ними — плотная, вязкая, как кофейная гуща. За стеной зазвонил телефон, но ни один из них даже не шелохнулся.

 

Джисон посмотрел на Феликса — слишком бледного, с тенями под глазами. Потом встал, подошёл и хлопнул его по плечу:

— Когда они поженятся, мы будем его свидетелями.

 

Феликс фыркнул, но глаза у него вдруг блеснули. Он швырнул в Джисона пачку бумажных салфеток.

 

— Иди проверь сроки годности сиропов, романтик.

 

Джисон усмехнулся и вышел, оставив Феликса одного среди кофейных мешков.

Феликс достал сигарету (хотя курить в подсобке было строго запрещено), закурил и выпустил дым кольцами.

 

— Дураки, — прошептал он в пустоту. — Все вы дураки…

 

За дверью звякнул колокольчик — приходили новые посетители. Феликс раздавил окурок, натянул дежурную улыбку и вышел за стойку.

 

Жизнь шла дальше.

Chapter Text

***

Ванная была выложена светлой плиткой. Вода стекала по ней почти бесшумно, оставляя за собой блестящие следы. Минхо смотрел на раковину — зубная щётка снова стояла не на том краю стаканчика. Не той стороной.

 

Он вздохнул, но, как и последние три дня, ничего не сказал. Вытер руки о полотенце и вышел.

 

В гостиной Хёнджин сидел на полу, обернувшись в плед, прислонившись к дивану. Он листал журнал — то ли про архитектуру, то ли про еду. Минхо не уточнил. Раздражение в нём нарастало, как зуд под кожей.

 

— Ты опять оставил губку в раковине, — сказал он ровно, но с металлическим оттенком в голосе.

 

— Ага? Прости, забыл. Моя ошибка, — отозвался Хёнджин, не поднимая головы. — Потому что я не робот. Я человек, у которого свои привычки, Мин.

 

— Я просто не понимаю, почему так сложно поставить её на решётку. Там она лучше сушится. Ты же сам жаловался, что губки быстро начинают вонять.

 

— Мы сейчас говорим о губках или о том, что тебе тяжело со мной? — спросил Хёнджин, наконец отрываясь от журнала.

 

Минхо открыл рот и закрыл. Потому что да, тяжело. Жить вдвоём после долгих лет одиночества — как носить слишком тесную рубашку. Даже если она красивая.

 

— Я просто хочу порядка, — тихо сказал он. — Чтобы всё стояло там, где мы договорились.

 

— Где ты договорился, — поправил Хёнджин. — Я просто пытаюсь вписаться. Тут всё твоё — мебель, посуда, стены. А я всё ещё гость.

 

— Нет. — Минхо сел рядом. — Не гость. Мы теперь вдвоём.

 

— Правда? — Горечь прорвалась в голосе Хёнджин. — Тогда почему до сих пор кажется, что я живу в чужом доме? Что дышу чужим воздухом и пью из чужих чашек?

 

Тишина между ними загустела, как крепкий чай. Минхо спрятал лицо в ладонях. Потом, не поднимая взгляда, тихо сказал:

 

— Прости. Я слишком долго был один. Забыл, каково это — впускать кого-то по-настоящему.

 

— А я забыл, каково это — не прятаться. Всё кажется, что ты выгонишь меня, стоит мне сказать что-то не то.

 

Они оба замолкли. Потом Минхо осторожно протянул руку и положил ладонь на плечо Хёнджина.

 

— Давай… — начал он. — Выберем, что действительно важно. Что важнее: куда ставить щётку или быть рядом?

 

— Быть рядом, — прошептал Хёнджин, не поднимая глаз.

 

— И для меня.

 

Они посмотрели друг на друга как будто впервые — словно только сейчас поняли, что этот дом сложен не из кирпича, а из прощений, компромиссов и тепла. Минхо потянулся вперёд. Их губы встретились — медленно, осторожно, будто боялись спугнуть хрупкое тепло. Это был не поцелуй страсти, а поцелуй прощения. Обещания.

 

Потом он обнял Хёнджина — тот сразу устроился у него на груди, будто искал это место всю жизнь. Дышал ровно, почти неслышно. Его волосы пахли тепло и знакомо.

 

Минхо медленно гладил его по спине. Хёнджин дремал. Или только делал вид.

 

Минхо осторожно поднялся, подошёл к ванной… и переставил всё по-своему: щётку, мыло, губку.

 

Он знал, что утром Хёнджин заметит. Может, улыбнётся. Может — пошутит. А может, они снова поспорят. Но теперь это не имело значения. Главное — быть вместе. В одной ванной. В одном доме. В одной жизни.

 

…Хотя как же всё-таки бесит, когда всё стоит не там.

 

***

 

Утро. За окнами шёл дождь, отстукивая ровный ритм по стеклу. Внутри было тепло и уютно, пахло свежемолотым кофе, корицей и чем-то древесным, словно само здание впитало в себя годы неспешных разговоров и тихой рутины.

 

Феликс стоял за стойкой, протирая бокалы. Его движения были лёгкими, почти танцующими, будто он не просто работал, а наслаждался каждым прикосновением к стеклу. Сегодня он был один: Джисон опаздывал, а Хёнджин ещё не спустился с третьего этажа.

 

Дверь распахнулась с мягким звоном колокольчика.

 

Вошёл Бан Чан. Он был в тёмно-сером пальто; капли дождя всё ещё блестели на плечах. В одной руке — кожаный портфель, в глазах — привычная холодная сосредоточенность. Но когда он заметил Феликса, что-то едва заметно дрогнуло в его взгляде.

 

— Доброе утро, — сказал Чан, снимая перчатки. — Чёрный кофе.

 

— Американо или эспрессо? — уточнил Феликс с лёгкой улыбкой. Его голос звучал как короткая мелодия — легко, чуть насмешливо, но без злобы.

 

— Американо. Без сахара.

 

— Без сахара? — переспросил Феликс, приподнимая бровь. — Хорошо. Но я всё равно положу один кубик на блюдце — вдруг передумаете.

 

Чан хмыкнул, но не стал возражать. Пока Феликс готовил кофе, он осматривал кофейню. О ней ему уже рассказывал Минхо, но сейчас он видел всё собственными глазами. И заметил сразу — здесь не было ничего лишнего. Кирпичные стены были потёрты временем, но не казались ветхими — каждый скол и трещина выглядели как часть истории, а не как признак запущенности.

 

Высокие окна впускали свет даже в пасмурный день. Он мягко отражался в медных деталях кофемашины, добавляя помещению теплоты.

 

Растения в плетёных кашпо не были глянцево-идеальными, как в каталогах, но выглядели живыми и настоящими. Одно даже цвело в углу — видно, несмотря ни на что.

На стене висела старая карта мира с пометками. Чан всмотрелся: несколько городов были обведены кружками.

 

«Где он успел побывать?» — мелькнула мысль.

 

— Вам нравится? — спросил Феликс, ставя перед ним чашку.

 

Американо был тёмным, почти чёрным, с густым ароматом и лёгкой кислинкой.

 

— Неплохо, — сказал Чан, сделав глоток. И… удивился.

 

Кофе оказался действительно хорошим. Не просто «не ужасным», как в большинстве заведений, а по-настоящему сбалансированным.

 

— Вы удивлены? — рассмеялся Феликс. Его смех был лёгким, как звон хрусталя.

 

— Я ожидал, что это просто… милое местечко.

 

— Оно и милое. Но кофе у нас — не ради галочки. Хёнджин не выносит халтуры.

 

— Хёнджин… — повторил имя Чан, словно пробуя его на вкус. — Он здесь?

 

Феликс на секунду замер, затем кивнул:

 

— Хотите поговорить с господином Хваном? Сейчас его позову. — Он скрылся за дверью в подсобку.

 

Чан остался один. Снова оглядел кофейню.

 

«Так вот куда Минхо пропадает», — подумал он.

 

Через пару минут из-за стойки вышел Хёнджин. Он был в чёрной рубашке с закатанными рукавами, волосы слегка растрёпаны, будто он только что проснулся. На лице — привычная маска.

 

— Доброе утро, Чан. Давно не виделись, — произнёс он ровно.

 

— Доброе утро, Джинни, — кивнул Чан. — Ты здесь управляющий?

 

— Я уже давно не Джинни. И нет — это моя кофейня.

 

— А.

 

Пауза.

 

— Я зашёл просто поздороваться после этих лет, — наконец сказал Чан.

 

— Ну, здравствуй. — Хёнджин скрестил руки на груди. Его голос был спокоен, но в глазах — настороженность.

 

Чан вздохнул, открыл портфель и достал папку.

 

— И принёс кое-что.

 

Он положил на стойку тонкую папку.

 

— NDA, — произнёс Чан, как приговор.

 

Хёнджин бросил взгляд на документ, затем медленно поднял глаза на Чана.

 

— Это Минхо тебя попросил?

 

— Нет. Он об этом не знает.

 

— Тогда зачем?

 

— Это мой способ защитить друга. — Чан говорил ровно, но в его голосе ощущалась настойчивость.

 

Хёнджин медленно протянул руку, взял документ, пробежался глазами по строчкам.

 

— Ты всерьёз думаешь, что я собираюсь выложить в прессу, как знаменитый Минхо спит с парнем со шрамами?

 

— Я думаю, твое прошлое может быть не менее опасным, чем ты сам. И если оно всплывёт…

 

— Но я не угроза.

 

— Для него — нет. А вот для тех, кто захочет использовать тебя — вполне.

 

Хёнджин задержался взглядом на Чане, его глаза сузились. Затем, почти демонстративно, он подписал бумагу размашистым росчерком и вернул её через стойку.

 

— Теперь доволен?

 

Чан молча кивнул, аккуратно сложил документ и убрал его обратно в портфель.

 

— Да.

 

— Тогда можешь идти.

 

Чан уже повернулся, но вдруг остановился и бросил через плечо:

 

— Кофе у тебя действительно приличный.

 

Хёнджин приподнял бровь — удивлённо, но без насмешки.

 

— Спасибо.

 

Чан встал, медленно надел пальто, словно подбирая слова:

 

— Минхо счастлив. Впервые за шесть лет.

 

— Я знаю, — тихо ответил Хёнджин.

 

— Тогда… не облажайся.

 

— Постараюсь, — усмехнулся он. Улыбка вышла кривой, но искренней.

 

Чан кивнул, направился к двери, но на полпути обернулся:

 

— Феликс!

 

— А? — Феликс выглянул из-за стойки, держа в руках чашку.

 

— Спасибо за сахар.

 

Феликс фыркнул, но улыбнулся:

 

— Всегда пожалуйста.

 

Чан расправил воротник и вышел в дождь.

 

***

 

Минхо проснулся от лёгкого шума на кухне и запаха свежесваренного кофе, наполнившего квартиру. Несколько секунд он лежал неподвижно, наблюдая, как мягкий утренний свет пробивается сквозь занавески и ложится золотистыми полосами на стены и постель. Внутри было удивительное спокойствие — ощущение, почти забытое за последние годы.

 

Он осторожно встал, стараясь не шуметь, и босиком направился в сторону кухни. Там, в мягком свете утра, стоял Хёнджин в просторной белой футболке и спортивных штанах. Волосы всё ещё растрёпаны после сна, взгляд задумчивый. Он выглядел одновременно хрупким и сильным, от него было невозможно отвести взгляд.

 

Минхо подошёл и, чуть замявшись, обнял Хёнджина со спины, обхватив его за талию. Тот на секунду застыл, но затем расслабился, тихо прижавшись к его груди.

 

— Ты сегодня встал раньше меня, — прошептал Минхо, уткнувшись носом в плечо.

 

— Не спалось, — ответил Хёнджин, продолжая размешивать сахар. Его голос был тихим и чуть хриплым, но в нём звучала теплота, от которой у Минхо сжалось сердце.

 

— Что-то снова тревожит?

 

Хёнджин не сразу ответил, только слегка пожал плечами:

 

— Думаю о том, как странно снова быть вместе. Иногда мне кажется, что я всё это выдумал.

 

Минхо сжался внутри, но не дал этому прорваться наружу. Он говорил мягко, бережно, будто боялся спугнуть это утро:

 

— Мне тоже всё ещё не верится, что ты вернулся. Но я действительно счастлив. И очень благодарен.

 

Хёнджин повернулся в его объятиях, не торопясь, и заглянул Минхо в глаза. Его взгляд был искренним, но в нём жила тонкая тень грусти.

 

— Ты правда так считаешь? Не жалеешь, что мы снова вместе?

 

Минхо мягко провёл пальцем по его щеке, ощущая живое тепло под кожей.

 

— Нет. Ни капли. Я только… боюсь, что однажды ты опять исчезнешь.

 

Глаза Хёнджина на мгновение потемнели — в них вспыхнуло что-то ранящее. Он опустил взгляд и едва слышно вздохнул:

 

— Я не исчезну, Минхо. Обещаю.

 

Минхо улыбнулся, и в груди разлилось неожиданное, щемящее тепло. Он склонился ближе и мягко коснулся лбом лба Хёнджина, уловив его тёплое дыхание.

 

— Тогда давай не спешить. Пусть всё случается тогда, когда должно.

 

Хёнджин улыбнулся в ответ — немного смущённо, но с тем особенным светом, что бывает только в тихой уверенности. Он мягко выскользнул из объятий, взял вторую чашку и протянул её, говоря:

 

— Держи. Без сахара. С лёгкой горчинкой — как ты любишь.

 

Минхо принял чашку, задержав прикосновение чуть дольше, чем нужно. Их пальцы соприкоснулись — на миг, но в этом касании было больше близости, чем в сотне слов. Они пили кофе в молчании, стоя на маленькой кухне, где всё дышало утренним теплом. За окном медленно просыпался город, а внутри существовали только они двое и хрупкая надежда на то, что на этот раз всё будет иначе.

 

***

 

Дела привели Чана в район кофейни «5 AM», и он решил заглянуть снова. Формально — просто за кофе. Но на самом деле он знал: это заведение предлагало не просто хороший напиток.

 

Чан разбирался в кофейнях третьей волны, ценил их за неспешность, точность помола, оттенки цитрусов и ягод в каждой чашке. Но «5 AM» отличалась: здесь было нечто большее — ощущение дома, которого не найти в вылизанных до стерильности модных заведениях.

 

Он вошёл — и сразу заметил знакомое лицо. Феликс стоял за стойкой, и глаза его вспыхнули радостью, как у щенка, узнавшего хозяина.

 

— Добрый день! О, вы же друг господина Ли! — воскликнул он с широкой, искренней улыбкой.

 

— Здравствуйте, Феликс. Мне, пожалуйста, американо.

 

Феликс закивал и с той самой грацией, за которую его любили постоянные посетители, начал готовить кофе. Движения были точными, отточенными — он будто дирижировал ароматами и температурой.

 

— И возьмите лимонный тарт, — настаивал он, ставя чашку на стойку. — Сегодня получился особенно удачным.

 

Чан пожал плечами и кивнул.

 

Он сел за один из столиков, смакуя кофе и разглядывая, как солнечные лучи мягко ложатся на деревянные поверхности, пробегают по витрине с выпечкой, играют в бликах на стекле.

 

Тарт действительно оказался превосходным: на грани между цитрусовой резкостью и тонкой сладостью.

 

Когда Чан доел, он неспешно поднял взгляд.

 

— Не хочешь поужинать со мной?

 

Феликс замер — на долю секунды, но Чан заметил это. Удивление быстро сменилось ироничной улыбкой:

 

— Это свидание?

 

— Возможно, — ответил Чан, слегка изгибая уголок губ и глядя в упор.

 

Феликс фыркнул и откинул с лба прядь волос.

 

— Спроси ещё раз, когда точно поймёшь, чего от меня хочешь, господин адвокат.

 

Это прозвучало легко, но Чан уловил поддразнивание. Он почувствовал странное раздражение. И одновременно — азарт. Он не привык к отказу. Но именно поэтому захотел услышать «да».

 

Когда вошли новые посетители, Феликс тут же вернулся к работе; в его голосе снова появилась привычная лёгкость, движения стали деловыми. Он мельком взглянул на Чана, который всё ещё сидел за столиком, и мягко, без раздражения, заметил:

 

— Если вы допили кофе, освободите, пожалуйста, место. У нас сейчас запарка.

 

Чан поднялся, легко усмехнувшись, и бросил последний взгляд на спину Феликса. Тот уже с жаром что-то объяснял новой паре и снова казался недосягаемым.

 

***

 

Кофейня опустела. Мягкий свет ламп отражался в витрине, в тишине звенела ложка, забытая кем-то в чашке.

 

Хёнджин сел на стул и, обхватив руками плечи, на секунду закрыл глаза. Усталость наливалась тяжестью в руках и ногах, как будто день повис на нём, как мокрое пальто. Шаги были тихими. Хёнджин не посмотрел — он сразу понял, кто это.

 

— Ты всё ещё здесь? — спросил Минхо, ставя перед ним две кружки чая.

 

— Похоже на то. — Хёнджин открыл глаза и улыбнулся устало. Он взял кружку и обхватил её ладонями, позволяя теплу напитка растекаться по пальцам.

 

Минхо сел напротив, глядя на него с тихим, почти незаметным вниманием. Он будто читал — между строчек, по складкам на лбу, по напряжению в плечах.

 

— Ты выглядишь вымотанным. Не тяжело тебе?

 

Хёнджин замолчал на пару секунд, задумчиво глядя в кружку. Он привык улыбаться даже тогда, когда больно. Но в этот раз…

 

— Иногда сложно, — признался он. — Особенно когда прошлое снова стучит в дверь.

 

Минхо чуть кивнул, сдержанно, будто не хотел спугнуть эту редкую откровенность.

 

— Мне тоже бывает страшно, — сказал он. — Особенно когда кажется, что ты исчезнешь.

 

Хёнджин поднял взгляд. Глаза блестели в мягком свете, и на губах появилась тихая, почти детская улыбка.

 

— Я не исчезну, Минхо. Обещаю. Я держусь… пока ты рядом.

 

Эти слова будто согрели воздух. Минхо выдохнул, наклонился вперёд и едва заметно коснулся пальцев Хёнджина.

 

— Я рядом, Джинни. И останусь.

 

Они замолчали. Но молчание не было пустым — в нём было больше слов, чем в любом признании. Их руки оставались переплетёнными, дыхание — ровным, и всё, что тревожило днём, отступило.

 

— Спасибо, что ты есть, — сказал Хёнджин едва слышно.

 

Минхо улыбнулся, крепче сжав его ладонь. Ответ был не нужен.

 

***

 

В третий раз Чан зашёл в «5 AM» уже без намерения кого-то увидеть — просто хотелось кофе. Но за стойкой стоял не Феликс. Джисон встретил его чуть настороженным взглядом, вытер руки о фартук и поставил перед ним чашку американо.

 

— Вы… вы же адвокат? Друг Минхо? — неуверенно начал он.

 

— Да, — кивнул Чан, внимательно глядя на него. — Что-то не так?

 

Джисон поёжился, стиснул пальцами край фартука.

 

— Я был в мэрии. Хотел задать вопрос… ну, юридический… Но там всё быстро, неудобно, да и очередь…

 

— Что за вопрос? — Чан подался вперёд, голос стал мягче.

 

— Не подумайте, я не прошу помощи. Просто хотел понять, — замялся Джисон, — как… как подать на развод, если второй человек против?

 

Чан удивлённо вскинул брови:

 

— Ты был в браке?

 

— Ну… да. Почти неделю. Родители настояли. А потом я… ушёл. — Он рассмеялся, но в голосе звучала усталость. — Сбежал, точнее. Сразу. Только жить вместе начали — и сразу стало понятно, что это катастрофа.

 

Чан хмыкнул, откинувшись на спинку стула:

 

— И сколько лет вы не живёте вместе?

 

— Два года. Я уже давно здесь, прописка в этом районе. — Он махнул в сторону второго этажа. — Живу над кофейней. Тут уютно.

 

Чан кивнул и достал телефон.

 

— Ладно, могу посмотреть, что можно сделать. Но с тебя…

 

Джисон отшатнулся, испуганно округлив глаза:

 

— Я… Я не… Это не…

 

— Расслабься, я про выпечку. Ты чего такой дёрганый?

 

— Просто тут правила. Никаких, — начал он и понизил голос, — потрахушек. Хёнджин строго следит.

 

Чан тихо засмеялся:

 

— Учту. Но тарт я всё равно возьму.

 

Джисон с облегчением усмехнулся, достал удостоверение личности и протянул его Чану. Тот быстро сделал снимок и ловко убрал телефон в карман.

 

В этот момент за спиной раздался шаг и голос, натянутый, но не громкий:

 

— А это что ещё за собрание?

 

Хёнджин стоял в проёме двери, облокотившись о косяк. Его взгляд был цепким, внимательным, как у кошки, только что заметившей движение в траве.

 

— Работаю за кусок лимонного тарта, — невозмутимо ответил Чан, даже не обернувшись.

 

Хёнджин прищурился:

 

— Если ты решил использовать мальчишку, я тебя вышвырну отсюда сам, без адвокатских дел.

 

Чан медленно повернулся, его выражение не изменилось, но в глазах вспыхнула искра весёлого вызова:

 

— Не обижаю я твоего мальчишку, Джинни.

 

— Я уже давно не Джинни, — раздражённо отозвался Хёнджин, скрестив руки.

 

— Тем больше причин тебя так называть, — ухмыльнулся Чан. — Ты чертовски очарователен, когда злишься.

 

Хёнджин фыркнул и махнул рукой:

 

— Вали уже, «очаровательный». Тут не клуб знакомств.

 

— Да я в курсе. — Чан встал и забрал из рук Джисона лист с черновиком заявления. — Но, признаться, у вас тут уютно. Как дома.

 

Он бросил последний взгляд на Джисона — чуть насмешливый, но с оттенком уважения — и направился к выходу.

 

***

 

Хёнджин сидел на полу, окружённый стопками старых книг, которые давно обещал себе разобрать. Пыль слегка щекотала нос, но он не обращал внимания. Пальцы бережно листали страницы, будто в каждой хранился кусочек ускользающего прошлого.

 

Одна из книг — тонкий сборник с потрескавшейся обложкой — раскрылась, и оттуда, словно отголосок времени, выпала фотография. Она скользнула на пол, остановившись лицевой стороной вверх. Хёнджин застыл. Его рука дрожала, когда он поднял снимок. На фотографии — двое. Весёлых, беззаботных, сияющих. Они держались за руки и смеялись так, будто впереди была только вечность. Сердце сжалось. Это были они. Он и Минхо. Такие, какими были когда-то. До боли. До потерь. До всего.

 

— Что у тебя там? — раздался за спиной тихий, тёплый голос.

 

Хёнджин вздрогнул, резко обернулся. В дверях стоял Минхо. Его поза была открытой, но взгляд — осторожным, почти испуганным.

 

— Фотография, — сказал Хёнджин, с трудом справляясь с комом в горле. — Наша.

 

Минхо медленно подошёл, опустился на колени рядом. Он не касался, не тянулся сразу к снимку — только смотрел, склонившись к плечу Хёнджина, будто боялся спугнуть воспоминание.

 

— Я помню. Это был тот день… — Минхо улыбнулся. — Мы тогда уехали за город. Ты надел ту нелепую панаму, которая тебе ужасно шла, но ты отказался снимать.

 

— Она была удобной, — слабо усмехнулся Хёнджин. — И ты сказал, что я выгляжу как персонаж из детской книжки.

 

— А потом мы уснули на траве, и ты сгорел.

 

— А ты обмазал меня алое. Прямо на руках. Я до сих пор не понимаю, откуда у нас тогда это было.

 

Минхо рассмеялся. Смех был лёгкий, тёплый. Но за ним — тень. Всегда теперь с ними — лёгкая тень утрат.

 

— Мы тогда говорили, что это будет навсегда, — тихо добавил Хёнджин, снова глядя на фотографию. В его голосе не было упрёка — только тоска, почти детская. — Что всё только начинается. Что нам повезло найти друг друга так рано.

 

Минхо не ответил сразу. Он смотрел на себя на фото — смеющегося, юного, не знавшего, насколько всё может пойти не так.

 

— Мы не соврали, — наконец произнёс он. — Просто «навсегда» оказалось… сложнее, чем мы думали.

 

Они сидели рядом, плечом к плечу, пока фото дрожало в пальцах Хёнджина.

 

— Знаешь, — сказал он, — раньше я думал, что память — это самое болезненное. Что хуже всего — вспоминать. Но теперь понимаю: страшнее было бы забыть.

 

Минхо повернулся к нему.

 

— Я не забыл. Ни одной вещи. Ни твоего смеха, ни запаха твоей кожи после солнца. Ни того, как ты прятал лицо у меня на груди, когда не хотел, чтобы я видел, что ты плачешь.

 

Губы Хёнджина дрогнули. Он поднял взгляд — прямой, честный, уязвимый.

 

— Я правда боюсь всё испортить. Сделать что-то не так. Опять всё разрушить.

 

Минхо мягко взял его за руку — не крепко, не властно, а так, будто просто просил: останься.

 

— У нас был шанс. И он разбился. Но это — другой. И мы — другие. Теперь мы умеем быть честными. Теперь мы знаем, что больно. Но и знаем, за что стоит держаться.

 

— Ты правда хочешь этого? Нас? — прошептал Хёнджин.

 

Минхо не ответил словами. Он только наклонился ближе и коснулся его губ осторожным, почти невесомым поцелуем. В нём не было страсти — только тепло. Прикосновение к сердцу, а не к телу. Напоминание. Обещание.

 

Фотография лежала на полу, как молчаливое свидетельство прошлого. А между ними — тишина. Уверенная, как корни дерева. Сильная. Живая.

 

***

 

Чан вернулся в кофейню ближе к закрытию. На улице моросил дождь, и он снял пальто прямо у входа, аккуратно стряхивая капли. На этот раз за стойкой был только Феликс — в чёрной рубашке, с закатанными рукавами, волосы чуть влажные от пара, кожа блестела от тепла кухни. Он поднял глаза, и Чан поймал тот самый взгляд. Почти неуловимую вспышку радости. Или просто узнавания.

 

— Вы снова здесь, — тихо сказал Феликс. Не вопрос, а констатация факта. Словно Чан был чем-то вроде утреннего солнца или часового сигнала.

 

— Надеялся, что поймаю тебя, — спокойно ответил Чан, подходя ближе. — У тебя вчера был тяжёлый день?

 

— Почему спрашиваете?

 

— Ты выглядел… уставшим. И немного грустным.

 

Феликс фыркнул и отвернулся к кофемашине.

 

— Грустный — это моя стандартная комплектация. Как у некоторых машин — климат-контроль, у меня — меланхолия.

 

— А мне показалось, что ты просто скучаешь.

 

Феликс замер, потом медленно повернулся обратно. Его лицо было нейтральным, но в глазах блестела насмешка.

 

— За мной следите?

 

— Я наблюдаю. Это немного другое. Я адвокат.

 

— Пугаете. Обычно, когда адвокаты наблюдают, заканчивается всё не кофе.

 

— А я принёс тарт.

 

Он вытащил аккуратную коробочку из сумки. Завёрнутая в бумагу, перевязанная шнурком. Клубничный из модной кондитерской.

 

Феликс смягчился, но не взял коробку.

 

— Не люблю, когда меня покупают. Даже через выпечку.

 

— А если это просто знак внимания?

 

— Тогда спасибо. Но всё равно не жди, что я тебе сразу что-то должен.

 

Чан усмехнулся:

 

— Это и делает тебя интересным.

 

Феликс взял коробку и поставил за стойку. Рядом с ней лежал его блокнот с записями и планами на следующую неделю. Чан мельком заметил аккуратный почерк и нарисованные сердечки в углу. Ничего особенного. Но сердце стукнуло чуть быстрее.

 

— Я не тороплю, — сказал он. — Я просто хочу узнать тебя. Без спешки.

 

— Узнать? — Феликс прищурился. — Или разгадать?

 

— Разгадать звучит как вызов.

 

— А ты их любишь, да?

 

— Очень.

 

Феликс задумался, потом хмыкнул и подал ему чашку:

 

— Тогда начни с кофе. Сегодня с вишнёвым сиропом. Не спрашивай, почему.

 

— А если не понравится?

 

— Тогда ты меня разочаруешь.

 

И он улыбнулся — по-настоящему. Без маски. И Чан впервые подумал, что, может быть, это действительно не игра. И не случайность.

 

А что-то, чему стоит дать шанс.

 

***

 

Вечер опустился мягко, словно плед, и накрыл город тихим шелестом дождя по карнизам. Балкон третьего этажа кофейни казался отдельным миром — с парой стульев, старым столиком и маленькой лампой, тускло светившей под навесом. Отсюда слышно было всё: капли по жестяному козырьку, шуршание шин где-то внизу, тихий звон посуды из кухни. И не было видно почти ничего — только свет фонаря во дворе и мокрые листья на дереве напротив.

 

Минхо сидел, закутавшись в плед, босиком, с чашкой чая в руках. Хёнджин вышел к нему позже — в худи, с распущенными волосами, тише, чем тень.

 

— Ты замёрзнешь, — сказал он и сел рядом, подтянув ноги к груди.

 

— Нет. Ты рядом. Значит, всё нормально, — ответил Минхо и отпил глоток. Чай был с лавандой. Немного горчил.

 

Они сидели молча, смотрели, как капли сбегают по перилам. Балкон пах кофе, мокрым деревом и чем-то привычным — их совместной жизнью.

 

— Помнишь, как мы мечтали о доме с балконом? — вдруг спросил Хёнджин. — Я тогда сказал, что хочу ставить туда кактусы. А ты — что тебе нужны гамаки и виноград.

 

— Как я мог забыть. Ты всё смеялся, что кактусы — это отражение моего характера.

 

— А гамаки — твоей лени.

 

Они оба усмехнулись. Тихо, почти неслышно. Улыбка растаяла, как сахар в чае.

 

— Я скучал по этим разговорам, — признался Минхо. — По тебе. Не по образу, не по воспоминаниям. По настоящему тебе. Вот такому — с мокрыми волосами, с тенью под глазами, с живыми шутками.

 

Хёнджин закрыл глаза и выдохнул.

 

— А я скучал по тебе. Не по старому «нам». А по этому — новому. Где нет криков, нет обид, только чай и плед. Где можно сидеть и ничего не бояться.

 

Он потянулся к ладони Минхо и вложил свою в неё. Пальцы дрогнули. Но не от холода.

 

— Думаешь, у нас получится? — спросил он едва слышно.

 

— Думаю, да. Потому что на этот раз мы слушаем. И не хотим быть правыми. Хотим быть вместе.

 

И снова тишина. Но уже не пустая, а полная смысла. Минхо сжал пальцы Хёнджина чуть крепче и прижался к его плечу.

 

— Если когда-нибудь у нас будет свой балкон, — прошептал он, — ты всё равно поставишь туда кактусы?

 

— Да. Но ты можешь повесить свой гамак.

 

— Договорились.

 

И тогда, где-то глубоко внутри — словно в самом сердце, — стало чуть теплее.

 

***

 

Утро выдалось суматошным. То ли дождь всех согнал в кофейню, то ли город внезапно решил, что именно сегодня нужно пить капучино и спорить о смысле жизни. Джисон метался между столиками, раздавая заказы и на ходу поправляя фартук. Его волосы выбились из укладки, на щеке была капля молока — он даже не заметил.

 

Феликс стоял за кофемашиной. Влажные завитки волос прилипли ко лбу, пальцы машинально нажимали нужные кнопки. Всё работало как отточенный механизм. Но внутри он был неспокоен.

 

— Ты с ним вчера виделся? — спросил Джисон между двумя заказами, не глядя.

 

— С кем?

 

— Не притворяйся. С господином адвокатом.

 

Феликс фыркнул:

 

— Видел. Он зашёл «просто за кофе». И опять попытался пригласить меня на ужин.

 

— И что?

 

— И ничего. Я сказал, что подумаю. Джисон, не смотри на меня так. Я умею думать. Иногда даже дважды.

 

Джисон усмехнулся, протирая поднос:

 

— Просто ты обычно не даёшь второго шанса.

 

— А он не обычный. Странный, но… не давит. И как-то… слушает.

 

— Слушает, чтобы заманить.

 

— Может быть. Но мне никто давно не предлагал просто… быть собой.

 

Джисон остановился, посмотрел на него пристально. В голосе Феликса не было привычной иронии. Только осторожность. Как у того, кто боится снова поверить.

 

— Ты хочешь его впустить?

 

— Я не знаю. Пока — просто оставить дверь приоткрытой. А вдруг?

 

— Ликси, — тихо сказал Джисон, — просто обещай, что дашь ему шанс. Вдруг он твой истинный?

 

Феликс кивнул. Быстро. Почти незаметно. И вернулся к кофе.

 

За окном снова начинался дождь. А в кофейне «5 AM» всё шло своим чередом — с запахом корицы, шорохом чашек и звоном колокольчика над дверью.

 

***

 

На четвёртый раз Чан пришёл с документами. За стойкой работал только Хёнджин.

 

— Ты к Джисону? У него перерыв, он наверху.

 

Чан молча кивнул, поднялся по лестнице и постучал. Дверь открылась почти сразу. В квартире было уютно, хоть и тесновато: большая кровать занимала почти всю комнату, рядом — тренога и кольцевая лампа.

 

— Чем ты тут занимаешься? — удивлённо спросил Чан.

 

— Инсту веду. Хобби такое. Что с бумагами?

 

— Вы всё ещё официально женаты. Если хочешь развода, я составил заявление. Осталось только подписать.

 

Джисон благодарно улыбнулся, но заметно напрягся, когда Чан добавил:

 

— И ещё кое-что хочу узнать. Не пугайся, просто вопрос. Не захочешь — не отвечай. Расскажи про Феликса.

 

Джисон замер, взглянул на Чана серьёзно и медленно проговорил:

 

— Интересный поворот. Ну ладно. Только предупреждаю: тебе ничего не светит. — Он сел на край кровати. — За те почти два года, что я здесь живу, Ликси, может, и ходил на свидания пару раз, но ни одного второго. Подарками его не возьмёшь, в постель не затащишь. Он может выглядеть как милый щенок, но внутри — камень. Если что-то решил, не сдвинешь.

 

Чан усмехнулся, опираясь на косяк двери:

 

— Тем интереснее.