Империя как судьба

Частично вбоквел, частично сиквел «Когда судьба не хочет дать корону, ее я силой отберу». Разрешение на использование авторских персонажей получено. Если вам нравятся костюмные (псевдо)исторические фильмы типа «Версаля» или «Жанны Дюбарри», то эта история будет вам небезынтересна. Если вы давно искали гейскую версию «Галантных дам» Брантома, она перед вами. Все начинается как дамский роман, потом в бочку меда добавляется все больше дегтя.
Хотелось показать, ради чего стоило в ДДГ воевать и мучиться, — ради мира, где есть красота, изящество и процветание (хотя бы для части населения с определенным уровнем дохода), мира, где персонажи обсуждают не только Силу и политику. Хотелось показать неизбежный отрыв дорвавшихся до власти от нужд и чаяний народа. Мне нравится думать, что это удалось.

(See the end of the work for other works inspired by this one.)

Chapter 1 Chapter Text

Для тех, кто только сейчас подключился к этой истории, приведем список действующих лиц.

Dramatis Personae

ИМПЕРАТОРСКИЙ ДОМ МИТТ

Трасс, Митт’рас’сафис: Император Галактической Империи.
Траун, Митт’рау’нуруодо: Первый принц крови, верховный главнокомандующий вооруженными силами Империи, гранд-адмирал.
Тамис, Митт’ами’сафис: Наследный принц, старший сын императора Трасса.
Тесин, Митт’еси’нуру: Второй принц крови, младший сын императора Трасса.

КОРЕЛЛИАНСКАЯ ПАРТИЯ

Гилад Пеллеон: Заместитель верховного главнокомандующего, лидер кореллианской партии в Адмиралтействе, князь Кастилогарда и обладатель еще пятнадцати титулов, фаворит Трауна, высший адмирал.
Вир Хестив: Командир имперского гарнизона Йаги Малой, друг детства и приближенный Пеллеона, генерал.
Гельген Форс: Командир ИЗР «Монстр из глубин II», друг детства и приближенный Пеллеона, контр-адмирал.
Рорио Тоно: Куратор программы обеспечения военнослужащих жильем, приближенный Пеллеона, адмирал флота.
Капитан Квентон: Командир «Химеры».
Максимилиан Вирс: «Человек и шагоход», куратор программы восстановления имперской наземной военной техники, протеже Трауна, генерал.

КОРУЛАГСКАЯ ПАРТИЯ

Монти Парк: Лидер корулагской партии в Адмиралтействе, кузен Восса Парка, барон Хокуци, адмирал.
Беррик Парк: Сын Монти Парка, фаворит императора Трасса, барон Рагади, капитан.
Жоф Бин: Старший помощник Гельгена Форса, коммодор.

САНОВНИКИ И ПРИДВОРНЫЕ

Чипа Раури: Личный секретарь императора, друг императора со времен безвестности, панторанец.
Киртан Лоор: Министр двора, бывший агент ИСБ
Лея Органа-Соло: Советница императора первого ранга, бывшая глава повстанцев, принцесса.
Мон Мотма: Верховный канцлер Империи (номинально), бывшая глава повстанцев.
Эсса Соньясси: Главная хранительница гардероба императора, подруга императора со времен безвестности, графиня Тьецци.

ЧИССЫ

Митт’омо’васас: Посол Доминации чиссов в Империи, бывший наставник Трасса.
Ба'киф: Верховный генерал Силы обороны чиссов, бывший патрон Траун.
Ар’алани: Адмирал флота Доминации чиссов, подруга Трауна и Трасса.
Вутроу, Киву'тро'умис: Заместитель адмирала Ар’алани, ее жена.
Самакро, Уфса'мак'ро: Вице-адмирал Доминации чиссов, бывший подчиненный Трауна.
Турфиан, Митт'урф'ианико: Аристократ, позднее патриарх семьи Митт, политический противник Трауна и Трасса.

Если кому-то интересно, за какую строчку из стихотворения Трасс бранил брата, то она взята из песни Аривара-но Нарахира, которую можно найти в «Кокинвахаронудзе» и «Исэ-моногатари»:

В лугах Калуга
Расцветши, цветы мурасаки
На платье легли
Узором смятенным. Смятенье души,
Тоска по тебе — беспредельны.

Всегда считала, что чисская поэзия должна быть созвучна поэзии японской. На том стою и не могу иначе. Также в тексте использованы стихотворения из антологии стихов и песен «Сюивакасю» рубежа X-XI веков.

На сцену с гаданием для Трауна меня прямо вдохновил арт: i heart you (not) by foolishskull.
Давайте признаем, что дед Джова был прав: некоторые элементы одежды (и мужчины, которые их носят) выглядят лучше, когда запачканы кровью.

Chapter 2 Chapter Text

Недостойно великой души проявлять
вовне испытываемые ею треволнения.
Клотильда де Во

Его любовные увлечения были престранными:
из чувств влюбленного он взял одну ревность.
Жедеон Таллеман де Рео

На первых порах жизнь императорской семьи выглядела совершенно идиллической. Подданным казалось, что беды и несчастья обходят стороной членов правящего дома, в чем проявляется благословение высших сил, не иначе, и что их жизнь покрыта блестящим лаком. Даже фаворит первого принца крови как будто бы удачно встроился в существующую схему семейных отношений. Во всяком случае, он быстро сделался неотделим от образа Трауна. Потому для подданных стало настоящим шоком узнать, что отношения императора с братом напряжены до предела, а тщательно выстроенный им прекрасный фасад счастливого благополучного семейства готов вот-вот рухнуть. О том, что их правители подвержены тем же страстям, что и простые смертные, население узнало лет через десять после того, как первые тучки начали появляться на небосклоне жизни молодого императора.

Появление Пеллеона при дворе, открытая демонстрация чувств к нему со стороны Трауна насторожило Трасса. Хорошенькие адъютанты, которых он ненавязчиво предлагал брату «для разрядки» на время его кампаний по искоренению последних очагов Восстания, не представляли собой ничего, кроме красивого тела. Ими легко было управлять или заменить при необходимости. На стороне Пеллеона был незаурядный ум, боевой опыт, собственные идеи и желание их реализовать. Эти качества Траун всегда ценил больше смазливого лица. Слишком покорные мужчины не вызывали у него уважения, как и чересчур сварливые. Обычно ласковый, но способный настоять на своем при необходимости, Пеллеон привлекал его намного больше. Имея перед собой досье Пеллеона, его психологический портрет, список достижений и уйму других документов, периодически встречаясь с ним при дворе, Трасс составил представление о нем, о его сильных и слабых сторонах. Однако это не помогло Трассу понять, как ему удалось произвести на Трауна такое сильное впечатление. Император размышлял об этом днями и ночами. Ответ никак ему не давался. Порой Трасс отвлекался на мысли об этом во время работы и так забывался, что окружающим приходилось возвращать его к прерванным занятиям покашливанием или повторять последние свои слова чуть более громким голосом. Большую часть жизни Трасс рвался к власти и почету. Наконец, он получил их. Дни он проводил во дворце, в украшенных с невероятным вкусом покоях. Он носил пышные наряды, прически и драгоценности, о которых не мог и помыслить в Доминации чиссов. Его почитали дворяне и обожал народ. Хотя при дворе регулярно происходили разные приемы, церемонии, балы и прочее, хотя он посещал многочисленные мероприятия по всей Империи, Трасс всюду был тот же: погруженный в беспокойные мысли о брате и его любовнике, с печалью на сердце, с притворным весельем и любезностью на лице. Император жил в радости, богатстве и веселье. Трасс жил в горе и печали. В каждом взгляде, слове, движении, улыбке брата он искал знак, который даст ответ на изводившие его вопросы: «Любит ли он меня? Не разлюбил ли? Он так же сильно меня любит, как прежде?». Расшифровывая скрытое в мимике Трауна послание, Трасс пытался прочесть свое будущее, узнать, пользуется ли он прежним расположением брата или их отношения в серьезной опасности. Придворные разговоры, в которых ему приходилось участвовать или хотя бы просто присутствовать при них, приносили императору одни мучения. Действительно, ну какое ему дело до новомодных песен, туристических достопримечательностей Чандрилы или последней книги известного романиста? Люди и инородцы о чем-то спорили, что-то доказывали, приводили примеры, смеялись, зубоскалили, придирались к мелочам, ловили оппонента на слове, обращались к императору, чтобы он их рассудил, тогда как он день за днем жил в состоянии неопределенности, переживал собственную семейную драму и в конце концов довел себя до того, что оказался на грани истерики. Для правителя такого огромного государства, как Галактическая Империя, подобное состояние было недопустимо.

Однако Трасс не сразу ощутил все сомнительные прелести ревности. Она неприятно кольнула его сердце в тот день, когда Киртан Лоор продемонстрировал ему доказательства неверности Трауна. Личная встреча с Пеллеоном успокоила императора. «Справиться с таким будет несложно», — подумал Трасс. Какие бы сокровища души Пеллеон ни рассыпал перед Трауном, он не блистал красотой лица, не отличался величавостью манер. Трасс знал, какое впечатление на Трауна производит его изумительная красота, верил в ее всесилие; Пеллеону до нее было далеко. Поэтому в один из вечеров, который его брат собирался провести в компании своего фаворита, Трасс решил напомнить ему, кто здесь первый красавец. В то время двор находился на одном из Миров Ядра. Император навещал самые старые аристократические семьи, демонстрировал им расположение, останавливаясь в их имениях, а Киртан Лоор и его многочисленные подчиненные проверяли оных аристократов на предмет изменнических настроений.

Очередной радушный хозяин предоставил в распоряжение императора и придворных двухэтажный дом, построенный специально к приезду монарха, ибо он был «не в силах допустить такого оскорбления, чтобы его величеству приходилось пользоваться теми же предметами, коими до него пользовались другие люди», а также несколько павильонов, разбросанных по окружающему строения парку. Парк являлся предметом особой гордости владельца. Особенно прекрасен он был в часы рассвета и заката, когда на кронах деревьев вспыхивали золотые отблески. Не менее великолепное зрелище представляла собой небольшая река, протекавшая на территории имения. Ее серо-зеленые воды катились неспешно, их перламутровый блеск казался приглашением к купанию или катанию на ховер-лодках, чем придворные и сам император с удовольствием занимались. Берега реки во многих местах были засажены ивами, купавшими свои густые мягкие ветви в воде. Парочки во время катания на лодках отделялось от общей группы, укрывались под ивами, чтобы сорвать несколько нежных поцелуев. Однажды двое влюбленных направились к особенно большому дереву с густой кроной в надежде позволить себе нечто большее, чем поцелуи, однако вскоре обнаружили, что примеченное ими место занято вторым принцем крови и его фаворитом; более того — Траун и Пеллеон уже позволили себе то, что придворные еще только имели в замысле. Налегая на руль, кавалер поспешно развернул ховер-лодку и увез свою даму до того, как их заметили. Позднее, оказавшись в мужской компании, он поделился своим приключением под смех друзей. Разумеется, он не заметил прогуливавшегося в стороне императора. Благодаря тонкому слуху Трасс разобрал каждое слово из его истории и огорчился.

Другой достопримечательностью парка служил сад невысоких деревьев, которые в пору цветения покрывались ярко-фиолетовыми массами цветов. Когда они колебались на ветру, то в лучах солнца отливали то серым, то сиреневым, то синим цветом. Их было так много, что издалека сад казался одним полотном переливчатого драмазийского шелка. Траун не мог упустить случая показать своему возлюбленному такое чудо. Однажды он взял Пеллеона под руку и сквозь тень, сквозь благоухание отвел туда, в самую гущу сада. Они пробыли там не менее трех часов, а когда возвращались, натолкнулись на императора. Трасс, как и сопровождавшие его придворные, сразу заметил легкую небрежность, с которой была застегнута их форма, а также крошечные фиолетовые лепестки цветов, запутавшиеся в их волосах. Понимание того, чем они только что занимались, ударила Трасса в самое сердце, словно молния, и оставило после себя обугленную бездну, в которую немедленно провалилось и его хорошее настроение, и самоуверенность. В его глазах блеснул огонь, который придал его красоте злой, леденящий душу вид. Однако легкая улыбка на лице императора не дрогнула, лишь на секунду стала напряженно неестественной. Ее как будто нарисовали на губах правителя вечными чернилами. Трасс поздоровался с братом и продолжил прогулку. Надо отметить, во время прогулок Траун и Пеллеон, неспешно шествовавшие под ручку, вообще то и дело попадались на глаза императору, и Трассу приходилось с ними раскланиваться. Пеллеон, как Трассу казалось, приветствовал его со злорадным удовлетворением. Это было весьма далеко от реальности, но ревность, как известно, способна исказить все на свете, вскрыть темную сторону личности и свести с ума кого угодно. Даже без лишних приступов ревности и зависти Трассу скоро опротивело регулярно натыкаться на доказательства измен Трауна. Интрижки во время военных кампаний, где-то далеко от столицы, он еще мог бы стерпеть. Демонстрацию чувств у себя на глазах — нет. Для начала он решил напомнить брату о своем статусе. Независимо от родственных связей, предаваться любовным утехам чуть ли не прямо перед императором, бравировать своими связями было не принято. Весьма кстати пришлось желание хозяина дома устроить бал в честь высокого гостя. Для его проведения выбрали павильон, расположенный посреди парка.

Излюбленным способом демонстрации своего положения для Трасса являлся выбор одежды. Для императора торжественный выход или общественное мероприятие были сравнимы с военным походом. При дворе существовал язык нарядов императора. Опытный придворный, взглянув на одежду Трасса, его прическу и украшения, умел определять настроение государя, его желание затеять интригу, повеселиться, отчитать кого-то или свершить суд. Его туалеты и прически приравнивались к произведениям искусства. Придворная жизнь требовала такой же строгой дисциплины и регулярных тренировок, как жизнь армейская. Император переодевался не реже четырех раз в день, однако все его наряды являлись настоящей сверкающей броней из шелка, парчи, драгоценностей, цветов и перьев. Каждый из них имел значительный вес, к которому добавлялась тяжесть украшений в прическе и самих волос, которые почти достигали пола. Чтобы носить все это, требовались регулярные занятия спортом и крепкие мышцы. Трасс очень гордился своей тонкой талией, всячески ее подчеркивал и боялся потерять, потому постоянно соблюдал диету. Когда он увидел, как прибавил в весе Пеллеон после нескольких лет отношений с Трауном, то еще больше ужесточил свой режим питания. Не успев встать, император уже знакомился с планом на день, продумывал свой образ для каждого случая, вносил коррективы в уже утвержденные и подготовленные наряды. Он принимал просителей, выезжал на крупные мероприятия, балы и вечера на Корусанте, время от времени отправлялся с визитами к видным придворным или промышленникам на другие планеты, а там регулярно отправлялся на прогулки по паркам или на охоту. Главная смотрительница императорского гардероба была подобна начальнику генерального штаба в разгаре военной кампании. Она всегда держала наготове не только выбранные императором наряды, но и несколько сменных на случай непредвиденных обстоятельств. У нее и ее помощников под рукой всегда имелись нитки, иголки, ножницы, миниатюрные швейные машинки и уйма других, более изощренных, приспособлений. Любой ценой император обязан был выглядеть блистательно, одаривать подданных улыбками, излучать остроумие, демонстрировать знание жизненных реалий разнообразных народов и светских новостей, делать изысканные комплименты так, чтобы они не прозвучали плоскими, пошлыми, примитивными, вычурными или надменными. Редкому правителю подобное было по силам.

Пребывая в самом радостном и веселом расположении духа перед балом, император нарядился в великолепные летящие одежды и вместо короны возложил на голову венок из дурманяще пахнущих цветов. На Трассе был наряд из множества слоев тонких тканей нескольких оттенков зеленого и голубого цвета, которые накладывались друг на друга, образуя похожий на мрамор рисунок. Их сияние и великолепие безупречно дополняли друг друга. На этом фоне закручивались вышитые серебром волны и красные рыбки. На широком серебристо-сером поясе висели подвески с жемчугом и рубинами. Светлые одежды подчеркивали красоту Трасса подобно солнечному лучу, падающему на лесную опушку в теплый летний день. Он походил на нежный дух лесов и рек больше, чем персонажи иных живописных полотен. Хотя в тот вечер на балу было много пышно разодетых придворных и красивых нарядов, никто не превзошел Трасса в элегантности. Блеск его драгоценностей, отражая свет старинных люстр, ослеплял. С дамами Трасс танцевал превосходно, легко и грациозно. Но когда он вальсировал с братом, создавалось впечатление, будто они парят над полом. На каждом балу Трасс несколько раз танцевал с братом, это стало традицией. На несколько минут, пока звучала мелодия, они пропадали для мира, полностью погружались в близость друг с другом. Однако в этот раз у Трасса возникло стойкое ощущение, что Траун стремится поскорее от него отделаться. Траун даже имел дерзость приказать распорядителю поменять местами несколько танцев, поставить друг за другом те, которые он обязан провести с Трассом. Как будто он хотел быстрее «отстреляться». Хотя Трасс был несколько уязвлен его поведением, он счел ниже своего достоинства говорить с братом о подобных мелочах. Он свято верил во всемогущество своей красоты и считал, что Трауну достаточно получше рассмотреть его во время танцев, чтобы изменить мнение относительно фаворита. Как только отзвучали последние ноты, Траун чинно поклонился брату и скрылся в толпе придворных.

Разочарованный, Трасс сменил партнера. Следующий танец был записан за дочерью адмирала Чекчана. Трасс решительно вывел ее в центр зала, как полагалось. Оттуда он мог заметить, что Траун встает в позицию для танца вместе с Пеллеоном. С первыми аккордами император задал темп, уверенно повел партнершу, любезно с ней беседовал, а сам постоянно следил за братом. Траун кружился по залу со своим фаворитом, улыбался ему, иногда наклонялся, чтобы прошептать ему на ухо нечто интимное. Трассу захотелось бросить пустой разговор с барышней Чекчан, подойти к брату и узнать, о чем он шушукался с Пеллеоном, но он не стал этого делать, дабы не устраивать сцен. В соответствии с правилами этикета, если император останавливался во время танца, все остальные тоже должны остановиться, а музыканты обязаны перестать играть. Таким образом, выяснение личных отношений непременно привлекло бы всеобщее внимание. Некоторое время игра в слежку продолжалась, порой становилась совершенно открытой. Трасс убедился, что Траун совсем не смотрит на него, не замечает. Для него, привыкшего ко всеобщему восхищению, это было сродни пощечине. Потом объявили перерыв в танцах. Гости смешались и устремились в залы, где слуги расставили стулья и банкетки для отдыха и дожидались своего часа прохладительные напитки.

Находясь в окружении многочисленной свиты, Трасс заметил, как во время перерыва из павильона сперва вышел Траун, а через десять минут или около того за ним последовал Пеллеон. Прошло еще десять минут, но ни тот, ни другой не возвращались. В душе молодого императора всколыхнулась ревность. Он захотел увериться в своих подозрениях. Трасс велел министру двора следить за гостями, никому не позволять идти за ним, а затем вышел вслед за братом. Через четверть часа он вернулся с искаженным лицом, прислонился к стене, постоял так несколько секунд, потом дошел, шатаясь, до ближайшей банкетки и сел — практически упал — на нее. Чипа и Лоор тут же бросились к нему. Император был не в себе не то от гнева, не то от стыда, не то от удивления. На вопросы он не отвечал, только смотрел перед собой и бормотал: «Какой ужас. Какой позор». Что бы там ни случилось, Трасс пережил очевидное потрясение. Пока министр двора сидел возле правителя в почтительной позе и пытался отвлечь его разговором, Чипа сбегал за выпивкой, принес бокал с коктейлем, буквально вложил его в руку Трассу и заставил выпить. Через несколько минут Трасс пришел в себя достаточно, чтобы понять: на него смотрят придворные и переговариваются, его поведение становится заметным. Не в силах продолжать веселиться, он изъявил желание покинуть праздник, встал и, опираясь с одной стороны на Чипу, с другой — на министра двора, ушел к себе. Чипа задержался в личных покоях императора, дабы помочь ему переодеться, и тогда Трасс рассказал, что привело его в такой ужас.

Выйдя из павильона, он не имел четкого плана действий, не знал, где искать любовников. Потому он просто пошел вперед, вдоль берега реки, украшенного фонариками, в надежде случайно наткнуться на брата. Ему не пришлось удаляться от павильона на значительное расстояние. В нескольких десятках метров ему попалась устроенная на выдающихся над водой мостках живописная беседка, изогнутые ступенчатые карнизы которой раскинулись в стороны, как крылья летящей птицы. С карнизов свисали маленькие серебряные колокольчики, они нежно звенели на ветру. Там он различил две фигуры, одна из которых была в белом. Трасс точно помнил, что единственной персоной в белом на празднике являлся его брат. Конечно, было еще несколько дам в светло-розовых и бледно-желтых платьях, но интуиция подсказывала, что в беседке находится именно Траун. Пригибаясь, чтобы скрыться в прибрежной растительности, Трасс подобрался к мосткам. Оттуда он увидел следующую картину: спиной к нему и опираясь на перила беседки, стоял Пеллеон со спущенными до колен штанами, а Траун склонился к его заду, мял и целовал внушительные ягодицы. Возмущенный сверх меры дерзостью брата, Трасс подошел к любовникам по мосткам, громко топая и высказывая свое неудовольствие. Пеллеон страшно перепугался. Он оттолкнул от себя Трауна, спешно натянул брюки и, возясь с ширинкой, попытался слиться с пейзажем (задача совершенно невозможная в текущих условиях). Хотя Трасс понимал, что не следовало устраивать сцен, что это ниже его достоинства, однако не удержался и разразился упреками в адрес брата. Траун ответил императору крайне резко. Он был настолько дерзок, что осмелился обругать императора за то, что лишил его удовольствия, и велел убираться прочь. Трасс опешил. Уже много лет никто не решался прогонять его. А Траун пришел в такую ярость, что Пеллеону пришлось его удерживать, и Трасс едва унес ноги, дабы избежать более серьезного и грубого объяснения. Со временем Трасс привык к подобным сценам, но тогда они еще были для него в новинку и производили очень сильное впечатление.

В другой раз император застал любовников во дворце на Корусанте во время очень скучного благотворительного вечера. Собирали средства для сирот, потерявших родителей во время гражданской войны. В знак почтительности и траура все гражданские гости оделись в черное. Произносились торжественные речи, демонстрировались голофото детей разных рас, влачащих безрадостное существование в сиротских приютах, зачитывались их истории. Нетрудно догадаться, что подобная программа убивала всякое веселье. Гости периодически покидали главный зал и удалялись в направлении помещений, где располагались столы с выпивкой. Без подкрепления алкоголем вынести такую тягомотину аристократам и военным, у которых уже имелись жены, любовницы и дети от тех и других, было невозможно. А некоторые удалялись в занавешенные багряными портьерами альковы, дабы увеличить количество будущих подданных его величества. В течение всего вечера Трасс тайно наблюдал за братом и висевшим у него на руке Пеллеоном. Те, как полагается, пожертвовали внушительную сумму, а потом попытались незаметно ускользнуть в один из альковов. Трасс тут же устремился за ними, однако вынужденно задержался из-за журналиста, который пристал к нему с просьбой о комментарии относительно мероприятия. Император отделался от него рядом дежурных фраз, кои он умел произносить, не задействуя мозг. Мысли Трасса стремились вслед за братом и его любовником; он не хотел позволить им миловаться на диванах не столько из-за того, что это показалось бы циничным и кощунственным, сколько из принципа.

Наконец, император добрался до альковов в сопровождении министра двора, который не мог пропустить такой скандальной ситуации. Отдергивая портьеры одну за другой, Трасс нашел несколько сплетавшихся в объятиях пар. Наблюдать за тем, как выражения лиц менялись с гневных на угодливые и смущенные по мере того, как любовники понимали, кто их обнаружил, могло бы показаться забавным. Но Трасс не тратил время на внушения и лекции о морали. Он искал брата и нашел с шестой попытки. Отдернув очередную портьеру, он увидел, что Пеллеон разлегся на банкетке, запрокинув голову, на его лице было написано совершеннейшее блаженство, а перед ним на коленях стоял Траун и совершал движения головой, которые не оставляли ни малейшего сомнения в значении происходящего; более того, одной рукой Пеллеон держал Трауна за волосы, направлял его; а уж звуки, сопровождавшие процесс, и вовсе не нуждались в описании. Наблюдая за ними, император застыл в несколько театральной позе. Левой рукой он вцепился в тяжелую багряную портьеру, расшитую серебряными имперскими гербами; правая бессильно свесилась вдоль тела. Его лицо оставалось спокойным, но взгляд выражал негодование. Вышитый черным жемчугом тяжелый наряд из черной парчи с накладками из подрагивающих от колебаний воздуха темно-синих перьев на плечах словно подчеркивал его возмущение. Даже драгоценные камни, искрившиеся в его волосах, блестели угрожающе. Видевшие императора в тот момент испугались — настолько он походил на дух мщения или смерти. Хотя Трасс был вовлечен в происходящее до некоторой степени, все же он воспринимал его как некую сцену из голофильма или, если можно так выразиться, отлично прорисованную картину. Он был прикован к той сцене, однако не терял бдительности: Трасс отдавал себе отчет в том, что стоящий за его спиной Лоор пялится на Трауна, находящегося в более чем компрометирующем положении, что ранее потревоженные им парочки потихоньку выбираются из своих альковов, что придворные начинают перешептываться и поглядывать в их сторону. Не произнося ни слова, император опустил портьеру, развернулся и ушел. Трасс расценил триумф Пеллеона как свое временное отступление и положил считать редкость собственных встреч с Трауном изысканными отношениями. Ему оставалось лишь смаковать ощущение воскресшей близости, когда брат все же навещал его спальню. Он отказывался признавать очевидное: он менее любим, чем любит сам. Он все еще считал роман брата с Пеллеоном недоразумением. Несколько… затянувшимся недоразумением. К тому времени любовники были вместе уже три с половиной года и не собирались расставаться. Все же Трасс попытался воззвать к голосу разума Трауна. Он намекнул брату, что член императорского дома в его статусе достоин более красивых и благородных фаворитов, затем добавил, что ему неприятно видеть его вместе с Пеллеоном, и, наконец, прямо потребовал, чтобы они расстались. Траун помедлил какой-то миг, а затем ответил твердым, но тихим голосом. Он стоял насмерть за свое право любить и жить, с кем пожелает. По всем фронтам Трасс получил отказ. С таким же успехом он мог бы говорить со стеной.

— Не знаю, как ему удалось задурить тебе голову! — воскликнул Трасс, потеряв терпение. — И чем, чем? Продукт ведь не первой свежести, уже начал распухать и портиться.

Действительно, по сравнению с тем, что было до конференции на Мон-Кала, Пеллеон существенно прибавил в весе. Его тело округлилось «в правильных местах», как заверял его Траун, то есть на животе, боках и ягодицах. К этим частям тела Гилада Траун проявлял наибольший интерес. Не приходилось удивляться подобным переменам. Резкий карьерный рост и новые звания избавили Пеллеона от необходимости сдавать ежегодные нормативы по бегу, прыжкам, подтягиваниям и тому подобному (он и прежде сдавал их с натяжкой). Из физической активности у него осталось плавание в домашнем бассейне, что поспособствовало развитию плечевого пояса, танцы на бесконечных балах и регулярный секс, что в случае с Трауном зачастую приравнивалось к серьезной тренировке в зале. Еще у Пеллеона появилась возможность много, хорошо и вкусно есть, отпала необходимость сидеть на скудной флотской диете. Гилад любил мясо и сладкое в самых разнообразных видах. Об этом скоро стало известно всем желающим подольститься к Трауну. Чтобы угодить Пеллеону, повара на Корусанте, Кореллии и других мирах изощрялись в искусстве готовки мясных блюд. Кондитеры также соперничали друг с другом в том, кто приготовит самый вкусный торт, самые оригинальные пирожные, самый сладкий мармелад и прочие вкусности, в изобилии поставлявшиеся к столу первого принца крови и его фаворита. Когда Пеллеон вздыхал о том, что очередной китель с трудом на нем застегивается, Траун неизменно говорил, что таким образом увеличивается площадь для ласк. Так что едкое замечание Трасса он не оценил по достоинству, но все же постарался удержать дискуссию в цивилизованном русле.

— Рас, ну какое это имеет значение? — примирительным тоном сказал Траун.

— Стиль. Статус. Престиж. Брат императора должен иметь вкус, — Трасс загибал пальцы один за другим. — Что случилось со всеми теми хорошенькими адъютантами, которых я тебе прислал?

— В большинстве своем они оказались бесполезны в работе.

— Их основной задачей не было чистить тебе сапоги.

— То-то они так удивлялись, когда я их об этом просил. А если серьезно, то не делай мне больше таких подарков. Очевидно, у нас с тобой разные вкусы. Те юноши были слишком миловидными, настолько, что больше походили на девушек.

— Зато Пеллеон уж точно похож на юношу. Немного перезрелого. Его юность, наверное, прошла при императрице Тете.

— Если тебя интересует, сколько ему лет, то это не тайна. Гиладу шестьдесят три.

— Понятно.

— Пожалуйста, не надо такого тона. Я сразу начинаю чувствовать себя виноватым.

— И не без оснований. Шестьдесят три года и не чисс! Если бы наши бедные родители увидели тебя с ним, их бы удар хватил. Не меньше этого позора меня тревожит то, как легко ты пляшешь под его дудку.

— А под чью я должен плясать — твою?

— Да!

— Рас, не волнуйся так, это вредно для здоровья. Неужели ты правда думаешь, что я стал бы реализовывать идеи и замыслы, которых не разделяю?

— То-то и оно. Меня тревожит, куда твои идеи нас заведут.

Уже несколько месяцев Трасс испытывал серьезные сомнения правильности принимаемых братом решений. От его внимания не укрылись перемены, произошедшие в характере и поведении Трауна. Гранд-адмирал бывал грозен, но чаще строг, сдержанно проявлял расположение к союзникам и подчиненным. Но с тех пор, как его постоянный круг общения стал состоять почти исключительно из кореллиан, он начал проявлять к ним чрезмерное дружелюбие и щедрость. Постепенно Траун перенимал взгляды и мнения Пеллеона, даже если не вполне отдавал себе в том отчет, и называл их своими собственными. Он по-прежнему позволял окружающим высказываться на совещаниях, но все реже и реже прислушивался к чужим советам и возражениям. Трасс связывал перемены не с чем иным, как с влиянием Пеллеона. Гилад постоянно находился рядом, говорил тихим голосом, напускал на себя смиренный вид, тем самым оказывал на Трауна неуловимое, но совершенно неодолимое влияние. Трасс не мог поверить, что брат сам захотел передать Пеллеону и его приятелям имевшиеся в его распоряжении земли и титулы. В его представлении именно Пеллеон с помощью множества ухищрений, особенно постельных выкрутасов, заставлял Трауна поверить, будто он хочет сделать своему фавориту очередной подарок. Трасс ясно представлял себе, как, воспользовавшись минутами нежности и блаженства после оргазма, Пеллеон с чрезвычайной ловкостью и хитроумием сообщает Трауну свои желания. Так он, изображая покорность, направлял гнев или ласку верховного главнокомандующего в нужное русло и обрел истинную власть в вооруженных силах Империи. Воображению императора не приходилось сильно трудиться, чтобы нарисовать эту картину, поскольку в прошлом он сам частенько прибегал к такому методу. Он и по сей день не отказался бы от такой власти, но, увы, понемногу утрачивал ее с каждым днем.

Трасс сделал глубокий вдох, мысленно досчитал до пяти, выдохнул и продолжил уже спокойнее:

— Ладно. По большому счету, меня вообще не должно интересовать, с кем ты спишь…

— Рас, если тебе так будет легче, думай о Гиладе как о прикрытии для наших с тобой отношений.

— Мог бы выбрать кого-то покрасивее, — Трасс скривился. — Не понимаю, как ты мог докатиться до такого, совершенно не понимаю!

— Учитывая, как много внимания ты удаляешь внешности, тебя должно радовать, что Гилад некрасив в сравнении с тобой.

— Как раз наоборот. Бороться с красавцами за твое внимание легко — достаточно перещеголять их. Никто не может позволить себе таких роскошных нарядов и украшений, как я. К моим услугам лучшие дизайнеры, косметологи и меддроиды. У красавцев есть только их лица. А вот какое оружие у Пеллеона, мне пока не ясно.

Траун улыбнулся. Конечно, ему казалось смешным сравнивать разные способы привлечения партнера с оружием. Ему никогда не приходилось бороться за чье-либо внимание — достаточно было быть собой. Когда он хотел кого-то увлечь, то лишь слегка подчеркивал ту или иную часть своей личности, а природная красота довершала дело. Пожалуй, Траун расценивал это именно как маленькие уловки, но не оружие. Самым смертоносным оружием являлся его ум, а не внешность. Зато для Трасса соблазнение превращалось в военную операцию, порой не менее изощренную, чем кампании брата. В зависимости от ситуации Трасс мог предстать перед своей жертвой покорным или дерзким, утонченным интеллектуалом или прелесть каким глупеньким, вести себя скромно или с развращенностью опытного секс-работника. В любом случае выбранный образ лишь дополнял его красоту. Трасс давно усвоил, что внешность — первое, на что окружающие обращают внимание, и зачастую единственное, чего от него хотят. Он, конечно, верил в красоту души, но не считал ее ценным ресурсом при посредственной внешности. Он допускал, что Пеллеон мог пленить Трауна своим характером. Во время церемонии представления он показался Трассу довольно любезным (насколько так вообще можно думать о любовнике любовника). Но Трасс не считал, будто одними только добродетелями внимание Трауна можно удержать надолго. Ему стало неприятно от мысли, что брат несколько лет тайно жил с Пеллеоном, прежде чем официально представить его двору. Еще неприятнее было то, что в последующие годы между ними не намечалось охлаждения. Трасс считал себя лучшим притворщиком в семье, но явно недооценил способность брата хранить тайны.

Безграничная любовь Трауна к этому человеку весьма посредственной наружности казалась Трассу неразрешимой загадкой. Хорошо еще, что до поры до времени он не знал ее подлинных масштабов, иначе заработал бы себе лишний нервный срыв. Тайна их чувств друг к другу была для него столь непостижимой, что он начал осторожно интересоваться мнением приближенных по этому вопросу в надежде, что взгляд со стороны поможет разобраться. Он получал иногда любопытные, иногда абсурдные, иногда неожиданные ответы, но ни один из них не мог считаться единственно верным. К придворным император обращался с таким вопросом по одному или два раза, однако среди его приближенных имелись такие, кому приходилось регулярно обсуждать эту тему. Первым и главным среди них являлся Чипа. Когда Трасс только прибыл на Корусант, они вместе работали в офисе одного из сенаторов. Потом вместе снимали квартиру. Став советником Императора первого ранга, Трасс взял Чипу в свою команду, а после восшествия на престол сделал его личным секретарем и пожаловал дворянством. Они знали друг друга уже больше тридцати лет, делили горести и радости, обсуждали законы и судьбу Империи, сплетничали о придворных и сенаторах и обменялись, кажется, всеми секретами на свете. Одной тайны Трасс не доверил Чипе: правды об отношениях с Трауном. Поэтому, когда император желал поднять эту тему, говорить ему приходилось иносказательно. Если Чипа спрашивал, почему его вообще волнует личная жизнь Трауна, Трасс ссылался на вопросы престижа императорской семьи, моральный облик первого принца крови в глазах подданных, не слишком выгодную партию с точки зрения политики и тому подобные вещи.

Чипа делал вид, будто верит этим объяснениям. За тридцать лет из молодого, тихого и скромного панторанца Чипа превратился в панторанца старого, немного желчного, но угодливого. С того дня, как Трасс стал императором, он ни на секунду не давал ему забыть о разнице в их положении и помнил о ней сам. До конца своих дней он ни разу не обратился к Трассу на «ты», хотя когда-то между ними это было в порядке вещей. Всего себя Чипа посвятил службе Империи, выражавшейся в службе императору. Очень скоро Трасс понял, что буквально не может обходиться без Чипы. Его верный друг взял на себя труд заботиться о благополучии императорской семьи, занимался планированием официальных встреч и составлением календаря. Чипа старался предвидеть любые проблемы, которые могли возникнуть во время выездов императора, учесть его потребности. Во дворце и за его пределами Чипа всегда располагался так, чтобы Трасс мог его видеть и при необходимости дать знать, что ему нужно: от стакана воды до уместного предлога завершить встречу или продуманной диверсии. Он заранее запрашивал планы зданий, где должно было состояться очередное мероприятие с участием монарха. Как только они приезжали на место, — а Чипа практически всегда сопровождал Трасса, — Чипа тут же вместе с начальником императорской охраны обходил запасные выходы и освежители, чтобы знать их расположение и при необходимости провести туда императора. Знать сотни мелочей стало для Чипы второй натурой. Он знал, какие блюда и напитки предпочитают члены правящей семьи в разное время суток, чем болеют и чем лечатся, у кого на что аллергия и от чего несварение желудка, изжога или расстройство, помнил уйму тонкостей протокола и удерживал в памяти календарь их встреч на неделю вперед. О необходимых приготовлениях он заранее сообщал организаторам, дабы те не совершили ошибки. Особенно это касалось сборищ с большим количеством гостей из числа знати. Чипа заранее отправлял организаторам список лиц, с которыми император по тем или иным причинам не желал встречаться. А вот тех, с кем Трасс хотел пообщаться на мероприятии, Чипа, наоборот, находил и подводил к нему. Затем он внимательно следил за выражением лица императора, старясь понять, согласен ли он продолжать разговор или следует незаметно и вежливо сменить собеседника и привести следующего гостя. Все это требовало тонкого дипломатичного подхода. Зато благодаря неустанной работе Чипы любые мероприятия проходили спокойно и гладко в организационной части. С такой работой у Чипы оставалось совсем мало времени на личную жизнь. Он так и не женился, а последнюю более-менее постоянную любовницу бросил (чтобы не мешала) незадолго до того, как Трасс начал борьбу за трон. Последние годы он жил бобылем во дворце в покоях, практически примыкавших к покоям императора, на случай, если срочно ему понадобится. Его опыт в отношениях нельзя было назвать большим. О том, чем Пеллеон так привлекал Трауна, Чипа судил на основе почерпнутого из книг, голодрам и придворных сплетен. Никогда он не задумывался над тем, почему кого-то любят, а кто-то инстинктивно неприятен, как очаровать понравившуюся персону. Его интересы лежали выше эмоций, поэтому в вопросах чувств Чипа иногда путал причину и следствие. Он представил такое объяснение страсти Трауна:

— Согласно опросам, адмирал Пеллеон сейчас самый популярный офицер вооруженных сил Империи. Не считая его высочества, конечно.

Рейтинги и общественное мнение очень интересовали Чипу. В отличие от него, Трасс точно знал, что популярность ничего не значит для Трауна. И все же спросил:

— Хотел бы я знать, почему, почему он так популярен? У нас полно героев гражданской войны, людей, которые совершали настоящие подвиги, а о них никто и не слышал.

— Но, ваше величество, адмирал Пеллеон тоже герой гражданской войны. Даже двух, если быть точным. Он сражался в Войнах клонов. У него солидный послужной список и множество медалей.

— Мы оба знаем, что большинство из них ему подарил Траун за постельные заслуги. Хотел бы я, чтобы меня награждали за оргазмы. Нет, должно быть что-то еще…

— Возможно, дело в том, что адмирал Пеллеон — обычный человек? — осторожно предположил Чипа.

— Это еще что значит? — спросил Трасс тоном, говорившим: «Ответ должен мне понравиться».

Чувствуя, что ступает на тонкий лед, Чипа тихо произнес:

— Ваше величество, вашей начитанности многие могут позавидовать. Когда глядишь на вас, кажется, что небожитель попирает ногами нашу грязную, недостойную землю. Рядом с вами и его высочеством любой почувствует себя маленьким, незначительным. Образование и воспитание вашего величества таковы, что делают ваши речи красивыми, образными и сложными. Настолько сложными, что простому народу иногда трудно их понять. В то же время адмирал Пеллеон говорит с людьми на одном языке, просто и понятно. У него довольно заурядное лицо, он похож на чьего-то соседа или родственника. И многим это нравится. Понимаете, он как будто представляет народ среди таких утонченных и благородных особ, как ваше величество. А еще он хорошо ладит с детьми. Все любят детей.

— Я — нет.

— Дети, как животные, считаются мерилом душ. Хороших людей не кусают бродячие звери, к ним тянутся дети. Плохих могут разве что не загрызть посреди дороги, дети их боятся, плачут, когда их берут на руки. Я не утверждаю, что это правда, но это… скажем так, коллективное бессознательное знание. Поэтому те, кто добр с детьми и животными, составляют о себе хорошее впечатление. Вы видели адмирала Пеллеона на открытии нового жилого квартала на Кореллии?

— Не имел такого сомнительного удовольствия, — ответил Трасс с кислой миной.

— Одну секунду… — Чипа схватился за падд, радуясь возможности сместить фокус внимания императора с себя на Пеллеона, ввел поисковый запрос и запустил нужный ролик, протянув падд Трассу. — Вот, это дома для семей рабочих заводов и верфей.

Чипа искал выпуск кореллианских новостей. Камера снимала ряды однообразных жилых домов в окружении деревьев. Журналист с заметным кореллианским акцентом комментировал происходящее: говоря о темпах строительства, сыпал цифрами; хвалил программу реновации, превозносил имперскую администрацию и самого императора, благодаря щедрости которого это стало возможным; описывал достоинства новых жилых кварталов, удобство расположения социальных объектов, качество домов и так далее. Трасс навидался таких репортажей со всей Империи. Затем кадр сменился. Журналист и оператор стояли во дворе одного из домов, за спиной у них находилась детская площадка. Куча малышей от трех до семи лет с упоением сновала по ней, пробуя новые качели, карусели, домики, горки и тому подобное. Дети постарше в праздничной одежде смирно стояли рядом с родителями возле украшенных цветочными гирляндами и лентами подъездов. Все выглядело ненатурально, слишком постановочно. При виде безвкусной перетяжки со словами «Поздравляем с новосельем!» Трасс испытал неприятные чувства. Он промотал несколько коротких интервью с рабочими и их женами. Ничего нового он бы там не услышал. Разумеется, они радовались возможности переселиться из хибар в новые красивые дома с просторными квартирами. Трасс сам выбирал проекты этих домов. В то время как в других частях Империи беженцы и оставшиеся без жилья семьи ютились во времянках, Кореллия одной из первых попала в число планет, где дома отстраивали заново в приятном глазу императора стиле. В свое время Траун настоял на этом. И Трасс начинал понимать почему: через него Пеллеон проявил заботу о соотечественниках. Но Трасс не дал мыслям о том, какие доводы тот привел, чтобы этого добиться, увлечь себя. Он ждал, когда в репортаже появится Пеллеон. Наконец, и до этого дошла очередь. Адмирал Пеллеон прибыл со всей помпой, полагающейся офицеру его статуса: кортеж из десятка спидеров, вооруженные штурмовики для охраны, свита, состоящая из столь же блистательных офицеров. Поздравительная речь для новоселов была короткой, комментарий журналистам — сжатым. Пеллеон благодарил императора и военное министерство за выделение средств на строительство, строителей — за работу, рабочих — за терпеливое ожидание. «Какое лицемерие», — думал Трасс. Члены свиты адмирала привезли ключ-карты от квартир, вручали их новым владельцам оперативно и организованно, управились очень быстро. А пока взрослые получали ключ-карты, Пеллеон пошел на детскую площадку пообщаться с малышами. Это совсем не выглядело как продуманный жест для большей красоты картинки, скорее походило на душевный порыв. Трасс не любил детей, они вызывали у него глубокое внутреннее отвращение до тех пор, пока не начинали хоть что-то соображать. И потому смотреть, как Пеллеон с серьезным видом разговаривает с ними, играет, отвечает на их вопросы, было ему скучно и противно. Когда он уже собрался промотать эту часть репортажа, Чипа сказал:

— А сейчас маленькая девочка залезет ему на колени. Это было так мило, так очаровательно.

Действительно, Пеллеон сел на край песочницы, и четырехлетняя девочка в аляповатом цветастом платье забралась ему на колено и задала вопрос. Осторожно, чтобы не свалилась, Пеллеон придержал ее за спину и ответил, принялся ей что-то рассказывать. Затем подтянулись другие дети, и к тому времени, как родители получили ключ-карты и сбегали осмотреть квартиры, вся ребятня уже с увлечением слушала рассказ Пеллеона. Некоторые родители издалека для порядка приглядывали за происходящим, но было очевидно, что никто всерьез не беспокоится. «Офицер Империи ребенка не обидит», — Пеллеон научил кореллиан в это верить, несмотря на то, что раньше это утверждение далеко не всегда соответствовало истине. Эта сцена скрасила впечатление неискренности, оставшееся после первой части репортажа.

— Готов поспорить, он заплатил родителям девочки, чтобы подучили ее так сделать, — пробурчал Трасс.

— Ну с чего вы это взяли? — удивился Чипа.

— Потому что на его месте я сам бы так поступил.

Трасс выключил ролик и вернул падд.

— Благодарю за познавательную лекцию, Чипа, я открыл для себя много нового.

— Рад служить вашему величеству. Желаете внести какие-нибудь правки в расписание или тексты речей, или…

— Нет. Потому что я не собираюсь опускаться до уровня необразованной толпы. Если им нравится смотреть, как Пеллеон сюсюкается с детьми, пусть смотрят. Хотят слушать его просторечный кореллианский выговор, пусть слушают. Но я не стану поганить свои выступления нелепыми присказками и анекдотами. Если у кого-то с этим проблема, пусть научатся пользоваться словарем. Вопрос закрыт.

Трасс редко давал волю чувствам, еще реже демонстрировал неприязнь. Это было ниже достоинства императора. В его представлении хороший правитель никогда не гневался на публике, а переживал эмоции самостоятельно и в одиночестве, затем награждал или карал в соответствии с законом, но не с личными чувствами. Жизнь по таким принципам требовала стойкости и терпения. Трасс решил, что говорил с Чипой слишком резко. Хуже этой резкости было то, что она являлась неуместной. Не Чипа восхищался Пеллеоном, не Чипа подсказывает ему удачные ходы для популяризации собственной персоны. На самом деле, будь на то его воля, Чипа постарался бы подпортить Пеллеону жизнь. В поддержке Чипы Трасс был уверен, как и в том, что в любом другом вопросе Чипа на его стороне.

— В мирное время нам не нужны чрезмерно популярные генералы и адмиралы. А вот политики и чиновники пригодятся, — произнес император с неприязнью.

Открыто подрывать репутацию известных военных он пока не решался. Взамен Трасс поручил Чипе собрать информацию о самых выдающихся гражданских чиновниках и начать кампанию в СМИ, которая освещала бы их свершения, их добродетели, их достижения. Честные бюрократы, до тех пор спокойно правившие волей нового монарха, вскоре обнаружили себя в центре информационных событий. Им поступали просьбы об интервью. Их приглашали к участию в различных передачах и просветительских шоу. Для них стало обязательным присутствие на многочисленных благотворительных мероприятиях. Из них усиленно делали публичных персон, не интересуясь, хотят они того или нет. Наконец, Трасс учредил премию для гражданских чиновников, которой каждый год их награждали во многих номинациях, вроде «Лучшая реализация социального проекта» и «Скоростное строительство жилья». Награда присуждалась после многоступенчатого конкурса. Участие в конкурсе предполагало сбор большого количества подтверждающих успехи документов. В жизни любого моффа или губернатора хватало обязательной работы с документацией. Заниматься этим сверхурочно хотели только самые амбициозные чиновники. В первый год участие в конкурсе приняло около сотни чиновников, из них добровольцев было меньше тридцати. Остальные подали заявки лишь потому, что Трасс лично намекнул им на важность участия в конкурсе. К следующему году император откорректировал критерии отбора, упростил процедуру подачи заявок и пустил слух среди моффов и губернаторов: тот, кто станет победителем хотя бы трижды, сможет претендовать на получение государственных орденов третьей степени, победивший пять раз — второй степени, семь — первой. Чиновники засуетились. Стать полным кавалером любого государственного ордена было невероятно престижно. Это гарантировало приличную пенсию после отставки, освобождение от уплаты налогов и многое другое. При Палпатине награды получали только его фавориты. Во время гражданской войны самопровозглашенные правители награждали сами себя и приближенных. После войны незаконно полученные награды у них отобрали. При Трассе требовалось совершить невозможное, чтобы получить настолько высокую награду. Новая премия открывала путь к успеху для тех, чьи достижения были не столь велики, однако заслуживали внимания.

Победителей премии часто показывали в голоновостях, их имена мелькали в прессе, их лица изображались на агитационных плакатах. Несмотря на все усилия двора, этих несомненно достойных людей и инородцев не считали героями. Их действия одобряли — и только. Соцопросы показывали: население считает, что они просто хорошо выполняют свою работу. Военные, герои гражданской войны, пользовались куда большей популярностью и славой, особенно на планетах, связанных с военным министерством, вроде Кореллии или Фондора. У обитателей этих планет были свои любимцы, за которыми следили по новостям и светской хронике. Их служба во время войны воспринималась как подвиг и даже в мирное время сохранила налет героики. Превзойти это в народном сознании не могли ни успешно реализованные социальные проекты, ни построенные дома.

Chapter 3 Chapter Text

Кто слишком высоко судьбой вознесен,
Оседает под бременем тяжким своим.
Луций Анней Сенека

В душе моей — печаль, досада, горечь,
Несу один невзгоды этих дней,
Но лучше смерть, чтоб навсегда исчезнуть,
Чем примириться с участью такой.
Цюй-Юань

Не один только Трасс страдал от ревности и неопределенности в личной жизни. Еще в первые годы романа с первым принцем крови Пеллеон заметил, что, когда они на Корусанте, Траун в лучшем случае половину ночей проводит с ним в их квартире; остальные ночи тот оставался во дворце в своих покоях, ссылаясь на некие обязанности члена императорского дома. Со временем соотношение ночей, проведенных с Пеллеоном и проведенных во дворце, заметно изменилось в сторону первых. Но осадок, как говорится, остался. Однажды Траун вообще исчез с Корусанта на три месяца без объяснения причин. Вернее, он сказал что-то об учениях во Внешнем кольце, но Пеллеона с собой не взял и полетел туда не на «Химере», а на прежнем своем флагмане. Оттуда он сначала присылал нежные письма почти каждый день, затем замолчал на несколько недель, потом снова начал писать, как будто связь не прерывалась. Вернувшись, Траун на любые вопросы о поездке отвечал одно: «Все прошло хорошо». Подобная скупость в словах, когда дело касалось маневров и учений, была ему не свойственна. Гилад не сомневался в его чувствах. Он знал, что Траун его любит так же, как он его, а он любил Трауна больше всего на свете. Он не огорчился бы, если бы оказалось, что Траун завел интрижку с каким-нибудь ясноглазым адъютантом. Такие вещи рано или поздно неизменно становились достоянием общественности, но Пеллеон предпочел бы узнать об этом от неверного любовника, а не из сплетен придворных или голоновостей. Подозрения отравляли ему жизнь, лишали радости, счастья, всех удовольствий.

Апофеозом его страданий стало доказательство измены. Это произошло на шестой год отношений. В тот роковой день Траун вернулся после длительного вынужденного пребывания во дворце и вернулся без обычной торжественности. Словно вор, он тихонько проскользнул в квартиру, вполголоса поинтересовался у дежурного адъютанта, дома ли Пеллеон. Тот ответил утвердительно. Траун нахмурился. Он специально выбрал тот час выходного дня, когда Гилад обычно обедал с друзьями в каком-нибудь ресторане. Но ему не повезло: с утра Пеллеон проснулся с мигренью и приступом гипертонии, поэтому отменил все встречи и визиты, велел его не беспокоить, принял лекарства и лег в постель с намерением провести в ней весь день. Возможность отдохнуть и насладиться блаженным ничегонеделанием выпадала ему не так уж часто. Услышав, что Пеллеон отдыхает, Траун быстро проследовал в гостевой освежитель, коим обыкновенно не пользовался. Там он спешно разделся, встал под гиродуш и принялся с остервенением тереть тело губкой с самым пахучим гелем для душа, какой смог найти, намыливать и промывать волосы. Все это он проделывал для того, чтобы избавиться от запаха благовоний, которые без конца курились в покоях Трасса. За неделю их тонкий, но стойкий аромат въелся в одежду и тело Трауна.

Тем временем адъютант гранд-адмирала постучал в хозяйскую спальню и доложил, что первый принц крови вернулся. Гилад, который уже отлично себя чувствовал, но продолжал лениться, очень обрадовался. Справившись о местонахождении Трауна, он встал с постели, накинул легкий халат и пошел к гостевому освежителю. Он собирался сделать любимому сюрприз, присоединиться к нему в гиродуше и приятно провести время вместе. За прошедшую неделю Гилад истосковался по прикосновениям Трауна, его поцелуям и ласкам. Хотя выбор гостевого освежителя вместо хозяйского его удивил, он подумал, что перемена внесет приятное разнообразие в их интимную жизнь. Гилад нажал на встроенную стенную панель, и дверь в освежитель неслышно отъехала в сторону. На него дохнуло влагой, жаром и запахом благовоний, особенно ощутимым из-за высокой температуры воздуха. Пеллеон вошел в освежитель, припоминая, где во дворце он чувствовал этот аромат. Память подкинула ему образ роскошно обставленных покоев, тянувшихся бесконечно, изобилие мягкой мебели, драпировок, валиков, подушек и подушечек, подставочек для ног, резных столиков, картин, этажерок с небольшими драгоценными статуэтками, а также таким количеством зеркал всех форм и размеров, сколько у Пеллеона за всю жизнь не было. Да, император заботился о своей красоте и любовался ею без стеснения. Гилад даже не удивился, что одежда Трауна до такой степени пропахла благовониями. Разве не естественно для братьев проводить много времени вместе? Но рациональная часть сознания нашептывала Гиладу нечто неприятно тревожное. А заключалась это в том, что Траун не любил сильных запахов, не позволял курить благовония в своих покоях в дворце, запрещал даже использовать стиральные порошки с отдушкой для своего постельного белья. Сколько же часов он должен был провести с Трассом, чтобы так пропахнуть? И в какой близости от него находиться? Но Гилад не дал этим тревожным мыслям развиться. В клубах пара он беззвучно двигался к кабине гиродуша. Он легко различал очертания тела любимого и смог подойти к нему вплотную. Гилад уже думал о том, как пошутит о великом воине, к которому так легко подобраться, но не закончил эту мысль. Траун мыл голову с нехарактерной для него хаотичной поспешностью и стоял, отвернувшись к стене. Пеллеон увидел, что спина его исполосована совсем свежими тонкими царапинами. Будто его секли тончайшей плетью. Или царапали когтями. Тихо, как и вошел, Гилад удалился.

Он задержался мыслью на образе когтей, царапающих кожу. Этот образ не давал ему покоя. Насколько он знал, во дворце не держали животных. На память пришли руки Трасса, тонкие, ухоженные, с длинными гладкими ногтями, острыми, словно пики. В припадке страсти такие ногти могли бы оставить на коже царапины. Пеллеон представил, как два сильных гибких тела двигаются вместе, горящие огнем глаза устремлены друг на друга, взгляды скользят по лицам, чьи черты так похожи. Он вообразил связь не только физическую, но и духовную, более крепкую, чем брак, связь двух мужчин, однажды потерявших все, кроме друг друга. И тут же устыдился своих мыслей. Инцест воспринимался им более как часть драматического сюжета из романов, чем как реальное явление. Подавляющее большинство культур галактики запрещало кровосмешение, считало грехом, противным природе. Возможно ли, что чиссы смотрели на вопрос иначе? Или Траун с самого начала врал, говоря, что причиной их с братом изгнания являлась политика?

Пеллеон не стал устраивать сцены ревности на месте, как Восс Парк, хотя имел на это куда больше оснований. Он вернулся в спальню и притворился, будто ничего не видел. Позже, когда Траун вошел к нему, он встретил его с обычной своей приветливостью. Но мысли об интиме уже отошли на дальний план. Сколько бы они с Трауном ни обнимались, сколько бы ни целовались, Гилад думал не о его долгожданных ласках. Пеллеону вспомнилось прошлогоднее дело о запрете Церкви Темной стороны. Траун говорил, это было связано с политикой и влиянием на умы подданных. Официально сообщалось, что адепты Церкви вели подрывную работу среди паствы и оскорбляли членов императорской семьи. В деле фигурировали какие-то сомнительные памфлеты, листовки, агитационные плакаты, но их содержание сразу засекретили, а сами документы уничтожили. Достать их сейчас не представлялось возможным… почти. Копии любых материалов антиимперской направленности, какими бы провокационными и оскорбительными они ни были, обязательно отправлялись в архив на Йаге Малой. И у Пеллеона как раз имелся свой человек в этом архиве. Когда Траун наконец покончил с изъявлениями нежности и оторвался от Гилада, тот вздохнул с облегчением. Едва ему представилась возможность остаться одному на несколько минут, Пеллеон написал генералу Хестиву, попросил его поднять из архива дело Церкви Темной стороны, прислать все имеющиеся в деле листовки и плакаты, а также поискать все, что может быть как-то связано с возможной кровосмесительной связью Трауна и Трасса, то есть прочесать копии всех личных сообщений, коими обменивались солдаты и офицеры Империи в то время. Он соврал, будто на Корусанте ходят какие-то неопределенные слухи на эту тему и он хочет разобраться, откуда ветер веет.

Хестив не думал, что его изощренная программа поиска найдет много совпадений с таким странным запросом, потому был удивлен, когда увидел несколько тысяч результатов, не связанных с делом Церкви Темной стороны. Если приобщить обсуждение поднятой Церковью шумихи, их количество возрастало до сорока тысяч. Казалось бы, при таком обилии подозрений слухи об инцесте в императорской семье давно должны были бы распространиться по всей галактике. Но ничего подобного не наблюдалось. Даже внимательно следивший за всяческими пересудами Хестив впервые узнал о такой идее от Пеллеона. Интересная закономерность: все, кто осмеливался поднимать эту тему даже в частной переписке, очень быстро умирали. Причины смерти разнились: от внезапного обострения хронического заболевания до расстрела по приговору суда за действия, никак с рассуждениями об инцесте не связанными. Выявив такую взаимосвязь, Хестив встревожился. Ситуацию нельзя было назвать простой. Его лично совершенно не беспокоило, спит ли Траун с братом или нет. Но Гилада это, разумеется, очень волновало. Хестив догадывался: дело вовсе не в слухах; вероятно, появились доказательства неверности, и Пеллеон хотел либо успокоить сердце, либо положить конец своему пребыванию в качестве фаворита Трауна. В инцесте всегда замешаны двое, и Хестив опасался, как бы его друг в поисках правды не нарвался на неприятности с императором и не потянул за собой на дно кореллианскую партию в полном составе. Так что же, соврать, будто в архиве не нашлось ничего о слухах, и прислать копии листовок Церкви Темной стороны, сопроводив их насмешливыми комментариями? Как представлялось Хестиву, утаивание информации не могло защитить Пеллеона — не тот у него характер. Не удовлетворившись результатами запроса, Гилад непременно начал бы копать сам, наследил повсюду, наделал массу ошибок, поскольку привык действовать честно и открыто. Подобные дела требовали тонкости. В итоге Хестив все же отправил Пеллеону скандальные листовки, составил письмо, намекавшее на то, что обсуждение слухов об инцесте плохо заканчивается, и в устной форме посоветовал не вмешиваться в отношения братьев.

Только как Гилад мог не вмешиваться, когда он буквально оказался в любовном треугольнике в роли тупого угла? Его это задело. Отныне, выслушивая милые комплименты и признания Трауна, он не испытывал ничего, кроме горечи. Такова оказалась цена рассказов Трауна о любовном безумии, якобы заставлявшем чиссов желать только одного партнера и делавшим их невосприимчивыми к чужим чарам. Вот чего стоили его клятвы в любви и обожании. Внезапно все подарки и повышения, которыми осыпал его Траун, представились Гиладу попытками купить его прощение за недостойное поведение. Он вспомнил, как однажды приревновал Трауна к одному красавцу-полковнику. Результатом стала почетная ссылка полковника подальше от столицы. Больше его имя между ними не упоминалось и изредка мелькало в рапортах по ведомству генерала Вирса. Над его судьбой Траун долго не раздумывал, предпочел порадовать своего фаворита. Ну а куда бы он мог деть императора? Если подозрения в инцесте правдивы, Гилад поразился терпению и широте взглядов Трасса. Сам он не терпел конкурентов на любовном поприще и боролся с ними или уходил из отношений, ставших слишком многолюдными. И все же, что он мог предъявить Трауну?

Листовки Церкви Темной стороны? То была обычная пропаганда для подрыва доверия. Во время гражданской войны еще не такое рисовали.

Слухи из писем давно умерших людей? Смешно.

Регулярные отлучки и ночевки Трауна во дворце? Он дал им вполне логичное объяснение.

Следы от ногтей на его спине? Сразу Гилад не сделал голофото с ними, они быстро зажили и не оставили следов. Трауну ничего не стоило заявить, что ему просто показалось.

Сослаться на слишком близкую дружбу братьев? На излишнюю свободу поведения Трасса в обществе Трауна, на его регулярные прикосновения, на его попытки предъявить право собственности на брата? Но Траун не раз повторял, что они всегда были очень близки (какой бы смысл он в это ни вкладывал).

Изложить все это казалось Гиладу прямым путем к тому, чтобы выставить себя законченным параноиком и ревнивцем. Связь с родным братом казалась Пеллеону делом настолько диким, что оно переходило в категорию невероятного. И все же он не мог отмахнуться от этой мысли. Как можно так жить? Гиладу было известно, что на протяжении многих лет Траун состоял в отношениях с неким капитаном Воссом Парком, сгинувшим в Неизведанных регионах. Официально Парк числился пропавшим без вести, а Траун уверял, что оставил бывшего возлюбленного в целости и сохранности на надежно укрепленной базе, с мощным флотом и в звании адмирала. Через пару лет после возвращения в Империю фаворитом гранд-адмирала стал Пеллеон. Как бы Трасс мог втиснуться между двумя продолжительными романами брата? Или именно он был главной страстью в жизни Трауна, и связь с ним тянулась годами с перерывами на Парка и Пеллеона? Или не было никаких перерывов, и императора устраивало делить любовь брата с другими мужчинами? Воображение Гилада не отличалось буйством, однако оно прекрасно справлялось с тем, чтобы представить любую ситуацию в более мрачном свете, чем она есть, и тем самым довести Пеллеона чуть ли не до паники. Опыт службы научил Пеллеона отсекать пугающие умопостроения в бою. А в личной жизни дурные предчувствия, как правило, оправдывались.

Следующий месяц стал для него настоящим адом, хождением по замкнутому кругу из подозрительности, недоверия и слежки. Гиладу нечасто приходилось заниматься расследованиями измен партнеров. Хотя он знал, что некоторые из его друзей и подчиненных достигли невероятных высот в этом искусстве, его дело было слишком деликатным, чтобы доверять его другим. Набравшись терпения, Пеллеон как никогда внимательно присматривался к Трауну, прислушивался в надежде поймать его на случайной оговорке, невзначай заглядывал через плечо, когда он набирал кому-то сообщение, — и выжидал. Трасс гордился своим практически неисчерпаемым терпением, но даже оно не могло сравниться с терпением флотского капитана с пятидесятилетним стажем. Братья вели себя осторожно. Привычка скрывать отношения укоренилась в них, стала второй натурой. Они не оставляли следов. Ни любовных записочек, ни милых сообщений, ни игривых голофото в переписке. Поведение Трауна не изменилось. Он явно не чувствовал за собой никакой вины, продолжал говорить о любви, осыпать своего фаворита нежностями и знаками внимания. Как бы фривольно Трасс ни держался с братом на публике, он не делал ничего из того, что могло быть интерпретировано как романтический знак. В какой-то момент Пеллеон сам начал думать, что следы от ногтей на спине Трауна ему померещились. Ведь мог же Траун переспать тогда с кем-то другим. Например, с какой-нибудь дамой. Одноразовая встреча ради получения наследника. Гиладу доводилось слышать о подобном в правящих домах. Но в глубине души он знал, что это неправда и ему не показалось. Все же единственным свидетельством неверности по-прежнему оставался только шлейф аромата благовоний на одежде Трауна. Требовалось либо застать парочку с поличным, либо искать доказательств на его нижнем белье, но до такого Пеллеон не позволил себе опуститься.

А потом что-то случилось. Трасс стал неосторожен или специально давал Пеллеону понять, что он является не единственным возлюбленным. Должно быть, его поведение было связано с особенно крупными подарками от Трауна, ведь в этот полный тревог месяц он сделал Пеллеона графом, подарил полагающуюся титулу недвижимость, а также изысканную тиару с алмазами и рубинами. Брату он не подарил ничего. Всем было известно, что император падок на украшения. Возможно, именно эта тиара вызвала его зависть больше, чем все остальное. Однажды Гилад заметил около ключицы Трауна засос. То, как поспешно Траун попытался его скрыть, только доказывало, что это как раз засос, а не синяк. Но Траун имел наглость заявить, что это именно синяк, полученный им во время спарринга. Гилад знал всех мастеров единоборств, с которыми тренировался гранд-адмирал. При найме им строго запретили наносить первому принцу крови удары в лицо, шею, пах и пальцы. И во время спарринга они тщательно следили за тем, чтобы их кулаки или оружие не оказалось даже в относительной близости от указанных частей тела. Да и Траун соблюдал осторожность: появляться перед журналистами с фингалом или опухшими разбитыми пальцами — то еще удовольствие. Кроме того, этот «синяк» располагался в таком месте, что удар оружием должен был либо сломать ключицу, либо оставить более заметный след. Одно из двух: или кто-то из мастеров удивительным образом не рассчитал удар и нарушил трудовой договор, или Траун нагло врал. Сам верховный главнокомандующий предпочитал слово «недоговаривать» в отношении оценки своих речей.

В другой раз Пеллеон заметил несколько маленьких царапин у него на задней стороне шеи. Обычно это место прикрывал высокий воротник кителя, но Траун часто оказывался со своим фаворитом в таких положениях, когда верхняя одежда становится излишней. Гиладу не требовалось проводить следственный эксперимент ради определения причины возникновения царапин: примерно этого места касался он сам, когда Траун делал ему минет. Вот только ногти Пеллеона были подстрижены по-военному коротко и следов не оставляли. Будучи при дворе, Траун явно обрадовал кого-то с удлиненными острыми ногтями. Например, императора. Из любопытства, как он выкрутится на сей раз, Пеллеон указал на царапины с озабоченным видом. Траун и бровью не повел. Он поведал, что один из придворных купил обезьяноящерицу причудливой расцветки, принес ее во дворец похвастаться, показал императору и даже собирался ее подарить, но тут на нее что-то нашло, она бросилась на Трасса и, верно, выклевала бы ему глаза, когда бы Траун не успел вовремя ее перехватить, оттащить в сторону и свернуть ей шею. В процессе возни обезьяноящерица его и оцарапала. Охая и причитая, Гилад восхищался решительностью возлюбленного, предлагал получше продезинфицировать царапины и наклеить бактовый пластырь… а позже перепроверил его историю. Как многое из того, что касалось Трауна, история соответствовала истине — с определенной точки зрения. Действительно, инцидент с обезьяноящерицей имел место. Принесший ее придворный уже поплатился за это лишением прав состояния и теперь коротал дни и ночи в застенках ИСБ по подозрению в покушении на императора. Свидетелей нападения было множество. Их показания несколько разнились между собой, но все свидетели, с которыми говорил Пеллеон, единодушно утверждали: первый принц крови свернул обезьяноящерице голову одним резким движением, почти не тронувшись с места. Не было никакой возни; обезьяноящерица попросту не успела коснуться Трауна.

Подобные случаи выстроились в ряд и создали серьезную основу для сомнений в верности. И как их подать? Для каждого случая Траун подобрал сносное объяснение. Но доискиваться правды, прилагать показания свидетелей, оспаривать каждое его слово, ловить его на лжи казалось Пеллеону настолько низким и вульгарным, что он содрогался при мысли об этом. Можно было продолжать терпеть, жить дальше, пользоваться привилегиями положения официального фаворита первого принца крови, притворяться, что ничего не произошло. Однако Гилада задевало, что Траун считает, будто может обманывать его вечно и пользоваться им и императором попеременно. Последнее обстоятельство вообще тянуло на оскорбление величия. Жизнь в постоянных полиаморных отношениях представлялась Пеллеону слишком странной, чтобы примерить ее на себя. Иерархия, как в стае, посменное дежурство в постели, знание, чем занимается партнер, когда он не с тобой, — нет, для него это неприемлемо. Мысленно он уже начал готовиться к разрыву с Трауном, взвешивать плюсы и минусы. С неудовольствием он обнаружил, что от расставания проиграет больше, чем выиграет, причем не он один.

Последней каплей стал след укуса. Он был совсем крошечным, сделанный передними резцами, и располагался в стратегическом месте, где Траун не мог его обнаружить, — внизу его правой лопатки. Вероятно, и Пеллеон бы не заметил крошечное темно-голубое пятнышко на спине возлюбленного, если бы не присматривался к нему так дотошно. След был совсем свежим. Утром Траун как раз вернулся из дворца, где провел два дня и две ночи. Пеллеон обнаружил улику вечером, когда они переодевались, чтобы идти на бал, который давала Мон Мотма. С тех пор, как император загрузил ее работой в Сенате, сил на создание нового Восстания у нее практически не осталось. Помимо ежедневного присутствия на заседаниях от нее требовалось посещать уйму благотворительных мероприятий и устраивать свои наряду с балами, приемами и музыкальными вечерами. Она покорно несла это бремя. Для своих праздников она поставила только одно условие: все гости должны быть одеты в гражданское. Для военных это неизменно становилось вызовом, и Траун не был исключением.

С утра его осаждал хранитель гардероба с помощниками, умоляя выбрать наряд и драгоценности на вечер. Гранд-адмирал с безразличием просмотрел предлагаемые варианты, указал на один из них, на диадему под названием «Гербовая» и пару подобающих случаю орденов. Особой разницы для него не существовало. Преобладающим цветом в гардеробе первого принца крови являлся белый. Элементы отделки и украшения могли быть другого цвета, но они неизменно накладывались на белый. Трасс считал, что Трауну к лицу белое, так же как своими цветами он называл красный и черный. Одежды различались по длине (в зависимости от назначения) и плотности материала (в зависимости от сезона), но в целом образовывали вполне законченную коллекцию, выдержанную в едином стиле. Для бала у Мон Мотмы Траун выбрал долгополый наряд по придворной моде, нижний край которого украшала вышивка в виде ветвей деревьев разных оттенков: от черного до серого в окружении голубых теней. Из-под верхнего платья виднелось нижнее из синего шелка. При движении в танце оно обеспечивало яркий контраст. На широком поясе на черном фоне белыми и серебряными нитями был выткан узор в духе того, каким в Мирах Ядра украшали старинный фарфор. В комплект к наряду шли белые тканевые полусапожки, расшитые жемчугом. Они были совершенно новые. С тех пор, как их несколько лет назад заказали, сшили и доставили на квартиру, Траун ни разу их не надевал. Сделаны они были по точной мерке первого принца крови, должны были, по мысли дизайнера, плотно облегать ногу. Но то ли они немного усохли от долгого хранения, то ли с ногами Трауна за это время что-то случилось — не то пополнели, не то отекли, — но молния на полусапожках никак не хотела полностью застегиваться. Это вызвало волнение среди младших хранителей гардероба. Предпринимались попытки спешно растянуть ткань. Двое младших хранителей гардероба стояли перед Трауном на коленях, обливаясь потом, в четыре руки пытались упаковать его ноги в непослушные полусапожки, при этом не порвав молнию и не испортив ткань. Поддерживаемый с обеих сторон для равновесия двумя адъютантами, гранд-адмирал позволял им возиться и рассматривал себя в ростовое зеркало.

— Кто бы знал, как я устал от белого цвета, — равнодушно проронил он. — Трасс не дает окружающим забыть о моем звании даже в гражданской одежде.

— Почему не закажешь себе что-нибудь поярче? — спросил Пеллеон.

Его уже благополучно упаковали в национальный кореллианский костюм, состоящий узких брюк, сюртука ниже колена с разрезом сзади и крошечных вертлявых туфель для танцев. Из-за этих туфель Гилад чуть не упал минимум шесть раз, пока перемещался по квартире. Из-за обильного золотого шитья, галунов, лент и бантов Пеллеон чувствовал себя скакуном в чрезмерно пышной попоне. В руках он вертел диадему с изумрудами. Раньше она принадлежала членам угасшего баронского рода, и Гилад получил ее вместе с их титулом. Он никак не мог привыкнуть к ощущению металлического полуобруча на голове.

— Трасс считает, это плохо скажется на восприятии моей публичной персоны. И еще он говорит, что у меня нет вкуса в одежде. Он боится, как бы я не надел несочетаемые вещи или цвета, как бы не опозорил семью. Я с ним не спорю. В конце концов, именно он выдумывает, заказывает и оплачивает подавляющее большинство моих нарядов. Надо совсем не иметь совести, чтобы критиковать подарки.

Едва Траун произнес это, в голове Пеллеона как будто что-то щелкнуло. Гилад мог бы поклясться, что действительно слышал, как хрустнуло и сломалось его терпение. Он терпеть не мог становиться участником сцен перед самым выходом в свет, тем паче начинать их, но непробиваемое равнодушие Трауна его допекло. Он сжал диадему в руках. Ее острые части впились в ладони, и боль помогла ему сдержаться. Но этого хватило лишь до того момента, как стоявшие на коленях слуги издали торжествующие возгласы. Им наконец-то удалось застегнуть полусапожки. Траун был практически готов идти на бал, остались детали. Стоявшие наготове слуги устремились к нему. Один подал тончайшие бальные перчатки, другой поднес на шелковой подушке тиару. На обруч из белого ауродия закрепили дюжину имперских гербов, усыпанных алмазами и сцепленных между собой, за что тиара получила название «Гербовой». Траун надел перчатки, возложил на голову тиару и оценил общий вид в зеркале: достойнейший принц императорского дома с головы до пят. Пора было отправляться на бал. Но всех хранителей гардероба беспокоила молния на полусапожках. Выдержит ли она нагрузку от активного движения в танцах? И слуги упросили Трауна немного повременить с отъездом, походить по квартире, дабы понаблюдать за обувью и сменить ее при необходимости.

Представился удобный случай объясниться. Слова плясали на языке Пеллеона, обжигали огнем. Перед глазами стояли многочисленные доказательства измен, включая последнее — укус, который Гилад увидел полчаса назад, когда Траун надевал рубашку. Но Пеллеон не позволил гневу прорваться раньше положенного срока. Пока Траун бродил из примерочной в гардеробную и обратно, а оттуда в спальню и снова в примерочную, Пеллеон отослал всех слуг, незаметно запер двери, ограничил пространство для скандала тремя комнатами. Выяснять отношения на глазах у посторонних он не собирался. У него сжалось сердце при виде красоты чисса, которого он так сильно любил и который так жестоко его обманул, — крошечный акт малодушия перед тем, как броситься в атаку. В тот момент все его приготовления и планы разговора рассеялись, словно дым. Вместо них в сердце поселилась лишь невыразимая тревога. Возможно ли было предугадать исход этого объяснения? Пеллеон чувствовал, что едва владеет собой и уж точно не хозяин обидным словам, готовым сорваться с языка. А гранд-адмирал, не подозревая ни о чем, прохаживался по комнатам, повторял некоторые танцевальные па ногами. Они давали нагрузку на молнию, однако она пока держалась. Казалось, мысли Трауна поглощены исключительно полусапожками. Неожиданно Пеллеон остановил его хождения, ухватив за рукав, подался вперед, посмотрел ему в глаза, словно пытаясь разглядеть скрываемые Трауном секреты, и потом с убийственным спокойствием, так, как Траун еще никогда от него не слышал, спросил:

— Ты спал с ним?

— С кем?

— С императором.

— Каким именно? Пожалуйста, уточняй такие вещи.

— С нынешним императором. С твоим братом.

Прямота вопроса немного обескуражила Трауна. Однако он всегда был начеку и ответил без запинки:

— И откуда только у тебя берутся подобные дикие идеи?

— Не притворяйся. Я видел, на что похожа твоя спина после визитов во дворец. Ему нравится оставлять на тебе метки, чтобы я знал свое место, так? Или он настолько сходит с ума от страсти, что не контролирует себя?

В глубине души Пеллеону хотелось, чтобы Траун начал оправдываться, каяться, уверять, что это ничего не значит, или назвал другое имя, придворного, офицера — все равно, лишь бы не своего брата. Но Траун лишь осведомился в ответ:

— Зачем тебе это знать?

— Потому что я мучаюсь от подозрений и неопределенности. Я пытаюсь понять тебя, Рау, узнать тебя. Но всегда есть нечто тайное, скрытое — и очень важное. Неужели тебе самому не надоело вечно недоговаривать?

Пеллеон продолжал настойчиво требовать признания вины, а Траун возобновил хождения из комнаты в комнату. В глубине души первый принц крови понимал, что в данном случае лгать не следует. Трасс в последнее время действительно частенько царапал и кусал его во время секса, но потом извинялся, хватался за мазь с бактой, мазал пострадавшие места и уверял, что все заживет в течение пары часов… или только притворялся. Его неосторожность сперва казалась Трауну трогательной, и он легко позволял ее брату. В конце концов, с начала романа с Пеллеоном он стал очень редко посещать дворец и видеться с Трассом. Прежнего восторга от близости с ним Траун уже не чувствовал. Чтобы порадовать брата, ему приходилось прибегать к помощи воображения: представлять Гилада в разных соблазнительных позах. То, что раньше приносило ему радость, стало унылой повинностью, исполнять которую с каждым днем хотелось все меньше. Несомненно, Трасс догадывался о произошедших изменениях, потому оставил напоминания о себе в надежде вбить клин между братом и его фаворитом. Чего не ожидал ни Трасс, ни Траун, это того, что Пеллеон, сопоставив факты, придет к такому выводу. Конечно, Траун мог все отрицать или назвать любого придворного в качестве своего любовника. Но он знал Пеллеона: тот никогда не решался говорить на скользкие и опасные темы, если предварительно не провел расследование и не был уверен в его результатах минимум на восемьдесят процентов. Отрицать очевидное значило выглядеть глупо.

— Предположим, я признаю правоту твоей догадки. Что же дальше? — осторожно сказал Траун.

— Звезды… У чиссов так принято?

— Нет. На тех, кто вступает в однополые отношения и отказывается от рождения детей, смотрят с неодобрением. Но это не наказуемо. А вот кровосмешение — серьезное преступление.

— Из-за этого вас с Трассом изгнали?

— Нет. Ты прав, я о многом умалчиваю, но в этом вопросе я никогда не врал. Я совершил ошибку, навлек позор на семью и должен был расплатиться за нее. Трасс пошел со мной, хотя мог этого не делать. Из-за моей глупости и самонадеянности он потерял все. Ты и представить не можешь, через что ему пришлось пройти при дворе Палпатина. Целой жизни не хватит, чтобы искупить этот долг. Поэтому я никогда не оставлю его. Во всех наших бедах виноват я один.

Пеллеон выглядел совершенно невозмутимым, и Трауну начало казаться, что он отнесется к делу с пониманием. Очень спокойно Пеллеон подошел к столику, на котором стояли шкатулки с украшениями для повседневной носки и грохнул свою тиару о столешницу с такой силой, что один из изумрудов выскочил из оправы и упал на пол. В этот момент Траун понял, что бури не миновать.

— Почему ты раньше не сказал? Мы же договорились. Я объяснял, что не стану делить тебя ни с кем, — не глядя на него и едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, сказал Пеллеон.

— Это исключительный случай.

— Ты обманул меня.

Не догадываясь, какие чувства пробудил в нем, Траун продолжал:

— Как я мог сказать тебе такое? Гил, сам посуди: наши отношения тогда только начинались, ты недавно ко мне переехал, и вдруг я сообщаю, что сплю со своим братом. Ты бы ушел от меня в тот же день. Я не мог тебя потерять. И я бы пообещал что угодно, лишь бы удержать тебя.

— И поэтому пошел на обман. На что ты рассчитывал?

— Честно говоря, я полагал, что ты никогда об этом не узнаешь.

— Здесь ваш расчет не оправдался, адмирал.

— Не самая фатальная моя ошибка. Пойми, мы с Трассом неплохо справлялись с сохранением тайны о наших отношениях последние сорок пять лет, у меня не было оснований считать…

— Сколько?! — выкрикнул Пеллеон и опасливо покосился на двери, ожидая заметить там подслушивающих слуг. Никого не обнаружив, он продолжил уже тише: — Как вы?.. Когда вы?..

— Это началось, когда мы еще были подростками. Мы всегда были близки, а тут половое созревание, гормоны ударили в голову…

— О нет, избавь меня от подробностей. Полный мрак. Я будто попал в дешевую голодраму.

— Не важно, как у нас с Трассом все началось. Важно, что сейчас это прошло, — как можно примирительней произнес Траун. — Я излечился от любви к нему. Ты помог мне излечиться, и я бесконечно благодарен за это. С тех пор, как мы начали встречаться с тобой, мы с Трассом стали все равно что чужими. Мои мысли занимаешь только ты, и на него времени уже не остается. Сегодня, вчера, месяц, год назад я видел в нем только брата. Так было раньше, так будет и впредь. Разве я ослеп, чтобы предпочесть его тебе? Твоя душа полна сокровищ и добродетелей, совершенно недоступных Трассу в силу его природы и характера. Не ты Трассу, а он должен завидовать твоему уму, благородству, великодушию. Уверяю, Гил, он для тебя не соперник.

— Все это не отменяет того факта, что ты меня обманул. Несмотря на обстоятельства, несмотря ни на что, ты должен был сказать. Тогда я бы…

— Бросил меня, верно?

— Сам не знаю, что бы я сделал тогда и что делать сейчас. Я люблю тебя, наши жизни так крепко переплетены, но это… Не знаю, Рау, мне нужно подумать.

— В свое оправдание могу сказать, что за все время я ни разу не изменял тебе ни с кем, кроме Трасса, даже не флиртовал, хотя ты регулярно подозревал обратное.

Пеллеон вперил в него настолько суровый и непреклонный взгляд, насколько это было в его силах:

— Да не в сексе дело! Можешь хоть весь флот переиметь и половину армии в придачу! Ты. Меня. Обманул. Ты. Меня. Предал. И даже не чувствуешь за собой никакой вины. Это просто поразительно! Рассказываешь о муках совести за погибших в бою и лжешь мне в лицо, прекрасно зная, как я к этому отнесусь.

— Все так, Гил. Когда мы начинали встречаться, я говорил, что я недостойный, лживый, скверный мужчина со множеством недостатков. Ты тогда мне не поверил, сказал, что я зря на себя наговариваю, что я намного лучше всех, кого ты когда-либо знал. Найдешь ли ты в себе силы снова увидеть меня прежним, чистым и прекрасным?

Пеллеона удивило, что Траун, такой холодный, решительный и безжалостный к врагу, может так мягко его уговаривать. Голос Трауна обычно его успокаивал, но сейчас уязвленная гордость так всколыхнулась в нем, что он с трудом смог выдавить из себя только:

— Вряд ли. Я могу попытаться принять тебя таким, какой ты есть на самом деле, но сперва мне нужно о многом поразмыслить. А чтобы нам больше не пришлось возвращаться к этой теме, подумай, есть ли что-то еще важное, сомнительное или скандальное, о чем ты забыл мне сообщить или надеялся скрыть?

С минуту Траун внимательно рассматривал его лицо, взвешивая, оценивая свои тайны, и ничего не ответил. Говоря откровенно, Гилад был немного разочарован.

— Как знаешь, — сказал он. — В случае чего не вини меня потом. У тебя был шанс на правду. Если ты готов, нам пора ехать на бал.

Пеллеон взял со столика свою пострадавшую диадему, нахлобучил ее с нехарактерной для себя злобой, отпер двери и вышел. Тяжело вздохнув, Траун последовал за ним. Проблема молнии на полусапожках отошла на весьма далекий план.

Chapter 4 Chapter Text

Смахну слезу и возвращусь домой.
Печаль моя, доколе ты со мной?
Ли Бо

Была такая на душе отрада,
Что я забылся и, отбросив страх,
Погряз в запретной страсти, в дерзких снах,
И сам себя обрек мученьям ада.
Луис де Камоэнс

Балы никогда не были любимым времяпрепровождением Трауна: слишком многолюдно, слишком шумно, слишком много масок крутится перед глазами, даже если это не карнавал. Особенно если это не карнавал. Пеллеон разделял его чувства. К причинам своего недовольства он отнес бы также достаточно строгий регламент проведения балов, жесткие требования этикета, преувеличенное общественное осуждение, если оные требования нарушались, необходимость разучивать новые танцы. Порой ему казалось, что при дворе ничем иным не занимаются, кроме как изобретают новые способы осложнить ему жизнь на паркете. Занятия с придворным учителем танцев крепко вошли в его жизнь. Хотя Пеллеон признавал, что они способствуют развитию гибкости и в целом приятнее спортивных нагрузок, все же он считал танцы пустой тратой времени. Конечно, случались вечера, когда они с Трауном были настроены потанцевать и в таком случае не расставались ни на минуту.

Что ж, этот вечер определенно не принадлежал к их числу. По дороге на бал Траун и Пеллеон сидели молча. Гилад упрямо смотрел в окно, от скуки считал небоскребы, мимо которых они пролетали, и полностью игнорировал попытки Трауна перехватить его взгляд или прикоснуться к нему. Он дулся до тех пор, пока их спидер не совершил посадку на крыше дома, где жила Мон Мотма. Машину тут же окружили журналисты и парящие голокамеры. Пора было начинать представление. Независимо от того, какие чувства они на самом деле испытывали, перед светом и журналистами Траун и Пеллеон неизменно разыгрывали счастливую влюбленную пару. Когда слуга Мотмы открыл дверь спидера, первый принц крови вышел наружу, слегка улыбнулся камерам, подал руку своему фавориту. Опираясь на нее, Пеллеон выбрался из спидера, встал подле Трауна, улыбнулся, позволил голокамерам со всех сторон запечатлеть его наряд и их счастье. Они позировали стандартно: сначала в формальных позах вместе, потом по отдельности, затем снова вместе, но уже неформально, обнявшись или прижавшись друг к другу. Изображать влюбленность стало для них такой же рутиной, как отдавать честь. Отработав первый номер обязательной программы перед прессой, они спустились в зал, где предстояло сборище. При их появлении толпа гостей забурлила. Последовали восторженные возгласы, дамские вздохи, визги, раскланивания, реверансы, целования рук — словом, все то, что обычно сопровождает присутствие члена императорского дома на любом мероприятии. Хозяйка с трудом смогла пробиться к Трауну сквозь толпу гостей, чтобы поприветствовать его в соответствии с протоколом. После заключения мирного договора Мотма стала еще неуклоннее следовать установленным правилам, чем до гражданской войны, всеми силами демонстрировала покорность и принятие новой власти. Что, зная ее историю, вызывало тревогу. Трасс попросил брата посетить именно этот бал как раз для того, чтобы выяснить, не затевает ли она новое восстание. Траун должен был примечать, кого она пригласила, прислушиваться к тому, какие разговоры она ведет с гостями, подталкивать ее к задушевной беседе. На балу также присутствовали провокаторы — люди министра двора, — но сведениям от брата Трасс всегда доверял больше. Сейчас мысли Трауна находились предельно далеко от политики. Он выполнял поручение императора без особого рвения, делал тот необходимый минимум, чтобы потом Трасс не обвинил его в халатности. Только выволочки от брата ему и не хватало — не сейчас, когда кризис в отношениях с фаворитом грозил обернуться катастрофой. Если Траун в чем и убедился за тридцать с лишним лет жизни в Империи, так это в том, насколько горды и упрямы кореллиане. Доставшийся ему экземпляр сдерживал порывы своей натуры, но и ему иногда случалось «взбрыкнуть». В отношениях с любым кореллианином шансы разрыва при кризисе, как и шансы того, что он кинется на шею с лобзаниями, всегда были где-то пятьдесят на пятьдесят.

После всех необходимых приветственных церемоний, голофото с выдающимися гостями и кратких интервью журналистам Траун и Пеллеон смогли, наконец, войти в зал для танцев. Дирижер заприметил их, подскочил, жестом велел музыкантам подняться и вместе с ними поклонился особе императорской крови. По традиции исполнили гимн Империи, затем объявили первый танец. С тех пор как Траун представил высшему свету своего фаворита, открывать и закрывать любой бал стали кореллианским вальсом. Этот танец Траун и Пеллеон неизменно исполняли вместе. И они, как всегда, вышли в центр зала, встали в первую фигуру для танца, остальные пары заполнили пространство вокруг них. По команде дирижера оркестранты принялись за легкую мелодию, которую им доводилось исполнять на всевозможных балах так же часто, как гимн. Траун уверенно повел Пеллеона в танце, они закружились по залу, не задевая другие пары, разве что юбка той или иной дамы случайно касалась их. Они делали это уже столько раз, что могли бы двигаться с закрытыми глазами. Они скользили по паркету с непринужденностью и страстью, которая заставляла других провожать их глазами. Это было прекрасное, захватывающее и в то же время странное зрелище. Бьющая в глаза экстравагантность их пары приковывала взгляды. Они оказались в центре внимания. Соответствующие случаю улыбки, лучащиеся счастьем, не покидали их лиц, как и лиц других танцоров. Этикет требовал, чтобы на балу все радовались, несмотря ни на что.

Гилад с содроганием вспомнил, как держал себя в первый раз, когда Траун пригласил его на танец в общественном месте. Это происходило в небольшом прибрежном ресторанчике на кореллианском курорте. Атмосфера была совершенно неформальная, в центре зала, отведенном под танцпол, топталось несколько пар под меланхоличное бренчание квартета старых музыкальных дроидов. Там не существовало гранд-адмирала и его фаворита, были только обычные посетители заведения. Большинство гостей смотрели в свои тарелки и беседовали с друзьями. Танцующие обращали внимание только на своих партнеров. Это было идеальное место, чтобы потренироваться танцевать вместе. Траун проявил мудрость, выбрав именно его, а не бал во дворце, потому что Пеллеона прошиб холодный пот. Ему казалось, что за ним наблюдают решительно все вокруг, и он плелся за Трауном на ватных ногах. Потом ему никак не удавалось прислушаться к музыке и двигаться в такт, попасть в шаг с Трауном. Его тело напряглось, одеревенело и стало неповоротливым. Траун говорил ему что-то ласковое, но Гилад не слушал — он просто позволял таскать и поворачивать себя на танцполе в ожидании конца песни. К счастью для него, Траун не стремился переломить его, заставить выполнить повороты, вращения и прочие элементы, требующие подвижности. В итоге танец свелся к топтанию на одном месте и покачиванию в такт мелодии. Как только песня завершилась, Пеллеон рванул к их столику и еще долго сидел молча, отходя от стресса.

С тех пор многое для него изменилось. Жизнь первого принца крови состояла из регулярных появлений появлений на публике, и зачастую танцы стояли в программе. Гилад привык к повышенному вниманию, научился надевать маску для публики. В столице нравы были более либеральными, чем в тех краях, где привык служить Пеллеон. На Корусанте однополые пары на танцполе никого не смущали, как и пары, состоящие из человека и инородца. Некоторые расы так вовсе предпочитали танцевать группами: одни водили хороводы, другие выстраивались в линию и вместе совершали нужные движения. Со временем и практикой Гилад научился ценить мастерство оркестрантов, выбор танцев для бала, подбор гостей, навыки танцоров других пар и так далее. В тот вечер он постарался сосредоточиться именно на этом — на чем угодно, в принципе, кроме партнера. Что довольно трудно осуществить во время кореллианского вальса.

— Нам нужно обсудить ситуацию, — вдруг предложил Траун.

— Лучше давай просто потанцуем. Ты сам учил меня, что на балах нельзя поднимать неприятные темы, — не меняясь в лице, ответил Пеллеон.

— Но нам действительно следует поговорить об этом и составить план действий на будущее.

— Мы только и делаем, что говорим, но каким-то удивительным образом ты умудрился не сказать о такой важной вещи.

— Я подумал, тебя это расстроит.

Впервые за вечер Пеллеон посмотрел в лицо Трауну, прямо в его наглые глаза:

— До чего же ты проницателен.

— Раз тайну сохранить не удалось, мы должны решить, как жить с ней дальше.

— Ты считаешь, что у нас есть это «дальше»? Мило. Но в данный момент я не настроен обсуждать твою неверность.

— Я вынужден настоять.

— Не заставляй меня прерывать танец и уходить, — бросил Пеллеон и порадовался проблеску тревоги, мелькнувшему в глазах Трауна.

По правилам любой танец останавливался, музыка замирала, если член императорского дома переставал танцевать. Взгляды всех присутствующих тут же устремлялись на него. Лишь он мог снова возобновить танец. Если бы Пеллеон не просто заставил Трауна остановиться, но еще и ушел, бросив его посреди зала, это стало бы страшным позором.

— Ты не посмеешь, — прошипел Траун.

— Проверим? Любых фаворитов считают взбалмошными и эксцентричными. Все только и ждут от меня скандала.

Траун хранил молчание до последних тактов вальса. Тогда он приблизил свое лицо к лицу Пеллеона настолько, насколько позволяли приличия, и прошептал:

— Ты можешь успешно меня шантажировать только потому, что я люблю тебя и беспокоюсь о твоей репутации.

— Поздновато для проявлений заботы… — вздохнул Пеллеон, — но спасибо.

Кореллиане не любили сентиментальное угасание, они предпочитали яркие финалы. В соответствии с этим мелодия кореллианского вальса оборвалась на громких торжественных нотах. Траун и Пеллеон, а вслед за ними остальные пары, остановились и поблагодарили музыкантов короткими символическими аплодисментами. Дальше по правилам следовала череда протокольных танцев. Самые высокие гости не имели свободы выбора партнеров для них. Траун пригласил хозяйку дома, Пеллеон — ее дальнюю родственницу, недавно прибывшую в столицу с Чандрилы. Для следующего танца они поменялись партнершами. Потом Траун танцевал с шестнадцатилетней принцессой из одного из королевских домов Среднего кольца, для которой этот бал являлся дебютом, а Пеллеон — с восьмидесятилетней герцогиней, удивительно бодрой и насмешливой для своего возраста. Мужские и женские лица, человеческие и экзотические, сменялись перед глазами Пеллеона. Голова шла кругом от блеска настоящих драгоценностей и фальшивых улыбок. В какой-то момент он перестал осознавать, где, с кем находится, который час и какой танец исполняет. Тогда он решил, что с него хватит. Когда музыка закончилась, Пеллеон поклонился партнерше — весьма внушительной дамой из расы калибопов — и покинул танцпол. Обычно он всегда искал глазами в толпе Трауна, но на сей раз даже не оглянулся.

Гилад вышел в одну из соседних с бальным залом комнат, где утомленные танцами гости могли отдохнуть и посплетничать. Дроиды-официанты сновали между диванами, оттоманками, креслами, столиками и стульчиками, предлагая легкие прохладительные напитки, фрукты и сладости. Пеллеон остановил одного, взял с подноса три вытянутых, похожих на пробирки, бокала с коктейлем, один за другим влил в себя их содержимое, вернул бокалы дроиду и отпустил его. Он сел в подвернувшееся свободное кресло, дабы прийти в чувство. Высокий воротник, подпиравший его округлые щеки, как будто душил его, и Пеллеон отогнул его, отстегнул драгоценную брошь с камеей, ослабил бант, удерживавший всю конструкцию на месте. Похожий на расшитую попону сюртук казался слишком тяжелым. Не стесняясь устремленных на него взглядов, Пеллеон снял сюртук и положил его на ручку кресла. Вокруг тут же пронесся шепот: «Плебей», «Деревенщина», «Никаких представлений о правилах приличия». Гиладу было плевать. Высокородные дамы и господа могли потеть и преть в тисках своих нарядов сколько им угодно, а он уже достаточно стар, чтобы заботиться только о своем комфорте.

Не успели гости вдоволь поупражняться в острословии на сей счет, как появление в комнате нового лица заставило их встрепенуться. Молодые и старые, все дружно поднялись и поклонились первому принцу крови. Траун обронил: «Не нужно церемоний» — фразу, традиционно позволявшую окружающим разогнуть спины в присутствии члена императорской семьи, — и больше не обращал на них никакого внимания. Он искал Пеллеона. Когда заметил его в одном из кресел, сразу устремился к нему. Пеллеон оказался единственным, кто не встал перед ним, что тоже, несомненно, послужило поводом для пересудов.

С озабоченным видом Траун наклонился к возлюбленному и спросил вполголоса:

— Что случилось? Ты в порядке?

— Мне нехорошо. Я поеду домой. Извинись за меня перед хозяйкой, пожалуйста, — честно признался Пеллеон и встал не без труда.

Траун тут же поддержал его.

— Подожди, я поеду с тобой. Тебе может потребоваться помощь.

— Не нужно, я могу идти сам. Веселись, следи за гостями, будь достойным первым принцем крови, как и всегда.

— Без тебя мне нигде не бывает весело.

Траун привлек его к себе, поцеловал в лоб и прошептал:

— Дождись меня в спидере. Я быстро попрощаюсь с Мотмой, а потом отправимся домой.

Пеллеон бросил на стоящих вокруг людей и инородцев вызывающий дерзкий взгляд. Единственное, чем они могли ответить, это заискивающими или неловкими улыбками, будто он застал их за чем-то постыдным. Все придворные, сенаторы, аристократы не осмеливались бросить вызов фавориту первого принца крови — и не осмелятся до тех пор, пока он занимает этот пост. Понимание собственного бессилия и непристойности его причин породили эти смущенные улыбки. Гилад подумал о том, как ему будет не хватать их, когда он оставит Трауна.

Выйдя на посадочную площадку, Пеллеон не сел сразу в их припаркованный спидер, а присел на его капот и некоторое время провел так, ни на что конкретное не глядя. Он наслаждался умеренно прохладным и комфортно свежим ветром. Искусственная атмосфера Корусанта поддерживала природные условия на оптимальном уровне для среднестатистического жителя-человека. Отсюда и ее недостаток — в ней не было ничего настоящего. В столице не говорили о погоде, ведь прогноз известен на месяцы вперед. Гилад любил Корусант, но прямо сейчас он казался удушающим, как бальный наряд. Он бы многое отдал, чтобы оказаться подальше от столицы, пройтись по лесу, почувствовать свежесть, дуновение реального ветра, ощутить капли настоящего дождя на лице. Раньше именно так он представлял себе жизнь на пенсии: в небольшом домике около леса и моря, с милым ухоженным садом. Другое дело, что в реальности жить ему пришлось бы на своей яхте или в доставшейся от родителей квартире в спальном районе Коронет-сити. Тот и другой вариант его устраивал. Он и помыслить не мог, что однажды встретит гранд-адмирала, полюбит его и добьется ответной любви, что первый принц крови пожалует его дворянством и возвысит над всеми офицерами Империи. Верно это и есть, решил Пеллеон, та самая сентиментальность, коей он всю жизнь сторонился. Если так, то она выбрала не лучший момент для появления.

Вскоре Траун присоединился к Гиладу на посадочной площадке. Голокамер нигде не было видно, однако невозможно было исключить, что парочка не притаилась где-то в тени и ждет, когда подвыпившие, уставшие или разругавшиеся вдрызг гости начнут разъезжаться по домам. Поэтому Пеллеон спокойно принял объятия и поцелуи Трауна, позволил ему немного себя полапать. Для очередной провокационной статейки материала бы хватило. И это был заключительный номер их обязательной программы для прессы. Пеллеон слез с капота, сел в спидер, Траун последовал за ним. Обратный путь домой они также проделали в молчании.

В квартире их уже встречали смотрители гардероба с домашней одеждой на смену и хранители драгоценностей. Теперь, больше чем когда-либо, им требовалось соблюдать осторожность в жестах и словах, чтобы их поведение не показалось странным слугам и чтобы посторонние ничего не заподозрили. Пеллеон поспешно снял с себя тиару, перстни, хронометр, сбросил сюртук, забрал свои мягкие удобные вещи и ушел переодеваться в гостевую спальню. Траун, замешкавшийся с многослойным одеянием, не успел его удержать.

Младший смотритель гардероба взялся снимать с него полусапожки и заявил, что молнию заело чуть ли не намертво. Траун отстранил его, парой резких движений разорвал молнию на обоих полусапожках, скинул их и, как был, полураздетый и босой, отправился за Пеллеоном. Он обнаружил дверь гостевой спальни закрытой. Постучал, но ответа не получил. Тогда он написал Гиладу несколько осторожных сообщений относительно его самочувствия, желания поужинать или выпить вместе. Пеллеон попросил не беспокоить его до утра. Непобедимому в бою гранд-адмиралу пришлось уступить в домашней ссоре. Он лег в постель со странным чувством. Впервые они с Гиладом спали в разных комнатах, находясь в одной квартире. Это напомнило Трауну те холодные одинокие ночи на борту «Химеры», когда он уже влюбился в Пеллеона, но считал свои чувства невзаимными. К тому периоду жизни он не хотел возвращаться. Траун с трудом мог представить себе существование без Гилада или, еще хуже, сосуществование с равнодушным, отстраненным, ставшим чужим Гиладом. Это была безрадостная картина, лишенная красок и вдохновения, придающего смысл всему на свете. Цену сохранения счастья Траун более или менее представлял: отказ от отношений с Трассом. Иначе и быть не могло. Кореллианская гордость не позволила бы Пеллеону и дальше терпеть сложившееся положение. Прикидывая последствия разрыва с братом, Траун думал об осложнениях в расстановке политических сил при дворе, о тех проблемах в работе, которые наверняка подкинет ему Трасс, о его занудстве и неизбежных скандалах. Его сердце не встрепенулось, пока мозг проводил последовательный анализ и делал прогнозы на будущее. «Как мне жаль Раса, ведь его сердце будет разбито», «Я буду страдать без его любви», «Стоит ли Гил всех этих сложностей?» — подобные мысли не посетили гранд-адмирала. Он испытывал некоторое сочувствие к брату, однако полагал, что тот легко найдет утешение в объятиях какого-нибудь знатного юноши, отвлечется придворными играми и интригами, которые он так любит, наконец, будет упиваться властью и богатством, к коим всю жизнь стремился. В его душе не осталось страсти любовника по отношению к Трассу, ее заменила теплота, основанная на родственных узах. Начиная с отрочества Трасс не таил от брата своей любви. Траун никогда не забывал о том, как сильно Трасс любил его, как старался быть верным, как поддерживал его в пору несчастий, как гордился им в счастливые времена. Ради него Трасс был готов на любую жертву, и Траун знал множество тому примеров. Как больно порой язвило его это знание! Трасс подстраивался под него и его нужды, становился другом, заступником, любовником, подельником, советником. Хотя у них иногда случались разногласия в вопросах соблюдения чисской военной доктрины, Траун всегда мог рассчитывать на Трасса и на его непрекращающуюся любовь. И он по мере сил старался отвечать той же преданностью и нежностью. Множество взаимных обязательств, общих воспоминаний, клубок чувственных переживаний приковали их друг к другу, как узников, единой невидимой цепью. Иногда нести ее становилось легче, иногда — тяжелее, но Траун всегда чувствовал ее вес. Из опасения, что Трасс не разделяет его ощущений, он ни разу не говорил с братом об этом. Как заключенный со временем сродняется с кандалами, так Траун с годами привык тянуться к брату и включать его во все свои планы и расчеты.

Так продолжалось до одного ничем иным не примечательного вечера. К тому времени Трасс уже обосновался на троне, а Траун утвердился в решимости провести остаток своих дней рядом с Пеллеоном. Была одна из тех ночей, когда Траун остался спать во дворце. Вечер братья провели в одной постели, к абсолютному взаимному удовольствию. Они лежали в темной, пропитавшейся благовониями до дурноты спальне императора, соприкасались руками, животами и бедрами, осыпали друг друга бесконечными поцелуями. Им не требовалось видеть друг друга: касания заменяли зрение. Траун тонул в водопадах ароматных волос брата… И вдруг он понял, что томительное кольцо страсти, сжимавшееся каждый раз, как он приближался к брату, ослабило хватку. Ни безупречное лицо, ни совершенное тело, ни общие воспоминания больше не имели над ним власти. Лежа рядом с самым прекрасным мужчиной в галактике, Траун мечтал о другом лице и другом теле рядом. В этот миг ему ничего не стоило подняться с кровати и уйти, не оглянувшись, оставить Трасса в недоумении. С юных лет он не чувствовал себя таким свободным. Конечно, никуда он не ушел, и Трасс не узнал о свершившейся в нем перемене. Но чувство свободы и облегчения он запомнил надолго и навсегда связал его с Пеллеоном. Думая теперь о том впечатлении, Траун начал подозревать, что его мучительная страсть к брату, начиная с отрочества, основывалась не столько на истинной любви, сколько на недоступности иных половых партнеров. Действительно, его весьма мало влекло к Трассу в те периоды времени, когда он бывал увлечен другими мужчинами; напротив, влечение возрастало, когда он подолгу жил один, например, во время обучения в военных академиях или военных походов. На протяжении долгого романа с Воссом Парком Траун часто писал брату нежные письма, изливая в них чувства, которых на самом деле не испытывал. Украшения из слов, витиеватые сравнения, описания фантазий призваны были скрыть безразличие. Сведение великой тайной любви, продолжавшейся почти полвека, к удовлетворению полового инстинкта, конечно, стало для Трауна неприятным сюрпризом. Впрочем, он уже давно усвоил урок: можно всю жизнь потратить на поиски чего-то прекрасного — страсти, веры или идеи, которая бы наполнила душу, вдохновляла и стоила того, чтобы посвятить себя ей, — можно оттачивать добродетели и таланты, но итогом любого напряжения сил будет усталость, пустота и ощущение напрасно потраченного времени и сил. В ту пору, когда один был самым молодым синдиком в истории семьи Митт, а другой — самым успешным капитаном военного корабля, Трасс учил брата видеть бесполезность высокопарных речей и моральных установок, слабость воли, хрупкость добродетели перед лицом коварства, несчастий и глупости, находить неизменный эгоизм в самых благородных поступках, уметь вызвать внезапную перемену настроений у противников, обратившись к низменным свойствам их натуры. Одним словом, Трасс разложил перед ним всю ничтожность существования разумных существ, хотя начал разговор с того, как обращаться с синдиками и аристокрами правящих семей. Выслушав брата, Траун спросил:

— Если все, о чем ты сказал, правда, то как тогда жить? И зачем, если любые чаяния оборачиваются крахом?

С поразительным для такого молодого чисса цинизмом Трасс ответил:

— Раз уж мы выброшены в эту жизнь, нам остается лишь жить друг для друга, продолжать бороться, любой ценой добиваться успеха, чтобы никто не смел нам приказывать. И вот тогда, на самой вершине, мы сможем диктовать другим свои условия, устанавливать свои правила и прививать окружающим наши понятия о чести, любви и добродетели. Хотя в конечном итоге это все равно не имеет значения. Власть даст нам комфорт, но не вечное счастье. И повезет еще, если нас не зарежут в собственных постелях.

Тогда полный задора юности Траун раскритиковал брата за пессимизм, однако с годами был вынужден признать его правоту. Десятилетиями он искал того, чьи благородство и искренность разбило бы в прах умопостроения Трасса. Когда он узнал Пеллеона, то решил, что наконец-то нашел свой идеал. Гилад неизменно ставил благо Империи превыше всего и никогда не давал повода усомниться в мотивах собственных поступков. Если иногда Пеллеону приходилось совершать нечто сомнительное с точки зрения морали, то поступал он так из разумной предосторожности или заботы о приближенных.

Лежа один в постели, Траун принял решение: вернуть расположение Пеллеона любой ценой, снова завоевать его доверие, пообещать ему что угодно, поклясться в чем угодно, исполнить самое фантастически абсурдное его желание. Если бы лет десять назад гранд-адмиралу предсказали, что мнение одного человека станет для него таким важным, что он будет сходить с ума от любви и тоски по этому человеку, то он бы очень удивился, нахмурился и ответил бы на такое предсказание как на неуместную шутку. Лениво размышляя о жестокой иронии жизни, Траун незаметно для себя заснул.

В то же самое время, как Траун продумывал стратегию в будущих переговорах с фаворитом, Гилад прикидывал, стоит ли такие переговоры начинать. До этого часа у него не сформировалось четкого плана действий. Он даже не смог в полной мере оценить терзавшие его противоречивые ощущения, то поднимавшиеся к самому сердцу, то вновь опускавшиеся и почти затихавшие на дне души. Трудно было представить все последствия решительного объяснения. Будь Пеллеону двадцать, он бы рассматривал происходящее исключительно с позиций любви. Будь ему сорок, он думал бы о чести. В шестьдесят Гилад обязан был, помимо первых двух пунктов, принимать в расчет и более материальные соображения. В случае разрыва его сердце было бы разбито. Он обожал Трауна, любил не за его качества (не все из которых были объективно хороши), но за сам факт его существования. Иными словами, не за звание и за титул, а за тот факт, что он есть. Но хуже перспективы жить с разбитым сердцем было то, что от Пеллеона зависели его друзья. Гилад не считал Трауна настолько мелочным, чтобы тут же лишить кореллиан своей дружбы и занимаемых ими должностей. Независимо от этого, они неизбежно утратили бы ведущую позицию в Адмиралтействе. А если смотреть на личные амбиции, то при разрыве Пеллеон рисковал потерять тот роскошный образ жизни, к которому уже начал привыкать. Перед ним лебезили, ему кланялись, к нему прислушивались как к фавориту первого принца крови. Подобным знакам почтения грош цена, но они тешили самолюбие. Если бы он сделался бывшим фаворитом, Пеллеону пришлось бы забыть о них, как и о подарках, регулярно присылаемых самыми разными организациями и частными лицами, о приглашениях на балы, об увеселительных поездках и прочих маленьких радостях жизни или обязанностях высокопоставленного лица. Конечно, служебный рост радовал Пеллеона. Однако Гилад отдавал себе отчет в том, что это всего лишь фикция. Он не гнался за чинами в тридцать, и было бы глупо строить из себя карьериста в шестьдесят. Звание адмирала и должность заместителя верховного главнокомандующего несли с собой лишь иллюзорную власть, поскольку являлись не продуктом долгой муторной службы с примесью штабных подковерных интриг, а подарком любящего мужчины. И уж точно они совсем не давали свободы. Напротив, Пеллеон был загружен делами, связан разного рода обязательствами по рукам и ногам больше, чем когда был капитаном. Звание, должность, титулы казались ему всего лишь иллюзией причастности к большой политике и общественной жизни. Миллионы разумных существ по всем Империи стремились к этой иллюзии, но умирали, так ничего и не добившись.

Определенно, расставаться было проще, когда он жил свободно и ему было нечего терять. Так стоило ли лезть в бутылку? И из-за чего? Ревности Пеллеон не испытывал. В чувствах Трауна он никогда не сомневался. В разгаре переменчивых волнений Гилад не смог сосредоточиться на образе того, кто разрушил их счастье. Теперь, когда он немного успокоился, то смог задуматься о мотивах Трасса и собственных впечатлениях. Прежде всего он представил себе императора — таким, каким видел его на церемонии представления двору. На фоне идеала мужественности и силы, нашедшего воплощение в Трауне, его брат казался еще стройнее, еще изящнее, чем был на самом деле. Если Траун держался сдержанно и просто, то в манерах императора проступало нечто женственное, кокетливое. Хотя император, несомненно, обладал острым, даже изощренным умом, в его словах нет-нет да проскальзывал цинизм. Ему ничего не стоило обратить самые героические поступки к жажде славы, свести любые благородные порывы к похоти или амбициозности. Связь братьев Пеллеон полагал не столько аморальной, сколько демонической в самом примитивном смысле слова. Ничего мистического в ней не было; она могла строиться на привычке, стремлении Трасса показать власть, его попытке держать в узде военных, наконец, простое отчаяние могло толкнуть его в постель брата. Чем выше занимаемый пост, тем меньше круг доверенных лиц. Циничный, погрязший во лжи, окруженный подлыми придворными, император не мог доверять никому, кроме себя и брата. «На вершине власти наверняка очень одиноко», — подумалось Пеллеону. Итак, ревность как причину своего негодования он отмел. В нем также говорило уязвленное самолюбие. Но за полвека службы он уяснил, что иногда проще заставить замолчать свою гордость, чем потом разбираться с последствиями. Такой подход не помог его карьере, но сохранил ему жизнь и вполне неплохие отношения с большинством сослуживцев и командиров, прямо или косвенно с ним взаимодействовавших. Не сразу, но он мог найти силы договориться с самолюбием. Тем более изменяли ему не с каким-нибудь ясноглазым адъютантом, а с самим императором. Некоторые могли бы усмотреть в этом повод для гордости. Наконец, Пеллеон находил сложившееся положение глубоко неправильным, несправедливым по отношению ко всем участникам. Соревноваться с императором за что угодно, а особенно за сердце его брата — предприятие рискованное. Более того, это явная непочтительность к монарху. Гилад знал случаи, когда придворным дамам вырывали языки за сплетни и шутки о королевах, а кавалеров, рискнувших появиться в театре или на балу в цветах королевского дома, казнили. За сущие мелочи подчас следовало серьезное наказание. Что же Трасс мог сделать с ним за конкуренцию в любви? Откровенно говоря, Пеллеону не хотелось подвергать добродетели императора такому испытанию.

Разве что… попробовать разорвать порочную связь братьев. Представить все так, будто инициатива расставания исходит именно от Трауна, а самому прикинуться дураком, который вовсе ни о чем не догадывался. Опытный придворный мог бы, пожалуй, провернуть такое, но с более податливым объектом воздействия. Гилад никогда не был силен в манипуляциях, а Траун на них не поддавался, разве что им пытался управлять брат. Это выглядело делом безнадежным. Пеллеон потому лишь рассматривал этот вариант, что Траун сказал раньше: «Ты помог мне исцелиться» и «Ты можешь шантажировать меня только потому, что я люблю тебя». Подобные слова дарили надежду. Да, не стоило тратить попытку шантажа на такую малость, как размолвка на балу. Если прибегнуть к шантажу слишком скоро, Траун обидится, тогда никакая любовь не поможет. Пеллеон здраво оценивал его характер и собственные таланты: в первый раз Траун поддастся на манипуляции из любви, во второй раз — простит из снисхождения, в третий раз — расстроится, а четвертого раза не будет. В любом случае верховный главнокомандующий не стал бы подвергать Империю опасности дестабилизации из-за проблем в личной жизни — по сути, из-за своего фаворита. На его месте Пеллеон поступил бы именно так. Самым разумным шагом для него было бы удалить себя из этого любовном уравнения. Гилад и раньше иногда представлял себе, какой была бы его жизнь без Трауна. Естественно, она была бы проще, в чем-то приятнее. Жить, не имея неизбежных социальных обязательств, легче. Голову Пеллеона не занимали бы государственные дела, тайны и проблемы, если бы они с Трауном остались в рамках рабочих отношений. Он пользовался бы благами и некоторыми преференциями своего положения, как капитан флагмана. Впрочем, со временем роман с Трауном стал казаться ему неизбежностью, неотвратимостью, неминуемой, как смерть. Так стоило ли жалеть о том, как все сложилось, и плакаться на судьбу?

Несколько часов Пеллеон провел в тяжелых размышлениях, взвешивая на весах риски для кореллианской партии и свои чувства. Задремать ему удалось, когда небо на горизонте начало светлеть. Во сне что-то тяжелое давило ему на грудь; он силился сдвинуть это нечто, но не мог. Во всем теле он ощущал огромную тяжесть, словно мышцы и кости превратились в камень. Ему никак не удавалось даже понять, что ему так мешает. Рациональное сознание подсказывало, что подобное часто происходит с владельцами животных, на которых ночью залезают их питомцы. Гилад когда-то читал о таком. Но в доме Трауна животных не держали. Или это могли быть первые признаки приближающегося инфаркта. Такой вариант на миг показался Пеллеону самым милосердным: умереть на пике славы и могущества, тихо, без мук, в своей постели, избежать неприятного разговора с Трауном и его последствий. Но потом он подумал о том, как огорчится Траун его смерти. Пеллеон старался доставлять ему как можно меньше тревог и огорчений.

Проснулся он поздно. Когда он очнулся от тяжкого сна, ему стоило большого труда вернуться к ясному осознанию действительности. В тяжелой после ночи голове лениво ворочались мысли. Первая была о том, что он наверняка опоздал на утреннее совещание. Вторая: почему Траун его не разбудил? Открыв глаза и обнаружив себя в гостевой спальне, Гилад вспомнил, что провел эту беспокойную ночь один. Холодная неприкрашенная действительность предстала перед ним во всем своем безобразии, а вместе с ней вернулись воспоминания о ссоре, стоящей за ней правде и устрашающих последствиях. Пеллеон перекатился к краю кровати, медленно поднялся, сунул ноги в тапочки. На прикроватной тумбочке он заметил записку: «Сказал прислуге, что ты приболел. Постараюсь решить все дела в Адмиралтействе как можно скорее и вернуться домой пораньше. Люблю тебя. Рау». В правом нижнем углу записки было нарисовано не совсем симметричное сердечко. Гилад усмехнулся. Траун не имел привычки украшать рисунками свои послания, какими бы нежными или страстными они ни были. Но он знал, что люди иногда добавляли разные символы к запискам для дополнительного выражения эмоций. Похоже, он решил последовать примеру человеческой расы, но рисовал сердечко быстро, впопыхах, словно стыдился того, что его могут застать за таким примитивным занятием. Гилад так ясно представил эту сцену, словно видел ее своими глазами. Она наполнила его сердце нежностью и грустью.

Раньше Трауна в тот день в квартире появились цветы. Гилад не любил срезанных цветов, не хотел смотреть на медленное умирание букетов, поэтому Траун присылал ему на дом растения в горшках, сферах с искусственной атмосферой, пробирках с питательным раствором или в иных приспособлениях для поддержания жизни. Букеты предназначались для офиса Пеллеона в Адмиралтействе. Принимая поздний завтрак, Гилад получил изумительно окрашенную розовую орхидею в защитной сфере. Он давно присматривался к этому редкому виду, но никак не решался приобрести из-за дороговизны и сложности в уходе. Трауна подобные мелочи не останавливали. В прилагающейся к орхидее записке он сообщал, что давно собирался ее подарить, что об уходе беспокоиться не нужно, так как о ней позаботится специально обученный слуга. Он также извинялся, что не смог вручить ее лично. Перед обедом доставили кадку с великолепными лилейными. Белоснежные цветы, в диаметре больше ладони взрослого мужчины, покачивались на стеблях полутораметровой высоты. Они наполнили комнаты нежным сладким ароматом, от которого голова шла кругом. Среди листьев была спрятана записка. В ней Траун писал о том, как сильно любит Гилада и как серьезно в отношении него настроен. Потом пришел черед топиарной фигуры, выстриженной в виде пса, распространенного символа верности. Пеллеон счел бы это насмешкой, когда бы хуже знал характер Трауна. Следующий подарок прибыл в большом контейнере. Доставившие его работники флористического салона, в соответствии с требованиями заказчика, внесли его в оранжерею, долго копались там — а Пеллеон делал вид, будто не знает о присутствии посторонних в доме, — затем удалились. После их ухода Гилад с детским любопытством отправился рассматривать ботаническое чудо. Издалека он принял подарок за большой аквариум. Вокруг новинки собралось уже порядочно адъютантов и слуг, из-за их спин ничего не было видно. Они потеснились при приближении Пеллеона, пропустили его вперед. Подарок представлял собой настоящую живую экосистему в миниатюре, заключенную в рамки толстого стекла. Это действительно напоминало аквариум. В открытом стеклянном ящике шириной около двух метров и длиной около пяти поместился сад мхов, лишайников и водолюбивых растений. Один край установки был немного выше другого, что обеспечивало естественный ток ручейка. Изгибаясь, ветвясь, он питал собой растения, поселившиеся на камнях и живописно разложенных толстых ветках, изображавших упавшие деревья. Камни разной формы и размеров, от гальки до небольших валунов, устилали дно реки, образовывали прелестные горки. Они служили идеальным мольбертом, на котором природа с помощью разноцветных лишайников нарисовала причудливый узор. Пышные мягкие мхи многих видов так и просились, чтобы их коснулись. Речные травы рассадили с умыслом: те, что пониже, украшали ручеек, те, что повыше и попышнее, скрывали от взгляда механизмы для опрыскивания, увлажнения, поддержания влаги в системе. А в довершение всего по ручейку сновали крошечные красные рыбки. Траун и Пеллеон видели подобную установку в одном ресторане на Мон-Кала. Она привела Гилада в совершеннейший восторг. Но тот сад мхов был крошечным, не более метра в длину. Представленное в нем видовое многообразие не шло ни в какое сравнение с тем, что содержалось в подарке Трауна. Красота, изысканность исполнения, видовое изобилие, чувство покоя, которое приносило созерцание этого сада мхов, превосходило все виденное Гиладом прежде. На короткий срок любование подарками давало Гиладу возможность не думать о выяснении отношений. Он то и дело мысленно переносился в то счастливое время, где не существовало ни измен, ни инцеста, ни подозрений, ни угрозы разрыва. Хорошо бы вернуться в прошлое и остаться там навсегда. Но Пеллеон отдавал себе отчет в том, что прошлого не воротишь и можно лишь определить свое будущее, до некоторой степени.

Вечером Траун вернулся. Он не стал тратить время на переодевание и отослал слуг. Справился у дежурного адъютанта, дома ли Пеллеон, получил утвердительный ответ и отпустил его тоже. Когда все посторонние люди покинули квартиру, Траун направился в гостиную, где его уже поджидал Гилад. Он не сдерживал шага, не пытался ступать неслышно, не стал стучать в дверь, а сразу вошел. Неподвижный, суровее статуи, Пеллеон стоял перед ним, опираясь рукой на спинку дивана.

— Объясни, почему ты продолжаешь тянуть отношения с императором, если, как сам выразился, «излечился» от этого, — без предисловия велел Гилад.

Траун принялся многословно, словно хотел смести Пеллеона потоком слов, объяснять тонкости братской любви. Их детство в бедности на захудалой планете в Доминации чиссов; их привязанность в подростковые годы, перешедшую в любовь; жертвы, на которые Трассу пришлось пойти ради блестящего будущего брата; сложный карьерный путь, особенно для Трасса, которому военные триумфы Трауна добавляли больше хлопот, чем радостей; их встречи и долгие разлуки, жизнь в подвешенном состоянии, опасения по поводу незаконности их связи; ошибки Трауна и виртуозные способы их исправления, изобретенные Трассом; ссылка Трауна и добровольное желание Трасса, отказавшись от богатств и роскоши, последовать за ним; их существование в джунглях, перенесенные невзгоды и опасности; амбиции и возможности для их реализации в Империи, то, как Трасс широким жестом позволил Трауну завести роман с Воссом Парком ради нарабатывания опыта общения с людьми и укрепления его положения на флоте; картографическая экспедиция и снова встречи и разлуки, тоска, одиночество Трасса, постоянный риск при дворе. Подводя итог, Траун заявил, что желание брата держать его поближе к себе и наслаждаться им вполне естественно после стольких лет, проведенных порознь. Трасс любил его всем сердцем, он же, со своей стороны, хотел его радовать в знак благодарности, хотя уже не чувствовал к нему прежней любви. Из всего сказанного Пеллеон сделал совершенно другой вывод. О том, что происходило в Доминации чиссов, он не судил. Но каждое событие в Империи представлялось ему ясным: тонкий политик и приспособленец, Трасс использовал военный талант Трауна, его успехи, его победы ради своей выгоды и притом не забывал регулярно напоминать брату, что тот везде и кругом ему обязан.

— Я понимаю, Рау. Но знаешь, на что это похоже со стороны? На шантаж. Самый обыкновенный моральный шантаж. Он ведь не стесняется напоминать тебе о случившемся, верно? Ему даже слова не нужны. Каждый его взгляд, сам его вид говорит: «Ты ошибся, ты виноват, а я ни при чем. Я от тебя завишу, ты за меня отвечаешь, без тебя я — ничто». И ты не в силах ни в чем ему отказать.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он играет на твоей порядочности и чувстве вины.

— И что ты пытаешься доказать?

— Он не такая невинная жертва обстоятельств, какой прикидывается. У него был выбор: пойти за тобой или остаться. Теперь-то он бравирует своей смелостью, но при этом продолжает обвинять тебя во всех бедах. Тебе не кажется, что это нечестно? Раз сделал выбор, придерживайся его и не ной. Тридцать лет прошло, а он все жалуется.

— Довольно.

— Он манипулирует тобой, Рау!

Траун уже не мог скрыть своего раздражения, прорывавшегося как в его тоне, так и во всей манере говорить:

— Хватит! Лучше он, чем ты. Он — мой брат, и ничто на свете этого не изменит. У меня может смениться сотня любовников, но новый брат не появится.

Чувствуя, что начинает злиться, Траун отошел к окну и вперил взгляд в городской пейзаж. Он злился не на Пеллеона (его гнев и ревность были совершенно оправданны), а на себя за то, что не смог устроиться лучше, вести себя осторожнее, играть тоньше — или одним махом разорвать отношения с Трассом и полностью переключиться на Пеллеона. Траун не любил драматичные расставания. Резко обрывать концы, сжигать мосты — это не для него. Он предпочитал придерживать партнеров про запас, уходить в тень, оставляя у покинутого любовника надежду на возвращение. Кто знает, когда бы они еще ему понадобились? Если бы не Гилад, он продолжал бы вести такую жизнь. Когда Траун в прошлый раз оставался на побывку во дворце, Трасс бросил ему с обидой и нотками истеричности в голосе: «Если я буду подыхать в канаве, ты перешагнешь через меня и побежишь к своему капитану». Трауна задела не столько намеренная грубость, сколько то, что в своих обвинениях брат был не так уж неправ.

В иной ситуации Пеллеон счел бы красивым то, как силуэт Трауна вырисовывается на фоне вида из окна — словно он стоял перед огромной картиной, заключенной в раму. Однако сейчас ему было не до любования. Поскольку Траун резко осадил его, следовало отступить. Но отступить означало продолжить затягивать эту невыносимую ситуацию. Нет уж. Раз Гилад нацелился разрубить этот узел, он собирался добиться своего. В памяти всплыла фраза, прочитанная им когда-то в типично мужском голожурнале: «Совет для женщин. Если чувствуешь, что начинаешь проигрывать в споре с мужчиной, начинай либо плакать, либо раздеваться». Видимо, это должно было помочь читателям не купиться на считавшиеся типично женскими манипуляции. Подобного рода «юмор» в больших известных изданиях раздражал Пеллеона всегда. Однажды его возмущение дошло до того, что он написал гневное письмо в редакцию (оставшееся, разумеется, без ответа и без последствий). Причудливо сработало сознание: Пеллеон давно позабыл об этой остроте, как выкидывал из головы любые услышанные или прочитанные сексистские шутки, и вдруг она возникла в памяти. И предлагала она не тот род манипуляций, к которым он привык, — и не тот, к которым привык Траун. Гилад увидел в этом возможность для победы в споре. Траун слишком хорошо его изучил, знал, чего от него ожидать, и смена стратегии выбила бы его из колеи. Раздеваться Пеллеон не собирался. Секс он считал временным отвлечением от решения проблем. Плакать его тоже не тянуло. Последний раз он позволил себе пролить слезы после похорон матери, а случилось это очень давно. Другое дело, что можно притвориться. И Пеллеон сел, сгорбился, обхватил голову руками, закрыл лицо ладонями. Поза, как он надеялся, получилась достаточно трагической.

Краем глаза Траун засек движение. Он обернулся, собираясь сказать, что уговаривать его бесполезно, но все его слова застряли в горле. Он увидел, что Пеллеон скрыл лицо и, похоже, вздрагивает в попытках сдержать рыдания, дабы не уронить себя в его глазах. Траун устыдился того, что довел до слез не склонного к этому возлюбленного. Говоря откровенно, подобное случалось с ним не в первый раз. В Доминации чиссов Трасс периодически закатывал ему истерики то на тему их отношений, то на тему неподобающего поведения, но с ними Траун научился справляться. Как правило, так брат требовал внимания, и объятия, поцелуи, нежные слова решали дело. Траун терпеть не мог шум семейных скандалов. Однажды он довел до слез саму Ар'алани. Правда, тогда она еще не была адмиралом и носила семейное имя. Вообще-то, в тот раз Траун не сделал ничего настолько ужасного, что выделялось бы из ряда других его приключений. Но для Ар'алани это стало последней каплей. Она вызвала его к себе в кабинет, долго распекала, постепенно повышая голос, под конец перешла на крик. Подобное случалось с ней, мягко говоря, нечасто. В тот момент Ар'алани напоминала разгневанную богиню. Вдруг на глазах у нее выступили слезы, она спрятала лицо в ладонях и расплакалась от бессилия изменить характер и образ действий друга. Срывающимся голосом она предрекала неисчислимые беды и позор, которые Траун навлечет на себя, семью Митт и чисский флот, если продолжит действовать так дерзко. Она уже не походила на богиню. Она предстала такой, какой была: очень уставшей, встревоженной, расстроенной женщиной. Траун тогда совершенно растерялся. Его самоуверенность дрогнула, цепочка логически выстроенных аргументов в свою защиту прервалась. Единственное, о чем он мог тогда думать, — как прекратить этот поток слез и унижение его подруги. Демонстрация переживаний среди чиссов считалась оскорбительной, недопустимой. Траун был более шокирован плачем Ар'алани, чем если бы она прошлась перед ним голой. Будущий военный гений двух крупнейших государств галактики стоял тогда перед рыдающей женщиной и не знал, как поступить. Более сорока лет спустя, при виде спрятавшего лицо в ладонях Пеллеона, он чувствовал ту же растерянность. Поняв, насколько расстроил Гилада своим выпадом, Траун подошел к нему, сел на пол у его ног, сбавил тон и принялся ласково уговаривать успокоиться. Он погладил его по плечами, но Пеллеон резким движением стряхнул его руки и не поднял головы.

— Правду слышать тяжело, знаю. Подумай над моими словами, если хочешь, — пробормотал, не отнимая ладоней от лица, Пеллеон, помолчал, несколько раз глубоко вздохнул, опустил руки и продолжил очень серьезно: — Но не смей ставить на одну доску его и меня. Я бы никогда не поступил с тобой так, как он.

«Нет. Ты всего лишь шантажируешь меня тем, что уйдешь со скандалом и бросишь меня бороться со всеми проблемами в Империи в одиночестве», — хотелось ответить Трауну, но он понимал, что сейчас не время устраивать словесные пикировки. Он взял руки Пеллеона в свои, принялся их целовать, мысленно силился оценить ущерб, нанесенный их отношениям, и подобрать такие слова, которые сведут его к минимуму. А вариант был только один: Пеллеон не тот человек, который станет терпеть жизнь в любовном треугольнике.

— Вот что, — собравшись с духом, сказал Гилад, — раз вам так трудно сразу разойтись, делай это постепенно. Ты можешь ходить во дворец, когда меня нет на Корусанте. Но когда я здесь, ты — только мой. Его величество должен это усвоить. И я бы хотел, чтобы ты постепенно сокращал количество ночевок во дворце.

— Если ты согласен на этот вариант, так мы и поступим.

— Согласен? У меня нет выбора. Это лучше, чем потерять тебя.

— Твое великодушие будет вознаграждено сторицей.

— Пожалуйста, не говори ни о чем, связанном с деньгами. Моя любовь не продается. Я хочу быть здесь ради тебя, а не ради того роскошного образа жизни, который твои деньги и статус позволяют мне вести.

Из уст кого угодно другого это прозвучало бы как насмешка или сарказм, но в искренности Пеллеона, практически всегда говорившего то, что думал, не приходилось сомневаться. Гилад не нашел в себе сил сразу посмотреть Трауну в глаза — он уже чувствовал угрызения совести из-за притворной истерики, — он отвернулся и смотрел на город за окном. Трауну оставалось лишь дать ему успокоиться. Он внимательно разглядывал его лицо, подмечал, как постепенно расслабляются мышцы, исчезает покраснение вокруг глаз, как выравнивается дыхание. Великому гранд-адмиралу редко случалось заблуждаться насчет мыслей и чувств окружающих, особенно своих приближенных, и сейчас наступил как раз такой случай. Он приписал молчание Пеллеона тому, что в его душе гордость борется с любовью, и не решался вмешиваться в процесс. На самом же деле Гилад убеждал себя, что скверно поступил с возлюбленным по необходимости, зарекался впредь его обманывать и в мелочах, и в крупных делах. В конце концов он взял себя в руки, собрался с духом, повернулся к Трауну и улыбнулся ему.

— Я еще не поблагодарил тебя за подарки. Они чудесные. Как тебе удалось так быстро найти сад мхов?

— Я задумал подарить его тебе еще тогда, на Мон-Кала. Некоторое время ушло на создание проекта, выбор мастера и согласование бюджета. Потом мастер приступил к работе. На то, чтобы подобрать редкие виды, вырастить их, превратить идею в совершенное сочетание живого и неживого, ушло четыре года. Мастер закончил совсем недавно. Я собирался подарить тебе сад мхов на день рождения, но в сложившихся обстоятельствах я не мог ждать.

— Как учтиво с твоей стороны. Но не обязательно регулярно напоминать мне, что у тебя есть деньги.

— Если бы мы жили в примитивном обществе, я бы принес тебе шкуру большого зверя или голову врага, чтобы доказать свою силу, способность содержать семью и право на спаривание. Но в нашем обществе деньги служат мерилом успеха. Не вини меня.

Остаток вечера они провели так, будто ничего особенного не произошло, хотя это потребовало от обоих некоторой доли притворства. На ночь Гилад вернулся в их общую постель. По таком случаю Траун был с ним особенно нежен, а Гилад, ради успокоения совести, — особенно отзывчив и ласков. После того, как Пеллеон заснул, Траун еще некоторое время продолжал посматривать на него, не в силах отделаться от ощущения, что, несмотря на то, что все было как обычно, все очень сильно изменилось.

Chapter 5 Chapter Text

«Помешательство» друг на друге —
доказательство их любви,
хотя оно могло бы свидетельствовать
только о степени их предшествующего одиночества.
Хулио Кортасар

<з>Сжигают душу иногда дотла
Огонь любви и ревности зола.
Григорий Гаш

Казалось, все вернулось на круги своя. С ходом времени грандиозное выяснение отношений с возлюбленным стало казаться Трауну не таким уж грандиозным. Если бы не накатывающее периодически чувство беспокойства, он бы решил, что легко отделался, ведь для него ничего не изменилось. Гилад по-прежнему был для него самым близким человеком, заботился о нем, помогал в работе и выказывал всевозможные знаки расположения. Трасс также не оставлял его своей любовью, хотя общение с ним пришлось сократить. Единственное новшество: теперь Гилад знал, что он — не единственный и неповторимый герой в постели гранд-адмирала. И это Трауна тревожило. Все прошло слишком спокойно. Пеллеон обладал сдержанным характером, но иногда упирался или взбрыкивал по совершенно пустяковым, на взгляд Трауна, поводам. Откровенно говоря, Траун ожидал от него более яркой и продолжительной реакции. Обычно люди, попавшие в любовный треугольник, именно так поступали, разве нет? Но Гилад проявил неожиданное понимание. Это тревожило Трауна больше, чем скандал с битьем посуды, криками, хлопаньем дверьми, уходами в ночь или попытками самоубийства назло изменнику. Опыт наблюдения за людьми подсказывал ему, что дело нечисто, что обманутый любовник просто прикидывается тихим, а сам задумал страшную месть, способную пошатнуть небо и землю. Но Траун отказывался верить, что его добрый милый Гилад способен на подобное.

Возможно, ему следовало бы прислушаться к интуиции, поскольку мысли об ответном ударе действительно засели в голове Пеллеона. Виновника всех бед Гилад определил быстро, и им оказался отнюдь не постельный темперамент Трауна, а Трасс. Чем больше Траун рассказывал об отношениях с братом, тем яснее он видел манипуляции и дешевые уловки императора. Можно было только поражаться, как такой умный чисс их не замечает. В конце концов Пеллеон решил, что Трасс до такой степени задурил брату голову, что только время и расстояние помогут Трауну увидеть истину, и собрался это устроить. Не совсем необоснованное мнение: Трасс действовал тоньше, но в целом Пеллеон угадал его стратегию. Не имея серьезной поддержки в армии и флоте, ничего не понимая в войне, Трасс нуждался в том, кто бы держал военных в узде, воодушевлял их и принуждал делать то, что выгодно Трассу, притом сам бы не имел интереса к политике и не лез в нее. Лучшей кандидатуры, чем Траун, было попросту не найти. А для того, чтобы заставить Трауна подчиняться, годились любые способы: любовные клятвы, постельные выкрутасы, эмоциональный шантаж, истерики, подарки, давление и так далее до бесконечности. Запас уловок императора был поистине неисчерпаем.

Время доказало правоту Пеллеона. Приходилось только удивляться, как этот скромный человек разобрался в помыслах императора, оставшихся непроницаемыми для всей Империи. Оттого и последовали многие беды. Но изначально Гилад не собирался делать ничего скандального. Он не хотел восставать или свергать Трасса — такого Траун бы ему не простил. Он намеревался спокойно и решительно выразить свое негодование и указать императору его место в их любовном треугольнике. Потому Гилад терпеливо ждал подходящего случая, чтобы отправиться во дворец вместе с Трауном. Поводом стало торжественное открытие недельных торжеств, связанных с Днями плодородия. Условных, конечно, поскольку на всех планетах урожай собирали в разное время, а на Корусанте так и вовсе нечего было сеять и жать. Но народ пользовался случаем отдохнуть лишнюю неделю в году. При Палпатине праздновали довольно скромно, а Трасс вывел торжества на принципиально новый уровень. Молодой император вообще любил всякие праздники, церемонии, народные гуляния с фейерверками, играми, танцами и дармовыми представлениями. Старожилы признавали, что он вернул Корусанту блеск прежних времен, несколько поблекший при Палпатине. Учитывая, как занят был Трасс, устраняя ущерб от предыдущего правления, расхищения имперской собственности и гражданской войны, ему периодически требовался отдых. Император даже добавил в календарь несколько новых праздников и выходных, например, день окончания гражданской войны, дни рождения себя и брата (последний он привязал к дню вооруженных сил Империи). Праздник в честь сбора урожая в этом отношении был ничем не хуже других. В нескольких столичных выставочных залах демонстрировали достижения сельского хозяйства. Для коренных жителей Корусанта это стало возможностью впервые увидеть, как выглядят фрукты, овощи и животные до того, как они оказываются в их тарелках в виде элегантных кушаний. Дворец украсили снопами различных сортов зерновых культур, мешками с зерном, яркими цветами, огромными плодами, ритуальными масками для жатвы малочисленных народов Империи, архаичным сельскохозяйственным инвентарем. Кое-что из элементов декора и их производных, вроде джемов, печенья, сладостей, желающие могли приобрести на благотворительном аукционе по завышенным ценам. А чтобы покупки совершались легче, гостям подавали прекрасные вина. Их тоже позволялось купить, и стоимость некоторых бутылок доходила до стоимости новенького спидера. Вино лилось рекой, поскольку сорта попроще залили в дворцовые фонтаны. Некоторые крупные производители сельхозпродукции удостоились чести быть представленными императору, а позднее от волнения умудрились искупаться в тех фонтанах. Одним словом, в высшей степени достойное мероприятие. Император в наряде абрикосового цвета с серебристо-голубым поясом, в короне в виде переплетенных, усыпанных белыми и желтыми алмазами колосков, с высоко поднятыми, уложенными в сложную прическу и украшенными цветами волосами являл собой образец юной прелести. Видя его красоту, Пеллеон на мгновение усомнился в состоятельности своего плана — но лишь на мгновение. После того, как Траун официально раскланялся с братом, преподнес ему подарок и уступил место другим важным гостям, Пеллеон отвел его в сторону от толпы и прошептал на ухо самым интимным тоном:

— После завершения всех церемоний я бы хотел посмотреть твои покои во дворце. Покажешь их мне?

— Да, если ты правда этого хочешь. Но не вижу в этом особенного смысла. Меблировка мне не нравится, и я стараюсь бывать там пореже.

— Я знаю. Но представь: провести ночь во дворце, понежиться в роскошной кровати первого принца крови, почувствовать себя часть всего этого, — Пеллеон обвел рукой помпезную залу, где проходила церемония. — О подобном я раньше и мечтать не смел. Для меня это много значит.

— Гил, я сделаю что угодно, лишь бы доставить тебе удовольствие. Хочешь на экскурсию — я покажу весь дворец.

— Спасибо. И, кстати, об удовольствии. Почему бы нам не сделать кое-что из того, что тебе нравится? — Пеллеон прижался ближе, еще больше понизил голос и перечислил несколько особенно любимых Трауном сексуальных практик.

Замысел достиг цели. До конца дня Траун не отходил от Пеллеона, ловко уклонился от участия в одной из церемоний, незаметно отступил к какой-то нише со статуей, олицетворяющей справедливость, и нажал на крошечный выступ на одежде статуи. Справа от статуи открылась узкая дверца, в которую едва бы мог протиснуться взрослый мужчина. Траун юркнул туда и втащил Пеллеона за собой. Так Гилад впервые попал в мир полулегендарных потайных ходов императорского дворца. О них ходили фантастические мифы, например, будто они выходят за пределы дворца и простираются по всему Корусанту; будто они так широки, что по ним может проехать танк; будто они ведут прямо в казематы и пыточные камеры; будто в них повсюду разбросаны кости слуг, которые заблудились и не смогли выбраться наружу. На деле потайные ходы оказались чистыми, совершенно пустыми, довольно узкими коридорами со слабым освещением. Траун хотел обогнуть парадные залы, где сейчас было столпотворение, и показать Гиладу другое крыло дворца, где жила императорская семья. По дороге он рассказал о том, как Трасс, будучи советником Императора, заставил его выучить расположение всех ходов на случай непредвиденных обстоятельств. Через некоторое время Пеллеон окончательно запутался в поворотах, подъемах, спусках, утратил представление о том, где они и куда направляются, и понадеялся, что память Трауна не подведет. Лишь однажды на протяжении пути им попалась спешащая по делам помощница советницы императора по экономическим вопросам. Она отвесила первому принцу крови низкий поклон, а на Пеллеона глянула с сомнением. Возможно, она считала его недостойным знать расположение тайных ходов во дворце. Возможно, прикидывала, как им разминуться, не потеряв достоинство. Ходы определенно не были рассчитаны на людей с комплекцией Пеллеона: даже прижавшись к стене и втянув живот, он занимал почти половину ширины прохода. Дама, как и советница, принадлежала к расе муунов и обладала стройным телосложением. Протискиваясь боком мимо Трауна и Пеллеона, она как будто еще больше уплотнила и истончила свое тело, лишь бы к ним не прикоснуться.

Еще несколько поворотов, подъем по лестнице — и Траун остановился у совершенно неприметного на первый взгляд места у стены. Это место отличало только наличие тумблера около осветительного прибора, который легко было принять за обычный выключатель. Траун переключил несколько рычажков на тумблере, и тут же часть стены отъехала в сторону. Коридор снаружи не украсили к празднику. Он был уже тех коридоров, куда был открыт доступ широким массам подданных, придворных и советников. Его отделка отличалась не массивной помпезной роскошью, а элегантностью. Пеллеон с первого взгляда понял, что они оказались в жилом крыле дворца. Стоявших в карауле штурмовиков нисколько не удивило внезапное появление члена императорской семьи из стенной ниши. Как будто подобное происходило каждый день. Они отдали честь, как положено, и не тронулись с места. Траун провел Пеллеона по нескольким излюбленным местам императора, вроде сада, бассейна, небольшого хранилища произведений искусства, музыкального салона, мельком упомянул, что покои сыновей Трасса находятся на другом этаже, дабы шум детской не мешал отцу, и проводил его в свои покои.

Назначение выделенных первому принцу крови помещений не отличалось от того, что имелось в его городской квартире. Дизайн комнат постарались привести к любимому Трауном аскетизму, но не смогли полностью избавиться от блеска позолоты и вычурной мебели. Гилад не удивился, что Траун не любил оставаться во дворце дольше необходимого. Эта помпезность, чрезмерная роскошь, роспись каждого уголка на стенах и потолке, позолота, обилие зеркал и мебели подавляло. Ну а времени здесь Трауну требовалось ровно столько, чтобы… Пеллеон не дал себе закончить мысль дабы не портить настроение. Траун завершил экскурсию в самом предсказуемом месте — в спальне. Размеры кровати вызвали у Гилада искренний трепет: на высоком ложе с резными спинками, вычурно изогнутыми, как звериные лапы, ножками могли свободно разместиться четверо взрослых мужчин. По сравнению с этим монструозным порождением мебельной промышленности их кровать в квартире, более чем просторная, казалась убогой и крошечной, как тюремная койка. Проследив направление взгляда Пеллеона, Траун обнял его сзади, поцеловал в шею и ненавязчиво стал подталкивать в сторону постели. Но Гилад уже не был кадетом, чьи мысли в присутствии партнера устремлялись исключительно в одном направлении. Он высвободился из рук Трауна, прошелся по спальне, провел рукой по поверхности многочисленных комодов, тумбочек и столиков, заглянул в шкаф. Там он обнаружил несколько халатов, расшитые бисером и перламутром тапочки, сложенную стопками домашнюю одежду и нижнее белье. Все это тщетно дожидалось хозяина. Рядом со шкафом находилась слегка замаскированная росписью и позолотой дверь. Пеллеон наобум нажал на несколько декоративных элементов на ней, но она так и не открылась.

— А эта дверь куда ведет? В еще один тайный ход? — спросил он.

— В покои моего брата.

— О, святая святых Империи. Можно заглянуть одним глазком?

— Дверь заперта. Не хочу подавать ему ненужные идеи.

Траун произнес это таким тоном, что Пеллеон поспешил отойти от двери. Напрашиваться в покои императора было высшей дерзостью, и вообще-то Гилад этого делать не собирался. Но в процессе экскурсии он почувствовал такую вседозволенность, что не смог устоять. Его поразила ледяная отстраненность в голосе Трауна, когда он заговорил о брате

— Раньше, до того, как мы с тобой встретились, я всегда держал ее открытой, входил к брату в любое удобное время, в основном по вечерам, и утром уходил прежде, чем слуги обнаружит нас вместе. Но потом я ее запер, — на всякий случай пояснил Траун. — Это не значит, что брат не может войти в мои покои через главные двери. Он — император и может бывать везде, где пожелает. Но так я даю ему понять, что его внимание нежелательно. Конечно, иногда мне приходится ночевать у него, только сейчас это уже не вызывает у меня интереса. Единственный, с кем я хочу делить постель, — это ты.

И Пеллеон поспешил доказать, что разделяет его чувства.

Они с Трауном остались во дворце до утра. Гилад рассчитывал, что императору донесут, где и с кем ночевал первый принц крови, и тем собирался ответить на провокации Трасса. Если Трасс бросал ему оскорбление, оставляя на теле Трауна свои следы, то Гилад вызов принял. Пеллеон желал продемонстрировать: его власть над сердцем Трауна безгранична, она настоящая и всем известная, ему не нужно оглядываться через плечо, прятаться и таиться среди теней, как императору, ради того, чтобы украдкой сорвать поцелуй.
Чего Пеллеон не учел, так это того, что Трасс не ограничится устными свидетельствами слуг и решит более детально изучить происшествие. Император не терпел, когда ему бросали вызов.

***

После завершения праздника Трасс возвращался в свои покои поздно вечером, усталый и немного захмелевший после дегустации множества молодых вин. Впрочем, внешне это никак не появлялось. Высокая резистентность чиссов к алкоголю сыграла ему на руку. Трасс твердо держался на ногах. А некоторые придворные так надегустировались, что покинули дворец, поддерживаемые своими телохранителями или шоферами. Императора сопровождал только министр двора, но и тот держался на почтительном расстоянии позади на случай, если Трасс изволит отдать какие-либо распоряжения. Трасс напевал навязчивую мелодию модного рондо, которую играл ансамбль одаренных работников сельского хозяйства с планеты Юкио. Церемонии, как почти всегда, вылились в невиданное по размаху зрелище. Мысли императора перескакивали с одного на другое, останавливались на раболепных лицах гостей и дорогих подарках. Без тени стыда или смущения Трасс наслаждался своей властью и богатством. Ему нравилось ловить восхищение в глазах окружающих, пускай оно не всегда было искренним. Меланхолия была ему несвойственна, зато желание править всегда было в нем сильно. На этом празднике, как и на всех предыдущих, его постоянно окружала толпа воздыхателей и почитательниц, воспламененных фантазией стать его фаворитами. Ориентация молодого императора оставалась чуть ли не главной тайной государства. Благодаря этому обстоятельству персоны всех полов и гендеров при дворе не теряли надежды. Молодежь восхищалась прелестью его лица, любезностью, приятным и живым разговором. Кроме того, все обращали внимание, какие наряды и прически носит император, как их украшает, и порой тратили состояния ради подражания ему. Старики тоже старались ему понравиться своей старомодной обходительностью и учтивостью. С кем танцевал Трасс, кого удостаивал разговором, на кого бросал даже беглый взгляд, тот считал себя счастливейшим из смертных. И все это, разумеется, тут же становилось предметом обсуждений. Стариков-морализаторов разрывало от тоски и досады, они ворчали на своих супруг и друзей, бранили детей за легкомыслие, траты и непристойные замыслы. Трассу доставляло удовольствие наблюдать за этим театром чужих эмоций. Думая о тех, кого почтил вниманием на празднике, Трасс вспомнил, что среди них не было самого важного для него лица — Трауна. Брат преподнес подарок, немного позже занял положенное место в торжественном выходе императорской семьи, но после шествия он ускользнул, скрылся в толпе, участия в играх и танцах не принял. Трасс подосадовал на такое небрежение. Он остановился и спросил министра двора Лоора, известно ли ему, где сейчас находится первый принц крови и чем занимался весь вечер. Ответ не заставил себя ждать. Киртан Лоор следил за перемещениями, делами и словами всех мало-мальски значительных придворных, но прежде всего он наблюдал за членами императорского дома. Министр двора тут же доложил, что Траун провел фавориту экскурсию по жилому крылу, выделенному для правящей семьи, перечислил все помещения, куда они заходили, пересказал их разговоры. Чем больше он говорил, тем неприятнее становилось на душе у Трасса. Он чувствовал брезгливость, словно Пеллеон осквернил своим посещением его сады, галереи, даже мебель.

— Давно мой брат и его гость уехали? — спросил Трасс. Он устал и не имел желания любезничать с Пеллеоном, случайно наткнувшись на него в коридоре.

— Отвечаю вашему величеству. Его высочество проводил адмирала Пеллеона в свою спальню. Они не покидали ее с четверти восьмого, — отрапортовал Лоор.

Сложных умозаключений не понадобилось, чтобы понять, что произошло дальше. Уж точно они не в дежарик играли. Волна возмущения, подпитываемая вином, поднялась в душе молодого императора. Трасс поражался дерзости брата: притащить своего любовника во дворец и оставить ночевать. Более того, этот человек спал в покоях по соседству со спальней самого императора. «Рау, есть ли предел твоему бесстыдству и бессердечию?» — подумал Трасс. Возвращаться к себе ему сразу расхотелось. Конечно, он не собирался бродить всю ночь по дворцу, пока его соперник будет сладко спать, но прямо сейчас Трасс не готов был принять такую неожиданную близость. Помимо негодования его мучило жестокое любопытство. Раньше их с Трауном желания в постели почти всегда совпадали, а теперь двигаться в унисон для братьев стало проблемой. Трасс думал об этом всякий раз, как Траун занимался с ним любовью особенно нежно. Ему не нужна была эта нежность. Трассу требовалась страсть, яркая и ослепительная, способная свести с ума. У него имелись догадки относительно того, с чем связана перемена постельных привычек брата, но он не решался спросить Трауна прямо. Сейчас, когда по отношению к нему проявили бестактность, Трасс почувствовал себя вправе ответить встречной бестактностью. Безумное желание все выяснить, подпитываемое алкогольными парами, терзало ему сердце.

— Киртан, проводите меня на пункт наблюдения. Мне нужны записи с камер, — сказал он.

— Какие-то особые, ваше величество?

— Из покоев моего брата.

Кивнув, министр двора повел императора к турболифтам. Им предстояло спуститься на несколько сотен уровней вниз, на административный уровень. Там, помимо прочих служб, находился пункт наблюдения за жизнью дворца. Еще при Палпатине во всех помещениях, от каморок с уборочным инвентарем до покоев советников императора, установили крошечные камеры слежения. Старшие придворные знали об этом, остальные — только догадывались, но те и другие всегда старались вести себя так, будто за ними постоянно наблюдает монарх. На самом деле Палпатин редко утруждал себя подглядыванием и подслушиванием. Для этого у него имелись специальные дворцовые службы и ИСБ. При Трассе слежку взял на себя министр двора Лоор и его подчиненные.

Молодой император ни разу не спускался в пункт наблюдения во дворце. Если ему требовалось проследить за кем-либо, он обращался напрямую к министру двора. Мелкие чиновники, администраторы, охранники тоже не привыкли к высочайшим визитам. Все они видели правителя исключительно по головизору, хотя работали в непосредственной близости от него. Попадавшиеся Трассу и Лоору по пути работники замирали в страхе и трепете, не знали, падать ли им на колени, кланяться, отдать честь или просто не шевелиться. В обычной ситуации император приветствовал бы их легким кивком головы, как своих подданных. Но сейчас у него не было времени и желания разводить церемонии. Он прошел вслед за Лоором прямо в пункт наблюдения. Ему довелось побывать в аналогичном помещении во дворце на Биссе, и он знал, что его там ожидает. Но эта комната, набитая оборудованием до предела, оказалась в разы больше его представлений. Пункт наблюдения занимал добрую четверть этажа и был разделен на отделы и подотделы, занимающиеся слежкой за разными частями дворца: жилыми этажами, приемными для населения, вспомогательными помещениями, кухней, гаражом, садами, зверинцем, конюшней и так далее. Каждый отдел занимал отдельный зал. В зависимости от важности и площади вверенных объектов, в них работало от ста до пятисот человек, не считая дроидов-помощников. Все залы были оборудованы одинаково: ряды столов и стульев для сотрудников, пульт управления и множество мониторов разного размера перед ними, на которые в режиме реального времени выводилось изображение с разных камер наблюдения и велась запись. На каждом пульте управления имелись тревожные кнопки, позволявшие при случае вызвать необходимую службу: от дроидов-уборщиков до личной гвардии императора. Единственным помещением, где не было камер, являлись покои самого правителя. Об этом позаботился еще Палпатин. Лоор привел Трасса в отдел, следящий за жильем членов правящей семьи. Когда они вошли, никто из дежурных операторов даже не повернул головы на звук открывшейся двери. Их не ждали. Следя за обстановкой по камерам, дежурные четверть часа назад видели, что император и министр двора говорят о чем-то, затем идут к турболифтам, но по негласному правилу отключили микрофоны и смотрели на другие экраны. Киртан Лоор, их прямой начальник, всем дал понять, что не потерпит, чтобы подсматривали за ним и подслушивали его беседы. Но Трассу такие детали были неизвестны. Для него выглядело так, будто операторы не осведомлены о его приходе потому, что недостаточно внимательно следят за происходящим на экранах. И это могло стать поводом для сомнений в профпригодности отвечавшего за них министра двора. Лоор быстро пришел к тому же заключению. Перекрывая гул оборудования, он рявкнул «Смирно!». Дежурные операторы тут же повскакивали со своих мест, перевели испуганные взгляды на дверь и, к величайшему ужасу, узрели рядом с Лоором самого императора. Их парализовал тот же страх: как приветствовать императора? Операторы были гражданскими наемными работниками, и, как гражданским, им следовало встать на колени. Однако при приеме на работу они подписали явно составленные для военных документы о неразглашении, прошли ряд тестов и проверок в ИСБ. Притом они получали доплаты за секретность, за боевые дежурства, за сложность и напряженность, как военнослужащие. И, как военнослужащие, они должны были отдать императору честь. А как находящимся при дворе, то есть как слугам и придворным, им полагалось поклониться. Трасс вывел людей из затруднительного положения, скомандовав «Вольно» очень ласковым голосом. Дежурные несколько расслабились, но сесть на места не решились.

— Его величество желает знать, какие разговоры ведет его высочество с адмиралом Пеллеоном, — объявил министр двора.

Дежурные обменялись насмешливыми взглядами. Мол, не очень много было тех разговоров.

— Пти, выведите на главный экран запись из личных покоев его высочества, — продолжал министр двора.

Высокий худой юноша со светлыми волосами, казавшимися пепельными из-за освещения, встрепенулся, нагнулся над своим пультом управления, быстро ввел несколько команд. Его соседи, как и он сам, в который раз поразились про себя тому, как их патрону удается держать в голове фамилии операторов всех отделов и никогда их не путать. О памяти Киртана Лоора при дворе ходили самые фантастические слухи. Говорили, что он вживил в мозг чипы для запоминания, что он пьет какие-то препараты из числа секретных разработок имперских ученых, что он прибегнул к помощи Темной Стороны Силы. Никому не приходило в голову, что он родился с идеальной зрительной памятью, и она стала его проклятием. Лоор запоминал девяносто семь процентов всего виденного и слышанного им, мог дословно воспроизвести или описать что угодно спустя длительные промежутки времени. Он помнил каждое обидное или оскорбительное слово, которое бросали в его адрес, начиная с детского сада, каждое унижение, причиненное ему Исанн Айсард, и причины, по которым не мог восстать против нее. Помнил отвратительные, жестокие, непристойные, кровавые сцены, от которых выворачивало желудок. Помнил лица людей, которые умерли и пострадали из-за его ошибок. Ни о чем министр двора Лоор не мечтал так сильно, как о спасительной способности забывать.

Оператор Пти закончил вводить последовательность команд, и на большом экране посреди зала появилось изображение безлюдного кабинета в покоях Трауна. Пти запустил запись. Несколько секунд ничего в кадре не менялось, потом Траун и Пеллеон вошли в кабинет. Пеллеон притворно, как казалось, восхищался обстановкой, пошутил на тему стоимости мебели. Он определенно чувствовал себя хозяином положения. В своей дерзости он дошел до того, что подвинул письменные принадлежности, датакарты, папки с флимсипластом на столе первого принца крови, поместил свой внушительный зад на их место и остался сидеть на краю стола, покачивая ногами, пока Траун не приблизился к нему. Тогда он обхватил Трауна ногами, скрестил их у него за спиной, притянул его в долгий страстный поцелуй. Трасс не стал долго рассматривать это. Он подошел к оператору Пти, сел на его место и попросил научить управлять записью. Пти показал, как останавливать, запускать, перематывать запись вперед и назад, как увеличивать и уменьшать изображение, как переключаться между записями разных камер в покоях Трауна. Трасс поблагодарил его с улыбкой, затем подозвал к себе министра двора и прошептал ему на ухо: «Чтобы духу их здесь не было через две минуты».

Лоор гаркнул:

— Всем выйти!

Дежурные уже были на ногах и только и ждали момента скрыться с глаз руководства. Уходя, они очень старались не бежать. Когда за последним из них закрылась дверь, Трасс добавил негромко:

— Вы тоже, Киртан. Благодарю за помощь.

Министр двора поклонился и вышел, но остался ждать у двери снаружи, ведь без него император мог заплутать в лабиринте коридоров на незнакомом ему этаже.

Воспользовавшись новыми знаниями, Трасс просмотрел, переключая, несколько изображений — кабинет, приемная, гостиная, столовая, галерея — нашел то, что искал, включил нужную запись и откинулся в кресле, как в голотеатре. Камера в спальне была установлена в углу над кроватью и давала отличный обзор на все, что происходило на постели. Она запечатлела, как Траун и Пеллеон в одних халатах выходят из освежителя, целуются с исступлением, прижимаются друг к другу и, путаясь в ногах, запинаясь, не глядя, двигаются к постели. Первым у нее оказался Траун. Он ударился лодыжкой о резную ножку кровати, но проигнорировал боль, использовал ее как подтверждение тому, что горизонтальная поверхность близко. На ходу развязывая халат, он сел на матрас и потащил за собой Пеллеона, но тот с игривым и хитрым выражением лица опустился перед ним на колени. Спина Трауна почти полностью скрывала его из виду, и Трасс не мог разглядеть, что делает его соперник. Однако по довольным вздохам брата, вскоре сменившимся стонами, он догадался: Пеллеон делает нечто новенькое, чего Траун не ожидал. Пеллеон следил за реакцией и неожиданно останавливался, если замечал, что Трауну нравятся его действия. Он дразнил его, играл с ним, заставлял умолять о продолжении. Трасс забыл, когда его тихий брат последний раз был таким громким с ним.

Хотя оба наслаждались процессом, Пеллеон не дал Трауну кончить, а тот не стал настаивать. Они явно были на одной волне. Помогая подняться, Траун потянул любовника на себя, уложил его поперек кровати, навис над ним, развязал пояс его халата, медленно развел полы в стороны. Он растягивал удовольствие, не спеша любовался телом Пеллеона: скользил взглядом по его широким плечам, по волосам на груди, спускался к пупку и бедрам. Трасс считал, что там смотреть не на что. Однако Траун явно придерживался иного мнения. И Трассу вспомнилось подходящее выражение на бейсике — «пожирать взглядом». Именно этим Траун и занимался. В его взгляде, выражении лица, движениях чувствовался голод. Когда-то Траун с таким же восторгом и желанием смотрел на брата. В такие минуты Трасс чувствовал себя счастливым, могущественным, способным покорить галактику. Какие эмоции испытывал Пеллеон, когда второе лицо в Империи взирало на него так? Пеллеон ответил на незаданный вопрос делом: приподнялся, обхватил Трауна за плечи, повалил на себя и страстно поцеловал. Время текло неспешно, а они все никак не могли оторваться друг от друга. Они гладили друг друга по волосам, плечам, бедрам, бокам — везде, куда могли достать. Трасс посмотрел на хронометр. Ему еще не доводилось видеть, чтобы двое взрослых мужчин целовались так долго и с таким увлечением, словно их жизнь зависела от продолжительности поцелуев. Он открыл строку хронометража записи и перемотал ее на несколько минут вперед, словно абсурдно искусственную, скучную сценку в голопорно. Когда Трасс снова перевел взгляд на экран, то увидел, что положение любовников изменилось. Пеллеон лежал на животе, приподняв зад. Крепко сжимая его ягодицы в ладонях, Траун развел их, прильнул губами к анусу, вылизывал его, словно деликатес. Иногда он отвлекался, чтобы поцеловать или укусить ягодицы. Если Пеллеон возмущался грубости, то получал увесистый шлепок по заду, волна от которого прокатывалась по его пухлому телу. В качестве извинения Траун несколько раз проводил языком линию от мошонки до ануса и обратно, а затем снова припадал к отверстию, скользил по окружности, на пробу пытался проникнуть внутрь. Производимые им звуки, а также довольные стоны Пеллеона свидетельствовали о том, что они не впервые этим занимаются. Трасс почувствовал, как обильный ужин запросился обратно. В его представлении мало что могло сравниться по степени отвратительности с риммингом. Грязно, негигиенично, непристойно, унизительно! Насколько ему помнилось, Траун проявлял интерес к этой практике еще в то время, когда они были мальчишками, носили старые имена и придавались любви на промятом диване в их комнате или на полянках глубоко в лесу на Ренторе. И уже тогда Трасс считал римминг отвратительным занятием, недостойным их. После того, как брат впервые попробовал провернуть этот трюк, Трасс велел ему дважды промыть рот с мылом и потом еще несколько дней отказывался его целовать. Полвека спустя его отношение к риммингу не изменилось, разве что теперь Траун не был так послушен его приказам. Очевидно, Траун нашел того, чьи взгляды на сей предмет более широки. Трасс не смог долго слушать влажные, чавкающие, хлюпающие звуки в смеси с довольными стонами и снова перемотал запись. Однако ему не повезло: какое-то время любовники занимались тем же, разве что в стонах Пеллеона теперь была слышна отчаянная нужда в более интенсивных ласках, а его задница раскраснелась из-за перенесенных шлепков и украсилась отчетливо видимыми следами укусов. Трасс пожалел, что не захватил с собой хотя бы вина. Несомненно, отвратительное, неприемлемое зрелище навсегда останется в памяти. И Трассу не выпить столько вина, чтобы прогнать его. Он вновь нажал кнопку перемотки и на этот раз держал ее дольше.

Когда Трасс запустил запись, то увидел, что Пеллеон снова лежал на спине и цеплялся за плечо Трауна, но теперь его ноги были широко разведены и согнуты в коленях. Траун вытянулся на правом боку рядом с ним и разглядывал его, опираясь на локоть. Его левая рука находилась между ног Пеллеона, его пальцы неспешно двигались, растягивая и подготавливая его для проникновения. Рядом валялся флакон со смазкой. Наконец-то что-то знакомое. Во всяком случае, на такое Трасс мог смотреть без содрогания. Про себя Трасс отметил, сколько времени они тратили на прелюдии, намеренно доводили себя до исступления, когда в голове не остается ничего, кроме мыслей об удовлетворении желания. Они исследовали каждый квадратный сантиметр тела, касались друг друга губами, пальцами, ладонями, старались стать ближе, кожа к коже. В постели с братом Трассу не требовалось долгих игр. Его страсть вспыхивала мгновенно, стоило ему увидеть Трауна. Чтобы возбудить брата — или кого угодно еще, — ему достаточно было собственной красоты. Трасс во многом полагался на внешнее совершенство своего лица и тела. Он искренне считал, что долгие прелюдии — для тех, кто недостаточно красив. Поведение Пеллеона подтверждало его убеждение. Однако реакция Трауна… Он явно был увлечен процессом, интерес читался в его взгляде и выражении лица. И действовал он нежнее и настойчивее, чем с Трассом. Он не подавлял Пеллеона своими ласками, увлекал его теплотой, а не силой. Его деликатность, сдерживаемый трепет смутили Трасса. Не он ли первым научил брата премудростям любви? Не он ли показал ему, какие прикосновения приятны, какие — нет, как надо целоваться, как использовать язык, пальцы, бедра и все остальное, чем его так щедро одарила природа? Да и сам процесс… Трасс редко позволял брату это, предпочитая готовиться к сексу самостоятельно. Так можно было избежать физиологических случайностей, неловкостей. Для того, кто ценил эстетическую привлекательность любого дела превыше всего остального так же сильно, как Трасс, это было важно. Таким образом Траун получал брата уже разгоряченным, жаждущим ласк и «готовым к употреблению». Разве так не удобнее, чем возиться самому? Траун определенно так не считал. Он так бережно обращался с Пеллеоном, так долго сдерживал свои желания, что Трасс даже немного заскучал. Траун ждал порыва со стороны любовника и получил его. С совершенно развратным стоном Гилад схватил его за запястье и стал сам насаживаться на его пальцы.

— Чего ты хочешь? — спросил его Траун.

Трасс знал, как трудно бывает мыслить связно, когда пальцы любимого мужчины идеально заполняют, растягивают, гладят и давят на нужную точку внутри тела. Однако даже на пике возбуждения он умел более-менее внятно объяснить брату, в какой позе хочет заняться сексом и насколько интенсивно. Он ожидал чего-то подобного и от Пеллеона. Вместо этого…

— Тебя. Хочу тебя, — задыхаясь от удовольствия, произнес Пеллеон.

Удовлетворенный ответом, Траун убрал от него руки, повернул на правый бок и, медленно продвигаясь внутрь, заменил пальцы своим членом. «Значит, это тебе сейчас нравится?» — думал Трасс. Мысленно он делал пометки, как вести себя в следующий раз, когда Траун придет навестить его. Более долгие прелюдии? Это возможно. Позволить брату подготовить его? Придется пересилить себя. Полностью передать контроль над процессом в его руки? Можно попробовать. Притворная скромность? Это легко. Трасс так много лгал и притворялся в жизни, что мог бы, наверное, сыграть девственника — и Траун бы поверил. В личных отношениях его брат порой бывал таким легковерным…

Хотя ему давали время привыкнуть к ощущениям, Пеллеон больше не мог терпеть промедлений. Одной рукой он схватил Трауна за бедро, ногами уперся в изножье кровати и как мог, неловко и спешно, с пылким желанием, стал толкаться назад, насаживаться на член. На взгляд Трасса, его движения напоминали возню свиньи в грязи, но Траун воспринял их по-своему. Он сделал несколько резких толчков, чем заставил Пеллеона вскрикнуть от удовольствия. А затем оторвался от него и велел Пеллеону встать на четвереньки, что тот послушно и исполнил. Траун вошел в него сзади, пробовал несколько углов проникновения, постепенно усиливая удовольствие для партнера. В процессе он целовал спину Пеллеона, гладил его бедра, ласкал член. Ему явно хотелось прикасаться к любовнику еще больше, но поза не позволяла. Неожиданно для Трасса, но не для Трауна, Пеллеон выпрямился, откинул голову ему на плечо, поймал его руки и сложил их у себя на животе. Траун как будто только и ждал этого. Он ускорился, и каждый его толчок вперед Пеллеон встречал движением назад. Теперь он мог свободно прикасаться, гладить, сжимать тело любимого, чем и воспользовался. Особенное внимание уделял круглому животу Пеллеона и его мягким бокам, будто в его пузе содержалось нечто драгоценное.

У Трасса промелькнула мысль: «Уж не воображает ли Рау его беременным?», но он поспешил ее прогнать. Каким бы выдумщиком ни был его брат, о законах природы он не забывал. По крайней мере, Трасс на это надеялся. Хоть чем-то ему нужно было себя утешить. Знать, что где-то далеко у брата есть любовник, — это одно. Видеть, как он занимается с ним сексом в соседних покоях, — совсем другое. Они двигались плавно, удивительно синхронно, как будто всю жизнь тренировались, а сейчас давали показательные выступления. С любопытством, граничащим с болезненной одержимостью, Трасс смотрел запись. Он ожидал увидеть быструю яростную случку, вполне достойную их страсти. В таком случае он бы не слишком переживал: сексуальное наслаждение быстротечно; оно заканчивается в тот момент, как только оно получено. Эдакий праздник плоти, торжество недозволенного, которому неизбежно приходит конец. Количество сексуальных поз тоже ограничено. Как ни крути, суть и движения одни и те же. Роман, строящийся исключительно на зове плоти, Трасс полагал недолговечным. Однако на записи Трасс увидел нежность, а нежность он считал куда опаснее страсти. Она неутолима, бесконечна; если она и уступала страсти на время, то потом снова восстанавливала свои права. Эта запись подтверждала, что Траун и Пеллеон не только испытывали потребность быть нежными по отношению друг к другу, но словно бы отрешились от мира, замкнулись во взаимном внимании, доброте и чувственности. Это было красиво. Это было отвратительно. Это было опасно.

Какое-то время Траун продолжал с жадностью брать Пеллеона, прижиматься к нему всем телом, стонать вместе с ним. Их тела блестели от пота. Если вначале с члена Пеллеона предэякулят капал на простыни отдельными капельками, то теперь он тек тонкой, но заметной струйкой. Не веря глазам, Трасс даже нажал на паузу и увеличил изображение, чтобы рассмотреть явление и убедиться, что ему не показалось. Обильные выделения во время секса были скорее характерны для чиссов, нежели для людей. Трасс поразился, что Пеллеон соответствует чисским представлениям об эротике именно в этом. Он уменьшил изображение и снова пустил запись. Сосредоточенное, перекошенное от удовольствия лицо соперника показалось ему смешным. Сколько бы Пеллеон впредь ни задирал перед ним нос, Трасс решил напоминать себе о том, какие жалкие скулящие стоны он издает в постели, каким молящим становится его голос, каким нелепым делается выражение лица. Трасс так и не понял, наслаждался ли он чувством принадлежности любимому в тот момент или полностью жил телесным низом и ни о каких высоких материях не думал. Неожиданно Траун остановился, с рычанием отстранился от Пеллеона, полностью вышел из его тела. Он тяжело дышал и сжимал член у основания. Пот тек по его лбу, грозил попасть в глаза, и Траун смахнул его тыльной стороной ладони. Трасс удивился: раньше брату не требовалось останавливаться… разве что он был действительно сильно возбужден и хотел продлить удовольствие.

Лишившись опоры, Пеллеон упал вперед.

— Нет! Вернись! Мне нужно еще! — простонал он.

Траун щедро полил пальцы смазкой и снова ввел их в него. Нарочито медленно сгибая их, прошептал с жаром:

— Ты сводишь меня с ума.

Судя по выражению лица Пеллеона, именно он находился на грани помешательства.

— В прошлый раз, когда ты кончил на моих пальцах, ты был великолепен. Такой красивый, — продолжал Траун.

Ответом ему стал полный муки стон. Но Траун не спешил облегчить состояние Пеллеона. Игнорируя просьбы и мольбы, он ласкал его пальцами до тех пор, пока не убедился, что сам готов продолжать. А пока он решил развлечь партнера светской беседой.

— Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Как думаешь, сможешь кончить, не прикасаясь к себе? — спросил он.

— Да, да, пожалуйста, хочу кончить на твоем члене. Ты самый лучший! Пожалуйста! — не помня себя в пылу страсти, кричал Пеллеон.

Трасс не помнил, когда последний раз говорил брату, что он самый лучший хоть в чем-то.

Видимо, слова Пеллеона убедили Трауна не терять времени, поскольку он тут же снова вошел в него и переключился на короткие резкие толчки в бешеном темпе, которые били точно по простате. Трасс слишком хорошо знал этот прием. Не раз он срывал голос от крика — настолько сильным было удовольствие. После такого он некоторое время с трудом мог ходить, поэтому перестал позволять Трауну делать это с тех пор, как стал императором. Император Трасс не мог позволить придворным думать, будто он провел с кем-то незабываемую ночь. Подобные соображения Пеллеона не тревожили. В его лексиконе не осталось иных слов, кроме «Рау», «да» и «еще». По мере того, как росла скорость и интенсивность толчков, он забывал их одно за другим, пока не осталось самое главное — имя Трауна. Это уже не был секс влюбленных. Это было спаривание диких зверей, обезумевших от гона. Траун больше не пытался играть в этикет и заботу: совершенно отрешившись от внешнего мира, он с рычанием безжалостно таранил податливое тело перед собой. Стоны, рыки, возгласы восторга, шлепки плоти о плоть слились в какофонию, единый вихрь первобытных звуков наслаждения, поднимающийся все выше и выше. И среди нагромождения звуков Пеллеон вдруг издал хрип задыхающегося зверя, уронил голову на вцепившиеся в одеяло руки, содрогнулся всем телом — раз, два, три, четыре — и обмяк. Его бедра продолжали дрожать, пока Траун вколачивался в него. Ощущение оргазма, полученного от стимуляции простаты, — словно заряды тока проходят на обнаженным опаленным нервам — Трасс знал очень хорошо. Ни с кем, кроме брата, ему не доводилось его испытывать. Траун знал это, гордился собой и своей техникой. Трасс наивно полагал, что это только их тема, только между ними. Очевидно, он изначально ошибался, ведь Траун не сразу этому научился. Трасс прикинул, когда брат начал его радовать таким образом: после возвращения из экспедиции на территорию одного из соседних с Доминацией чиссов государств. Тогда Трасс был так рад видеть брата, что не придал этому значению, но теперь наконец-то смог сложить два и два. Оставалось только гадать, кто из инородцев и как научил Трауна, — и радоваться, что вместе с новыми навыками этот учитель не передал ему также какого-нибудь мерзкого заболевания.

Запоздалое открытие настолько удивило Трасса, что он пропустил оргазм брата на записи. Он счел, что немного потерял. Уж в чем-чем, а в удовольствии Траун себе никогда не отказывал. Он всегда умел хорошо устраиваться, не думая о том, чего его комфорт стоит окружающим, — Трассу прежде всего. На записи Траун слез с Пеллеона, вытянулся рядом на боку, обнял, потерся носом о плечо и шею, прижал его к себе. Пеллеон не сопротивлялся. Кто бы стал противиться ласкам? Повернувшись на другой бок, он прильнул к Трауну, позволил обнять себя и крепко обвил его руками в ответ. Трасс почувствовал, как к горлу подступает комок. Никогда, даже в самые интимные или счастливые моменты, брат не смотрел на него с подобным восхищением. Не оставалось сомнений в том, что он не просто обожает своего фаворита, а боготворит его. Но объятий и тихих, неразличимых на записи слов любви Трауну было мало. Он принялся покрывать лицо Пеллеона поцелуями, сперва медленно и нежно, затем все быстрее, хаотичнее. Потом он переключился на шею, терся об нее носом под раздражавшее Трасса хихиканье Пеллеона. И этой ласки Трауну стало недостаточно: он вынудил Пеллеона лечь на спину, переместился ниже, стал покрывать поцелуями его тело, не упуская ничего, ни единого уголка, скользил языком по коже, касался носом. На груди любовника он задержался особенно, прижался к ней, зарылся лицом в волосы. Трасс порадовался тому, что запись не передает запахи. Он представлял, какой ароматный букет представляет собой человеческое тело после интенсивных нагрузок. Происходящее было ему глубоко отвратительно. Пухлое, крепкое, покрытое волосами тело Пеллеона представляло собой полную противоположность тому, что среди чиссов считалось привлекательным. Увлечение Трауна ароматом именно этого человека Трасс не понимал. Потому ему было противно до тошноты видеть, как брат буквально вылизывает его, купается в исходящем от него запахе. Неприязнь достигла предела, когда Траун добрался до области паха своего любовника, и Трасс потянулся к пульту управления, чтобы выключить запись. В принципе, он видел достаточно. На экране Траун резко вскинул голову. В его глазах горел дикий огонь, рот был приоткрыт, как у зверя во время гона. Он выпрямился, закинул ноги Пеллеона себе на правое плечо и, придерживая за бедра, свел их вместе. Тогда Трасс заметил, что он снова возбужден. Даже по чисским меркам способность столь быстро снова прийти в полную боевую готовность считалась редкой. Трасс с горечью вспоминал те времена, когда брат демонстрировал ему свою неутомимость в постели. Это было более десяти лет назад, во время их редких встреч на границе Неизведанных регионов. Как они тогда любили друг друга, как тосковали… Вернее, тосковал один Трасс. У Трауна под рукой всегда имелся Восс Парк, а также некоторое количество благодарных за помощь вождей племен и мелких полководцев самых причудливых рас. «Эти твои мужики… я их всех скоро поубиваю», — зло подумал Трасс. Стиснув зубы, он продолжил смотреть, как его брат обильно поливает смазкой бедра Пеллеона и пристраивает между ними свой член.

— Дикарь, — усмехнулся Пеллеон, закинул руки за голову и с явным превосходством приготовился наблюдать.

Ему хватило дерзости, когда Траун начал двигаться, коснуться большим пальцем ноги его щеки. За такое Трасс приказал бы отрубить ему ногу. Но Траун ухватил его ступню и потерся об нее щекой. Пеллеон легко освободился от его хватки, описал ступнями дугу в воздухе в непосредственной близости от лица Трауна, дал полюбоваться ими со всех сторон, несколько раз сжал и растопырил пальцы, как ребенок, потом подогнул все пальцы, кроме больших. Ускоряя темп толчков, Траун следил за его движениями, как зачарованный. А потом вдруг схватил правую ступню, поцеловал и провел языком по внутренней стороне. Пеллеон засмеялся и попытался освободиться. Только на сей раз Траун держал крепко. Перехватив ноги любовника поудобнее, он расположил его ступни у себя перед лицом, принялся щекотать, гладить языком чувствительные места между пальцев и стопу. От этого бедра Пеллеона непроизвольно напрягались, крепче сжимали его член. Толчки становились тем более яростными, тем больше Пеллеон заливался смехом, дергался, дрожал и пытался освободиться. Трасс поражался, до какой степени морального падения дошел его брат. Его не покидали мысли о том, что Пеллеон смеется вовсе не из-за щекотки, а из-за чувства превосходства над Трауном. Нечто подобное, хотя и более примитивное, Трасс попробовал очень давно с аристокрой Формби. Когда они это делали, Формби имел тот же счастливый ошалелый вид, что и Траун на записи. Но Трасс очень хорошо помнил свои чувства от эксперимента. Он не испытывал ничего, кроме презрения и брезгливости к партнеру, позволившему попирать себя ногами. Крохи уважения к Формби, какие у Трасса еще сохранились, растаяли после той ночи. Он никому об этом не рассказывал, даже брату. Едва ли Траун его понял, если судить по его виду на записи. Он крепко сжимал бедра извивавшегося Пеллеона, толкался в пространство между ними, лизал его ступни и, наконец, кончил, держа его пальцы во рту. Капли спермы забрызгали живот Пеллеона, с самодовольной улыбкой он втер их в кожу. Поскольку Траун не спешил отпускать его, ему пришлось напомнить:

— У меня уже ноги затекли.

Неохотно, но все же бережно Траун опустил ноги Пеллеона на постель, лег рядом с ним, положил голову ему на грудь. Краем одеяла Пеллеон стер пот с его лба, пригладил влажные волосы, поцеловал в макушку и спросил:

— Хочешь пить?

Траун кивнул. Пеллеон осторожно сдвинул его с себя, перевернулся на живот, подполз к прикроватной тумбочке, на которой предусмотрительно был оставлен хрустальный кувшин с водой и пара стаканов. Его движения были немного скованными и неловкими, что неудивительно, учитывая, какую любовную баталию он только что перенес. Траун еще не вполне отошел от второго оргазма, поэтому ему потребовалось несколько секунд, чтобы это заметить. Он попытался помочь, но Пеллеон уже был рядом и протягивал ему стакан с водой. Траун сделал несколько глотков и вернул стакан Пеллеону. Он оставил достаточно воды, чтобы тот мог утолить жажду и ему не пришлось снова лезть за кувшином. Когда Пеллеон напился, то откинулся на спину, вытянул руку в попытке достать до тумбочки и поставить на нее стакан. Траун навалился на него, прижал к матрасу собственным весом, прильнул к губам и втянул в новый раунд долгих страстных поцелуев. Пеллеон выронил стакан, но не обратил внимания на звон разбившегося хрусталя. Для него имело значение лишь то, что рука освободилась и ею можно пользоваться для объятий и ласк. Он гладил Трауна по мокрой от пота спине, прижимал его к себе, слегка царапал кожу.

— Я никогда не смогу тобой насытиться, — сказал Траун после очередного поцелуя.

— Жаль, мы не встретились раньше. В молодости я был более выносливым и довольно привлекательным, — не без сожаления ответил Пеллеон.

— Ты по-прежнему прекрасен.

— Ой, да ладно…

— Для меня ты прекраснее всех во Вселенной.

— И даже красивее императора?

— Определенно. Намного, намного красивее.

— Тогда тебе следует как можно скорее проверить зрение, любовь моя, — усмехнулся Пеллеон, и Трасс как никогда был с ним согласен.

Так уж повелось, что фаворитов и фавориток владетельных персон устно и в письмах наделяли сказочной красотой. Не всегда это соответствовало истине, но того требовали правила хорошего тона. Однако назвать Пеллеона красавцем не поворачивался язык даже у самых преданных сторонников Трауна. Говоря о нем, превозносили его стать, мудрость, таланты государственного мужа и военачальника, словом, лица предпочитали не касаться, дабы не грешить против истины. Тем более сам император, однозначно прославленный всеми, кто его видел, как повелитель красоты, не позволил бы подобного. Зрение не подводило его: Траун отлично видел все красивое, чем природа наделила его возлюбленного, но он также различал то, что в Пеллеоне было некрасивого. Например, руки — грубой квадратной формы, с короткими толстыми пальцами, с покрытыми старыми мозолями ладонями, со шрамами, которые Пеллеон отказывался удалять. С определенного ракурса его ноздри казались слишком большими; в процессе дыхания они раздувались, как у ездового животного. Шея у Пеллеона была короткая и широкая, со складками, у женщин кокетливо именуемых брачными кольцами, а у мужчин называемых жировыми отложениями. Траун мог бы назвать немало неидеальных мест на лице и теле возлюбленного, однако их наличие нисколько не ослабляло его желания находиться вместе с этим человеком. Напротив, они придавали Пеллеону какого-то специфического обаяния. В постели с братом Трауну иногда казалось, что он занимается любовью с произведением искусства, совершенной, но холодной статуей. Рядом с Пеллеоном он никогда не испытывал подобных чувств. Реальные качества его неидеального тела, его дурманящий запах, волосы там, где у чиссов они от природы не росли, возможность в любой момент коснуться, ощутить тепло, мягкость, податливость манили Трауна, волновали, а вслед за тем пробуждали жгучее желание. Особенно запах. Он уговорил Пеллеона перестать пользоваться любыми видами парфюма и выбирать дезодоранты без отдушки. «Для меня лучший запах — это аромат твоего тела, и я хочу наслаждаться им каждый день», — объяснил Траун. Благодаря тонкому обонянию чиссы были очень чувствительны к естественным феромонам. Использование духов с феромонами могло повлиять на суждения в делах — вызвать расположение, увлечение или отторжение. Из-за этого производство таких духов на территории Доминации было запрещено, что, конечно же, не останавливало желающих ими пользоваться. Духи изготавливались подпольно и продавались по завышенным ценам.

К примеру, Трасс начал покупать их на ранних стадиях своей карьеры, чем отчасти и объяснялся его успех. Изначально ему приходилось копить целый год, чтобы приобрести крошечный флакончик духов. Использовал их он крайне экономно. Ко времени, когда он стал синдиком семьи Митт, он покупал духи с феромонами литрами, добавлял их в свои шампуни и маски для волос и стал их знатоком. Благодаря этому вокруг Трасса создавалась аура флирта и легкой фривольности. Его красота не имела себе равных, а держался он исключительно строго. Контраст делового тона и манящих ароматов, завлекающих взглядов сводил с ума представителей других семей. Ни один синдик до Трасса не прибегал к таким уловкам. В Доминации во время переговоров было принято апеллировать к голосу разума, ссылаться на закон, использовать аргументы или шантаж. Трасс первым стал налаживать отношения с синдиками и аристокрами, опираясь на личное расположение. В Империи он от этого приема тоже не отказался. Он открыл для себя совершенно новый мир запахов. Разные расы были чувствительны к своим уникальным феромонам, некоторые даже общались с их помощью. Трасс кропотливо изучал тонкий мир ароматов и их влияния, пока поднимался по придворной карьерной лестнице. Став императором, он погрузился в благоуханное облако. Духи добавляли не только в его уходовые средства, но и в воду, когда он принимал ванну. Ими пропитывали его полотенца, халаты и постельное белье. В его покоях постоянно зажигались благовония, ими окуривали его наряды. Тем, кто удостаивался чести быть приглашенным в покои императора, они представлялись подобием храма, а Трасс — божеством, спустившимся на грешную землю. Если Трассу предстояло принять делегацию инородцев, он наносил капли духов с нужными феромонами, чтобы сразу расположить к себе. Из-за этой хитрости пошла молва, пересказанная и подтвержденная каждым, кто встречал императора, что от него исходит волшебное благоухание. Траун к подобному не привык. От изобилия тонких запахов в покоях брата у него болела голова. Он каждый раз просил Трасса проветривать спальню, прежде чем провести ночь вместе. Кроме того, ему не нравились ни одни духи с феромонами, которыми тот пользовался. Что не удивительно: они не были заточены под чиссов. Лишь после установления торговых и дипломатических отношений с Доминацией Трасс смог снова покупать чисские духи с феромонами. В надежде вернуть любовь Трауна он платил за них абсурдно огромные деньги, но тщетно. К тому времени Траун уже давно и крепко попал под чары аромата тела Пеллеона.

Вероятно, и раньше между ними было сказано еще много малоосторожных слов об императоре, но Трасс не стал искать их на других записях. Ему и так все стало ясно. Он проклинал судьбу, которая подарила ему высшую власть, роскошные дворцы, обширные земли в личном пользовании, триллионы подданных, великолепные наряды и драгоценности, но отняла того, кто был ему всего дороже. Богатый и могущественный, он чувствовал себя самым несчастным во Вселенной. Ему казалось, что все вокруг поют о любви, празднуют и веселятся со своими партнерами и супругами, один он рыдает в глубине души в одиночестве, но не смеет показать этих слез, поэтому они не приносят облегчения. Щедроты судьбы, о которых мечтали многие, принесли ему только горе и волнение. Трасс скорее предпочел бы лишиться короны, отдать свое имущество на разграбление и поругание, предать огню Империю, нежели отказаться от любимого брата. Действительно, к чему ему дворцы, богатые наряды, многочисленные придворные и слуги, когда его сердце желало того, кого не могло получить? Его дворцы обставлены дорогой мебелью, о которой он прежде не смел и мечтать. Их украшали редчайшие произведения искусства, гобелены и ковры ручной работы. Он сам красив как никогда и, как никто другой, умел представить в выгодном свете свои драгоценности, меха, наряды, картины, статуи. Он ел из сделанной из ауродия посуды. Малейшие его желания и прихоти стали законом для бесчисленных слуг, придворные с ног сбивались, лишь бы услужить ему, развлечь, удивить или позабавить. Он получил славу, власть, богатство — все, к чему стремился. Внезапно Трассу подумалось, что он был счастливее в изгнании вместе с братом, когда они бродили по джунглям в полном одиночестве, видели и любили только друг друга.

Chapter 6 Chapter Text

Нет порока без оправдания,
начало всякого из них скромно и простительно,
зато после он разливается широко.
Позволь ему возникнуть —
и ты не покончишь с ним никакими стараньями.
Всякая страсть вначале немощна,
а потом сама себя разжигает и набирается силы,
разрастаясь: легче не пустить ее, чем выгнать.
Луций Анней Сенека

Как ревнивец я мучим четырежды:
поскольку ревную, поскольку себя в этом упрекаю,
поскольку боюсь, что моя ревность обидит другого,
поскольку покоряюсь банальности; я страдаю оттого,
что исключен, агрессивен, безумен и зауряден.
Роман Барт

Утро следующего дня встретило Трауна ощущением тепла и счастья. Первое проистекало из того, что Пеллеон спал, положив голову ему на плечо, прижался к нему, пригрелся. Второе логично следовало из первого. Траун посмотрел на него с нежностью, вытянул шею и поцеловал его в макушку. Гилад фыркнул, слегка отстранился, вытянулся, изменил позу так, что Трауну стало видно его милое сонное лицо. Он дышал глубоко и ровно, немного посапывая. Хотя Трауну хотелось снова прижать его к себе, он сдержался из опасения разбудить любимого. Похоже, Гилад прилег на него уже давно, поскольку плечо Трауна, на котором покоилась его голова, и рука основательно затекли. Не было бы большим грехом освободиться от этой ноши из соображений заботы о здоровье. Более того, Пеллеон не раз ему говорил: «Если я навалюсь на тебя во сне так, что тебе станет некомфортно, буди меня без сомнений или сдвигай». Однако Траун так ни разу этого и не сделал, предпочтя утром потерпеть несколько неприятных минут, пока восстановится кровообращение. Если он просыпался первым и не мог тут же снова заснуть, то развлекал себя, разглядывая возлюбленного. На Гилада он мог смотреть бесконечно. В обществе Пеллеон напускал на себя вид строгий, даже суровый. Он бывал угодливым с дамами на балах и требовательным с офицерами обоих полов на совещаниях. Чаще всего он казался задумчивым или озабоченным бесчисленными делами вооруженных сил. Сон прогонял все печали с лица Пеллеона, и в чертах Гилада проступала природная мягкость и прелесть, выходящая за границы стандартных представлений о красоте. Траун любил видеть его таким. Будь на то его воля, Траун устроил бы жизнь так, чтобы им с Гиладом никогда больше не приходилось работать и волноваться. Тогда Гилад мог бы спокойно отдыхать и радоваться своему высокому статусу. Увы, при всем своем влиянии и состоянии Траун не мог этого добиться. Он обеспечил любимому почет и уважение, поставил его на ответственные посты, дал невиданную свободу действий, но тем самым лишь прибавил ему поводов для беспокойства. Хотя перфекционизм Пеллеона очень нравился Трауну, совесть корила Трауна за то, что из-за него Гилад может обрести покой только во сне. И даже там покой был относительным. Перед важными совещаниями Пеллеон иногда так волновался о том, какую речь произнесет и какие аргументы представит, что видел их во сне. Ему случалось вскочить посреди ночи, схватить падд и, бормоча под нос, записать новые мысли. Правда, утром оказывалось, что ночные озарения не имели никакого смысла. В этом Пеллеон походил на Трасса, и Траун не мог не умилиться общим чертам своих любимых мужчин.

Спящий Пеллеон всхрапнул, наморщил лоб, между бровей пролегла складочка. Его лицо приобрело страдальческое выражение, будто его собирались мучить. Траун мягко погладил эту складочку, провел пальцем по его бровям. Гилад попытался лениво отмахнуться от его руки, как от докучливой мухи, хлопнул себя по носу и проснулся. Вид у него был совершенно осоловелый. Теперь Траун мог со спокойной совестью обнять его и освободить затекшую руку.

— Доброе утро, — сказал он.

— Привет, — пробурчал Пеллеон, слез с него, лег на спину, зевнул, потер глаза.

Ему требовалось некоторое время, чтобы прогнать остатки сновидений и осознать, где он находится. Зато Траун времени не терял. Распределив вес так, чтобы не давать слишком большую нагрузку на затекшую руку, он навалился на Пеллеона, стал тереться бедрами об его живот, уткнулся носом ему в шею, глубоко вдохнул аромат его тела. К своему огромному облегчению, Траун отметил, что запах мейлурунов естественным образом испарился с его кожи. Перед сном они захотели вместе вымыться. Дворцовые слуги, похоже, опять все перепутали, потому что заполнили освежитель в покоях Трауна многочисленными шампунями, гелями, ополаскивателями, очищающими спреями для тела с запахами цветов и фруктов, хотя Траун неоднократно напоминал, что не любит сильных ароматов. Впрочем, он так редко ночевал во дворце — немудрено, что о его предпочтениях забыли. Если бы не усталость после секса, Траун устроил бы разнос прислуге, а так он собирался просто послать кого-нибудь за более удобоваримыми средствами личной гигиены. Но Пеллеон отговорил его от этого. Гилад перенюхал все имеющиеся в наличии шампуни и гели, выбрал тот, который показался ему наименее пахучим, и, пока Траун рассуждал о нерадивости служителей, вылил щедрую порцию шампуня ему на голову. Бодаться с дворцовыми службами снабжения больше не имело смысла. Так и получилось, что после посещения освежителя Траун и Пеллеон благоухали, как две корзины свеженьких мейлурунов. К счастью, запах оказался не очень стойким. И утром Траун смог насладиться ароматом, который предпочитал всем прочим.

— Хорошо спалось? — пробормотал он, не отрываясь от кожи Пеллеона.

— Да, но снилась какая-то мура. Будто на ассамблее адмирал Сиба потрясал своими подштанниками перед всем народом и пытался этим привлечь внимание императора, но император его игнорировал, — рассказывал Пеллеон и лениво гладил Трауна по затылку, пока тот терся носом об волосы у него на груди. — А потом вдруг твой брат превратился в Палпатина, и все стало совсем грустно. Вот зачем он мне сдался?

Траун ненадолго отвлекся от своего занятия и уточнил:

— Кто, мой брат?

— Нет, Сиба. Я о нем и думать забыл.

— Разум и память иногда подкидывают удивительные идеи. Как ты себя чувствуешь? — спросил Траун, подразумевая их вчерашнюю активность. Порой после бурной ночи и неудобного сна Пеллеон испытывал такую скованность в движениях, что предпочитал весь день не вылезать из постели, и тогда Траун сильно за него переживал. А иногда Гилад просыпался в таком хорошем настроении, что не возражал против продолжения ночной активности.

Гилад потянулся. В силу возраста близость любимого действовала на него не так опьяняюще, как на Трауна. Однако Гилад не остался равнодушен к тому вниманию, которое ему оказывалось. Что еще важнее, он заметил заинтересованность Трауна в продолжении событий прошлой ночи. Поэтому Пеллеон сказал:

— Почти на вершине мира.

— Почти? Что же нужно сделать, чтобы ее достигнуть?

Какое-то время Гилад не отвечал, отдаваясь его ласкам, потом выскользнул из его объятий, и в одно мгновение Траун оказался под ним. Пеллеон сел ему на бедра, поерзал, устраиваясь, словно в седле. Он проделал это не из желания унизить партнера или доминировать над ним. Этот маневр не ранил гордость Трауна и служил иной цели. Учитывая, что Пеллеон терся об его почти полностью возбужденный член, Траун не смог сдержать довольный стон.

— Вот теперь я на вершине, — дерзко бросил Пеллеон.

Довольный, он поерзал на месте еще немного. Траун вцепился в его бока, придерживая, и стал толкаться ему навстречу, очевидно, полагая, что ему удастся кончить таком образом. Но у Пеллеона возникла другая идея: петтинг требовал слишком много возни. Пеллеон наклонился вперед, поцеловал Трауна в середину груди, прямо над сердцем, и прошептал, спускаясь ниже:

— Какой же ты красивый, Рау. Ты самый восхитительный мужчина из всех, что у меня были.

За каждым словом следовал поцелуй. Пожалуй, Гилад мог бы еще долго говорить о том, какой восторг в нем вызывает его возлюбленный, но, видя нетерпение Трауна, быстро закруглился — рассчитал количество слов так, чтобы после последнего из них его губы коснулись головки члена.

***

Утро следующего дня встретило Трасса головной болью, неприятным вкусом во рту и легкой отечностью вокруг глаз. Любой наблюдатель не заметил бы существенных отличий от обычного вида императора. Но для Трасса в отношении внешности существовала лишь одна категория — совершенство. Если он сам не считал, что выглядит безупречно, то немедленно брался это исправить. Наскоро приняв душ, таблетку обезболивающего и закинув в себя завтрак, Трасс вызвал личного косметолога. Та принялась хлопотать вокруг его величества, уложила его в постель, последовательно нанесла ему на лицо восстанавливающий гель, питающий гель, сыворотку, накрыла все это великолепие благоухающей тканевой маской и оставила Трасса воспринимать целительные составы на двадцать минут. Она предлагала развлечься беседой, дабы его величество не скучал, но Трасс отказался. Впереди был рабочий день и несколько церемоний, так что он ценил лишние двадцать минут тишины и покоя.

Однако тишина продолжалась недолго. Едва Трасс расслабился и стал наслаждаться ароматом нанесенных препаратов, как он услышал довольный стон. Мужской.

— Что это? — спросил Трасс, не снимая маски и не поворачивая головы. — Инара, вы опять смотрите свои вульгарные голосериалы на падде, пользуясь тем, что я вас не вижу?

— Нет, ваше величество! — воскликнула косметолог, которая собиралась именно тем и заняться. На всякий случай она быстро сняла надетые было наушники и спрятала в карман.

— Тогда что это был за звук?

— Какой звук? Не было никакого звука. Должно быть, ваше величество задремали.

Хотя Трасс точно знал, что бодрствовал, для вида согласился. Через несколько минут стон повторился.

— Вот опять! Вы слышали?

— Да, но я правда не имею к нему никакого отношения.

Инара прошлась по спальне. Когда стоны за стеной стали повторяться через примерно равные промежутки времени, для человеческого слуха они были едва различимы, однако Инара смогла определить направление источника. Она прижалась ухом к стене и воскликнула:

— Звук идет отсюда… — спохватившись, что император ее не видит, Инара добавила: — из-за стены слева от вас, ваше величество. Разве там не покои его высочества?

— Да, — кисло ответил Трасс.

Неприятный привкус во рту, от которого, казалось, удалось избавиться, вернулся. Перед внутренним взором Трасса встало множество неприятных образов того, что он видел вчера на записи с камер наблюдения. Помимо воспоминаний, он с неумолимой ясностью видел то, что происходило в спальне его брата. Его слух был тоньше слуха Инары. Трасс слышал только голос Трауна, только его стоны и отдельные восторженные слова, стало быть, Пеллеон опять опробовал на нем что-то из своего устного репертуара. Трасс видел, какой эффект на брата произвели его действия вчера.

— Инара, дайте мне ваши наушники и включите на падде какую-нибудь музыку, — велел Трасс.

Косметолог поспешила исполнить приказание. Через минуту Трасс уже имел возможность насладиться плейлистом, состоящим из раздражающе веселой музыки, а Инаре предоставил наслаждаться звуками из соседней спальни. По задумке создателей, такие мелодии должны были добавлять слушателям жизнерадостности. Но у Трасса настроение вовсе не улучшилось. Любая музыка в качестве фона годилась, чтобы перекрыть стоны брата. К слабости Трауна к оральным ласкам Трасс относился не иначе как с презрением. В Доминации чиссов такие практики не были под запретом, но считались делом грязным и непристойным. Их предоставляли только секс-работники. Ни один чисс из приличной семьи и с хорошим воспитанием не стал бы делать такого своим ртом и с пренебрежением отнесся бы к тому, кто бы захотел сделать это с ним. «Вот откуда у Рау эта склонность?» — Трасс задавался этим вопросом еще в юности. Он винил во всем тлетворное влияние военной академии. Именно после завершения первого курса прилетевший на каникулы Рау буквально затерроризировал брата намеками на оральный секс. Трасс решительно отказал ему тогда, отказывал и сейчас, стараясь не думать о том, чем он в свободное время занимается со своими фаворитами. Император предпочел бы жить дальше, не вникая в тонкости чужих отношений. Особенно — отношений с Пеллеоном. Трасс не сомневался относительно того, кому принадлежала идея переночевать во дворце и утром устроить эротический спектакль. Его наивный во многих вопросах межличностного общения брат не додумался бы до такого. Нет, определенно, Пеллеон решил продемонстрировать, какое место занимает в сердце Трауна. Только наглому, беспардонному, бесстыжему, непочтительному кореллианину могло прийти в голову состязаться с императором за чье-то внимание. Трасс мог подобрать еще полсотни прилагательных на разных языках для описания характера Пеллеона, но ситуация от этого не менялась. Пеллеон правильно прочел и интерпретировал те ненавязчивые послания, которые Трасс отправлял ему в виде следов близости на теле брата. Этим можно было бы даже восхититься. Поступая так, Трасс считал, что тугодум (а он всех военных считал туповатыми) примет следы измен за интрижку с кем-то из придворных или с другим офицером, устроит скандал, бросит Трауна или превратит его жизнь в ад ежедневными подколками на тему неверности. Оба варианта Трасса устраивали. Но Пеллеон оказался хитрее: смог найти первоисточник следов. За одно это его следовало бы казнить. Изыскать любой предлог и избавиться тихо, чисто, аккуратно. Так Трасс поступал с любым, кто осмеливался хотя бы пошутить на тему инцеста между братьями. В Империи гомосексуальная близкородственная связь не считалась уголовным преступлением, но Трасс придерживался той же секретности, как когда они жили в Доминации чиссов, где за это можно было подвергнуться серьезному наказанию. Удерживал императора от такого шага только брат. К посторонним, еще и представляющим опасность, Траун был равнодушен, но за своих человеческих друзей и фаворитов цеплялся, как ребенок, у которого отбирают любимую игрушку. Наедине они неоднократно поднимали эту тему. Трасс ясно дал понять, что ему неприятен Пеллеон, как и чрезмерная демонстрация чувств к нему со стороны брата. Траун уговаривал его так и эдак, называл Пеллеон то прикрытием для их собственных отношений, то любовью всей своей жизни, самым дорогим и близким существом во Вселенной, то просил не беспокоиться на его счет. Трасс отчаялся выявить какую-либо закономерность в колебаниях его мнений и пришел к выводу, что Траун просто пробует на нем разные подходы к делу и проверяет, какой лучше сработает. Раз Траун пошел на это, добиться от него правды не стоило и мечтать. Итак, Трасс убедился, что устраивать ему разбор полетов из-за ночевки во дворце бессмысленно. Говорить следовало с тем, кто имел дерзость бросить вызов императору.

***

Каждый из Дней плодородия был отмечен празднованиями, встречами членов императорской фамилии и высокопоставленных чиновников с работниками сельского хозяйства, пищевой промышленности, представителями логистических и торговых фирм, занимавшихся поставками продовольствия. Любое мероприятие шло по одному сценарию. Сначала торжественная речь императора или первого принца крови о мерах государственной поддержки соответствующих отраслей, потом обмен подарками, отчет об успехах работников оных отраслей, затем их жалобы на тяжесть труда, обсуждение проблем, выпрашивание бюджетного финансирования для частных компаний, а в конце — вопросы от журналистов на разные темы и групповые снимки на память. Этими встречами рабочий день императора не ограничивался, но они занимали большую его часть. Обычно Трасс не настаивал на том, чтобы брат участвовал в подобных мероприятиях. Однако на сей раз он задержал Трауна во дворце и даже вынудил выступить с кратким рассуждением о важности снабжения вооруженных сил продовольствием. Никакой необходимости в речи верховного главнокомандующего не было: строго определенная часть зерна, мяса, рыбы, фруктов, овощей и их производных стабильно поступала на военные склады по всей Империи; военное министерство за это платило, и платило хорошо. Система работала неплохо во время гражданской войны, а уж в мирное время и подавно не требовала никаких существенных изменений. Единственной причиной, по которой Трасс заставил брата четверть часа пространно распинаться перед публикой, являлось желание подольше задержать во дворце его и его фаворита. Пожалуй, стремление удержать Пеллеона было даже сильнее. Хотя адмиралу отвели почетное место возле первого принца крови, никто не требовал от него высказаться. От внимания Трасса не укрылось, что сидеть Пеллеону неудобно, и намеренно затягивал встречу. Соперник часто ерзал и пытался найти такую позу, при которой давление на пострадавшие вчера ягодицы будет наименьшим.

Когда все слезницы были переданы императору и встреча подошла к концу, Трасс вышел к журналистам под руку с братом, немного попозировал ради красивых снимков на фоне инсталляций с плодами и цветами, а затем, неожиданно для всех, объявил:

— Мой брат с удовольствием ответит на все ваши вопросы, в том числе те, которые не связаны с сегодняшней встречей.

Поскольку Траун в основном предпочитал общаться с прессой через пресс-службу Адмиралтейства и публикуемые коммюнике, журналисты ухватились за редкую возможность взять у него живое интервью.

— Ваше величество бросает меня на растерзание толпы? — скрывая свое «удовольствие» от предстоящего, спросил Траун у брата.

— Тебе полезно иногда общаться с гражданскими подданными. А я пока развлеку твоего гостя, — ответил Трасс с насмешкой, взял под руку Пеллеона и повлек его за собой в относительно небольшой зал, где только что встречался с работниками сельского хозяйства.

Там дворцовые дроиды спешно сортировали новые подарки императору. Трасс велел им уйти. Оставшись наедине с Пеллеоном, он некоторое время рассматривал нагромождение даров, большинство из которых представляли собой пищевую продукцию и творчество местных мастеров. Император завел разговор о самых причудливых из предметов, поинтересовался, какие оригинальные подарки случалось получать Пеллеону. Император казался насмешливым и веселым. Из множества подарков он достал шляпу в технике объемного фитоткачества из разнотравья с высокой тульей и большими полями. Цвет сплетенных стеблей растений менялся, от блекло-зеленого на полях переходил в темно-лиловый на заостренной верхушке шляпы. Казалось, все многообразие цветов и трав летнего луга собралось в этом произведении, срезанное, засушенное, соединенное умелыми руками мастера. Возможно, где-то такие шляпы и носили, но точно не на Корусанте. Трасс нахлобучил ее на голову Пеллеону и принялся уверять, что ему очень к лицу. Тому не оставалось ничего иного, кроме как сносить насмешки, замаскированные под комплименты. Когда Трасс вволю натешился, он сел на то же место во главе стола, которое занимал во время встречи с подданными, указал Пеллеону на соседнее кресло, где прежде сидел Траун, и сказал уже более серьезным тоном:

— Присядьте рядом, поговорим начистоту.

Пеллеон не стал спорить. Он снял шляпу, положил ее в общую кучу подарков, сел подле императора.

— Мой брат — величайший военный гений нашего времени… Мы все уже устали от этого комплимента, никуда от него не деться. Притом он правдив. Я редко признаю правоту комплиментов, но это не тот случай, — рассуждал император. Его тон был равнодушным, а улыбка холодной. — Однако за пределами поля боя мой брат — довольно скучная личность. Он — зануда. Может часами читать лекции об искусстве или укладе жизни какого-нибудь племени в Неизведанных регионах и не понимать, когда пора остановиться. Если в Опере, музеях нет ничего нового, он не знает, как провести вечер выходного дня. Вернее, знает, но его идеи так скучны, что нормальные люди их не выносят. Он легко впадает в меланхолию, и важно, чтобы его веселили. Поэтому он держит рядом с собой того, кому по силам его забавлять. Питомца. Любимца. Шута. Выбирайте, какое название вам нравится больше, суть не изменится.

— И вы хотите сказать, что сейчас честь забавлять его высочество выпала мне? — уточнил Гилад.

В глазах императора, когда он смотрел на Пеллеона, не было заметно ни намека на враждебность, но лишь ледяная насмешка.

— Я не хочу подавать вам ложные надежды, — произнес Трасс теплым, мягким голосом, однако за этим тоном скрывалось равнодушие. — Не обманывайтесь. Он будет с вами до тех, пор, пока ему с вами интересно, вы вообразите, что у вас великая любовь. А потом, когда выжмет вас досуха, он выбросит вас прочь. У отставных фаворитов нет выходного пособия, знаете ли. Поэтому не советую влюбляться всерьез. И не обольщайтесь на свой счет: не вы первый, не вы последний.

— Я запомню мудрый совет вашего величества.

Трасс одарил соперника одним из тех своих взглядов, который означал, что он считает собеседника полным дураком.

— Уж постарайтесь. Я рад, что мы друг друга поняли. Запомните главное: может, сейчас вы и мужчина Трауна, но я очень быстро могу превратить вас в бывшего мужчину Трауна.

— Как будет угодно вашему величеству, — ответил он тоном, говорившим, что он не сдастся без борьбы. — Разрешите идти?

— Не смею вас больше задерживать, — снисходительно произнес Трасс.

Глядя, как удаляется Пеллеон, он подумал: «Ну что ж, капитан, повоюем». Даже мысленно он отказывался называть его адмиралом.

С того дня Трасс с удвоенным усердием принялся заботиться о своей красоте. Он вспоминал, как когда-то Траун восхищался его лицом, превозносил совершенства его тела и радовался каждый раз, когда они занимались любовью. Ему хотелось вернуть то время — чтобы Траун вновь восхищался им. Для него это желание стало стимулом предпринимать еще больше усилий, становиться прекраснее с каждым днем. Сократив время, отведенное в распорядке дня на работу с документами, Трасс увеличил время для косметических процедур, тренировок и занятий спортом. Внезапно собственное тело, которое он всегда считал совершенным, показалось ему массивным, уродливым, грубым. Устранить эти недостатки он планировал с помощью жесткой диеты и интенсивных тренировок. Он стал выбирать наряды и прически с еще большим тщанием, чем раньше, подолгу осматривал одежду и украшения, но не ради удовольствия модника, как прежде. Теперь Трасс смотрел на них так же, как воин, выбирающий оружие перед боем.

Неоднократно Трасс глядел на себя в зеркало и казалось ему, что его утонченная красота меркнет перед простоватой физиономией Пеллеона. Трасс превратил себя в произведение искусства. Его лицо, фигура, волосы представляли собой эталон красоты по чисским стандартам — яркие и изысканные, но в то же время холодные и бьющие на эффект. Желание понравиться увеличило его привлекательность. На какие только изыски он не пускался, чтобы подчеркнуть идеальность своего лица, — все тщетно. При взгляде на него глаза Трауна не блестели так ярко, как когда он смотрел на своего Гилада. Когда любовники сидели рядом, тихая радость от близости с обожаемым человеком освещала лицо Трауна изнутри, словно золотые лучи солнца. Трасс превосходил соперника не только красотой. Его обаяние, находчивость, остроумие вызвали бы восхищение на Ксилле, да и по меркам Корусанта были великолепны. Любой чисс жизнь бы отдал за возможность хотя бы недолго пользоваться расположением Трасса. Любой, кроме его брата. Что такое было в Пеллеоне, чего не было у Трасса? Чем он пленил Трауна? Трасс не мог осознать, как вчерашний капитанишка безраздельно завладел умом и сердцем Трауна. Раньше, если бы кто-нибудь ему сказал, что брат его разлюбит, он бы рассмеялся и приказал в назидание вырвать глупцу язык. Траун с детства находился на его орбите, преданный и неизменный, как небесное светило. И вдруг светило переменило свой ход. Звезда Пеллеона всходила все выше, в то время как звезда Трасса в сердце брата неумолимо закатывалась, и он ничего не мог с этим поделать. Рядом с Пеллеоном Траун был счастлив самым простым и самым редким видом счастья — крепкой взаимной любви. Чужая радость язвила и мучила императора хуже затяжной болезни. Трасса задевало то, что Траун с Пеллеоном ни от кого не таились. Хотя столь откровенное поведение первое время вызывало общественное возмущение, постепенно публика смирилась и переключила внимание на другие темы.

В свое время Пеллеон побывал при достаточном количестве дворов власть предержащих и насмотрелся на тамошние нравы, чтобы уяснить: в любовных треугольниках, четырехугольниках и даже более сложных фигурах равновесие зависит исключительно от взаимной снисходительности и терпения. Трасс славился тем и другим в политике, так что от него проблем Гилад не ждал. Увы, тогда он еще не знал, что, когда дело касалось брата, Трасс не ведал ни снисхождения, ни пощады.

Император не стал делать тайны из конфликта с фаворитом брата, не упускал случая придраться к сопернику. Он больше не отвечал на поклоны Пеллеона при дворе. Он игнорировал присылаемые им традиционные подарки на праздники. Он отказывался утверждать любые проекты, на которых стояло имя Пеллеона и его друзей или которые хотя бы отдаленно напоминали нечто в его духе. Их отправляли на доработку бесчисленное количество раз. Многие так и остались бы пылиться в архиве, если бы Траун лично не настоял на их претворении в жизнь. Жизнь при дворе превратилась в сущий ад. Создавались различные группировки: одни придворные нахваливали и защищали Пеллеона, отстаивали право Трауна выбирать себе возлюбленного по сердцу; другие приняли сторону императора и заявляли, что члены правящей семьи не должны иметь личную жизнь, но все их думы и поступки должны быть направлены на благо государства; третьи колебались, поскольку считали ситуацию скользкой и потенциально опасной; четвертые щедро расточали яд, затопили им двор, Сенат, Адмиралтейство, множество салонов и гостиных. В таких случаях придворные, не наделенные тонким умом или чувством, не вникали в подробности, чаще всего они становились на сторону того из участников противостояния, который пользуется наибольшим влиянием. Сплетни и интриги расцвели пышным цветом. Каждый старался что-нибудь выведать об императоре, первом принце крови или его фаворите, а потом донести о том заинтересованной стороне. Вскоре в Империи стало привычным видеть аристократов, подслушивающих под дверями, высокопоставленных офицеров, сплетничающих с дворцовыми слугами, и сенаторов, с трибун повторяющих пересуды штурмовиков, водителей и официантов. Вне зависимости от их собственного положения, многие обитатели дворца поспешили выказать свою преданность императору. Самые ретивые и высокопоставленные использовали любую возможность унизить и оскорбить фаворита первого принца крови, но таковых было немного. Так устроен мир, что создания пустые ничему не отдавались с такой охотой, как злословию. Пересуды при дворе и в Адмиралтействе не достигали ушей Трауна, не омрачали его счастья с Пеллеоном. Гилад по-прежнему оставался для него совершенством — добрый, милый, порядочный, горячо любящий — и стоял для него выше всех. Послушать Трауна, чистый ауродий с драгоценными камнями — и тот не достоин был лежать под ногами Пеллеона.

Все последующие горести для Трасса проистекали из того, что он не смог признать, что любовь брата к нему увядает. Траун продолжал находиться рядом, время от времени посещал дворец, иногда навещал Трасса в спальне (хотя последнее случалось все реже и реже, и в какой-то момент ночные визиты прекратились вовсе). Этим он невольно ранил сердце брата. Однако старая любовь уже почти умерла в сердце гранд-адмирала, его отношение к императору изменилось, а Трасс все никак не мог принять свершившегося факта: таким, как прежде, Траун с ним больше никогда не будет. Но еще более опасную ошибку император совершил, когда выразил брату неудовольствие по поводу его новых отношений. Тем самым он как бы перевел Пеллеона в категорию запретного, недопустимого. А запретный плод сладок. Без недозволенного не существовало бы настоящего желания.

Несмотря на открытую вражду, Трасс и Пеллеон соблюдали правила этикета и, столкнувшись при дворе, демонстрировали безупречный политес. Во многих отношениях они были полной противоположностью друг друга. Объединяла их страстная любовь к Трауну и поразительная выносливость. Пеллеон стоически сносил шпильки в свой адрес, нападки императора на кореллианскую партию, старался держаться в стороне от происходящего. Трасс с высоко поднятой головой выдерживал постоянные унижения в виде демонстрации чувств брата к его фавориту. К примеру, после того, как Пеллеон получил титул князя Кастилогарда, Траун добился для него восстановления древней и на первый взгляд незначительной привилегии. Испокон веков положение князей Кастилогарда на Кореллии было столь высоко, что им позволялось сидеть в присутствии особ правящей фамилии. На сей счет один из королей Кореллии выпустил соответствующий эдикт. Хотя на практике он касался только правителей Кореллии, в тексте употреблялась расплывчатая фраза «в присутствии венценосных особ». Траун ухватился за нее, реанимировал старый эдикт и распространил его действие на всех монархов Империи: от местечковых выборных королей до самого императора. Придворные, из которых такую привилегию относительно правителей своих планет имели единицы, возроптали. Некоторые оспаривали законность именования Пеллеона князем Кастилогарда, поскольку по законам большинства планет княжеский титул невозможно было получить — князем можно было только родиться. Хотя подшефная Трауну геральдическая палата упорным трудом возвела генеалогию Пеллеона к родовому древу семьи Кастилогарда, эти изыскания ставились под сомнение. Среди придворных и представителей старой знати нашлись принципиальные энтузиасты, готовые судиться с Пеллеоном по этому поводу, с Трауном — по поводу законности его решений, а также новой привилегии. Эти дрязги, дойди они до суда, грозили вылиться в скандал и поставить под сомнение честность первого принца крови, поэтому Трасс поспешил упредить их и утвердил право Пеллеона сидеть в своем присутствии. Впрочем, Гилад все же предпочитал стоять перед императором и садился только тогда, когда сил держаться на ногах уже не оставалось.

Получение соперником другой привилегии вывело Трасса из себя. На один из придворных праздников — до коих Трасс был большой охотник, а Траун их терпеть не мог — на такой вот пышный праздник Пеллеон явился с новым знаком отличия: подвеской на ленте с портретом первого принца крови, усыпанной драгоценными камнями. Увидев ее, Трасс рассвирепел, как ранкор. Подобные украшения имели право выдавать своим приближенным только члены императорского дома, с тем смыслом, что говорить с одаренной персоной — все равно что говорить с персоной на портрете. Близость между членом правящей фамилии и придворным, награжденным портретом, считалась настолько сильной, что придворный являлся как бы продолжением воли своего патрона, говорил его словами, а принятые им решения приравнивались к решениям его покровителя. Трасс выдавал свой портрет крайне редко и исключительно советникам первого ранга, которые отправлялись в ответственную командировку к потенциально недружественному местному правительству или с карательной миссией. Поэтому, увидев портрет брата на шее соперника, император не смог удержать себя в рамках приличий. Гнев настолько затопил его, что мысль об этикете его даже не посетила. Трасс подошел к Пеллеону (с чуть большей скоростью, чем приличествующая его положению) и, не говоря ни слова, сорвал портрет с его шеи, бросил на пол и раздавил каблуком сапога. Скандальное поведение для мужчины и правителя, которому, вообще-то, полагалось контролировать свои эмоции. Эффект был бы более разрушительным, носи Трасс сапоги наподобие армейских, а так от его удара только лопнуло стекло на портрете и немного порвался холст. Однако нужное впечатление было произведено. Кто-то более чувствительный и утонченный, говорили при дворе, после такого унижения застрелился бы или удалился в добровольное изгнание в родовое поместье. Но Пеллеон не сделал ни того, ни другого. Невозмутимый, как океан, через несколько дней он снова появился при дворе по каким-то флотским делам. С тех пор всякий раз, как Пеллеон оказывался поблизости, император обжигал его высокомерно-недовольным взглядом. Когда Трасс вспоминал его спокойный, презрительный взгляд и его гордое, безразличное выражение лица, то хотел заставить его склонить спину и ползать у него в ногах, моля о пощаде.

С течением времени они перешли от мелких взаимных обид и колкостей к открытой ревности. Придворным стало известно о ней, однако они оставались в неведении относительно подлинной причины. Предполагали, что происходит обычная житейская ревность близкого родственника к супругу. Как правило, у большинства людей и родственных им рас эта стадия заканчивалась годам к тридцати. То, что императору перевалило за семьдесят, а он до сих пор не осознал, что у брата есть личная жизнь и личные границы, превращало драму в глазах следивших за ней в комедию. Несмотря на высокий социальный статус, чины и титулы, Пеллеон знал свое место и не считал себя вправе всерьез конфликтовать с императором. Это шло вразрез с его жизненными ценностями, потому он старался удерживаться от необдуманных поступков. Трассу не приходилось мучиться подобными сомнениями. Он стал мало заботиться о личном самолюбии, чести, долге правителя, соображения политической необходимости отныне казались ему пустым звуком. Единственное, что имело значение, — побольнее уколоть соперника. Случайно оброненного слова, одного взгляда Трауна, малейшего знака внимания, простого проявления хороших манер в адрес Пеллеона хватало, чтобы привести императора в негодование и испортить ему настроение. Ему легче было вовсе не видеть брата, чем жить рядом, страдая от его холодности.

Трасс знал надежный способ унизить врага и заставить брата вновь обратить на него внимание — деньги. Бюджет имперских вооруженных сил сильно зависел от бюджета Империи. Трасс положил щедрое содержание брату и фактически открыл для него казну в то время, когда требовалось спешно восстановить флот. Тогда их отношения были столь хороши, что Трасс не думал, будто они когда-то могут испортиться. Но после церемонии представления Пеллеона как фаворита Трауна бездонная мошна имперского бюджета начала закрываться для военных. Трасс мотивировал это тем, что гражданская война закончена, а та война с Чужаками Издалека, которой столько лет пугал Траун, еще неизвестно когда будет. Пока же у Империи имелись более срочные траты, вроде строительства жилья для беженцев, оставшихся без крова, или выплат зарплат государственным служащим. В результате экономия привела к тому, что средства на практически любой крупный проект Трауну приходилось выбивать. А поскольку он не любил разговоры о деньгах, считал их ниже своего достоинства, то представлять проект во дворец отправлялся один из его подчиненных. Чаще всего посланцем оказывался Пеллеон, как заместитель верховного главнокомандующего. Не сговариваясь, Гилад и Трасс считали жестокостью со стороны Трауна регулярно сталкивать их между собой. Он же не видел в этом ничего предосудительного, поскольку считал, что интересы государства или вооруженных сил важнее личных чувств. В глубине души он даже надеялся, что если его любимые мужчины будут часто видеться, демонстрировать свои лучшие качества, обмениваться мыслями и доводами, то однажды они подружатся. Воистину, только такой законченный идеалист, как Траун, мог верить в подобное развитие событий.

В итоге однажды, когда Пеллеон только переступил порог кабинета императора с очередным прошением об увеличении финансирования на исследовательские проекты ради военных нужд, он услышал одно слово:

— Нет.

Пеллеон не то что представить проект — и поклониться не успел. Император даже не взглянул на него. Он подписывал какие-то документы, которые Чипа подавал ему с безразличным видом.

— Простите, ваше величество?

— Вы пришли клянчить деньги, не так ли? По глазам вижу.

Император ни разу не посмотрел на Пеллеона.

— Ваше величество, я принес план развития вооруженных сил Империи на следующие пять лет. Вопрос финансирования там, конечно, тоже поднимается. Прошу вас взглянуть.

— Нет. На это у государства нет средств.

Казалось, от тона императора температура в кабинете понизилась на несколько градусов. Человек более осторожный тут же откланялся бы. Но Пеллеону уже начинали надоедать игры с Трассом и чинимые им бесконечные препоны, поэтому он не сдержался:

— Конечно, я понимаю. Зато на новые наряды и драгоценности у государства средства всегда есть.

Трасс поднял голову от документов и встретился взглядом с адмиралом. На императоре действительно был новый туалет, обманчиво скромный на вид, но изготовленный из тончайшего голубого шелка. Одежда из такого материала позволяла двигаться легко и свободно. Для Трасса, носившего для торжественных выходов многослойные одеяния со шлейфом до пяти метров, это наверняка было облегчением. Его собранные на затылке волосы поддерживала дюжина шпилек в форме осьминогов — довольно невзрачных, если не знать, что сделаны они из ауродия, а «тело» осьминогов представляют собой огромные жемчужины редкой каплевидной формы.

— Какая дерзость! — прошипел Чипа.

— Простите, ваше величество, сорвалось с языка. Я человек простой, не обучен манерам и этикету, — тут же отступил Пеллеон.

Лицо императора осталось бесстрастным.

— Скажу так, чтобы вы поняли: если Траун желает что-то от меня получить, пусть придет и сам попросит. Вы свободны.

Упорствовать дальше не просто не имело смысла — велик риск нарваться на неприятности, от которых даже Траун не спасет. О своем статусе и о силе императора Пеллеон никогда не забывал. Вернувшись ни с чем, он слово в слово передал Трауну пожелание Трасса увидеться с ним под предлогом обсуждения бюджета. Доверяй он любимому меньше, то встревожился бы, что красота Трасса и элегантная простота его наряда в тот день могли бы соблазнить Трауна. Но подобная мысль Гилада не посетила. Он лишь корил себя за то, что не справился, и сожалел, что любимому придется тратить время на объяснения с братом. Траун и Пеллеон представляли, из чего будет состоять воспитательная беседа: из жалоб, обвинений во всех бедах, вытягивания на свет старых обид и новых неловких ситуаций, требований. В последнее время Трасс только этим мог «порадовать» брата.

Как ни хотелось бы Трауну уклониться от очередной головомойки, а ехать во дворец все же пришлось. Траун воспользовался правом беспрепятственного входа к императору. Он догадывался, в каком настроении оставит брата и как «благодарны» ему будут за это следующие в очереди посетители правителя, но ему хотелось поскорее закончить с разносом и закрыть вопрос с финансами. Не тратя лишних слов на приветствия и светские любезности, Траун спросил прямо:

— Гил сказал, ты не принял его по вопросу о финансировании. Почему?

Трасс безжалостно усмехнулся:

— Сам не догадываешься? Ты снова и снова присылаешь ко мне своего любовника. А я что, должен радоваться?

— Не превращай государственный вопрос в семейный.

— Разве есть разница? Для меня это давно одно и то же.

— Как я понял, ты хотел со мной увидеться. Что ж, мы увиделись. Теперь давай обсудим финансирование армии и флота.

— Я вызвал тебя — или лучше сказать выманил? — чтобы напомнить: ты систематически уклоняешься от исполнения обязанностей члена императорской семьи. Когда ты последний раз делал что-то от лица короны, а не от своего собственного?

— В прошлом месяце я был на открытии Дома инвалидов…

— В прошлом месяце! В идеале ты должен исполнять свои обязанности каждый день. На это я не надеюсь, но рассчитываю видеть тебя на публике и во дворце каждую неделю.

Траун превосходно владел собой, поэтому его ответ, совершенно свободный от эмоций, прозвучал просто и искренне:

— Мы это обсуждали, когда ты готовился к коронации. Я не подписывался быть ручным ранкором в твоем цирке. Свой минимум обязанностей я исполню до конца года, но на большее не рассчитывай. У меня есть другие цели в жизни, помимо этого.

— Какие, например? Обниматься с Пеллеоном по углам?

— Я же просил…

— Рау, я не узнаю тебя! Куда делся мой нежный и заботливый брат? Ты занят чем угодно, только не тем, что важно для меня. Всю свою любовь без остатка ты даришь Пеллеону, а не мне. Да за такое… за такое Палпатин бы уже казнил тебя!

— Как хорошо, что ты на него совсем не похож, о чем неустанно заявляешь в интервью.

Это было опасное заявление. Уподобление прежнему императору иногда заставляло Трасса взять себя в руки и сдержаться, а иногда раззадоривало еще больше. Предугадать последствия было нелегко даже Трауну. С тех пор как Пеллеон стал центром его мира, Траун стал реже общаться с братом, уже не старался проследить за его внутренней жизнью, движениями души. Он искренне полагал брата счастливым, ведь Трасс добился того, о чем всегда мечтал: величия, власти, богатства. Ему как-то не приходило в голову, что Трасс может захотеть еще и полного обладания им самим.

Неосторожно брошенная фраза о Палпатине породила целую ответную речь о том, что покойный император никогда бы не позволил так с собой обращаться, что ему, Трассу, нужно памятник ставить за его терпение, что Палпатин казнил всех своих неблагодарных родственников и что ему, Трассу, следовало бы поступить так же, что пока он, Трасс, надрывается из последних сил и работает на благо Империи, другие прохлаждаются и своих любовников по курортам таскают, что его терпение не безгранично, и так далее, и так далее, и так далее. Траун слушал его с несколько отрешенным видом, вставлял ремарки только тогда, когда брат в своих оскорблениях Пеллеона заходил слишком далеко, и ждал, когда буря утихнет. Страстная отповедь помогла Трассу выпустить пар, но не измотала. Он мог бы долго говорить о том, как недоволен братом, при этом ни разу не назвав Пеллеона по имени. Но до того, как он смог перевести дух и набрать в легкие воздуха для нового залпа жалоб и обвинений, Траун успел подсунуть ему падд с проектом по увеличению финансирования, принялся монотонно излагать основные направления развития, перечислять кодовые названия исследовательских проектов, и Трасс все подписал, лишь бы он его выслушал, а не пытался похоронить под горой слов и чисел. Когда Траун получил то, что хотел, он задержался в кабинете брата еще на семнадцать минут и тридцать две секунды, после чего попрощался, встал и ушел, будто так и надо.

— Честное слово, твоя ревность переходит всякие границы! — бросил он напоследок.

Вслух Трасс отрицал бы это даже под пытками, но в душе он негодовал, что кто-то еще, кто-то чужой, наслаждается обществом брата. Незаметно для себя Трасс перешел в категорию тех, кто отчаянно стремится контролировать окружающих, особенно близких, тем самым демонстрируя свою власть и силу. С сыновьями и подданными, лишенными возможности возразить императору, это сработало. Однако, столкнувшись с непокорностью брата, Трасс обнаружил, что в чрезмерном контроле нет ни власти, ни силы; есть лишь печальная неуверенность в себе.

Chapter 7 Chapter Text

И, как жаждущий – напиться, боя я с тобой хочу.
Архилох

А что такое ад, я знаю совершенно точно:
это выражение скуки на лице того, кого ты любишь.
Жан-Луи Кюртис

Развязав войну с Пеллеоном, Трасс не учел одного очень важного момента: у Гилада были друзья, а у него — нет. И большинство друзей Гилада также являлись друзьями и подчиненными Трауна. Естественно, что он преклонял слух к их речам. Пеллеон знал достаточно о придворной жизни, чтобы не просить их открыто выступать против молодого императора, — такой шаг привел бы на эшафот всю компанию. Поэтому подрывная работа велась более тонко. На словах Трасса превозносили, а если находили какой-нибудь изъян в его суждениях или приказах, то говорили о нем как о незначительном упущении. На разные лады они твердили гранд-адмиралу: «Как жаль, что император так плохо относится к нашему дорогому другу Гиладу!». Если Пеллеону случалось оказаться поблизости, он уверял, что вовсе не испытывает никакого пренебрежения, что император вообще не должен выделять кого-то, но ко всем относиться ровно и воздавать по заслугам. С его стороны это была излишняя скромность. Траун не был настолько слеп, чтобы не видеть вражды между братом и своим фаворитом. Если у кого-то из кореллиан появлялась толковая идея, он спешил поделиться ею с Пеллеоном, а тот передавал ее Трауну от себя. Выходило, что Гилад — умный и находчивый офицер, который постоянно трудится на благо флота и думает, как бы улучшить вообще все и везде, поскольку поступавшие от него идеи касались самых разнообразных предметов. Император же велик, но совершает много ошибок, недорабатывает свои приказы, выпускает скороспелые законы, не подумав. Пеллеону приписывали такие надменные слова, отражавшие всю суть их противостояния: «У императора новый наряд? Как мило. А у меня новая идея. Посмотрим, что больше понравится его высочеству». Когда Траун хвалил его, Пеллеон отвечал, что его заслуга мала, на идею его вдохновило общение с тем или иным человеком из его компании. Его скромность нравилась гранд-адмиралу сверх меры. Он устал от чрезмерно амбициозных офицеров и чиновников, видел их слишком много при дворе. Гилад отличался от них тем, что в первую очередь думал о ком угодно, кроме себя. Чаще всего его заботило общее благо Империи. Траун, чьи устремления парили далеко от земли, не мог не восхищаться этим. Кроме того, обожавший его Гилад старался радовать его как можно чаще, стремился услужить ему во всем. В конце концов он стал для Трауна незаменимым. Если они и появлялись на публике, то только вместе. Не раз они обменивались взглядами и прикосновениями, лучше любых слов говоривших о природе их отношений. Периодически в желтой прессе мелькала информация, что они тайно вступили в брак или вот-вот это сделают.

Каждое подобное сообщение ранило Трасса в самое сердце. Он долго не мог успокоиться, даже после того, как расследования и проверки подтверждали необоснованность подобных заявлений журналистов. Он не привык по-настоящему бороться за брата. Всю жизнь он крепко держал Трауна в руках, и понимание того, что брат ускользает от него, пугало Трасса. Очень скоро он обнаружил, что не может просто оговорить Пеллеона. Во-первых, Гилад не делал ничего предосудительного. Во-вторых, подобные разговоры не нравились Трауну. Однако это не значит, что Трасс не пытался. Казалось, не проходило и полугода, чтобы какое-нибудь подставное лицо не пыталось «открыть обществу глаза на преступления Пеллеона ради блага Империи». Чиновники и придворные, при Палпатине годами спокойно взиравшие на коррупцию, вдруг заделались принципиальными. Изобретались изощренные схемы и простые уловки, чтобы подловить Пеллеона на недобросовестной деятельности. Полет фантазии отражал характер тех, в чью голову пришла очередная блестящая идея. Обвинения варьировались от мелкого взяточничества до государственной измены, от колдовства, направленного против членов императорского дома, до перепродажи военного имущества. Пеллеона не столько тревожили эти обвинения, сколько возмущали. Его волновало только то, какое впечатление они производят на Трауна.

Траун убедился, что его первоначальный план не сработал и брат по-прежнему не в восторге от его возлюбленного, и постарался свести их общение к минимуму. Тогда Трасс стал сам навещать их. Как только ему доносили, что гранд-адмирал находится в своих покоях не один, император спешил зайти к нему. Застав двух мужчин за каким-нибудь невинным занятием, он присоединялся к ним и заводил непринужденную беседу. В разговоре он всячески демонстрировал интеллектуальное превосходство над Пеллеоном. Если Пеллеон пытался шутить в подражание ему, то выглядел либо необразованным мужланом, либо грубым солдафоном. «Смотри, какой у тебя веселый, интересный и красивый брат, а ты путаешься с каким-то недоумком», — поведение Трасса так и говорило об этом. Адмиралу, лишенному светского лоска, нечем было ответить на его остроты. Гиладу приходилось тщательно следить за языком. Каким бы домашним ни выглядел в такие минуты Трасс, он по-прежнему оставался тем, кто может очень быстро положить конец карьере Пеллеона и даже его жизни. Из раза в раз глядя на эти спектакли, гранд-адмирал хмурился, но молчал.

Однажды их препирательства дошли до того, что Траун бросил на стол карты — они мучительно пытались играть в сабакк — и повысил голос:

— Довольно. Я люблю вас обоих больше всего на свете и не могу слушать, как вы ссоритесь.

— Разве мы ссоримся? — захлопал глазами Трасс. — Брат, не наговаривай на меня. Разве я сказал дорогому Гиладу хоть одно грубое слово?

— Не думай, будто я не вижу, что ты пытаешься сделать. Твои слова похожи на камни, завернутые в шелк. Так всегда было. Ты не меняешься, Рас. Но я устал смотреть, как безоружного человека побивают камнями.

С тем он поднялся из-за стола и вышел. Отвесив церемонный поклон, Пеллеон поспешил за ним. Формально адмирал не занимал никакой придворной должности, не находился в родстве с императором, а потому не имел права находиться во внутренних покоях в отсутствие их законного владельца. Трасс остался в комнате один. Долго он сидел в молчании и пристально всматривался в разбросанные на столе карты, пытаясь понять, где допустил ошибку, где перегнул палку, и гадая, какое его ждет наказание. В том, что Траун на время лишит его своего внимания, Трасс не сомневался. Подобное происходило регулярно с тех пор, как Пеллеон официально стал фаворитом первого принца крови. Игнорирование превращалось в недобрую традицию между братьями.

Как вскоре выяснилось, не один Трасс пришел к такому выводу. Через несколько минут после того, как Траун и Пеллеон его покинули, в комнату просочился Киртан Лоор.

— Приказать прибраться и запереть покои его высочества на время его отсутствия? — спросил он.

Трасс напустил на себя безмятежный вид и ответил с уверенностью, которой не чувствовал:

— Не утруждайтесь. Он непременно вернется, вот увидите. Завтра утром он приползет на коленях мириться.

Однако Траун не пришел ни на другой день, ни позже. Вспомнив о флоте, разбросанном у границ Империи, гранд-адмирал исчез из столицы почти на три месяца под предлогом инспекции. Адмирал Пеллеон, разумеется, сопровождал его. Трасс не любил все, что связано с войной, армией, флотом, и занимался ими только потому, что они составляли главный интерес в жизни брата. После трехмесячной отлучки Трауна он возненавидел их пуще прежнего.

Независимо от того, какие личные драмы сотрясали сердце Трасса, обязанности императора никто не отменял. Хотя рутина тяготила его, она же заставляла отвлечься от внутренних переживаний. Трасс никогда не был склонен к чрезмерной рефлексии, а с тех пор, как он взошел на трон, у него и вовсе не осталось времени на самоанализ. Любой двор правителя в Империи — место, не знающее покоя. Каким бы крошечной и незначительной ни была планета, какой бы ничтожной ни была власть ее монарха, придворные затевали интриги ради его благосклонности, ради получения новых должностей, ради сведения старых счетов, ради мести неверным возлюбленным, и так далее. Процессы могли протекать более-менее мирно, например, как на Набу или Хейпсе. В имперских голоновостях эти планеты практически не упоминались, тем более что Хейпс и вовсе обрел независимость от Корусанта. На других планетах придворная жизнь текла более бурно, особенно если правителем становился либо малолетний ребенок, либо физически или психически нездоровый член королевской семьи. Тогда в масштабах одной планеты или системы начиналось шоу, подробно освещаемое СМИ: аресты, пытки, казни предателей короны, отречения от трона, марионеточные правители, гражданская война, инфляция, голод, разруха, побеги уцелевших членов благородных семей к союзникам в соседних системах, их попытки собрать новое войско и отвоевать свое по праву, слезные выступления в Сенате в случае провала и репрессии в случае успеха. Все это привносило в жизнь граждан Империи тот уровень драмы, от которого они отвыкли за годы мирного правления императора Трасса, и давало возможность насладиться ею в покое и тепле своего дома.

Однако то, что подданные наблюдали, словно оторванную от жизни голодраму, в выпусках вечерних новостей, для Трасса являлось самой что ни на есть ощутимой реальностью. Поддержание порядка в Империи являлось его прямой обязанностью. Некоторые царьки и королевичи, минуя стадию сбора войск у соседей, прямо отправлялись на Корусант, припадали к стопам императора и просили о помощи. И Трассу приходилось разбираться в хитросплетениях их генеалогических древ и местных законов о наследственных правах, очень осторожно взвешивать свое решение, тщательно его обосновывать, поскольку оно сразу создавало прецедент для претендентов на другие маленькие троны по всей галактике. Хотя могло показаться, что наследование трона или земель, или иного недвижимого имущества должно быть закреплено законом и оставаться неизменным на протяжении тысячелетий, на практике все оказывалось куда сложнее. При Старой Республике каждая планета или звездная система решала эти вопросы самостоятельно. Большинство придерживалось общих установок гражданского права Республики, но немало было и тех, кто действовал в соответствии со своими обычаями, причем обычаи могли видоизменяться со временем или навязываться силой оружия в случае интервенции или внезапной смены правящей династии. Палпатин, хоть и стремился к единообразию, однако так и не смог загрести всех подданных под одну гребенку. Для решения столь грандиозной задачи потребовались бы те самые десять тысяч лет, которые Палпатин и собирался править. В конце концов он охладел к этому проекту и позволил знати разбираться со своими проблемами самостоятельно. Если он и выносил вердикт в чью-либо пользу, то действовал не на основании права и закона, а в соответствии с собственными представлениями о том, какой кандидат на престоле больше выгоден Империи. К тому времени, как императором стал Трасс, в Империи имелось множество планет, где: к наследованию имущества не допускались женщины; наследование шло исключительно по женской линии; представители одной расы не могли наследовать за представителями другой, даже если состояли в браке; вопрос о наследстве решался судебным поединком; в спорных случаях обращались к оракулу или гаданию. Иногда конфликт происходил не только между разными ветвями одного рода, но между потомками законных и незаконных детей какого-нибудь выдающегося правителя прошлого, притом потомки бастардов уже лет двести как трон захватили. Или же право на титул и земли оспаривали представители благородных фамилий с разных планет, где придерживались разных законов. А сверху на это великолепие наслаивался обычай той местности, где находилось имущество. Словом, система была сложная и запутанная. Кроме чисто юридических коллизий, требовалось учесть вопрос верности Корусанту того или иного кандидата в короли, его политическую программу в целом, вопросы финансового обеспечения и торговых связей, ведь ни крупные промышленники, ни поставщики продовольствия, если таковые имелись на планете, не должны были пострадать. Банковский клан в лице советницы императора по экономике, муунки Коэй Хилл, особенно пристально следил за этим. Что и говорить об огромном императорском дворе на Корусанте! Официально считалось, что с восшествием Трасса на престол при дворе наступила славная тишина и покой, коих невозможно было найти там прежде. Но тишина не означала бездействия. Те же политические игры и подковерные интриги, что в отдаленных регионах, процветали в столице, только тут уровень участников был повыше да опыта у них побольше. Одним словом, Трассу некогда было скучать или стенать от одиночества и ревности. Ему постоянно приходилось доказывать местечковой знати, что имперские законы стоят выше их провинциальных неписаных обычаев. Когда Траун не находился поблизости, переносить его неверность становилось легче.

И вот через три месяца отлучки гранд-адмирал вернулся. Почти сразу по прилету на Корусант он изъявил желание повидаться с братом. «Опять ему что-то от меня нужно», — скорбно подумал Трасс. Впрочем, его сердце сладко сжалось от предвкушения встречи с по-прежнему горячо любимым братом. Но просто увидеться они не могли: придворный этикет требовал провести торжественную встречу первого принца крови, завершившего военную кампанию или вернувшегося из командировки. Трасс сам когда-то установил это правило. Формально Траун был именно в командировке. На отдаленных рубежах Империи он честно гонял экипажи кораблей на учениях, пугал наземные части внезапными инспекциями, проверял прогресс строительства жилья для военнослужащих, вникал во все аспекты работы верфей и военных заводов. Это была та часть его жизни, за которой Трасс следил по выпускам голоновостей. О том, как его брат развлекался в компании Пеллеона и его друзей-кореллиан, Трасс мог прочитать в разделе светской хроники. Заодно он имел возможность оценить, какие новые драгоценности его брат подарил своему фавориту (вдали от столицы Пеллеон без стеснения носил свои многочисленные браслеты, хронометры, перстни и тиары, ювелирными булавками прикалывал ордена), в какие роскошные меха укутывал его, если того требовала погода, какие интересные места посещал вместе с ним и каким счастливым выглядел. Входили ли путешествия и приключения в понятия командировки гранд-адмирала? Пожалуй, вопрос стоило бы поставить иначе: а кто запретит гранд-адмиралу развлекаться в свободное время? В теории это мог сделать император, но Трасс, разумеется, никаких распоряжений на этот счет не давал.

После совещания с министром двора было решено провести скромную встречу первого принца крови через два дня после его возвращения на Корусант. Киртан Лоор заверил, что содержит дворцовые службы в таком образцовом порядке, что мог бы подготовить большой праздник с балом за четыре-пять часов, и Трасс ему верил. Однако император не хотел торопиться. Более того, он назначил церемонию встречи на послеобеденное время: не то из нежелания создавать у брата впечатление, будто вокруг него слишком суетятся, не то из личного мазохизма. Мазохизм заключался в том, что гости, с которыми ему предстояло обедать, были невероятно скучны. В то время Корусант готовился к проведению крупной конференции с участием управленческих кадров. Губернаторы, моффы, магистраты и прочие высокопоставленные административные работники собирались обменяться опытом, обсудить проблемы своих секторов или планет, получить наставления от императора, попытаться произвести на него хорошее впечатление и выпросить у него больше денег. Делегаты уже начали прибывать в столицу. Некоторые из них по благородству происхождения или из-за важности их сектора имели права просить — и получить — аудиенцию у императора. Трасс не желал тратить время, общаясь с каждым в отдельности, потому решил выслушать всех чиновников скопом, собрав их за столом. Они не отличались строгой нравственностью, не пленяли любезностью или просвещенностью, но имели представления об обязанностях чиновников и достоинстве личности. Многие из них, каждый по-своему, были забавны своими чудачествами. Большинству из них не хватало образованности, остроумия или светского лоска, чтобы поддерживать беседу на том уровне, к которому привык император. Зато каждый являлся его ставленником, его верным сторонником, и в случае непредвиденных политических осложнений можно было не сомневаться, что эти мужчины и женщины будут держать сторону Империи — сторону Трасса. Поэтому он вел себя с ними очень любезно. Для Трасса было мучительно тяжело исполнять обязанности радушного хозяина и проявлять интерес к рассказам гостей об их житье-бытье, когда он знал, с кем его брат проводит время. По возможности терпеливо он входил в подробности дел, кивал, задавал уточняющие вопросы, а сам представлял, как Пеллеон помогает сейчас Трауну одеваться, как подшучивает над придворным этикетом и Траун смеется вместе с ним. Выдержка и благовоспитанность ни разу императору не изменили, хотя все его мысли устремлялись к Трауну. Гости не догадались, чего ему стоило держать себя в руках. Император выслушал вполуха рассуждения одного магистрата о том, что недавний конфликт двух мелких землевладельцев закончился пшиком благодаря его усилиям, вежливо улыбнулся в том месте, где рассказчик ожидал услышать смех, крепче сжал в руках приборы, когда магистрат продолжил развивать мысль и пустился в воспоминания о тяжбах времен Старой Республики, — и в этот момент в столовой появился Чипа, подошел к Трассу и шепотом доложил ему о прибытии первых спидеров из кортежа Трауна. Тут терпению Трасса пришел конец. Не заботясь о том, что прерывает собеседника посреди фразы, он вышел из-за стола и отправился переодеваться.

В своей роскошной гардеробной, занимавшей пятую часть личных покоев императора, Трасс любовался коллекцией нарядов, пока слуги хлопотали вокруг него. Ощущение не было новым. В Доминации чиссов он, как самый молодой и один из самых успешных синдиков, требовал, чтобы его обслуживали по высшему разряду. По тамошним меркам его штат слуг казался раздутым до неприличия, хотя состоял всего из дюжины работников, получавших более высокую оплату за свои труды, чем их коллеги у других синдиков. Теперь это казалось Трассу детской игрой. Лишь за его одеждой следили более пятидесяти человек. Одни занимались выходными нарядами, другие — повседневными, третьи — зимними шубами и вещами с меховой оторочкой, четвертые — самыми ценными одеждами из парчи с золотым и серебряным шитьем. Отдельные люди заботились о состоянии его обуви. Наконец, многочисленные драгоценности требовали внимания самых доверенных и знающих выходцев из благородных семей, ведь им честь не позволит ничего украсть. Трасс превратил переодевание своей персоны в спектакль, почти священнодействие, все участники которого осознавали важность происходящего. Чтобы обрядить императора, слуги со множеством предосторожностей извлекали из шкафов предметы туалета, с поклоном передавали их младшим хранителям гардероба, те под присмотром Эссы Соньясси, графини Тьецци, главной смотрительницы гардероба, помогали Трассу их надеть. Своей очереди уже ждали хранители драгоценностей. Затем наступала очередь куаферов, создававших из волос Трасса фантастическое великолепие прически. Украшенная шпильками, короной или живыми цветами, она потрясала воображение. Завершали дело визажисты. С помощью едва заметного макияжа они выравнивали тон кожи, если требовалось, скрывали морщинки, темные круги под глазами и другие признаки усталости и старения, подчеркивали яркость глаз. Более яркий макияж мог служить политическим заявлением. Трасс был одержим своей красотой, стремился сохранить ее любой ценой. Если бы ему сказали, что купание в крови младенцев помогает удержать уходящую молодость, он повелел бы регулярно доставлять во дворец необходимое количество свежих младенцев (разумеется, родившихся мертвыми или с такими пороками развития, что жизнь в них едва держалась). Но в день возвращения брата Трасс не был настроен приносить такие жертвы.

Когда его нарядили и уложили волосы, Трасс посмотрелся в зеркало и обомлел.

— Какой я бледный, — едва слышно произнес он.

Слуги были обучены разбирать даже шепот своего господина, поэтому тут же последовал вопрос от графини Тьецци:

— Ваше величество желает наложить грим? Визажисты уже готовы и ждут вашего приказа.

— Нет, — немного подумав, ответил Трасс, — пусть брат видит, до чего меня довело его отсутствие, как сильно я переживал за него.

Император обернулся к слугам, улыбнулся, поблагодарил всех за помощь и отпустил. Прежде чем уйти, графиня Тьецци на правах старой подруги Трасса осмелилась высказать мысль, давно уже посещавшую головы многих придворных и породившую разные кривотолки.

— Ваше величество поразительны, — произнесла она. — Вы правите Империей так мудро, не жалея себя, но перед его высочеством неизменно стремитесь показаться слабее, чем есть. Отчего это так? Разве не заложено в природе каждого мужчины демонстрировать силу?

— То, что вы задаете подобный вопрос, означает, что вы совсем не знаете моего брата, — усмехнулся Трасс. — Он благороден. Его сердце разрывается при виде чужих страданий. Слабым и беспомощным легче достучаться до него, чем сильным и благополучным.

— Должно быть, его высочество где-то потерял свое сердце, раз вам приходится прибегать к таким ухищрениям. — Графиня тоже улыбнулась, но увидела, что Трасс не собирается поддерживать ее шутку, спохватилась и быстро произнесла, пару раз легонько хлопнув себя по губам: — Ваше величество, я забылась, прошу меня простить.

Трасс позволил ей удалиться. Несколько минут стоял перед зеркалом, созерцая себя, обдумывая то послание, которое намеревался выразить внешним видом. Собирался с душевными силами для противостояния толпе и родному брату. Он дотронулся до сложной композиции прядей и кос, собранных на затылке в небольшой пучок, проверил, надежно ли держится прическа, не развалится ли от резкого поворота головы. Но пучок сидел крепко, его скрепляли те самые шпильки с каплевидными жемчужинами, над которыми пытался иронизировать Пеллеон три месяца назад. Трасс вынул одну из шпилек, повертел в пальцах, потом перехватил ее, словно кинжал и сделал резкий выпад. Как легко было бы вонзить эту шпильку в глаз соперника! Одно быстрое движение, короткий удар — никто бы и дернуться не успел. Шпилька недостаточно длинна, чтобы достать до мозга, но ее длины хватило бы для нанесения серьезного ущерба. Несколько мгновений Трасс визуализировал эту фантазию: залитый кровью, корчащийся от боли Пеллеон, перепуганные придворные и перекошенное от ярости лицо брата. Затем с обычным равнодушием и уверенностью он вернул шпильку на место. Как ни прекрасна для него была идея, он не собирался ее реализовывать. Едва ли Трауну хватило бы дерзости попытаться его свергнуть, но и без того последствия от открытого противостояния с братом были бы катастрофическими. В представлении Трасса Пеллеон не стоил возможных осложнений.

Император покинул свои покои ровно в тот момент, когда спидер его брата остановился у входа во дворец. Обычно Траун предпочитал прилететь на посадочную площадку на крыше дворца и прямо идти к брату. Но сейчас для него устраивали церемонию, требовался торжественный выход. Трауну пришлось проделать длинный путь: по парадным лестницам, по коридорам и галереям, мимо выстроившихся в два ряда придворных, дежурных офицеров и журналистов с их голокамерами — и встретиться с императором в одном из залов, равноудаленном от входа во дворец и от покоев правителя. Там собралось больше всего публики, желавшей запечатлеть в памяти исторический момент. Исторический не исторический, а подобные церемонии пользовались обычно значительным успехом, поскольку позволяли придворным покрасоваться, оценить наряды других, позубоскалить о тех, кому на сей раз наряд не удался.

Траун славился умением рассчитывать время для каждого шага. Трасс ему в этом не уступал. Гранд-адмирал всегда прибывал вовремя. Император был пунктуален или заставлял себя ждать ровно столько, сколько требовалось для произведения нужного эффекта — ни минутой больше, ни минутой меньше. Его появление заставило собравшихся замереть, а столичных модников и модниц — вытягивать шеи, чтобы получше рассмотреть и запомнить его наряд. Одеяние это и вправду отличалось от обычных, роскошных, но совершенно закрытых нарядов императора, и грозило произвести революцию в придворной моде. Завернутый в алый шелк, образующий множество складок, Трасс напоминал экзотический цветок. Наряд оставлял открытыми плечи и часть груди. Это выглядело бы непристойно, когда бы не причудливой работы сетка с драгоценными камнями, укрывавшая шею и грудь Трасса подобно кирасе. Богато украшенные вышивкой широкие рукава почти касались пола. Торжественно расширяющийся книзу шлейф тянулся за ним на несколько метров, не позволяя следующим сзади приблизиться. Равномерное шуршание ткани при каждом его шаге напоминало плеск морских волн, приближающихся к берегу в тихую погоду. От ткани, волос, тела, казалось, даже от дыхания императора исходило дивное благоухание.

Любой, кто не имел достаточно чувства прекрасного, чтобы плениться видом Трасса, но имел достаточно ума, мог прикинуть, сколько времени ушло на подобные приготовления. Была учтена каждая мелочь в наряде, отработан каждый жест и кивок головы. Это великолепие, эта безумная пышность буквально кричали о том, как пуста и одинока жизнь Трасса. Для Трауна это стало очевидным, как только он увидел брата, и его сердце наполнилось жалостью, но не к нему, но к тому, что после стольких лет Трасс не научился заполнять пустоту бытия.

Генерал Дзаба, наблюдавший за процессией в числе прочих офицеров и придворных, выразил впечатления иначе:

— Странно, что наш император так прихорашивается, когда гранд-адмирал прилетает. Будто на свидание собрался.

— По-моему, это естественно. Его величество хочет встретить гранд-адмирала торжественно, как подобает, — ответил ему стоявший поблизости генерал Тайра. — Вы сами разве не так же поступаете, когда вас навещает брат?

— Нет, конечно. Своего брата я могу принять в нижнем белье и сидя в нужнике. Подумаешь, большое дело. Чего он там не видел?

— М-да. Кого я спрашиваю…

— Мы с братом не чужие люди. Мы видели друг друга в горе и в радости, пьяными, больными, истекающими кровью. Когда ему ампутировали кисть в полевом госпитале, я стоял рядом и держал его за здоровую руку. Так неужто после такого мы с ним стали бы наряжаться в парадные мундиры, кланяться и шаркать ножкой?

Поскольку разговор о проявлениях братской любви стал заметно громче допустимого при подобных церемониях шепота, на Кумушек зашикали. В другой ситуации генералы сказали бы тем, кто делает замечания, куда им идти и с какой скоростью. Однако они уже достаточно много времени провели при дворе и усвоили главное правило: не затевать скандалов в присутствии императора. Потому они примолкли и занялись лицезрением встречи членов правящего дома. Трасс в своем алом наряде производил странное впечатление. Его молодость и сила были отчетливо видны в безупречной выправке и крепких плечах, хотя не таких широких и мускулистых, как у брата. В то же время стали заметны его уязвимость, хрупкость. Траун с юности называл брата нежным комнатным цветком, которому нужны ежедневный уход с подкормкой, а холода и засухи губительны. Никогда еще Трасс не соответствовал этому описанию до такой степени.

Зато Траун нисколько не походил на цветок. В парадном мундире, с наградами на груди и с алмазными эполетами, потребными для визита во дворец, он представлял собой квинтэссенцию всего того, что народное сознание вкладывал в понятие «имперский офицер». Последние три месяца провел он не без пользы, не только инспектировал военные базы, заводы, части, верфи, попадавшиеся на пути, но и отдыхал от брата. Сам себе Траун признавался в том, что обошелся с Трассом некрасиво, наговорил ему обидных слов. Пеллеон тоже твердил ему об этом. Итак, Траун пообещал по возвращении на Корусант быть более терпеливым с братом. В соответствии с принятым решением, он излучал величие и благодушие, и они настолько ему шли, что именно его можно было принять за правителя. Пеллеон — а Траун взял его с собой во дворец — держался на шаг позади него, прятался в его тени и как будто силился стать меньше, незаметнее.

В соответствии с протоколом братья раскланялись, обменялись приветствиями и дежурными фразами. Затем Траун изъявил желание сделать доклад императору о положении дел в тех секторах, которые он посетил.

— Это может подождать, хотя я с удовольствием тебя выслушаю. Пожалуйста, помоги мне, — произнес Трасс и выставил вперед слабеющую руку.

У Трауна не оставалось иного пути, кроме как взять его тонкую бледную ладонь, положить ее себе на локоть, позволить брату опереться и проводить его в другой зал, где в честь его возвращения готовились дать небольшой концерт классической музыки с танцевальными сценками. Трасс на секунду встретился взглядом с Пеллеоном и обнажил зубы в гримасе, очень отдаленно напоминающей улыбку. Послышалось шуршание громоздкого наряда, похожее на шум ветра в кронах деревьев. Император и первый принц крови развернулись и тронулись в путь. Пеллеону пришлось плестись за ними на солидном расстоянии, поскольку длинный шлейф наряда императора не позволял никому приблизиться к ним.

Играли все больше какие-то сложные редкие произведения старинных композиторов, которыми в последнее время увлекся Трасс. Музыка оставила Трауна равнодушным; его немного увлекли наряды танцоров, сшитые в подражание древним образцам, но и они ему скоро надоели. Откровенно говоря, даже его доклад являлся просто предлогом для того, чтобы остаться с братом наедине. Траун пришел с предложением мира между своими любимыми мужчинами, и тратить время на пустые развлечения казалось ему глупым. Однако он мужественно высидел весь концерт, поаплодировал музыкантам и танцорам в конце, потом вновь начал настаивать на приватном разговоре. В Трассе в тот день было нечто странное. Прежде он бы уже разогнал всех придворных ради возможности побыть с братом наедине пару лишних минут. Теперь он будто нарочно растягивал время. Он выглядел бледным и усталым, в его движениях появилась несвойственные ему томность и медлительность. Его взгляд стал печальным, почти не отрывался от лица Трауна. Даже говорил Трасс мало и словно бы с трудом. Когда они шли в покои императора, Трасс едва переставлял ноги, по-настоящему, а не символически опирался на руку брата. «Какую роль он играет?» — спрашивал себя Траун. Он не допускал мысли о том, что брат мог заболеть: придворные врачи немедленно уведомили бы его об этом. Значит, перед ним разыгрывали очередную сцену, смысл которой нетрудно было уразуметь. Очередное притворство Трасса показалось ему оскорбительным. Траун множество раз видел, как брат притворяется перед другими, иногда помогал ему в этих представлениях. Он восхищался многообразием масок брата, а себя почитал исключением. Но чем старше он становился, чем чаще оглядывался назад, анализировал прошлое, обсуждал его с Пеллеоном, тем явственнее понимал, что и сам неоднократно становился жертвой манипуляций Трасса. Одни случаи были извинительны, другие — нет. И вот — новая сцена, ненужная, чрезмерно драматичная, бессмысленная. Что могла она открыть Трауну? Что брат скучал по нему? Это он и без того знал. Искусственность во всем давно надоела Трауну. Он видел ее повсюду: в льстивых речах, в натужных улыбках, в фальшивой почтительности. Когда он неожиданно прибывал с инспекцией, любой местный начальник притворялся, будто для него большая честь встречать такую персону, а про себя каждый желал гранд-адмиралу провалиться вместе с его проверками. На сей раз притворство Трасса сильно повредило ему в глазах Трауна.

Как только они остались наедине в императорских покоях, Траун потребовал ответа:

— Что это был сегодня за спектакль?

Из последних сил Трасс донес свое тело до ближайшего диванчика, покачнулся, словно сломленная ветром орхидея, сел, красиво разложил пышные свои одежды, отчего еще больше стал напоминать цветок в горшке, поднял на Трауна взгляд и пролепетал самым невинным тоном:

— Не понимаю, о чем ты.

— Брось. Мы расставались и на более долгий срок, а ты сегодня выглядел и вел себя так, будто меня не было рядом десять лет, и ты совсем зачах от тоски.

— Именно так мне и показалось. Ты же знаешь, разлука для меня невыносима.

— Разлука? Или мысль, что в это время я слушаю кого-то, кроме тебя?

— До чего ты жесток сегодня! Чем я провинился?

Казалось, император вот-вот расплачется. Вспомнив об обещании быть терпеливым с братом, Траун не стал больше вдаваться в это дело и занялся исключительно рабочими вопросами. Среди прочих дел имелись и проекты, требовавшие изрядного государственного финансирования, в одиночку военное министерство их бы не потянуло. Тем более что некоторые объекты, строго говоря, не являлись военными, скорее научно-исследовательскими. С их обсуждением Траун был особенно осторожен. Почти любой гражданский социальный проект Трасс предпочитал военному и с тех пор, как он начал встречаться с Пеллеоном, со скрипом зубовным соглашался давать брату деньги. Для планов Трауна они были критически важны. Странное дело: Трасс слушал объяснения брата, но будто бы не слышал, не проявлял никакого интереса к дискуссии, не засыпал его вопросами, как делал обычно; он лишь молча смотрел на Трауна печальными глазами, будто боялся никогда больше его не увидеть и хотел запечатлеть в памяти родные черты. Даже подпись на предложенном Трауном проекте Трасс поставил не глядя. Тогда Траун по-настоящему встревожился. Не то актерская игра Трасса вышла на принципиально новый уровень, не то его разум помутился от душевных страданий. Трасс мог с некоторым пренебрежением относиться ко многим вещам, особенно нематериальным, вроде репутации или чести, но в финансах всегда вел строгий учет.

— Это все, о чем ты хотел поговорить со мной? — спросил Трасс обреченно-покорным тоном, какого Траун прежде от него не слышал.

— Из важных текущих дел — да. Но мне приятно будет провести с тобой время, — не очень уверенно ответил Траун.

— Тогда позволь мне сесть к тебе на колени. Пожалуйста. Я так давно тебя не обнимал.

Снова этот пораженческий тон, снова эта слабость. Траун всерьез начинал тревожиться о физическом и ментальном здоровье брата. Что, если даже его вызывающий алый наряд — вовсе не заявление, а признание болезни, неспособности править? Только еще одного безумного монарха Империи и не хватало.

С мыслями об этом Траун сел на диван рядом с братом. Кипа шелка пришла в движение, и Трасс забрался к нему на колени. То, как он двигался, вызвало у Трауна ассоциацию с ренторским хищным лишайником. Эти ярко окрашенные создания могли достигать до пяти метров в длину, они перемещались очень медленно, почти незаметно, но неотступно, и поглощали всю органику, какая встречалась им на пути, будь то мох, трава, насекомое, больное или задремавшее животное. Наткнувшись на них, ренторский хищный лишайник укрывал, обволакивал их собой, начинал медленно переваривать. Как на Татуине считалось страшной казнью быть переваренным сарлакком, так на Ренторе в далеком прошлом осужденных на смерть скармливали хищным лишайникам. Истории об этом дошли до современности в виде детских страшилок и сказок. Говорили, что крики перевариваемых заживо преступников были нестерпимы и особенно ужасны. Рассказы о подобных вещах глубоко врезались в память Трауна, когда он был ребенком.

Нет, конечно, такой эффект производило движение ткани на наряде Трасса, она напоминала складки тела хищного лишайника. Трасс удобно устроился на коленях брата, склонил голову к его плечу, обвил его руками за шею, как раньше, как в те счастливые времена, когда они были влюблены и жили только друг для друга. Его волосы, мягкие и прохладные на ощупь, как парча, ниспадали на плечо Трауна, щекотали его щеку и ухо. Изящные ключицы Трасса казались высеченными из камня резцом скульптором. Траун обнял брата, целовал его в лоб или висок, попутно спрашивал о придворных делах в его отсутствие. Хотя он не любил разбирать в подробностях скандалы из жизни высшего света, но Трассу эта тема обычно очень нравилась, и Траун обсуждал ее, чтобы его порадовать. Говоря о том, как опростоволосился тот или иной придворный и о своей роли в этих делах, Трасс немного оживился. В его позе чувствовалась такая доверчивость, нежность и покорность, что основной инстинкт Трауна — стремление вступаться за слабых — чуть не заставил его забыть, что он держит в руках вовсе не болезненное беззащитное существо, а всю Империю. Траун заставил это чувство умолкнуть. Он ни на минуту не забывал о том, что его ждет Гилад и каждую секунду рискует услышать неделикатность в свой адрес от недолюбливающих его придворных или офицеров. Последние все же старались держать язык за зубами и вредить Пеллеону опосредовано, а вот аристократы ничем ему не были обязаны и могли поупражняться в острословии. И один из важных вопросов, который Траун хотел обсудить с братом, касался как раз придворной жизни.

Убедившись, что совсем убаюкал бдительность брата разговорами и похвалами его находчивости в разрешении конфликтов, Траун заговорил о важности поддержания мира и порядка в государстве и при дворе, ведь двор — видимое для всех подданных лицо Империи. Трасс в целом с ним согласился. Тогда Траун сравнил несколько конфликтов, где император так успешно выступил посредником, и очень мягко, не тыкая ни в кого пальцем, указал на неуместность вражды между Трассом и своим фаворитом. Это-де унижает императорское достоинство. Хуже того, их ссора подавала скверный пример придворным, побуждала их сеять распри или добиваться внимания правителя провокациями. Неофициальную войну между ними следовало прекратить. О том, как все это сказывается на репутации Пеллеона, Траун сказать не успел.

Трасс отбросил всякое притворство. Он больше не льнул, не ластился к брату — он оттолкнул от себя его руки, вскочил с его колен как ужаленный, донельзя обиженный. Его взгляд пылал злобой. Трасс вновь стал таким, каким Траун привык его видеть в последнее время: до предела собранным, серьезным, решительным. Как ни пытался Траун объяснить условия перемирия — всесторонняя публичная поддержка любых начинаний императора вооруженными силами, в том числе ведение боевых действий против врагов по его выбору, отдаление Пеллеона от двора, сведение к минимуму их встреч в общественных местах, периодические ночевки Трауна во дворце — Трасс все их отмел и прикрикнул:

— Ну почему, почему ты так его любишь? Раньше ты ни о ком так не заботился, как обо мне. Ты принадлежал только мне. Что изменилось теперь? Я постарел, подурнел?

— Мы оба знаем, что твоей красоте нет равных среди живых. А если сделаешь еще одну омолаживающую процедуру, то тебя точно станут называть моим младшим братом.

— Тогда в чем дело? Неужели Пеллеон так хорош в постели? Я ни за что в это не поверю!

— В каком-то смысле я действительно попал в ловушку его тела.

— То есть потерялся в жировых складках?

Становилось очевидно, что мирная инициатива провалилась. Напрасно Пеллеон изобретал все эти уступки, напрасно уговаривал Трауна их принять и говорить о них с императором, напрасно Траун унижал себя и своего возлюбленного предложением мира. Однако Траун все же предпринял еще одну попытку спасти положение.

— Рас, я делаю все, о чем ты просишь. Благодаря мне твои враги побеждены и дрожат в ужасе. Я делал это раньше и сделаю снова, столько раз, сколько потребуется. Как ты просил, я участвую в благотворительных акциях, общественных проектах, занимаюсь популизмом при любой удобной возможности. И продолжу придерживаться утвержденных тобой графиков. Но я хочу кое-что получить в качестве благодарности.

— Миловаться с Пеллеоном я не стану за все твои победы.

— Я не прошу тебя любить его. Все, что мне нужно, — это немного уважения к тому, кто мне дорог. Держи себя с ним сдержанно, как с другими придворными, не подкалывай его, не пытайся подставить. Сделай это не ради него, а ради меня. Неужели ты сам не устал от вашего противостояния? Вместо того, чтобы употреблять ум и знания на благо Империи, ты тратишь силы на мелкие подлости, изощряешься в коварстве. Это недостойно тебя, Рас.

Сложив руки на груди, Трасс мерил комнату шагами, не то обдумывая предложение брата, не то уговаривая себя согласиться. Траун ему не мешал.

— Рау, я люблю тебя и многое ради тебя готов сделать. Но переступить через себя не могу. Не стану.

— Это твое последнее слово?

— Это решение окончательное.

— Когда в очередной раз тебе станет одиноко, когда почувствуешь себя измотанным, когда пустота такого существования встанет перед тобой во весь рост, вспомни, что я предлагал мир, но ты отказался. Тогда не вини меня.

Спокойный тон императора резко изменился и стал яростным:

— А кого еще мне винить?! Ты первым разорвал нашу связь! Ты притащил в свою постель другого мужика, не я!

— Давай не будем считать, кто кого и куда тащил и в каких количествах. Твои грешки передо мной известны тебе лучше.

Трасс закусил губу, едва сдержав протестующий возглас. Вид у него стал такой, будто ему дали пощечину. Собравшись с силами, он произнес дрожащим от гнева и застарелого стыда голосом:

— Напоминать об этом — подло с твой стороны, Рау. Ни с кем, кроме тебя, я не спал по любви, и тебе это прекрасно известно. Все, что мы имели в Доминации чиссов, мы получили за то, что я вовремя ложился под важных персон. Нужно быть последним неблагодарным скотом, чтобы стыдить меня за это. И даже тогда я не имел постоянных любовников, не выпячивал их, не показывал их всему свету, как ты сейчас, хотя каждый из них был в сто, в тысячу раз благороднее твоего старого шлю…

— Говорить с тобой — всегда такое удовольствие, Рас, — перебил его Траун, вставая. — Но сейчас мне нужно идти. Я еще навещу тебя, когда у меня будет время. Дай знать, если передумаешь.

— Пока дышу, я не признаю поражения и не приму его в качестве твоего фаворита.

— Смотри не пожалей о своем упрямстве, Рас.

Не попрощавшись, Траун ушел. Когда за ним уже закрывались двери императорских покоев, он услышал звон бьющегося стекла: одна из вазочек или декоративных статуэток пала жертвой гнева Трасса. В прежние времена Траун не только не довел бы брата до подобного состояния, но сразу вернулся бы, чтобы его утешить. Ныне Траун поздравил себя с тем, что вазочку разбили о пол или стену, а не об его голову, и прибавил шаг. Он почувствовал облегчение, которое ощущают путешественники, успевшие преодолеть хрупкий мост и наблюдающие, как он рушится у них за спиной. И не было ему никакого дела ни до гибнущих украшений, ни до мечущегося в своих покоях Трасса, ни до того, как император, задыхаясь от ярости, разорвал на шее тонкое плетение драгоценной своей кольчуги, ни до того, как он долго бил кулаком декоративную подушку, представляя на ее месте то лицо Пеллеона, то лицо неблагодарного брата.

Траун хранил нейтральное выражение лица, пока прогуливался по дворцу, принимал приветствия, разыскивал Пеллеона. Улыбнулся он, лишь когда нашел Гилада в музыкальном салоне, окруженного офицерами с Кореллии и в безопасности наслаждающегося игрой графини Тьецци и ее дочерей на замысловатых струнных инструментах. При появлении первого принца крови графиня прервала импровизированный концерт, затеянный не столько для развлечения придворных, сколько для демонстрации талантов находящихся на выданье дочерей. Возможно, кто-то из офицеров мог прельститься барышнями из рода новой аристократии. Но с самого Трауна музыки на тот день хватило. Он позволил членам своей свиты остаться, если те имели такое желание, забрал только Пеллеона и вернулся домой.

Дорогой Гилад не стал спрашивать его о разговоре с императором. С некоторых пор он перестал доверять присланной из дворца прислуге, часто менял ее, пытался вести набор работников сам, а всех водителей не без оснований считал шпионами. Гилад дождался, когда они с Трауном останутся одни в их квартире, и только тогда спросил:

— Как все прошло с императором?

— Ожидаемо — не очень хорошо. Но он хотя бы согласился на проект по созданию сети обсерваторий на границе Неизведанных регионов для наблюдения за вторжением Чужаков Издалека. В последнее время из него все труднее становится выбивать финансирование. Хотя ревность еще не лишила его остатков разума, это радует. Итак, нам остается только выбрать планеты для обсерваторий.

— Рау, я все же считаю, ты должен пойти на некоторые уступки императору в том, что не касается непосредственно нас с тобой.

— Увы, наши отношения — единственное, что его сейчас волнует. Все прочие мелкие конфликты, урезка финансирования, происки против тебя и наших друзей в корне своем имеют именно это, ничего другого.

— Но ведь должен же быть способ найти компромисс.

— Зачем?

— Что значит зачем? Он же наш император!

— И что с того? Я и прежнему императору в лицо говорил, что думаю о нем и о его прожектах, а он был куда суровее Раса.

— Ох, Рау…

— К тому же с моим братом опасно играть в компромиссы. Покорность, миролюбие он принимает за слабость, а слабых он не уважает. Тех, к кому не имеет уважения, он рано или поздно уничтожает. Нет, Гил, не уговаривай меня. С ним можно быть лишь холодным и официальным, говорить с позиций силы.

— Я не хочу, чтобы из-за меня ты окончательно рассорился с братом. Если ты когда-нибудь меня разлюбишь, то будешь думать обо мне с гневом и сожалением.

— Этого никогда не произойдет.

— Ты так говоришь, но посмотри на меня. Я старею. Сколько лет нам еще осталось? Последние годы ты только и делаешь, что ссоришься с братом из-за меня. Прошу, не надо больше. Примирись с ним.

— Для него единственный путь к примирению — бросить тебя. Для меня это невозможно и неприемлемо ни при каких обстоятельствах, так что предоставим Раса его злобе и не будем больше это обсуждать.

— Своей злобой он иногда вызывает жалость. Но куда чаще он создает проблемы.

Необъявленная война с императором приносила Пеллеону немало проблем, начиная с самой главной: его окружали шпионы императора. Единственное, что они не пытались разнюхать, так это состояние отношений Трауна и Пеллеона — их страсть была очевидна. Зато во всем остальном… Гиладу приходилось гораздо строже следить за словами, чем прежде, ведь любой неосторожно брошенный эпитет в адрес императора шпионы тут же несли Лоору. Да что там эпитет, порой для скандала хватало недостаточно почтительной интонации! Не меньшую осторожность нужно было соблюдать в делах. Пеллеон чувствовал, что за его счетами, банковскими картами, переводами неустанно следят подчиненные Коэй Хилл. Советница по экономическим вопросам разве что не молилась на Трасса и была поистине неутомима в истреблении его врагов с помощью обвинений в растрате или коррупции. В каждом просителе Пеллеон стал подозревать провокатора, что не лучшим образом сказалось на его доверии к окружающим.

Больше всего остального его угнетали чувства стыда, страха и вины. Он так и не смог до конца смириться с тем, что добился нынешнего влияния через постель. Сколько бы организационных проблем он ни решил, сколько бы добрых дел ни совершил, как бы высоко ни поднялся — это не имело значения, поскольку Пеллеон думал, что в мгновение ока лишится достижений, как только Траун к нему охладеет. Ничего он не боялся так, как охлаждения их отношений. Если бы они расстались, он и его друзья стали бы легкой мишенью для мстительного императора. Даже сейчас, когда в их отношениях все шло хорошо, Трасс умудрялся вредить Пеллеону, портил его благие начинания. Временами страх так мучил Гилада, что не давал ему дышать, лишал сна. В присутствии императора, помимо страха, он испытывал еще и вину. Его не покидало чувство, будто он влез в чужую жизнь, вклинился между братьями. Ни для кого не являлось тайной, что раньше братья отлично ладили, во всем поддерживали друг друга, рисковали собой ради друг друга при необходимости. С появлением Пеллеона все изменилось. С той общностью надежд и устремлений, которая до сих пор заставляла их действовать совместно, отныне было покончено. Открыто Трасс и Траун не враждовали, но отношения стали натянутыми, наполненными, вместо взаимного уважения, мелкими придирками, подначками и непочтительностью. В отличие от обывателей, Пеллеон знал подноготную прежней любви между братьями и их нынешней неприязни. Он всегда относился с презрением к тем, кто разбивает чужие семьи, а в итоге сам стал таким человеком. Он чувствовал вину перед Трассом каждый раз, когда Траун холодно приветствовал брата во дворце; каждый раз, когда Траун равнодушно справлялся о его здоровье, а сам только и думал, как бы поскорее отделаться от него; каждый раз, когда Траун кланялся императору или танцевал с ним на балу, а его взгляд тем временем блуждал по залу, выискивая Пеллеона; каждый раз, когда Траун крепко сжимал его в объятиях, шептал ласковые слова и не вспоминал о брате, который в это время страдал от тоски, одиночества и ревности.

Несмотря на все угрызения совести, Пеллеон осознавал суровую реальность сложившегося положения: он проигрывал игру разведок, ему не хватало собственных шпионов при дворе. Генерал Хестив прилагал все усилия, изучая трафик писем и приказов, попадавших в архив на Йаге Малой. Его анализ почти всегда оказывался верным, однако он требовал времени, которым Пеллеон порой не располагал. Когда император задумывал очередную интригу против него, о ней следовало знать заранее. Некоторые мелкие придворные шпионы из желания подзаработать на стороне передавали доступные им сведения не только своему непосредственному начальству в лице министра двора Лоора, но и Пеллеону. Впрочем, то были люди незначительные, собиратели слухов, сплетен и случайно оброненных слов. Они редко приносили заметную пользу. Пеллеон выражал им благодарность в финансовом эквиваленте на тот случай, если однажды они доставят нечто действительно важное. Офицеры из кореллианской партии, когда наставала их очередь дежурить при дворе, оказывались практически бесполезными, ведь при них император всегда держал рот на замке.

Самым ценным шпионом Пеллеона при дворе являлся адмирал Кре'фей. С этим весьма обходительным ботаном они познакомились во время мирной конференции на Мон-Кала. Позже они продолжили поддерживать дружеские отношения. Кре'фей произвел хорошее впечатление на Трауна, и гранд-адмирал стал поручать ему ответственные задания, а после их выполнения не обделял его повышениями. Сначала между Пеллеоном и Кре'феем не было никаких разговоров о шпионаже. Когда же Пеллеон намекнул на это, свежеиспеченный адмирал несказанно удивился. Да, он действительно часто посещал дворец. Да, Траун правда представил его императору, и император нашел его общество приятным. Да, Кре'фей время от времени давал императору советы и пояснения по военным вопросам, когда тому требовалось показаться знатоком, а просить о помощи брата он по каким-то причинам не хотел или не мог. Но все это в глазах Кре'фея ничего не значило, обычные придворные любезности. Он колебался еще и потому, что сомневался: не замыслил ли его приятель государственный переворот, не сделает ли потом его самого и всех ботанов крайними? Участие ботанов в свержении Палпатина было еще свежо в народной памяти. Так что несколько месяцев Кре'фей, хотя и согласившийся шпионить на Пеллеона, передавал ему только самые незначительные сведения. Его позиция по вопросу того, кому можно доверять, изменилась, как только император начал кампанию против ботанов. Многие ботанские политики, чиновники и предприниматели, прежде обласканные властью и занимавшие хлебные места, были преданы суду по обвинению в обмане, коррупции, расхищении имперского имущества и бюджета в грандиозных размерах. Дело явно носило политический характер, но имело под собой некоторые основания. Ботаны в самом деле вели дела не совсем честно. Другого от них и не ожидали. Что же поделать, такова их корпоративная культура. Подкуп, обман и коррупция так давно запустили когти в ботанское общество, что никто уже не помнил времен, когда бы они в той или иной мере не присутствовали в жизни каждого. Представить ботанов честными и неподкупными было просто невозможно. Искоренять коррупцию среди представителей этой расы считалось подобном тому, чтобы вычерпать океаны Мон-Кала стаканом или заставить погаснуть солнце, то есть делом бесполезным. Адмирал Кре'фей прекрасно понимал недостатки своего народа и осуждал их. Однако он не считал, что его соотечественники заслуживают такого жестокого наказания, какое они в итоге получили. Он и советник императора Борск Фей'лиа оказались одними из немногих ботанов, которым удалось пережить чистку и сохранить свои придворные должности. Оба расценили поступок императора как предательство. На другой день после вынесения приговоров арестованным ботанам Кре'фей пришел к Пеллеону и предложил свои услуги шпиона на полную ставку. Единственное, что он желал знать, был ли гранд-адмирал причастен к операции против ботанов. И Пеллеон, очень осторожно подбирая слова, заверил его, что Траун ни о чем не догадывался, хотя сам не был до конца в том уверен. С той поры адмирал Кре'фей буквально поселился при дворе, держал себя с императором настолько безупречно вежливо, что окружающие диву давались. Когда же Трасс прямо спросил, не держит ли он на него обиду за то, что случилось с ботанами, среди которых оказались и члены его клана, Кре'фей искренне ответил: «Предатели Империи это заслужили. Будь они родичами, друзьями или покровителями, преступники всегда должны получать воздаяние». Такой ответ удовлетворил императора, и адмирал закрепился при дворе в качестве его независимого военного эксперта (небольшая шпилька в адрес Трауна). Кре'фей регулярно присылал зашифрованные сообщения о перемещениях Трасса, произнесенных им словах, высказанных мнениях, темах, в которых он заинтересован. Копии он рассылал Пеллеону, оставшимся при своих постах ботанам и бывшим лидерам повстанцев. Трудно было недооценить его помощь в войне множества частных разведок против разведки государственной. Придворные фракции — бывшие повстанцы, старая аристократия, новая знать, банковские кланы, чиновники — вели тонкую игру дезинформации и провокаций. Группы, объединенные политическими взглядами или расой, платили за возможность узнать, в каком настроении сегодня встал император, куда намеревается отправиться, с кем будет обедать и так далее. И Пеллеон был игроком не из последних. Его штат шпионов включал личностей разного происхождения, статуса, пола и способностей. Поскольку они входили в разные придворные круги, то и поставляли сведения о разных сферах жизни императора. Траун практически не принимал участия в этих играх, поскольку свято верил: брат никогда не тронет ни его, ни его фаворита из страха перед ним. Гилад его оптимизма не разделял. Императору не требовалось отдавать прямой приказ. Он имел возможность действовать опосредованно через придворных, в основном не первого эшелона. Те могли затеять тяжбу против Пеллеона как бы от своего лица, написать на него донос, даже оплатить работу профессиональных киллеров. В случае успеха император осудил бы их по всей строгости закона, зато позаботился бы об их детях, озолотил их семьи — это дали понять совершенно четко. Для дворян, живущих на грани разорения, опутанных долгами, даже преступление могло стать выходом.

Однажды вечером император любовался танцами, в то время очень его интересовавшими. Две тви'лечки исполняли номера в крошечном зальчике, в непосредственной близости от государя, чтобы он мог лучше рассмотреть их движения. Вокруг собрались придворные, считавшиеся знатоками пластического искусства. Но их куда больше интересовали фигуры танцовщиц, а также свежие сплетни. И кто-то из них, по случайности или по злобе, заговорил с соседями об адмирале Пеллеоне. Император их услышал, велел замолчать и, кипя от гнева, добавил: «Неужели никто не может избавить меня от этого человека?! Я окружен лентяями и посредственностями!». Разве не служили эти слова прямым приказом устранить Пеллеона любыми способами? Весть о желании императора за сутки облетела двор, а затем просочилась и за пределы дворца.

Но еще раньше оказалась она известна самому Пеллеону, чем немало ему помогла. Не сообщая ничего Трауну, дабы его не расстраивать, Гилад усилил охрану их квартиры, каждый день менял маршруты движения к Адмиралтейству, все силы военной разведки бросил на поиски возможных заговорщиков и нигде не появлялся без солидного эскорта телохранителей, как бы ни было ему неприятно. В итоге удалось предотвратить серию покушений. Некоторые из них были довольно наглыми, другие — непродуманными, но хватало и таких, которые действительно могли стоить Пеллеону жизни. Ни исполнители, ни заказчики не избежали честного суда, так что воинственный дух у придворных, желавших порадовать императора, поутих. Остались мелкие кляузники, но для отражения их нападок у Пеллеона имелся непробиваемый щит — честность — и сильный меч — юристы. Он собрал такую команду законников, которые умели защитить хоть его права на земли и титулы, хоть доказать обоснованность трат и госзакупок от его имени. Больше полугода возился Пеллеон с людьми и инородцами, не питавшими к нему лично вражды, но желавшими заработать очки при дворе. Милость императора на них так и не пролилась, а некоторые вовсе разорились, оплачивая штрафы и судебные издержки. Слова Трасса упали в среду придворных, как камень в пруд, и пустили по воде круги. И как круги на воде сначала растут, ширятся, поднимают волны, а затем затухают, так же точно исчезли попытки свалить Пеллеона. Реформируя двор, Трасс вырвал с корнем тех приспешников Палпатина, которые не боялись прибегнуть к решительным мерам и могли довести любое дело до конца, и оставил одних обладателей хороших манер и высшего образования. С такой публикой управляться было несказанно легче. Но добродетели этих людей и инородцев не позволяли им пойти на преступление. Если Трасс и разочаровался в своих придворных, то виду не подал. А Пеллеон на некоторое время почувствовал себя в безопасности.

Кто же доставил ему весть, которая помогла ему подготовиться к проискам врагов? Предупреждение пришло от агентов, на коих адмирал сперва не возлагал никаких надежд. Вообще-то он просто хотел сделать доброе дело. Чтобы поведать эту историю, необходимо вернуться немного назад, за пару месяцев до того памятного вечера, когда император любовался танцами и недвусмысленно выразил придворным недовольство фаворитом брата.

Chapter 8 Chapter Text

Добродетель и порок, моральное добро и зло —
во всех странах определяются тем,
полезно или вредно данное явление для общества.
Франсуа Мари Аруэ Вольтер

Женщины слишком не доверяют мужчинам вообще
и слишком доверяют им в частности.
Гюстав Флобер

Отношение офицеров и придворных к роману Трауна с Пеллеоном никогда не было однозначным: кто-то возмущался, считал демонстрацию их отношений безнравственной, кто-то завидовал, кто-то считал это временным увлечением, кому-то было все равно. Но с течением времени появились и те, кто стал воспринимать Пеллеона как супруга принца крови и подчеркнуто демонстрировать ему свое уважение. Подчас это носило насмешливый характер, но чаще — совершенно серьезный. В любом случае эти демонстрации никогда не происходили в тронном зале или зале для аудиенций, никогда — на глазах у императора. Зная, что Трасс не одобряет выбор брата, придворные из страха вызвать его гнев опасались открыто приближаться к Пеллеону с изъявлением преданности и поддержки. Среди них Гилад находил тех, кто пытался втереться ему в доверие в надежде на выгоду, и сразу отсекал их. Однако некоторые продолжали упорствовать.

Помимо офицеров и придворных, существовала еще одна категория публики, искавшей расположения Пеллеона, — вольные торговцы. Под это понятие подпадали как честные перевозчики и их объединения, так и пиратские банды, контрабандисты и преступные синдикаты. Реальную помощь адмирал оказывал только первым (хотя не забывал, что и честным капитанам случается порой контрабандой приторговывать). Перевозчики просили защитить их от нападений пиратов. На эту задачу Пеллеон отряжал в основном мон-каламари и представителей некоторых других рас, которые любое пиратское нападение воспринимали как личный вызов. Зато другие категории «торговцев» искали покровительства Пеллеона для своих незаконных операций. При Палпатине им работалось проще: имелись определенные маршруты патрулирования секторов, не менявшиеся годами, имелись военные корабли, которые день за днем проходили по этим маршрутам в одно и то же время с имперской точностью — хоть хронометр сверяй. Пираты, контрабандисты, главы синдикатов знали эти маршруты, эти корабли и их командиров, знали, кто принципиален, а кто за умеренные деньги и подарки проигнорирует любой призыв о помощи от частного судна. Особым шиком считалось прошмыгнуть с контрабандой за несколько минут до появления имперского военного корабля в системе или совершить рейд вскорости после того, как он из системы уберется. Система работала годами и обеспечивала стабильный доход, доставку грузов по расписанию. Одни адмиралы и гранд-адмиралы пытались с ней бороться, другие, увлеченные политической борьбой, ее игнорировали, а третьи закрывали на происходящее глаза за свой процент от сделок.

Тяжко пришлось синдикатам и пиратам при императоре Трассе! Гранд-адмирал Траун относился как раз к той категории принципиальных офицеров, которые не продавались. Адмирал Пеллеон отлично знал сложившуюся систему, имел желание и возможности с ней бороться. Сотрудничество офицеров флота и преступников он почитал чуть ли не личным оскорблением, распорядился судить таких по всей строгости закона. Военные прокуроры, во главе которых стоял один из его приятелей, сориентировались на местах. Уличенным в коррупции и связях с преступным миром офицерам стали инкриминировать статьи, о которых все давно забыли, и лишать прав состояния. Ряд показательных процессов заставил многих капитанов призадуматься. Большинство решили, что риск того не стоит, и из страха наказания стали исполнять свои обязанности с большим рвением, чем им диктовали их добродетели. Кроме того, в неблагополучных с точки зрения пиратства секторах Пеллеон устроил постоянную ротацию кораблей и экипажей. Ни один капитан не служил в тех краях достаточно долго, чтобы завести знакомства с преступниками. Кто-то мог патрулировать торговые маршруты пару месяцев, кто-то — полгода, кто-то — год. Новое назначение приходило всегда неожиданно. Маршруты патрулирования тоже постоянно менялись. Хотя привыкшие к рутине офицеры за обедом жаловались на новые установления, они не смели заявить о недовольстве открыто. Пеллеон по всем кораблям разослал краткое пояснение к своему решению. Теперь все знали, что делается это не по простой прихоти, а для общего блага. Кто бы посмел возразить против общего блага? Так легко можно было навлечь на себя подозрения в коррупции.

Несколько лет синдикаты терпели, изобретали новые способы проводить свои дела и ждали, когда Пеллеон выйдет из фавора. Время шло, а Пеллеон не только не лишался благосклонности Трауна, но рос в звании, получал все больше и больше власти. К пятнадцатому году после битвы при Явине или седьмому году правления императора Трасса последнему хатту стало понятно: пересидеть Пеллеона не получится, с ним надо договариваться. И это стало самой серьезной проблемой, с какой главам преступных синдикатов приходилось сталкиваться. Адмирал Пеллеон не брал взяток. Какие деньги, какие подарки могли ему понадобиться, когда рядом с ним постоянно находился первый принц крови, осыпал его титулами и, по слухам, предоставил ему неограниченный доступ ко всем своим счетам? Адмирал Пеллеон был равнодушен к украшениям и разным редким вещичкам. Он владел небольшой коллекцией произведений искусства, но со страстью их не собирал. Он следил за здоровьем, так что поставки спайса его бы не заинтересовали. К его услугам был весь парк спидеров гранд-адмирала, военных кораблей и яхт, принадлежащих императорской семье. Да такого человека проще убить, чем подкупить! Дополнительное препятствие: посетителей Пеллеона предварительно дотошно проверяли, и тех, кого сочли подозрительным или недостойным, на турболазерный выстрел не подпускали к кабинету адмирала. Как ни сильны и богаты были синдикаты, подручных, заслуживающих доверия с точки зрения властей, у них никогда не бывало много. А из тех, что имелись в наличии, далеко не каждому можно было поручить важную миссию и дорогие подарки. Хатты сделали несколько попыток. Одного из их посланцев остановили на таможне на границе с Империей с поддельными документами, другого — с незаполненной декларацией на груз. Тогда жители Нал-Хатты наверняка пожалели, что не вошли в состав Империи и отказались от дипломатического представительства, когда император Трасс предоставил такую возможность всем желающим. В таком случае они имели бы своего сенатора или посла на Корусанте и легко могли бы переправлять любые грузы дипломатической почтой. Увы, идеи свободы и независимости во время гражданской войны пропитали даже затхлый воздух Нал-Хатты, на время вытеснили пользу для бизнеса и подействовали на глав синдикатов. Так, во всяком случае, потом говорили сами главы. Еще один представитель хаттов все же добрался до Корусанта, до Адмиралтейства, но едва начал выгружать из спидера подарки, как был тут же отправлен восвояси. Посланцев других преступных синдикатов ждал примерно тот же бесславный путь. Более-менее преуспели пайки — не столько даже они сами, как работавший на них забрак по имени Грималь Вунх.

Забрак этот среди своих собратьев прослыл большим оригиналом по части общения. Для абсолютного большинства забраков работы вне родного Датомира была связана с перевозкой более или менее легальных грузов, пиратством, охотой за головами, охраной грузов или представителей высшего эшелона власти в разного рода криминальных картелях. Заработать на собственный корабли и команду или стать начальником охраны у какого-нибудь богатого хатта считалось для них пиком карьеры. Грималь Вунх пошел своим путем. Жизнь изрядно его пошвыряла, но в конце концов он приткнулся к синдикату пайков. Те славились нежеланием брать в бизнес представителей иных рас. Но Вунх и тут смог выделиться. Вопреки сложившимся традициям своего народа, он питал стойкое отвращение к оружию, так что в рядовые головорезы не лез. Зато он обладал хорошо подвешенным языком, обаянием и хитростью. Этим-то качествам и нашли применение пайки, и Вунх стал их переговорщиком. Когда требовалось наладить связи с новыми партнерами, восстановить отношения со старыми, провести предварительные переговоры с конкурентами, подкупить работника таможни, создать сеть из нечистых на руку чиновников, отправляли именно его. В искусстве угождать тем, кто почитал себя начальником хоть в какой-то мере, уговаривать не очень бдительных военных на время обратить свое внимание в противоположную сторону от тех мест, где вели бизнес пайки, Грималь был не из последних. Он умел одарить нужных персон ценными вещами под видом безделиц так, что они без затруднений могли эти «безделушки» (стоимостью до нескольких десятком тысяч кредитов) принять и при необходимости даже провести через официальную бухгалтерию.

Но с Пеллеоном отработанная система дала сбой. Адмирал и сам взяток не брал, и другим в своем окружении не позволял. Он мог закрыть глаза на некоторые теневые операции в гарнизонах на окраинах Империи, поскольку там традиционно было худо со снабжением, но на Корусанте, да еще в своем кабинете, — нет, увольте. Но Грималь Вунх не сдался. Формально он числился торговцем антиквариатом. Под предлогом демонстрации новых вещей для коллекции Пеллеона или Трауна забрак смог проникнуть в кабинет адмирала. О деле пайков он ни словом не упомянул, зато презабавным образом нахваливал свой товар и смог развеселить Пеллеона. Но адмирал, сколько бы ни смеялся, ничего у него не приобрел. Вунх не расстроился. Он заявил, будто ждет поставок в скором времени, и выпросил дозволения прийти снова. Лишь на третий раз он осмелился намекнуть, что все товары достанутся Пеллеону бесплатно и многое еще сверх того, если адмирал проявит гибкость. Пеллеон свел все в шутку, и Вунх нехотя ее поддержал. Гиладу забрак показался забавным, не таким скучным, как прочие его посетители, ему нравилось периодически шутить с ним. Странно было видеть рослого широкоплечего забрака в элегантных одеждах в стиле пайков манерничающим, словно заправский придворный. Но в другой раз, когда Вунх вновь завел разговор о подарках, Пеллеону стало не смешно. Адмирал велел выставить его из кабинета вместе со всеми его вещами. Тогда Пеллеон допустил ошибку: не запретил впредь пускать к нему Вунха. Хитрый забрак через некоторое время этим воспользовался.

Наступил день, когда Гилад вновь услышал от своего секретаря:

— Адмирал, вас ожидает Грималь Вунх.

Впереди у него был приемный день, когда очередные офицеры и вдовы с сиротами со всей галактики придут нагружать его своими проблемами, и Пеллеон чувствовал себя заранее уставшим.

— Этот прохвост еще здесь? Отправьте его восвояси, — буркнул он.

— Но он привез подарки.

— Не нужны мне его подарки. Выкиньте их следом за ним.

— А что делать с девушками?

— Какими девушками?

Действительно, Вунх явился не один. Как все, он наслушался историй о похождениях Пеллеона по женщинам и решил попробовать зайти с этого угла. В кабинет Пеллеона он вошел в сопровождении двух тви'лечек в практически прозрачных платьях, если этим словом можно было назвать те кусочки ткани, в которые он их завернул. Одна из них, голубокожая, с поразительно тонкими, благородными чертами лица, была очень высока и стройна. Другая едва доставала адмиралу до плеча, зато обладала такой соблазнительной грудью и крутыми бедрами, что у Пеллеона перехватило дыхание. От ее нежной розовой кожи будто исходило сияние. Мысленно Гилад обругал Вунха последними словами. Забрак знал, куда бить. Лет десять назад… Да что там — за день до того, как он встретил Трауна, Гилад не оставил бы таких девушек без внимания и покровительства. Однако сейчас ситуация была иной. Он отдал свое сердце Трауну. Какие бы томные взгляды ни кидали на него девушки, какие бы соблазнительные позы ни принимали, как бы завлекательно ни блестели полудрагоценные камни в их ожерельях, скрывавших ошейники рабынь, Пеллеон не собирался пятнать себя изменой. Даже если бы его моральные устои не были так прочны, кое-что еще его останавливало. Забрак просчитался: не снял с девушек ошейники — наверняка из страха, что они прикончат его любыми подручными средствами. Ничто не убивало возбуждение Гилада так, как вид ошейников рабов.

Грималь взмахнул рукавами, сложил ладони в приветственном жесте пайков и произнес, уже не таясь:

— Синдикат пайков шлет блистательному и неустрашимому адмиралу подарок, дабы прославить его и выразить…

— Можете не продолжать. Сколько раз я уже прогонял вас, а вы все не сдаетесь. Это не подарки, а взятка в особо крупном размере. Небось еще и привезли контрабандой.

— Адмирал, вы оскорбляете честного торговца и посла. Я отлично помню ваши наставления с прошлого раза. И сейчас честно заполнил таможенную декларацию, когда вез их на Корусант. Желаете взглянуть?

Вунх достал из рукава свернутый вчетверо лист флимсипласта с декларацией, и Пеллеон не сдержал улыбки при виде такой наглости.

— Вы невыносимы! Я не стану оказывать пайкам покровительство, сколько бы ауродия вы ни притащили. Забирайте свой мусор из моей приемной и убирайтесь сами.

Под мусором подразумевались сложенные на две ховер-платформы ящики и шкатулки с антиквариатом, произведениями искусства и другими ценными вещами.

Забрак сделал скорбное лицо, убрал декларацию обратно в рукав и произнес подавленным голосом:

— Я уйду. И вещи заберу. Их не жаль — это просто вещи. Тем более, они не мои. А вот девушек жаль. Такие молодые, такие красивые… За эту, — он указал на пышнотелую красавицу, — хозяин попросил ауродиевых слитков втрое больше ее веса. Чтобы купить эту, — Вунх сделал жест в сторону высокой девушки, — мне пришлось сложить из тысячекредитных чипов пирамиду с нее ростом. Какая потеря!

Гиладу не понравился его тон, и он уточнил:

— При чем здесь девушки? Кроме того, что их лишили свободы.

— По традиции пайков отвергнутые подарки уничтожаются. Придется их тоже утилизировать.

Пеллеон взглянул на перепуганные лица девушек. Он был процентов на девяносто уверен, что Вунх выдумал эту традицию. Сам он обычаями пайков не интересовался никогда, а Траун, как назло, уехал во дворец, так что у него проконсультироваться было нельзя. Пеллеон качнул головой в сторону девушек и нехотя произнес:

— Пусть остаются. Остальное заберите.

— Это невозможно, адмирал. Они — часть подарка. Нельзя разбивать дар, это страшное оскорбление. Отдать только их — все равно что вручить крышку без шкатулки или ножны без кинжала.

«Чтоб ты провалился!» — подумал Пеллеон, а вслух произнес:

— Хорошо. Оставляйте все.

Торжествующая улыбка только-только начала появляться на лице забрака, как Пеллеон прервал его:

— Не ухмыляйтесь, я согласился, только чтобы спасти этих несчастных. Помогать вам я не намерен. И если вы еще хоть раз появитесь на моем пороге, вас вышвырнут вон с позором.

Грималь Вунх откланялся. Руководству синдиката пайков он собирался доложить об успехе миссии, ведь взятка принята, а то, что Пеллеон не собирался помогать, хотел списать на имперское коварство.

Едва он ушел, Пеллеон схватился за оставленный им пульт управления ошейником рабынь, дезактивировал ошейники, снял их с тви'лечек и сказал:

— Вот, теперь вы свободны. — Пеллеон выглянул в приемную и велел секретарю: — Вызовите меддроида, пусть найдет у них рабские чипы и удалит. Потом снимите им комнату в приличном отеле, купите что-нибудь из одежды и забронируйте билеты на ближайший рейс до Рилота или любого другого мира, какой назовут девушки.

Не успел он договорить, как тви’лечки бросились к нему с мольбой:

— Пожалуйста, разрешите нам остаться!

— Адмирал, не прогоняйте нас! По дороге нас перехватят и снова продадут в рабство.

— Со мной такое уже трижды случалось. Я не хочу проходить через это снова.

Их доводы звучали резонно: Пеллеон слышал об особенно ценных рабах, которые за время путешествия из сектора А в сектор Б незаконным образом меняли хозяев раз по пять-шесть. Желание остаться в столице тоже объяснимо. На Корусанте в варьете и клубах постоянно требовались новые танцовщицы. Особенно везучие девушки находили состоятельных спонсоров, обеспечивавших их на всю жизнь, или даже выходили за этих спонсоров замуж. В любом случае им уже не приходилось выставлять себя напоказ перед жадными взорами сотен мужиков. В то же время Пеллеон допускал, что Грималь Вунх полностью срежиссировал эту сцену. Забрак изучил характер Пеллеона, собрал сплетни о нем и рассудил, что он не откажет в милости двум прекрасным тви’лечкам. «Уж не станут ли они пытаться войти в мое домохозяйство?» — думал Гилад. Тут открывалась возможность для шантажа и шпионажа. Ему хватало врагов, чтобы подвергать себя опасности еще и от пайков. Подвергать девушек в уязвимом положении допросу с пристрастием, пугать их, дабы проверить чистосердечность просьб, ему не позволяла совесть. Пока что девушки не сделали ничего сомнительного с точки зрения морали. Гилад мягко улыбнулся им и сказал дружелюбным тоном:

— Давайте подумаем, чем можно вам помочь. Сомневаюсь, что у вас с собой есть какие-нибудь документы.

Девушки отрицательно покачали головами.

— Но имена у вас есть?

— Хозяева изобретали для меня столько прозвищ, что противно вспоминать. При рождении мне дали имя Гая Тар, — сказала голубокожая тви’лечка.

— Лепси Буа, но за мной закрепилось прозвище Конфетка, — сказала другая.

«Оно и понятно почему», — подумал Пеллеон, лишний раз окинув взглядом ее соблазнительную фигуру, а вслух произнес:

— Новые документы изготовить нетрудно. Если хотите жить на Корусанте, вам понадобится работа. Что вы умеете?

— Танцевать. Петь. Подавать напитки. Ухаживать за детьми и животными, — перечислила Гая Тар.

Лепси Буа тряхнула лекку, отчего украшавшие ее наряд монетки блеснули и зазвенели, а грудь соблазнительно колыхнулась.

— Я могу жулить в карты, — сказала она, и Пеллеон понял, что она только что продемонстрировала, как ей удается обыгрывать противников.

— Сожалею, барышни, но с таким набором навыков о приличной работе говорить не приходится.

— Адмирал, пожалуйста! Я готова мыть тарелки в самой последней кантине, только бы не возвращаться назад!

— Я тоже!

Пеллеон бросил взгляд на их тонкие холеные руки с острыми ухоженными ноготками и тяжело вздохнул, представив, во что их превратит работа на кухне. Не дело такой красоте пропадать зря. И вдруг его озарило.

— Возможно, мне удастся найти для вас дело как раз по способностям. Но в обмен вам придется кое-что для меня сделать.

Девушки переглянулись и, не сговариваясь, обнажили грудь. Хотя едва ли в этом имелся смысл — их полупрозрачные одежды практически ничего не скрывали.

— Нет, я не это имел в виду! Прикройтесь! — воскликнул Пеллеон и отвернулся.

Обернувшись, он увидел в дверях кабинета своего секретаря, меддроида, а также многочисленных молодых адъютантов, подтянувшихся поглазеть на изобилие подарков и на то, как Вунха в очередной раз, образно говоря, спустят с лестницы. Теперь они во все глаза пялились на прекрасных тви'лечек — и ночью наверняка станут мечтать о грудях девушек.

— На что уставились? Живо по кабинетам! — строго велел Пеллеон.

Адъютанты разбежались, но материал для обсуждения уже получили. Остался только меддроид и секретарь. Первый занялся обнаружение и извлечением рабских чипов, а второй просто крутился рядом, разглядывал полуголых тви’лечек и изображал активность:

— Адмирал, куда хотят лететь девушки? Я посмотрел сайты перевозчиков. На Корусанте такой трафик, что и не втиснуться. Места есть только на круизных лайнерах, но они довольно дорогие, и я не решился бронировать перелет без вашего одобрения.

Говоря все это, секретарь продолжал смотреть на девиц. Пеллеон взял его под локоть, развернул на сто восемьдесят градусов, заставив встать, как и он сам, лицом к дверям, спиной к тви’лечкам.

— Пока они задержатся на Корусанте, — сказал он. — Им нужно сделать новые документы. Выберите для них хороший двухместный номер в достойном отеле не слишком далеко от дворца. Обязательно, чтобы там был зал или студия для танцев. Девушкам предстоит поупражняться. Им также потребуются кредиты на расходы. И еще сопровождающий.

Позади них Лепси Буа негромко вскрикнула. Мужчины оглянулись и увидели, что она потирает заклеенное бактапластырем место на плече, откуда меддроид извлек чип раба.

— Наверняка среди ваших адъютантов найдется немало желающих стать гидами, — сказал секретарь.

— Выберите для этого женщину с хорошим вкусом. Ей придется ходить с ними по магазинам, раздевалкам, оценивать наряды. Нам не нужны скандальные истории.

— Как прикажете. Я сегодня же представлю вам список кандидаток.

— Тогда вам следует заняться делом, а не стоять здесь и коситься на девиц.

— Вас понял.

— И пусть им сейчас же принесут более закрытую одежду. Не хватало еще, чтобы судачили, что по Адмиралтейству ходят полуголые девицы.

Секретарь ретировался. Пеллеон подождал, пока меддроид закончит процедуру, и завязал с тви’лечками беседу в ожидании, когда им доставят более приличную одежду. Четверти часа не прошло, как со склада принесли два спортивных костюма с имперским гербом на плече. Девушек изрядно повеселил вид этих серых хламид в сочетании с туфельками на шпильках. В самом сердце Адмиралтейства, окруженные мужчинами, они сначала чувствовали себя неуверенно, но ласковое обращение Пеллеона их полностью успокоило. Их жизненный опыт был весьма разнообразен, в связи с чем им хватило нескольких минут разговора, чтобы убедиться: Пеллеон и сам не собирается их насиловать, и другим офицерам не позволит этого сделать.

Когда девушки переоделись, Пеллеон усадил их в кресла напротив своего стола, сам вернулся на привычное место и объяснил, чего от них хочет. Ему требовались глаза и уши при дворе. Император, в последнее время очень увлекшийся изучением танцев разных народов галактики, устраивал конкурс-смотр танцоров. Победители не только получали солидные денежные призы, но и возможность стать придворными танцорами с постоянным окладом и выходным пособием. До Корусанта добирались, конечно, только лучшие из лучших, прошедшие отборочные этапы на своих планетах, но Пеллеон брался устроить так, чтобы Гая Тар и Лепси Буа попали во дворец. В течение следующих двух недель им следовало подготовить танец, который сразил бы судей и самого императора, подобрать наряды и выступить. Дальнейшее зависело от результатов конкурса. Если им не предложат войти в придворную труппу, Пеллеон давал им месяц на поиски любой работы на Корусанты, после чего прекращал спонсирование. Если же они смогут войти во дворец, он обязал их работать на него, во время танцев прислушиваться к разговорам знати и особенно императора. Условия более чем честные, учитывая, что прежде хозяева за плохое выступление тви’лечкам грозили мучительной смертью.

— Запомните самое главное, — наставлял их Пеллеон. — Император Трасс любит все красивое: вещи, музыку, танцы, мужчин, женщин. Ваша задача — впечатлить его своим мастерством так, чтобы он захотел оставить вас при дворе. Но даже не пытайтесь его соблазнить! Император считает это вульгарным, а он терпеть не может вульгарности.

То, чего требовал адмирал Пеллеон, исполнялось незамедлительно. К вечеру обе девушки уже наслаждались отдыхом в номере с красивым видом на Корусант, подарочной бутылкой вина от отеля, документами и новыми биографиями. Немного портило им настроение присутствие няньки — лейтенанта Данжерозы. Эта женщина с суровым неприветливым лицом присматривала, как бы они не сбежали, распоряжалась деньгами, составила график тренировок и отдыха. Когда они познакомились поближе, Данжероза перестала казаться такой пугающей. Она не отказывала своим подопечным в покупке одежды, украшений, косметики, в походах в рестораны и другие интересные места Корусанта. Но она требовала от них дисциплины. Не меньше шести часов в день Гая Тар и Лепси Буа обязаны были посвящать занятиям танцами. Лейтенант критиковала их без жалости, требовала больше грации, выразительности, плавности в движениях. Могло показаться, будто она делает это нарочно из желания поиздеваться, тогда как истинной причиной было стремление к совершенству. За две недели Гая Тар и Лепси Буа улучшили, усложнили, отрепетировали до совершенства уже привычные танцы, коими они удивляли прежних хозяев. В день конкурса они прибыли во дворец порознь. Каждая выступала с собственным танцем, чтобы увеличить шансы на победу. Гая Тар была вся — чувственность и мягкость, нежность и женственность. Летящие зелено-голубые одежды сочетались с цветом ее кожи, она казалась одетый в морской прибой. Танец Лепси Буа напротив полнился энергией и страстью. Наряд из красного и желтого шелка придавал ей стремительности. Подобранные образы противоречили тому, чего судьи и зрители ожидали от танцовщиц с их внешностью, что создавало интригующий эффект. В тот день обе девушки танцевали, как никогда в жизни, поскольку их будущее прямо зависело от успеха. Несмотря на свои усилия, Гая Тар и Лепси Буа не получили призового места. Однако еще до оглашения результатов к ним по очереди, как и некоторым другим танцорам, подошел придворный слуга с предложением войти в труппу самого императора. Предложение не было отвергнуто.

С того дня Гая Тар и Лепси Буа получили собственные апартаменты во дворце. Для танцоров выделили целый этаж, дабы они всегда находились в доступе, если у императора возникнет желание посмотреть их выступление. Их костюмы, обувь и проживание теперь оплачивала корона. Жалование позволяло жить не совсем безбедно, но достаточно свободно. Сама жизнь дарила дополнительные источники дохода. Люди и инородцы официально числились в штате придворных танцоров, но не считалось зазорным в свободное время приглашать их на частные вечеринки. Более того, среди знати стало престижным нанимать их и платить фантастические суммы за один-два танца. Гая Тар и Лепси Буа смело могли сказать, что никогда еще не жили так хорошо и сыто, как при дворе. Прежде всего, они были свободны. Кроме того, получали плату за честный творческий труд. От домогательств их защищала дворцовая стража. Сменился круг общения девушек. Теперь они получали дорогие подарки и элегантные ухаживания от мужчин благородного происхождения — или настолько состоятельных, что ни одному хатту не снилось. Производство военной техники неуклонно росло, владельцы заводов умножали свои и без того немалые капиталы. Но им хотелось быть не только толстосумами и «торговцами смертью», как их называли некоторые СМИ. Они желали прослыть личностями культурными, покровителями искусства и потому регулярно пытались сманить танцоров из императорской труппы. У Гаи Тар и Лепси Буа впервые в жизни появился выбор, с кем спать и на кого работать. И за все это они не уставали благодарить адмирала Пеллеона. Они регулярно отправляли ему пересказы разговоров с тех вечеринок, где выступали. В основном это был просто набор сплетен, но Пеллеон все равно уверял девушек, что их работа очень для него важна. Его вклад окупился в тот момент, когда, окидывая свирепым взглядом придворных, император воскликнул: «Неужели никто не может избавить меня от этого человека?!». Гая Тар и Лепси Буа порознь донесли не только об этом, но и о планах некоторых заговорщиков. Те приглашали сообщников под предлогом вечеринки с выступлением одной или обеих тви’лечек. На вечеринках девушки узнавали много полезного для Пеллеона и сообщали ему.

Chapter 9 Chapter Text

Нет зависти более низкой, чем та,
которую испытывают плебейские натуры
к своему собрату, когда тому удается,
словно по волшебству, вознестись над ними,
сбросив ярмо подневольного существования;
мелкие души скорее простят несметные богатства
своему повелителю, чем малейшую независимость
товарищу по несчастной судьбе.
Стефан Цвейг

Ревность легковерна, как дитя, и бешена, как дикое животное.
Николай Некрасов

Жизнь Пеллеона текла не только в борьбе с придворными и в противостоянии с императором. Сослуживцы тоже не давали ему заскучать. Предпочтение, которое Траун беспрестанно оказывал кореллианам везде и во всем перед корулагцами, неизбежно должно было избаловать первых и озлобить вторых. На шестом году отношений Трауна и Пеллеона глава партии корулагцев Монти Парк наконец-то уразумел, что его надежды на возвращение кузена Восса Парка и его свадьбу с первым принцем крови совершенно призрачны. Начинали понимать это и другие офицеры. Они стали отделяться от партии корулагцев и пытались прибиться к кореллианам. Года не прошло, как с Парком остались только его соотечественники да те, кто имел застарелую вражду с Пеллеоном. Его политический капитал значительно сократился. Но это вовсе не означало, что адмирал Парк признал поражение и сдался. Во время гражданской войны он выживал тем, что искал поддержку более сильных, менял союзы, как только видел более выгодный вариант. Возможно, это было не очень благородно, зато он смог сохранить себя и флот. К той же тактике Парк счел необходимым прибегнуть и сейчас, когда обнаружил свою партию практически на бобах. Прежде всего он решил воззвать в совести Трауна, напомнить ему о прежних достижениях. Однажды он собрал небольшую делегацию из самых высокопоставленных своих родственников и после службы отправился к Трауну домой. Это было не совсем неслыханное дело, но все же указывало на стремление выразить неформальную просьбу.

В квартире Трауна, разумеется, находился Пеллеон. При нем Парк не хотел объясняться, а Пеллеон еще меньше желал слушать его жалобы. Но Траун настоял на том, чтобы Гилад остался, и велел всей компании пройти в малую гостиную. Там он усадил Пеллеона рядом с собой в огромное кресло, будто созданное для двоих, предложил корулагцам занять гостевые стулья. Парк остался стоять, родственники последовали его примеру.

— Ваше высочество, мы пришли к вам с петицией и нижайше просим ее выслушать, — сообщил Парк.

Напыщенность его тона не соответствовала домашней обстановке и статусу межличностных отношений собравшихся в малой гостиной. Все давно и близко знали друг друга, не было нужды так церемониться. И Траун не мог не улыбнуться.

— Как официально, — проронил он. — Я слушаю.

— Со всем уважением, мы все же просим о возможности говорить с вами наедине, — Парк метнул острый взгляд в сторону Пеллеона, — поскольку здесь присутствуют лица, к которым наша петиция имеет некоторое отношение.

— Здесь нет никого, от кого я имел бы секреты. Прощу, Парк, не тяните время, у меня сегодня еще три выезда.

— В таком случае я вынужден попенять вам на полное небрежение, в коем ныне пребывают офицеры с Корулага. Можете ли вы сказать, что мы не исполняли свой долг перед Империей, перед императором и перед вами? Или вы забыли о том, как мы поддержали вас и его величество?

По мере того, как Парк перечислял былые заслуги своих соотечественников и принижал достижения Пеллеона, Траун все больше мрачнел. Адмирал говорил правду, только все примеры доблести относились к прошлому. В последние несколько лет корулагцы не совершили ничего выдающегося, но вовсе не по причине отсутствия важных поручений. Траун слишком уважал Монти Парка, а еще больше — его кузена Восса, чтобы прямо указать на это обстоятельство.

— Не утруждайте себя дополнительными примерами. Никто не сомневается в доблести офицеров с Корулага. Переходите к заключению.

А заключение последовало очень простое: Парк требовал насильно установить паритет между двумя партиями, уравнять количество кореллиан и корулагцев на руководящих постах, изыскать возможность повысить в звании родственников самого Парка. И все — ради мира и спокойствия в Империи, разумеется. Монти Парк был слишком осторожен, чтобы открыто угрожать восстанием своего флота, а также кораблей своих родичей. Но невысказанная угроза повисла в воздухе.

— Вот как, — Траун вздохнул и устало потер переносицу. — Вам больно видеть меня счастливым. А мне больно видеть, как мои офицеры собираются, как торговцы на рынке, и сплетничают о личных делах своего командира, как люди, которым я доверяю больше всех, строят умозаключения о том, что их совершенно не касается. Мне стыдно от того, что вы клянчите наград и поощрений за прошлые успехи, при этом не занимаясь ничем толковым, кроме плетения интриг. И при этом вам еще хватает наглости ругать человека, заслуживающего только похвал.

Чем больше Траун говорил, тем более жестким и сердитым становился его тон. Он, кажется, мог бы и дальше распекать корулагцев и язвить самолюбие Парка, но Пеллеон вовремя спохватился, принялся шепотом его успокаивать и нежно гладить по руке. Хотя Гилад вовсе не планировал это как демонстрацию власти над гранд-адмиралом, именно так Парк расценил произошедшее. Парку просто не пришло в голову, что кто-то, особенно его политический противник, может захотеть спасти его от унижения. В конце концов честь корулагцев все равно не осталась незатронутой, поскольку Траун, успокоившись, немедленно велел им удалиться. Не всякому врагу во время войны гранд-адмирал оказывал столь нелюбезный прием.

Как только корулагцы покинули квартиру верховного главнокомандующего, они разделились во мнениях, на кого следует возложить вину за их унижение. Большинство не стали напрягать фантазию и сразу обвинили Пеллеона. Он-де настолько задурил Трауну голову, что тот перестал различать врагов и друзей. Но некоторые проявили изобретательность. К примеру, генерал Филис, кузен Монти Парка по женской линии, сказал ему прямо:

— Ну вот и результат вашего блестящего плана о разговоре по душам, Парк. Он не слышит нас, просто не хочет слушать.

— Тогда нужно заставить его услышать, — хладнокровно ответил Парк.

— Удачи с этим. На этом свете нет никого, кто бы заставил гранд-адмирала делать то, чего он не желает. Кроме императора, разумеется.

— Значит, пойдем к императору.

Тогда корулагцы решили, что это просто фигура речи, последняя попытка огрызнуться. Каково же было их изумление, когда через несколько дней они узнали, что адмирал Парк испросил и получил аудиенцию у императора. В качестве формального повода он указал обсуждение кое-каких спорных имущественных претензий дома Парков. Вялотекущие тяжбы о клочке земли на Корулаге шли уже лет двести и переходили в доме Парков из поколения в поколение как часть наследства. Но это, разумеется, был только предлог. Монти Парк явился к императору, чтобы говорить о неподобающем поведении адмирала Пеллеона. Зная любовь Трасса к брату, Парк выставлял Трауна исключительно жертвой чужого обмана, из-за простодушия доверившейся недостойному человеку. Едва ли хоть одно живое существо в галактике с чистой совестью могло назвать гранд-адмирала Трауна простодушным, но Трассу такая риторика понравилась. Парк бил по тому, кого Трасс ненавидел, и превозносил добродетели того, кого Трасс любил. Хотя император видел попытку манипулировать собой, но оценил смелость Парка, его умение играть словами, представлять любую ситуацию в выгодном ему свете. Даже то, как Траун бесславно выставил корулагцев из своей квартиры, адмирал изобразил как эпичное изгнание праведников. Слушать Парка было увлекательно. Но адмирал пришел к императору не для того, чтобы блеснуть изворотливостью ума. Он предлагал объединиться против общего врага — Пеллеона.

— Вашему величеству, — говорил Парк, — недостойно тягаться с подданным, преследовать его, выставлять на всеобщее обозрение его позор. Кроме того, вашему величеству было бы затруднительно следить за ним, если только не позволить ему жить во дворце. Но это настолько неприятно, что я содрогаюсь при одной мысли об этом. Зато я, мои родичи и доверенные люди с удовольствием послужили бы вашему величеству глазами и ушами. Мы каждый день видимся с сей персоной, многое знаем о его делах и можем разведать еще больше.

Взамен Парк просил лишь о некотором материальном вспоможении и поддержке короны для ведения подрывной деятельности. Он не обещал, что в результате Траун отвернется от Пеллеона, но заверял, что от репутации Пеллеона ничего не останется. Он также гарантировал полную поддержку любых решений императора силами партии корулагцев и его защиту в том случае, если отношения между братьями обострятся.

Слова Парка упали на благодатную почву. Как раз в то время Трасс убедился, что не пользуется особенной популярностью в вооруженных силах, и пытался исправить ситуацию. Он всячески проявлял заботу о военных, упоминал их в своих речах, не упускал возможности завоевать расположение офицеров на ключевых постах. Устраивая придворные праздники, он приглашал на них штабных офицеров. Пару раз он посещал учения и маневры, якобы навещая организовавшего их брата, инспектировал военные академии. Делалось это для того, чтобы все увидели, как небезразлично императору все имеющее отношение к вооруженным силам Империи. Однако от его ухищрений было мало толку. В сознании обывателей образ Трауна навсегда соединился с флотом и армией, а Трасса — с гражданскими делами, законом и порядком. Никакого смешения не допускалось. Офицеры тоже оказались глухи к вниманию императора. Они охотно посещали его праздники, танцевали, веселились, ели и пили за его счет, но так и не прониклись уважением к правителю, который ни дня в своей жизни не носил военную форму, не говорил на «языке войны», не разбирался в военных терминах, не испытывал лишений, зато носил пышные, в чем-то женственные одежды, драгоценности, сложные высокие прически, любил музыку, поэзию и литературу, то есть в своих интересах и жизненном опыте находился от них так же далеко, как Ксилла от Корусанта. Даже Траун, обычно очень сдержанный в оценках, однажды обронил, что его брат в своих попытках понравиться военным выглядит жалко. Пренебрежение офицеров унизило Трасса. И потому, когда явившийся к нему Монти Парк пообещал ему личную поддержку собственного флота и других сил, где командовали корулагцы, в обмен на некоторые благодеяния, император ухватился за его предложение. А уж когда Парк выразил желание «свалить» всесильного фаворита Трауна, вместе составить план и постепенно его осуществлять, император и вовсе готов был тут же возвести его в герцогское достоинство. Разумеется, ничего подобного Трасс обещать не стал. В его глазах слишком влиятельный союзник был столь же опасен, как влиятельный враг. Поэтому все благодеяния, посты и награды император выдавал корулагцам понемногу. Он в принципе был не слишком щедр, зато его дары приобретали особую ценность. Для первого раза Трасс одобрил идею Парка и пригласил его в ближайшее время вновь посетить дворец по поводу его «тяжбы». Это слово стало для них кодовым обозначением кампании против Пеллеона.

Получив право регулярно бывать при дворе, изучив по слухам слабости правителя, Монти Парк прожужжал императору все уши о том, как нерационально Траун тратит деньги на своих фаворитов, в первую очередь на Пеллеона. Трасс всегда считал брата достаточно здравомыслящим и игнорировал намеки Парка. Однако после того, как Траун буквально вынудил его пожаловать Пеллеона княжеским титулом, Трасс все же проверил счета брата. Увидев, что накуролесил Траун за время романа с Пеллеоном, император схватился за голову. Траун не умел обращаться с деньгами, просто не имел необходимости этому учиться — это Трасс знал всегда. В детстве еда магическим образом появлялась перед ним на столе, а одежду он донашивал за братом. Трауна кормил и одевал сначала флот Доминации чиссов, потом Империи. К нарядам, драгоценностям, роскошным спидерам, балам и выездам в оперу он был равнодушен. Единственное, на что он тратился, — это на покупку произведений искусства и подарков для Трасса. Однако то и другое случалось нечасто и не наносило заметного ущерба его благосостоянию. Зная, что деньги у него есть, Траун стал очень щедр к друзьям. «Сначала другим, потом себе» — этому принципу, выученному с детства, Траун и во взрослой жизни следовал с детским же максимализмом. Своих друзей и фаворитов он осыпал подарками, повышениями и назначениями. Сам Траун мог бы жить на хлебе и воде, ходить в рубище, тогда как его близкие одевались бы в шелка и устраивали пиры. К счастью, он выбирал людей, которые никогда не позволили бы такому случиться. Однако с его щедростью эти люди ничего поделать не могли. Трасс обнаружил, что брат подарил многие ленные земли императорского домена своим фаворитам из числа кореллиан. Вместе с землей они получили титулы, имения, копи, где добывалось стратегически значимое сырье, или крупные предприятия, а зачастую все вместе. Что совсем скверно, все эти предприятия являлись поставщиками имперского флота. Владеющие ими кореллиане могли по своему желанию срывать и контролировать поставки, выставлять любые цены. Возможно, поинтересуйся Трасс тратами брата раньше, он бы насторожился и постарался как-то оттеснить от него кореллиан. Именно деньги послужили бы для него тревожным звоночком, ибо Траун никогда не инвестировал в тех, кому не доверял, и кто не был ему по-настоящему дорог. Но теперь стало уже слишком поздно. О разорении первого принца крови речи пока не шло, но за годы отношений с Пеллеоном он потратил заметно больше, чем приобрел. И Трасс стал внимательнее прислушиваться к рассказам Парка о тратах брата.

В качестве примера расточительности гранд-адмирала Парк приводил празднование очередного дня рождения Пеллеона. Оно проходило в новом имении Пеллеона в Озерном краю на Набу, незадолго до того подаренным Трауном. Небольшой, всего на сорок комнат, двухэтажный дворец из белого и золотого мрамора на берегу моря не принадлежал Трауну. Гранд-адмирал выкупил его и прилегающую территорию в пару сотен гектаров у нескольких владельцев за сумму, в несколько раз превышавшую истинную стоимость строений и земли. Он проделал это только потому, что счел, что дворец может понравиться Пеллеону. Праздновать планировалось в очень узком кругу. Изначально представителей корулагской партии не приглашали. Парк и двое его ближайших родственников просочились на мероприятие, выкупив пригласительные билеты у поиздержавшихся кореллиан. Билеты они предъявили охране, те не задавали вопросов. Хотя Траун отлично помнил, что не приглашал никого из корулагской партии, не стал устраивать сцен и выгонять незваных гостей. Его намного больше занимали приготовления к празднику: декор, угощения, репетиции, последние прогоны развлекательных номеров. Юбиляра, чтобы заранее не обрадовался, Траун отослал с каким-то поручением и просил затем присоединиться к нему на Набу. В круговерти дел, гиперпространственных перелетов, разницы во времени Пеллеон потерял счет дням и позабыл о своем дне рождения. С ним иногда такое случалось, но с Трауном — никогда. Гранд-адмирал рассчитал время как обычно точно. В итоге Пеллеон прилетел на Набу, когда в Озерном краю уже наступала ночь. Он хотел переночевать на «Химере», но Траун настоял, чтобы он приехал к нему в «домик на озере», как он выразился. Делать нечего. Усталый, голодный и раздраженный после выполнения поручения, Пеллеон приехал в неосвещенный дворец далеко за полночь, не уделил осмотру ни секунды, кратко доложил о результатах поездки, быстро пометал в рот то, что распорядился подать Траун, разделся, завалился в кровать рядом с Трауном и тут же заснул.

Когда Гилад проснулся следующим утром, то обнаружил, что постель усыпана лепестками цветов. Все двери в доме были раскрыты. Широкая сплошная дорожка из лепестков вела из спальни через залы в сад, где накрыли стол и ждали гости. Одевшись в оставленную Трауном гражданскую одежду, Пеллеон прошел по целому ковру цветов. Они заполнили дом нежным благоуханием и, погибая под его ногами, отдавали им последние крохи своего аромата. Пеллеон подобрал несколько цветков, специально оставленных целыми, поднес к лицу, с видимым удовольствием вдохнул их запах. Когда-то давно он упомянул, какие цветы нравятся ему больше всего, но он никак не думал, что Траун их запомнил. Дабы унять волнение, он ненадолго задержался у высокого, до пола, окна, за которым три ступеньки вели в сад. И изящно убранный дом, и сад, и выбор растительности — все носило на себе печать тонкого вкуса. Он с трудом мог поверить в происходящее. Гилад прекрасно понимал, что благодаря возлюбленному живет лучшей, более возвышенной жизнью, чем была суждена ему по праву рождения. Траун окружал его заботой и любовью, которой они оба дышали, как воздухом. Неужели это не сон? Неужели этот огромный дом и сад принадлежат ему, скромному офицеру с Кореллии? Неужели именно ему оказывает императорские почести принц крови, боготворит его, окружает заботой и воспевает каждым широким жестом? Ничто не опьяняло его так, как эффектная демонстрация чувств.

Было еще раннее утро. На голубом небе ни облачка. В воздухе витал сладкий аромат цветов и фруктов. Один из фонтанов, разбросанных в изобилии по парку и соединенных искусственными ручейками, искрился брызгами на свету. Тишину нарушал только плеск воды да громкое, несмолкающее стрекотание цикад в траве и кустах в саду. Как завороженный, Пеллеон спустился в сад по нескольким ступеням мраморной лесенки. Там виновника торжества уже ждали гости и организатор праздника. Выйдя в сад настолько обширный, что напоминал луг, Гилад первым делом бросился на шею Трауну и поцеловал, не обращая внимания на гостей. Обычно он стеснялся проявлять любовь на публике, но сейчас решил, что энтузиазм Трауна заслуживает поддержки.

— Ты все это для меня устроил? — спросил он, оказывая на усыпанный цветами пол. — Я так тебе благодарен!

— Гил, это же пустяк. Ты достоин большего. Ради тебя я готов совершить невозможное, перевернуть Вселенную, бросить ее к твоим ногам. Что мне какие-то цветы? Я жалею, что не сделал этого раньше. Твои ноги должны касаться самых нежных лепестков.

— Я так счастлив быть с тобой, принадлежать тебе.

Они перешли в другую часть необъятного сада, отделенную от дворца и хозяйственных построек живой изгородью. Там под открытым небом установили и накрыли столы. По берегам двух искусственных ручейков расставили вазы с букетами. Необычные букеты, узкие, вытянутые в горизонтальной проекции, также украшали столы. Во всем от выбора блюд до посуды и кувертов чувствовалось набуанское расточительное изящество. Когда все сели за стол, раздались сладостные звуки музыки. Играли известную мелодию, на которую положили стихи, воспевающие Набу: «Цветущий Озерный край, сладкий, словно нектар, благодаря виноградникам, покрытый лесами, богатый плодами, изобилующий пастбищами». Дальше шло еще много куплетов, которые носили благопожелательный характер и настраивали на оптимистичный лад. Траун нанял четыре местных секстета, чтобы, сменяя друг друга, играли весь день для удовольствия гостей. Среди исполнителей не было ни одного дроида, что сразу повышало их стоимость. Некоторых Траун сорвал с гастролей (с соответствующим покрытием расходов за несостоявшиеся концерты). Монти Парк пообщался с музыкантами и другими нанятыми лицами перед праздником, так что мог предоставить императору отчет о тратах гранд-адмирала с точностью до пары сотен кредитов.

Но Траун не ограничился одной музыкой. Вскоре после того, как секстет исполнил первую композицию и приступил ко второй, к столу начали подходить официантки. Красавицы разных рас с цветочными венками на головах, одетые в короткие туники красного и белого цветов, родовых цветов князей Кастилогарда, летящим шагом шли к столу по увитому вьющимися растениями и цветами коридору, ставили перед каждым гостем блюдо с угощением, затем отступали на лужок и принимали красивую позу. Как только все офицеры получили еду, девушки исполнили танец в старинном стиле, едва остававшийся в рамках пристойности из-за их коротких туник. От их тел исходило сладкое благоухание. Их украшения так и сверкали на солнце. Лишь немногие из гостей остались равнодушны к их прелестям, но и те получили удовольствие от танца. Затем девушки вновь подошли к столу, возложили на головы мужчин свои венки и скрылись. На время их красота послужила главным предметом обсуждения за трапезой. Гости сравнивали между собой полученные ими венки, спорили, подходят ли они к их одежде. Траун установил строгий дресс-код: все должны были надеть гражданские наряды в национальном стиле в соответствии с тем, что принято носить на Кореллии или на тех планетах, где у них появились имения. Сидя в середине длинного стола, Парк смог оценить великое разнообразие цветов, расцветок, качества тканей, их дизайн и пошив. На Корулаге в одежде издревле предпочитали сдержанные темные тона и минималистичный стиль. На фоне разряженных в пух и прах кореллиан, ставших щедростью Трауна графами и баронами разных миров, корулагцы выглядели бледно. Однако очень скоро тема разговора сменилась.

Пеллеон разворачивал теплое освежающее полотенце для рук — и тут из ткани выпала, покатились по столу ювелирная фибула. На Кореллии такими некогда закалывали плащи и накидки. Гилад подобрал фибулу, покрутил в пальцах. Она имела форму кольца. Самыми выдающимися компонентами являлись четыре крупных камня, сиявшие всеми цветами радуги. Между собой они соединялись филигранным орнаментом с цветами из глазури. Фибулы вышли из моды несколько сотен лет назад, теперь они воспринимались как антикварные диковинки, служили объектами коллекционирования и подчас стоили довольно дорого. Но эта фибула была ценна не столько древностью, сколько изумительными драгоценными камнями. Сами по себе они являлись большой редкостью. За четыре камня такого размера легко можно было купить космический корабль, притом не самый плохой. Носить настолько роскошную фибулу в прошлом мог позволить себе либо король Кореллии, либо кто-то из его ближайших родственников, к примеру, князь Кастилогарда. Увидев ее, Пеллеон, верно, оценил и ее стоимость, и то значение, которое в подарок вложил Траун, потому что воскликнул с восторгом:

— О, Рау!

«Должно быть, таким тоном он зовет Трауна в постели», — подумал про себя Парк.

Гости заинтересовались, что вызвало возглас, вытягивали шеи, силясь рассмотреть подарок. Те, кто сидел ближе, передавали соседям впечатления, а те охали с притворным или искренним восторгом. Один Траун сохранял хладнокровие. Лишь те, кто хорошо его знал, могли понять, как он наслаждается произведенным эффектом.

— Понятия не имею, как она там оказались. Должно быть, выпала откуда-то, — равнодушно произнес он.

— Каждый из камней размером с небольшую луну! — Пеллеон тут же приладил фибулу на левую сторону груди.

— Она очень тебе идет, — заметил Траун с едва заметной улыбкой. Пеллеон накрыл его руку своей и посмотрел на него тем полным благодарности взглядом, который обещает также небывалые приключения в спальне.

Не успели гости с полным удовольствием обсудить щедрость гранд-адмирала, как явился следующий подарок. Пеллеон придвинул к себе тарелку со сладким угощением и увидел, что вместе с ней официантка-танцовщица незаметно подала ему кое-что еще. У основания тарелки притаился браслет из белого ауродия. Он не казался таким уж ценным, когда бы не сложное плетение. Крошечные колечки металла соединялись и прилегали друг к другу, словно змеиная чешуя.

— Какая красота! Удивительное плетение, — сказал Пеллеон, которому серебристый цвет всегда нравился больше вульгарного блеска ауродия.

Траун помог ему застегнуть украшение и произнес спокойно, как будто делал это каждый день:

— Это обручальный браслет. В Доминации чиссов супруги обмениваются такими на свадьбе и носят до конца жизни, даже после развода. Похоже, свадьба по чисским традициям нам не грозит, но я хотел бы, чтобы он всегда был у тебя как знак серьезности моих намерений.

Пеллеон поймал его ладонь, поцеловал и, расчувствовавшись, произнес:

— Я буду носить его и беречь как величайшую драгоценность. Хотя это и так украшение небывалой красоты.

У Парка кусок встал в горле, сладость угощения обернулась горечью. Итак, Траун публично объявил о желании связать себя узами брака с Пеллеоном. На некоторых планетах, в том числе на Набу, подобное уже считалось помолвкой, а на других — свадебной церемонией, после которой официальная роспись превращалась в пустую формальность. На этом фоне померк следующий подарок — документы, переводившие дворец и земли в Озерном краю в собственность Пеллеона. Для гостей в том не содержалось ничего удивительного. Дворцы у Пеллеона уже имелись, а вот замуж за Трауна он еще не выходил даже понарошку. Конечно, член императорского дома не мог вступать в брак без позволения императора, но само намерение тревожило.

Прояви Парк снисходительность, знай он больше о чувствах Трасса, он бы умолчал об этом эпизоде. Но тонкости отношений между братьями были ему неведомы, поэтому он невольно проявил жестокость. Услышав об этом, Трасс издал сдавленный стон, словно что-то в его душе оборвалось и умерло, но велел продолжать.

Парк описал царившее за столом веселье, тосты за здоровье именинника, теплые слова и пожелания, подозрительно похожие на поздравления со свадьбой. Кореллиане были как никогда счастливы. Мыслимо ли? Их приятель окрутил первого принца крови, фактически обеспечил их будущее! Корулагцы сидели, как в воду опущенные. На них не произвела впечатление даже перемена блюд, произошедшая также при участии красавиц в коротеньких туниках. Пеллеону подали какой-то хитрый десерт в виде закрытого карамельного цветка. Когда он отогнул лепестки, из центра брызнул фонтан золотых искр. Когда он иссяк, Пеллеон потянулся за коробочкой, спрятанной внутри цветка, открыл ее, долго рассматривал ее содержимое, потом принялся шептаться с Трауном. Сидевшие ближе к нему силились заглянуть в коробку. Со всех сторон на них напирали с одним и тем же вопросом:

— Что там? Что там?

Наконец, адмиралу Рорио Тоно удалось, как ему показалось, разглядеть подарок.

— Похоже на ключи от спидера, — громко произнес он.

— Не оскорбляйте меня, адмирал Тоно, — сказал ему Траун. — Разве мы празднуем день совершеннолетия ребенка, чтобы я дарил спидер? Это ключи от космической яхты, Гил. Больше тебе не придется зависеть от флота и искать свободные корабли.

Пеллеон положил коробку на стол, погладил ключ-карту и прочие принадлежности, потребные для управления и доступа к яхте. Было очевидно, что ему очень хочется увидеть и опробовать новое приобретение. Но он почему-то принялся тихо спорить с Трауном.

— Рау, это… это слишком. Я не могу принять такой дорогой подарок, — зашептал он.

— Прежде ты с радостью принимал звания, титулы, должности, земли и другие подарки. Это всего лишь безделушка для твоего комфорта и удобства.

В конце концов Пеллеон все же принял яхту, назвал ее «Забавой», потому как считал все корабли такого класса лишь игрушками богачей. Многие находили примечательным, что себя он к категории богачей не относил. Каждый раз, случайно взглянув на сумму на своем счету, он удивлялся, откуда там взялось столько денег, и забывал о них до следующего раза.

После богатого на впечатления завтрака все отправились полюбоваться яхтой. Снаружи она представляла собой изысканное творение в духе набуанского кораблепрома: тонкая, стремительная, серебряная, с плавными обводами. В своем рассказе Парк не преминул отметить, что набуанские корабли никогда не отличались ходовыми качествами, зато в красоте им не было равных. Он начал было припоминать набуанскую яхту Палпатина, на которой однажды побывал вместе с лордом Вейдером, но Трасс сразу его оборвал:

— Я неоднократно на ней летал вместе с прежним императором и знаю, как она выглядит. Продолжайте.

Итак, внешние красоты яхты Пеллеона были неоспоримы. А что внутри? Над отделкой салонов и кают потрудились мастера с Кашиика, так что у яхты была отделка из панелей из дерева врошир, множество резных элементов, деревянных вставок в неожиданных местах, а также зона для отдыха с живыми растениями. Яхта пахла теплым деревом, притом аромат варьировался в зависимости от породы дерева. Гости очень этому дивились. А Трасс поражался тому, как брату удалось протащить через границу вуки и отделочные материалы. Раз Кашиик пожелал стать независимым, Трасс старался его таким и держать. Оказавшись на полном самообеспечении, вуки не сказать, чтобы процветали. Контрабанда мастеров, оплата их услуг показались Трассу еще одной пощечиной от брата. Из-за этого он пропустил восторги, источаемые Парком по поводу ходовых качеств, двигателей и гипердрайва яхты. Он понял только, что им нет равных в Империи и что «Забава» легко может поспорить в скорости с его личным, нежно любимым «Василиском». Вроде бы мелочь, но от нее стало еще противнее.

Остаток дня прошел в приятных разговорах, неутомительных играх и развлечениях. После обеда Траун предложил гостям разойтись по комнатам и отдохнуть. Еще больше роскоши, чем днем, у кореллиан явилось вечером. Траун задумал провести камерный бал, пригласил на него местных аристократок. Набуанские дамы славились не только и не столько своей красотой, сколько умением себя подать и невероятной изысканностью туалетов. Офицеры им не уступали, поскольку явились в тиарах и диадемах в соответствии со своими титулами, в орденах, медалях и лентах, которые делали их костюмы еще пышнее и ярче. Знания Парка о знати и благородных домах не выходили за пределы сектора, в котором находился Корулаг. Он описал драгоценности кореллиан так, как их запомнил. Зато Трасс в таких вещах разбирался очень хорошо. По выражению лица императора Парк понял, что все это были уникальные вещи, дозволенные только дворянам из выдающихся семей.

Бал проходил в небольшом по имперским меркам зале. Там едва хватило места всем разместиться и свободно двигаться. В Озерном краю начиналось лето. День был жарким, и ночь обещала оказаться такой же теплой. Для удобства гостей в танцевальном зале раскрыли все застекленные двери, начинавшиеся у пола и доходившие до потолка. Легкий ветер приносил из сада аромат ночных цветов, смешивавшийся с запахом букетов, цветочных гирлянд в зале и духов дам. Для Трауна, не любившего сильные запахи, все это должно было стать сущим мучением. Если так, то он ничем не выдал неудовольствия, бодро танцевал с Пеллеоном, радовал гостей общением в беседе между танцами. Поскольку большинство кавалеров давно разменяли шестой десяток, бал не мог продолжаться долго, и музыканты играли в основном плавные вальсы. Те, кто утомился танцами или желал ближе познакомиться с понравившейся дамой, имели возможность в любой момент выйти прогуляться по саду. В какой-то момент Парк заметил, что Траун и Пеллеон покидают зал, и не постеснялся последовать за ними на расстоянии. Они прошли вдоль ручейков, в которых установили плавучие масляные лампы, источавшие сладкий аромат. По тому, как Пеллеон висел на руке Трауна и жался к нему, Парк заключил, что он благодарил возлюбленного за организацию праздника. Они зашли в небольшую рощицу. Днем она показалась Парку совершенно непримечательной, но вечером ее ярко осветили, и светлячки, обитавшие на деревьях, взвились в воздух. Перелетая от одной ветки к другой, светлячки вели собственный брачный танец. Источники света привлекли насекомых разных видов. Горевшие в темноте золотым, оранжевым, зеленым и голубым цветом, они заполнили собой все пространство между кронами деревьев, закрыли небо, непрестанно двигались, как волны моря. На лицах и одежде Трауна и Пеллеона играли отблески их огоньков. Они беседовали тихо, а Парк не осмеливался приблизиться. Единственное, что ему удалось уловить, кроме восторгов и заверений в любви, это сравнение светлячков с обитающим на Мон-Кала планктоном. Ему аналогия показалась странной, но влюбленной парочке, очевидно, говорила многое. Они долго любовались воздушным танцем насекомых, потом Траун повел Пеллеона глубже в рощу, к скрытому от посторонних глаз, но также ярко освещенному шатру. Перед тем, как за ними закрылся полог шатра, Парк успел заметить расстеленный на земле ковер, набросанные на него подушки и край невысокого ложа. Несмотря на любопытство, тут Парк отступился и вернулся в танцевальный зал.

На другой день развлечения для гостей продолжились, но уже без хозяев. С утра Траун и Пеллеон отправились объезжать новые владения. Гости смогли оценить скромную роскошь самого дворца, прелесть его садов, близость к одному из знаменитых озер. Лето только начиналось, вода еще не успела как следует прогреться, поэтому искупалось лишь несколько привычных к холоду человек. К обеду Траун и Пеллеон вернулись, но поели в своих покоях. Они велели передать гостям приглашения на вечерний концерт. Парк ожидал получить два часа классической музыки в исполнении вчерашних музыкантов, но ошибся. Череду праздничных мероприятий завершил концерт группы, популярной полвека назад. В юности Пеллеон и его друзья обожал их музыку, да и сейчас слушали старые песни не без удовольствия. Конечно, исполнители давно вышли на пенсию, даже на сборных концертах не показывались. Но для первого принца крови они сделали исключение, натянули на свои пышные телеса кожаные штаны и куртки с символикой группы, взялись за инструменты и достойно отыграли дюжину песен. Больше им не позволило состояние здоровья, да и публика уже была не в том возрасте, чтобы устраивать слэмы. Если в какие-то моменты голос подводил солиста, это осталось незамеченным, поскольку зал пел старые хиты вместе с ним и справлялся с делом не хуже профессиональной подпевки. Уж насколько Парк оставался равнодушен к прочим развлечениям, но даже его тронул концерт, эта демонстрация силы чувств Трауна, его готовность горы свернуть, лишь бы порадовать любимого. Да что там, в молодости Парк тоже обожал эту группу, на время забыл о серьезности и пел вместе с кореллианами. Излишне говорить, что музыканты выступали не бесплатно. После концерта они сделали памятные голофото с фанатами, такими же старыми, как они сами. Парк показал снимки императору. На взгляд Трасса это было довольно печальное зрелище. Когда-то музыканты, как и окружившие их офицеры, были молодыми стройными красавцами. Время и нездоровый образ жизни превратил их в дряхлых стариков. Не важно, сколько концертов дали одни, сколько сражений выиграли вторые, — в итоге всех ждала старость, дряхлость, болезни и смерть. Трасс старался избегать напоминаний об этом, потому вернул Парку снимки и стал расспрашивать его о разных мелочах. Многое из рассказанного Парк видел собственными глазами. Остальное он узнал из разговоров с прислугой, наемными работниками, а что-то вывел из чужих разговоров, добавил и оживил силой своего воображения.

В очередной раз Трасс убедился, что жизнь чертовски несправедлива. Он старался быть хорошим. Поступал по совести, правил в соответствии с законом. Исправлял недостатки, доставшиеся Империи от Палпатина. Награждал честных, продвигал по службе справедливых, заботился о слабых и бедных. Обожал Трауна и не стеснялся сказать ему об этом. Во всем потакал брату, дал ему столько свободы, сколько позволительно иметь члену правящей семьи, и не просил взамен ничего, кроме его любви. За добродетельную жизнь полагалось воздаяние, верно? Счастье и любовь до гроба. А что Трасс получил? В голодрамах герои, прошедшие испытания и лишения, всегда обретали свою мечту. Настоящая жизнь не знала ничего о благородстве и справедливости, ей было плевать на воздаяние. Все, о чем мечтал Трасс, — это свободно и безопасно любить брата, не подвергаясь за это наказанию. Законы Империи, положение Трасса способствовали исполнению этого желания. И надо же было возникнуть из ниоткуда какому-то Пеллеону! Ни от одного врага Трасс так сильно не хотел избавиться, как от адмирала, чье существование представлялось ему оскорблением. И не важно, что на публике Пеллеон выражал ему почтение, вел речи, которые иначе как верноподданническими не назовешь. Подстрекаемое ревностью воображение твердило Трассу, что брат с фаворитом, запершись в спальне, потешаются над ним. Чем дольше длился их роман, тем явственнее представлялись эти картины.

Одним словом, Парк не смог бы найти более благодарной аудитории, нежели мучимый ревностью и дурными предчувствиями император. Какие бы диверсии против Пеллеона он не предлагал, Трасс соглашался, правда, выделял финансирование не так щедро, как Парк надеялся, но члены корулагской партии были и тем довольны. Все они считались неплохими офицерами, звезд с неба не хватали, но достойно исполняли служебные обязанности. В чем им не было равных так это в умении уничтожить чужую репутацию вовремя пущенным слухом или кстати сочиненной эпиграммой. Для тех, кто не появлялся в обществе, такие вещи почти ничего не значили, но для людей светских острые языки корулагцев представляли большую опасность. Монти Парк спустил с цепи соотечественников и дал им полную свободу самовыражения, не зная, что в тот же день, когда гранд-адмирал выставил их из своего дома, они стали предметом обсуждения.

— Как не противно мне это признавать, но Парк прав, — сказал Пеллеон, когда они ушли. — Офицеры с Корулага и правда получают намного меньше наград и поощрений, чем кореллиане.

— Потому что они бесполезны, — резко ответил Траун. — Не обращай внимания. Это обычные интриги Парка. Он занимался тем же самым еще при Палпатине. Лорд Вейдер не раз мне на него жаловался. То, что Парк решился разложить свои обвинения передо мной свидетельствует о том, что он в отчаянии.

— Может, не стоит доводить его до отчаяния? Корулагцы ведь не только эпиграммами мстить умеют.

— Взгляды корулагцев всегда обращены к славному прошлому их планеты, их семей и их самих. Среди них редко встретишь тех, кто способен смотреть вперед. Мне посчастливилось знать одного такого, но он сейчас далеко и не может вразумить свою родню.

Траун тяжело вздохнул, вспомнив Восса Парка, которому посвятил так много лет своей жизни. Не все в нем изначально нравилось Трауну, однако со временем он смог обтесать Парка и сделать из него того командира и правителя, каким тому надлежало стать. У Восса были хорошие изначальные данные, таланты и способности. С таким материалом, как Монти Парк, Траун ничего сделать не мог. Но Пеллеон продолжал его упрашивать дать корулагцам возможность проявить себя, бросить им кость, как говориться. Несколько наград и почетных назначений, по его представлению, могли на некоторое время успокоить Парка и его родню.

— Будь по-твоему. Я подумаю, что могут исполнить офицеры средних способностей и непомерного самомнения, и поручу это корулагцам, — в голосе Трауна звучала горечь, и он не мог скрыть или сдержать ее.

— Не похоже, что мне удалось тебя убедить. Ты соглашаешься, лишь бы не спорить или сделать мне одолжение?

— Наши отношения для меня, конечно, важнее любых чинов и наград. Тем более, что награды не мои, а государственные. Но как бы нам потом не пожалеть об этом. Монти Парк принадлежит к числу тех, кто не станет довольствоваться малым. За одной наградой он потребует вторую, третью, четвертую, все более и более значимые. И его родичи такие же.

— Давай дадим им шанс. Возможно, Парк все же прислушается к гласу разума. А если нет, его недолго отправить патрулировать границу с Кесселем или Пространством хаттов

Вероятно, знай Парк о поддержке Пеллеона, он действовал бы осмотрительнее. Но он приписал влиянию императора последовавшую вскоре череду важных поручений для корулагцев, награды и поощрения за их выполнение и начал наступление на Пеллеона по всем фронтам.

Неожиданно для всех имя Гилада Пеллеона стало часто появляться в медийном пространстве, звучать в салонах и гостиных. До этого его если и упоминали, то как некое приложение к Трауну. В основном отзывались о Пеллеоне нейтрально. Простые подданные говорили о нем хорошо. Офицеры и члены их семей, которым Пеллеон помог решить их жилищные проблемы, пожаловал их новыми назначениями или выплатами жалованья, с которыми во время войны случались перебои, были готовы на него молиться. В отношении Пеллеона старая знать исполняла все положенные обязанности и правила приличия. Ему наносились визиты, его приглашали на большие балы и званые вечера, но там с ним обращались с той убийственно-холодной учтивостью, на которую аристократы были большие мастера. Гилад старался держаться с ними на равных, вести себя любезно, все выпады сносил с достойным наилучших похвал терпением. И только совершенно законченные ретрограды из числа дворян продолжали поносить его за якобы украденные, незаконно присвоенные титулы, трясти древними кореллианскими гербовниками, кричать, что род князей Кастилогарда пресекся, а никаких Пеллеонов в их списках благородных фамилий не значится. В обществе над такими людьми обычно посмеивались и слушали исключительно из уважения к их сединам, поскольку большинство из них были действительно стары. Неожиданно они активизировались, и к ним начали прислушиваться. Лица благородного происхождения бывали коварны и готовы с невозмутимым видом причинять вред. Из рук в руки, с падда на падд стали переходить непристойные карикатуры на Пеллеона, унизительные стишки и памфлеты о нем. В памфлетах, эпиграммах, насмешливых песенках только и говорилось, что об отношениях первого принца крови и его фаворита. Использовались такие выражения как: «во всем послушен», «без ума», «покорен».

Когда волна острот хлынула на Пеллеона, он отвечал с улыбкой, но несколько натянутой. На самом деле он сильно встревожился. Траун любил его, то правда, но он совершенно точно не был «во всем послушен» воле Гилада. Подобные намеки звучали оскорбительно для Трауна. Любой на его месте счел бы необходимым удалить от себя фаворита и всю его фракцию, дабы избежать дальнейшего поношения. Упреки в несамостоятельности могли задеть самолюбие кого угодно. Траун весь этот словесный сор игнорировал и советовал то же делать Пеллеону. Они знали, как обстоят дела в их отношениях, чужое мнение не имело значения. Пеллеон старался проявлять великодушие и терпение, если считал обидчиков хоть сколько-нибудь полезными для Империи. Но далеко не всегда он успевал обезоруживать своих неприятелей. А в неприятелях недостатка у него не было.

Не получив желанной реакции от Пеллеона или других кореллиан — им Гилад запретил вмешиваться — корулагцы перешли к более заметным действиям. Однажды, когда Пеллеон посещал Кореллию по делам флота и жил в своем городском дворце, представителей корулагской партии поймали, когда они распевали комические стишки под окнами его дома. Смысл стихов сводился к следующему: если выложить в ряд все члены, которые Пеллеон принимал в разные отверстия своего тела, то их хватит проложить маршрут от Кореллии до Корусанта. Злоумышленников допросили. Они держались стойко, приписывали стихи друг другу, но каждому было понятно, кто выступал в роли подстрекателя. Офицеры получили наказание по закону об оскорблении величества (поскольку в тексте пару раз упоминалось имя Трауна). В дополнение к тому Траун потребовал, чтобы Монти Парк от лица своей партии извинился перед Пеллеоном. Естественно, корулагцы сочли это решение возмутительным и несправедливым, уговаривали своего предводителя не подчиняться. Действительно, имя адмирала ни разу не прозвучало во время допросов. Но Монти Парк не протянул бы так долго, когда бы не умел подчиняться начальству, даже если в глубине души не был согласен с приказами.

В назначенный день адмирал Парк оделся особенно тщательно, надел все награды, какими обладал, унизал пальцы кольцами с драгоценными камнями и, скривив губы в презрительной улыбке, явился в квартиру Трауна для публичного принесения извинений — публичного потому, что в доме гранд-адмирала собрался чуть ли не весь генеральный штаб. Что дело добром не кончится, стало понятно сразу. Парка провели в гостиную, где в окружении членов кореллианской партии адмирал Пеллеон восседал в большом, похожем на трон кресле. Рядом в таком же роскошном кресле сидел Траун. Он встретил Парка тяжелым пристальным взглядом. Тот будто бы этого не заметил. Адмирал Парк вошел с полной непринужденностью. Он поклонился первому принцу крови, как того требовал этикет. Пеллеона же он смерил высокомерным взором и не счел нужным ему кланяться. Ловким движением фокусника Монти Парк извлек из кармана свернутый в трубочку лист флимсипласта, развернул его и стал зачитывать извинения с величайшей надменностью. Само выражение его лица говорило: «Я подчиняюсь приказу, но все эти слова, написанные кем-то другим, ни во что не ставлю». В тексте извинений употреблялась фраза о том, что добродетели и достоинства Пеллеона хорошо известны в обществе. Дойдя до этих слов, Парк громко усмехнулся. Все сразу вспомнили скандал с попавшими в голонет эротическими снимками, так что можно сказать, что достоинство Пеллеона действительно всем хорошо знакомо. А о том, чему он обязан своим возвышением, никто и не забывал. Кореллиане были возмущены тем, что Парк осмелился прилюдно об этом напомнить. Пеллеон побагровел от стыда и негодования. Траун разорвал бы Парка на куски, если бы его не сдерживало присутствие зрителей. Наконец, адмирал закончил, и Пеллеону пришлось сквозь зубы произнести несколько ответных любезных фраз. Монти Парк насмешливо улыбнулся и, не простившись, не поклонившись первому принцу крови, удалился с гордо поднятой головой. После его ухода ненадолго установилось тяжелое молчание. Гельген Форс не выдержал первым. Не беспокоясь о том, что тут же находится особа императорской крови, он в грубой форме выразил свое отношение к Парку и его словам. Его мнение было поддержано остальными кореллианами и им сочувствующими. Понимая, как позорно выглядела эта сцена, и не желая усугублять впечатление, Траун велел им умолкнуть. Члены Высшего командования, соблюдавшие условный нейтралитет, слушали, смотрели во все глаза и посмеивались про себя.

Известно, что зависть не трогает лишь абсолютных посредственностей. Чтобы осквернить персон выдающихся, зависть ничем не погнушается: ни подслушиванием самых низких разговором, ни их пересказом, ни сплетнями, ни подлогами, ни не совсем законным розыском того, что могло бы бросить тень даже на благие дела, ни на выдумывание разных скандальных капризов и слабостей, противных нравственности. О членах кореллианской партии распускали самые невообразимые сплетни. Говорили, что они только и делают, что пресмыкаются и лебезят перед Пеллеоном и Трауном, примечают их слабости, стараются им угодить, при том завидуют им и друг другу, клевещут на членов корулагской партии, поносят их последними словами. Пеллеону доставалось особо. О страсти Трауна к нему знали все, но не находили тому объяснения, потому старались изобрести причину любви на том уровне, который понимали сами. Следовательно, Пеллеону приписывалось неестественное для его возраста и состояния здоровья сладострастие. Чтобы вообразить полет народной фантазии, достаточно привести один пущенный кем-то слух. Якобы однажды во время отсутствия Трауна в столице Пеллеона обуяла такая жажда удовольствия, что он не смог совладать с собой. Он вызвал на квартиру столько красивых молодых офицеров, сколько имел дворянских титулов, то есть шестнадцать, выдал им подписку о неразглашении, а после велел заняться с ним сексом. Сплетники не скупились на описания сцены, разыгравшейся в гостиной в квартире Трауна: как Пеллеон накидал на толстый мягкий ковер подушек, расположил на них свое пышное тело и позволил парням делать с ним что пожелают; как юноши сперва не пленились видом похотливого старика, но постепенно, подзадоривая друг друга, распалились; как дошли до последней грани распутства. После седьмого или восьмого партнера Пеллеон утомился и захотел передохнуть. Однако крепкие парни уже не думали ни о чем, кроме удовлетворения похоти. Они навалились на Пеллеона, поставили его в удобную для них позицию и довели дело до конца, несмотря на его угрозы и протесты, после чего ретировались, оставив адмирала в полнейшем раздрае. Пеллеону пришлось прибегнуть к помощи меддроида, чтобы добраться до спальни и привести анальное отверстие в более-менее подтянутое состояние. Следующие несколько дней он безвылазно провел в постели. Трауну донесли о неподобающем поведении его фаворита, и он прервал свою командировку, спешно вернулся на Корусант и задал изменнику взбучку. Об этом слухе Пеллеону сообщил Гельген Форс. Гельген дежурил во дворце, заметил, что придворные подозрительно шепчутся и хихикают, прислушался к их разговорам. Пеллеон был изрядно огорошен такой сплетней. В тот раз, когда Трауна не было в столице, Пеллеон действительно несколько дней не появлялся в Адмиралтействе и при дворе. Это время он провел в постели, но не из-за последствий оргии, а из-за мучительного приступа ревматизма. Траун в самом деле вернулся из командировки раньше срока, однако для того лишь, чтобы ухаживать за своим возлюбленным. Не даром говорят, что спокойно живут только те, кто не способен привлечь к себе внимания, а те, кто занимает видное положение, не в состоянии и шагу ступить свободно — им вечно приходится думать о том, как бы не возбудить толков.

Относительно других кореллиан ходили упорные слухи об их пьянстве, азартных играх, агрессии, недостойном поведении. Якобы один за ночь спустил целое состояние в казино. Другой пожелал переспать с молодой женой подчиненного, а, когда тот воспротивился, избил мужа до полусмерти и при нем изнасиловал даму. А в день рождения Гельгена Форса кореллиане устроили и вовсе невообразимую сцену. Они пригласили около десятка секс-работников обоего пола, промыли им кишечники, потом залили туда дорогие вина, да так много, что у жертв животы раздулись до огромных размеров, затем вставили им анальные пробки с краником, написали на спинах названия вин и пустили эти «живые бочки» ходить по залу. Желающий выпить останавливал носителя нужного сорта вина, заставлял его или ее нагнуться, открывал краник и подставлял бокал. Когда до Форса дошли эти слухи, он плюнул себе под ноги и воскликнул: «Больше шестидесяти лет живу на свете, а до такого не додумался!». Генерал Хестив, которому молва также приписывала участие в попойке, высказался более сдержанно: «Я бы никогда не стал портить хорошее вино таким образом». Подобных сплетен о кореллианах из ближнего круга Трауна ходило множество. Их теплых отношений с гранд-адмиралом не понимали, но им завидовали. В конце концов высокое положение в Адмиралтействе принесло этим честным офицерам множество огорчений и неприятностей. Они сделали слишком много для Трауна и Империи, чтобы не стать мишенью для злобы и клеветы.

Chapter 10 Chapter Text

Гибельна гордость для малых людей. Да и тем, кто повыше,
С нею прожить нелегко; тяжело она ляжет на плечи,
Только лишь горе случится.
Гесиод

Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам:
В них сияет пламень томный –
Наслаждений знак нескромный.
Анакреон

Но одна история с участием кореллиан действительно имела место и послужила причиной для скандала. А случилось вот что. Готовились к празднованию дня рождения первого принца крови. Официально отмечалось это событие традиционно на протяжении двух дней: сперва при дворе, потом в Адмиралтействе. На практике же оно превращалось в недельное торжество, настоящий фестиваль по всей Империи, перетекающий из дома одного высокопоставленного офицера в дом другого. Разумеется, флотские и армейские стремились перещеголять друг друга в щедрости, размахе праздника, экзотичности забав и так далее. Гражданские чиновники тоже включались в это соревнование. Когда вокруг него бурлила суета приготовлений, Траун оставался невозмутим и спокоен. Он был равнодушен к своему дню рождения. Как он объяснил Гиладу, календари в Империи и Доминации чиссов заметно отличаются, более того, дату рождения, которую Траун указал в документах при натурализации, он выбрал произвольно. Если привести оба календаря к некоему знаменателю, то выходило, что официальный день рождения Трауна в Империи почти на три месяца позже его настоящего дня рождения. Все это Траун почитал сущим пустяком. Церемонии быстро ему надоедали. Он через силу принимал поздравления от брата и придворных, на другой день поднимал пару бокалов с офицерами в Адмиралтействе, смотрел несколько номеров развлекательной программы и возвращался домой. Зная привычки начальства, составители программы первыми ставили номера пафосно-патриотические, своей заунывностью способные нагнать сон на любого. Зато после отъезда юбиляра атмосфера становилась более свободной, в чем-то даже фривольной. Чем больше гости пили за здоровье Трауна, тем больше двусмысленных шуток звучало в зале. Нередко приглашали исполнительниц экзотических танцев, чье участие в программе оправдывали знакомством с культурными традициями разных планет. После окончания официальной части офицеры разъезжались продолжать праздновать домой к друзьям и товарищам по партии. На сей раз кореллианскую партию принимал у себя адмирал Пауэл. Он с несколькими близкими приятелями организовал собственный концерт. Выступали актеры комедии с забавными непристойными сценками, тви'лечка с ручной змеей, которая, обвиваясь вокруг ее тела, постепенно избавляла хозяйку от одежды, гимнастки в таких смелых костюмах, что они казались обнаженными, и пародисты. Последние и вызвали грандиозный скандал. Пауэл с друзьями нашли где-то актера, поразительно похожего на Трасса, научили его типичным жестам, мимике и манерам императора, оплатили пошив соответствующего костюма и парика. В нужный день этот актер выступил перед офицерами с уморительной сценкой, в которой пародировал и зло вышучивал Трасса. Притом он был так убедителен, что в первый момент, когда он вошел в комнату, где проходил праздник, гости повскакивали с мест и дружно отдали честь, поскольку решили, что настоящий император пожаловал на праздник. Сперва удивленные люди стушевались, не знали, как реагировать на такой спектакль, но затем осмелели, да и воздействие принятого раньше вечером алкоголя сказывалось. Актер любил импровизации и тоже побуждал гостей к взаимодействию. Итогом праздника стал ряд возмутительно вульгарных сцен, запечатленных на головидео некоторыми участниками. Все кончилось бы хорошо, если бы гости просто разошлись по домам и забыли об этом позоре. В конце концов, чего только не происходило на корпоративах у гражданских! Однако некоторые из участников праздника начали болтать с приятелями, которые пропустили все веселье, даже имели неосторожность показать им головидео. Через неделю после мероприятия его подробности стали известны большому числу людей, а записи утекли журналистам.

И даже тогда относительно небольшое число публикаций еще можно было удалить, скрыть все. Но одна такая публикация попалась на глаза Чипе, который с некоторых пор вместе с министром двора стал пристально следить за всем, чем занимаются неугодные императору люди. Он-то и представил головидео высочайшему вниманию. Трасс хищно усмехнулся, произнес единственное слово: «Расследуй». Ему не требовалось давать более подробных указаний. Они с Чипой и понимали нужды трона без лишних слов. И одна из оных нужд состояла в пресечении деятельности сомнительных лиц. В то время на крупных богатых планетах, прежде сочувствовавших повстанцам, полным ходом шла так называемая застольная кампания. Отдельные ее признаки наблюдались даже на Корусанте. Суть застольной кампании заключалась в том, что бывшие лидеры повстанцев, солидарные с ними сенаторы, бывшие мятежные генералы и адмиралы, влившиеся в ряды имперского флота, под прикрытием званых обедов устраивали собрания либерально настроенных единомышленников. Когда все садились за стол, то под видом тостов начинали произносить речи в защиту демократии, о необходимости дальнейшей либерализации и без того достаточно свободного законодательства (по сравнению с временами правления Палпатина), о сокращении численности личного состава вооруженных сил, о большем вовлечении народных масс в управление государством, о передаче многих полномочий императора Сенату, об увеличении независимости отдельных систем и секторов от Корусанта и так далее. На других банкетах сенаторы особой породы только и делали, что жаловались друг другу, злословили и давали выход своему гневу. Император лишал их веками освященных привилегий на взяточничество ради блага жителей их планет. Ведь богатым промышленникам и главам преступных картелей надо же где-то жить — вот они и жили. Разве они не граждане Империи? Должен же кто-то представлять их интересы. Такова работа сенатора. А если за нее еще и подарки дарили, то совсем хорошо. Что же им, сенаторам, делать, если их лишат возможности помогать старым знакомым? Действия императора ставили под угрозу их престиж. Немудрено, что сенаторы заливали слезами бокалы с изысканными винами. О том, что такие банкеты проводятся, было отлично известно в ИСБ. Даже более-менее точное содержание речей имелось. Но Айсард и ее подчиненные ничего не могли с этим поделать, поскольку формально ни один закон не нарушался. Они вступали в игру только в исключительных случаях. К примеру, на одном из таких банкетов жалобщиков собрались сенаторы, настроенные наиболее решительно. Они обсуждали, как можно свергнуть императора законными методами или хотя бы ограничить его полномочия. Предполагалось, что их беседа носит сугубо конфиденциальный характер. На следующий день император вызвал всех участвовавших в обсуждении и слово в слово зачитал им то, что они говорили. После этого каждый получил наказание в соответствии с тяжестью их преступления — грубости слов, резкости высказываний, смертоносности намерений. Тогда своенравные сенаторы надолго присмирели и не смели и слова вымолвить против императора. Перед глазами у них имелся свежий пример собратьев. Те тоже были абсолютно уверены, что их разговор проходил тайно и надежно охранялся.

Подобные прецеденты случались редко. В основном вмешательство спецслужб не требовалось. Объявленная Трассом свобода слова позволяла подданным высказываться открыто за закрытыми дверями, в кругу друзей и близких. Если в военное время смутьянов еще можно было притянуть за «ведение подрывной деятельности», то после заключения мира такие нормы перестали действовать. Устранить их показательно, изобретя какое-нибудь мнимое или настоящее преступление, было невозможно. Это лишь сделало бы из бывших повстанцев и смутьянов святых, придало силы их движению, их идеями заинтересовались бы даже те, кому прежде политика была безразлична. Подобный поворот Трасса совершенно не устраивал. Потому он прибегал к более простому и эффективному средству — к яду. Разумеется, он никогда бы не опустился до того, чтобы отравить кого-либо на званом обеде во дворце, а потом смотреть, как жертва корчится в муках над своей тарелкой. Подобные зрелища отбивали аппетит и портили настроение. Напротив, Трасс всегда делал так, чтобы никому и в голову не пришло связать посещение дворца и смерть неугодной персоны. Использовались особые яды в зависимости от возраста, пола и расы жертвы. Но суть их действия сводилась к одному: проникнув в организм, они провоцировали развитие или обострение обычных болезней. Кто-то умирал от сердечной недостаточности, кто-то — от неожиданно открывшейся язвы, кто-то — от рака легких. Смерти наступали через несколько недель, а иногда и месяцев после того, как состоялся роковой для них придворный праздник. Сам Трасс в ядах не разбирался. Он стремился как можно меньше вникать в подобные дела на случай неожиданных осложнений в будущем. Ему требовался мастер по ядам, знающий, верный и умеющий держать рот на замке. Таким незаменимым специалистом стал для него Чипа. Но подобные дела требовали времени и деликатного подхода. Оскандалившиеся кореллиане предоставили идеальный случай, который не требовал слишком значительного растяжения юридических норм.

Через девять дней после праздника у адмирала Пауэла все его участники были задержаны. Им предъявили следующие обвинения: дерзкое оскорбление величества, дерзостное неуважение верховной власти, порицание установленных законами основного образа правления и порядка наследования престола. С таким набором была одна дорога — навстречу расстрельной команде. Офицеры, некоторые из которых еще не полностью отошли от праздничной недели, с трудом понимали, что такого страшного совершили. Им обеспечили наемных адвокатов, но их полностью отрезали от общения с внешним миром. Их напуганные жены оккупировали приемную Пеллеона — или Трауна, если статус это позволял. Те и сами уже изучали случившееся. Пока что взявшиеся за дело агенты ИСБ допрашивали самих гостей злополучного праздника, выясняли, кто кому что сказал, кто когда ушел и так далее. Военный прокурор настаивал, что кореллиан должен судить трибунал, а также суд офицерской чести, но почуявшая кровь Айсард объявила это дело угрожающим государственной безопасности и отказала прокурору в довольно грубой форме. Тогда на нее попытался повоздействовать Траун. В беседе с ним она более осторожно выбирала выражения, однако от своей точки зрения не отказалась. При подобных конфликтах последнее слово оставалось за императором. Назначили особую встречу во дворце, где представители ИСБ и Адмиралтейства могли высказать свою точку зрения, как и дворцовые юрисконсультанты, и советники императора первого ранга. Советуясь с военными юристами и адвокатами, Траун готовил линии защиты кореллиан и планировал выступить в числе прочих представителей Адмиралтейства. Пеллеон долго молча наблюдал за его трудами. Когда стратегия была почти готова, Траун спросил его, с какими из доводов он собирается выступать.

— На сей раз я пас, — мрачно произнес Пеллеон. — Лучше я потом послушаю репортаж о результатах в голоновостях.

— Что тебя так тяготит, Гил?

— Рау, мне очень тяжело это говорить, но я думаю, тебе не следует лезть в это дело. Пусть позицию Адмиралтейства озвучит Хенса. В конце концов, это его работа, не зря же ты назначил его военным прокурором.

— Предлагаешь бросить наших друзей? Это на тебя не похоже.

— Они сами виноваты в случившемся. Никто не просил их устраивать цирк с пародиями.

— Это всего лишь шутка, шалость. От скуки еще не то можно устроить.

Пеллеон сказал со скорбной покорностью судьбе:

— Трасс знает, что это шутка. Но то, что он решил раздуть это дело, говорит о его желании покарать всю кореллианскую партию. Возможно, все это направлено против меня. Трасс хочет дискредитировать меня и всех кореллиан в твоих глазах и в глазах общества, хочет показать, как низко мы пали. Если мы с тобой устранимся из процесса, Пауэл и остальные получат свои приговоры и на том все кончится. Но если я, а тем более ты, пойдем к Трассу и начнем просить за них, то выставим себя бунтовщиками, виновными в оскорблении величества не меньше других. Я боюсь за тебя, Рау. Если дать Трассу повод…

— Он ничего мне не сделает.

— Он может лишить тебя всех, кто тебе дорог.

— Нет, Гил. Я понимаю твои опасения. Но какой бы властью Трасс не обладал, он по-прежнему остается моим братом. И он по-прежнему нуждается в поддержке армии и флота, которых не имеет. Только я могу его ею обеспечить, так что он не станет ссориться со мной. Не бойся, Гил, я всегда буду рядом и никому не позволю нас разлучить. На стороне Трасса закон, но на моей — сила. Он не настолько наивен, чтобы это игнорировать.

И вот наступил день, когда должна была решиться судьба кореллиан. Все понимали, что в военном суде они отделаются понижениями в звании, лишением наград и небольшими сроками заключения; если же за дело возьмется ИСБ, шансы выбраться из переплета живыми стремились к нулю. Прения сторон заняли больше двух часов. Помимо самих обвиняемых и их родственников, во дворце собралось много любопытных придворных и представителей прессы. Все выступающие готовились к этому, потому выступали, как актеры в театре, работали на публику, порой упрощали свои речи и прибегали к использованию неофициальных терминов, дабы зрителям было понятнее. Император слушал, не перебивая. Он ждал выступления брата и собирался принять решение в соответствии с его словами.

Прояви Траун покорность, Трасс спустил бы все на тормозах. Траун мог бы публично согласиться с обвинениями, но улучить момент, остаться с братом наедине, мягко его уговаривать, ссылаясь на специфический армейский юмор и пьянство офицеров, коим место не в тюрьме, а в реабилитационном центре для алкоголиков, обещать в частном порядке наказать их. Трассу бы такая риторика понравилась: в глубине души он всех военных считал алкоголиками и смутьянами. Но Траун заявил о поддержке своих подчиненных и их невиновности или, в крайнем случае, виновности в самой малой степени. Он признавал, что они поступили некрасиво, но заслуживают порицания, а не смерти. Также он добавил, что свобода слова и свобода самовыражения не должны ограничиваться привилегиями императорской семьи, если подобные спектакли проводились не публично и не несли угрозы для общественной морали. После подобных заявлений со стороны брата Трасс, что называется, закусил удила и дал делу ход.

Начались аресты и допросы слуг, адъютантов, домашних дроидов попавшихся офицеров. Где-то откопали и притащили на суд главного свидетеля — того самого артиста, который пародировал императора. Он не стал запираться, сразу указал пальцем на тех, кто его нанимал, кто проверял его работу, кто платил за его жилье, костюм и выступление. Чтобы как-то обелить себя, актер сплел историю о том, как его обманули: якобы сначала пригласили читать стихи, а потом удерживали силой и под угрозой оружия принуждали репетировать, а сам-де он никогда бы не решился позорить правителя и давно бы донес на задумку кореллиан. Адвокаты офицеров представили записи с камер наблюдения в магазинах, на которых видно, как актер вместе с Пауэлом ходил выбирать парик, спорил с ним о том, что костюм должен быть из настоящего, а не синтетического шелка, иначе магии не получится — и никто его к этому не принуждал, оружием не угрожал. Но суд не принял эти свидетельства во внимание, вернее, принял частично как доказательство участия Пауэла в заговоре. Уже на этом этапе адвокатам стало понятно, что процесс будет постановочным, что как-то смягчить приговор может только признание вины. Тут знаменитое кореллианское упрямство сработало против офицеров. Они настаивали, что просто хотели пошутить, но никак не призывали к бунту, не оскорбляли императора, не шатали устои монархии. Они до последнего надеялись на спасительное вмешательство Трауна. Но в этой ситуации гранд-адмирал практически ничем не мог им помочь. Следствие вела ИСБ, она же отвечала за процесс. Независимость ИСБ, разведки и контрразведки под руководством Исанн Айсард от вооруженных сил Империи являлось непременным условием поддержки этих служб, которое во многом обеспечило Трассу трон. Только император мог напрямую вмешаться в любой процесс, даровать помилование или сделать приговор более строгим. Однако Айсард могла расценить это как вторжение на свою территорию и попрание ее привилегий. Даже по просьбам брата Трасс не хотел осложнять с ней отношения. В процессах, проводимых ИСБ, правосудие отправлялось по воле Исанн Айсард, а она уже высказала Трауну свое мнение о деле его офицеров. Гилад считал, что поразительное единодушие Трасса и Айсард в данном деле связано с тем, что они подыгрывают друг другу; они вместе решили запугать его, устранив некоторых из его близких друзей. Траун был с ним согласен в целом. В душе он полагал, что процесс над офицерами на самом деле является предупреждением для него. После этого суда Траун начал сомневаться в том, что брат не решится применить решительные меры против его любимых кореллиан, но не озвучивал свои подозрения, дабы не пугать Пеллеона.

Результатом процесса над офицерами стали смертные приговоры для основных фигурантов дела. Предварительно их лишили всех прав состояния, чинов и орденов. Как командир, адмирал Пауэл славился скорее храбростью, чем искусством. Говорили, что ума он не высокого, хотя и не без способностей, однако Пеллеон относился к нему с большим расположением. В то время отношение Пеллеона к некоему лицу определяло статус и положение оного лица. За годы службы Пауэл выработал навык первенства, никогда о нем не забывал, порой помыкал и старшими в звании, но более слабохарактерными офицерами или теми, кто попал в сложную ситуацию и оказался в зависимом положении от его милости. Его дом был открыт для всех членов кореллианской партии, но и помимо них многие имели право садиться за его вкусный и весьма обильный стол. Пауэл умел нравиться окружающим. Даже когда он совершал неблаговидный поступок, его не ругали. Его недостатки были так перемешаны с достоинствами и покрывались с лихвой добротой и отзывчивостью, что его намного чаще хвалили, чем ругали. Многие оплакивали его кончину, но больше всех убивалась его юная жена. Поговаривали, будто искренне она его никогда не любила, обманывала его, часто изменяла ему, а плакала исключительно по потерянным привилегиям. Умри Пауэл своей смертью, она бы с честью жила как вдова адмирала. Влачить дни с клеймом вдовы предателя Империи — совсем иное дело. Знавшие ее ближе подтверждали, что она не отличалась излишней верностью. Однако, будучи гораздо моложе мужи, будучи умна, хитра и ловка, мадам Пауэл делала жизнь его весьма счастливою. Сама она научилась ценить его достоинства и со временем могла бы полюбить мужа. Но этого времени ей не дали. Вместо теплой памяти по обожавшему ее мужу, у мадам Пауэл осталась только горечь и сожаления.

Актер получил десять лет тюрьмы с правом досрочного освобождения, что считалось довольно мягким наказанием за его преступление. Зрители непристойного спектакля получили разные тюремные сроки в зависимости от того, насколько активно развлекались с лже-императором, и были отправлены в отставку с лишением чинов, орденов и знаков отличия. Поскольку все они являлись людьми уже немолодыми, то скорее предпочли бы казнь такому существованию. Служба в Империи приравнивалась к жизни. Отставка считалась не просто унижением, но крушением любых надежд и амбиций. Практически все офицеры уходили в отставку с тем же настроем, как живые — в могилу. Немудрено, что при первом удобном случае они стремились вырваться из отставки, как из могилы, и найти себе применение если не на военной, так на гражданской службе. Единственным утешением для них стало то, что членов их семей признали непричастными к происшествию. Это сочли применением монаршей милости, поскольку император славился заботой о дамах и детях. На мужчин его милость не распространялась.

***

Траун и Пеллеон на суде не присутствовали. Оба понимали, какой вердикт ждет кореллиан. Помочь друзьям они не могли и не хотели дарить им ложную надежду, появившись на заседании. Они остались в Адмиралтействе вместе, занимались текущими делами, гнали прочь мысли об ожидающей Пауэла и остальных судьбе. Дабы еще ярче показать, в какую немилость впали эти офицеры, Трасс настоял на отстранении даже их адъютантов. Бедняги с начала расследования вынуждены были перебиваться одной только помощью Пеллеона и других друзей бывшего начальника. Траун уже обещал пристроить этих юношей и девушек на новые должности, но пока он ждал, чтобы шум вокруг процесса успокоился.

Во время обеда Гилад принес Трауну блюда, которые заказал из ресторана мон-каламарианской кухни. Еда с морепродуктами и пряные соусы неизменно напоминала им обоих о начале их романа во время мирной конференции на Мон-Кала и поднимала им настроение. Только сейчас они ели в молчании, избегали смотреть друг на друга. Траун не мог отделаться от ощущения, что фатальным образом подвел доверившихся ему кореллиан. Гилад беспокоился, что самим своим видом вызывает у возлюбленного неприятные ассоциации с Пауэлом и остальными. Но сидеть в напряженном молчании для обоих было непривычно и нехарактерно. Пеллеон решил нарушить давящую тишину.

Он открыл одну из термоупаковок, заглянул внутрь и с улыбкой протянул ее Трауну:

— Это новое фирменное блюдо ресторана, их знаменитый салат с моллюсками «Глубоководная жемчужина». Попробуй.

Траун не разделил его энтузиазма. Он мельком глянул на содержимое упаковки и сказал:

— Наслаждаться им тебе придется в одиночестве. У меня аллергия на моллюсков. Однажды они оказались в еде и чуть не стоили мне жизни.

— Как? Разве кухонные дроиды не обязаны знать о таких вещах?

— Очень просто: Трасс положил моллюсков мне в еду.

— Что?

Удивление Пеллеона переросло в ужас. Дроидам иногда случалось ошибаться. Но целенаправленно травить родного брата? Кто мог пойти на такое?

— О, не делай такое лицо. Никакой опасности не было. В тот момент я лежал в каюте с воспалением легких, меддроид регулярно навещал меня. Он быстро справился с аллергической реакцией, хотя несколько часов после этого напрочь выпали у меня из памяти.

— Подожди. Я правильно понял, что твой брат, наш император, пытался отравить тебя, пока ты был тяжело болен?

— Звучит не очень хорошо, но на самом деле все было не так уж плохо.

— О звезды, зачем? Рау, зачем он это сделал?

— Так сложились обстоятельства. В то время я вел… кампанию в Неизведанных регионах. Она продвигалась не так, как было угодно Императору Палпатину. Трасс внес коррективы в мой план. Сначала я злился на него, но потом понял, что он был прав.

— Как ты можешь такое говорить? Он чуть не убил тебя!

— Он знал, что мне окажут помощь. Ему требовалось несколько часов для самостоятельных действий, и я их ему предоставил, хоть и невольно.

— Что творится в голове того, кто готов рисковать здоровьем родного брата? Рау, я бы скорее согласился потерять свое честное имя, свою должность, свой флот, да что угодно, лишь бы тебе не угрожала опасность.

— Как это мило. Именно поэтому Трасс стал императором, он видит большую картину, мыслит глобально.

— Не знаю, что за картина могла заставить его попытаться тебя убить.

Траун отложил приборы, поднял взгляд на Гилада. Пылающий в нем гнев не проявлялся внешне. Его тон был непринужденным и расслабленным, но его слова были яростными, словно ветер в горах.

— Гил, чего ты добиваешься? Чтобы я выдвинул обвинения против него? Этого я сделать не могу. Слишком много людей было вовлечено в тот инцидент.

Пеллеон подумал, что либо он чего-то не понимает, либо Траун. Он попытался донести од Трауна весь ужас ситуации, как она выглядит со стороны:

— У меня и в мыслях такого нет. Но я поражаюсь, что ты так спокойно об этом говоришь. Ты мог умереть. Не по глупости, не по случайности — Трасс сделал это намеренно. Иные прекращают общаться с родней из-за меньшего, а ты везде всячески его превозносишь.

— А что мне остается? — нахмурившись, сказал Траун с отчужденным видом. — Он мой брат, Гил, единственный взрослый родственник. Мы оказались в Империи по моей вине и навечно связаны вместе, нравится нам это или нет.

— Допустим. Но тебе не кажется, что после того, как ты посадил его на трон и защищал столько лет, долг следует считать уплаченным?

— То, о чем ты говоришь, граничит с изменой.

— Я говорю о свободе. Ты живешь, постоянно оглядываясь на него, хотя мог бы добиться независимости.

— Оторвать армию и флот от государства? Такие структуры недолговечны.

— И кто из вас с братом глобально мыслит? Я не имею в виду ничего настолько радикального. Я говорю лишь о личной свободе — для тебя.

Пеллеон замолк, испугавшись, что сказал слишком многое. Траун мог неправильно его понять — вот тогда Гиладу самое место на скамье подсудимых рядом с Пауэлом и остальными. Но Траун вдруг мягко улыбнулся ему и взял за руку:

— Гил, мы так давно вместе, а ты до сих пор не понял: ты и есть моя свобода, мой маленький бунт против Трасса. Возможность быть с тобой я не променяю ни на что другое. Лучше попробуй салат, расскажешь о впечатлениях.

— После этого разговора я больше никогда не смогу спокойно смотреть на моллюсков.

— Добро пожаловать в клуб их нелюбителей.

— Хотя очевидно, что моллюски здесь не являются корнем проблемы.

Они не стали продолжать этот разговор. Невысказанное имя того, кого они оба сейчас недолюбливали, повисло в воздухе.

***

После дела о заговоре офицеров у всех остался неприятный осадок. Простой народ убедился в том, что, хотя Трассу далеко до жестокости Палпатина, а за словами в адрес императорской семьи все же нужно следить. В свете говорили о том, что офицеры еще легко отделались. Каждый высказывал свое мнение о том, как бы поступил с ними, окажусь он на месте императора. Еще судачили о том, что тот злополучный спектакль предназначался для глаз Пеллеона и адмирал лишь по чистой случайности его не увидел. Предполагали даже, что на самом деле Пеллеон все же был на спектакле, но кореллиане твердо решили выгородить своего предводителя, а слуг, адъютантов и прочих свидетелей запугал Траун, чтобы они не упоминали имя его фаворита во время дачи показаний. Члены корулагской партии всячески подогревали эти слухи, не давали утихнуть разговорам о деле, которое прежде многие бы забыли как небольшой трагичный инцидент.

Как известно, вода камень точит. Постепенно под воздействием сплетен, насмешек, эпиграмм отношение общества к Пеллеону начало меняться. Адмирала по-прежнему больше любили, чем ненавидели, но выросло число тех, кто отзывался о нем с презрением. Процесс над офицерами наглядно продемонстрировал, насколько священны в глазах государства фигуры членов императорской семьи, поэтому никто не осмеливался выразить недовольство политикой Трауна, проводимыми им реформами в вооруженных силах или его моральным обликом. Вместо него все шишки собирал Пеллеон. Дескать, именно он уговорил верховного главнокомандующего принять каждое странное или непопулярное решение. Одно время Пеллеон пытался оправдываться, что-то доказывать, но быстро отказался от идеи победить многоголовую гидру общественного мнения в одиночку. «Подчиняются и не оскорбляют в лицо, на том спасибо», — решил он про себя. На досуге он взялся изучать биографии знаменитых фаворитов и фавориток со всей Империи и обнаружил, что в любом уголке галактики они играли роль громоотвода для власть имущих. Правителям всегда проще было списать неудачные экономические решения на траты на подарки своих любимцам. А их подданным проще было винить какую-то женщину или мужчину, нежели своего монарха. Ознакомившись с текстами, Пеллеон понадеялся, что хотя бы не кончит жизнь на плахе, в монастыре, не будет забит камнями бунтующей чернью.

В тот год при дворе царило мрачное настроение. Из-за этого праздничную неделю сбора урожая, обычно такую веселую, справили кое-как. Хотя сам император большую часть времени пребывал отнюдь не в радостном настроении, всеобщее уныние действовало ему на нервы. Трасс решил, что пора немного развеяться. Он изъявил о желании посетить знаменитое казино и ипподром на планете Кайто Байт. Эти заведения, возможно, не являлись самыми роскошными в Империи, но точно имели потенциал стать таковыми в недалеком будущем.

Приказ готовиться к отлету всколыхнул придворных. Скука уступила место бешеной активности. Избранные императором в свиту перебирали свои драгоценности, заказывали новые наряды и думали лишь о том, чем впечатлить Трасса и окружающих. В отличие от большинства развлекательных заведений, на Канто Байт действовали строгие правила дресс-кода: в казино, на скачки, в другие места допускались только гости в нарядах черного или белого цвета, или их сочетании. Чтобы как-то разбавить это сочетание, придворные дамы везли с собой яркие цветные парики, уложенные самым невообразимым образом. А еще драгоценности — много драгоценностей. Когда императорская свита прибыла, гости курортов Канто Байт почувствовали себя плохо одетыми. Благородные дамы и господа разных планет и рас и на отдыхе придерживались придворных правил: подначивать друг друга, проявляя при этом учтивость, по несколько раз на дню менять наряды, приглашать в свои покои музыкантов, устраивать игры и соревнования с приятелями. На Канто Байт их охватила какое-то азартное безумие. За одну ночь в казино проигрывали и выигрывали состояния, заключили пари, ставкой в которых порой становилась чья-то честь, а то и жизнь. Веселились вовсю.

Трасс в этом практически не участвовал. Он, конечно, посетил знаменитое казино, сыграл пару туров карточных игр, один раз сделал ставку в рулетке, но он уходил еще до того, как игра успевала стать интересной. Настроение у него испортилось вскоре по прилету на Канто Байт, и с того момента он только и ждал дня возвращения на Корусант. Трасс счел большой ошибкой, сгубившей все веселье, то, что он взял с собой брата. Им двигало благородное чувство. Траун не хотел лететь на Канто Байт, но Трассу показалось несправедливым, что он будет развлекаться, пока его брат останется киснуть в столице. Поэтому Трасс настоял, и Траун неохотно согласился лететь с ним. В глубине души Трасс надеялся наладить отношения с братом и, если повезет, снова затащить его в свою постель. Но Траун прилетел со своими приближенными, в их число, разумеется, входил Пеллеон вместе с кучкой кореллианских офицеров. Свита фаворита первого принца крови сразу же бросалась в глаза, вызывая всеобщее восхищение. В последнее время присутствие этих персон раздражало Трасса, хотя он при всем желании не мог к ним придраться. Какие бы чувства они не испытывали после суда над их соотечественниками, они их не показывали. А Трасс постоянно чувствовал исходящую от них опасность и старался не оставаться с ними наедине. Увы, робкая надежда Трасса на интим завяла на корню.

Но не это по-настоящему расстроило императора. На другое утро после прилета Трасса хозяева курорта давали скачки в его честь, в которых участвовали лучшие фазьеры, скакуны с необычайно длинными и сильными ногами, которые могли нести седока практически по любому покрытию. В конюшнях Трасса содержалось изрядное количество этих животных, он с удовольствием ездил на них и любил иногда посмотреть на их скачки, перепрыжку или троеборье. Но сегодня ничего сложного от фазьеров не требовалось. Предполагались обычные скачки на скорость, пять заездов по ровному покрытию.

Народу на трибунах собралось предостаточно, и все ждали прибытия членов императорской фамилии. Чтобы скоротать время, обсуждали, как сказался на состоянии беговых дорожках моросивший ночью дождик. Кто-то уверял, что хорошим фазьерам не страшна и грязь по колено. Им отвечали, что и на небольшой лужице животное может поскользнуться, приводили примеры родственников, которые во время охоты в своих имениях так неудачно вылетали из седла упавшего фазьера, что ломали руки, ноги, а то и шею. Третьи уверяли, что организаторы следят за состоянием грунта на беговых дорожках, а любые лужи, которые они по недосмотру пропустили, скоро высохнут, благо день обещал быть солнечным. Рассуждали, какой фазьер лучше для бегов: большой или маленький, тяжелый или легкий, с какого завода. Каждый придерживался своего мнения или опыта предков и защищал его, словно семейное знамя.

Наконец, прибыл император со свитой. Большинство придворных выбрали наряды, в которых так или иначе обыгрывалась тема скачек и ездовых животных: вышивка в виде подков, изображения голов фазьеров, роспись с узором в виде следов их копыт и так далее. Одна дама пришла, держа в руках хлыст, а на сопровождавшем ее муже была надета своеобразная портупея, похожая на упряжь. Трасс не стал во всем следовать общим тенденциям. Он надел черный наряд, стилизованный под камзол для верховой езды, и усыпанную бриллиантами черную шапочку с пушистым белым пером. Забираться в седло и скакать в таком виде было бы затруднительно: чрезвычайно узкие брюки и сапоги подчеркивали идеальную форму ног императора, но не давали свободы движения. Зато наряд производил впечатление. В море белого цвета Трасс оказался единственным в черном. Подол и широкие рукава камзола усеивали серебряные звезды. На плечах, поясе и к голенищам сапог крепились ниспадающие кисти черного и белого шелка. Трасс не без удовольствия позировал перед голокамерами. Эффектный внешний вид помогал ему сохранить хорошее настроение.

Улыбка императора увяла, когда он занял свое место в ложе для самых важных гостей и увидел, как брат повторяет его путь через ряды взбудораженных зрителей, придворных и журналистов. По традиции Траун был в белом. Он выбрал наряд из гербового узорного шелка с широким поясом из черной с золотом парчи, а сверху надел накидку из атласа, затканную серебряным нитями. Цвета, линии узора, слои наряда составляли настолько гармоничное сочетание, что на несколько секунд Трасс отдался во власть эстетического наслаждения и чистого восхищения братом. Величественность и красота никогда Трауна не покидали. Но не выбор одежды вызвал общее возмущение, а тот факт, что Траун и Пеллеон заказали себе одинаковые костюмы. Шелк с узором в виде имперских гербов не полагалось носить никому, кроме членов правящего дома.

Хотя наряды подогнали по фигуре, невозможно было сравнивать носивших их мужчин. Пеллеон выглядел просто представительно, хотя белый цвет добавлял его пышной фигуре несколько лишних килограммов. А Трауна описывали такими словами, как «эффектный», «ослепительный», «богоподобный», как позже Трасс прочитал в светской хронике. Глядя на брата из ложи, он просто наслаждался его красотой и думал о том, как восхитительно они смотрелись вместе, когда бы навязчивое присутствие Пеллеона все не портило.

Любовники обменивались шутками, переговаривались особенно нежным тоном. Траун смотрел на Пеллеона пристальным взглядом, который, казалось, раздевал его, проникал под слои одежды и касался его теплой кожи. Похоже, его нисколько не смущало присутствие ни голокамер, ни придворных, ни императора. Трасс знал: один из верных показателей истинной любви — это когда глаза мужчины сверкают при виде партнера и не в силах от него оторваться. Императора задело, что Пеллеон перенял эту наглую манеру. Он ни на секунду не усомнился в том, что имеет право находиться в одной ложе с членами правящей семьи и советниками императора первого ранга.

При дворе Палпатина Трасс быстро научился смотреть уголками глаз, не поворачивая головы, как профессиональный охотник. Чем меньше движений, тем меньше была вероятность спровоцировать агрессию в свой адрес. Таким образом Трассу довелось увидеть много неприятного и пугающего. Подле него менее удачливый советник или его помощник корчились под действием молний Силы, а он стоял спокойный и незыблемый, как скала, с самым невозмутимым видом. Больше Трассу не нужно было опасаться Палпатина, однако он не растерял навык. Он делал вид, что разговаривает с придворным или гостем, а сам незаметно следил за братом. И то, что он видел (и слышал), ему не нравилось.

«Дорогой», «Любимый», «Мой ненаглядный», «Родной», «Сокровище мое». Траун и Пеллеон миловались у всех на глазах и считали, что их никто не слышит. Трассу хотелось по-мужицки плюнуть им под ноги, лишь бы прервать поток нежностей. Но он давно решил для себя, что императоры не плюют под ноги принцам крови и князьям; императоры стойко терпят любое неудовольствие и даже оскорбления встречают с улыбкой. И все же он не мог отогнать волнующие, жгучие воспоминания о прошлом. Раньше те же самые ласковые слова Траун расточал в его адрес. Вместе братья точно так же забывали об осторожности. Казалось, это происходило не с ними, не в этой жизни. Вздохнув, Трасс отвел взгляд и заговорил с первым оказавшимся под рукой придворным. Тот весь раздулся от гордости, начал нести несусветные глупости, с жаром пересказывать придворные сплетни, от чего Трассу стало тошно. Мелкие подначки, ничтожные обиды и унижения давно не пугали Пеллеона и не впечатляли Трауна. Продолжая впустую угрожать любовнику брата, Трасс расписывался в собственном бессилии изменить ситуацию. Жить в таком положении стало решительно невозможно. Терпеть измены, совершаемые совершенно открыто, и не иметь возможности даже пожаловаться — унизительно. Трасс видел свою жизнь разрушенной, рухнувшей, лежащей в руинах. Кое-что еще осталось относительно целым, но самое важное пришло в упадок. Он чувствовал себя пойманным в ловушку. Выходов из ситуации было два: либо уйти, либо остаться, молчать и терпеть. Оба они в равной степени не устраивали Трасса. Следовало бы уйти, разорвать все связи с Трауном, кроме официальных. Но изнурительные воспоминания о былом счастье не давали Трассу устраниться из отношений на троих. Да и можно ли отказаться от любви по желанию? «Так не может продолжаться!» — твердил про себя Трасс. Однако же, продолжалось. Ни терпение, ни хитрость, ни умение владеть собой, ни мужество Трасса не помогали ему переломить ситуацию в свою пользу. Он бесконечно прокручивал в голове варианты, как может поступить, что на это скажет Траун и каковы будут последствия. Временами он испытывал воодушевление, когда ему казалось, что он сможет добиться своего с минимальным вредом для себя и Империи. Но почти сразу внутренний голос подсказывал, какую придется принести в жертву в том или ином случае. Трасс представлял, как отречется от любви брата, от его поддержки, как они разделят власть, пусть даже погрузят Империю в новую войну — пусть, лишь бы Траун не жил с Пеллеоном. Ему по плечу вынести любые тяготы, при должном упорстве к чему угодно можно приспособиться; главное — не терять стойкости и присутствия духа. Император тем увереннее смотрел в будущее, чем больше опасностей его окружало. Он мог уступить и признать поражение, но он никогда не пасовал и не оказывался в растерянности. А потом Трасс приходил к печальному осознанию: отказаться от любви к брату для него равносильно отказу от себя. Однако же он понимал, что из сложившегося положения нужно выбираться во что бы то ни стало, любой ценой.

До начала первого заезда еще оставалось время, и Пеллеон предложил:

— Давай сойдем вниз. По-моему, я никогда в жизни не видел фазьеров так близко.

Хотя по правилам членам императорского дома не следовало смешиваться с подданными на подобных мероприятиях, Траун без промедления последовал за Пеллеоном в самую гущу толпы. Дамы и кавалеры всех рас и возрастов уже прогуливались вдоль ограды, отделявшей трибуны от площадки, куда вывели фазьеров. Одни толпились вокруг прошлогодних победителей заездов, другие рассматривали фазьеров, которым только предстояла первая скачка в жизни, рассуждали между собой об их преимуществах или спорили с маклерами, третьи просто воспользовались моментом для заигрываний друг с другом. Трасс стоял, опершись о перила в своей ложе, и наблюдал, как брат спускается по лестнице под руку со своим фаворитом. Он почувствовал укол в самое сердце. У основания лестницы стояла дама в белом. Она держала древко своего зонтика в старинном стиле на плече. Его густые кружева колебались на слабом ветру и на какое-то мгновение скрыли из виду Трауна и Пеллеона. Но вот первый принц крови с фаворитом вновь показались в толпе. Делая вид, будто желает осмотреть входящих на площадку фазьеров, Трасс навел на них макробинокль. Его руки едва заметно подрагивали. Траун и Пеллеон подошли к животным. Пеллеон погладил большую тупоносую морду фазьера, со смехом сказал что-то Трауну. Каждое движение, каждая улыбка, каждый поворот головы Трауна причиняли Трассу острую боль. Он слишком хорошо знал этот говорящий, многообещающий взгляд брата. Когда-то именно этот взгляд подарил ему счастье. В одно мгновение исчезло веселое настроение Трасса. Погожий солнечный день перестал его радовать. Сама жизнь казалась ему летящей под откос. Когда он опустил макробинокль, Трасс был смертельно бледен. Ненависть жгучая, как солнце над ипподромом, опалила Трасса. Кто-то обращался к нему, он что-то отвечал, а в висках стучало одно: «Ненавижу».

По трибунам пробегал шепот, как ветер в саду. Они быстро наполнялись публикой, так как вот-вот должен был начаться следующий заезд. Трауну с Пеллеоном пришлось вернуться и занять места рядом с императором. Когда Траун заговорил с братом, в его глазах царила жестокость равнодушия:

— Уже сделал ставку?

Трасс кивнул.

— На кого же?

Император с трудом овладел собой и ответил:

— Номер один и семь. Мои любимые числа.

— Мы тоже поставили. Номер три и шесть. Посмотрим, кто победит.

Раздался пронзительный свист, возвещавший начало заезда. Фазьеры сорвались с места и понеслись, словно выпущенные из турболазерной батареи заряды. Тот, который носил первый номер, тотчас же отделился от группы, мчался вдоль забора. Остальные некоторое время скакали рядом, потом номер два начал заметно отставать. Каждый наездник имел собственный план. Номер три и шесть сдерживали горячность своих фазьеров, чтобы сберечь силы для последних метров перед финишем. Номер семь постепенно увеличивал скорость с намерением нагнать и потеснить лидера. Сотни макробиноклей поднялись к глазам, как по команде. Некоторые зрители взбирались на свои сидения, чтобы лучше видеть. Другие громкими голосами комментировали заезд. Кто-то криками и маханием рук поддерживал или подгонял фазьеров. Большинство же наблюдало за скачкой, равнодушно потягивая коктейли. Внезапно вздох ужаса пронесся по трибунам. В сотне метров от финиша фазьер под номером один, уверенно шедший впереди других животных, вдруг споткнулся и упал. Его наездник вылетел из седла, едва успел перекатиться, на локтях отползти к краю беговой дорожки. Самому фазьеру повезло меньше. Шедшие прямо за ним номер семь и пять не успели среагировать, врезались в него и придавили своим весом. Те, кто шел позади, воспользовались случаем и либо смогли перескочить через кучу тел, либо объехать их. При виде этой свалки Трасс почувствовал острую боль в сердце. С победой фазьеров, на которых он сделал ставку, он связывал какую-то смутную надежду на победу над соперником.

Траун повернулся к брату и сказал со светской непринужденностью:

— Рас, мне очень жаль.

— Пустяки, это всего лишь деньги, — отмахнулся император.

На огромных экранах над трибунами появились имена победителей. Первым к финишу пришел фазьер под номером три, вторым — номер шесть. До инцидента с первым номером их наездники осторожно держались в середине, сохраняли силы своих скакунов для финального броска вперед и вовремя успели среагировать.

— Рау, как думаешь, может, передать наш выигрыш на корм фазьерам? — спросил Пеллеон.

— Если ты этого хочешь, любимый, то так и сделаем, — ласково произнес Траун. — Но надо выбрать другой ипподром, где-нибудь в глуши. Я читал, что здесь денники из мрамора, фазьеров поят ключевой водой и особой зерновой смесью, у каждого есть персональный ветеринар.

— Выходит, они живут лучше, чем многие люди, — усмехнулся Пеллеон.

Безобидная шутка показалась Трассу шпилькой в его адрес, мол, император недостаточно старается, чтобы улучшить жизнь подданных. Ему стало нехорошо от жары, мысли путались. «Мы», «нам», «наш». Бесконечно используемое братом множественные число в речи раздражало Трасса. Тот делал это бездумно, не замечал, какое впечатление производит. Похоже, Траун настолько слился мыслями и чувствами с Пеллеоном, что отказывался считать их отдельными самостоятельными существами. Против воли слушая их легкую беседу, Трасс думал с горечью: «Рау, почему ты больше не приходишь ко мне, не обнимаешь меня, не говоришь ласковых слов? Неужели вся твоя нежность ушла ему, а для меня ничего не осталось?».

Кое-как Трасс высидел еще два заезда. Время между ними тянулось невыносимо долго. Приходилось изображать удовольствие и увлеченность процессом. Идея провести неделю, каждое утро глядя на скачки животных, вдруг показалась Трассу неудачной. После третьего заезда он покинул ипподром. Траун и Пеллеон остались до конца, а за обедом хвастались тем, как много денег заработали для благотворительности. Траун без стеснения называл фаворита своим талисманом. Когда он рассуждал об этом, Трассу захотелось пронзить вилкой его ладонь, которой он накрывал руку Пеллеона. Ничего подобного он, конечно, не сделал. В другие дни были еще скачки с препятствиями и гонки с экипажами, но их император посещал редко. Потом неразлучная парочка постоянно попадалась ему на глаза: в казино, в спа, на концертах, в ресторанах, на частных вечеринках. Канто Байт предоставляла широкий ассортимент развлечений, но Траун отчего-то выбирал именно те места, куда шел брат. Верный Чипа заметил неудовольствие императора и предложил первому принцу крови графики посещения примечательных мест так, чтобы братья не встречались. Траун не возражал. Но так стало только хуже. Не видя Трауна, Трасс воображал его занятия и представлял их более веселыми и сладострастными, чем они являлись в действительности. Император считал дни до отлета. Когда счастливый час наступил, он не стал прощаться ни с кем из принимающей стороны, просто поднялся на борт своего корабля и улетел на Корусант. Хотя он ясно дал понять, что ему не понравилось пребывание на планете, среди придворных и тех, кто стремился попасть в их число, стало модным отдыхать на Канто Байт. Яркое будущее, которые предрекали курорту, стало реальностью намного раньше, чем предполагалось.

Chapter 11 Chapter Text

Ненависть – и любовь. Как можно их чувствовать вместе?
Как – не знаю, а сам крестную муку терплю.
Катулл

Я жалею людей.
Я презираю людей.
Я отчаялся думать
О печалях этого мира
И в свою печаль погрузился.
Готоба-ин

В столице мрачное настроение не покинуло Трасса. Он стал реже появляться на публике. Ему не хотелось выходить из своих покоев. Дела незначительные он перенес на отдаленный срок или перепоручил своим советникам, а с важными стремился разделаться поскорее. Это расстраивало подданных, привыкших регулярно любоваться своим правителем, и привело к появлению во дворце делегации. В нее входили пользующиеся всеобщим почетом и уважением потомственные жители Корусанта. Они явились просить императора показать себя народу. Трасс велел не пускать их дальше общедоступных зон дворца. Пришлось им уйти восвояси и позже объявить, что население столицы чем-то прогневило императора. В такое объяснение верилось с трудом. При Трассе Корусант стал еще богаче, красивее, блистательнее и комфортнее для жизни. Местные жители полюбили Трасса еще в ту пору, когда он был советником Палпатина, и со временем ему не изменили. Любое мероприятие не считалось пышным и достойным внимания, если Трасс на нем не побывал. Более того, иные праздники или благотворительные мероприятия посещались народом исключительно для того, чтобы поглазеть на императора, а не из желания сделать благое дело. Не увидев его, люди и инородцы уходили с недовольным видом, говорили, что без него и праздник не праздник. Отныне, вращаясь в свете, Трасс испытывал либо скуку от невозможности видеть брата, либо раздражение, когда при нем вели нескромные речи о Трауне. Хотя сейчас ничто не было ему так противно, как общество, Чипа уговаривал его поддерживать этот обычай, красиво одеваться, причесываться, расточать улыбки. Он открывал перед ним шкатулки и сейфы, где хранились драгоценности, ведь раньше любоваться украшениями доставляло Трассу огромное удовольствие. Однажды Чипа слишком долго надоедал ему, и, чтобы прервать его нытье, Трасс схватил первую попавшуюся шкатулку и запустил ею в стену с такой силой, что шкатулка раскололась, украшения погнулись, поломались, рассыпались по полу. Все же, несмотря ни на какие душевные страдания, Трасс выходил в свет, посещал мероприятия, внесенные в его календарь, но надолго там не задерживался, если только его не сопровождал брат и Пеллеон, ставший ненавистным приложением к принцу крови. Как влюбленные стремятся постоянно созерцать источник своих чувств, так и ревнивцы не могут оторвать глаз от источника своих мук. Находясь рядом с Трауном и Пеллеоном, Трасс приглядывался к ним, обращал внимание на легкие непроизвольные жесты, говорившие о близости. Он видел, как Траун пожирает глазами своего любовника и тот отвечает взаимностью. Трасс не всегда мог разобрать их разговор в толпе, но ясно слышал их смех. От этого мрачнело его чело, а сердце наливалось злобой.

Однажды в Опере император внезапно почувствовал усталость от Империи, от правления, от Трауна, от самого себя. Он, так любивший яркие краски, музыку, костюмные драмы, красивые представления, утомился от пышности и насыщенности своей жизни. В тот момент оркестр исполнял одно из самых выдающихся произведений в Империи. В музыке звучала вся радость и все страдания, когда-либо испытанные разумным существом и выраженные голосом и с помощью музыкальных знаков. Мелодии рождались, развивались, сливались, обрывались, исчезали и опять возникали. Слова и музыка сливались воедино, в них отразились мучительные искания и тоска, и вечная жажда единения с другим существом, чужим разумом и душой. Стремление обладать преследовало персонажей оперы, но вечно обманывало их, превращало их существование в пытку. Их желание никогда не было удовлетворено в полной мере.

Сидя в императорской ложе с братом с одного бока и великим визирем с другого, ему никак не удавалось сосредоточиться на сюжете. Измученный личной драмой, он не верил в трагедии вымышленных персонажей, не видел героев, несмотря на все усилия лучших артистов. Перед ним ломали руки, плакали и стенали актеры, которые, как он знал, после спектакля пойдут в бар, а затем вернутся к домашним хлопотам. Но глаза императора не видели их потуг. Трасс постоянно косился направо, где сидел его брат и рядом с ним — ненавистный ему человек. Он не мог выносить этого, но продолжал смотреть, как ладонь Трауна накрывает лежащую на подлокотнике ладонь Пеллеона, как соприкасаются их колени, как Пеллеон кладет руку ему на бедро. В этот момент Трассу казалась циничной беззаботность других зрителей, бесконечно далеких от него, неспособных понять его мучения; кощунством представлялось то, что они получают удовольствие от спектакля, в то время как их возлюбленный император сидит в ложе как на иголках, погрязший в ревности и печали. Когда Траун в очередной раз наклонился к уху Пеллеона — чтобы прошептать признание в любви, конечно, — Трасс пробежал пальцами по его затылку и спросил, лишь бы привлечь к себе внимание:

— Что это у тебя?

— Что там? — удивился Траун, провел рукой по волосам и, разумеется, не обнаружил ничего подозрительного.

— Должно быть, показалось. В последнее время я так часто вижу твой затылок, что скоро забуду, как выглядит твое лицо. Странно, как это у тебя еще не появилась плешь от чужой подушки, — надменно бросил Трасс.

Если бы ему удалось задеть брата, если бы Траун устроил ему сцену, он был бы счастлив. Он считал противоположностью любви вовсе не ненависть или раздражение, а безразличие. Если бы Траун ответил на его слова, значит, в его сердце еще остались чувства к Трассу. Однако Траун лишь скупо улыбнулся его ремарке. Воспитание не позволяло ему делать сцены в публичных местах по ничтожному поводу. Поэтому он обратил все внимание на происходящее на сцене, а между тем взял в правую руку левую руку Пеллеона, переплел вместе их пальцы и расположился в кресле так, чтобы Трасс хорошо видел эту картину. Император чуть не задохнулся от негодования. Черное море обиды и боли, долгие месяцы колыхавшееся у него в душе, грозило вот-вот выйти из берегов. Трасс видел, и с каждым днем это становилось все очевиднее, что теперь он обречен жить в тени Пеллеона.

В антракте в ложу принесли напитки и пирожные. Чтобы размять ноги, Траун подошел к дроиду-официанту, стал разглядывать угощения без особого интереса. Пеллеон опасался оставаться один поблизости с Трассом и последовал за ним.

— Здесь нет твоего любимого вина. Послать за ним? — спросил Траун своего любовника в той особенно раздражающей для Трасса манере, которая показывала его готовность услужить кому-то, но не брату.

— Не нужно, — тихо ответил Пеллеон.

— Тогда выберем из того, что есть. Есть неплохие марки, но не самые лучше — сказал ему Траун, принялся рассуждать о сортах вина и вспоминать, при каких обстоятельствах ему довелось попробовать нечто поистине выдающееся.

Пеллеон слушал его вполуха, то и дело боязливо оглядывался на спину Трасса. Тот не удостоил его даже поворотом головы. Казалось, Мас Аммеда полностью завладел вниманием императора, быстро и тихо говорил ему что-то. Трасс кивал, но не отвечал и в целом производил впечатление того, чьи мысли находятся где-то очень далеко.

— Бедный император. Он так страдает, когда видит нас вместе, — прошептал Пеллеон.

— Ты бы предпочел, чтобы я отправился в его спальню вместо твоей? — холодно спросил Траун.

— Нет, но... Все это очень печально.

Пеллеон бросил еще один взгляд на Трасса и повторил:

— Бедный император.

Несмотря на шум в соседних ложах и нескончаемую речь Аммеды, Трасс слышал каждое слово этого короткого разговора. Он уловил и явное, такое унизительное сочувствие в голосе Пеллеона, и абсолютное равнодушие в ответе Трауна. В нем всколыхнулось жуткое тщеславие, граничившее с бесчувственностью.

После спектакля Траун сел не в его спидер, а в свой, улетел не во дворец, а на квартиру, в эти апартаменты разврата. По пути во дворец Трасс никак не мог забыть торжество во взгляде Пеллеона и — мыслимо ли? — жалость. Он осмелился смотреть на императора с жалостью! За всю жизнь Трасс не чувствовал такого унижения. Шествуя по дворцу к своим покоям, он не отвечал на приветствия, не перебросился словом с придворными, которым симпатизировал. Он ничего не видел вокруг. Его взгляд был устремлен вперед. В этом ужасающем пристальном взгляде попадавшиеся на пути императору видели блеск адского пламени, предвестник грядущих кар. Трасс замкнулся в себе и своем молчании. Молчание отражало его гнев, перешедший все границы того, что у обывателей принято понимать под словом «гнев». Император собрал вокруг себя этот гнев, копившийся многие месяцы, сжал его в кулак и мог в любой момент нанести удар. Вернувшись в свои покои, он скинул одежды, бросил их на пол, хотя обычно относился к нарядам очень бережно, заметался по комнате, повторяя: «Душно, откройте окна, мне нечем дышать». Но и когда отворили ставни и окна, он не мог найти себе покоя. Вертевшийся под ногами Чипа услужливо предлагал вызвать меддроида. Трасс выставил его прочь, прогнал всех. Он крутился на одном месте, то бросался к окну, то отшатывался от него в ужасе, в конце концов упал на кровать и вцепился зубами в край подушки. Мысль о том, чем занят в это время брат, вырвала из его груди надрывный стон, зревший уже много месяцев. В страхе, как бы его не услышали, Трасс крепче прижал к лицу подушку. Он задыхался от душевной боли — и недостатка воздуха — тело напрягалось, сотрясалось в беззвучных рыданиях.

Хотя погода на Корусанте поддерживалась искусственно, среднегодовые колебания температуры составляли не более пяти-семи градусов, периодически метеорологические службы взбадривали жителей планеты дождями и короткими снегопадами. Считалось, что редкая смена погоды положительно влияет на настроение граждан, позволяет почувствовать ход времен года, связь с природой и тому подобное. Расписание гроз и снегопадов размещали заранее на сайте метеорологической службы, об этом сообщали в новостях. В тот тяжелый для Трасса вечер пришла очередь жителей правительственного и центральных районов ощутить связь с природой. Ночью разразилась гроза. Десятки молний пронзили небо, сливались вместе, образуя фантастические картины в облаках. От оглушительных раскатов грома в домах подрагивали окна, срабатывали сигнализации в спидерах. Ливень обрушился на дворец, небоскребы, Променад. Вода и ветер в мгновение ока смели оставленную без присмотра садовую мебель на крышах элитных жилых комплексов, легкие столы и стулья кафе, незакрепленные торговые палатки, развешенные на деревьях фонарики и прочие украшения. В покоях императора шум дождя воспринимался как шепот далекого водопада. Трасс поднял голову от подушки. Он встал, подошел к окнам до пола, недолго постоял, наблюдая за погодой. Снаружи было королевство холода и сырости, а в его роскошно обставленных покоях царили уют и тепло. До этого момента Трасс как будто не отдавал себе отчета в том, что уже шесть лет сдерживается изо всех сил, чтобы не устроить скандал, чтобы соблюсти приличия, чтобы не залепить пощечину изменнику на глазах у всех. Он словно задерживал дыхание все это время и только сейчас сообразил, что не может делать этого ни секунды дольше. Последние годы он прожил в глупой надежде, что, если будет красивым или покорным или веселым — каким угодно — то сможет вернуть брата, приворожить его. Тогда они стали бы счастливы, тогда их ждало вознаграждение за все труды и печали. Но никакой магии не случилось. Удел Трасса отныне — жить в тени Пеллеона. Буря куда больше соответствовала его настроению, чем покой укрытого от непогоды жилища. Идеальный порядок в покоях раздражал, его хотелось испортить. Практически каждому живому существу случалось взять в руки нож и испытать желание вместо хлеба порезать себе руку. Или, гуляя по мосту, прикинуть, каково было бы перелезть через ограждающие перила и спрыгнуть вниз. Подобные порывы проходили быстро и оставляли после себя легкое ощущение тревоги. Некоторые даже не успевали осмыслить их. Другие размышляли об их природе. Такие мысли одинаково посещали несчастных и вполне благополучных. Врачи считали их своеобразной расплатой разумных существ с эволюцией за развитый мозг и нервную систему. Если мысли о самоповреждении не становились навязчивыми, в них не было ничего плохого. Рука об руку с ними шли мысли о разрушении хороших, милых сердцу вещей. Трасс не думал обо всем этом, когда, стоя у окна, потянулся к цветочной вазе и механически толкнул ее пальцами. Он смотрел, как она падает со столика, так, будто ее уронил кто-то другой. Вид осколков, рассыпавшихся по ковру цветов и расползающегося мокрого пятна не доставил ему эстетического удовольствия, но принес облегчение. Трассу и прежде случалось вымещать злость на предметах меблировки, но это бывало так редко и спонтанно, что он успел забыть о таком способе выражения гнева. Трасс подошел к этажерке, на которой хранил небольшую коллекцию фигурок танцоров и танцовщиц. Работы были необыкновенно изящные и радовали глаз, но сейчас они показались Трассу нелепыми, вытянутыми, изогнутыми в неестественных позах. Он схватил одну из них, с размаху ударил ее о полку этажерки. У фигурки из стекла тут же отлетела голова, туловище покрылось трещинами. Обезглавленной фигуркой Трасс смахнул с полки другие, смотрел, как она падают, разбиваются, и топтал их ногами. Затем двинулся дальше по комнате. Шкатулки с драгоценностями, изящные вазы с цветочными композициями, со вкусом подобранные скульптуры летели на пол. Все, что могло быть разбито, было разбито, разрушено. Когда Трасс в исступлении метался по своим покоям, в кабинете ему на глаза попался нож для писем. Это была архаичная, но утонченная вещица. Трасс увидел ее подобие в какой-то голодраме и на аукционе купил старинный нож, которым не пользовались уже много сотен лет, однако он сохранил остроту тонкого лезвия и изысканную красоту ручки из перламутра. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Трасс взял нож, поднес его к лицу, поймал свой взгляд в отражении на лезвии — взгляд безумца. Увиденное ему не понравилось. Он понял, что творит нечто такое, за что утром будет испытывать жгучий стыд. Казалось, разуму удалось взять верх над эмоциями. Трасс поднял глаза и уставился на стену напротив. Ее украшал огромный портрет братьев в парадных одеждах. Император глядел на зрителей слегка надменно, гранд-адмирал — строго. Трасс помнил, когда и как писалась эта картина. Он тогда наводил порядок в Империи, а Траун усмирял остатки повстанцев. Они виделись нечасто, имели крайне мало свободного времени, однако Трасс настоял на этом портрете. Он стремился создать иконографию новой правящей семьи — и преуспел в этом. Поскольку Траун бывал на Корусанте наездами, то с него написали только лицо. Тело принадлежало другому офицеру со сходным сложением и выправкой. Его одели в гранд-адмиральскую форму, именно он большую часть времени стоял рядом с Трассом, пока художник работал. Но Трасс помнил, как брат шептал ему украдкой в перерывах во время позирования, когда все же находил на это время: «Я околдован твоей красотой. Как бы часто мы не виделись, сколько бы раз не занимались любовью, я всегда буду хотеть тебя». А ночью он доказывал свои слова делом. К тому времени он уже около года встречался с Пеллеоном, хотя «встречался» — не совсем правильное слово. Траун делил с ним постель, работу, свою жизнь. Трасс вспомнил об этом, и внезапно строгое лицо брата на портрете показалось ему насмешливым. Брат врал ему нагло, беззастенчиво.

— Не смей смеяться надо мной, — прошипел Трасс, наставив острие ножа на картину. — Не позволю!

Естественно, портрет не ответил, выражение лица нарисованного Трауна не изменилось. Перехватив поудобнее рукоять, Трасс залез на оттоманку, стоявшую под картиной. Его лицо оказалось практически на одном уровне с лицом брата. Несколько секунд он изучал изображение, сделал глубокий вдох и с криком вонзил нож в портрет, вытащил нож, и ударил снова. Оставив несколько небольших дырочек в нарисованной груди брата, он продолжил терзать полотно, резать холст длинными вертикальными полосами. Ему казалось, что с каждым ударом выходит часть накопившейся на сердце злобы, становится легче дышать, поэтому он не остановился, пока не превратил парадный портрет в уныло повисшие лоскуты. Но и этого ему показалось мало. Трасс обвел взглядом свой кабинет. Большинство из украшавших его картин выбрал и подарил ему Траун. Некоторые из них были подлинно уникальными работами, последними осколками великолепия давно исчезнувших культур. Но ни одна из них не избежала гнева императора. В здравом уме Трасс не позволил бы себе подобного варварства, но той ночью он срывал со стен картины, в исступлении резал их, ломал, топтал, швырял на пол. Покончив с произведениями искусства, он принялся за мебель: вспарывал обивку, представляя на месте диванов и кресел мягкий живот Пеллеона.

Когда в кабинете было разбито и уничтожено все ценное, Трасс, пошатываясь, вернулся в спальню. Он устал, взмок от усилий, но ярость еще не оставила его. Невидящим взглядом он уставился на свое роскошное широкое ложе. В памяти перед ним проходили сцены полных страсти ночей, которые они провели с Трауном, все нежные и дерзкие слова, сказанные братом, его лживые клятвы в любви. Вместе с тем пришло понимание: так больше никогда не будет, Траун дарит ласки другому, а Трассу они достаются по остаточному принципу. Трасс вспорол матрас — словно зарезал свидетеля их с братом любви. Он наносил карающие удары, пока совсем не обессилел. В конце концов нож зацепился за пружину внутри матраса, застрял и сломался, когда Трасс попытался его освободить. Лишь после этого Трасс перевел дух, сел на край кровати, увидел учиненный им разгром и осознал случившееся. Он поздравил себя с тем, что никого не убил. Той ночью он был на это способен. А картины, украшения и мебель — это просто вещи. Гнев ушел, силы тоже, осталась только горечь, скорбь по тому, что они с Трауном раньше чувствовали друг к другу, и отчаяние. Трасс понимал с той ясностью, которая наступает только после сильной вспышки эмоций, что, играя честно, не сможет вернуть себе сердце брата. «Без него я более не я», — думал он. Он почувствовал, что оказался в тупике, в ловушке, из которой не сможет выбраться. Все прочее казалось ему нереальным. То ли он сам отсутствовал, удалился от мира, то ли реальность отступила, однако для Трасса осталась истинной только одна мысль: «Это катастрофа. Мне конец». Он знал, что от горя не умирают, иначе умер бы тотчас или намного раньше. Ему больше не за что было держаться. А раз так, есть ли смысл продолжать?

С трудом сознавая, что делает, Трасс вышел на балкон под дождь. Потоки воды окатили его с ног до головы, обдали холодом, но не вернули здравомыслия. Трасс подошел к краю балкона, такого широкого, что в хорошую погоду на нем устраивали чаепития для приближенных, вечеринки, загорали. Сейчас балкон был пуст. Трасс ступал босыми ногами по лужам, по ледяному камню, но лишь смутно ощущал холод. Он перегнулся через высокое ограждение, посмотрел вниз, долго наблюдал за тем, как капли дождя летят вниз. Зрелище загипнотизировало его. Подсвеченные дежурным освещением капли дождя создавали впечатление полета в гиперпространстве, так и манили присоединиться к ним. Чисская культура не принимала концепта самоубийства, особенно из-за любовных передряг. Для чиссов существовало только благородное самопожертвование ради всеобщего блага. Прочее почиталось актом малодушия настолько постыдного, что даже говорить об этом казалось неприличным. С концепцией самоубийства Трасс познакомился в Империи. В культуре людей и некоторых других рас это явление было овеяно флером романтики, имело свою эстетику, принципы и законы. Трасс не стал вникать в тонкости, отмел представления о самоубийстве как очередную «дичь», коей в Империи было немало. Стоя под проливным дождем у края балкона, находясь на пике могущества и на самом дне душевных страданий, Трасс впервые задумался о том, что напрасно не изучил данный культурный феномен. Он еще размышлял об этом, играл с мыслью о том, чтобы положить конец блистательной жизни и ослепительной муке, как услышал за спиной испуганный крик Чипы:

— Ваше величество, куда же вы под дождь? Промокли совсем!

Даже сквозь шум дождя Трасс услышал, как его верный помощник и друг шлепает по лужам, приближается к нему. Только тогда до него дошло, какой невообразимый шум он, верно, поднял, круша обстановку в своих покоях. Дежурившие у дверей гвардейцы не могли его не услышать, встревожились, наверняка заглянули в покои императора, застали Трасса в невменяемом состоянии и поспешили за Чипой. Трасс устыдился, что обеспокоил в ночи охрану и своего друга. Чипа коснулся его плеча. Трасс обернулся и спросил:

— Скажи, Чипа, далеко ли отсюда до земли?

Взгляд его блуждал. Ни сторонники, ни противники императора не узнали бы его голос, услышь они звучащие в нем безумные, истерические нотки. Любому стало бы больно и неловко смотреть на охваченного безумием, ослепленного эмоциями императора. Но Чипа, если испытывал подобные чувства, умело их скрыл.

— Километра два будет, — не глядя ответил тот. С некоторым запозданием Трасс заметил, что Чипа придерживает его за рукав халата на случай, если он решит броситься вниз. — Надо спросить министра двора, он знает много бесполезных фактов. Давайте уйдем с балкона, я позову Лоора, он вас развлечет.

В том, что Чипа возлагал надежды на министра двора, не было ничего удивительного. Киртан Лоор был рослым и достаточно сильным, чтобы удержать императора от необдуманных поступков — хотя бы на какое-то время. Маленький и худосочный Чипа отличался до того слабым здоровьем, что вечно казалось, будто он стоит одной ногой в могиле. Он нередко вставал до рассвета, часто допоздна оставался на ногах, выполняя поручения императора, что тоже не лучшим образом сказывалось на его самочувствии.

— Не надо никого звать, — устало ответил Трасс. Он вдруг почувствовал, что не в силах сопротивляться кому-либо или чему-либо.

Деликатно, на настойчиво Чипа оттащил его от края балкона, потянул вглубь комнаты, крикнул гвардейцам:

— Что вы стоите там, как истуканы?! Помогите мне! Императору плохо, ему нужен врач!

Гвардейцы подхватили Трасса под руки, усадили на край кровати, один из них по внутренней связи вызвал дежурного медика. Оба стража не спускали с Трасса глаз, но это и не требовалось. Наваждение прошло. Император сидел с поникшей головой, усталый, жалкий, мокрый до нитки. Чипа сбегал в гардероб, принес оттуда теплый зимний халат, подбитый мехом, кинул его на кровать рядом с Трассом и снова прикрикнул на гвардейцев:

— Принесите полотенца из освежителя, живее.

Получив полотенца, Чипа бережно завернул в них волосы Трасса, вытер его лицо, помог снять мокрый халат и надеть сухой, уложил его в постель на наименее влажную часть матраса. Чипа хлопотал вокруг него и говорил с ним мягко, как с ребенком:

— Вот так, ваше величество, сейчас мы вас переоденем, придет императорский врач и проследит, чтобы вы не простудились. Болеть совсем не весело, правда? А завтра мы отменим все встречи, вы отдохнете денек-другой. Хотите, пригласим ваших любимых поэтов? Или придворные почитают вам какой-нибудь роман, если пожелаете. Я попрошу мадам Спыну приготовить ваши любимые блюда. Что-нибудь сладкое для поднятия тонуса, да?

— Спасибо, что присматриваешь за мной, Чипа. Прости за эту вспышку. Не знаю, что на меня нашло. Я не сумасшедший.

— У меня и мысли такой не было, ваше величество. Вы переутомились.

Пришел придворный врач, осмотрел Трасса, дал ему успокоительное, налил согревающую микстуру и велел держать пациента в тепле. Чипа принес из гардероба утепленные штаны, свитер, помог Трассу переодеться, сверху накинул тот же подбитый мехом халат.

Чем больше времени проходило с момента помутнения, тем быстрее Трасс возвращался к своему привычному образу. Мысль о самоубийстве он теперь воспринимал не как побуждение к действию, а как позу отчаявшегося возлюбленного. «Что же это я? Я умру, а Рау с этим будут жить и радоваться? Рау станет регентом при Тамисе и посадит его на трон рядом с собой? И этот начнет носить мои наряды, мои драгоценности, жить в моих покоях? А я тем временем буду лежать в могиле? Этому не бывать!» — подумал Трасс и окончательно забросил идею о том, чтобы наложить на себя руки. С той ночи он решил бросить силы на то, чтобы мешать Трауну и Пеллеону крутить любовь и всячески осложнять им жизнь.

Хотя ночью было не так уж холодно, Трасс все же простудился. Придворные врачи порешили, что болезнь спровоцировал не столько холод, сколько нервное перенапряжение и общая усталость их венценосного пациента. Такой философский подход не устраивал Чипу. Он неотлучно находился подле императора, то накрывал его толстыми одеялами и меховые накидками, то стаскивал их с него, поминутно подносил горячее питье. Трасс через силу глотал лекарства, а на еду отказывался даже смотреть. Из этого Чипа заключил, что из-за нервного потрясения император решил уморить себя голодом, забил тревогу, пригнал в покои самых любимых Трассом придворных, приказал им умолять императора поесть. Все это показалось бы смешным, если бы болезнь прошла через пару дней. Однако, несмотря на все усилия Чипы, Трассу становилось хуже. На четвертую ночь болезни он напугал придворных, когда вскочил с постели, схватил шкатулки с драгоценностями и бросился бежать прочь из своих покоев. Больше часа они гонялись за императором и уговаривали его вернуться в кровать. Успокоился Трасс только после того, как его отвели в его гардеробную, показали его роскошные наряды, короны и прочие драгоценности. Признав их своими, император улегся в постель. Беготня босиком по мраморным плитам пола не лучшим образом сказалась на здоровье Трасса. На другой день, лежа в бреду, он бормотал странные бессвязные фразы на чеун, совершенно перестал замечать окруживших его медиков и придворных. Как и после первого покушения на Трасса, врачи опасались по незнанию навредить ему, назначив препарат, который мог его убить. Придворные врачи со времен Палпатина привыкли лечить людей, меддроиды хранили в памяти базы данных о болезнях многих других разумных рас, но не чиссов. Одни расы демонстрировали невосприимчивость или аллергическую реакцию на те вещества, которые положительно воздействовали на другие расы, родственные им.

Пролить свет на особенности чиссов могла бы медицинская карта Трауна. Придворные врачи обратились к ней, зная, насколько педантичны в таких вопросах их военные коллеги. Однако их ждало разочарование. В первые годы в Империи Траун получал колото-резанные раны, вывихи, ожоги от бластерных зарядов, но не имел простудных и вирусных заболеваний. Записи о лечении ран показали лишь то, что его организм хорошо реагировал на бакту, как и абсолютное большинство обитателей Империи. А вот о том, чем гранд-адмирал болел во время «картографической экспедиции», в медкарте не было ни слова. Траун велел судовым врачам вести записи от руки, не вносить их в его медкарту и, следовательно, в электронную базу данных Империи. Ему хотелось казаться загадочным и неуязвимым. Трасс в свое время тоже не стремился делиться тайнами физиологии чиссов. Болел он нечасто. Когда такое все же случалось, он предпочитал отправиться во внеочередную инспекционную поездку и в дороге кое-как перебарывал недуг. Такие-то эскапады в конце концов и подорвали его здоровье. Если болезнь заставала его в столице, Трасс ездил во дворец как обычно, только старался держаться подальше от Палпатина и не привлекать к себе внимания, дабы тот под видом заботы о здоровье не прислал к нему особых меддроидов. Городская легенда гласила, что у Императора имелись дроиды-вивисекторы, способные в считанные секунды вскрыть любого гуманоида так, чтобы тот не умер. Они вели прямую трансляцию мучений своей жертвы на личный падд Императора, и Палпатин забавлялся зрелищем. Многие считали эту историю обычной байкой, но Трасс лучше знал, сколько в ней правды. И в старости Палпатин оставался любопытным. Как-то раз он спросил Трасса, какого цвета его кровь, — голубая или красная — не поверил на слово и заставил подтвердить заявление демонстрацией. С того дня Трасс стал бояться оказаться на операционном столе, выпотрошенным, но осознающим свое положение. Этот страх не отпускал его и некоторое время после Эндора. Трассу пришлось самому стать императором, чтобы победить его и пересмотреть отношение к заботе о здоровье. Таким образом, несмотря на то, что они прожили в Империи больше тридцати лет, для тамошней науки чиссы оставались полнейшей загадкой. В коридорах шепотом обсуждали, что произойдет, если император умрет. Наследный принц еще не достиг возраста, когда можно осмысленно править, ему потребовался бы регент. Очевидно, что им станет Траун. Будет ли Траун формировать регентский совет и кого в него включит — вот что всех занимало. Однако то, что его еще не вызвали во дворец, давало пищу для размышлений. Либо император не так уж плох, либо Чипа собирается заполучить регентство себе. Как бы ему это удалось, интересовало многих.

Траун явился во дворец сам, будто привлеченный мыслями и общим настроем. Он увидел царящее там уныние, заметил, что придворные переговариваются шепотом и странно на него поглядывают. Далеко не сразу ему удалось узнать, что император не просто затворился в покоях, а болен, причем болен серьезно. Трауну вспомнилось, как брат восстанавливался после покушения, какой он был бледный и слабый. Несмотря на их разногласия, перспектива потерять Трасса вовсе его не радовала. Траун поспешил к покоям брата. Там он застал толпу сонных придворных в помятой одежде. Дамы спали на диванах и креслах в приемной и кабинете, кавалеры устроились прямо на полу. Они посменно дежурили у кровати императора с первого дня болезни и отказывались покидать его столько же из любви к нему, сколько из желания показать свое влияние или подчеркнуть близость к государю. Они распределили между собой обязанности: кто подавал лекарства, кто — питье, кто — кушанья, кто обтирал горящее в лихорадке тело императора полотенцем, кто сопровождал его в освежитель и так далее. Из их братии Траун вытащил Чипу и спросил:

— Как мой брат? Мне не сообщили, что он простудился. Давно это началось?

Чипа тут же заскулил:

— Уже шестой день пошел. О, ваше высочество! Какую страшную ночь мы тогда пережили! Император… боюсь сказать!

— Говорите, как есть.

— Слушаюсь. На его величество нашло вроде как затмение. Он выскочил на балкон в одном халате в самый разгар грозы и попытался броситься вниз. Хвала звездам, что я и гвардейцы оказались поблизости.

Траун ушам не верил. Трасс и самоубийство? Он считал брата способным на многое, но не на такое. Трасс бы наоборот стал жить назло всем. Поподробнее расспросив Чипу о течении болезни, Трасс вошел к брату. Он застал Трасса в момент относительного улучшения. Жар немного отступил, к императору вернулось здравомыслие.

— А, вот и ты. Приходишь, только когда я болею. Наверное, мне нужно умереть, чтобы ты снова меня полюбил, — сказал он капризным тоном на чеун.

— Это не так. Я люблю тебя больше всех на свете, — мягко ответил Траун.

— Да неужели? Тогда почему ты проводишь все ночи не в моей постели?

Траун не дал втянуть себя в дискуссию. Он сел на кровать рядом с Трассом, взял его за руку, коснулся губами его горячего лба. Ничего больше он не мог себе позволить из-за постоянно топтавшихся в спальне врачей, придворных и дроидов. Его присутствие благоприятно повлияло на состояние здоровья, но не характер Трасса. Как только Траун устроился рядом с ним, Трасс велел выгнать всех посторонних, врачей пускать строго по времени для осмотра. Он отказывался есть, если поднос с тарелками в спальню вносил не Траун. Лекарства принимал исключительно из рук брата. То требовал открыть шторы и окна, потому что хотел свежего воздуха и света, то велел закрыть их, жалуясь на холод. Трасс изводил брата капризами, язвил его жалобами и шпильками в адрес его друзей. Одно имя ни разу не прозвучало из его уст — имя Пеллеона — но оба понимали, что именно это имя злило Трасса больше всего. Трауну пришлось задержаться во дворце почти на две недели. Зато Трасс был поистине счастлив. Наконец-то он безраздельно завладел вниманием брата, наконец-то Траун смотрел, обнимал и слушал только его. Он изыскивал способы как-нибудь продлить свой недуг, не гнушался симулировать болезнь. Что до Трауна, то он не лез на стену от капризов брата только благодаря многолетним тренировкам терпения. Когда он убедился, что жизни Трасса ничего не угрожает, то начал разрабатывать план, который призван был компенсировать ему моральный ущерб.

Как-то раз он отозвал Чипу в сторону под благовидным предлогом туда, где никто не мог их слышать, и сказал:

— Чипа, я тревожусь за брата. Он старается это скрыть, но у него всегда было слабое здоровье. Заботы о государстве и хлопоты выматывает его. Ему бы не помешал отпуск, хотя бы пару недель. Сможете намекнуть ему на это?

— Ваше высочество сняли слова с моего языка, — закивал тот. — Я как раз собирался предложить его величеству провести несколько недель на Биссе или Набу. Климат там очень полезен для здоровья.

— Организуйте все. И вот еще что. Император скучает. Пусть с ним поедет кто-нибудь, кто его развлечет. Какой-нибудь сильный, крепкий мужчина, не слишком молодой, но и не слишком старый. Возможно, офицер.

— У вашего высочества есть кто-то на примете?

— Даже несколько. Я пришлю список, чтобы дворцовые службы проверили их благонадежность. Лично я бы предложил полковника Мортона Хакку с Корулага. На Корулаге самые бесстыжие мужчины, они знают толк в любви.

Обменявшись понимающими улыбками заговорщиков, Траун и Чипа разошлись. Один вернулся слушать нытье и жалобы брата, другой поспешил проверить, готов ли обед для императора. Такая рутина продолжалась еще несколько дней до тех пор, пока всего актерского мастерства Трасса стало не хватать для имитации симптомов болезни. Тогда Трассу пришлось оставить притворство и вернуться к своим обязанностям: снова вставать, позволять себя причесывать и одевать, затем встречаться с разными политическими фигурами, выслушивать просителей, благотворить, присматривать за порядком в Империи. Его болезнь завершила восьмой год его правления — год, принесший множество волнений ему и двору.

Chapter 12 Chapter Text

От мира вдали,
Там, где отражает вершины
Озерная гладь, —
Исчезнет, я знаю, бесследно
Вся скверна, осевшая в сердце…
Одзава Роан

Любовь есть активная озабоченность жизнью
и благополучием того, кого мы любим.
Эрих Фромм

Было объявлено, что после ряда торжеств, отмечавших наступление нового года на Корусанте, император возьмет отпуск и проведет несколько недель в загородном дворце на Набу. Траун, Чипа и многие придворные умоляли Трасса отдохнуть. Он и сам чувствовал себя вымотанным, никак не мог в полной мере восстановиться после болезни, поэтому лишь для вида сопротивлялся их уговорам. Помня о том, каких переживаний стоил ему отдых на Канто Байт, Трасс не стал просить брата лететь с ним. А Траун и не набивался в попутчики.

Однако он позаботился о том, чтобы Трасса окружало приятное общество. В дополнение к придворным он отправил с ним военных «для охраны». Отлично зная, как высоко брат ценит прелесть черт, Траун выбрал самых красивых, самых статных офицеров, известных любовью к представителям своего пола. Их командиры характеризовали их как совершенно беспутных, психологически не годных к службе, но при этом далеко не глупых, просто несколько поверхностных мужчин. В таком приятном окружении, рассуждал гранд-адмирал, Трассу не придется прилагать усилий, чтобы чувствовать себя на высоте, ведь целью поездки являлся именно моральный отдых. В то же время, в случае опасности офицеры могли защитить императора, организовать оборону дворца и как-нибудь продержаться до прибытия подкрепления.

Новость о том, что Траун набирает свиту для брата, всколыхнула Адмиралтейство. Непреодолимым барьером для многих оказался возрастной ценз — не старше тридцати пяти лет. Все члены Высшего командования были в полтора, два, а то и два с половиной раза старше. Однако у них имелись сыновья, племянники, внуки и правнуки подходящего возраста. Каждый, кто хоть что-то собой представлял, стремился предложить Трауну своего кандидата. Дело было не только в огромной чести сопровождать императора. Упорно курсировал слух, что во время отпуска император выберет себе официального фаворита, следовательно, семья везунчика возвысится и сможет диктовать волю даже Трауну. Последнее, конечно, являлось очень сильным преувеличением, но план Трауна действительно заключался в том, чтобы переключить внимание брата на кого-нибудь другого. В то время, как Корусант праздновал наступление нового года, Траун просматривал личные дела молодых офицеров, сыпавшиеся на его рабочую почту. Прежде всего он отбраковывал юношей по возрасту и внешности, затем по чертам характера и, наконец, по их талантам. Ему требовались только покладистые красавцы, одаренные в таких искусствах, как музицирование, пение, танцы, рисование, стихосложение, умение вести беседу. Конечно, они обязаны были обладать безупречными манерами — Трасс не потерпел бы возле себя грубых солдафонов. Также желательно, чтобы они принадлежали к таким семьям, которые не доставили бы в будущем проблем. Подобрать юношей под такие требования оказалось не так просто. Идеально подошли бы дети друзей Пеллеона, но почти все кореллиане либо оставались холостыми, либо женились недавно, и их сыновья были еще слишком малы. Зато корулагцы смогли выставить изрядное количество кандидатов. На Корулаге испокон веков институт брака рассматривался как социально-коммерческое предприятие, потому в брак вступали относительно рано ради объединения семейных капиталов или соединения двух дальних ветвей одного старого рода. Результатом являлись дети, чьи приблизительные даты зачатия совпадали с периодом отпусков их отцов. Наличие двоих детей считалось минимумом, при котором родители могли без чувства неловкости появляться в обществе. Имевшие пять детей получали дотации от планетарного правительства, семь — освобождались от уплаты любых налогов. Монти Парк имел трех сыновей, двух дочерей и восьмерых внуков. Однако, здраво оценив свой приплод, он счел достойным императора лишь самого младшего из сыновей — Беррика. Имелся еще второй внук, но он ославил всю семью кутежами и своим неконтролируемым поведением, так что его Парк счел запасным вариантом.

Когда пошли разговоры о критериях отбора офицеров для свиты императора, Монти Парк вызвал Беррика в свой кабинет и сообщил:

— Его величество летит в отпуск, и Траун собирает ему эскорт в дорогу в надежде, что его величество выберет себе фаворита из их числа. Ты отправишься с ними. Достаточно ты позорил род Парков своими пагубными пристрастиями, пора принести пользу.

— Но я не получал приглашения, — пробормотал молодой человек.

— Как же ты глуп, Беррик… Надеюсь, император польстится на твое лицо. Главная твоя задача — соблазнить его и стать его постоянным фаворитом. О приглашении, как и об остальном, я позабочусь. Пакуй свои флейты, кисти и краски, да выучи по пути пару любовных сонетов. Ты должен превзойти всех.

— Отец, но как на это посмотрит его высочество и адмирал Пеллеон? Вряд ли они одобрят…

— Пеллеон мнит себя ферзем, но он всего лишь фаворит первого принца крови. Наша партия получит существенный перевес, если на нашей стороне будет фаворит его величества. Посмотрим, как тогда Пеллеон будет задирать нос. Я не позволю ему говорить со мной покровительственным тоном. Или ты стерпишь, чтобы нашу семью, нашу партию, весь Корулаг оскорблял простолюдин с Кореллии, этого гнезда бандитов и пиратов?

— Нет, отец, конечно, нет.

— Тогда приготовься. Ступай.

Действительно, через некоторое время Беррик Парк получил приглашение присоединиться к свите императора. Немалых маневров стоило его отцу включение его в окончательный список. Траун планировал ограничиться парой выходцев с Корулага, мужчин любезных, но довольно пустых, а никого из рода Парков не привлекать вовсе. Но Монти Парк все же уломал его. Траун успокаивал себя тем, что Трасс вряд ли выберет одного из корулагцев, имея перед глазами другие, не менее любопытные образцы мужской красоты.

Перед тем, как отправиться в путешествие Трасс познакомился с молодыми офицерами, которых Траун отрядил ему для охраны и забав. Для этого они выстроились в шеренгу, каждый называл себя, когда император подходил к нему. Для большинства из них, никогда прежде не видавших государя, это было довольно волнительно. Трасс ласково улыбался им и приветствовал их в очень простой дружеской манере и тем унял их тревогу. Был среди них и капитан Шену, умевший подражать голосам, шутник и балагур, и полковник Тю-Чен, который одним ударом кулака мог свалить с ног банту, и лейтенант Жили, чьей утонченной красоте завидовали девушки, и многие другие. В общей сложности Траун отправил вместе с братом двадцать шесть человек. Каждый отличался каким-нибудь талантом и, если не учтивостью, так преданностью. Они развлекали Трасса во время перелета на Набу. Император выделил трех юношей, чьи дарования особенно ценил. Первый из них — капитан Струве, поэт, прославившийся своими экспромтами при сочинении любовных сонетов, стройный и легкий молодой человек с гордым бледным лицом, будто созданным по образцу древних статуй. Он без устали воспевал божественную красоту императора. Второй — лейтенант Орбели, смуглый парень с огромными глазами и веселыми кудряшками, совсем юный. Этот пел томные песни о любви свежим и чистым голосом. Даже когда он пел о страсти к женщине, то устремлял на императора такой нежный взгляд из-под длинных полуопущенных ресниц, что ни у кого не оставалось сомнений в том, кого он действительно хочет сжимать в объятиях, целовать до утра и проделывать прочие романтические глупости. И, наконец, майор Лапо, мускулистый и крепкий, как атлет, в свободное от службы время создававший довольно любопытные скульптуры. Однако в свиту Трасса он попал вовсе не поэтому, а благодаря слухам о том, что он необыкновенно изобретателен в постели. Занимались эти молодые офицеры главным образом тем, что развлекались, играли в карты, танцевали, пели, кокетничали, волоклись за придворными обоих полов и неотступно следовали за императором, куда бы он ни направился, то есть «осуществляли его охрану». О чем бы они ни говорили, что ни делали, все было рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на Трасса и стать его любимцем.

Но очень скоро после прилета на Набу стало понятно, что из всех потенциальных фаворитов император приблизил к себе одного. Среди прибывших на Набу офицеров этот отличался не только остроумием, но и поэтическим даром. Он тщательно следил за своим внешним видом, подбирал элегантные туалеты, когда формат мероприятия позволял не надевать форму. Изяществом и благородством манер он превосходил конкурентов даже из древних аристократических семей. У него было то, чего не было у остальных, — относительно близкого знакомства с императорской семьей и конкретно с гранд-адмиралом Трауном. Обворожительный в разговоре, безупречно воспитанный, осведомленный обо всем на свете, обладающий свойством видеть в каждом лучшее, етот юноша принадлежал к роду Парков с Корулага — тому же роду, откуда происходил Восс Парк. Восс многими считался супругом Трауна, хотя официально они не оформляли отношения, следовательно, все Парки позиционировали себя как практически родственники правящей фамилии.

Внешности молодого Беррика Парка чего-то не хватало, чтобы назвать его писаным красавцем, однако он был прелестен, высок ростом, хорошо сложен и умел это показать. Его нежное лицо дышало свежестью, а в движениях было столько горделивого благородства, что хотелось вовсе не отрывать от него глаз. Его черты были великолепны по отдельности, но, собравшись вместе, словно бы соперничали друг с другом, создавая диссонанс. Он считался яркой личностью, был обаятелен и обладал всеми талантами творческой натуры без свойственных роду Парков заносчивости, чрезмерного честолюбия и гордости. Его мать по образованию и призванию была искусствоведом. Выйдя замуж за Монти Парка, она оставила постоянную работу, но завела салон и часто принимала там художников, скульпторов, музыкантов, поэтов и критиков, так что ее сын вырос в атмосфере, где современное искусство являлось главной темой бесед, обсуждалось постоянно и глубоко. Беррик и сам пробовал писать картины и стихи, получал похвалы от мастеров (возможно, они просто хотели польстить хозяйке дома) и вполне мог стать художником или музыкантом. Но отец был неумолим. Он раз и навсегда решил, что Парки должны служить на флоте, в худшем случае — в армии. Он поставил перед восемнадцатилетним сыном условие: либо военная академия и регулярные выплаты на развлечения, либо его отправят в свободный полет без содержания. Образ жизни, к которому привык Беррик, требовал средств, которых у него не было. Кроме того, он прекрасно понимал, как ему повезло родиться во влиятельной и состоятельной семье, и что его исключительное положение накладывает на него определенные обязательства. Поэтому Беррик попал в военную академию по выбору отца и впредь самовыражался только на вечерах самодеятельности. Говорили, что Беррику на роду написано стать императорским фаворитом. Он обладал веселым и добрым нравом. По складу ума он принадлежал скорее к придворным, чем к военным, имел мягкий характер, был немного застенчив, а потому любезен со всеми, даже теми, кого не любил, и кто его терпеть не мог. Он выработал манеру поведения, в которой сочетались искренность и такт. Возможно, он мог бы стать неплохим дипломатом, поскольку благодаря учтивости умел очаровывать людей, включая своих недоброжелателей. Трассу нравились такие мягкие мужчины — ими он мог легко управлять. Помимо поэзии, музыки и рисования Беррик Парк также достиг мастерства в умении рассказывать истории: смешные и грустные, пикантные и сентиментальные, небылицы и реальные происшествия. Нередко он сам являлся героем повествования, поскольку во время обучения и службы с ним часто случались разные курьезы. В таком случае он описывал события не без иронии, демонстрировал тонкое остроумие и делал из истории такие выводы, которые могли либо рассмешить публику, либо заставить призадуматься над важными вопросами бытия. Иногда он развлекал компанию беззлобными пародиями, имитируя разные акценты, но тут всегда уступал пальму первенства капитану Шену. Он помнил о том, что, демонстрируя талант и способности, нужно сохранять порядочность и приличия. Окружающие не могли не оценить его. Голос у Беррика был тих, наружность всегда спокойна, даже когда он говорил с жаром. Его голос отличался легкой хрипотцой, которая делала его не скрипучим, а манящим и мягким. Всякий, достаточно долго говоривший с Берриком Парком, невольно начинал думать о скрытых покоях, постели со смятым бельем, нежных прикосновениях, любовных ласках и стонах. Держался молодой Парк неизменно с достоинством, но при этом обольстительно, что порождало большое искушение.

Он привез с собой сценарии прелестных постановок, которые ставились силами придворных, а также труппу профессиональных танцоров для услаждения взора императора. Впервые встретившись с Трассом — настоящим, живым, а не идеальным образом безупречного правителя, который транслировался по всей Империи — Беррик был сражен его красотой. На безупречном лице Трасса лежала тень глубокой, неизбывной печали. Его улыбка казалась страдальческой, любое движение император делал будто бы через силу, как тяжело больной или смертельно уставший. Первым чувством, пробудившемся в душе Парка, стала не похоть и не любовь, но безмерное сочувствие и жалость к такому несчастному императору. Он задумался о том, какие беды могли навести уныние на монарха, который прежде славился веселым и добрым нравом, неистощимой энергией и ловкостью. Возможно, заботы о государстве? Но Империя уже много лет наслаждалась миром, стабильностью и покоем. Тогда личностный кризис? Или семейные драмы? Как бы то ни было, Беррик твердо решил разделить с императором его невзгоды, какие бы горькие события не послужили их причиной. С того дня и до последнего вздоха он не переставал думать о Трассе с восхищением.

Загородный дворец на Набу был построен местными властями в радостной надежде, что их соотечественник, ставший правителем Империи, будет часто его посещать и проявит милость к родной планете. А чтобы ему не было скучно, на небольшом расстоянии от дворца построили милые виллы для его советников. Но Император Палпатин не пожелал даже взглянуть на это великолепие. Со временем виллы стали сдавать внаем, а дворец терпеливо дожидался приезда правителя и понемногу ветшал. Когда Трасс взошел на трон, он посетил Набу проездом, нашел возмутительным состояние собственности, которая по закону досталась ему в наследство от Палпатина, и велел дворец восстановить. Ремонт получился более масштабным, чем планировалось изначально, поскольку неожиданно оказалось, что надо не просто починить протекающую крышу и обновить побелку декоративных элементов. Потолки были украшены росписью с подвигами Палпатина. Например, обедать предполагалось под живописным плафоном с батальными сценами с участием дроидов, а спать — под изображением того, как Палпатин гоняет джедаев молниями Силы. Мозаика на стенах, шелковые шпалеры, расписные ширмы были посвящены генеалогии семьи Палпатинов. Для нового императора все это не годилось. С фресок и плафонов убрали всех персонажей и заменили их парящими в небе птицами. Вместо фамильного древа Палпатинов изготовили растительные узоры и орнаменты. А чтобы дворец не казался новоделом, его заполнили старинными вещицами неподражаемой прелести и искусности. Прилетев на Набу, Трасс остался доволен переменами, но не стал спешить с полным осмотрел дворца. Прежде всего он пожелал увидеть свои покои, поскольку именно там планировал проводить больше всего времени. Они находились в восточном крыле, там никогда не было холодно зимой и жарко — летом. С балкона и находящейся по ним просторной террасы, украшенной статуями, открывался чудный вид на аккуратно подстриженные и симметричные сады и фонтан в виде широкой мраморной лестницы. Из сада долетало благоухание летних цветов. Вода практически бесшумно ярус за ярусом катилась вниз по плитам, в теплое время года обеспечивала приятную прохладу. Вдоль фонтана с двух сторон шел ряд лестниц и площадок со скамейками для отдыха, деревьями и кустами по сторонам. Сад, дворец, все вокруг располагало к безмятежности и неге.

Большие, просторные комнаты императорских покоев с украшенными фресками потолками, с каменными полами были обставлены в типично набуанском стиле с изобилием мягкой мебели, подушечек, скамеечек для ног и уютных уголков, где так удобно предаваться размышлениям и мечтам. Свет в спальне приглушали алые шелковые шторы, на которых серебряной нитью были вышиты цветы, листья и изречения из старинной любовной поэмы. К необыкновенно пышному ложу вели три маленькие мраморные ступени. В этой постели Трасс смог, наконец, на какое-то время избавиться от мыслей о брате, о том, что было раньше и что ждет впереди. Кровать со всех сторон завешивалась тканью, давала чувство приватности и защищенности. Поскольку на Набу стояло лето, сейчас всюду использовались шелковые шторы. Зимой их предполагалось сменить на бархатные.

Общение между придворными было непринужденное, однако и о правилах приличия не забывали. Чины и титулы на время смешались. Правила следования в процессиях и рассадки за столом были забыты. Каждому позволялось беседовать, шутить, смеяться, садиться рядом с тем, с кем хотелось. От разнузданности молодых людей и девушек удерживала не столько воля императора, сколько безмерное уважение к нему, осознание той высокой чести, которая им оказана. Величайшим удовольствием для них считалось угодить Трассу, а величайшим несчастьем — его огорчить. На Набу развлечения стали менее формальными, чем во дворце в столице, однако обставлялись они с той же пышностью. К примеру, для пикников, где желающие читали стихи, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах, заранее выбирали живописную поляну или берег реки, устилали землю коврами и подушками, устанавливали навесы, дабы солнце не утомляло императора и придворных. Дамы и кавалеры обязательно надевали благоухающие венки из местных цветов или украшали прически душистыми цветами и травами. Устраивались и небольшие соревнования в том, у кого получится самый ровный, красивый и необычный венок. По вечерам проводили балы и пиры, наслаждались оперой или балетом в камерном театре, любовались световыми шоу в саду или выступлениями акробатов, фокусников, танцоров вольного стиля. Для мероприятий во дворце залы, ложи или трибуны драпировали тканями, повсюду развешивали гирлянды из цветов, расставляли вазы с букетами. Цветочные ароматы разливались по дворцу, и горе тем придворным, которые страдали от аллергии. Любование величественными видами гор, купания, катания на лодках, прогулки в прелестном саду, всевозможные развлечения, новые игры и танцы, концерты, спектакли, охота, сочинение сонетов, декламация стихов, лепка и раскрашивание фигурок составляли основные занятия императорского двора на Набу. Они создавали атмосферу томного блаженства днем и утонченного сладострастия ночью. Гуляющего императора неизменно сопровождали музыканты, исполнявшие легкую музыку и веселые песни. Расположившись на какой-нибудь живописной поляне, молодые придворные дамы, кавалеры и офицеры затевали игры или танцы. Каждый старался показать свое искусство или умение, а то добиться расположения понравившейся девушки или юноши. Невозможно было смотреть на них без улыбки и удовольствия. На обедах и ужинах пищу подавали самую изысканную, к ней — благородные старые вина.

Однако от всего этого на сердце Трасса стало еще тяжелее, чем на Корусанте. Развлекаясь очередной забавой, он думал о том, что не может поделиться радостью с братом, вспоминал, как они с Трауном занимались чем-то подобным, желал его увидеть и неизбежно осознавал, что больше это не повторится. Он старался держать себя в руках, не показывать печали придворным, дабы не порождать толков и не портить другим веселье, но порой тоска и скорбь побеждали, и он бросал все занятия. Когда его приглашали присоединиться к танцам и играм, к которым он не был расположен, Трасс оставался сидеть и поглядывал на участников забав с легким презрением. Их сердца были легки и свободны, мысли свежи, их не тревожили ни заботы о государстве, ни тяжелые думы, ни разбитое сердце. Раньше он не пропускал ни одного бала, а теперь они сделались ему ненавистны. В глубине души Трасс хотел к ним присоединиться, пройтись в туре вальса со своим обожаемым братом, как не раз делал прежде. Но Трауна не было рядом. Воображение, зависть и ревность услужливо подсказывали Трассу, чем они с Пеллеоном занимаются в его отсутствие. С тяжким сердцем Трасс думал о том, что любит более, чем любим, и что Траун не заслуживает такой безумной любви, какой он его любит. Трасс остро нуждался в том, чтобы чувствовать себя любимым, пусть даже догадывался, что эта любовь не вполне бескорыстна. «Увы, мой дорогой, — писал он брату с Набу, — я лично убедился, что даже два десятка красавцев-офицеров не могут заменить тебя в плане общения. А в том, что в военном отношении ты один стоишь целого флота, я никогда не сомневался». Трасс мог позволить себе немного меланхолии в письмах. Он настолько погрузился в душевные страдания, что сам не смог бы сказать, где они заканчиваются и начинается игра на публику. Целевой аудиторией являлся, конечно, Траун, но и члены свиты не оставались незатронутыми. Придворные заметили, что их правителя будто подменили: пропала его обычная жизнерадостность, любовь к общению, остроумным беседам, стихам и песням; все чаще он бывал раздражителен, недоволен всем и всеми, начиная с самого себя; в такие дни он предпочитал ужинать один или в очень узком кругу, а чаще просто мрачно пил, погруженный в свои мысли. Печальный лик, томность императора на многих произвели впечатление. Поскольку выбранные для этой поездки дамы и кавалеры отличались безупречным вкусом, они находили тоску императора по-своему прекрасной. Многие пытались пробудить в сердце императора нежные чувства, но, отвечая им весьма учтиво, он был далек от них душой.

Однажды Трасс стал объектом композиции. Сидя у выходившего в сад высокого окна в теплом свете последних лучей вечернего солнца, он не испытывал желания ни двигаться, ни разговаривать. Рисовавший этюды в саду Беррик Парк его заметил и был сражен безмерной грустью императора. Он подошел к дворцу, но не осмелился войти в комнату, где находился Трасс, поэтому с поклоном испросил разрешения написать его портрет в интерьере. Он рисовал свободно, не отвлекаясь на разговоры. Его взгляд то поднимался на императора, то вновь опускался на бумагу. До того, как последние солнечные лучи исчезли, Беррик набросал черновик будущего портрета. Он сосредоточился на страдальческом лице императора, его позе и его прекрасных руках с тонкими, точеными пальцами, одежду обозначил символически, а мебель и вовсе скрыл в тени. Когда он показал результат, Трасс счел, что сходство действительно велико. Беррик обещал довести рисунок до ума, как бы между делом предложил показать другие свои работы. От скуки Трасс согласился.

Парку потребовалось некоторое время для подготовки. Когда он отобрал лучшие работы, то подгадал послеполуденное время, когда император и придворные прятались во дворце от солнца, и напомнил о себе. Полулежа на низком диване, Трасс изнывал от жары и духоты в многослойном одеянии. Ему подумалось, что искусство отвлечет его от несчастий бытия. Беррик установил перед ним большой пюпитр, водружал на него одну за другой свои картины, затем положил на него папку с рисунками, а сам сел на стул напротив, медленно переворачивал листы и объяснял. Часы, проведенные за изучением картин и рисунков Беррика Парка, без преувеличения стали одними из самых приятных для Трасса. Некоторые работы Парк захватил с собой в дорогу, другие ему спешно прислали, третьи он восстановил по памяти для удовольствия императора. Трасс не любил искусство так, как Траун, и вкусы его сильно отличались от предпочтений брата. Он ценил мастерство, отточенность линий, ясность и определенность замысла. Еще ему нравились яркие цвета, сюжеты торжественные, исторические, веселые или немного фривольные. Беррик Парк работал в манере, присущей великим мастерам древности: выписывал каждый листок на дереве, каждый завиток волос персонажей, каждую складку на одежде. В том он находил отдохновение сродни медитации. Его законченные картины дышали покоем и утонченностью. Но Трасса привлекли не только они, а его этюды, наброски, эскизы. По ним можно было без труда восстановить его жизненный и карьерный путь, увидеть его воспоминания, тех людей, инородцев, места, о которых он увлекательно рассказывал во время беседы за столом или прогулок в саду. Парк не только рисовал сам, но и срисовывал выдающиеся работы скульпторов и художников в тех краях. Ему нравилось сопоставлять, сравнивать, анализировать искусство. К примеру, один большой лист был заполнен рисунками голов неймодианцев. Казалось, они разбросаны в произвольном порядке, но, если приглядеться, можно было убедиться, что они срисованы со скульптур мастеров одной школы. Они располагались так, чтобы нагляднее показать эволюцию навыков скульпторов. Под некоторыми были сделаны пометки: под влиянием каких внешних галактических и внутренних событий произошли особенно заметные изменения. И таких листов у Парка нашлось великое множество. Они позволяли не только составить представление о развитии художественных школ и разных течениях, но проникнуть в глубину души народов, их создавших. «Наверное, так Рау видит и воспринимает искусства», — подумал Трасс, рассматривая рисунки Парка. Траун, как мог, пытался объяснить брату суть своего метода, но Трасс все равно его не понял. Он уразумел лишь, что для этого метода требуется огромная насмотренность на произведения искусства, и с тех пор старался всячески поддерживать брата в приобретении новых объектов в свою коллекцию, в проведении художественных выставок и открытии новых талантов. Беррик Парк смотрел на мир глазами художника, а не воина. Изображенные им люди и инородцы не были врагами. Он воспринимал только их красоту или колоритность и всячески это подчеркивал. Например, тех же неймодианцев Парк нарисовал на серой шероховатой бумаге, чем-то похожей на их кожу, мон-каламари — на гладкой розоватой бумаге в тон их коже. Датомирок в ритуальных одеждах он изобразил черными, красными и белыми чернилами на рыхлой красноватой бумаге, движения его пера были резкими и стремительными, как изображенные женщины. Парк никогда не пользовался посредственным стилосом, флимсипластом и паддом для рисования, он тратил огромные средства на покупку редких сортов настоящей бумаги и устаревших принадлежностей, находил в этом предмет особой гордости. Ему не хватало врожденной жестокости и стратегического мышления, чтобы освоить метод Трауна, хотя из всех живых людей он, возможно, подошел к этому ближе всех.

Придворные собрались толпой за диваном, на котором сидел император, и почти искренне восхищались способностями Парка. Беррик изредка реагировал на их комплименты и вопросы, но в основном говорил с Трассом, причем не тоном ментора, а как знаток — с равным знатоком. Через некоторое время ему показалось неудобным говорить, не видя своих рисунков, поэтому он плавно передвинул стул ближе к дивану, оказался почти на одном уровне с императором и продолжил перекладывать листы. Парк бережно прикасался к бумаге, куда более хрупкой, чем флимсипласт. Порой он как бы невзначай опирался на диван для равновесия. Тогда его ладонь оказывалась в непосредственной близости от ладони Трасса. В эти моменты он переводил взгляд на лицо Трасса и смотрел на него с выражением, говорившим: «Так же бережно я касался бы вас». Когда демонстрация закончилась, император, как прочие, похвалил его талант и поблагодарил за увлекательное времяпрепровождение. После Трасс ушел к себе, глубоко потрясенный не только искусством, но и тем впечатлением, которое оно у него вызвало.

С того дня Беррик Парк изобретал любые предлоги, чтобы наносить визиты императору. Он много рисовал, рядом с рисунком записывал свои мысли и чувства — все, чем ему хотелось поделиться с Трассом. Однажды Беррик подстерег его у реки, вдоль которой император часто совершал моцион в компании близкого круга придворных. Парк скрылся в кустах, сел спиной к тропе, по которой обычно проходил Трасс, и смотрел на воду. Когда придворные его обнаружили и стали вышучивать или корить за непочтительность, Беррик с глубоким чувством ответил: «Я не смею находиться подле его величества в неформальной остановке. Я не вхожу в его близкий круг — мой статус недостаточно высок для этого. Но я нашел выход: пришел сюда полюбоваться отражением его величества. О большем мечтать не смею». Его слова тронули дам, и кавалеры нашли его ответ достойным. Трасс лишь улыбнулся и молча продолжил путь. Вечером того же дня от императора доставили короткое стихотворение, в котором Трасс выразил сомнения в верности сердца Беррика, сравнив его с колебаниями воды в реке, следующей за изменчивым течением и ветром. В стихах не было ничего особенного, хотя некоторые использованные в них образы заслуживали восхищения. Беррик в ответном сонете заверил императора в серьезности своих намерений, но добавил, что его сердце, как качающийся на воде поплавок, не может обрести покоя, ведь Трасс к нему то нежен, то холоден. В целом это были обычные при дворе заигрывания, и только человек неискушенный или действительно влюбленный мог принять их за чистую монету.

Беррик то одалживал у Трасса красивые подарочные издания книг, напечатанных на бумаге, то возвращал их. Он нарочно забывал в его покоях кепи, перчатки, хлыст для верховой езды, падд, рукопись постановки или текст своей роли в спектакле, которые придворные репетировали для государя. Исчерпав все мыслимые поводы, он приходил спросить, не оставил ли чего-нибудь в прошлый свой визит. И каждой встречей Беррик пользовался, чтобы пообщаться с Трассом. Он смотрел на Трасса кристально ясными голубыми глазами с выражением полнейшей преданности на лице. Императора растрогала эта наивность. От скуки и для развлечения он начал играть с молодым Парком. В ходе беседы Трасс резко переходил от важной для Парка темы к самой пустяковой, вместо серьезности напускал на себя дурашливый тон или, пока Парк говорил, явно уделял внимание кому-то другому. Император то обдавал Парка холодом, приняв величественный и недоступный вид, то ободрял его несколькими незначительными словами, которые ронял с волнением в голосе, протягивая ему руку для почтительного поцелуя гербовой печатки. Он то держал Парка на некотором расстоянии, то приближался к нему и говорил нежным, вызывающим на откровенность голосом, был то ласковым, то сдержанным. Внимательность, с которой Трасс слушал Парка, льстила ему в тысячу раз больше, чем самые искусные похвалы. Но во время прогулок по тропинкам со старинными, покрытыми мхом столбами в саду Трасс всегда старался не оставаться с Парком наедине, дабы разговор не принял опасный оборот. Они могли удалиться от свиты не некоторое расстояние, однако постоянно оставались на виду, отчего Беррик не решался предпринять решительной атаки или выразить открыто свои чувства. Беррику оставалось только пожирать глазами своего возлюбленного. Он сам не заметил, как увяз в пучине любви к императору и уже не мог из нее выбраться. Таким и миллионом других способов Трасс забавлялся, распалял в нем желание, ревность, отчаяние, страх потерять лицо, опасение надоесть, незнание, как себя вести. В основном он делал это для того, чтобы доказать себе собственную ценность, дабы убедиться, что еще способен нравиться. Верность, почтительность, услужливость, заботливость молодого Парка его радовала. Его самолюбие тешило, что юноша смиряет свой нрав, что он страшится объяснения так же сильно, как его желает. В прошлом Трасс часто играл чувствами других, а теперь родной брат доводил его до истерик своим безразличием. Вызывая эмоции у молодого Парка, он не мог не наслаждаться прелестью сложившегося положения. В лице Беррика он как будто мстил брату и всем военным в своем окружении. Трассу бесконечно нравились эти заигрывания, тем более что он прекрасно знал, как положить им конец.

Где бы он ни оказывался с императором, Беррик Парк всегда ощущал странную завороженность им. Каждый раз Трасс заинтриговывал его все больше и больше, хотя и не прилагал к этому никаких усилий. Парк использовал любую возможность, чтобы побеседовать с ним. Случалось, он целыми часами простаивал в углах за дверьми или прятался за деревьями в парке там, где должен был пройти император. Как только монарх появлялся, Беррик выходил из своего укрытия и устремлял на него страстные взоры. Однажды наутро после бала Беррик проснулся с мыслью: «Его величество вчера вечером был изумителен, лучезарен». Он вспомнил блеск глаз императора, сияющую красоту его лица и гибкость тела в те блаженные минуты, когда Трасс осчастливил его танцем, и Беррик смог прикоснуться к нему, ощутить исходящий от него жар даже под слоем шелковых одежд. Совершая утренний моцион, Беррик утвердился в мысли, что не просто увлечен императором, но искренне влюблен в него. «Отец будет недоволен», — сразу решил он, ведь Монти Парк отправил его сюда, чтобы он притворился влюбленным, а не распалял зазря жар своего сердца. Спускаясь к завтраку, Беррик рассуждал о том, что в императоре нравится ему больше — красота внешняя или внутренняя? Если внешняя, то какая часть тела — или все тело целиком? Если дело во внутренней притягательности, то что в характере его величества наиболее привлекательно? Почему он вообще осмелился возжелать правителя, да еще так страстно и томительно? Когда же он увидел Трасса за завтраком, то Беррику захотелось воскликнуть: «Его величество совершенен и изумителен!». Да, красота Трасса никем не ставилась под сомнение. Она была настолько очевидна, что любовь к ней одной представлялась Беррику низкой, вульгарной, недостойной. За завтраком он мучительно вглядывался в черты лица императора, вслушивался в его голос, вдумывался в слова, следил за его манерами. Все это было, как всегда, безупречно. На один момент, когда Трассу показалось, будто на него никто не смотрит, он убрал с лица фальшивую улыбку, взглянул на происходящее вокруг с невыразимой болью и тоской в глазах и испустил тяжелый вздох. Невозможно описать, сколько скорбных сомнений и скрытых невзгод император умел выразить одним кивком головы или движением плеч. Затем к нему обратились с каким-то вопросом, и император снова улыбнулся, ответил изящной шуткой. Но Беррик запомнил тот момент печали властителя. Тогда Трасс показался ему во сто крат прекраснее, чем вчера на балу, в блеске драгоценностей и дорогих нарядов. И чем дольше он смотрел на императора, тем меньше понимал, зачем тот вообще носит украшения: по сравнению с его лицом и волосами любые драгоценности теряли свой блеск и казались безвкусными. Его восхищение императором было беспредельным и исключало критику.

Трассу было совестно обнажать чувства перед придворными. Ради него они пустились в это путешествие, оставили на Корусанте родных и возлюбленных, с которыми в иной ситуации не разлучились бы. Его мрачный вид и на них навлекал уныние. Трасс постарался взять себя в руки. Он стал чаще шутить с придворными, ласково беседовать с ними, дабы приободрить их. Личные печали он не доверял никому. Как бы не скорбел Трасс о разбитом сердце, но красоты природы, хорошая погода, молодость и веселость его спутников отвлекали его от переживаний. Через неделю отдыха на Набу он вспоминал о брате уже только в вечерние часы, когда оставался один. Тогда эти мысли приносили ему жгучее страдание, однако он был благодарен тому, что спасен от них хотя бы днем. Ухаживания Беррика Парка и других кавалеров помогали Трассу держать себя в тонусе. Дамы скоро сообразили, что император за ними гоняться не станет и, если они желают чего-то от него добиться, придется самим приложить усилия. Большинство выбранных в спутницы для отдыха на Набу были незамужними девицами из богатых и благородных семей, и каждая мысленно уже примеряла себе венец императрицы. Трасс остался равнодушен к их заигрываниям, но оценил глубину женского коварства в вопросах любви.

Ему нравилось устраивать иногда неожиданные выезды не столько ради осмотра природных красот, сколько ради наблюдения за характерами своих спутников. На лоне природы все чувствовали себя раскованнее, чаще демонстрировали кто удаль, кто сварливый нрав, кто неожиданные таланты, которые так и остались бы нераскрытыми в светских салонах. Как-то раз Трассу захотелось устроить пикник на лугу в предгорьях, который он каждый день видел с балкона. На заре вперед выслали слуг на спидербайках с грузовыми ящиками со всеми необходимыми атрибутами и музыкантов. Кавалькада придворных в ярких костюмах для верховой езды отправилась позже утром. Поскольку предполагалась прогулка по лесу и предгорьям, куда обычные спидеры не могли попасть, поехали на лошадях особой набуанской породы. Животных предоставили жившие относительно неподалеку соседи — представители старых местных фамилий. Они же вызвались выступить в роли проводников, чтобы император увидел самые красивые места и не заплутал на лесных тропинках. В то время на Набу не было принято, чтобы правители мотались по планете из конца в конец, из края в край. Короли и королевы редко покидали столицу. Их появления вдали от постоянного места их жительства почитались еще великими событиями. Провинциальные аристократы не были избалованы их вниманием. Можно вообразить себе, какое впечатление на них произвело известие, что сам император поселился во дворце всего в часе езды от них и теперь через своих высших слуг просит лошадей для прогулки. Почтенные отцы семейств, давно никуда не выезжавшие, взгромоздились в седло, посадили на коней своих сыновей-оболтусов, разместили по прогулочным коляскам жен и дочек, согнали свои табуны и таким манером отправились к дворцу в надежде хоть краешком глаза увидеть императора. Свите Трасса пришлись по вкусу не только их лошади и коляски (некоторые дамы не хотели или не могли ехать верхом, а принять участие в пикнике желали), но и они сами. Людям и инородцам, жившим на Корусанте и видевшим «простецов» только в окно своих спидеров представительского класса, это казалось общением с народом. Во время прогулки оказалось, что многие старые набуанцы — интересные собеседники, их сыновья — прекрасные охотники, их жены не лишены остроумия, да и дочери не без изюминки. В тот день они получили немало приглашений на праздники в этом малом дворе. Некоторых даже просили навестить новых знакомых на Корусанте. А уж от предложений совместной охоты отбоя не было. Одно огорчало набуанцев: им никак не удавалось поговорить с императором о делах. Почти у каждого имелась затянувшаяся тяжба с соседом из-за земли или разработки плазмы на их территории или с покупателем оной плазмы. Поскольку правосудие никогда не спешит, естественно, они хотели придать ему ускорение. Но Трасс упорно мчался впереди своей свиты и ориентировался в лесных дорожках так, будто держал в голове карту. На самом деле так и было. Со времен их с братом ссылки Трасс имел привычку изучать местность, куда отправляется. Он запоминал ориентиры, направление движения, отчего нередко удивлял местных своими познаниями о краях, где они прожили всю жизнь. Так поддерживался миф о великой мудрости и всеведении императора. Для Трасса, однако, это был вопрос безопасности.

К обеду кавалькада прибыла на луг, где все уже было готово к их приезду. На траве разостлали ковры, разложили мягкие подушки. Как только ответственный за проведение пикника слуга увидел, как на ведущей к ложку лесной тропинке появился султанчик с золочеными перьями, украшавший императорскую лошадь, он приказал достать корзины со снедью из ящиков, вытащить бутылки и кувшины с напитками из близлежащего горного ключа. Поднявшийся шум разбудил музыкантов, которые отдыхали в тени под кустами, и выгнал их навстречу путникам с инструментами в руках. По дороге придворные и их набуанские гости условились притвориться, будто еда возникла из ниоткуда как по волшебству, следовательно, пикник надлежало считать чудом. Это придало волшебный колорит самым обычным продуктам — фруктам, сладким и мясным пирогам, холодному мясу, выпечке, соками и винам. Расположившиеся на подушках придворные наперебой делились впечатлениями о представших их глазам во время прогулки видах, слагали подходящие случаю стихи. Силе, выносливости, ровному ходу местных лошадей тоже воздали должное. Незаметно эти темы слились в обсуждение охот и разных курьезов, случавшихся со знакомыми рассказчиков. Дамы украсили шляпки, прически и костюмы цветами и листьями. Они нашли некоторые набуанские растения настолько очаровательными, что пообещали по возвращении на Корусант тотчас же заказать себе броши с их изображениями. Беррик Парк, как всегда, расточал перед придворными сокровища тонких и прочувствованных наблюдений, от которых дамы и кавалеры то покатывались со смеху, то глубокомысленно молчали, обдумывая их, и понимали: «Да, так оно и есть». Описывая свои приключения на службе или места, где ему доводилось побывать, Беррик ухитрялся порой одной фразой создать в воображении публики цельные образы далеких планет или портреты действующих лиц истории. Он без устали демонстрировал свою образованность, утонченность вкуса, широту восприятия. Но делал это Беррик не для них, а лишь для одного слушателя — Трасса. Лишь его вниманием он хотел завладеть.

После еды отдыхали, слушали музыку. Трасс предложил опытным в сложении стихов составить сонет или песенку в честь пикника. От прочих желающих император принял бы и одно четверостишие. Пока все готовились блеснуть талантом, Беррик Парк незаметно отделился от толпы и скрылся в лесу. Его не успели хватиться, как он уже вернулся и принес разлапистую ветку, усыпанную цветами. Листья создавали тень, цветы источали приятный аромат. Он встал за спиной императора, простер над его головой ветку и тихо произнес:

— Солнце сегодня так и печет. Ваше величество, я создам над вами тень.

— Вам не следует утруждать себя. Где-то среди вещей наверняка есть зонт, слуги должны его поискать, — отозвался Трасс с лукавой улыбкой.

— Однако пока слуги этим не озаботились. Похоже, они не слишком пекутся о вашем величестве.

«Уж точно не так, как я», — не прозвучало, но повисло в воздухе.

Трасс забрал у Парка ветку, стал обмахиваться ею, как благоухающим веером, а ему велел сесть рядом с собой.

Когда им так явно указали на промах, слуги бросились к спидербайкам, извлекли из одного из ящиков белую ткань, колья, подпорки и спешно установили над императором и сидевшими ближе всего к нему спутниками тент, дававший спасительную тень. Тем, кому места в тени не хватило, пришлось терпеть зной. Придворный этикет, установленный Трассом, требовал, чтобы в подобных ситуациях лучшие места уступали дамам. Не желая прослыть грубиянами, мужчины выбрались из-под тента. Зато Трасс оказался среди ярко одетых дам, словно в цветущем саду. Капитан Шену воспользовался моментом, чтобы пошутить. Он притащил из леса вырванное из земли тонкое юное деревце, засунул его под тент, взгромоздил возле Трасса, испачкав землей с корней одежды императора, и произнес нараспев:

— Солнце сегодня так и печет. Ваше величество, я создам над вами тень.

Он настолько точно повторил корулагский акцент Парка и его немного жеманную манеру говорить, что никто не удержался от хохота. Только набуанцы ограничились улыбками, поскольку не знали, позволено ли им потешаться над Парком.

— Вот чудак человек! Ты бы еще больше дрын взял! — воскликнул полковник Тю-Чен.

Трасс незаметно бросил взгляд на Беррика, чтобы посмотреть, как он отреагировал на шутку. Ему понравилось, что Беррик смеется вместе со всеми, а не обижается.

Chapter 13 Chapter Text

Проблема с возрастом души и тела:
Душа моложе тело захотела.
Григорий Гаш

В себе ценю я лишь свое желанье
Быть вашим; только этим сердце гордо;
Столь ценный в нем залог запечатлен;
Не помню ни себя, ни мирозданья,
Когда увижу вас; и верю твердо,
Что помнить вас — вот высший мой закон.
Луиш де Камоэнс

В другой раз император пожелал съездить на море. Утром следующего дня кавалькада спидеров потянулась к побережью. Трасса, как всегда, сопровождали придворные, охрана, слуги. Несколько машин занимали корзины с едой и все необходимое для отдыха на пляже, от купальных принадлежностей до шезлонгов. На берегу все рассредоточились, позволив слугам устанавливать столы, зонты и мебель. Одни принялись собирать ракушки, другие — бродить по мелководью, третьи затеяли соревнования по плаванию, четвертые сели на светлый песочек, нисколько не заботясь о своих нарядах, и наслаждались солнцем. Трасс с Берриком отошли подальше от остальных. Шлепая босыми ногами по воде и влажному песку, они молча брели, дышали соленым ветром, любовались морской гладью и наслаждались обществом друг друга. Конечно, они не остались полностью одни: два императорских гвардейца с пиками, то и дело увязая в песке, шлепали по воде позади них. Гвардейцы, должно быть, проклинали молодого императора за его неугомонный характер, но поделать ничего не могли. Вот им и приходилось таскаться за Трассом на пикники, охоты, прогулки и прочие увеселения.

Обстоятельства неидеальные, но Беррик счел момент достаточно подходящим, чтобы поведать императору о своих чувствах. Весьма кстати ему пришли на память строки одного поэта, сравнивавшего волнение и спокойствие моря с волнениями и счастьем любви. Парк прочел их, Трасс пошутил, Беррик подыграл, и между ними установилась атмосфера легкой фамильярности. Дальше Беррик собирался свернуть на стезю описания собственных эмоций, но Трасс вдруг стал расспрашивать, умеет ли он плавать, как долго и как далеко обычно заплывает, на какое время способен задерживать дыхание, не боится ли холодной воды и так далее. Беррик признал, что пловец он довольно посредственный, а скорость предпочитает компенсировать выносливостью. Только он попытался провести здесь аналогию с любовью, как Трасс спросил, сможет ли он достать для него кое-что из воды. Разговор о романтике не клеился. Признав поражение, Беррик уверил Трасса, что достанет для него что угодно хоть со дна моря.

— Тогда раздевайтесь, — весело сказал император.

Не в таких обстоятельствах мечтал Беррик услышать эту фразу!

— Раздевайтесь, плывите и приготовьтесь нырять, — поторапливал Трасс, — я хочу испытать вашу храбрость.

Делать нечего: Парк разделся до плавок, сложил одежду на сухом песке и вошел в воду. Хотя погода стояла жаркая, вода прогрелась не так хорошо, как представлял Беррик, — видно, сказывалась близость горных рек с их ледяной водой. Зная себя, Беррик решил, что дольше получаса при такой температуре не продержится, а если и продержится, что выберется на берег дрожащим, посиневшим от холода. Не самое привлекательное зрелище. Оставалось надеяться, что император попросит достать камушек со дна или что-нибудь в таком роде. Или на самом деле испытание состоит в том, чтобы просто не испугаться войти в холодное море? Когда вода доходила ему до середины бедра, Парк обернулся и посмотрел на Трасса.

— Дальше, дальше! Идите дальше! — крикнул Трасс.

Вздохнув, Беррик сделал еще шаг, окунулся в воду с головой, несколькими мощными гребками согрелся. Он был метрах в семи от берега и помахал Трассу. Ему показалось, что император машет ему в ответ, но затем он увидел, как какой-то небольшой предмет взмыл в воздух, пролетел у него над головой по большой дуге, блеснул золотом в лучах солнца и ушел под воду в доброй дюжине метров у него за спиной. «Ну прекрасно», — подумал Парк. Он не успел толком разглядеть, что это было, но по размеру предмет походил на браслет или пряжку пояса. Беррик поплыл, держа все время перед глазами точку, в которой украшение ушло под воду. Он быстро работал руками и ногами в надежде добраться до места до того, как украшение ляжет на дно, в противном случае отыскать его станет намного труднее. Мысленно он корил себя за то, что не попросил у гвардейцев дыхательную маску, которую они всегда брали с собой, если ожидался выезд на природу. Правда, они бы ее вряд ли дали (по инструкциям на положено), а он только выставил бы себя слабаком перед императором. «Раз такой крутой, ищи теперь в темноте», — мысленно ругал себя Беррик. Как он заметил, вода под ним приобрела насыщенный бирюзовый цвет, что свидетельствовало об увеличении глубины. А украшение уже точно упало на дно. Некстати вспомнился Парку слышанный им разговор о том, какой великолепный пловец Траун. Видевшие его заплывы во время мирной конференции на Мон-Кала до сих пор не могли унять восторгов относительно его мощи и скорости в воде. Беррик ни в чем не считал себя соперником верховному главнокомандующему. Но внутренний голос, копируя интонации Монти Парка, упорно стыдил: вот Траун бы уже доплыл, пока ты плещешься, и нырнул, и назад бы принес. Проверить это на практике было невозможно, так что Беррик сосредоточился на движениях рук и ног и равномерном дыхании. Он добрался до нужного места, глубоко вдохнул и нырнул, чтобы ознакомиться с обстановкой. От холодной соленой воды тут же защипало глаза, но она хотя бы оказалась прозрачной. Под собой Беррик различил очертания чего-то большого и темного, с яркими многоцветными пятнами. Сначала он испугался, что это может оказаться один из тех огромных подводных зверей, на которых так богата фауна Набу, но потом сообразил, что это всего лишь коралловый риф. Если украшение занесло течением под какой-нибудь камень или в грот, найти его без дыхательной маски становилось совершенно нереально. Но Парк все же попытался. Он поднялся на поверхность, отдышался и снова нырнул. Риф находился не очень глубоко, его достигали солнечные лучи. Благодаря им Беррик различал красные, розовые, малиновые выступы кораллов, ветвящиеся желто-зеленые водоросли, причудливых обитателей моря, напоминающих пуфики, коробочки, цветы и вообще ни на что не похожих. Однако среди этого многообразия форм жизни не виднелось блеска ауродия. Беррик нырял снова и снова, но так и не мог найти украшение. Он замерз и устал. Дело казалось совершенно безнадежным. Парк решил нырнуть последний раз, а потом поворачивать к берегу. Расписаться в своей несостоятельности как пловца все же лучше, чем заработать переохлаждение. Романтические мечты о службе императору как божеству не включали в себя реальный физический труд или опасность для здоровья. Беррик нырнул глубже, цепляясь за кораллы, достал до дна и там, в тени большого пучка водорослей, наконец увидел искомое украшение. Легкие уже слегка покалывало, организм намекал на необходимость кислорода, но Беррик заставил тело повиноваться воле, а не инстинктам. Выпустив немного воздуха, он погрузился глубже, схватил со дна браслет и начал равномерный подъем, стараясь не слишком спешить.

Когда же он вынырнул на поверхность, то вместе с первым вдохом вскинул вверх руку с зажатым в кулаке украшением. Потом протер глаза и смог его рассмотреть. Искомая драгоценность оказалась браслетом из восьми тонких прямоугольных пластинок ауродия. В центре каждой помещался крупный изумруд, а вокруг камня располагался витиеватый цветочный узор. Прежде Беррик не видел у императора такого браслета и испугался, что случайно нашел какое-то другое украшение. Впрочем, новые драгоценности, как и наряды, появлялись у Трасса регулярно, и уследить за ними могли разве что смотрители императорской сокровищницы. На пути к берегу Парк заметил, что у кромки воды суетится народ. Почти вся свита собралась вокруг императора; он указывал на что-то в воде; двум рослым офицерам удалось отобрать у гвардейцев дыхательные маски, они спешно раздевались и готовились войти в воду. Над морской гладью виднелись еще три головы, и пловцы двигались в сторону Беррика. Они встретились через несколько метров. Прежде всего, пловцы обругали Парка последними словами. Потом один из них пояснил:

— Вас не было так долго, что император встревожился, не утонули ли вы.

— Что это у вас? — спросил другой и указал на браслет.

Очевидно, император не сообщил подробностей того, с чего вдруг Парку вздумалось искупаться. Беррик тоже не стал их раскрывать.

— Нашел, — буркнул он.

— Ничего себе находка! На такой браслет можно целую яхту купить.

Обмениваясь предложениями о том, на что потратить деньги от продажи украшения, мужчины доплыли до берега. Там Парк преподнес браслет в подарок императору, словно случайную находку. Трасс принял его, не моргнув глазом. Все вокруг с изумлением глазели на драгоценность и, конечно, принялись расспрашивать Беррика о подробностях. Он рассказал о коралловом рифе на относительно небольшом расстоянии от берега. Поскольку многие захотели его осмотреть — и поискать другие сокровища — слуг отправили в ближайший приморский городок для покупки дыхательных масок. Пришлось дожидаться их возвращения. Свои дыхательные маски оказались у пяти человек, плюс у тех двоих, кто отобрал их у гвардейцев. Счастливцы наперегонки поплыли первыми осматривать риф. Их не было довольно долго. Потом один вернулся и объявил:

— Да там не просто коралловый риф! Там затонувшая ховер-лолка, на которой выросли кораллы.

Известие произвело настоящую сенсацию, особенно среди дам. Многие из них были еще очень молоды и только недавно отказались о чтения приключенческих романов, но порожденный книгами дух исследователей в них еще жил. Девушки тут же принялись строить предположения:

— Что, если это ховер-лодка пиратов?

— Или контрабандистов?

— Возможно, там до сих пор хранятся сокровища!

Трасс попытался их урезонить:

— Вы явно посмотрели слишком много приключенческих голодрам. Скорее всего, это обычна рыболовецкая ховер-лодка, которая много лет назад налетела на подводную скалу и затонула.

— Но лейтенант Парк достал оттуда браслет. Разве это не доказательство?

— Там наверняка лежат сокровища Старой Республики.

— Парк, а вы видели скелеты на дне?

— Браслет мог обронить кто-то из туристов. Посмотрите, он же совсем новый, никакой коррозии или царапин, — сказал Трасс и показал браслет. Он действительно купил его за пару недель до отпуска.

Но глас разума очень скоро был заглушен ребяческим азартом. Дамы хотели играть в пиратов и контрабандистов, кавалеры их поддерживали, поскольку надеялись во время забав позволить себе некоторые вольности. Поскольку кавалеры были незначительно старше дам, то пиратская романтика их тоже увлекала. Лишь офицеры, да и то не все, на практике знали, что представляет собой преступная публика. Но они не стали отбиваться от коллектива.

Когда слуги вернулись с дыхательными масками, был произведен более детальный осмотр рифа. Ожидаемо, никаких сокровищ там не нашли. Трассу стало жаль видеть разочарование на юных лицах, и он предложил завтра поискать снова, а пока вернуться во дворец, подготовить костюмы и придумать сюжет для игры. Действительно, на другой день ныряльщики увидели, что риф буквально усеян сокровищами. Нитки жемчужных ожерелий свисали с веток кораллов. Шкатулки с драгоценностями притаились среди камней. Кредиты были рассыпаны по дну наряду с бутылками старого вина. Когда это открылось, Трасс предложил каждому желающему нырнуть за сувениром и потом подарить его той или тому, кто нравится. Это вызвало небывалое оживление среди дам, поскольку каждая ожидала подарка. Вскоре стало очевидно, что у некоторых девушек подарков больше, чем у других, а у кого-то так и вовсе ничего. Трасс заранее предупредил юношей о недопустимости такой ситуации и проинструктировал о дальнейших действиях: те, кто не имел дам сердца, обязаны вручить подарки девушкам, которые пользовались меньшей популярностью.

Но на этом игры не закончились. Спутники императора поделились на несколько команд — соперничающих между собой пиратских групп, объединений контрабандистов и военных, которые их ловят. Тем, кто не хотел изображать преступников, досталась роль «живого товара». Им надлежало сидеть тихо среди «награбленного добра» и в нужный момент быть спасенными. Во время подготовки к игре настал звездный час настоящих офицеров. Они показывали, как одеваются, говорят и ведут себя преступники, учили дам стрелять и ходить строем, поскольку некоторые дамы пожелали стать отчаянными пиратками, а другие — военными. Тренировки подразумевали тесный физический контакт и часто выливались во флирт, любовные признания и уговоры о свидании. Трассу не хотелось бегать и скакать с бластером, и так родился сюжет о похищенном императоре. Одни пираты его как бы украли, другие пытались его отобрать и диктовать правительству свои условия, а военные стремились его спасти. Императору не возбранялось спастись самому, если будет такая возможность. Изначально играть планировалось в пещерах, коими изобиловало побережье, но дамы сочли, что в пещерах сыро и дурно пахнет. Следовательно, игру перенесли в окрестности загородного дворца. Целый день отпрыски благородных семей носились по кустам и подлескам с детскими бластерами, заряженными цветной краской. В конце предполагался подсчет раненных и убитых, обмен пленными — как же без этого? Трасс смотрел на эти забавы с горьким ощущением того, что они ему уже не по возрасту. Да и даже если бы он захотел принять более активное участие, его спутники бы этого просто не поняли.

Около двух часов Трасс просидел в чайном домике в плену у «Кровавых черепов» под предводительством маркиза Козена. Потом его выкрали «Охотницы», банда, руководимая дочерью графиней Тьецци и состоявшая исключительно из женщин, и перевели в беседку посреди зеленого лабиринта. Через некоторое время юная графиня доставила военнопленного — взъерошенного Беррика Парка со связанными руками.

— Это крайтово семя составит вам компанию, — заявила графиня и толкнула Парка в спину рукоятью длинного обеденного ножа для мяса, который носила заткнутым за пояс. Серебряный нож изображал страшный пиратский тесак.

Когда они остались одни, Трасс сказал:

— Лучшей компании я не мог бы пожелать.

Руки Парку связали шелковым шарфом. Помогая себе зубами, он распутал узел и освободился.

— Прежде чем мы выберемся отсюда, я хотел бы отдать вам кое-что. Я должен был сделать это еще тогда, на пляже, но вокруг собралось столько народа, что я не осмелился, — произнес он, достал из кармана уже высушенный и побелевший кусок коралла, формой напоминающий букву «беш», и добавил: — Так ваше величество будет вспоминать обо мне каждый раз, когда возьмет его в руки.

Трасс не был уверен, говорит ли Беррик искренне или исполняет роль игре, но коралл принял.

— Благодарю вас. Я буду беречь его. Из него выйдет великолепная шпилька, — Трасс улыбнулся и продолжил более серьезным тоном: — Я подумал, вы обиделись на меня за то, что заставил вас искать браслет в море. Это действительно был глупый и опасный каприз. Не знаю, что на меня нашло.

— Разве возможно обижаться на ваше величество? Я — ваш подданный, моя жизнь находится в ваших руках. Если бы потребовалось, я искал бы браслет, пока не захлебнулся. Моя смерть была бы спокойной от осознания, что я выполняю приказ вашего величества. У меня была бы одна печаль: я вас подвел, не смог достать браслет.

— Не будем говорить о таких вещах. Я не хочу, чтобы вы умирали, напротив, я хочу, чтобы вы жили и радовали нас как можно дольше. А теперь мы сбежим?

«Охотницы» охраняли не саму беседку, а подходы к ней. Чтобы сбежать, достаточно было пробраться сквозь зеленые насаждения. Парк пошел первым, ломая ветки кустов, чтобы они не мешали императору. Они благополучно выбрались через первый ряд кустов. Оставалось только найти выход из лабиринта, не попавшись патрулю «Охотниц». Трасс лучше помнил схему лабиринта, потому и прокладывал маршрут. Вдруг где-то позади себя они услышали крики: «Они сбежали! Найдите их!». Трасс с Парком перешли на бег. Повороты, повороты, развилки. Иногда в прогалинах в стенах они замечали силуэты дам с бластерами в руках и слышали возгласы «Они здесь!», но бежали слишком быстро, чтобы приглядываться. У выхода из лабиринта ждала засада. Догадываясь об этом, Трасс свернул заранее, обогнул места, где могли засесть «Охотницы». Парк снова пробрался сквозь кусты, и они вместе оказались на дорожке в нескольких метрах от выхода из лабиринта. Дамы поняли, что их обманули, вышли из засады, и открыли огонь в спины беглецов. Один заряд с зеленой краской попал в куст у плеча Трасса, другой приземлился на гравий дорожки у его ног, забрызгал его сапоги. Стрелять по императору «Охотницы» все же не решились. Его условная гибель означала конец игры. А вот Парк для них ничего не значил. Когда беглецы выскочили из лабиринта, то услышали окрик:

— Падайте, Парк, вы убиты!

Оба остановились. Беррик завел руку за спину, потрогал влажное пятно на форме, посмотрел на испачканные в зеленой краске пальцы, грустно улыбнулся.

— Я не отказываюсь от своих слов о смерти за ваше величество. Бегите! — сказал он и сел на землю.

Трасс ни на секунду не забывал, что все это происходит понарошку, но «смерть» Парка все равно произвела на него неприятное впечатление. Пока «Охотницы» не опомнились, он бросился прочь от лабиринта и бежал до тех пор, пока на лестнице у каскада фонтанов его не перехватила банда контрабандистов. Но с ними он провел совсем немного времени, поскольку по пути на «секретную базу» они наткнулись на отряд офицеров на привале. Преступники были арестованы, император спасен и — почти — благополучно доставлен во дворец. В дороге им довелось отразить нападение банды «Кровавых черепов». В столкновении «погибли» два офицера и втрое больше пиратов, включая их главу, барона Ильбоходжа. Когда император вернулся во дворец, объявили конец игре. Измазанные в краске, грязи и растительном соке, но довольные игроки вернулись, снова стали придворными и обсуждали, кто оказался самым жестоким пиратом, самым лучшим стрелком и самой успешной командой по количеству убитых. О результатах говорили и на другой день. После подсчета раненных и убитых Трасс вручил призы победителям в разных номинациях. Он позаботился о том, чтобы ни одна команда не осталась без памятного сувенира. Только тогда его спутники задумались о происхождении сокровищ со дна моря, которые всех так вдохновили. И они размышляли, не следует ли их вернуть казне. Действительно, красивая подводная инсталляция была создана руками слуг Трасса. Ради забавы своих придворных он велел скупить все, что нашлось в ближайшем ювелирном магазине, и добавил кучку кредитов для колорита. Вещи оказались милыми, но не уникальными, и Трасс просил спутников оставить их на память об этом приключении. В первые годы жизни на Корусанте Трасс с трудом изворачивался, чтобы купить лишнюю пару обуви, но, став императором, он мог позволить себе быть щедрым.

Говоря о памятных вещах, следует отметить, что в тот день император вышел к придворным, украсив прическу кораллом в форме буквы «беш». После оглашения результатов игры, те принялись гадать, что она означает. Не давая прямого ответа, Трасс пожелал выслушать их догадки. Идеи высказывались разные, но в основном они крутились вокруг разного рода добродетелей правителя: благоразумие, бережливость, благопристойность, бесстрашие, беспристрастность, благодушие и так далее. Трасс слушал их с дежурной любезной улыбкой. Ни одна версия не казалась ему достаточно находчивой. На протяжении этой игры Беррик Парк казался задумчивым. Когда император пожелал знать причину его молчаливости, Парк прочел изысканный сонет, каждое слово которого начиналось на букву «беш». Импровизация всех восхитила, особенно пришлась по нраву Трассу. А злые языки тут же принялись болтать, что столь искусные стихи невозможно сочинить за такой краткий срок, стало быть, Парк обдумал их заранее.

Конечно, Трасс не мог не заметить, что они с Парком все больше и больше сближаются. Он не размышлял о том, сделал бы его этот юноша счастливее, исцелил бы своей любовью его израненное сердце. Такие вопросы не поднимались в игре, которую он вел. Он хвалил себя за благоразумие, умение владеть собой, за бессердечие. Целью Трасса было только потешить свое самолюбие, пошатнувшееся из-за измены брата. И ради этого он решил свести Парка с ума в самом невинном смысле этого слова. Трасс устроил так, чтобы Беррик вошел в купальню, когда он будет практически обнажен. Ему хотелось проверить Парка. Все получилось, как он и планировал. Когда Беррик вошел в купальню с альбомом для рисования, Трасс как раз вышел из ванны, слуги занялись его волосами. Высушить такую гриву представляло собой непростую задачу. Слуги бережно отделяли пряди, промакивали их полотенцами, затем отпускали, брались за следующие. Черные, похожие на плащ волосы рассыпались по спине Трасса и почти полностью скрыли от глаз Беррика его тело. Длинные пряди то поднимались, то спадали, как живые, благодаря работе слуг, и производили впечатление настоящих змей. Это придавало ему еще большей соблазнительности, и Парк несколько мгновений ошеломленно разглядывал Трасса, прежде чем отвести глаза.

Беррик застыл перед императором с чувством благоговения и подчинения. Любуясь его красотой, он не смел дышать, не говоря уже о том, чтобы отвлечь его неловким возгласом. Он онемел от восхищения. Если бы его тогда спросили, чего он желает больше всего в жизни, он без промедления ответил бы: «Хочу служить моему божеству». Трасс действительно перешел для него разряд небожителей. В потребности повиноваться ему было совсем мало плотского, пошлого. Куда больше Беррику хотелось его порадовать, удивить, заполнить его сердце своим восторгом. Некоторая толика эгоизма хотела также получить от Трасса похвалу плодам его умственных трудов, его вкусам, мечтам и замыслам. Но на первый план вышло все-таки желание чистого обожания — кротко преклонить колени и вознести молитву тому, кто в сердце Беррика Парка превзошел всех.

Должно быть, все это отразилось у него на лице, потому что Трассу хватило одного беглого взгляда, чтобы понять его чувства. «Теперь-то он точно мой», — с удовлетворением сказал себе Трасс. Он держался и говорил именно так, как следовало. Император умел сохранять величественность в такие моменты, когда другие на его месте стали бы жеманничать, неловко смеяться или сделались покорны. Трасс нисколько не растерялся, не смутился, не допустил никакой неловкости, никаких промахов. Он притворился, будто только сейчас заметил Беррика, заговорил с ним о рисовании. Парк отвечал невпопад, сам не помнил, что говорил, нес сущую бессмыслицу. Хотя император был практически полностью обнажен, Беррику он казался более величественным, чем в самых роскошных парадных одеждах. Едва ли возможно описать то действие, какое на его неискушенную душу произвела игра Трасса, настолько искусная, что почти превратилась в правду. Зато Трассу его лепет сказал больше, чем обстоятельный ответ, и его уверенность в себе возросла многократно.

Однажды они засиделись за карточным столом после того, как игры давно заканчивались. Они находились так близко друг к другу, что их головы почти соприкасались. Старательно избегая слов, которые могут показаться другим подозрительными, Парк завел с императором разговор о чувствах, что давно уже тревожат его сердце. Он нарочно говорил так, чтобы слова его были понятны лишь Трассу и остались загадкой для окружавших его придворных. В другой раз они вышли прогуляться после ужина. Трасс, опершись на руку Беррика, два часа прохаживался с ним по парку, из вежливости расспрашивая его о сражениях, в которых ему довелось побывать, на что Беррик отвечал достаточно подробно, чтобы император составил представление о предмете, но не так долго, чтобы успеть ему надоесть. В какой-то момент Трасс захотел отнять руку, но Парк чуть прижал ее локтем, безмолвно намекая, что он не желает этого, и Трасс подчинился. Потом заговорили об Опере и музыке, беседа плавно перешла на литературу и искусство. От книг вообще они перешли к определенным книгам и продолжали перебирать тему за темой, так что за какой-нибудь час они успели поговорить и о вкусах, и о мнениях. О чем бы не зашел разговор, Парк умело поддерживал его, показывая не только ум, но и незаурядный вкус. Сам он был сдержан и достаточно немногословен, предпочитал узнавать взгляды и склонности императора, а не сообщать свои.

Трасс стал каждый день приглашать его к столу, а затем начал вызывать к себе и в произвольное время. Их беседы то на усыпанных опавшими листьями дорожках, то на скамейках в тенистых аллеях, то среди декоративных кустов зеленого лабиринта могли продолжаться часами. Они стали практически неразлучны. То их видели читающими скандальный политический роман и спорящими о реалистичности героев, то гуляющими в парке (при этом рука императора покоилась на локте молодого Парка, якобы для безопасности), то сидящими рядом на камерном концерте. На любом массовом сборище Парк незаметно искал глазами императора, старался перехватить его взгляд и очень расстраивался, если ему этого не удавалось. Не для дела, а для души ему требовалось постоянно находиться подле государя, чтобы Трасс обращал на него внимание и не сводил с него глаз. Он ухаживал за Трассом не только из-за приказа отца и его честолюбия. Не раз и не два Парк видел, как во время общих развлечений взгляд императора стекленеет, устремляется куда-то вдаль, а весь его облик приобретает трагическую отрешенность. В его лице Парк читал следы его былых несчастий, неуверенности в собственном будущем, стыда за многочисленные унижения, которые императору довелось вынести в Империи Палпатина. Парк тогда был слишком мал, чтобы самому стать свидетелем, но отец рассказывал ему, что Трасса при дворе не особенно любили, что придворные не упускали возможности больно уколоть или оскорбить его. Трассу стоило немалых усилий сохранить хорошую мину при плохой игре, но забыть об этих случаях он не мог.

Каждому было очевидно, что Беррик наметил себя в фавориты, и император с этим согласился. Они вместе наслаждались жарким летом, слушали пение птиц, неспешно прогуливались по саду или парку, катались на лодках, охотились, ездили на пикники. Однако среди бесконечных совместных забав Беррику не удалось сорвать ни единого поцелуя, среди уверток и кокетства, несмотря на обещающие взгляды и многозначительные паузы в разговоре, он не смог поймать Трасса в объятия. Фаворит, который не исполняет обязанности любовника, — о таком при дворе еще не слышали. Для Беррика положение было вдвойне унизительным: поговаривали, что то ли ему не хватает мужской силы для завершения дела, то ли император несерьезно к нему относится. Ирония придворных кавалеров по этому поводу, подначки офицеров, не более него удачливых, задевали Парка за живое. Его бы вполне устроило текущее положение дел, но шуточки на свой счет и особенно на счет императора он стерпеть не мог. Это толкнуло Беррика на дерзость, за которую иной мог лишиться головы. Он задумал проникнуть в покои императора ночью и объясниться. Поначалу задача казалась невыполнимой. У дверей спальни Трасса круглосуточно дежурили два гвардейца. Двое других охраняли вход в покои, следили за входящими и уходящими придворными, пересчитывали их, так что шанса войти с толпой, потом затеряться где-нибудь в комнатах, не было никакого. Не с боем же прорываться! Помещение для отдыха гвардейцев также находилось поблизости. Они бы отреагировали на любой шум и прикончили Беррика до того, как он успел бы объяснить причину переполоха. Парк подумывал, что их можно обойти под видом того, что у него срочное донесение для императора, например, от гранд-адмирала. Но это звучало бы неправдоподобно: Траун общался с братом по закрытому каналу.

То, с каким печальным видом Парк осматривает посты охраны у дверей императора, не укрылось от окружающих. В основном над ним из-за этого посмеивались, но нашелся человек, который не только разгадал намерения Беррика, но и решил помочь. Капитан Жоф Бин, лично выбранный Трауном за многочисленные достоинства (по протекции Гельгена Форса), не смог завоевать интерес императора, хотя и пытался. Он отнесся к этому философски: один император все равно не останется, а он, раз так, хорошо проведет время. С того времени он проводил дни в развлечениях, беседах и безобидном злословии. Когда стало очевидно, что Трасс отдает предпочтение Беррику Парку, Бин даже обрадовался — как-никак, удача улыбнулась соотечественнику. Однако затруднения Беррика, его статус недофаворита вызывали опасения, что из этого романа ничего не выйдет. Перед отлетом на Набу Монти Парк вызвал к себе Жофа Бина, говорил с ним любезнее обычного и дал понять, что он должен оказывать его сыну всяческую поддержку. Бин не стал спорить. Он знал Парка достаточно хорошо, чтобы понимать: в нем взыграли вовсе не отцовские чувства, а амбиции. При знакомстве Беррик Парк произвел на Бина приятное впечатление. Вскоре Жоф убедился, что лучшего фаворита не найти, ведь Беррик очень молод, ласков, податлив — идеальная игрушка для императора. Будучи значительно Беррика Парка, опытные и выше его рангом, Бин вроде как взял его под свою опеку. Он внимательно следил за распорядком дня и перемещениями императора, подсказывал Беррику, где можно «случайно» столкнуться с его величеством, заботился о том, чтобы им не мешали. Другим членам свиты встречи Трасса и Парка казались счастливыми совпадениями, тогда как на деле они являлись результатом наблюдения и планирования. Именно на Жофа Беррик изливал восторги своей любви к императору. Поведал он также и о том, что физической близости между ними не было. Максимум, что Трасс позволял Беррику — это подсадить себя в седло, придержать за локоть да прильнуть губами к печатке и, незаметно, к руке. В глазах такого опытного соблазнителя, как капитан Бин, это выглядело как полный провал.

— Вы должны проявить решительность, — говорил он Парку.

— Возможно, его величество еще не готов… — блеял в ответ Парк.

— Тогда ваша задача — подтолкнуть его.

Подобные беседы пробудили у Беррика решимость проникнуть в покои императора… что, как уже было показано, оказалось невозможно. Но не для капитана Бина. Он обладал одним тактическим преимуществом, недоступный Беррику. Поскольку он являлся одним из самых старших офицеров во дворце, а также потому, что его имя внес в список сам гранд-адмирал, Бину выделили просторные комнаты с балконом, примыкавшие к покоям императора. Как только стало очевидно, что самостоятельно Беррик ни до чего не додумается, Жоф пригласил его к себе. Был поздний вечер. Во дворце уже легли спать все, кроме охранников да некоторых влюбленных парочек, крадущихся на свидания. Бин запер дверь и прямо спросил:

— Вы любите императора?

— Люблю больше всего на свете, вам это отлично известно, — решительно заявил Парк.

— И готовы рискнуть ради него жизнью?

— Допустим. Что нужно сделать? — спросил Парк уже не так смело.

— Сегодня вы отправитель в спальню его величества и продемонстрируете свои таланты на благо корулагской партии.

— Но как же я?..

— Я об этом уже позаботился. Пришлось провести небольшие подготовительные работы, но должно сработать.

С этими словами Жоф Бин вывел Беррика на свой балкон, указал на балкон императора, потом жестом велел вернуться в комнату. Там он достал из-под кровати сооруженную им конструкцию. Он разобрал на отдельные створки деревянную ширму в своих покоях, привинтил к створкам полозья и соединил их так, что получилась длинная раскладная доска. Парк продемонстрировал, как выдвигаются створки. Длина доски в разложенном состоянии соответствовала расстоянию, отделявшему его балкон от соседнего, императорского. С гордостью осмотрев свое детище, Бин объяснил план: они перекинут доску, по ней Парк переберется на балкон, проникнет в покои императора и постарается не уронить честь флота в его обществе.

Беррик выглянул в окно, оценил расстояние до земли и присвистнул:

— Ого. Да тут метров десять будет.

— Вовсе нет. А если и так, вам-то что?

— Доска выглядит не очень прочной. Не хотелось бы упасть и свернуть себе шею. Представляете, какой скандал выйдет?
— Вы влюблены или нет?

— Конечно, влюблен! Но это как-то…

— Если вы сейчас же не переберетесь на тот балкон, я буду считать все ваши слова о любви ложью, а вас — трусом. И не сомневайтесь, что я доложу о вашем малодушии адмиралу Парку.

Что тут оставалось делать? Беррик не рассчитывал когда-нибудь в будущем снова встретиться с капитаном Бином, поэтому не заботился, пострадает ли его репутация в глазах этого человека или нет. Угроза рассказать все отцу звучала для него куда страшнее. Монти Парк не любил провалов и неудачникам спуску не давал. Пришлось Беррику влезть на перила балкона, лечь животом на доску и ползти вперед. В прочности створок ширмы он не сомневался — дерево есть дерево. А вот качество крепежей его тревожило. Под его весом доски провисали и поскрипывали в местах соединений, вся конструкция пошатывалась. Беррик запретил себе смотреть вниз и сосредоточился на ожидающем его великом счастье. Наконец, он достиг перил и спрыгнул на балкон. Не успел он отдышаться, как Бин уже потащил доску обратно. Беррик пытался жестами и мимикой, плохо различимыми во мраке, упростить его оставить этот мост на случай неудачи, но тот остался непреклонен. Капитан сложил доски, вернулся в свою комнату и закрыл балкон, тем самым дал понять, что у Парка нет права на провал.

Некоторое время Беррик простоял на балконе, собираясь с мыслями. Это не было самое волнительное или опасное приключение в его жизни. Однако он все равно беспокоился. Рискованность идеи начала до него доходить. А ну как император не согласится спать с ним? А если рассердится и выгонит? Стать тогда Беррику посмешищем всего двора. В конце концов, император мог испугаться, позвать гвардейцев, а те разбираться не станут. Чем дольше Беррик думал, тем сильнее страшился. Должно быть, темнота на него повлияла — так он оправдывал себя. Ждать дальше, обдумывать, отступать не имело смысла. В таких ситуациях с монархами, как известно, ходят только вперед — на трон или на эшафот.

Двери на балкон были открыты. Шторы внутри едва колебались от ночного бриза. Положившись на судьбу, Беррик вошел в спальню. Больше всего он опасался наткнуться на скамеечку для ног или задеть столик, сбить вазу с цветами, поэтому двигался очень медленно, прижав руки в туловищу и не отрывая ног от пола. Во мраке он различал более темное пятно — закрытую пологом кровать. Около нее он запнулся об ступеньку и чуть не упал, но смог удержать равновесие. Беррик отодвинул полог, пригляделся, пытаясь различить силуэт императора. Трасс лежал на спине, закинув руки на подушку, словно признавая поражение. Хотя постельное белье было сделано из светлой ткани, но подушка казалась черной из-за закрывающих ее волос императора. Беррик не устоял перед ними. Очень осторожно он поднял с подушки прядь, поднес к лицу, коснулся ее губами. Похоже, проделывая это, он потянул волосы, потому что Трасс поморщился, бессознательно провел рукой около головы, потер себя за ухом. Испугавшись, Беррик быстро положил прядь обратно.

В этот момент Трасс снова потер за ухом и натолкнулся на руку Парка. Его сон еще не успел стать глубоким. Трасс прогнал дрему, ощутил присутствие постороннего и распахнул глаза. Их алый блеск в темноте легко пугал неподготовленных, и так Трасс рассчитывал выиграть себе несколько секунд, чтобы успеть позвать гвардейцев. Мужчина у полога его кровати вздрогнул, но не попытался напасть. Он быстро назвался Берриком Парком и стал умолять не звать охрану. Трасс достал из-под подушки миниатюрный бластер, который всегда держал там на всякий случай, и только потом потянулся к лампе на прикроватном столике. Теплый золотой свет выхватил из темноты встревоженное лицо Парка, верхнюю часть его тела. Беррик продолжал цепляться за полог, держал его перед собой, точно щит. Трасс навел на него бластер и резко спросил:

— Что вы здесь делаете?

— Пришел проверить безопасность вашего величества, — в порыве вдохновения ответил Парк. — Столько постов, а я легко преодолел их все. Безобразие! Любой пройдоха может сюда войти. Но не тревожьтесь, я здесь и буду охранять ваш сон до самого утра.

Несмотря на поздний час, Трасс догадался, что он врет. В те времена, когда Трасс еще был синдиком и посещал разные конференции, слеты и другие общественные сборища, в его номер в отелях неоднократно проникали синдики и аристокры других семей. Они прикрывали свои визиты разными словами, но интересовало всех одно.

Усмехнувшись, Трасс опустил оружие и произнес:

— С этим отлично справляются гвардейцы. Впрочем, если вам нравится спать на полу в чужих комнатах, вы вольны остаться.

В порыве благодарности Беррик опустился на колени около его постели и стал целовать край простыни и одеяла с такой исступленностью, что стало невозможно усомниться в его намерениях. Не помня себя, в состоянии крайней экзальтации, он наговорил императору множество слов столь же нежных, сколь и бессвязных. Он восхищался красотой Трасса и благодарил за позволение спать подле него, и благословлял его правление, и молил о любви. Видя, какая жестокая и всепоглощающая страсть его терзает, Трасс не сделал ни одного знака, что его чувства взаимны или хотя бы находят понимание.

— Поговорим об этом завтра. Я устал и хочу спать. Ложитесь и вы, — сказал он и указал на стоящую в дальнем углу спальни оттоманку. На ней человек роста и комплекции Парка мог неплохо устроиться на ночь, если свесит ноги.

Но Беррик ею не воспользовался. Он взял попавшуюся на глаза декоративную подушку, бросил ее на ковер и сам лег у подножия кровати императора. Трасс пожал плечами, как бы говоря: «Воля ваша», выключил свет и задернул полог. Хотя он не любил присутствия посторонних в своей спальне, он достаточно доверял Парку, чтобы не прогонять его, о чем почти сразу же пожалел. Трасс чувствовал присутствие Парка, слышал его дыхание, знал, что он находится поблизости и не мог расслабиться. Он не думал, что будет в состоянии заснуть, однако в конце концов сон сморил его.

Трасс проснулся от нежных коротких поцелуев, которыми Парк покрывал его губы и лицо. Сонный и расслабленный, он одними губами произнес:

— Уходите.

Казалось, он протестует только из упрямства или ради приличия, хотя сам вовсе не против. Тем не менее Парк сразу отстранился и сказал:

— Смиренно прошу ваше величество простить меня. Я неверно истолковал ваши знаки расположения ко мне, счел их приглашением. Должно быть, я ошибся.

После таких слов ему следовало бы тут же удалиться, но Парк не двинулся с места. Он нависал над Трассом в молчании, любовался им или, что вероятнее, наслаждался небывалой близостью к нему.

— Вас прислал мой брат? — с какой-то отрешенностью спросил Трасс.

— Не напрямую, нет. Но то, чтобы я сопровождал вас, было его идеей.

Трасс невесело рассмеялся.

— Рау мог подарить мне резиновый член в коробке, а вместо этого прислал вас. Как щедро с его стороны.

— Его высочество тревожится за вас. Вы не покидаете его мыслей…

Трасс вскочил, оттолкнул от себя Парка и крикнул:

— Ложь! Его мыслей, так же как его члена, не покидает Пеллеон, и все в Империи это знают! Он позорит свой титул этой связью!

Беррик включил лампу на тот случай, если гвардейцы сбегутся на крик. Они, однако, не спешили. Гнев еще не угас в глазах Трасса, но весь он имел вид несколько потерянный, словно уже стыдился неуместного возгласа. Беррик осмелился снова сесть на кровать рядом с ним и заговорить о своем:

— Какое счастье, что их обоих здесь нет. А есть только мы. Сейчас для нас нет прошлого, и будущее никогда не наступит. Ничто не имеет значения, кроме нас. Разве не прекрасно было бы навсегда остаться в этом моменте, здесь и сейчас?

В выражении лица Беррика появился налет сладострастия, что в молодом красивом мужчине весьма не противно. Он пустил в ход свою мужественную красоту и смотрел на императора с видом скромного победителя, как бы приглашал его к безопасному падению. Трасс слушал его, неподвижный, с выпрямленной спиной и высоко поднятой головой, с крепко сжатыми губами, но с выражением лица того, кто совсем ослабел и держится на одной лишь силе воле. Беррик нерешительно протянул руку, дотронулся до волос Трасса, и тот позволил ему это прикосновение. Парк трепетал от счастья. А Трасс в это время внимательно разглядывал его, размышляя. Сердце Беррика замерло, когда император, пленительный в своей красоте и изяществе, приблизил свое лицо к его и спросил:

— Чего добивается мой брат, присылая вас сюда? Надеется, что, если я заведу любовника, то стану спокойнее смотреть на его позор?

Беррик смутился. Не такого вопроса он ожидал. Все же он нашел в себе силы ответить:

— Мысли его высочества мне неизвестны. Он отправил меня на Набу для вашей охраны, а в вашу спальню я пришел по своей воле.

По-прежнему сидя на постели, Парк взял его за руку, погладил ее своей ладонью, поднес к губам и произнес:

— Я люблю вас так, как только возможно для смертного. Кто скажет, что любит вас больше, либо лжет, либо скрывает свою истинную сущность. Я сделаю все, что вы хотите, буду кроток и послушен вашей воле. Мое единственное стремление — повиноваться вам, моему божеству, единственное желание — умереть во имя вас. Вы нужны мне, как воздух. Все прочее — пустое, все прочее — ничто.

Он продолжил покрывать руку Трасса поцелуями легкими, как прикосновения крыльев бабочки, постепенно поднимаясь выше. Он сопровождал их ласковыми словами и комплиментами, убаюкивал его тревоги сладкими пустяками и обещаниями. Парку не потребовалось много времени и усилий, чтобы сломить сопротивление императора. Все потому, что Трасс сопротивлялся только для вида. Когда приличия были соблюдены, его «Не целуй меня так» очень быстро превратились в «Целуй меня еще», а запреты на прикосновения переросли в требования держать его крепче, обнимать сильнее. Парк держал Трасса в объятиях, прижимал к своей груди, осыпал поцелуями его губы, лепетал слова любви.

Пока Парк покрывал его лицо поцелуями, Трасс задыхался под его огромным телом. Он запутался в чужих руках и ногах, как в сетях. Он думал о брате, воображал, будто это руки и губы Трауна прикасаются к его телу. Без этих фантазий с другими мужчинами вместо наслаждения и возбуждения Трасс мог чувствовать лишь отвращение или страх. Чтобы не спугнуть удачу, Парк занимался с ним любовью медленно и бережно, стараясь не причинить боли. Трасс ощущал себя невинной девицей на брачном ложе, а не более чем опытным в постельных делах мужчиной. Ему стало смешно. В не слишком длинном ряду своих любовников, расположенных по ранжиру, Трасс поместил молодого Парка между Трауном и Формби, чуть ближе к первому. В постели Формби слишком торопился, хватал Трасса так, будто тот мог в любой момент сбежать. Несмотря на сомнительные условия их встречи, молодой Парк не спешил, и Трассу это понравилось. Он был не так искусен в ласках, как Траун, что неудивительно: ему не хватало опыта — однако и не настолько плох, чтобы незазорно было выставить его прочь из спальни. Трасс не мог отделаться от мысли, что Траун заранее проинформировал Парка о том, что император любит в постели. Иначе как объяснить его умения? Во внезапные чудесные озарения Трасс не верил. То наслаждаясь друг другом, то отдыхая, то мило беседуя о чувствах, они занимались любовью, пока небо в окне напротив постели не приобрело нежный розоватый оттенок. Лишь тогда Трасс позволил себе и ночному гостю отдохнуть.

Chapter 14 Chapter Text

Ныне, сожалея
Об уделе своем,
Все-таки я
Ни с кем из людей
Не поменялся бы долей.
Бэссе Нагахару

Встречается такая любовь,
что лучше ее сразу заменить расстрелом.
Фаина Раневская

Сон императора прервал стук в дверь и голос дежурного слуги:

— Осмелюсь сообщить вашему величеству, что уже десять часов.

В это время на отдыхе Трасс обычно завтракал. Значит, придворные собрались в столовой, ждали его и недоумевали, куда он запропастился. Необходимость начинать новый день Трасса не обрадовала. Он посмотрел на лежащего у него на плече Парка. Беррик, конечно, тоже проснулся и теперь смотрел на него затуманенным взором, в котором можно утонуть, если не проявить осторожность. Он улыбнулся, поцеловал плечо Трасса, ключицу и уже подбирался к шее, как Трасс отстранил его. Император стряхнул с себя его руки, встал, накинул лежащий у изножья кровати халат.

— Уйдите, — велел он.

— Я прогневал ваше величество? Чем я могу загладить свою вину?

— Просто оставить меня одного.

— Было бы нелюбезно с моей стороны уйти после такой ночи…

— Вон отсюда! Не желаю вас видеть!

— Как прикажете. Но знайте: вы нанесли глубокую рану моему сердцу.

— А мне глубоко плевать и на вас, и на ваше сердце. Прочь!

Беррик подхватил свои вещи, начал надевать форму с такой скоростью, будто сдавал норматив, а Трасс прошел в освежитель и затем в соседнюю комнату одеваться. Хотя для Парка это было сродни поражению, все же он покинул спальню с гордо поднятой головой, надменно глядел на попадавшихся на пути слуг и придворных, опаздывающих к завтраку. Последние замирали на мгновения с удивленным видом, потом на их лицах появлялось понимание , и они торопились скорее донести сногсшибательную новость соседям по столу. В общую столовую Беррик не пошел, объявил, что завтракать будет у себя, и велел слугам никого к нему не пускать. В том проявилась его мудрость, поскольку желающие подольститься к новому фавориту объявились сразу после завтрака. Проникнуть в его комнату удалось только капитану Бину.

— Поздравляю! За завтраком только и разговоров было, что о вашей победе, — с порога объявил Жоф.

Перед ним не имело смысла ломать комедию. Срывающимся голосом, чуть не плача, Беррик рассказал, как было дело. Разумеется, Бин ему не поверил. Он долго выпытывал, что Парк делал и как, и сколько раз, и как долго, и какой была реакция императора. Беррик испытывал жгучий стыд, в то же время ему нравилось оживлять воспоминания о прошлой ночи — единственной ночи с обожаемым мужчиной, как он теперь понимал. Он поведал о многом, хотя и не решился говорить о том, какая мягкая и нежная у императора кожа, какой он гибкий и чувственный. Выслушав его, капитан Бин несколько раз прошелся по комнате в размышлении.

— Вот что, — сказал он наконец. — Из вашего позора мы сделаем подвиг.

— Да как же?

— Пока я придержу информацию. Когда вернемся на Корусант, не ходите домой, ничего не говорите адмиралу Парку. Сразу просите аудиенции у гранд-адмирала Трауна. Стелитесь у его ног и говорите о любви.

— Но я его вовсе не люблю.

— Не к нему, дурак! К императору. Я научу, что нужно сказать. Пусть гранд-адмирал за вас поработает. Слушайте меня, и мы сделаем вас императорским фаворитом. Но упаси вас боги, если вы врете о том, как прошла ночь…

— Клянусь!

— Я просто предупреждаю: ваша голова — не моя.

А в то время, как Беррик Парк поверял Бину свои печали, Трасс одевался. Слуги и помогавшие им дежурные придворные заворачивали его в расписные шелка, расчесывали, укладывали его волосы, скрепляли прическу шпильками. Солнце проникало в комнату сквозь тонкие шторы. Искры его отраженного света сияли на позолоченной лепнине у потолка, на шпильках, браслетах, перстнях и прочих драгоценностях Трасса, на роскошной утвари, украшенной золотой и серебряной росписью по лаку. Их блеск наполнял комнату веселостью. Прислуживавшие императору придворные радостно обсуждали планы на день, придумывали на ходу новые развлечения. Их разговоры служили олицетворением всего суетного и праздного, что есть в высшем свете. Трасс никак не участвовал в этих процессах, его мысли бродили далеко. Откуда на его голову свалился Беррик Парк? Играть с мальчишкой, годившимся в сыновья, а то и внуки, было весело, но позволять ему слишком многое не следовало. Заводить постоянного фаворита не входило в планы Трасса. Еще и такого юного… На чужих примерах Трасс видел, как общество посмеивается над стариками, которые заводят молодых любовниц или любовников. Правда, своей красотой Трасс нисколько на них не походил, но, когда они с Берриком стояли рядом, свежесть лица Парка все равно бросалась в глаза. Трасс жалел, что не похож на тех моффов и адмиралов, которые меняют хорошеньких адъютантов, как перчатки, тешат самолюбие и радуют дряхлые тела. От мысли о прикосновениях других мужчин, кроме брата, по спине Трасса пробегал холодок. Так всегда было, так всегда будет. Беррик Парк больше всего привлекал Трасса не манерами и стихами, а покорностью. Трасс хотел бы видеть брата таким же послушным. Но это было невозможно. Так стоило ли тешить себя пустыми мечтами? К тому времени, как он закончил с одеванием, Трасс определился: до конца отпуска он будет обращаться с Парком так же, как с другими придворными, станет игнорировать его любовные признания, а потом пожалует ему какой-нибудь незначительный титул, который позволит ему оставить службу и удалиться поправлять дела семьи. Монти Парк этому, конечно, не порадуется, но Трасс не собирался плясать под дудку его или его сына, какими бы ценными союзниками они не были. Мысль о том, что Траун специально толкает в его постель фаворитов, ни разу не пришла Трассу в голову. Так подло его брат поступал только с врагами — но не с ним.

***

Остаток отпуска прошел для Трасса довольно безрадостно. Прежние забавы ему надоели. В обществе Парка он чувствовал себя принужденно и не отсылал его прочь лишь из сострадания к его страданиям. Беррику тоже пришлось несладко. Сперва он всюду таскался за Трассом и смотрел на него с мольбой во взгляде, но потом понял, что его присутствие доставляет дискомфорт и стал избегать императора. Почти все придворные решили, будто так они играют в секретность, хотя их связь тайной давно не являлась. Сочли, что это очень мило. Те, кто поумней, догадались, что здесь что-то не чисто. Как не странно, их навело на такие мысли отсутствие шпильки в форме буквы «беш» в прическе императора. После игры в пиратов и контрабандистов Трасс носил ее каждый день, независимо от того, подходит она к остальному наряду или нет. После ночи с Берриком он больше ее не использовал. Участвовать в играх и беседах Парк отказывался, все чаще бродил в саду в одиночестве, вздыхал, одним своим видом наводил тоску. Так бы ему и закиснуть от несчастной любви, если бы Жоф Бин не взял его в оборот.

Освободившееся от забав время Бин употребил на то, чтобы подготовить Беррика к предстоящему разговору с Трауном, отрепетировать каждый жест так, что он стал естественным. В молодом Парке он увидел возможность собственного карьерного роста. Больше десяти лет Бин был прикован к Гельгену Форсу. Они вместе служили на корабле «Монстр из глубин», который погиб в битве у Корусанта. Форс тогда носил звание капитана, а Бин был его старшим помощником. Его придирки, требования все делать лучше, быстрее и качественнее доводили Жофа до такой ярости, что порой он едва сдерживался, лишь бы не засветить командиру в глаз. В битве у Корусанта Жоф спас капитана для того только, чтобы он мог ответить по полной программе за потерю корабля. Но Форс расценил это иначе — как проявление заботы и расположения. Затем они на несколько лет расстались. Благодаря связям с корулагской партией Бину удалось приткнуться на один патрульный крейсер, но опять-таки только в качестве старпома. Но он не жаловался. Любая служба вдали от Форса представлялась ему легкой и приятной. Тем более, капитан крейсера уже был в летах, больше интересовался своей подагрой, чем службой, и практически передал корабль под управление Жофа Бина. Оставалось только дождаться его смерти. А потом вдруг Форс прибился к Пеллеону. Его карьера пошла в гору, и он по доброте душевной решил потащить Бина за собой. Как многие кореллиане, он быстро продвигался в чинах, но фактически состоял у Пеллеона в порученцах. Специально для него строили звездный разрушитель «Монстр из глубин II». Пока он числился командиром другого корабля, а на самом деле основную часть времени проводил на Корусанте подле Пеллеона и Трауна. А Бина он оставил управляться вместо себя. На борт он поднимался нечасто, проводил инспекцию и ругал Бина, если обнаруживал что-то не в идеальном порядке. Зато он же доставлял ему новые звания, если оставался доволен результатом проверки. Одним словом, Форс собирал все прелести жизни при могущественном фаворите Трауна, а на долю Жофа оставались одни тяготы службы и никакой славы. Казалось чудом, что Траун вообще о нем вспомнил, тем более, отправил на Набу с императором. То, что он не смог привлечь внимание Трасса, Бин воспринял как еще одно в длинной цепи разочарований под названием «жизнь». Беррику Парку он сперва решил помочь по доброте, но чем дальше, тем больше он видел возможностей извлечь из него пользу. Самая главная заключалась в том, что фаворит императора мог выбить для своего сторонника титул и недвижимость. Бин не просил бы сделать его правителем целой планеты, даже губернатором. Ему хватило бы скромного титула и небольшой ренты, чтобы бросить службу и жить в свое удовольствие. Если бы это оказалось невозможно, то он постарался бы выбить себе гражданское назначение и совсем уж в крайнем случае — командование собственным военным кораблем. На флоте назначения распределял Пеллеон, на него влиял только Траун, а на Трауна — император. Для успеха этого предприятия требовалась тонкая многоступенчатая игра с манипуляциями, и Жоф Бин не считал Беррика Парка способным ее провернуть. Возможно, Монти Парк смог бы. Но это был слишком дальний прицел. Пока требовалось сделать Беррика фаворитом.

Итак, за несколько дней до окончания отпуска императора, еще находясь на Набу, Бин и Парк подали прошения об аудиенции у Трауна (в расчете на то, что если он откажет одному, то согласится увидеться с другим). Видимо, Траун решил, что двух корулагцев подряд ему не выдержать, поскольку одобрил только визит Парка. Как только император со свитой вернулся на Корусант, Беррик едва простился со спутниками и помчался в Адмиралтейство.

Траун спросил, как ему понравилась поездка, но было понятно, что его интересуют занятия императора и выбор фаворита. Беррик рассказал все без утайки, не забывая превозносить императора: как развлекал Трасса, какие знаки внимания получал, как пленился им и как получил отставку после первой же ночи. Свой прочувствованный рассказ он заключил со слезами на глазах:

— Я прошу прощения. Я подвел вас, прогневил его величество и не смог совладать со своими чувствами.

Траун внимал ему со сдержанной улыбкой, верно, вспоминал собственные ухаживания за Пеллеоном. Он нахмурился лишь на рассказе об отставке. Он не то, чтобы не поверил Парку, как капитан Бин, но счел нужны уточнить:

— В каком смысле? Вы ударили Трасса, применили к нему насилие?

— Конечно, нет! Разве я мог сделать нечто подобное со столь совершенным созданием?

— Кажется, я начинаю понимать, что вы имели в виду под чувствами. Вы тоже стали рабом его красоты?

— Красоты — да, хотя это не главное. В галактике много прелестных лиц, некоторые даже могут потягаться с лицом его величества. Но я увидел его измученное сердце, его сожженную горечью душу и пожалел его. И полюбил за те страдания, которые он перенес.

— Ни в коем случае не говорите это Трассу. Он не выносит жалости, даже оправданной. С тех пор, как он надел корону, его гордость стала болезненно чувствительной.

— Простите за дерзость, но вы говорите так, будто у меня есть возможность снова увидеть его величество.

— Почему нет? Вы — один из немногих порядочных людей в том бедламе, который зовется двором, и единственный, кто, похоже, имеет искренние чувства к моему брату. Думаю, все можно устроить, найти вам какую-нибудь придворную должность, приодеть поярче… Я подумаю, что можно предпринять.

— Не знаю, как и благодарить вас!

— Это излишне. Просто сделайте так, чтобы император снова улыбался.

Беррик ушел и стал дожидаться счастливой возможности. Он и вообразить не мог, какие хлопоты вокруг него поднимутся. Траун не кинулся тут же пристраивать его во дворец. Гранд-адмирал все же предпочел бы видеть рядом с братом другое лицо — какое угодно, кроме сына Монти Парка. Потому он вызывал к себе офицеров, составлявших свиту императора на Набу, одного за другим и каждого расспрашивал о событиях поездки. Среди них он искал хоть кого-нибудь, кто мог составить конкуренцию Беррику Парку. Увы, все показали примерно одно и то же: несмотря на приложенные ими усилия, император заинтересовался только молодым Парком. И все как один клялись, что Беррик души не чает в его величестве. «Рас, ты не упрощаешь мне задачу», — подумал Траун. Ему даже пришло в голову, что брат разгадал его замысел и нарочно выбрал самого неудобного для него кандидата. Конечно, можно было отделаться от Парка, подобрать других юношей, ненавязчиво отправить их во дворец и позволить им обаять Трасса. Но это требовало времени, а отвлечь Трасса требовалось срочно: Траун уже едва выносил его капризы и нападки на Пеллеона. Ситуация осложнялась и тем, что на Корусанте Трасс был настороже, никогда не сбрасывал маску хладнокровия, держался отстраненно от подданных. В таких условиях не приходилось надеяться, что он захочет открыть свое сердце какому-то малознакомому юнцу. И неизвестно, когда бы еще представилась такая удобная возможность крутить романы: отпуск, лето, богатая и процветающая планета, изысканное общество. Приняв все это к сведению, Траун занялся поиском должности для Парка в надежде, что тот по молодости проявит благодарность.

Сказать, что придворные штаты были раздуты, означало сильно приуменьшить. Поскольку Трасс желал приглядывать за всеми, кто хоть что-то значит в Империи, он создавал должности из воздуха. Правда, большинство из них сделал неоплачиваемыми: служить императору, иметь к нему доступ само по себе считалось наградой. Высокородные люди и инородцы числились помощниками заместителей кого-нибудь, хранителями императорских ауродиевых или серебряных чаш, смотрителями за букетами, садом или зверинцем. Ни одна из этих должностей не подразумевала, что графы действительно будут полировать столовое серебро, а маркизы — убирать за животными. Все это делали дроиды и слуги. Обязанностью придворных являлось наблюдение за их работой, обеспечение безопасности (следить, чтобы по пути от кухни в столовую в еду императора не положили яд; проверять, что седло на любимом скакуне закреплено верно), информирование о возникающих проблемах. Разумеется, они также несли ответственность. Распределением должностей ведал министр двора Киртан Лоор, если только Трасс не желал дать конкретное назначение определенному лицу. Каким бы заполненным народом не было то или иное ведомство, Лоор умел впихнуть дополнительный персонал. Многие придворные и слуги также становились его шпионами, иногда выполняли разные деликатные поручения. В вопросе пристройства Парка ко двору проще всего было бы обратиться к Лоору. Но Траун делать этого не собирался. И дело было не только во взаимной личной антипатии. Гранд-адмирал никогда раньше не просил перевести военных на гражданскую службу и впредь не собирался этого делать. Если бы он обратился к Лоору насчет Парка, тот бы удивился, донес Трассу, а Трасс сразу сообразил бы, что роман с Парком на Набу был не совсем случайным, разгневался и выгнал бы юношу. Трасс и без того недолюбливал военных, а после такого с подозрением относился бы ко всем офицерам. И не забыл бы сделать внушение Трауну. Эти обстоятельства вынудили Трауна искать для Беррика место по своему ведомству.

С первых лет правления брата Траун установил правило: старшие офицеры должны дежурить при дворе, наблюдать за обстановкой и охранять императора. Сперва дежурили по несколько дней, но позднее, когда политическая ситуация в Империи нормализовалась, дежурства продлили на месяц. Офицеры оставались во дворце безвыездно, повсюду следовали за Трассом, регулярно докладывали Трауну о значительных событиях. Кому-то эта обязанность казалась приятной синекурой. А загруженные служебными делами проклинали ее. Помимо нескольких адмиралов и генералов, дежурили и офицеры помладше. Они стояли на посту в тех помещениях, которые часто навещал император: в столовой, в тронном зале, у дверей его кабинета и так далее. На такое-то дежурство Траун и собирался назначить Беррика. Но вот беда: Парк являлся лейтенантом, а на посты во дворце ставили офицеров в звании капитана и выше. Скрепя сердце, Траун повысил Беррика до капитана и поставил его на месяц на дежурство в зал для приемов. Этот пост считался ответственным и почетным. Офицер занимал позицию у подножия трона слева, чуть позади гвардейца. То же место справа от трона неизменно занимал Чипа, самый близкий из всех приближенных Трасса. В Адмиралтействе могли возникнуть вопросы о целесообразности такого назначения. Зато Монти Парк был в восторге! Он счел успех сына особой милостью императора. А вот Трасс, одним прекрасным утром обнаружив Беррика у ступеней своего трона, приписал это проискам адмирала Парка. Придворные, обсуждая новое лицо, тоже грешили либо на его отца, либо на императора. Имя Трауна в разговорах даже не звучало. Его почитали настолько одурманенным чарами Пеллеона, что не верили, будто он способен вмешиваться в придворные интриги.

Казалось, все получили то, что хотели. Корулагская партия имела своего человека при дворе, Монти Парку достался связанный с этим почет, Беррику Парку — возможность ежедневно созерцать возлюбленного, придворные нашли новый повод почесать языками, а Траун отвлек от себя внимание брата. Один Трасс ходил мрачнее тучи. Каждый день, входя в зал для приемов и натыкаясь взглядом на лицо Беррика, он испытывал шок. Грустные глаза Беррика напоминали ему о совершенной ошибке. Его почтительность, его безупречное поведение служили Трассу упреком. Юридически император мог приказать убрать любого офицера с любого поста без объяснения причин. Но на практике такого никогда еще не случалось. Публично уделить Парку внимание, хоть и не в лучшем смысле, показать, что его заметили, означало дать новую пищу для пересудов. Император старался как можно реже сообщать придворным о своих симпатиях и антипатиях. Хватало с него и вражды с Пеллеоном. Опускаться до отношений с каким-то лейтенантом, еще и так, чтобы это сделалось общеизвестным, представлялось ему несовместимым с императорским достоинством. Трасс любил внимание, но не такое. Поэтому он продолжал принимать просителей как обычно и полностью игнорировал присутствие Парка. Лишь в последний день его дежурства Трасс уделил несколько Парку несколько минут.

После окончания встречи просители хором провозгласили традиционные благопожелательные слова и склонились перед императором. Трасс спустился с трона и, прежде чем удалиться в свой кабинет, сказал вполголоса Чипе:

— Когда все разойдутся, приведи ко мне Беррика Парка.

Десяти минут не прошло, как Беррик уже стоял навытяжку перед столом императора. Перед его приходом Трасс разложил на поверхности стола падды, датакарты, папки с флимсипластом, дабы казаться занятым больше обыкновенного. И теперь он взирал на Парка из-за их нагромождений, как из-за стены осажденного замка.

— Буду краток. Не знаю, кто и как поставил вас на эту должность, чтобы мозолить мне глаза, но хочу, чтобы вас здесь больше не было, — сообщил он строгим тоном, взял, казалось, первую попавшуюся папку и небрежно бросил ее на край стола. — Вот, получите. Надеюсь, это достаточная компенсация.

Парк с поклоном взял папку и заглянул внутрь. В ней он обнаружил подшитые листы флимсипласта с гербами и печатями, длинные списки имущества движимого и недвижимого, какие-то карты и схемы.

— Что это, ваше величество? — спросил он.

— Документы на титул барона Рагади и право владения имением на славной планете. Там хорошая земля и небольшие, но богатые рудники, отличное поместье. Умный человек вроде вас найдет им применение.

Улыбнувшись, Беррик положил папку на стол.

— Со всем почтением я благодарю ваше величество и отказываюсь от этого дара. Прошу лишь оставить меня при дворе на любой должности, какую вы сочтете подходящей для меня.

— Что, титул барона для вас мелковат? Метите выше, надеетесь стать консортом?

— Будь на то моя воля, стал бы ковром, который топчут ваши ноги. Мне не нужны ни деньги, ни земли, ни титулы. Я хочу лишь быть рядом с вами, видеть вас, может быть, иметь счастливую возможность поцеловать край ваших одежд.

— Как скромно для того, кто уже позволял себе большее.

— Если той ночью я обидел вас по незнанию или неумению, я извиняюсь. У меня не было иного умысла, кроме как порадовать вас, позволить на время забыть о государственных заботах. Если бы ваше величество объяснили, как следует действовать…

— Каков наглец!

Первым желанием Трасса было тут же выгнать Парка, но он сдержал этот порыв. Он задумался над тем, как Траун воспримет наличие у дорогого брата постоянного любовника. Вряд ли ему это понравилось бы. И тогда Трасс разрешил Парку остаться, вынудил его принять титул и, более того, окружил его преувеличенным вниманием. Дни и ночи они проводили вместе. На Корусанте, на Набу, в любом уголке Империи во время пиров, балов, пикников, охот придворные видели, как они обмениваются жаркими взглядами, улыбаются друг другу, шепчут признания, тайком встречаются в садах, беседках и гротах, как ездят бок о бок верхом (иногда одни, но в основном — в компании других наездников). Все это делалось напоказ, совсем не так, как у настоящих влюбленных, но истина никого не интересовала. Придворные чесали языками от скуки. Парк был влюблен сильнее, чем когда-либо в жизни. Трасс получал удовольствие от его общества, от его комплиментов и слепого поклонения. С ним Трасс никогда не сомневался в своей красоте. С годами тревоги о сохранении своего совершенного лица и фигуры стали занимать Трасса больше, чем что-либо еще. Он жаждал восхищения, добивался его любыми путями. Траун был скуп на похвалы, зато Беррик расточал красноречие, в стихах и прозе воспевая императора. Беррик Парк был моложе императора на сорок три года. Сделав его своим любовником, Трасс рисковал выглядеть смешным. То, что он все же пошел на этот риск, говорило о его невероятной уверенности в себе — и о глубине его отчаяния. Он пошел бы на любой скандал, чтобы привлечь внимание брата. Уступив Парку, Трасс убедился, чтобы тот понял: ему оказали высочайшую честь. В обществе своего фаворита Трасс был либо серьезным и деловым, чтобы Парк не расслаблялся и много о себе не полагал, либо на его лице блистала фальшивая улыбка, а в словах не удалось бы найти ни капли правды. Раньше Беррик Парк обожал императора издалека, поклонялся ему точно далекому и чистому божеству. Теперь он сделался его покорнейшим слугой, его рабом и получил доступ к телу. Он излучал счастье и всепоглощающую радость, хотел поделиться ими со Вселенной, поскольку считал: раз он так счастлив, то все вокруг тоже должны быть счастливы.

Любил ли Трасс молодого Парка? Ни на грамм. За время их знакомства ни разу звук его голоса не вызвал и тени румянца на щеках императора, ни разу звук его приближающихся шагов не заставил сердце Трасса трепетать или биться хоть чуточку сильнее. Но ему нравилось, как они смотрятся вместе, нравилось видеть обожание в глазах Парка, нравилась его скромность и деликатность. Парк ни о чем его не просил и принимал подарки словно они были даром богов. Лишь однажды он осмелился попросить Трасса о чем-то.

— Я бы очень хотел увидеть ваше величество ночью при свете, — робко сказал Парк.

Они всегда занимались любовью в темноте. Трасс запрещал включать свет и разглядывать себя дольше необходимого. Только в темноте он мог отдаться фантазиям и представлять, что к нему прикасается Траун, а не Парк. И на сей раз Трасс отказал ему насмешливыми словами:

— Ты видишь меня при свете каждый день. Оставь хоть что-то для воображения.

Роман императора, первый из получивших известность, широко освещался в прессе. И Трасс пристально следил за публикациями. Те издания, которые кормились из дворца, превозносили Беррика Парка до небес, печатали его стихи и рисунки, изображали его человеком тонким, умным и благовоспитанным. Независимые СМИ тоже не обошли вниманием его добродетели, но сосредоточились в основном на том, какое влияние обрела семья Парков и что сможет теперь сделать. Некоторые сравнивали Беррика Парка с Пеллеоном и находили, что он «пожиже будет». Обозреватели и читатели с нетерпением ждали церемонии представления, на которой Беррик будет наречен официальным фаворитом императора. С чего общественное мнение решило, что молодой Парк достоин такого звания? Вероятно, из неистребимой веры в любовь и романтику. Но Трасс колебался. Он по-прежнему рассматривал Парка как развлечение, как аксессуар к своему образу. Церемонии, официальные титулы — все это казалось ему слишком сложным. Назначение официальным фаворитом поставило бы Беррика на ступень выше ненавистного Пеллеона. Правда, кроме чувства морального превосходства, толку от этого не было никакого: он оставался капитаном без корабля и команды и в вопросах политики флота не мог противостоять адмиралу. В плане поддержки среди военных Траун брата обыграл. Трассу не удалось соблазнить (в прямом или переносном смысле) ни одного действительно значительного или высокопоставленного офицера. Люди, которыми Траун окружил его, были либо слишком благородны, либо слишком трусливы, чтобы играть в политику, либо хранили преданность Трауну. Таким образом, Трасс мало на кого мог рассчитывать, кроме Парков и их сторонников, а их число почти не увеличивалось с годами. Трасс продолжал спонсировать подрывную работу корулагцев. И Монти Парк недвусмысленно намекал, что церемония представления его сына совершенно необходима: так-де можно будет превозносить добродетели одного перед распутством другого. Благодаря работе корулагцев общественное мнение о Пеллеоне понемногу начало меняться, смещаться с нейтрального к отрицательному. Что за роман такой, который за семь лет не завершился браком? Это неспроста; это оттого, что Трауну нравится спать с Пеллеоном, но он считает его недостойным стать супругом члена императорского дома. Подобные размышления становились тем дальше от действительности, чем больше их обсуждали в свете. И все же Трасс медлил. Сначала ему хотелось выяснить реакцию единственного лица, ради которого затевалось это представление. Но это самое лицо, как нарочно, избегало общения.

Траун позволил Трассу и Беррику Парку несколько месяцев насладиться отношениями. Он не сомневался, что резвый молодой любовник пленит Трасса если не умом, то свежестью своего тела. В это время он изощрялся в изобретении способов избегания брата. И только после того, как решил, что момент настал, Траун увиделся с братом под предлогом обсуждения расширения производства наземной военной техники, что требовало перераспределения финансовых потоков и логистических маршрутов. Об этом они говорили совсем недолго. Трасс решительно отказался финансировать очередные «игрушки» брата, а Траун, что нетипично, не стал спорить. Зато Траун показал несколько голофото и записей, где Трасс выглядел одухотворенно-отрешенным, а крутящийся подле него Беррик Парк — настолько влюбленным, что только слепой бы этого не заметил.

— Рас, что с тобой? Ты не заболел? — спросил Траун. — После возвращения с Набу ты какой-то рассеянный, непривычно тихий. Телом ты здесь, но твои мысли как будто блуждают где-то далеко.

«Вот и час истины. Что он мне скажет? Возненавидит? Проклянет?» — гадал Трасс.

— Я завел себе любовника. Хочу официально сделать его моим фаворитом, — признал он решительным тоном.

— А, тогда понятно. Это кто-то, кого я знаю?

«До чего он спокоен!» — поразилсяТрасс.

Трасс указал на Беррика на одном из снимков:

— Беррик Парк, сын Монти Парка.

— Хороший выбор. Если у юноши есть хотя бы десятая доля талантов отца и двоюродного дяди, он станет тебе отличным помощником.

«Какая снисходительная, понимающая у него улыбка. Какая жестокость!»

— И это все, что ты можешь сказать?

— Я должен сказать что-то еще? Эта тема не кажется мне такой уж важной, Рас. Хотя я рад, что ты успокоился, нашел поддержку в ком-то еще. Надеюсь, теперь ты поймешь, какого рода чувства я испытываю к Гиладу, и оставишь нас в покое.

В словах брата Трасс уловил намек на ревность, и это принесло ему такую радость, что ему едва удалось ее скрыть. Он не дал брату объяснений, которых от него очевидно ждали.

— Ты не испытываешь желания побороться за меня?

— Нет. Мы никогда друг друга не теряли и не потеряем. Нас связывает слишком многое, не только постельные утехи. Так что нам нет никакого смысла бороться друг за друга.

Потом Трасс снова и снова прокручивал в памяти слова, тон голоса, взгляды и жесты Трауна до тех пор, пока не убедился — или не убедил себя — что брат ревнует. На следующее утро он выбрал день церемонии представления Беррика в качестве своего официального фаворита.

Chapter 15 Chapter Text

Иные люди могут, сами того не зная, годами
служить источником света в жизни других людей,
в то время как их собственная жизнь идет другими,
скрытыми от глаз путями. И точно так же человек
может стать демоном, раковой опухолью для кого-то,
кого он едва помнит, а может быть, и вообще не знал лично.
Айрис Мердок

Грызем друг друга, как приманку мыши.
Как неприятны те, кто в чем-то выше.
Григорий Гаш

Беррик Парк мог бы выгодно вложить средства, полученные от императора, — Трасс щедро осыпал его подарками и титулами, поскольку именно этого от него ждали — но не сделал этого. По натуре он был не делец, а истинный вельможа. Обо всем, кроме искусства, он имел довольно поверхностные познания. Он редко заглядывал в книги по военному делу и научные журналы, больше полагался на сведения, почерпнутые из разговоров знатоков. Но, поскольку в светских салонах было не принято углубляться в любые темы, то и Парк лишь слегка скользил по ним и умел казаться человеком сведущим. Светская болтовня скоро стала для него родной. Беррик удачно приправлял свои суждения военным жаргоном и техническими терминами, чем заработал себе хорошую репутацию. На вечеринках и праздниках почти никто за умом не гонялся, каждому хватало своего.

О благополучии рода позаботился адмирал Парк. После того, как его сын стал фаворитом императора, Монти Парк ходил по дворцу с таким важным и заносчивым видом, словно мог безраздельно завладеть целой Империей, лишь стоило ему того пожелать. Он тоже получил именьице по соседству с сыном и титул барона Хокуци с правом его передачи потомкам. Достижение не сногсшибательное, но адмирал Парк сумел представить его в выгодном свете. Он осмотрел дома, оценил состояние земли и рудников, отправил среднего сына и младшую дочь управлять обоими имениями. Подарки императора приносили не баснословный доход, но достаточный для поддержания достойной жизни на Корусанте. Земельные приобретения открыли перед адмиралом Парком двери гостиных большого света. Его, конечно, не приняли как равного, но отнеслись несравнимо лучше, чем к Пеллеону. По корулагским меркам Парки считались достаточно родовитыми, им только титула не хватало для подкрепления своего статуса. Каждый понимал, как и за что отец и сын получили свои титулы, — за дело, а не прикидываясь потерянными потомками пресекшегося рода кореллианских князей. Среди тогдашней знати хватало тех, чьи предки получили титулы за то же самое.

Став фаворитом императора, Беррик Парк забросил службу и полностью отдался искусству, которое так любил. Он с головой ушел в организацию придворных праздников и увеселений, присматривал за коллекцией произведений искусства Трасса, отбирал художников, поэтов и композиторов, которым предстояло показать свои таланты при дворе, придумывал новые забавы, отвечал за декорации и костюмы в придворном театре и так далее. Действительно, никто в Империи не умел так славно готовить великолепные праздники и быть их распорядителем, как Беррик Парк. Приглашенные на них потом до конца дней своих вспоминали величественные залы дворца, все с колоннами, ярко освещенные, украшенные, тысячи толпящихся гостей в лучших нарядах, музыку. Над всем этим царствовал император Трасс, во плоти и в виде парадных портретов и бюстов, украшавших дворец. Состарившиеся придворные, подчас забывавшие имена детей и внуков, перебирали, как хранящиеся в памяти сокровища, воспоминания о праздниках, организованных Берриком Парком. Сколько изумительных лиц и важных фигур они там встречали! А какие на них были блестящие наряды и драгоценности! Свои рассказы придворные обычно заключали тоскливым уверением в том, что никогда после им не доводилось видеть двор в таком великолепии, как в ту пору. Безупречный вкус Парка признавали во всем, что касалось красоты. Беррика не критиковали, поскольку в политику он не лез, спорных взглядов не высказывал за неимением каких-либо взглядов вообще. Это ли не подлинное беспристрастие и умеренность? Эту негласную часть работы фаворита Беррик охотно уступил отцу. Но он не терпел даже малейшей критики в адрес императора в своем присутствии, поскольку искренне считал, что Трасс сделал уже столько хорошего для народа, что может до скончания века почивать на лаврах. Подобные Беррику люди и инородцы не годились на роль столпов государства, но служили украшением двора. Благодаря им двор отличался не только величием, но и прихотливой изысканностью вместе с роскошью.

Придворные, затаив дыхание, ждали, когда же произойдет столкновение двух великих фаворитов — Беррика Парка и Гилада Пеллеона. Оно не могло не произойти уже потому, что они были совершенно разными людьми. Поначалу они не испытывали друг к другу неприязни, поскольку не были знакомы лично. Если бы им не приходилось встречаться при дворе, они могли бы провести много лет в покое, не задевая друг друга. Однако придворный этикет требовал расставить всех по местам, и тут начались проблемы. По этикету обладатель более низкого придворного ранга первым здоровался с обладателем более высокого и кланялся, а тот уже решал, отвечать ли на приветствие, продолжать ли беседу. Демонстративное молчание считалось хорошим способом показать презрение. На первый взгляд ситуация с молодым Парком и Пеллеоном была проста: адмирал Пеллеон имел более высокий чин, и капитану Парку с ним нужно было здороваться. Однако в негласной придворной иерархии фаворит императора, будь он хоть капитаном, хоть лейтенантом, хоть солдатом, имел более высокий статус, чем фаворит первого принца крови. С этой точки зрения первым здороваться следовало Пеллеону. Гилад наотрез отказался кланяться мальчишке втрое его моложе под тем предлогом, что у него «слишком старая и больная спина, она склоняется только перед особами императорской крови». К тому времени Пеллеон уже был князем Кастилогарда, что давало ему право не кланяться ни перед кем, кроме Трасса, Трауна и принцев. Он был не обязан вставать даже перед немногочисленными сохранившимися в Империи королями и королевами отдельных планет. Беррик Парк и Гилад Пеллеон олицетворяли собой то, что братья искали в мужчинах. Трасс желал видеть рядом с собой красивую марионетку, которая бы его ублажала и забавляла. Траун нуждался в соратнике, который обеспечил бы ему тот самый пресловутый надежный тыл и занимался бы теми делами, к которым у гранд-адмирала душа не лежала. Бережливый, аккуратный с деньгами, обычно осторожный в высказываниях Пеллеон идеально ему подходил. Небывалый взлет имперской культуры и искусства современники часто связывали с именем Беррика Парка, так же как растущую мощь флота приписывали деятельности Пеллеона. Совершенно разные по характеру и интересам, эти два великих фаворита способствовали созданию блеска Империи и славы правящей семьи.

То, что было неизбежно, в конце концов произошло на балу во дворце. Скандал разразился из-за проклятых поклонов. Первый раз Пеллеон не ответил на приветствие в Адмиралтействе потому, что попросту не обратил на Беррика внимания. Его голова была всегда занята делами государственной важности. Придворные лебезили перед ним в надежде на выгоду, он никогда не считал их добропожелания искренними. Наслышанный о нагрузке Пеллеона, Беррик не придал значения инциденту. Однако приятели стали уверять Беррика, что Пеллеон нарочно промолчал, так-де он хотел проявить неуважение к фавориту императора и самому императору. В конце концов они так его накрутили, что Беррик сам не знал, что думать. В итоге он решился подойти к Пеллеону на балу, где допускалось некоторое послабление этикета, и обсудить недоразумение. Когда он спросил, почему пару недель назад Пеллеон не ответил на его приветствие, Гилад посмотрел на него как на душевнобольного. Очень вежливо Пеллеон поинтересовался, кто он вообще такой и почему с ним нужно здороваться.

— Я — Беррик Парк, — веско сказал Беррик с таким видом, будто это все объясняло.

— И что это мне говорит? — усмехнулся Пеллеон. Выражение его лица не оставляло сомнений, что это имя действительно ничего для него не значит.

Беррик был одновременно возмущен и сконфужен. Он привык к тому, что при дворе каждый знает о его статусе. Но Пеллеон редко посещал дворец, сплетни слушал весьма избирательно и больше интересовался деятельностью Монти Парка, чем его родней. Пришлось Беррику, заливаясь краской стыда, объяснить, кто он, чем знаменит и чем занимается. Чем больше он объяснял, тем глупее себя чувствовал. В ответ на его тираду Пеллеон сказал одно слово: «Понятно», кивнул, как бы принимая к сведению новую информацию, и вернулся к своей компании. До конца бала он не обращал внимания на Беррика, никак не объяснил свое молчание. Императорский фаворит стоял как оплеванный. Если бы Пеллеон дал ему пощечину, он не чувствовал бы себя таким униженным. Ему дали понять, что не считают его достаточно крупной фигурой, чтобы тратить время на разговоры с ним.

По натуре Беррик Парк был добрым малым, с благородной душой, недоступной для зависти. Чужим успехам он радовался искренне, поздравлял от всего сердца. Он не имел пагубной склонности к пьянству или игре, что сгубило его племянника, а страсть к мужчинам превратил в постоянную любовь к одному. Не имея ни честолюбия, ни тщеславия, он жил для себя и для удовольствия Трасса, веселился в своем кругу и о большем не мечтал. И потому он легко подпадал под влияние людей и инородцев, постоянно при нем находившихся: сумасбродов-родственников, сплетников-соотечественников, невежд-сослуживцев и самодуров-командиров. Его поступки часто окрашивались их мнениями и характером. По собственному почину Беррик Парк бы и мухи не обидел, но под влиянием окружения мог причинить большое зло, притом сам не ведал, что творит. И то самое окружение облепивших его, как мухи, людей начало подзуживать, подсказывать, распалять гнев. На другом балу Пеллеон якобы высказался в том духе, что он занят важными делами, а Беррик Парк при дворе плодовые деревья своим детородным органом околачивает. Он также добавил, что не станет кланяться ничего из себя не представляющему мальчишке. Приукрасив каждое слово, доброхоты немедленно донесли об этом Беррику, а тот пожаловался императору. Трасс утешал его словами, но не сердцем, что очень чувствовалось. Но что Трасс мог с собой поделать? Любви к фавориту он не испытывал, как и нежности. Трасс предложил Беррику помощь в том, чтобы добиться от Пеллеона поклона. Помощь заключалась в его присутствии. На протяжении двух недель Трасс и Беррик не отходили друг от друга ни на шаг, выслеживали Пеллеона в толпе придворных и посетителей. Но адмирал как почуял их интерес и при дворе не появлялся. Беррик злился, а Трасс уговаривал его набраться терпения. Действительно, вечно Пеллеон прятаться от императора не мог. В конце концов ему все же пришлось приехать и участвовать в церемонии в честь очередной годовщины окончания гражданской войны. В тот раз во время торжественного выхода императора сопровождал фаворит, а не брат, как обычно, что сочли не совсем приличным. Проходя мимо выстроившихся в две шеренги придворных и офицеров, Трасс приветствовал их кивком головы, они же отвечали поклоном. Император выступал с редкостным самодовольством, упоенный своей властью, восхищенный собственной красотой. Его вид словно говорил: «Я знаю, вы все меня почитаете с благоговением, но, если найдется такой, что этого чувства не разделяет, я ему призираю». Иногда император задерживался около кого-то и обменивался с ним или с ней парой слов. Обычно это были те, кому император благоволил, хотя случались годы, когда во время церемонии он делал замечания. Пристыженным полагалось на другой же день покинуть двор, исправить ошибки и постараться как-нибудь заслужить право снова вернуться. Так приписывал этикет.

После нескольких вполне благожелательных бесед Трасс остановился около адмирала Пеллеона, коему по чину не полагалось прятаться в толпе. Пеллеон склонился перед императором, как полагается, в ожидании пустячного приветствия. Однако вместо этого он услышал вопрос:

— Адмирал, не забыли ли вы еще кому-то поклониться?

Пеллеон посмотрел Трассу в лицо, в его прекрасные лживые глаза, на его лукавую улыбку. Присутствуй тут принцы, он бы раскланялся с ними без промедления. Но гнуть спину перед мальчишкой Парка… Ни один мускул не дрогнул на лице Пеллеона, когда он, помедлив, повернулся в сторону Беррика и, глядя ему за спину, но не в глаза, начал наклонять голову. На хорошеньком лице Беррика расцвела торжествующая улыбка, но через секунду она исчезла. Едва Пеллеон наклонил вперед корпус, как вскрикнул и схватился за поясницу, разыгрывая приступ ревматизма.

— Я вынужден просить ваше величество извинить меня, — сказал он. — Должно быть, вчерашняя вечерняя активность сказывается. Годы идут, и становится все меньше положений, которые здоровье позволяет мне занимать.

Лицо Трасса застыло, словно маска. По рядам придворных и офицеров прокатился шепот, раздались смешки. Все поняли, на какие положения и активность намекал Пеллеон, а тем, кто не понял, быстро объяснили. Его ответ сочли очень дерзким. Если бы окружающие знали, какой болью его слова отозвались в сердце Трасса…

— Раз вы так плохо себя чувствуете, вам не следует участвовать в церемонии, — невозмутимо произнес император и тронулся дальше.

Пеллеону пришлось уйти. Впрочем, он и не слишком хотел приезжать во дворец. Участие в разного рода праздниках и церемониях давно представлялось ему глупым и пустым времяпрепровождением. Когда имелась вся императорская семья для развлечения публики, к чему привлекать еще и посторонних? Но отсутствие Пеллеона на церемонии не осталось незамеченным. Траун стал задавать вопросы. Ему сначала сказали, что адмирал плохо себя почувствовал и уехал, потом сообщили подробности. К ним присовокупили рассказ о бале, с которого все началось. Траун досидел до конца той части мероприятия, где требовалось его непосредственное участие, после чего сразу же вернулся домой. Там он пожурил Пеллеона, но не за непокорность воле императора, а за то, что утаил от него назревающий конфликт. В итоге на следующем торжественном мероприятии — годовщине коронации императора — они выступили единым фронтом.

— Надеюсь, сегодня ваше здоровье позволит вам совершить все положенные протоколом телодвижения, — насмешливо произнес Трасс. Поддерживавший его под локоть Беррик Парк широко улыбнулся.

— Благодарю ваше величество. Мое здоровье в полном порядке, — ответил ему Пеллеон.

Его ладонь покоилась на руке Трауна. И первый принц крови не преминул внести свой вклад в разговор:

— Мы с уважением кланяемся императору, но не склонимся перед тем, кто того не заслуживает.

Свидетели этой сцены потом рассказывали, что даже с расстояния нескольких метров слышали, как молодой Парк заскрипел зубами с досады. Это, конечно, преувеличение, но небольшое. С Пеллеоном он мог бы еще как-то побороться, как один фаворит с другим. Однако против открытого презрения со стороны первого принца крови он был бессилен. В принципе, император мог приказать брату извиниться за грубость. Но из-за своего фаворита Трасс бы в бутылку не полез, и Беррик это понимал. Словесные пикировки, мелкие обиды, интриги — вот все, что Трасс мог противопоставить всесильному фавориту брата из страха рассердить Трауна по-настоящему. Поэтому Беррику пришлось справляться самому.

Chapter 16 Chapter Text

Чем больше я наблюдаю мир, тем меньше он мне нравится.
Каждый день подтверждает мне несовершенство
человеческой натуры и невозможность полагаться
на кажущиеся порядочность и здравый смысл.
Джейн Остин

Что хуже (не совсем вопрос удобный):
Способный человек или на все способный?
Григорий Гаш

Как другие корулагцы, он включился в проект отца по уничтожению репутации Пеллеона, но делал Беррик это со свойственным ему артистизмом. Начал он с карикатур и не вполне пристойных рисунков с участием адмирала. Не то, чтобы подобного творчества раньше не хватало, но работы Парка отличались изысканностью исполнения, злым юмором и предназначались исключительно для высшего общества, поскольку отсылали к реалиям придворной жизни и некоторым событиям в работе Адмиралтейства, о которых знали немногие. Но этим Беррик не ограничился. Беррика угнетало, что он, будучи фаворитом императора, всего лишь барон, тогда как его соперник, фаворит первого принца крови, аж целый князь с особыми привилегиями. Об этом ему неустанно твердил отец, об этом ему напоминала разница в доходах между ним и Пеллеоном. Отчасти в его относительно бедственном положении была виновата прижимистость Трасса, отчасти — непомерные траты на подарки императору и организацию придворных праздников. Беррик не жалел средств и сил на поиски красивых, редких, интересных, уникальных произведений искусства, тканей, украшений. Поскольку Трасс очень любил такие вещи, Беррик дарил их ему в больших количествах, чем позволяли его доходы. Для военных звания целиком и полностью находились в ведении Трауна, а высоких должностей Трасс ему не давал, поскольку адекватно оценивал способности своего фаворита. Накопившуюся зависть и злобу окружающих Беррик аккумулировал в себе и начал работать над особым проектом. Подготовка велась в такой тайне, что официально связать его с Парком не удалось.

Странная история произошла с постановкой спектакля под названием «Алсаканский гербовник». Прежде всего, имя автора пьесы осталось неизвестным. Пьеса подавалась под видом комедии о нравах прошлого, а на деле являлась тонкой и злой сатирой на нравы нынешние. Повествуя о прошлом, как того требовала традиция, автор пьесы наделил это прошлое чертами настоящего. Многие образы узнавались достаточно легко. Несомненно, это послужило одной из причин популярности произведения. О пьесе много говорили в свете. И Траун с Пеллеоном однажды решили ее посмотреть. Им следовало бы насторожиться, когда друзья-кореллиане, уже побывавшие в театре, в один голос принялись их отговаривать: «Не на что там смотреть», «Пошло и совершенно не смешно», «Такие глупости запрещать надо». От подобных отзывов попахивало скандалом, и Траун, как большой любитель всего неоднозначного в искусстве, пуще прежнего загорелся желанием посмотреть спектакль. И вот, что они с Пеллеоном увидели.

По сюжету главный герой, молодой аристократ, прибывший ко двору короля планеты Алсакан, становился свидетелем и участником ряда сценок, иногда забавных, иногда трагичных, иногда немного скабрезных. Одна такая сценка показывала фаворита принца, крайне высокопоставленного офицера, приходящегося родственником королеве. Сей фаворит был безобразно толст, усат, увешан бутафорскими орденами. Его руки украшали кольца и браслеты с огромными драгоценными камнями, а стены его кабинета — развешанные на манер охотничьих трофеев разномастные короны. Он вертел своим высокопоставленным любовником как хотел, в благодарность за любые проявления нежности вымогал деньги или украшения. Нетрудно было догадаться, кого вывел автор в этом персонаже. Такая насмешка возмутила Трауна, но что поделать — свобода слова гарантировала и свободу иронизировать над властителями. Чего Траун терпеть не стал, так это скабрезных намеков: стоило принцу хоть ненадолго удалиться со сцены, как его фаворит начинал обниматься и целоваться с одним из своих адъютантов, причем каждый раз с разным. Попытки скрыть измены выглядели особенно потешно — но не для Трауна.

В другой сцене вокруг принца увивался молодой офицер с прехорошеньким личиком. Тот вроде бы не поощрял его, но и не прогонял. В итоге принц заявлял, что увлечен им, но не может отказаться от старого любовника, поскольку слишком многое доверил ему по службе. На что офицер заявлял: «Так оставьте ему все тернии службы, ваше высочество, а со мной вкушайте радости блаженства». Но старый любовник о чем-то догадался, устроил сцену ревности. В конце концов принцу пришлось поселить молодого офицера в покоях, прилегающих к его собственным. И в следующей сцене, изображающей ночь во дворце, пока двое других актеров на переднем плане обменивались шуточками, на заднем плане принц только и делал, что сновал между покоями старого и молодого любовника, одетый более чем легко. Наутро у обоих любовников был помятый, но довольный вид.

В целом пьеса больше походила на сборник анекдотов о придворной жизни, чем на обещанную балаганную комедию. В полной мере понять и оценить все ее тонкости могли только придворные. Но некоторые сцены не нуждались в пояснениях. Среди прочего там присутствовала следующая сцена. Несколько придворных обсуждали затруднительное положение, в котором оказался принц: ему нравился молодой любовник, но и от старого он отделаться никак не мог. Когда один из персонажей произнес слова: «Должен же кто-то избавить его высочество от этого человека!», остальные призадумались. И в следующей сценке, где весь двор выехал на охоту, эти же придворные, вооруженные до смешного мощными бластерами, смогли заманить фаворита вглубь леса и там попытались подстроить несчастный случай, то есть целились в него, стреляли, гоняли по сцене, а актер, игравший роль фаворита, потешно прятался от них за бутафорскими деревьями и кустами, сверкая внушительным задом. Публика нашла их кривляния весьма забавными.

Все, кто находился в правительственной ложе, застыли. Как в трансе, Пеллеон уставился на сцену. Казалось, он вовсе не видит происходящего. Траун взял его за руку и крепко сжал, прошептал ему что-то на ухо, но ответа не добился. Члены их свиты сидели в напряжении, ожидая приказа немедленно разогнать это шоу. Пеллеон мужественно досидел до конца спектакля и не проронил ни слова. Молчал он и на пути домой, и когда они с Трауном вошли в квартиру, и когда слуги сбежались, чтобы помочь им переодеться. Тишина сделалось невыносимой. Траун сразу отослал слуг и произнес:

— Завтра же эту пьесу уберут из репертуара.

Вздохнув, Пеллеон тяжело оперся на трюмо и некоторое время молча рассматривал свое отражение в зеркалах. В ушах у него до сих пор звенел смех зрителей и обидные хлесткие фразы из спектакля вроде таких: «Вооруженными силами управляет принц, принцем управляет фаворит, а фаворитом управляют все демоны кореллианского ада», «Все военные решения его высочества принимаются между бедер его фаворита».

— Я добьюсь ее запрета по всей Империи, — продолжил Траун.

— Какое это теперь имеет значение? — по-прежнему глядя на свое лицо, ответил Пеллеон. — Ее уже посмотрели все, кто хоть что-то значит в Империи. Возможно, даже сделали голозаписи. И они сразу поймут, почему пьесу запретили, и кто об этом позаботился.

— Неужели ты предлагаешь оставить все как есть? Уж насколько я ценю творческую свободу, но это слишком даже для меня.

— Меня больше беспокоит другое, — Пеллеон наконец перестал себя разглядывать и повернулся к нему. — Вот как меня видят. Неужели я в самом деле стал таким? Рау, скажи, меня правда уже не интересует ничего, кроме власти и разврата?

— Нет, конечно, нет.

— Тогда за что они так со мной обошлись?

Траун заключил его в объятия, крепко прижал к себе и прошептал:

— Автор пьесы тебя не знает. Совсем. Он ничего не понимает в наших отношениях. Этой пьесой он опозорил не тебя, а себя. Такое мог написать лишь тот, кого никогда не любили так, как я тебя люблю, у кого нет ничего, кроме зависти и злобы, и кого в будущем ждет лишь одиночество и бесчестье.

На другой день Траун, как обещал, обратился к брату с требованием запретить постановку «Алсаканского гербовника» по всей Империи как оскорбительную пьесу, порочащую честь и достоинство многих честных людей и инородцев. Трасс отказался, сославшись на пресловутую свободу слова и самовыражения. Он напомнил брату и о его принципиальной позиции в деле офицеров.

— Им можно было смеяться надо мной, потому что они — твои друзья, а другим — нельзя? Это не очень последовательно, Рау. Или ты передумал? — заявил Трасс.

— Моя позиция по тому делу не изменилась. Их проступок не имеет совершенно ничего общего с постановкой такой пьесы. Они хотели повеселиться в узком кругу. Никто из гражданских не должен был узнать об этом. А «Алсаканский гербовник» высмеивает нас и придворных открыто, театр наживается на ней, актеры разыгрывают избранные сцены на вечеринках. Налицо не просто коммерческая выгода, но и намеренное распространение порочащих честь материалов.

— А чью конкретно честь они порочат?

— Ты сам прекрасно знаешь. История с дамой, кавалером и оленем во время гона — именно это произошло с графиней Пан-Хенен и ее сокольничим в прошлом году. А обманутый молодой невестой старик — это маркиз Догенли, и весь двор об этом знает.

— Да, но разве графиня Пан-Хенен или маркиз Догенли подали иски о клевете? Или об оскорблении чести и достоинства? Нет, и не подадут, потому что это означало бы расписаться в своих грешках. А раз оскорбленных нет, то нет и поводов запрещать пьесу. Дворяне признали, что на сцене действуют вымышленные персонажи, и все счастливы.

— Но мы-то знаем правду.

— Иди попробуй расскажи ее. Наша знать тебя живьем сожрет, и даже я не смогу тебе помочь. Нет, Рау, я не буду запрещать «Алсаканский гербовник».

Категорический отказ императора запретить пьесу вкупе с некоторыми особенностями стиля текста, его организации, тонкости острот, позволили предположить, что ее автором являлся никто иной как Беррик Парк. Гельген Форс предлагал найти автора, ведь кто-то же передал рукопись режиссеру театра, и подать на него в суд. Генерал Хестив считал, что поступать так значит усилить скандал и дать автору понять, что его слова кого-то задели; что лучше делать вид, будто ничего не произошло. Другие кореллиане предлагали альтернативные решения: вызвать автора на дуэль; написать свою пьесу, в которой высмеять Беррика Парка и всю его семейку; нанять убийцу и прикончить Парка, дабы больше никогда уже ничего подобного не написал. Идей было множество. Траун был вынужден лавировать между оскорблением чувств и свободой творчества. Он нашел экспертов в области литературы и театра и вежливо попросил их провести экспертизу пьесы на предмет пристойности. Те уже успели пьесу оценить и догадались, каковы чувства первого принца крови. В своем заключении они пришли к выводу, что изображаемые в ней сцены непристойны, что персонажи не добродетельны, а их поведение не учит ничему хорошему, вдобавок в ней допущен ряд возмутительных исторических неточностей, задевающих честь предков некоторых из ныне живущих аристократов. Следовательно, пьесу не следует больше ставить в театре. Траун не понес это заключение в суд, где его могли оспорить с привлечением прессы. На его основании он составил распоряжение о запрете пьесы и разослал его по всем государственным театрам. Нарушение распоряжения грозило театрам лишением финансирования после первого предупреждения и закрытием после второго. Траун потребовал, чтобы подвластное ему министерство культуры заняло жесткую позицию по этому вопросу. Но с частными театрами даже он ничего не мог поделать. Великий корусантский театр относился к числу государственных, поэтому вынужден был убрать пьесу из репертуара. Но на этом дело не кончилось. Постановка дорого обошлась театру, и директор принял гениальное решение: дал внеплановый отпуск членам труппы, занятым в пьесе, и позволил им «гастролировать» самостоятельно, то есть на время одолжил их частным театрам, где они могли играть что угодно… но играли почему-то именно эту пьесу. Из-за замалчивания «Алсаканский гербовник» стал еще более популярным. С Корусанта труппа вскоре отправилась на другие планеты, особенно те, где недолюбливали Пеллеона. На Корулаге пьеса прошла с оглушительным триумфом, а на Кореллии так и не появилась. Во время гастролей актеры поняли, какие части наиболее интересны публике, выбросили все лишние истории, сократили пьесу, и в итоге она сосредоточилась в основном на высмеивании отношений принца и его фаворитов. В короткий срок вся Империя познакомилась с «Алсаканским гербовником» и потешалась над Пеллеоном. Скандал вышел не таким громким, как когда в голонет попали его интимные снимки, но Гиладу было также неприятно. Смех показался ему оскорбительнее осуждения. На публике он, однако, не терял самообладания и самим своим видом исключал всякую возможность насмешек.

Когда стало очевидно, что сдержать распространение пьесы не получится, Пеллеон решил приложить усилия к тому, чтобы в будущем не появилось еще одной такой пьесы. Он пригласил Монти Парка в свой кабинет в Адмиралтействе, не в квартиру Трауна. Это само себе призвано было задать направление разговору: только служба, ничего личного. Но адмирал Парк не оставил без внимания размеры того, что называлось офисом заместителя верховного главнокомандующего и лишь немного уступало по площади офису самого главнокомандующего; вид из окон; наполненность приемной просителями; исполнительность адъютантов, секретарей и прочего вспомогательного персонала; наконец, произведения искусства на военные темы, которые украшали каждое помещение: переговорные, приемную, кабинет. Офис адмирала Парка был намного меньше и не был так забит народом. И единственное узкое его окно выходило на угол соседнего здания. Словом, все в обстановке рождало у Парка зависть.

Если Парк пришел на встречу с определенными предубеждениями, то и Пеллеон имел свои. К примеру, он был убежден, что во время гражданской войны Парк не предал Трауна только потому, что не нашлось более выгодного варианта. Но это было дело прошлого. То, как ловко Парк подложил своего сына в постель императора, служило постоянным источником возмущения Пеллеона. Он не испытывал зависти. Но он считал недостойным офицера пользоваться прелестями своих детей ради достижения целей. Пусть бы Монти Парк сам спал с императором — Пеллеон счел бы его победителем в их противостоянии и принял бы его спокойно. Но раздувать амбиции и злобу в юноше, который с рождения их не имел, казалось ему предосудительным. Собственно, с этого Пеллеон и начал откровенный разговор с Парком.

— Оставим этикет. Мы оба уже так давно служим, что нам привычнее простой обмен мнениями, чем придворные экивоки, — сказал он.

— Вы меня пригласили и вольны излагать свои мысли как пожелаете, — ответил Парк и приготовился слушать.

— Достаточно того, что мы с вами мотаем друг другу нервы. Мне бы не хотелось, чтобы вы втягивали в это еще и капитана Парка. Насколько я могу судить, он — хороший парень и послушный сын. Собственно, потому вы и сделали его фаворитом императора. Но к нашим с вами разборкам он отношения не имеет. Я знаю, вы приказали соотечественникам любыми средствами испортить мою репутацию.

— Им не справиться с этим так превосходно, как вам.

— Я хочу, чтобы это прекратилось. Я не прошу хвалить меня, просто перестаньте говорить обо мне. Неужели не понимаете, что так вы подрываете престиж вооруженных сил Империи и показываете неуважение к верховному главнокомандующему?

Монти Парк развел руками.

— Но я не делаю ничего такого, чего бы наши вооруженные силы не могли пережить. Отдельные личности волнуют меня гораздо меньше.

— А вам следовало бы о них подумать. Например, о себе или о сыне. У вас много родственников, и вы, что бы не говорили злопыхатели, хороший семьянин. Своей родней вы заткнули все бреши в цепи командования. Вот только звенья больно мелкие. Командовать фрегатом или тральщиком — разве это достойно благородных Парков?

— Не думал я, что вас волнует состояние моей семьи. Что вы предлагаете?

Пеллеон поставил перед Парком покрытую черным лаком шкатулку с перламутровой инкрустацией в виде цветка на крышке.

— Здесь датакарты с информацией об имеющихся назначениях и должностях, которые освободятся до конца года. А также кое-что из недвижимости: дома, которые мне не понравились, земли, нуждающиеся в обработке, заводы и рудники, требующие постоянного надзора. Возьмите их, ознакомьтесь на досуге и отблагодарите своих сторонников за проделанную работу, а потом прикажите перестать позорить мое имя.

— Вы готовы поступиться частью милостей его высочества?

— Я готов быть великодушным ради блага Империи. Вопрос в том, готовы ли вы.

— И в чем же здесь моя выгода?

— Я бы сказал, что она заключается в мире и спокойствии в вооруженных силах Империи. Но внутренний голос мне подсказывает, что вы не ценитель высоких материй, поэтому предложу нечто более вещественное. Вы близки к разорению, адмирал. Титул барона Хокуци смехотворен, особенно с учетом того, как мало денег приносит прилагающаяся к титулу земля. Принадлежащие вам и вашему сыну рудники почти исчерпали себя, а подаренный его величеством завод по переработке и очистке сырья требует ремонта и переоборудования. Ваша семья едва сводит концы с концами, а вам еще приходится содержать прислугу, давать взятки, делать подарки императору. Это недешевое удовольствие.

Парк поджал губы:

— Вы хорошо информированы о чужих делах.

— Стараюсь по мере сил держать руку на пульсе. По моим подсчетам еще до конца года вам придется объявить о банкротстве или просить императора погасить ваши долги. Это, конечно, не будет проблемой, ведь его величество так любит вашего сына и так щедр со своим фаворитом.

Оба понимали, что за титулом фаворита императора ничего не стоит.

— Неужели вы опустились так низко, что пытаетесь купить мою верность?

— Я готов пойти на это, если вы не оставите иных вариантов. Меня беспокоит будущее Империи, я пекусь не о себе, а о претворении в жизнь планов его высочества. Ради этого я готов поступиться кое-какими привилегиями и ценными вещами. В них недостатка нет.

Пеллеон не давил, но своим тоном ни на минуту не давал собеседнику забыть, что является хозяином положения. Парк открыл шкатулку, достал первую попавшуюся датакарту, вставил ее в свой падд и просмотрел содержащиеся на ней файлы, потом заменил ее на следующую. Число датакарт точно соответствовало количеству человек, занятых в операции против Пеллеона. Это не просто наводило на подозрение, но прямо подтверждало наличие кореллианского шпиона в корулагской партии. Предложенные должности были весьма соблазнительны, а недвижимость — очень хороша. Они также подразумевали, что корулагцы будут находиться под постоянным присмотром людей Пеллеона, будут разбросаны по всей Империи, тогда как сейчас они равномерно распределились по кораблям флота Парка, пары его родственников и сторонников.

— Я вас не тороплю. Вы можете подумать, посоветоваться с женой и родней, но не затягивайте с этим делом. Военная служба не терпит пустоты, сами знаете, — предупредил Пеллеон.

Парк довольно долго просидел в молчании, перебирая датакарты, затем неожиданно произнес:

— Если бы мы встретились в бою, я бы вас уничтожил.

Пеллеон изящно склонил голову:

— Разумеется. Если вам нравится так думать.

— Только кореллиане, для которых все в мире продается и покупается, могут сделать такое предложение. Офицерская честь не измеряется ранговыми пластинами и земельными участками.

Парк небрежно бросил шкатулку на пол и, намеренно наступая на датакарты, ушел. Все, что Пеллеон говорил о расстроенном состоянии его дел, являлось правдой. Имения действительно оказались плохонькие, доход от рудников не покрывал трат Беррика на подарки императору, а не приносить ему подарков фаворит не мог. Чтобы добыть сыну средства для поддержания себя блистательным образом в свете, адмирал Парк опутал имения долгами и залогами, дошел до вымогания у родни редких ценных вещей, годящихся для подарка императору. Гордый девиз на гербе Беррика «Возникни, вознесись, греми» как бы подталкивал к тратам и безумствам. Адмирал Парк подумывал перебраться на нижние уровни Корусанта, а ту квартиру, где жил обычно, сдавать и хоть так закрыть часть долгов, но жена категорически отказалась съезжать. Пришлось придумывать что-то другое. Штат прислуги был урезан, сокращен до одних только дроидов. Коллекция раритетных спидеров, маленькая страсть адмирала, разошлась по чужим рукам. Никогда еще Монти не ненавидел Пеллеона так сильно, как в это время. Он проводил дни в тревогах, выкраивая кредиты где можно, стараясь не потерять достоинства, а его враг перемещался по столице в правительственных лимузинах, катал друзей-идиотов по планетам на своей роскошной яхте, устраивал веселые праздники в великолепных дворцах, носил украшения немыслимой ценности, дарил Трауну уникальные произведения искусства, расширял свой криффов сад и вообще бесстыдно сорил деньгами направо и налево.

В конце года вместо украшения дома к праздникам или организации обедов для сторонников адмирал Парк запер двери и никого не принимал, опасаясь появления кредиторов. Он еще надеялся как-то провернуться, хотя любому было очевидно, что выхода у него нет. На чем свет стоит он проклинал Беррика и решение сделать сына фаворитом императора. Но в итоге спасение семьи Парков пришло именно от Беррика. Он описал Трассу бедственное положение родителей и прямо попросил оплатить их долги, выкупить заложенные имения и ценные вещи. Трасс ограничился тем, что позволил больше не покупать ему подарки и предложил вернуть уже полученные. Только Беррик не отступился. Без конца упирая на сыновий долг, он приводил примеры щедрости Трауна к Пеллеону, чем терзал сердце Трасса, и в итоге дошел до шантажа: что станут говорить об императоре, который собственного фаворита держит в черном теле? Этикет и законы куртуазной любви требовали своего. Скрипнув зубами, Трасс все же спросил: «Сколько?». Беррик назвал сумму, очень близкую к реальности, преувеличил ее лишь на пару тысяч кредитов и то лишь ради того, чтобы устроить родным небольшой праздник. Трасс составил приказ о выдаче Беррику Парку требуемых денег в качестве новогоднего подарка и награды за придворную службу, но подписал его так неохотно, словно вместо электронных чернил использовал собственную кровь. Беррик принял приказ с величайшей почтительностью. И подарки свои тоже забрал, а потом продал. Это позволило Монти Парку перераспределить доходы и расходы, выкупить заложенное имущество и на некоторое время вернуть себе спокойствие. Однако и он, и Беррик усмотрели дурное предзнаменование в том, что Трасс так легко расстался с подаренными им вещами. Император тем самым показал, как мало ценит своего фаворита. В то же время каждый при дворе знал, как бережно император хранит все, чего касалась рука его брата, от записки до боевого знамени поверженного врага. Из уст в уста переходила байка о том, как Трасс приказал расстрелять прислуживавшего ему юного придворного из древнего, но захудалого рода только за то, что юноша сломал шпильку для прически, подаренную Трауном. Истина, конечно, была не столь драматична. Неловкий юнец действительно существовал и правда совершил оплошность. Однако к ней он присовокупил оскорбление величества. Разглядывая сломанную шпильку, он пробормотал под нос: «Какой кретин покупает такие хрупкие штуки?». В тот же миг император лишил его дворянского достоинства и, следовательно, телесной неприкосновенности, велел охране увести юношу, пороть до потери сознания, а потом отправить в родительский дом первым же рейсом как пассажира третьего класса. Действительно, для Трасса велика была разница между подарками Трауна и Беррика Парка. Если бы еще Беррик в своем упоении любовью это понимал. Вблизи или вдали от Трасса, Беррик думал только о нем, жил только им. Воля Трасса являлась для него единственным законом. Если бы Трасс его оставил, он умер бы и, умирая, жалел бы только о его любви. Для него реальные отношения уподобились романтической мечте. Он не всегда мог ясно мыслить и понимать реальное положение вещей. Одно неоспоримо — Беррик был влюблен в Трасса и в свою любовь к Трассу. Он упорно продолжал видеть в их отношениях только наслаждение вместо того, чтобы признать: они построены на неравенстве, отчужденности императора, его скуке и желании досадить брату

Многие при дворе замечали, что император недолюбливает фаворита брата, и поражались, отчего же он ничего не предпринимает по этому поводу. Неужто от незнания собственного могущества? Правда состояла в том, что Трасс был далеко неглуп. Он отлично знал свои права и привилегии как императора. Устранить Пеллеона не составило бы для него труда; достаточно было одного приказа, не обязательно отданного официально. Но он опасался гнева Трауна и членов кореллианской партии. Члены старой аристократии (недовольные своим положением, положением дел в Империи, многочисленными свободами, пожалованными народу) могли вспомнить прежние ксенофобные взгляды и поднять мятеж, попытаться убить молодого императора или его сыновей. Трасс никогда не забывал, что в глазах враждебно настроенных аристократов он навсегда останется всего лишь инородцем не троне, узурпатором. Трасс держал их при дворе, отвечал на их лживые улыбки и поклоны, наблюдал за ними, заставлял Киртана Лоора следить за ними, жил в ожидании покушения или бесчестья. Для этих людей Трасс был чужим, а Пеллеон — своим, даже если они не были знакомы лично или прежде не снизошли бы до приглашения его в свой дом. Казнь Пеллеона они восприняли бы как сигнал «наших бьют». Пока они были настороже, пока Траун испытывал такие сильные чувства к Пеллеону, Трасс заставлял себя скрывать пылающую ненависть к сопернику. Он не давал выход злости даже в своем кругу. Приближенные сталкивались только с последствиями напряженной внутренней жизни императора. Не считая нескольких неприятных инцидентов, на публике Трасс всегда держался в обществе Пеллеона очень спокойно, слегка насмешливо. Самой большой грубостью, сказанной за спиной Гилада, была следующая. Узнав, что Пеллеон сделал курс омолаживающих процедур, Трасс произнес: «Если он хотел скрутить пробег, начинать следовало с другого места». Разумеется, придворные тут же подхватили это выражение, разнесли по всему дворцу, и в итоге оно достигло слуха Пеллеона. Понимая, что за его реакцией наблюдают и о малейшем проявлении недовольства донесут императору, Гилад посмеялся вместе со всеми и перевел разговор на другую тему.

От проявления ненависти Трасса также удерживало понимание: его время еще придет. Чиссам была отмерена более долгая жизнь, чем людям — таков закон природы. Для Трасса едва прошла первая треть этой жизни, тогда как Пеллеон приближался к последней, да и сами периоды времени в этом условном делении были неодинаковы. Пеллеона ждал неизбежный закат, а Трасса — долгая пора цветения его красоты, таланта и ума. Император легко мог позволить себе ждать, пока природа возьмет свое и естественным путем устранит его соперника. «Едва только произойдет радостное событие, — размышлял Трасс, — Рау снова вернется ко мне, заново оценит мои совершенства, и наши отношения наладятся. Все станет как прежде. Но на этот раз я никого не подпущу к нему. Он будет видеть только меня, будет получать информацию из внешнего мира только через меня. Мои слова станут казаться ему приятнее музыки и любых других звуков».

Chapter 17 Chapter Text

Нечасто доблесть, данная владыкам,
Нисходит в ветви.
Данте Алигьери

Слова бросая в тех, кто выше рангом,
Знай, что они вернутся бумерангом.
Григорий Гаш

Лишившись любви брата и власти над ним, Трасс с удвоенной страстью принялся украшать себя и свою жизнь. Он пользовался посудой из ауродия. Его покои, выдержанные в ярких цветах, были заполнены предметами искусства, пышными коврами, старинными гобеленами. В них постоянно витал приятный запах благовоний. Дизайнеры и ювелиры выстраивались в очередь, чтобы предложить императору свои наряды и драгоценности. Его одежда была самой изысканной и дорогой в Империи. Гардеробная императора занимала несколько просторных комнат с зеркалами и каталогами, поскольку ни один человек не в состоянии был удержать в памяти такое невообразимое количество нарядов из тяжелого бархата, парчи, меха, шелка и атласа, покрытых золотыми и серебряными галунами, затейливыми вышивками, жемчугом, драгоценными и полудрагоценными камнями. Великолепие его двора не поддавалось описанию. Днем талантливые люди и инородцы занимались делом, обсуждали с императором новые законы, докладывали ему о проблемах в отраслях и на разных мирах, а по вечерам они же демонстрировали свою одаренность в поэзии или расслаблялись в обществе творческой элиты. Пиры и балы поражали современников роскошью, а частные вечеринки — разнузданностью и весельем. Трасс тоже посещал камерные мероприятия, славившиеся фривольностью, но «инкогнито»: он надевал маску или полумаску, скрывавшую лицо лишь отчасти. Этот маскарад никого не обманывал. Императора легко узнавали не только по яркой внешности, но и по тому, как грациозно и величественно он двигался. Однако, как бы много он не развлекался, как бы усердно не работал, сколько бы нарядов не купил, Трасс не мог избавиться от человека, которому завидовал больше всех. Хуже того, через полгода после возвращения с Набу он узнал, что Пеллеон проник в самое сердце его дома и раскинул свое влияние на младших членов императорской семьи.

Как-то раз Трассу случилось проходить мимо покоев принца Тесина. Он с удивлением услышал доносившийся из-за двери детский смех, звуки возни и беготни детей, тявканье собаки. Второй принц крови был тихим ребенком, предпочитал чтение книг или просмотр познавательных голофильмов о дикой природе шумным забава. К тому же он приучил и придворных детей из своей свиты. Им было с ним невыносимо скучно. Если им и удавалось привлечь принца к игре, то он соглашался играть в спокойные игры на логику или эрудицию. Излишне говорить, что животных в покоях принца отродясь не держали. Трасс с любопытством заглянул в покои сына. В огромной гостиной, названной комнатой для игр, царил страшный кавардак. Почти вся мебель была перевернута, подушки разбросаны по полу, из диванных подушек сооружен форт, из парчовых покрывал и стульев — шалаш. Среди этих нагромождений одни придворные дети с криками носились за рыжевато-коричневым щенком неведомой породы, другие — со смехом бросали мяч белому щенку с черными пятнами на ушах и кончике хвоста. Несколько девочек пытались соорудить для белого щенка платье из своих нижних юбок, бантов и прочих украшений. Тесин и барышня Саниль Бейли с Алсакана наблюдали за происходящим из шалаша, а между ними сидел щенок с длинной золотистой шерстью, радостно вилял хвостом и по очереди лизал их в лицо. Все дети выглядели растрепанными, раскрасневшимися, взъерошенными и перевозбужденными. Они даже не сразу заметили императора. Трассу пришлось повысить голос, чтобы привлечь их внимание и призвать к порядку. Дети замерли, быстро поклонились и, кто как мог, попытались спрятать щенков. Но у животных своя логика. Щенки с лаем подбежали к императору и принялись обнюхивать края его благоухающих одежд. Трасс подавил желание тут же свернуть им всем шею, напомнив себе, что такое зрелище не подобает видеть детям, да и животные ничем не провинились.

— Ваше императорское высочество, соблаговолите объяснить, откуда в ваших покоях взялись эти существа, — очень холодно потребовал Трасс.

Тесин снова стал серьезным. Он выбрался из шалаша, подошел к отцу и сказал, что их подарил адмирал Пеллеон.

— Как?! Когда?! — рявкнул Трасс так, будто Пеллеон пронес во дворец ящик термальных детонаторов и дал их поиграть детям.

— Два месяца назад, ваше величество.

Следующий вопрос Трасс задал уже спокойнее:

— Разве я не говорил вам не принимать подарки от незнакомцев?

— Но адмирал Пеллеон не незнакомец. Он часто сюда приходит. И его высочество дядя говорит, что ему можно доверять.

— Ах, ваш дядя говорит… И давно вы знакомы с этим человеком?

— Его высочество дядя представил нам адмирал Пеллеона, когда вы изволили отдыхать на Набу.

У Трасса голова пошла кругом. В правом виске возникла пульсирующая боль, и Трасс потер его. Оказывается, злейший враг уже полгода навещает его детей! Еще и подарки делает. По возвращении с Набу Трасс не стал вдаваться в подробности того, как его брат по праву регента правил Империей. Он лишь равнодушно просмотрел оставленные Трауном документы, поздравил себя с тем, что государство еще стоит, и продолжил работу ради общего блага. Чтобы лишний раз не расстраиваться, он также не стал сверяться с журналом регистрации приходящих во дворец, особенно, в жилые покои. Он и так догадывался, что брат притащил фаворита в свои комнаты рядом с императорскими покоями, открыто жил с ними, наверняка заставлял придворных оказывать ему особые знаки почтения и прочее. Но Трасс и подумать не мог, что бесстыдство Трауна дошло до таких масштабов.

— Животных нужно убрать, им здесь не место, — сказал Трасс как можно сдержаннее.

Тесин взял щенка с золотой шерстью на руки, крепко прижал к себе и попросил:

— Отец… ваше величество, пожалуйста, разрешите оставить Адмирала. Он хороший, уже знает свое место и умеет подавать лапу.

Одна из девочек тоже подхватила щенка, только белого, и заверещала:

— Пожалуйста, оставьте Принцессу!

Остальные дети заканючили следом за ней:

— Пожалуйста, оставьте Коржика, он озорной, но я его обучу.

— От Пятнашки тоже не будет проблем!

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

— Никаких. Грязных. Блохастых. Зверей. В Моем. Дворце, — резко отчеканил Трасс. — Уберите их немедленно. А мне нужно указать место одному адмиралу, который его позабыл.

Трасс покинул покои сына. В спину ему полетел залп слезного крика из нескольких десятков детских глоток, но разбился о закрывшуюся дверь. Позже тем же днем министр двора Лоор с расцарапанным лицом, с заклеенным бакта-пластырем ухом и следами детских и собачьих укусов на руках предъявил императору два решетчатых ящика с четырьмя беспородными щенками в каждом. Уже знакомых щенков Лоор конфисковал у принца Тесина, а других четырех — у его старшего брата, наследного принца Тамиса. Он описал способные тронуть любого сцены того, как дети пытались спрятать питомцев, как отчаянно дрались за них, как даже обычно смирный принц Тесин набросился на него и чуть не откусил у него ухо, как принц Тамис предлагал ему шкатулки со своими драгоценностями в обмен на собак. Возможно, он рассчитывал разжалобить императора. Но сердце Трасса словно окаменело. Если бы щенков детям прислали родители, он не стал бы возражать. Если бы их подарил Траун, он велел бы устроить собакам райскую жизнь и баловать их без меры. А так все мольбы разбивались о его ярость, как о стену. Исчерпав слова и доводы, Лоор поинтересовался, что делать с животными. «Пристрелить», — подумал Трасс. Но велел доставить их в Адмиралтейство и выпустить в каком-нибудь людном месте: пусть ищут себе новых хозяев. Приказ был без промедления исполнен. В итоге щенки действительно обрели новых владельцев. Кто-то из сердобольных офицеров взял их для детей, кто-то — для внуков, а кто-то — оставил себе. В любом случае собакам повезло больше, чем Лоору. Трасс набросился на министра двора с обвинениями в неисполнении обязанностей. Чем заниматься ерундой, он должен был сразу доложить императору о визитах непрошенного гостя. Напрасно Лоор оправдывался тем, что пытался сообщить, но Трасс не пожелал его слушать, что он потому счел визиты законными и предположил, что Трасс не возражает. В наказание он на полгода лишился жалованья и принужден был на этот срок оплачивать организацию придворных увеселений из своего кармана. Прижимистый Лоор охотнее отсидел бы полгода в тюрьме, чем взял на себя разорительные траты на праздники.

Следующим, кому досталось, стал Чипа. Тот твердили: Траун выглядел и вел себя так уверенно, что ему в голову не пришло, будто он может действовать за спиной императора. Без всякого стеснения он привел Пеллеона во дворец, жил с ним в своих покоях, приглашал на заседания с советниками первого ранга, собрания с чиновниками, приемы просителей и так далее. Сгорая со стыда, Чипа поведал о том, как иногда по ночам они запирались в тронном зале, а наутро он обнаруживал на троне засохшие следы ночных развлечений. По сравнению с осквернением трона что такое было представление фаворита принцам? Не один Чипа это видел, а примерно половина двора.

От мысли о том, чем Траун занимался с Пеллеоном на его троне, у Трасса кровь бросилась в голову. Немного успокоившаяся было, ревность вновь всколыхнулась в нем. Трасс представил брата сидящим на его троне, а на его коленях — изгибающегося, обвившего его за шею Пеллеона. Соединение их тел вызывало у него отвращение, а слияние их умов и душ — ужас. Пеллеон представился ему не просто врагом, но непреодолимым препятствием, навсегда закрывшим Трассу путь к любви, счастью и осуществлению желаний. Трасс сам хотел обладать душой Трауна. Получать с ним удовольствие, расточать ласки, несомненно, приятно. Но подлинной близостью было знать все мысли Трауна, разделять его тревоги и опасения, делить с ним радости, исполнять его мечты. Когда-то так и было. С появлением Пеллеона в их жизни Трасс утратил представление о внутреннем мире брата. Отныне все это безраздельно, неоспоримо принадлежало Пеллеону. Император выгнал Чипу, не озаботившись назначить ему наказание. Об этом он мог подумать позже. Ему надоело играть с Пеллеоном — он хотел его уничтожить. В бешеной злобе Трасс принялся составлять приказ на арест, пытки и казнь соперника. Распаленное ревностью воображение изобретало новые и новые муки, одна изощреннее и позорнее другой. Когда приказ был готов, Трасс распечатал его на бумаге с имперским гербом, которая предназначалась для самых важных документов, заверил его подписью, скрепил приложением государственной печати, полюбовался результатом… и сунул в ящик стола. Пока искал бумагу и печать, пока форматировал текст, Трасс успел остыть. Такой приказ был равносилен вызову Трауну. И Трасс с прискорбием понимал, что войну с братом он бы проиграет. Непосредственно ему были верны люди Айсард, кое-кто из подмятых ею флотоводцев второго сорта, Монти Парк, его родственники и соотечественники. Все вместе они не составляли и сотой доли от имперских вооруженных сил. Возможно, какая-то часть офицеров посчитала бы императора правым и перешла на его сторону, но они определенно остались бы в меньшинстве. И они точно ничего не могли противопоставить военному гению Трауна. А бывшие повстанцы, конечно, не упустили бы возможности воспользоваться борьбой между братьями в своих целях. Империя погрузилась бы в гражданскую войну на два фронта, и все из-за того, что император не смог справиться с ревностью. Размышляя таким образом, Трасс пришел к выводу, что Траун тоже это понимает, потому и вел себя так нагло в отсутствие брата; единственное, что сдерживает верховного главнокомандующего — уже не братская любовь, а обычное здравомыслие. Трасс закрыл глаза ладонями. Ему, как ребенку, хотелось спрятаться от страшной реальности окружающего мира — мира, в котором обожаемый брат больше его не любил.

Но такая слабость не могла продолжаться долго. Император жил в соответствии со строгим расписанием встреч, дел и церемоний. В положенный час Трасс убрал ладони от лица, встал из-за стола и, словно дроид, повторяющий установленные программой действия, отправился переодеваться к ужину. Прекрасная цветущая оболочка императора улыбалась шутками гостей, отвечала на них колкими замечаниями, жевала и проглатывала кусочки пищи, не чувствуя вкуса. Настоящий Трасс — то, что он считал собственным «я» — сжался в комочек в глубине этой оболочки, спрятался под слоями дорогих одежды и роскошных украшений и все еще боялся открыть глаза. Много лет прошло с тех пор, как он чувствовал себя таким беспомощным и слабым.

На другой день Трасс собрался с духом и решился сделать брату выговор по поводу ситуации с принцами. Ему казалось, будто он отправляется в последний бой против своего соперника и его главного оружия — любимого брата. И мнилось ему, что, если сейчас он не сможет переубедить Трауна, то принужден будет оставить поле битвы, признать победу Пеллеона. С таким настроем он пригласил к себе брата, оделся особенно прихотливо, нарядился в шелк, как в броню. Император выбрал верхнее платье бордового цвета с узорчатым воротом, на котором алым по белому были выведены тончайшими линиями каллиграфические знаки. Из-под наряда выступали несколько прекрасно подобранных по оттенкам и пропитанных благовониями одеяний. Волосы были собраны в изогнутый, как змея, пучок.

Траун уже давно ждал этого разговора и подготовился. Сигналом к скорой выволочке послужила суета в Адмиралтействе. Когда гранд-адмирал увидел, как его подчиненные увлеченно ловят щенков, принесенных во дворец Пеллеоном, он уже увидел призрак победы. Трасс не причинил зла животным. Собаки были живы, ухожены и хорошо накормлены, их выпустили в безопасном людном месте. Значит, император не захотел или не смог пустить кровь. Будь Траун на его месте, он велел бы перерезать щенкам горло, подвесить их трупы на дверь обидчика, залить ее собачьей кровью. Такое послание скорее бы дошло до получателя. Но Трасс не решился на несправедливое убийство. Это говорило столь же о его добродетелях, сколько о слабости духа. Трауну давно казалось, что брат размяк от красивой жизни. Раз так, гранд-адмирал поспешил воспользоваться шансом отвоевать еще немного свободы для себя и своего возлюбленного. Как гладила чисская поговорка, когда обе стороны конфликта хорошо подготовлены, победителем становится самый безжалостный.

Итак, Траун ожидал приглашения во дворец. Ему уже донесли о впавшем в немилость министре двора, о Чипе, которого отчитали, словно школьника. Следующим логично должен был стать виновник события. Промедление брата удивило Трауна. Если Трасс хотел сказать ему нечто неприятное, он говорил это прямо в лицо, не откладывая. Но так уж получилось, что во дворец Траун поехал на следующий день. Для него это ничего не меняло. На всякий случай он еще с утра отправил Пеллеона подальше от опасности — на Кореллию для инспекции строительства жилья для военнослужащих. Гранд-адмирал не без иронии думал о кореллианских офицерах, чиновниках, администраторах, которых регулярно проверяет высочайшее начальство. В их честности ни Траун, ни Пеллеон не сомневались. На самом деле Кореллия использовалась ими для отдыха, а многочисленные проверки и инспекции служили просто предлогом. Кроме того, Кореллия являлась неприступным бастионом, с которого почти невозможно было забрать Пеллеона и его друзей без их желания — Траун об этом позаботился.

Трасс принял брата в тронном зале. Он находился в непривычном одиночестве: ни гвардейцев, ни придворных, ни вечно подслушивающего Киртана Лоора, ни вертящегося под рукой Чипы. Сейчас братья были в зале одни. Вероятно, Трасс надеялся произвести на брата некий эффект с глубоким смыслом. Но Траун почти не смотрел на него. Одни или в толпе — его позиция от этого не менялась. Взгляд Траун задержался на подлокотниках трона. Ему вспомнились те безумные фантазии, которые он исполняли в отсутствие Трасса. На несколько часов Траун становился императором, а Пеллеон — то дерзким повстанцем у его ног, которого следовало наказать, то его любимым наложником, одним из многих, но превзошедшим всех в гареме, то его драгоценным супругом и соправителем. Последняя фантазия нравилась Трауну больше прочих. Впрочем, сейчас было неподходящее время для таких воспоминаний. Насколько то было в его силах, Траун напустил на себя безмятежный вид.

— Чипа сказал, ты представил Пеллеона моим детям, — вместо приветствия произнес Трасс.

Вымолвил Траун, решив говорить прямо:
— Да. Кажется, он им понравился.

— Ты не посоветовался со мной.

— И что с того?

Трасс нервно усмехнулся.

— Что с того? Рау, это моя прерогатива — решать, с кем, когда и как знакомятся мои дети.

— В таком случае тебе давно следовало представить им Гилада, но ты постоянно так сильно занят, что я решил снять с твоих плеч это бремя и сделал все сам.

— И как ты объяснил им, кто такой Пеллеон?

— С детьми честность — лучшая политика. Рано или поздно они поймут, что наши с Гиладом отношения отличаются от моих отношений с другими офицерами, и начнут задавать вопросы. Тогда отвечать на них будет сложнее.

— О нет, молчи, я боюсь услышать продолжение.

— Как знаешь. Я сказал детям то, что считал нужным. Не поймут сегодня — поймут завтра.

Властным и не терпящим возражений тоном Трасс отчеканил:

— Я не хочу, чтобы он когда-нибудь снова подходил к моим детям. Запомни сам и ему скажи. И не пытайся спорить. До совершеннолетия Тамис и Тесин принадлежат мне, и только мне решать, кто составит их круг общения.

— Но и я им не чужой. Рас, я хочу для племянников только лучшего. Общение с Гиладом пойдет им на пользу, вот увидишь. Он любит детей, и они его любят. Что еще важнее, он помогает Тамису и Тесину развивать социальные навыки. Знаешь, что он сказал мне после первой встречи с ними?

— Я не хочу этого знать.

Не обращая внимания на попытку его прервать, Траун продолжал:

— Он сказал, что они похожи на диких зверят. Тамис бегает по покоям вместе с придворными детьми, как вождь примитивного племени. Тесин не вылезает из книг, и его свита умирает от скуки. Они грубы и дурно воспитаны, несмотря на все премудрости, которые вколачивают им учителя. Они же будущие лидеры Империи. Негоже, чтобы принцы росли, словно сорная трава.

С натужной улыбкой, давясь желчью, Трасс поинтересовался:

— Прости, это все его цитата или ты разбавил ее собственными мыслями?

— Я буду приводить Гилада во дворец, нравится тебе это или нет. Мы с тобой модем жить как угодно, но твои дети заслуживают большего, чем существование взаперти во дворце.

На том спор и закончился. Пеллеон продолжил навещать принцев. Надо заметить, высказанные им опасения на их счет были продиктованы отнюдь не честолюбивым желанием втереться в доверие к «порфироносным отпрыскам», как их иногда называли. Несмотря на свой возраст и разные жизненные перипетии, Пеллеон был лишен как хлопот и горестей, так и маленьких радостей отцовства. Гилад потворствовал этим детям, у которых было все, кроме дружбы, родительской любви и понимания. Его юность была отравлена локальными стычками кореллианских банд, что вынудило его раньше срока поступить в военную академию, но детство Пеллеона было счастливым, полным игр, забав и беззаботности. Принцами, как он вскоре убедился, детство не полагалось по праву рождения. Их готовили нести груз ответственности за Империю, соблюдать манеры, держать себя. Их головы до отказа забивали знаниями. Мальчики легко цитировали философские труды многовековой давности и свободно рассуждали на многие темы, однако не знали песенок, стихов, считалок, игр, знакомых практически всем детям галактики. Им не пели колыбельные, не рассказывали сказок. Вместо этого няняботы демонстрировали записи публичных выступлений Трасса и Трауна, чтобы дети с пеленок учились манерам и узнавали своих родичей в лицо. Принцы не знали мягкости и легкости, их воображение оставались удивительно неразвитыми для их возраста. Им неведома была доброта, идущая из сердца; свои поступки они соизмеряли с законами и понятиями о справедливости, о чем так много говорил Трасс в своих речах. Особенно показателен был случай второго принца крови. С лица принца Тесина еще не сошла детская округлость, оно было преисполнено достоинства, спокойствия, задумчивости, но совершенно лишено жизненной энергии. Заметнее всего это читалось в глазах, которые казались ледяными, несмотря на их ярко-красный цвет. Они выдавали внутренний холод в крови и душе принца. Хотя он придерживался правил приличия и любезности, но делал это исключительно по этикету, а не из желания сблизиться с придворными. Если задуматься о том, как редко принц показывался на публике и как проводил однообразные дни, запертый в своих покоях, погруженный в учебу, изнывающий от скуки и одиночества, то нетрудно понять, что у него могло быть именно такое выражение лица. Пеллеон испытывал к этим детям глубокую жалость, особенно к младшему, второму принцу крови Тесину, такому грустному, задумчивому и совершенно беззащитному перед нападками брата. Придворные характеризовали его как меланхоличного мальчика, слишком сдержанного для его возраста и совершенно равнодушного к играм и развлечениям. Одним из излюбленных его занятий в редкие минуты досуга было сидеть у окна и считать птиц или спидеры, пролетающие мимо дворца.

Его старший брат не отличался такой же покладистостью. Осознав свой статус наследного принца, он выработал привычку всегда находиться в центре внимания. Он уверился в собственной исключительности и могуществе. Журналисты и придворные поддерживали его в этом. Ему с младенчества разрешалось тиранически командовать няняботами и прислугой. Его не учили умерять желания, сдерживаться, укрощать свою волю и жертвовать удовольствиями ради блага других. Найти такого же падкого на лесть ребенка, как Тамис, было бы трудно. Придворные поощряли все худшее в нем если не прямым одобрением, так снисходительностью. Многие из них не отдавали себе отчета в том, как портили ребенка, посмеиваясь над его провинностями и обращая в шутку то, к чему ему следовало бы внушать глубокое отвращение. В итоге он зазнался, убедился, что его воле подвластны многие, и сделался жесток. Его первой жертвой стал один из няняботов. Принцу захотелось узнать, что у него внутри. Без малейших сантиментов Тамис сбил дроида на лету подушкой, собрал своих приятелей и велел им держать нянябота. Он быстро снял внешнюю оболочку дроида, долго и с упоением копался в деталях, дергал реле, тянул за провода, ломал микросхемы. Экзекуция доставляла дроиду страшные мучения. Мальчишки не останавливались, несмотря на его мольбы прекратить, пока Тамис сполна не удовлетворил свой научный интерес. После этого они бросили наполовину разобранного, поломанного дроида валяться на ковре, где несколько часов спустя на него случайно наткнулась прислуга. Через некоторое время Тамис завел манеру покрикивать на слуг, а то и ругать их почем зря, нарочно портить их работу. При отце он еще сдерживался, но, стоило императору удалиться, как принц вновь начинал осыпать слуг бранью. Тамис сразу подмечал чужие слабости, подшучивал или издевался над чувствами окружающих, словно не понимал, какую боль им причиняет. Никакие увещевания наставников на него не действовали. Его воля была законом для слуг и придворных. Мягкотелость Тесина сделала его излюбленной мишенью для старшего брата. Со временем Тамис начал получать злорадное удовольствие от страха, который Тесин перед ним испытывал.

Что до Трасса, то после разговора о компании для сыновей он не мог больше не видеть безразличия брата к его мнению, к самой его персоне. Трасс не боялся ни любви, ни ненависти, но пренебрежения стерпеть не мог. Даже когда они с братом ссорились, когда Траун говорил с ним раздраженно или гневно, ситуация не казалась ему такой уж скверной. Безразличие от Трауна было ему внове, и оно пугало. Любовные переживания сделали Трасса нервным и раздражительным, лишили его сна. Почти каждую ночь он бродил по своим покоям, точно призрак, до тех пор, пока силы совсем его не покидали. Если он находился в скверном расположении духа, он делал это проблемой окружающих: обходил посты охраны, придирался к дежурным, изводил слуг поручениями. Если же ему удавалось сдержать раздражение, то он погружался в мнительность, всюду искал заговоры. Иногда Беррику Парку удавалось отвлечь его лаской. Но куда чаще Трасс использовал его, чтобы поделиться тревогами, и чтобы Беррик его успокоил.

— Мой брат злоумышляет против меня, плетет интриги. Я это чувствую, — устроившись в объятиях фаворита говорил тогда император.

Парк крепче прижимал его к себе, гладил по спине и отвечал:

— Уверен, это не так. Его высочество любит и поддерживает вас. Он никогда не сказал о вас ни одного дурного слова.

— Его слова меня не волнуют. Он хочет вступить в брак с Пеллеоном, а я ему мешаю. Он собирается убить меня за это.

— Нет, ваше величество, не думайте так.

— Я не думаю, я знаю.

— Но, раз вы знаете, что для него это так важно, почему бы не разрешить им пожениться? Едва ли вы планировали найти его высочеству благородного супруга, позиционируя его самого как девственника.

— Ха.

— Все имеют любовников или любовниц. Даже вы. Хвала тем, кто готов на них жениться.

— К счастью, у меня хватит ума никогда на вас не жениться.

— Я сделаю вил, что совсем этим не обижен. Ведь я — ваш смиренный раб и бросаю свои желания к вашим стопам. Так что не считайтесь с моим мнением.

— Не говорите так. Я презираю тех, кто передо мной пресмыкается.

— Тогда что вы желаете услышать? Что я вовсе вас не люблю, что его высочество приставил меня к вам в качестве шпиона и потенциального убийцы, а пока платит за то, чтобы я вас забавлял?

— О, как мне стало бы легко, услышь я такое!

— Что ж, тогда знайте: это все неправда. Я не получил от вашего брата ни кредита и служу вам из одного только удовольствия быть вам полезным.

Иногда такого рода разговоры, крутясь на одном месте, продолжались много часов. Трасс и Парк ходили по кругу, бесконечно повторяя одни и те же опасения. Это выматывало обоих. Но Парк мог отоспаться днем, а императору каждый день приходилось переходить от одного утомительного занятия к другому. Долго продолжать так было невозможно даже с выносливостью чисса.

Чипа воспользовался случаем вернуться в фавор. В юности он какое-то время работал курьером в аптеке на нижних уровнях Корусанта, доставлял покупателям препараты сомнительного назначения и еще более сомнительной законности. С тех пор он сохранил интерес к фармацевтике определенного толка. При дворе он отвечал за отравления неугодных гостей и поднаторел в изучении свойств ядов. Однако круг его интересов не ограничивался только опасными веществами. Как только он заметил, что бессонница императора приобретает хронический характер, он раздобыл снотворное и предложил его императору со словами:

— Ваше величество, я поговорил с вашим лечащим врачом, описал симптомы… Представил их как свои, разумеется. Так вот, он сказал, что проблемы со сном, напряжение, подавленность, ощущение постоянной тяжести на плечах и тревожность вполне типичны для тех, кто находится в вашем положении. Вы неизменно печетесь о благе Империи. Но кто позаботится о вас? Вам следует снизить нагрузку.

— И передать часть дел в руки моих любовных советников? Нет уж. Палпатин так поступил и в результате лишился власти. Я не стану повторять его ошибки.

— Я предполагал, что вы так скажете. И хотел бы напомнить: жизнь подданных не улучшится, если вы подорвете свое драгоценное здоровье. Мне выписали вот это.

Чипа подал императору флакончик таблеток без этикетки. Трасс недоверчиво посмотрел на него и спросил:

— И что это?

— Просто легкое снотворное, чтобы не думать о плохом и видеть приятные сны. А это, — Чипа достал другой флакончик, — успокоительное на день.

Чипа уверял, что взрослому мужчине достаточно одной таблетки. Он предварительно проверил препарат на себе. Действительно, сон свалил его с ног за считанные минуты. Но Трасса одна таблетка сделала просто вялым. Чтобы заснуть, ему потребовались еще две. Так он хотя бы смог провести ночь в покое, без мучительных кошмаров с участием Трауна, из которых невозможно вырваться. Трасс стал регулярно принимать принесенное Чипой снотворное. Однако через пару недель он почувствовал, что вставать ему стало тяжело. Утром он подолгу не мог проснуться, заставить себя вылезти из кровати, одеться. Он сделался ленив, раздражителен, мнителен. Но непривычнее всего — Трасс постоянно чувствовал себя истощенным, ему едва хватало сил доработать до конца свой день. Ему случалось заснуть от усталости посреди совещания или обеда. Тогда Трасс начал разгружать свой график, делегировать часть встреч советникам и приближенным. Когда же он пожаловался Чипе на постоянную усталость, тот предложил тонизирующие витамины. Они помогали Трассу взбодриться с утра, сконцентрироваться перед важным мероприятием. Но случались плохие дни, когда Трасс бродил по дворцу, как в тумане, с тяжелой головой. Он винил во всем стресс и волнение из-за работы; еще и брат подкидывал дополнительную психологическую нагрузку.

К примеру, Траун взял за правило приглашать Пеллеона к императорскому столу. Трасс уделял мало внимания своим сыновьям, но раз в неделю устраивал семейный ужин. Предполагалось, что на нем принцы смогут свободно пообщаться с отцом и дядей, задать ему интересующие их вопросы или внести предложения на любую тему без ограничений. На практике это вылилось в регулярные отчеты детей перед императором об успехах в учебе. Стол всегда накрывался на троих или четверых, если Траун тоже желал пообщаться с племянниками. Под влиянием Пеллеона он стал делать это чаще. Пока Трасс отдыхал на Набу, его место во главе стола занимал Траун. А чтобы стул рядом не пустовал, он стал приводить с собой Пеллеона. Именно Пеллеон впервые поинтересовался не учебой, а настроением принцев, их мнением о разных вещах и рассказывать занимательные истории. Семейные ужины теперь проходили не так уныло, и дети не ожидали в страхе, что их начнут ругать за невыученный урок. С возвращением Трасса семейные ужины на полгода вернулись к прежнему формату. Но после того, как отпала необходимость скрывать визиты Пеллеона к принцам, Траун снова начал приходить с ним на семейные ужины. Трасс полагал, что инициатива исходила именно от амбициозного фаворита, тогда как на самом деле Гилад изо всех сил сопротивлялся семейным ужинам. Но Траун настоял, и стол в покоях принцев стали накрывать на пятерых.

На первом таком ужине в расширенном составе Пеллеон сидел тихо, опасаясь вызвать гнев императора неосторожным словом. В глазах императора он ясно читал: «Только дай мне повод». Когда Трасс пробовал его спровоцировать, Траун грубо перебивал его. В кои-то веки взрослые были так увлечены друг другом, что не замечали детей и не спрашивали их ни о чем. Принцы чувствовали напряжение между взрослыми, притихли, едва ворочали приборами.

Тамис, которому всегда не хватало терпения, не выдержал первым. Он бросил приборы на тарелку с овощным рагу, резко отодвинул ее от себя и заявил:

— Не хочу это есть, мне не нравится.

— Тамис, это очень полезно, — глядя на брата, а не на племянника, ответил Траун.

— Не хочу!

— Подумай о труде бабушки Спыну. Она приложила много сил, чтобы приготовить нам ужин, и мы должны отблагодарить ее, — тихо сказал Пеллеон.

— Никто ее не заставлял. Она готовит нам, потому что бедная.

Трасс решил напомнить, что он хозяин дома, и предупредил сына:

— Тамис, нельзя такие вещи говорить, тем более что это неправда.

— Нет, правда! Ты нашел ее в хижине у хатта на куличках.

— Ну что за выражения?

— Я — наследный принц и могу говорить и делать все, что пожелаю.

— Именно потому, что ты наследный принц, ты должен очень внимательно следить за словами. Люди будут внимательно слушать тебя. Ты должен показывать подданным пример доброты и уважения.

На каждое обращенное к нему слово Тамис огрызался и не стеснялся в выражениях. Его невозможно ни пристыдить, ни огорчить, ни расстроить, поскольку он не имел представлений о морали. Зато он умел злиться и вопить, если ему отказывали или пытались принудить сделать то, чего он не желал. Пеллеон еще пытался Тамиса урезонить. А у Трасса не достало терпения спорить с ребенком. Он действительно нашел кухарку для себя во время деловой поездки еще при Палпатине. С тех пор эта немолодая женщина прижалась в его доме, во дворце, всем заправляла на кухне и стала практически членом семьи. Но и без этого она не заслуживала порицаний из-за низкого происхождения. Объяснять основы основ философии правления Трасс не собирался. Когда Тамис вновь начал пререкаться, Трасс его оборвал:

— Довольно! Выйди из-за стола. Ты не будешь есть, пока не извинишься перед бабушкой Спыну.

Разобиженный, Тамис выскочил из-за стола.

— Мне тоже уйти? — почти с надеждой в голосе спросил Тесин.

— Нет, если только ты не разделяешь взглядов своего брата, — сказал Трасс. — Ешь молча.

Тесин уставился в тарелку и до конца ужина не поднимал головы.

Пеллеон испросил разрешения пойти успокоить расстроенного принца.

— Сидеть! Если он до сих пор не уразумел основ жизни в обществе, то самое время познать их на своей шкуре, — бросил Трасс.

— Но это же непедагогично. Чтобы наследный принц голодал… — пролепетал Пеллеон.

— Он и не будет голодать, уж я-то знаю. Сколько у вас детей, кстати?

— Ни одного.

— Тогда мы поговорим об воспитании, когда вы обзаведетесь хотя бы одним.

Возражать Пеллеон не посмел, поскольку семейная тема была для него довольно скользкой.

А Трасс, как оказалось, плохо знал старшего сына. Он приказал не кормить наследного принца. Тамис и не требовал еды. Голодовка продолжалась больше недели. О том императору сообщили встревоженные слуги. Он пришел навестить сына, но не нашел в нем большой перемены. Конечно, он немного похудел, но совсем не так, как должен был при жизни на одной воде. И Тамис по-прежнему отказывался извиняться. У Трасса возникла догадка, что — и кто — подпитывает его упрямство. Император выгнал всех придворных детей из покоев Тамиса, временно запретил им его посещать. Заходить в его покои теперь позволялось только наставникам и принцу Тесину, но и тех охрана предварительно обыскивала. Из их карманов были изъяты в большом количестве питательные батончики, сладости, фрукты. Стража не решилась обыскивать лишь гранд-адмирала Трауна, который зачастил к племяннику. Но после его ухода слуги часто находили затерявшиеся в ворсе ковра или залетевшие под мебель обрывки упаковок от военных сухпайков. Когда Трасс принялся бранить брата за то, что подрывает воспитательный момент, Траун ответил:

— Делай что хочешь, но я не позволю племяннику голодать. Посмотри, что ты творишь, Рас. Самому не стыдно? Взрослый мужик, а моришь голодом ребенка.

Траун сказал это таким тоном, что Трасс буквально услышал, как Пеллеон произносит эти слова. И стиль, и построение предложений, и выбор слов был несвойственный Трауну. Значит, сцена за ужином тоже стала предметом обсуждений между Трауном и Пеллеоном, и последний наверняка высказывался еще более резко. Трасс поджал губы.

— Ему полезно познакомиться с лишениями, иначе взрослая жизнь станет для него большим разочарованием. Я думал, что ты-то понимаешь важность трудностей в закаливании характера, — процедил он.

— Именно потому, что они мне слишком хорошо знакомы, я не хочу подвергать им Тамиса. Как мне представляется, его характер уже достаточно тверд.

— Он просто упрям.

— Весь в отца. Ты можешь им гордиться.

В конце концов конфликт разрешился благополучно. До кухни, точнее, до мадам Спыну с большим опозданием дошли новости о разыгравшейся из-за нее драмы. Мадам Спыну всполошилась. Принцев, которых она знала с младенчества, она любила, словно родных внуков. Ее не столько взволновали изъяны в характере и взглядах наследного принца, сколько то, что Тамис терпит из-за нее лишения. Обоих принцев мадам Спыну в младенчестве собственноручно кормила из бутылочки, поскольку не доверяла няняботам, следила за их пеленанием, учила их самостоятельно есть, следила, как они растут. Каждый год накануне их дней рождения она приводила принцев в свою комнаты, угощала сладостями, потом подходила к деревянному декоративному панно на стене и исправно отмечала их рост зарубкой на дереве. И теперь из-за нее, простой кухарки, наследный принц страдал? Сердце мадам Спыну обливалось кровью при мысли об этом. Она наскоро собрала обед, положила в карман фартука скалку и с подносом в руках направилась к покоям Тамиса. У дверей ее остановили два гвардейца.

— Не положено, — сказал один, а другой забрал у нее из рук поднос.

Не растерявшись, мадам Спыну достала их фартука скалку, потрясла ею перед визорами шлемов гвардейцев и заявила:

— Вот это видали? Если не пропустите меня, так отделаю, что родители не признают. И пирожков больше оба не получите.

Угроза насилия не так повлияла на гвардейцев, как страх остаться без угощений. Вообще-то им не полагалось питаться на императорской кухне, но она находилась достаточно близко к их постам, и почти все гвардейцы полулегально ходили на нее «подъедаться», как это называла мадам Спыну. Выпечку она всегда готовила с запасом в расчете на этих молодцов. Не сговариваясь, гвардейцы пропустили мадам Спыну, а один даже помог расставить тарелки на столе. Тамис жадно набросился на еду. Пока он уплетал куски мяса с подливкой, мадам Спыну нежно гладила его по голове и, промакивая глаза платком, просила его впредь не ссориться с отцом. Тамис, конечно, обещал. Будущее показало, сдержал ли он обещание. Но пока что его голодовка закончилась. Уходя с подносом, мадам Спыну велела гвардейцам передать императору, что наследный принц перед ней извинился и может вернуться в общество. Трасс догадывался о ее лжи. Ему казалось, что единственный вынесенный Тамисом урок из всей этой истории заключается в том, что его все любят и готовы помочь. Не эту мысль Трасс хотел до него донести. Впрочем, дольше возиться с упрямством сына ему хотелось и того меньше. Посему он объявил инцидент исчерпанным.

Не одному лишь отцу Тамис доставлял головную боль — дяде тоже от него доставалось. Когда принцы подросли достаточно, Траун начал преподавать им азы астронавигации, знакомить с искусством тактики. У Тесина скоро обнаружились большие способности к военному делу. Обрадованный этим, Трасс велел готовить сына к поступлению в военную академию на Корусанте, а заодно — подготовить академию к поступлению такого кадета. Разумеется, о настоящем обучении говорить еще было слишком рано. Да и сам Траун сильно сомневался, хватит ли у Тесина духа сделать войну профессией, когда он увидит кровь, раны и тела настоящих солдат, а не условные фигурки на экране падда. Но Тесин, во всяком случае, не доставлял проблем. А вот Тамис… Тамис олицетворял собой проблемы. Книги по истории и политике он еще кое-как почитывал, но в учебники по астронавигации даже не заглядывал. Он был ленив, как все дети, и не любил чисел и операций с ними. Трауну приходилось изощряться, объясняя учебный материал на примерах из того исторического периода, которым в данный момент увлекался племянник, чтобы хоть как-то заинтересовать его. Порой он ловил себя на том, что считает дни до той поры, когда он сможет передать Тамиса в руки преподавателей какого-нибудь университета, и стыдился этого.

Нередко Тамис огорошивал Трауна такими мыслями, которые взрослым не совсем приятно слышать. Например, однажды во время выполнения расчетной задачи на векторы движения Тамис вдруг отложил падд и стилос, глубоко вздохнул и сказал:

— Дядя, это все так скучно. Зачем мне это учить? Ты же всегда будешь рядом, чтобы защитить меня.

— Я постараюсь быть рядом так долго, как смогу, Тамис, но это не будет длиться вечно.

— А когда ты умрешь, меня будет защищать Тесин. У него учеба намного лучше идет.

Напоминание о смерти в разгар прекрасного погожего денька почти застало Трауна врасплох. Обычных детей мысль о смерти ближайших родственников пугала, но только не Тамиса. Наследный принц принимал будущую смерть отца и дяди как нечто само собой разумеющееся. Траун кисло ему улыбнулся:

— Вижу, у тебя уже все распланировано. Но у Тесина могут появиться иные планы на жизнь. Ты должен уметь сам позаботиться о себе и государстве. Так что покажи мне, по какому вектору пойдет этот корабль.

Начертив какую-то безумную кривую, Тамис спросил:

— Дядя, а когда ты умрешь?

— Никто не знает, когда придет его час.

— Даже ты?

— Даже я.

— Жаль, — разочарованно вздохнул Тамис, и Трауну показалось, что он сильно повредил себе в его мнении таким ответом.

— Ты будешь скучать по мне, когда меня не станет?

— Да, но не слишком. Тогда мне не нужно будет учить астронавигацию, а это хорошо.

Траун и прежде трезво смотрел на ценность собственной персоны для галактики, но детская непосредственность задела его самолюбие. Хотя величайший из живущих военный гений должен был бы быть выше этого, ему не доставило удовольствия быть низведенным до нудного учителя.

За свою пока еще недолгую жизнь Тамис выдал великое множество перлов, из-за которых лишился расположения отца и дяди. Оба поддерживали с ним отношения из чувства долга и в итоге переключили любовь на тихого и покладистого Тесина. Правда, оба не умели эту любовь выразить. Трассу хотелось подарить Тесину особенно красивый наряд (подарок, которому он сам бы обрадовался), но его останавливали правила приличия: второй принц крови не мог одеваться роскошнее, чем наследный принц. То же самое касалось украшений, произведений искусства и милых безделушек. О том, что нравилось самому Тесину, Трасс никогда не задумывался.

Возможно, принцы все детство и юность провели бы запертыми во дворце, окруженные свитой таких же лживых детей, как их придворные-родители. Но Пеллеону пришла в голову идея устроить принцам каникулы, познакомить их с ребятами из народа, чтобы составили представления о том, как живут их подданные. Он предложил это Трауну. Тот долго отказывался: не дело императорским детям смешиваться с простолюдинами. Но Гилад не отставал. Он просил Трауна вспомнить себя в детстве, соседский ребят, приводил в пример собственных друзей детства. Никто из них не представлял опасности. К тому же, настаивал Пеллеон, не обязательно говорить, что Тамис и Тесин — принцы. К этому Траун отнесся скептически. Принцы нечасто появлялись в голоновостях, и живущие в глуши люди могли не знать их в лицо. Но во внешности у обоих мальчиков, несмотря на смешанное происхождение, слишком были заметны чисские черты. Пусть их глаза были не алыми, как у отца и дяди, а бледно-красноватыми, их все равно не удалось бы выдать за панторанцев с особенностями развития. В целой Империи не нашлось бы настолько глухой деревни, где жители не знали, что ими правит чисс. Любой мог сопоставить внешность мальчиков и императора и найти в ней немало общих черт.

Пришлось Пеллеону признать весомость этого довода. Он отказался от мысли познакомить принцев с народом, но не от идеи каникул. К этому предложению Траун отнесся более благожелательно. К тому же, в довольно пикантные моменты Пеллеон часто нашептывал ему на ухо о том, как сильно хотел бы завести с ним полноценную семью и детей, похожих на него. Обсуждая разные фантазии, физиологически невозможные, но подогревающие воображение, Гилад упоминал о том, что они могли бы притвориться, будто Тамис и Тесин — это их общие дети. В другое время он рассуждал о пользе отдыха и каникул. Когда хотел, он умел быть убедительным. Через несколько месяцев Траун дозрел до решения просить брата отдать ему племянников на какое-то время и свозить их на Кореллию. Трасс сразу отказался. Траун вступил в переговоры и в итоге выторговал себе Тесина на три недели. Наследный принц обязан оставаться во дворце — на этом Трасс стоял твердо, и Траун с ним согласился.

Chapter 18 Chapter Text

Дети учатся на примере взрослого, а не на его словах.
Карл Густав Юнг

То, что у вас есть дети, не означает,
что вы родители, как то, что у вас
есть пианино, не делает вас пианистом.
Майкл Ливайн

Прежде чем говорить о каникулах принца Тесина, необходимо составить представление о том месте, куда его повезли — об имении Пеллеона на Кореллии в заливе Трех Лун под названием Мирный Причал.

Несмотря на то, что стал владельцем такого количества недвижимости, о котором большинство не осмеливается даже мечтать, не то, что получить, самое любимое имение Пеллеон приобрел сам и тайком от Трауна. Он заметил, что Трауну нравятся небольшие уютные и уединенные дома. Именно в них Траун чувствовал себя комфортнее и безопаснее всего. Он не разделял свойственную Трассу тягу к грандиозным монументальным постройкам. Но даже в милых его сердцу домиках Траун никогда не задерживался надолго, словно какая-то неведомая сила постоянно гнала его дальше, не давала ему покоя. Как правило этой силой оказывалась его феноменальная интуиция: воспользовавшись его отсутствием в столице, кто-то нет-нет да затевал махинацию или попытку переворота. Но иногда гранд-адмирала охватывало чувство, которое он сам описывал как «отсутствие ощущения дома». Действительно, основную часть жизни он провел вдали от родных, на борту кораблей, мчался с планеты на планету, менял корабли, экипажи, друзей, государства и господ. В увлекательной, но беспорядочной жизни Трауна не нашлось места домашнему уюту. Нигде он не чувствовал себя в полной безопасности, кроме своего флагмана (какой бы корабль не являлся флагманом на текущий момент). Однажды Пеллеон спросил его, какое место он мог бы назвать домом. Траун надолго задумался и не нашелся с ответом, что само по себе являлось лучшим ответом. И Пеллеон замыслил создать для него дом — место, в котором можно остановиться и не бежать дальше. Когда они оставались одни, их жизнь была прекрасна. Но даже в самом маленьком и уединенном имении Трауну казалось, что вокруг слишком много слуг, охраны, придворных, просителей. Их постоянное назойливое присутствие не давало ему почувствовать то, в чем он так нуждался, — полное уединение вместе с Пеллеоном, абсолютная оторванность от мира. Увы, даже на отдыхе Трауну приходилось принимать военного министра, адмиралов и генералов, у которых что-то случилось, и они срочно нуждались в помощи, в рекомендательном письме или в материальной поддержке. Пеллеон тоже не был избавлен от своих обязанностей.

Однако в Мирном Причале он постарался создать максимальное количество преград на пути визитеров, заставить их ограничиться письмами или разговорами по голосвязи. Прежде всего, диспетчерские службы просто не давали им посадку, когда Траун и Пеллеон отдыхали на Кореллии. Исключений было сделано немного: для императора, военного министра, главного военного прокурора и кое-кого из близких друзей. Всем остальным приходилось либо ждать, либо пользоваться перелетами на общественных перевозчиках, что большинство высокопоставленных лиц считало ниже своего достоинства. Но и те, кто смог прорваться на Кореллию, не могли сразу попасть к Трауну. Их приглашали пожить во дворце Пеллеона в Коронете, составить заявку на посещение, письменно изложить суть проблемы, а затем ждать решения первого принца крови. Ждать порой приходилось долго — до конца отпуска Трауна. Но если дело не терпело отлагательств, Траун присылал за визитером спидер. Хотя найти на карте залив, где находился Мирный Причал, было легко, подобраться к домам представляло трудность. Пытавшиеся сделать это самостоятельно, долго плутали в окружавших дома лесах, в конце концов признавали поражение и возвращались в Коронет.

Залив Трех Лун находился на отдалении от столицы. Расположенные на его берегах дома считались одними из самых красивых и удобно расположенных на всей планете. Они стояли в окружении великолепного густого леса, через который пролегали узкие дороги, ведущие к главной трассе, связывающей столицу с прибрежными городами. Виллы, охотничьи домики, стилизованные рыбацкие хижины годами сдавались внаем. Для тех, кто хотел отдохнуть от городского шума, эта местность становилась раем. Положение залива было таково, что ни сильные шторма, ни ветра его не беспокоили. Изменения погоды лишь слегка затрагивали его, создавая приятный здоровый микроклимат. Пользуясь заработанными и подаренными Трауном деньгами, Пеллеон постепенно выкупил все коттеджи на берегу, обновил и отремонтировал их, превратив залив Трех Лун с прилегающим к нему лесом в частный охраняемый заповедник, свою резиденцию и место отдыха. В готовом виде это разросшееся имение и получило название Мирный Причал. Гилад вложил немало сил, чтобы оформить каждый коттедж в уникальном, отличном от других стиле, чтобы всякий из них создавал особое настроение в соответствии с особенностями окружавшего их ландшафта. Но главный, самый любимый дом Пеллеон оставил практически без изменений. Хотя в нем имелось лишь два этажа, со всеми пристройками дом занимал довольно много места. Его внутреннюю отделку обновили, привели в соответствие со вкусом и предпочтениями Трауна. Рядом с домом разбили небольшой, но хорошо продуманный и тщательно спланированный сад, а цветы на клумбах, привезенные со всех концов Империи, были исключительно редкими и оригинальными. За клумбами и регулярным парком начинался густой смешанный лес, оставшийся нетронутым практически с тех пор, как доисторические предки кореллиан вышли на сушу из океана. Это лесной массив отличался не только огромным биоразнообразием, но и невероятно свежим чистым воздухом. Пеллеон дал Трауну ощутить его эффект, когда впервые привез его в Мирный Причал. Он намеренно держал закрытыми все окна в спидере, пока они ехали из космопорта. Но прямо к дому они не поехали. Спидер остановился на тропинке посреди леса. «Дальше только пешком», — слукавил Пеллеон.

Как только Траун вышел из спидера и глубоко вдохнул, на его лице появилось озадаченное выражение. Он долго принюхивался и наконец спросил:

— Что за странный запах?

— Это свежий воздух. В первый момент может даже голова закружиться с непривычки.

В Коронете имелись районы с более загрязненным и более чистым воздухом, как в любом большом городе в Империи. Раньше Гилад уже показывал Трауну территорию старых заброшенных санаториев. Его маленьким хобби было выкупать их для военного министерства и восстанавливать. Там качество воздуха значительно превосходило городское. Но и оно заметно уступало воздуху и ароматам в Мирном Причале. Пеллеон повел Трауна за собой по лесной тропинке, пока не послышался отчетливый шум прибоя. По пути он поведал о том, что в этих краях не только воздух, но и небо самое чистое. В заливе Трех Лун не слышали о световом загрязнении, этом биче больших городов. Пеллеон уверял, будто по ночам в хорошую погоду невооруженным глазом видны все созвездия и всполохи от испытаний двигателей на верфях. Зрелище ожидалось величественное.

Дом, избранный Пеллеоном в качестве главного жилища, не поражал воображение. В нем насчитывалось всего два этажа, имелась веранда и открытая крыша для отдыха. Снаружи он был обит деревом и больше напоминал охотничий домик, нежели резиденцию заместителя верховного главнокомандующего. Траун видел много подобных декоративных домиков еще при Палпатине, когда бывал в гостях у адмиралов, моффов и губернаторов. Они почитали себя страстными охотниками, но, за исключением гранд-моффа Таркина, на самом деле мало понимали в этом искусстве. Траун видел в охоте средство добыть пропитание в непредвиденных обстоятельствах. Как развлечение она его нисколько не занимала. Вид дома, к которому его привел Пеллеон, наводил на мысль, что следующие несколько недель ему придется провести среди развешенных на стенах чучел убитых животных и траченных молью пыльных шкур на полу.

— Здесь очень… мило, — процедил Траун, чтобы не расстраивать любимого.

— Говори, как есть — старомодно.

— В этом есть свой шарм, просто я еще к нему не привык.

— Когда я первый раз вошел в этот дом, то подумал: «Ну и халупа!». Но, проведя здесь несколько дней, убедился, насколько хорошо все спланировано и продумано. Это было лет за десять до начала войны. Тогда этот дом сдавался в аренду, я каждый год прилетал сюда в отпуск. А теперь я его выкупил и немного перестроил. Идем, я покажу.

Поначалу Траун не выразил особого восхищения постройкой и следовал за Пеллеоном из уважения к его трудам. Однако, зайдя внутрь, он заметил, что отделка, мебель, картины, декоративные безделушки полностью соответствуют его вкусу, подобраны и размещены с любовью. Никаких чучел и шкур (за исключением пушистого белого ковра у камина в гостиной). Повсюду царила любимая Трауном элегантная простота, удобство и практичность каждой вещи ставились в приоритет перед ее модностью или брендовостью. В интерьере преобладали приглушенные темные цвета и использовались натуральные материалы. Пеллеон провел Трауна по всем этажам, показал каждую комнату: просторную гостиную, которая легко могла превратиться в штаб или зал для совещаний; оснащенную по последнему слову техники кухню с гигантским холодильником и спуском в винный погреб (запасенной еды и вина хватило бы, чтобы пара сотен человек выдержала в этом доме многомесячную осаду); оружейные рядом с гостиной и в подвале; две столовые — камерную и торжественную, с огромным столом из ствола дерева с Кашиика; хозяйскую и несколько гостевых спален; два рабочих кабинета; библиотеку с неведомо как добытыми бумажными книгами, по которым так скучал Траун, и голопроектором; тренажерный зал; крытый бассейн; оранжерею; освежители с ваннами, в которых можно устраивать соревнования по плаванию. А вдобавок ко всему — площадка на крыше, частично скрытая под навесом из ткани, отчасти увитая каким-то растением, отчасти открытая, чтобы любоваться звездным небом по ночам.

— Это дом для нас, — сказал Пеллеон после экскурсии.

Они находились на крыше. Траун окинул очарованным взглядом расстилавшийся перед ним пейзаж. Дом стоял на берегу, и ветерок приносил запах моря. Воздух бодрил и освежал, как эликсир. Песок у воды сверкал, будто рассыпали по земле драгоценный жемчуг. В разгар дня тишину нарушал плеск прибоя да стрекот цикад. Море, волновавшееся с ровным и постоянным шумом, отражало яркий цвет неба и свет солнца, разбивая его на миллионы улыбок во волнах. Вокруг не было ни души. Траун чувствовал, что охрана где-то рядом, но пока штурмовики не показывались, даже дежурный офицер не пришел представиться. Благодаря этому так легко можно было поверить в фантазию, будто их наконец-то оставили в покое. Траун оперся на перила, дышал глубоко, наслаждаясь свежестью воздуха. Как не был он тронут вниманием Пеллеона, но не мог не спросить:

— Дом замечательный, и от видов вокруг дух захватывает. Но что насчет безопасности?

— Полностью закрытое небо и море, — просто ответил Пеллеон, указал на одну из гор в составе горного хребта, окружающего залив. — Там скрытая база, осталась с времен Войн клонов. Мы ее расконсервировали и разместили там гарнизон. Круглосуточное наблюдение в воздухе, на земле, на воде и под водой, отслеживают все, что крупнее воробья, проверяют движущиеся объекты на наличие металла и взрывчатых веществ. В случае необходимости время подлета — меньше минуты, — Пеллеон указал на неприметный домик у воды в десятке метров от главного здания. — То, что отсюда кажется лодочным сараем, на самом деле является пунктом размещения охраны. Если хочешь, вызову дежурного офицера. Вокруг проверенные люди, верные тебе и Империи. Они скорее умрут, чем допустят, чтобы с тобой что-нибудь случилось. А если они по какой-то невероятной причине не справятся, убийцам сперва придется пройти через меня. Здесь ты в безопасности. Считай этот дом своим убежищем. Давай будем приезжать сюда, когда тебе захочется спрятаться от мира, от Адмиралтейства, от двора и его суеты. Давай спустимся вниз, и я покажу еще кое-что.

Пеллеон отвел Трауна в хозяйскую спальню, распахнул дверцы скрытого шкафа и объявил:

— А это — твой новый гардероб. С этого дня никакой формы и ничего белого, от которого ты так устал. Если император считает, что у тебя нет вкуса в одежде, здесь ты можешь себя проявить. Я-то уж точно не стану тебя осуждать.

В шкафу ровными рядами висели рубашки, майки, свитера, накидки, мягкие спортивные штаны, брюки и шорты самых разных цветов и фасонов. Все — совершенно неформальные, зато удобные вещи. В первый момент Траун, чей обычный гардероб включал все оттенки белого, серого и черного, просто созерцал эти вещи, как в магазине, потом неуверенно провел пальцами по вешалкам, вытащил шелковую рубашку, алую, словно кровь, с узором в виде темно-синих змеек.

— Скорее это мне следует осудить вкус того, кто купил такую пестроту, — усмехнулся Траун, перебирая вещи. — Так непривычно. Не думал, что еще когда-нибудь смогу одеваться ярко. Это что, розовый свитер?

— На нем принт картины со звездным разрушителем. Между прочим, это современное искусство. Я подумал, тебе понравится.

Упомянутая картина действительно содержала изображение звездного разрушителя, однако он был перечеркнут малиновой линией, а поверх нее художник написал «Хер войне».

— Более подобающего наряда я для себя и вообразить не могу, — улыбнулся Траун, повесил свитер в шкаф и тут же продемонстрировал Гиладу, что лучше всего выглядит без одежды.

***

Оказавшись в имении Пеллеона на Кореллии, Траун как будто попал в другой мир — мир, в котором есть только его любимый и несколько домашних дроидов. В доме тепло и уютно, он скрыт мощными деревьями вокруг. Никаких резких искусственных запахов — только ароматы природы, что очень нравилось Трауну. Гилад учел, что раздражало его возлюбленного в других имениях, поэтому заранее распорядился расположить барак для охраны на отдалении от главного дома, выкрасить его в темно-зеленый цвет, закрыть растительными насаждениями. Начальник охраны гранд-адмирала спорил с ним по этому поводу. Пеллеон признал: да, такое решение может оказаться неверным с точки зрения обеспечения безопасности, зато Трауну будет обеспечен душевный покой. Утренние пробежки или заплывы Трауну все же пришлось совершать в сопровождении охраны — против этого Гилад не стал возражать. С этим домом у Трауна и Пеллеона были связаны прекрасные воспоминания. Свободные от требований этикета и жесткого придворного или рабочего распорядка, они вели жизнь обывателей, устраивали пикники, выходили в море на яхте, позволяли себе говорить обо всем и смеяться, не опасаясь шпионов или вездесущих голокамер. Когда им хотелось новых впечатлений, они перебирались в один из соседних домов и наслаждались жизнью в его стиле. У Трауна Мирный Причал стал самым любимым местом для отдыха. Если иного не требовали обстоятельства, он каждый год прилетал туда в отпуск вместе с Пеллеоном.

И в это райское место он привез младшего племянника. Визит второго принца крови требовал подготовки. Так, во всяком случае, заявил Пеллеон. Он первым улетел на Кореллию и внес кое-какие модификации в свое имение. Свежий воздух, море, движение, перемена места были внове для Тесина, расшевелило екнго и ободрило.

В главном доме появилась игровая комната для принца, изобилие игрушек и детских книг, и смирная лошадка набуанской породы, чтобы Тесин не растерял навыков верховой езды, и множество других развлечений. Главная новинка находилась в саду. При виде нее у Тесина загорелись глаза. Он читал о том, что такие вещи очень нравятся сверстникам и в них весело, но сам такой никогда не имел.

— Ух-ты, дом на дереве! — воскликнул Тесин и, верно, тут же рванул бы к домику, если бы Траун не держал его за руку. — Дядя, можно?

— Гил, он хорошо закреплен? — вполголоса уточнил Траун.

— Это самый лучший дом на дереве, какой только можно найти в Империи. Работа мастеров с Кашиика, — заверил его Пеллеон.

Трехсотлетний дуб в саду на Кореллии, конечно, служил слабой заменой деревьям врошир. Но вуки проделали великолепную работу, чтобы в переплетении его ветвей соорудить маленькую копию своих традиционных домов, приспособив ее под нужды ребенка. Следовательно, в домике было много лесенок, балкончиков, окошек, лазов, горок, качелей, гамаков для сна и крепких сеток для лазанья. Комнаты внутри были оборудованы всем необходимым для жизни вплоть до кроватей и крошечной кухней с безопасной встроенной техникой. На вершине дуба устроили смотровую площадку, которая также могла служить обсерваторией — по крайней мере, на то намекал установленный на ней макротелескоп.

Тесин снова подергал Трауна за руку:

— Дядя, ну можно?

— Да, Тесин, иди играй.

Когда мальчик побежал исследовать домик, Траун сказал Пеллеону:

— Итак, вуки снова работали на Империю?

— Но на сей раз Империя щедро заплатила им за труд. Хотя едва ли так же щедро, как за отделку «Забавы».

— Это хорошо. Только не говори Трассу. Он задумал сделать чайный домик во дворце на Биссе, полностью из дерева. Он отправил приглашение для мастеров с Кашиика, но тамошнее правительство ответило, что у них хватает работы и дома. Естественно, он обиделся. Если Трасс узнает об этом домике, то в будущем может сказать вуки какую-нибудь неделикатность.

— Если Тесин не проболтается, его величество ничего не узнает.

— Может, просветишь меня, как тебе удалось вытащить вуки с Кашиика?

— Скажем так, у меня есть кое-какие связи и планы на Кашиик. Ты знаешь, что из всех членов императорской семьи принц Тесин пользуется среди вуки наибольшей популярностью?

— Нет. Я не думал, что после того, как Империя фактически отрезала Кашиик от остальной галактики и неприсоединившихся планет, там любят хоть кого-то из нашей семьи.

— Вуки далеко не глупы. С тобой и императором им давно все понятно. Но в Тесине они видят надежду на свое будущее. Ну, или они просто очень любят детей.

— Но Тесину не стать императором.

— Тем лучше. По мнению вуки, мягкая сила лучше прямого воздействия. Когда вырастет, он сможет влиять на брата. Титул наследного принца давит на сердце и ум Тамиса и, что всего хуже, на его душу. Ему придется нелегко на троне. Так считают вуки, и я, честно говоря, склонен с ними согласиться.

Тесин выглядывал из окон комнат и громогласно сообщал взрослым о тех чудесах, которые там обнаружил. Трауну еще не доводилось видеть племянника таким возбужденным и счастливым. Единственное, чего не хватало в маленьком раю на дереве, — это других детей, но Тесин и сам еще о том не догадывался. Когда он составил первое впечатление о домике, то спустился, подбежал к Пеллеону и потребовал взять его на руки. Как только Пеллеон подхватил его, он обвил его руками за шею со всей силой любви доверчивого ребенка и прошептал на ухо:

— Спасибо, дядя Гилад.

В тот момент Пеллеон поклялся себе, что, независимо от закидонов его отца, всегда будет Тесину поддержкой, опорой и защитой, чего бы ему это не стоило.

Приняв однажды какое-либо решение, Пеллеон от него не отступал, разве что в процессе понимал, что результаты его выполнения будут гибельны. Раз уж Тесин жил в его доме, он принялся наверстывать упущенное для себя и для мальчика. Траун не возражал, поскольку считал, что забота, любовь и воспитание Пеллеона пойдут племяннику на пользу. Правду сказать, в Империи не нашлось бы детей более избалованных, чем сыновья императора, и вместе с тем — детей, менее получающих родительскую любовь. При множестве своих талантов и государственных успехов, Трассу не удалось установить прочную и нежную связь с сыновьями. В их сердцах любовь к отцу неизменно соседствовала со страхом перед его величавостью. Для Трасса же, равнодушного к детям в целом, отцовство являлось умозрительным конструктом, о котором он вспоминал от случая к случаю. Всегда далекий, увлеченный политикой, погруженный в свои ревнивые печали, Трасс приобнимал сыновей только на публике, перед камерами, изображая семейную идиллию, но почти никогда не прикасался к ним в частной жизни. Принцев научили улыбаться журналистам, махать подданным, отвечать на официальные приветствия и вопросы, их одевали в дорогие наряды. У каждого имелась небольшая коллекция корон и диадем для выхода. Они производили впечатление счастливейших детей на свете, хотя на деле они чаще всего чувствовали себя одинокими даже в толпе придворных и слуг. Обоим принцам недоставало инициативности, особенно Тесину, и самостоятельности.

В первый же вечер на Кореллии Пеллеон обнаружил, что Тесин не умеет обращаться с одеждой. Он так и сидел в своей комнате в дорожном платье в ожидании, когда придут слуги и переоденут его к ужину. Для без малого семилетнего мальчика стало шоком известие, что теперь он должен делать это сам. Ему попросту не приходила в голову мысль, что ему когда-нибудь придется лично возиться с застежками на вещах. Еще больше его удивило то, что одежда, оказывается, не сама собой оказывается в шкафу, а ее нужно туда повесить — самому; что ей может потребоваться стирка, чистка или небольшой ремонт, который тоже нужно сделать лично, что грязную обувь нужно помыть и высушить. В первый момент, когда Тесин понял, что его будут не только развлекать и баловать, но учить обслуживать себя, он захотел вернуться во дворец, к привычной и понятной жизни, где за него все делали слуги и дроиды. Но вслух он этого не сказал. Ему вспомнились разговоры отца и дяди о том, как трудности закаляют характер, и решил, что пребывание на Кореллии — нечто вроде испытания характера, проверки на готовность стать взрослым.

В доме Пеллеона Тесин впервые узнал, как пользоваться стиральной машиной, одежной щеткой, ниткой и иголкой. Первое время у него, конечно, получалось скверно, зато потом, освоив базовые навыки, Тесин почувствовал себя героем. Гилад поработал над его гардеробом, убрал подальше наряды и сапожки из шелка, бархата и парчи, расшитые жемчугом, золотом и серебром, и заменил их простой одеждой и удобной обувью. Переодетый, Тесин выглядел как обычный чисский ребенок, разве что привычка держать спину ровно и на все смотреть чуть свысока выдавала его благородное происхождение. С ботинками для походов вышла трудность: они сложно шнуровались, а Тесин не умел завязывать даже примитивные узлы. Пеллеон терпеливо учил его разным способам завязывания шнурков и узлов, напоминал — в случае неудачи — никогда не упускать из виду главную цель. А цель была простая. Тесин скоро изучил все пространство вокруг дома, сад и берег, и ему захотелось посмотреть, что находится дальше в лесу. Траун и Пеллеон пообещали взять его в (почти) настоящий поход. Но для этого ему сперва необходимо было освоить ряд полезных навыков. Когда Траун решил, что Тесин обучился базовым премудростям и достаточно укрепил тело беготней и играми на свежем воздухе, то объявил день для похода. Идти предполагалось недалеко — к живописному роднику — по проторенной дорожке, почти по ровной местности. Основной вес несли, конечно, взрослые, но у Тесина имелся свой рюкзачок с бутылкой воды, питательными батончиками, световыми палочками, средствами для разведения костра и прочими мелочами, так что он тоже чувствовал себя частью команды. Прогулка, иначе не назовешь, заняла не более получаса. Не так уж красив был тот родник, но Тесину он представился настоящим водопадом. Он смело сунул голову под ледяные струи, как это сделал один из сопровождавших их телохранителей, с визгом отпрянул и долго потом стряхивал с себя воду. Привал не требовал разведения костра, но Траун велел племяннику показать, чему тот научился. Тесин быстро сгреб кучку опавших листьев, собрал немного сухих веточек, сложил их, как учил Пеллеон, и поджег, а после того, как пламя потухло, притоптал пепел и засыпал землей. Траун остался доволен и пообещал впредь регулярно ходить в походы.

Гранд-мофф Таркин расплакался бы в загробном мире, если бы узнал, что можно учиться выживанию в дикой природе в приятной игровой манере, в полной безопасности, пока ребенок не вырастет достаточно, чтобы подвергать его более серьезным испытаниям. Методы обучения Трауна и Пеллеона разительно отличались от методов, принятых на родной планете Таркина. Походы для Тесина являлись не обязательным занятием, способом обеспечить себе пропитана, а приятным вариантом времяпрепровождения, одним из многих. Маршруты постепенно становились сложнее и длиннее. Взрослые постоянно присматривались к состоянию мальчика. Во время походов Пеллеон примеривал свой шаг к шажкам Тесина, всегда заботился о том, чтобы ничем не оскорбить его чувство собственного достоинства. Когда им нужно было переправиться через ручей, Пеллеон переносил Тесина с нежностью и заботой; когда требовалось взобраться на холм — сажал его себе на плечи. Если мальчик уставал от похода, Пеллеон делал привал, сажал его себе на колени или брал на руки и относил домой. Траун считал, что Гилад слишком ему потакает, что Тесин уже достаточно взрослый, чтобы справляться с нагрузкой самостоятельно. На словах Пеллеон с ним соглашался, а потом подмигивал мальчику, давая понять, что ничего менять не собирается. Самым ярким стал трехдневный поход, когда всей компании пришлось дважды разбивать лагерь и ночевать под открытым небом. Отблески костра на лицах дяди и хорошо знакомых ему людей, длинные причудливые тени на деревьях, непривычные запахи и звуки наполнили сердце Тесина. Спать полагалось в палатках, но Тесин вытащил свой спальник наружу, поскольку хотел посмотреть на ночное небо, совершенно не похожее на то, которое он привык видеть на Корусанте. Он уже много раз видел его в безоблачную погоду в доме, но посреди леса, в окружении новых звуков и запахов, оно казалось другим. На Кореллии испытанные Тесином в ту ночь чувства было принято описывать одной фразой: «Его глаза наполнились звездами». Эти слова не означали особого рода духовного перерождения — скорее, открытие в самом себе тяги к путешествиям и приключениям. Из кореллиан, испытавших такое состояние, выходили лучшие пилоты и офицеры флота, ведь космос становился их домом. Но принцу, судьбой и этикетом обязанному большую часть времени находить во дворце, жить с тягой к звездам было тяжело, хотя он сам о том еще не подозревал.

Chapter 19 Chapter Text

Если вы хотите, чтобы ваши дети были умными,
читайте им сказки. Если вы хотите, чтобы они были умнее,
читайте им еще больше сказок.
Альберт Эйнштейн

Дети охотно всегда чем-нибудь занимаются.
Это весьма полезно, а потому не только
не следует этому мешать, но нужно принимать
меры к тому, чтобы всегда у них было, что делать.
Ян Амос Коменский

Несмотря на полную бытовую беспомощность, Тесин с первых дней на Кореллии удивлял Пеллеона начитанностью, способностями к глубокому анализу ситуации, суждениями, которым позавидовать бы и мудрец. Иногда это даже немного пугало: словно говоришь со стариком в теле ребенка. У Гилада ушла неделя, чтобы понять, что Тесин не вполне сам формулирует свои слова, а соотносит их с высказываниями древних мыслителей, цитирует их, немного поправляет при необходимости. Удивившись, он поинтересовался у Трауна, где Тесин понабрался такой премудрости. Оба принца, конечно, не сами выбирали, что читать. Трасс был словно помешан на образовании и просвещении, потому он требовал, чтобы каждая минута бодрствования его сыновей была посвящена какой-нибудь полезной деятельности. Их заставляли зубрить философские каноны, исторические трактаты, изречения мыслителей, собрания поэзии и прозы, а также приемы и жанры стихосложения. Трасс раздобыл в архивах длинные книги по истории древних династий этой части галактики, дабы принцы могли извлекать уроки из прошлого и разбираться, какие решения принимали древние правители, к каким преимуществам и сложностям привели постановления. Принцы учились целыми днями, не знали ни игр, ни забав. Образованностью и внешностью они истинно превосходили многих, но, увы, их ум и красота были лишены того блеска, который отличал Трасса. Они обладали великолепной наружностью и могли изящно вести себя в обществе, но оставались при этом обычными мальчиками. Пожалуй, именно родственная связь с Трассом, а не таланты возвышала их в глазах всего света, во всяком случае, они пользовались в мире влиянием, каким Трасс не пользовался в юности и в первые годы в Империи. Их развлекали историями, способными только подвигнуть к размышлениям, а не разжечь детское воображение и интерес. Достигнув сознательного возраста, Тамис начал бунтовать. Он вырос дерзким и своенравным мальчиком, тогда как Тесин стал просто угрюмым. На всем его облике лежала печать задумчивости, не свойственная детям его возраста. На Кореллии Траун старался каждый вечер проводить с Тесином, читал ему книги, обсуждал и пояснял сложные места. Он показал Гиладу особую папку на своем падде, в которой хранились книги для Тесина, — Трасс лично отобрал их и велел изучить с сыном до возвращения на Корусант. Пробежав глазами список, Пеллеон нервно усмехнулся. Он и половины названий не слышал, а из тех, которые знал, большинство прочел на втором курсе военной академии, когда в расписании внезапно возникла философия. В очередной раз Гилад подумал, что чиссы живут не в той же вселенной, что остальные разумные расы.

— Не слишком ли сложное чтиво для ребенка? — спросил он.

— Это полезные книги и, кстати, в адаптированном варианте, — ответил Траун, но не принялся защищать выбор брата.

Пеллеон понимал, что воспитание принцев должно отличаться от воспитания обычных детей; что в случае необходимости они должны быть готовы занять престол, править и не уронить престижа короны; что враги не станут делать скидку на их возраст. Однако он находил требования, предъявляемые Трассом к сыновьям, чрезмерными. Лишая их радостей детства, Трасс растил достойных государственных деятелей, но очень печальных и странных в быту личностей. Когда Пеллеон навещал принцев во дворце во время отпуска императора, он заметил, насколько своеобразное у них мышление. Они практически не различали понятий добра и зла, но во всем видели благо или вред государству. Тамис не проявил ни малейшего интереса к словам Пеллеона о том, что любую ситуацию нужно оценить еще и с точки зрения морали. «Это только ваше мнение, я с ним спорить не буду», — надменно заявил наследный принц. Гиладу казалось, что Тесин пока меньше пострадал от придворного воспитания. Привить ему все представления и привычки, которые считал правильными, Пеллеон не рассчитывал (для этого требовалось бы забрать принца из дворца, растить и воспитывать его в другой среде, а Гилад и без того был перегружен работой, чтобы становиться наставником или приемным отцом). Но он пытался хоть ненадолго вырвать Тесина из круга сухой науки, политики, долга перед Империей, показать ему жизнь такой, какой она должна была быть у ребенка его возраста.

Как-то вечером Траун не смог исполнить привычную обязанность по чтению племеннику. За ужином он получил сообщение, посмотрел на хронометр, быстро запихал несколько ложек еды в рот и, жуя на ходу, пошел переодеваться. Немного позже Пеллеон застал его у зеркала, пытающимся привести прическу в порядок. Во время отдыха Траун не утруждал себя стрижкой и укладкой, волосы у него немного отрасли и никак не хотели принимать положенный уставной вид, даже под воздействием геля и прочих уходовых средств. О должности Трауна призван был напомнить его китель (без ремня), надетый на домашнюю майку и штаны. Очевидно, гранд-адмирал планировал вести голосвязь сидя.

— Трасс устраивает внеплановое совещание, я должен подключиться, — кое-как пригладив волосы, быстро произнес Траун. — Ты не мог бы почитать Тесину перед сном? Мы как раз дошли до третьей главы.

— Без проблем.

— Ты лучше всех.

Ласково улыбнувшись Пеллеону, Траун включил один из паддов, открыл файл с книгой, которую они с Тесином изучали, отдал Гилалу и удалился в свой кабинет. Что бы там не собирался обсуждать император, это явно не предназначалось для посторонних ушей. Гилад не слишком огорчился по этому поводу. В подобных случаях, если дело важное, Траун потом передавал ему суть; если нет — ограничивался едким комментарием по поводу мнительности брата.

Когда Пеллеон вошел в комнату Тесина, принц уже лежал в постели и играл на минипадде в игру, которую для него скачал кто-то из штурмовиков, — гонял разноцветные шарики по полю. Многие увлекались этой незамысловатой забавой, она помогала отвлечься, разгрузить голову. Но Тесин словно бы устыдился недостаточно интеллектуальным занятием и быстро спрятал минипадд под подушку.

— Твой дядя очень занят. Ты не против, если я почитаю тебе вместо него? — сказал ему Пеллеон.

— Я буду очень рад. Но вам незачем утомлять себя — нянябот может почитать мне. У нее есть программа имитации голоса папы и дяди. И еще у нее есть голопроектор и много голо в памяти. Это сделали специально, чтобы мы с братом не забыли, как выглядят папа и дядя.

— Насколько мне известно, на Корусанте не так много чиссов. Да и твой дядя, и император не из тех, кого легко можно забыть.

Пеллеон сел в кресло рядом с кроватью принца, активировал падд и нашел нужное место в книге.

— Итак. Глава третья. О мужах государственных и их добродетелях, — начал он бодрым голосом, но, чем дальше читал, тем более унылым и безрадостным казался ему текст.

Тесин тоже особой заинтересованности не проявлял и слушал из одного только уважения к труду старшего.

— Как по мне, звучит предельно скучно, — поделился впечатлениями Пеллеон, когда дочитал до конца первой страницы.

— Дядя говорит, это полезная книга, — тактично ответил Тесин.

— На то, чтобы читать умные и полезные книги, у тебя будет целая жизнь, а некоторые истории хорошо слушать только в детстве. Хочешь расскажу одну такую?

— Дядя говорит, что развлекательные книги — это для дураков. Книги должны быть поучительными.

Гилад лукаво усмехнулся:

— Ну, моя история тоже в какой-то степени поучительная. Хотя ваше высочество, наверное, слишком серьезный юноша, чтобы слушать о драконах и лесных духах, приключениях и подвигах, о принцессах в руках разбойников… Ты прав, давай лучше почитаем о государственных мужах.

Он притворился, что снова собирается открыть выбранную Трауном книгу.

— Не-е-ет. Дядя Гилад, расскажи про принцессу, — попросил Тесин. — У нее все хорошо закончилось?

— Чтобы узнать об этом, тебе придется набраться терпения. Согласен?

Тесин энергично закивал.

— Хорошо. Ты знаешь, кто такие драконы?

— Да, у папы есть гобелен с драконами и другими фантастическими зверями.

— Замечательно. Это очень важно, потому что дракон играет большую роль в нашей истории. А теперь закрой глаза и представь себе дикий лес. Почти такой же, как вокруг нашего дома, только в нем не жили ни люди, ни чиссы, ни другие разумные расы. Его населяли одни лишь птицы и звери. Но это был не обычный лес, а волшебный, потому что в нем жили лесные духи.

Пеллеон постарался придать голосу налет театральности, собрался изложить сказку как эпичную легенду. Но Тесин его перебил, запросив конкретики:

— Как выглядят лесные духи?

— О, самым разным образом. Они умеют менять внешний вид. Вчера лесной дух может обернуться молодой красавицей, сегодня — добродушным стариком, а завтра — мальчиком вроде тебя.

— А они опасные?

— Во всей кореллианской мифологии нет более безвредных существ. Целыми днями они только и делают, что гуляют по лесу, поют и играют, помогают растениям, животным и птицам. А еще они любят шутить над путниками. Раньше говорили: если заплутал в лесу, закрой глаза, покрутись и попроси лесного духа вывести тебя на тропу. Но это, конечно, суеверия. Когда идешь в лес, не забывай браслет с маячком.

— Я не забываю. Не волнуйтесь, дядя Гилад, я не потеряюсь, со мной всегда нянябот и штурмовики.

— Мне сразу стало спокойнее. Закрывай глазки, и я продолжу. Так вот, в волшебном лесу среди своих собратьев жил один дух. И был он самым обычным из них. Да, он не был ни самым старым и опытным из них, ни самым молодым, ни очень умным, ни очень сильным, даже колдовать особенно не умел. Он не переживал из-за этого, потому что для того, чтобы вести жизнь лесного духа, много ума не надо. Единственное, что отличало его от других, это беспримерно доброе сердце. Много лет он провел в лесу, не глядя дальше деревьев и кустов, не видя неба. Но однажды он заигрался, погнавшись за птичкой, и поднялся к самым верхушкам деревьев. Он сел на ветку, стал любоваться небом, солнцем и облаками и сам на себя поражался, почему не видел этой красоты раньше. И так случилось, что в тот час по небу летел дракон. Но, в отличие от лесного духа, дракон был совсем не обычным. Его чешуя сверкала на солнце, а глаза горели огнем. Его огромные крылья могли поднять ураган, но в тот день они едва касались крон деревьев. Вообрази себе самого прекрасного дракона, какого сможешь. Потому что это был не просто какой-то дракон, а король драконов, великий и мудрый правитель всех волшебных созданий. От вида такой красоты наш бедный лесной дух был потрясен. И он, естественно, влюбился в дракона, потому что красота открывает сердца. Кроме очевидной красоты, король драконов обладал мужеством, справедливым характером, всеми теми добродетелями, о которых написано в том философском трактате, который вы с дядей читаете, и был выдающимся правителем, какого волшебный лес не знал тысячи лет.

— Прямо как мой папа?

У Гилада возникла другая ассоциация, но он поддержал маличика:

— Да, Тесин, как твой папа, только дракон. Познав любовь, лесной дух стал очень несчастен. Он впервые критически посмотрел на себя и расстроился. У него не нашлось ни одного таланта, который мог бы впечатлить короля драконов.

— А как же доброе сердце?

— Понимаешь, это такая вещь, которую трудно продемонстрировать. Достаточно открыть лицо, чтобы показать его красоту, дать дельный совет, чтобы обнаружить глубину ума, поднять что-нибудь тяжелое, чтобы доказать силу. А с сердцем так не получится. Кроме того, наш лесной дух так часто совершал добрые дела, что не считал это чем-то выдающимся. Он думал, что все вокруг добры и хороши и поступают так же, как он. Чем больше он размышлял над этим, тем сильнее печалился. И каждый день лесной дух поднимался к кронам деревьев, смотрел, как прекрасный дракон летает над лесом по своим делам, и плакал. «Вот бы случилось так, чтобы дракон меня заметил. Вот бы он заговорил со мной», — думал он. — «Но я всего лишь лесной дух, такой маленький и невзрачный. Чего ради великому и могущественному королю дракону говорить со мной?».

По мере развития истории Тесин все больше воодушевлялся. Персонажи попадали в разные приключения, находили друзей, демонстрировали духовный рост как результат выбора в непростых ситуациях и несли ответственность за результаты своего выбора. Перед Тесином, который привык к сухому повествованию, перечислению фактов и выводов, распахнул двери новый мир. Он с запозданием открыл для себя мифологию и волшебство. Для того, чтобы усыпить ребенка, такая сказка точно не годилась. Кореллианские сказки славились на всю галактику своими увлекательными сюжетами, поскольку больше любых других добродетелей славили смелость, находчивость, умение превозмогать трудности. И заканчивались они, как правило, хорошо и поучительно, а не мрачно. Вот и в этой истории лесной дух проявил смекалку, выручил короля драконов и в итоге завоевал его сердце. Тесин смог перевести дух только после слов: «И жили они с тех пор долго и счастливо, в мире и согласии». За какой-то час Пеллеон, подражая разным голосам, дополняя рассказ мимикой и красочными картинками из голонета, провел принца дорогой головокружительных приключений. Воображение Тесина, до того вечера прозябавшее на подножном корме, впервые попало на пир. Естественно, Тесину захотелось услышать что-нибудь еще. Но Пеллеон напомнил, что час уже поздний, и пообещал в другой раз рассказать новую сказку.

Когда Пеллеон вернулся в их с Трауном спальню, она была пуста. Гилад вышел на балкон, устроился в шезлонге и устремил взгляд к звездам. Стемнело, в траве звонко стрекотали сверчки. Совещание шло уже около часа. По меркам Корусанта — ничтожно малое время. На любых сборищах, которые организовывал Трасс, отмолчаться было невозможно: император желал выслушать мнение каждого. О чем говорили сейчас, Гилад не строил предположений. Трасс использовал любую возможность повидаться с братом независимо от темы собрания, будь то вопросы финансов, войны или дипломатии. Не так давно он дошел до того, что привлек брата к организации банкета в честь придворного праздника. Трасс привел Трауна в комнату, в которой рядами выстроили полсотни накрытых столиков, водил его вдоль рядов, выспрашивал мнение о каждом способе сервировки, рассматривал вместе с ним столовые приборы, тарелки и салфетки, просил помочь выбрать самое удачное сочетание. Для Трауна, который мало заботился о тонкостях этикета, а о кувертах — и того меньше, это стало настоящей пыткой. Совершенно измучившись обсуждением того, как сочетаются цвета и качество ткани с материалом приборов, Траун указал на один из самых аскетично накрытых столиков. Простоту дизайна, в отличие от планов сражений, он всегда предпочитал изощренной избыточности декора. Траун с Пеллеоном потом вдоволь посмеялись над тем, какими мелочами Трасс заполняет свою жизнь.

Не имея сил двинуться с места, Гилад долго сидел, отдавшись глубокой задумчивости. На память ему пришел случай на том самом банкете, для которого братья выбирали сервировку. Во время перемены блюд Траун по привычке положил приборы в определенную позицию. Сидевшие неподалеку придворные принялись живо это обсуждать, обмениваясь снисходительными улыбками. Причиной являлась новая мода, диктовавшая другие, незнакомые Трауну положения приборов в такой ситуации. Его, равно как и других офицеров, не предупредили о новых веяниях в застольном этикете. Строго говоря, посмеивались не только над Трауном, но и над остальными «солдафонами», однако Трасс почувствовал, что задета именно честь его брата и вступился за него. «Моему брату простительно незнание тонкостей придворного этикета, поскольку он занят делом. Он работает на благо вооруженных сил Империи, ему некогда изучать такие детали. Даже если мой брат пожелает есть голыми руками, он заслужил право на это. А чем занимаетесь вы, господа, кроме как изощряетесь в создании новых мод?» — сказал Трасс. Он нечасто журил придворных скопом, а в столь резких выражениях — практически никогда. Пеллеон в тот вечер убедился, что, какими бы пустяками не полнилась жизнь Трасса, от любви к брату он никогда не откажется. Мысль об этом наполнила его сердце печалью.

Ночь стояла тихая, не считая едва различимого плеска волн да стрекота насекомых. Легкий бриз обдувал лицо Пеллеона и приносил запах моря. Не считая дежурного освещения в домике для охраны, свет везде был потушен, и главный дом, сад, причал и противоположный берег залива тонули во мраке. Сидя в темноте, Пеллеон думал о той невыносимой ситуации, в которой они с Трауном и Трассом оказались. Иногда ему хотелось, чтобы Траун любил его чуточку меньше. Тогда и разлуки бы их так не страшили, и измены не мучили. Вспоминая себя несколько лет назад, Гилад испытывал стыд. Тогда он потребовал, чтобы Траун разорвал интимные отношения с братом, ибо это шло вразрез с его представлениями о морали. И кто от этого выиграл? Трасс стал несчастным и теперь всячески старался подпортить их с Трауном счастье. Траун мучился от его придирок и скандалов. Все чаще, когда он говорил о брате, Пеллеон слышал в его тоне не только презрение, но и сожаление, печаль по прежним временам, когда они были не только любовниками, а также лучшими друзьями. Траун ни разу не обвинил Гилада в нынешнем разладе. Разумеется, это не мешало Гиладу обвинять самого себя. Его гордыня в прошлом не позволила поделить любовь на троих. Время сбило с него спесь. Теперь он ясно понимал, что и сам не обрел идеального счастья, и сделал несчастными любимого и императора, к которому не испытывал дурных чувств. Гиладу казалось вопросом времени, когда Траун тоже определит истинного виновника своих печалей и задумается, стоит ли фаворит того. Больно было смотреть на него, в тоске обращавшего взор к небесам. Хандра вместе с муками совести пришла из ниоткуда. День и вечер прошли очень приятно. Только что, когда он рассказывал Тесину сказку, Гиладу было очень весело. Он почувствовал стыд и перед принцами. Возможно, если бы Траун продолжал навещать брата, Трасс меньше печалился бы и больше времени уделял сыновьям, дети не росли бы такими заброшенными и одинокими. Тут Пеллеон оборвал себя. За прошедшие годы он хорошо успел изучить характер императора и убедился, что сыновья его интересуют лишь как элементы статуса, они нужны ему для престижа, все равно как корона или трон. Другого детства у принцев быть не могло независимо от того, с кем спят их отец и дядя.

Пеллеон сидел на балконе до тех пор, пока не почувствовал, что продрог. Посмотрев на хронометр, он узнал, что прошло довольно много времени — больше двух часов. Значит, совещание уже должно близиться к концу, если только не произошло нечто из ряда вон выходящее. Поежившись, Пеллеон зашел в спальню, прикрыл за собой балконную дверь, переоделся в теплую пижаму, а поверх нее натянул тонкий свитер. Не хватало еще простудиться из-за ночной сырости или заработать невралгию. Мысли о высоких материях отошли на второй план, как часто случалось. Гилад не мог изменить прошлое, а потому вернулся к более насущным вещам. Он лег в постель, нашел в голонете сборник кореллианских сказок и стал просматривать их в поисках истории, которую можно рассказать Тесину завтра вечером. За давностью лет многие аспекты подзабылись, особенно загадки, песенки и стихи.

За чтением загадок с подвохом его и застал Траун. Он бесшумно приоткрыл дверь, бочком просочился в спальню и с удивлением обнаружил, что в таких предосторожностях не было нужды.

— Я думал, ты уже спишь, — сказал он.

— Не хотел ложиться без тебя, — отложив падд, отозвался Пеллеон. — Что-то долго вы заседали. Итак, чего хотел император?

— Даже не спрашивай.

Траун повесил китель в шкаф и начал переодеваться в пижаму, рассуждая будто бы сам с собой:

— То ли он с возрастом становится параноиком, то ли Айсард намеренно раздувает его страхи. Пустое это все, игра теней. Айсард очень старается доказать свою полезность. Помяни мое слово, однажды она перестанет сплетать заговоры из воздуха и устроит настоящий только для того, чтобы потом публично его раскрыть. Надеюсь, когда это произойдет, мы и все, кто нам дорог, будем находиться от нее как можно дальше. Как все прошло с Тесином?

— Я рассказал ему сказку, которую очень любил в детстве. Кажется, ему понравилось.

— И о чем она? — спросил Траун, залез в постель и приобнял Пеллеона.

— О лесном духе, который влюбился в короля драконов.

— Звучит интригующе. Лесные духи — это же что-то вроде фей на Кореллии?

— Можно и так сказать. В детстве я слышал эту историю миллион раз, с возрастом и думать о ней забыл, а сейчас оказалось, что я помню ее слово в слово так, как рассказывала мама. Странно. И я только сегодня заметил, как наша с тобой история похожа на эту сказку.

— Расскажешь и мне тоже?

— Если отгадаешь загадку, — усмехнулся Гилад. — Что принадлежит тебе, но это чаще используют другие?

Траун состроил кислую мину.

— Мое свободное время.

— Нет, имя. Хотя… после сегодняшнего совещания я готов засчитать ответ наполовину. Давай так. Представь, что ты стоишь на обрыве, окруженный врагами, со связанными руками и без оружия. Как положить этому конец?

— Для начала вступить в переговоры, параллельно пытаться освободиться и поискать хотя бы камень или палку, чтобы отобрать оружие у ближайшего противника, и…

Гилад покачал головой:

— Рау, надо просто перестать это представлять.

Пару секунд Траун молча смотрел на Пеллеона, потом рассмеялся.

— Вот за что я люблю кореллианское мышление. Гил, откуда ты это все берешь?

— Из кладезя народной мудрости. Я собирался расшевелить абстрактное мышление Тесина. Но вижу, что стоит устроить игру в загадки для вас обоих.

Крепче прижав Пеллеона к себе, Траун чмокнул его в лоб и в чрезмерно пышных выражениях принялся возносить хвалу его мудрости. Гилад смог заставить его умолкнуть лишь с помощью долгого поцелуя.

***

Мысли о семейной жизни и продолжении рода появились у Трауна достаточно поздно. Сначала он был слишком юным, чтобы размышлять о подобных вещах. Его голову занимала любовь к брату, изначально преступная, и защита Доминации чиссов. Потом он заботился о выживании, о карьере в имперском флоте, о покорении Неизведанных регионов, о сохранении Империи, об укреплении власти брата… Он не знал того покоя и стабильности, которые способствуют появлению желания завести детей. Когда он стал принцем императорского дома Митт, придворные стали активно намекать ему на продолжение рода. Он отвечал довольно резко. Траун терпеть не мог, когда на него давили. В его жизни был период абстрактных размышлений о детях. Он пришелся на третий год «картографической экспедиции». Но тогда Траун убедился, что Парку эта тема не слишком интересна. В любом случае для ее развития требовалось третье лицо — женского пола — и определенные усилия со стороны Трауна. Менять свои вкусы и взгляды он не желал даже в угоду всеобщему благу. Он смирился с тем, что никому не передаст свои драгоценные гены (слишком многие смотрели на него как на племенного жеребца с выдающимися качествами, которые необходимо передать потомкам для улучшения породы), не доверит растущему ребенку свои мысли и взгляды, не обучит его по своему образу и подобию.

Траун убедился, что родительство намного сложнее, чем показывают в голофильмах, когда у Трасса появились дети. Брат подал ему дурной пример. Тамис и Тесин не были проблемными детьми в привычном понимании этого выражения. Их жизненная трагедия заключалась лишь в том, что они появились на свет не вовремя. Их с рождения лишили матерей. Отец не хотел их и занимался другими делами. Дядя слишком часто отсутствовал и не мог участвовать в их жизни. Любыми способами они пытались добиться внимания старших — и неизменно терпели крах. Трасс требовал от них безупречности, ничего не предлагая взамен. Он хотел для своих детей лучшего и предполагал, что они должны стать лучшими во всем. Более агрессивный и активный Тамис перед камерами играл роль любящего сына, а за закрытыми дверями своих покоев изводил слуг и учителей. Однажды он прокрался в гардеробную отца, изрезал ножницами, испачкал множество его нарядов, довел до слез графиню Тьецци, главную смотрительницу гардероба императора. Он уже понял, что не получит от отца любви, но рассчитывал добиться хоть какой-то реакции. Пускай бы отец велел наказать его — это лучше безразличия. Увидев учиненный Тамисом разгром, Трасс стал утешать графиню Тьецци, распорядился утилизировать испорченные вещи и навести порядок, приказал сшить новые наряды. Он вел себя так, будто Тамиса не было в комнате. Сыну Трасс не сказал ни слова. На следующий день Тамису принесли записку от императора: «Если бы Вы не были наследным принцем, я бы приказал примерно Вас наказать, и тогда Вам пришлось бы плохо. Не забывайте, что титул достался Вам по праву рождения, но в моей воле это изменить». Равнодушие отца в сочетании с муштрой и завышенными требованиями не улучшило характер Тамиса. Что до Тесина, более мягкого и робкого, склонного к меланхолии, то под воздействием такого воспитания он еще больше замкнулся в себе. Он перестал пытаться добиться внимания отца и сосредоточился на других вещах. У него были неплохие задатки во многих сферах. Он много читал и часто удивлял учителей зрелостью суждений. Тесин любил музыку, с детства с удовольствием осваивал музыкальные инструменты и придворные танцы, в отличие от брата. Он начал петь раньше, чем научился говорить: отдельными звуками и мычанием повторял мелодии, которые исполнял нянябот. Став взрослее, Тесин стал всерьез брать уроки пения. Он постигал музыку так же глубоко, как Траун — искусство. Любую мелодию умел разложить на составляющие, чувствовал переходы звуков, воспринимал их подобно переливам цвета. Не раз, слушая вместе с Трауном какую-нибудь оперу или концерт, Тесин указывал на малейшие огрехи исполнителей в партитуре или, наоборот, удачные места, ловкие переходы и с удивлением спрашивал: «Дядя, неужели ты не слышишь?». Для Трауна музыка служила источником удовольствия, но он никогда не проникался ею. Самые прекрасные мелодии оставались для него просто набором звуков, подобранных определенным образом и уложенных в некую композицию. В этом племянник его превзошел. Науки и искусства отвлекали Тесина от личных переживаний: во дворце, в собственном доме он ощущал себя чужим. Чувство отчужденности никогда не покидало Тесина, даже когда он находился среди придворных детей. Напротив, в толпе он чувствовал себя еще более одиноким. Оказываясь наездами на Корусанте, Траун видел равнодушие Трасса к сыновьям, видел страдания мальчиков, но не умел им помочь. Тогда он радовался, что у него нет такого же брошенного ребенка, на которого ни у кого из взрослых нет времени.

И все же, глядя на то, как Пеллеон играет с Тесином, учит его самостоятельности, рассказывает сказки и увлекательные истории перед сном, Траун невольно думал о том, каково было бы иметь собственного ребенка, похожего на него и на Гилада. Это была не столько оформленная мысль, сколько фантазия. Физиология накладывала жесткие ограничения относительно того, кто способен выносить дитя, а кто — нет. Однако сила воображения преодолевала запреты. Траун четко представлял себе, как выглядел бы их с Пеллеоном общий ребенок. Иногда это бывал мальчик, но чаще — девочка. Траун видел черты ее лица, так похожие на его собственные с трудноуловимым, но однозначным сходством с Гиладом. Больше всего влияние Гилада проявлялось в характерных маленьких жестах, поворотах головы, выражении лица. В Империи Руки Траун встречал полукровок от браков людей и чиссов. Независимо от того, к какому из народов принадлежала мать или отец, дети наследовали внешний вид от более сильной расы. У них была голубая кожа более светлого оттенка, чем принято считать стандартным в Доминации (или более темного, если человеческий родитель был чернокожим), и красные глаза. Они росли медленнее, чем чиссы, и, как правило, уступали чисским одногодкам в силе и выносливости. Однако они часто оказывались хитрее и изворотливее прямолинейных чиссов, поскольку обладали чрезвычайно гибким человеческим мышлением. В большинстве своем они учились лучше и осваивали программы быстрее чисской детворы. Обладая разным характером, полукровки все же стремились расширить свои знания о мире, их интересовали другие народы и культуры. Чистокровные чиссы предпочитали держаться в своей компании.

Траун редко оказывался в обществе детей. Его статус и основной род деятельности защищали его от этого. Тем не менее иногда он приходил на вечеринки в семьи подчиненных, у которых были маленькие дети. И если ребенку случалось сбежать от нянябота, чтобы посмотреть на праздник или на высокородного гостя, о котором столько говорили между собой родители, то Траун не позволял увести малыша в детскую. Он охотно садился рядом, говорил с детьми почтительно, как со взрослыми, и от этого они чувствовали свою значимость. Если они ластились к нему, он обнимал их в ответ, обмениваясь при этом с Пеллеоном выразительными взглядами, понятными лишь им двоим.

Каникулы с племянником на Кореллии превратились для Трауна во что-то вроде облегченного симулятора отцовства. Тесин находился в том возрасте, когда бессонные ночи, крики, визги, слезы уже остались позади и общение с детьми начинало становиться интересным. Восприимчивый мальчик с любопытством познавал все, чему взрослые его учили, будь то навыки выживания, новые книги или игра в виброножички, за которой коротали время штурмовики. Однако Траун не мог не заметить, что племянник постоянно окружен только взрослыми и порой тяготится их обществом. Пеллеон настойчиво говорил ему о том, что Тесину нужно общаться с детьми его возраста; что принц не должен расти один, замыкаться в самом себе; что общение так же ему необходимо, как книжная заумь, размышления и умозаключения. Проще говоря, Тесину требовались друзья. Придворных детей Гилад исключил из числа потенциальных друзей, поскольку они составляли слишком многочисленную свиту, пугавшую принца, с ними он не мог расслабиться. Кроме того, их родители наверняка оказывали на них давление, объясняли будущие плюсы дружбы с принцем, следовательно, их отношения изначально были лишены искренности. В качестве приятелей, хотя бы временных, Пеллеон предложил соседских детей (естественно, предварительно проверенных службой безопасности). О прямом соседстве речи не шло. Однако на границе имения Пеллеона находились небольшие домики и частные земельные участки. Там в основном жили семьи прислуги и рабочих, обслуживавшей здания, входившие в комплекс Мирного Причала. Рядом с ними обретались несколько крестьянских семей, которые держали кое-какой скот. Одно семейство было ни то, ни се. Глава рода всю неделю работал на заводе в Коронет-сити, а его жена и дети поддерживали садово-огородное хозяйство за городом. На выходных он приезжал к ним, помогал с домашними делами, занимался ремонтом накопившихся сломанных вещей, вместе с женой окучивал деревья, полол грядки и так далее. Из сострадания к бедняге Пеллеон распорядился скупать у этой семьи все излишки урожая, какие они выставят на продажу.

Детям из подобных семей и предстояло, по задумке Пеллеона, составить временную свиту Тесина. Решение не было капризом. Еще когда Мирный Причал только приобретало законченный вид, Гилад внимательно присматривался к соседям. Он проследил за тем, чтобы с его имением связи сохранились исключительно у приличной публики, а разного рода маргинальные элементы были аккуратно вытеснены подальше. Служба безопасности регулярно проверяла оставшихся на благонадежность и верность Империи, а также самому Пеллеону. Последнее требовалось не для того, чтоб потушить его эго. Без всяких проверок Гилад знал, что сельские жители обязаны ему своим благосостоянием, ведь их урожаи скупались подчистую для нужд Мирного Причала и за более высокую цену, чем за ту же продукцию предлагали в городе, не говоря о том, что многие еще и подрабатывали на его землях. Пеллеон давно приметил, у кого какой состав семей, сколько детей и какого возраста. Он чувствовал, что однажды Траун познакомит его с племянниками и что Мирный Причал может стать местом отдыха принцев, как в итоге и получилось.

На утверждение Трауну он подал пять кандидатур: шестилетних близнецов Цимми и Медена Сумбул из семьи рабочих; Флетчера и Арну Гюнбер, шести и пяти лет соответственно, из семьи фермеров; Руза Фаулера, семи лет, чей отец занимался обслуживанием спидеров в гаражах Пеллеона. Все дети были подобраны так, чтобы Тесину стало проще с ними управиться, надавив на свой авторитет старшего. Как соседи, они знали друг друга, но постоянно вместе не играли, что тоже призвано было помочь Тесину их сорганизовать и стать неформальным лидером. И все эти дети принадлежали к человеческой расе. Можно было бы углядеть в том проявление старой имперской нетерпимости к инородцам, когда бы не хорошо всем известная репутация Пеллеона. Просто так получилось, что в тех краях исторически селились в основном именно люди, и везти издалека представителей иных рас выглядело бы глупо. В результате Траун отверг только кандидатуру юного Фаулера, поскольку мальчик «выглядел слишком дерзким», по его словам, и позволил Гиладу пригласить детей.

Большинство родителей отнеслись к тому, что их дети смогут подружиться с принцем, с воодушевлением. Это давало протекцию им самим и обещало море возможностей в будущем, не говоря о мелочах, вроде обещаний полноценного трехразового питания днем и подарков. Единственное условие, которое поставили направленные Пеллеоном на переговоры офицеры: не говорить детям, что Тесин — принц, они обязаны воспринимать его как обычного мальчика, пусть и из состоятельной семьи. С этим проблем не возникло. Мирный Причал не считался секретным объектом, взрослые отлично знали, кому принадлежит имение. И своим детям они сказали, что их приглашают составить компанию сыну одного из гостей Пеллеона. Тесин редко появлялся в голоновостях и больше походил на панторанца, чем на чисса. На отдыхе он одевался очень просто, не носил короны и других обязательных атрибутов принца. Поэтому ребята сперва сочли Тесина сыном какой-нибудь корусантской шишки. Сложнее оказалось заставить штурмовиков из охраны следить за языком и временно не называть Тесина высочеством. Приказы приказами, но привыкшие к субординации люди считали непочтительным обращаться к второму принцу крови по имени. Траун позволил им называть племянника «ваша милость», что считалось расхожим обращением к аристократам. В легенду это вполне вписывалось.

После того, как со всеми формальностями было покончено, рано утром спидер с имперскими гербами на боках объехал фермерские дома, собрал четырех детей и доставил везунчиков к главному дому в Мирном Причале. Тесин уже ждал их, в нетерпении прохаживался по веранде и готовился исполнять обязанности хозяина. Накануне Траун предупредил его о гостях, с которыми он сможет поиграть. Особый упор он сделал на том, что эти дети — не придворные, их с Тесином не связывают никакие обязательства и этикет. Как не походило это на свиту принца на Корусанте! Тесин полночи не спал, раздумывая над тем, чем занять гостей, готовил игрушки и падды с увлекательными книгами. Он настолько хорошо изучил имение Пеллеона, что чувствовал себя в нем почти хозяином.

Когда спидер с гостями появился из-за деревьев, Тесин едва удержался от того, чтобы спрыгнуть с веранды и побежать ему навстречу. Выработанная годами степенность не позволила ему это сделать. Он чинно дождался, пока спидер остановится около дома и водитель откроет дверь. Смеясь и толкаясь, трое мальчиков и одна девочка вылезли наружу. Первой выбралась из спидера девочка с крупными чертами лица и темными волосами – Арна Гюнбер. Для своего возраста она казалась долговязой и несколько неуклюжей, что, впрочем, оставляло ее совершенно равнодушной. Она заботились о своей наружности не больше, чем, как показало более близкое знакомство с ней, об образовании своего ума и развитии талантов. Она обладала веселым, затейливым умом, и от того вся ее жизнь представляла собой переплетение проказ, иногда жестоких. Следом за ней из спидера выпихнули ее брата Флетчера, бледного, хилого и слабого мальчишку невысокого роста. Его лицо можно было бы назвать красивым, когда бы не слишком тяжелый подбородок. Глаза были пленительно ясными и чистыми. Позднее Флетчер рассказал Тесину, что часто болеет, потому вынужден пропускать школу и учиться по книгам, только куда чаще учебников он брал в руки приключенческие романы и комиксы. По натуре он был скорее добрым и веселым, но слабое здоровье заставило его опасаться всего на свете и привило привычку размышлять. Он был весьма неглуп и всегда оставался добрым и честным человеком. Флетчер мог бы стать человеком более полезным, но постоянные поблажки из-за слабого здоровья повредили ему. Последними из спидера вышли близнецы Сумбул, похожие друг на друга, словно два пшеничных зерна. Сияние их белозубых улыбок казалось еще ярче по сравнению с их смуглой кожей. Вьющиеся темно-каштановые волосы они одинаково зачесывали набок, открывая широкий лоб. Брови у них казались слишком густыми, зато под ними сверкали карие глаза, не очень большие, посаженные несколько глубоко, но удивительно яркие, ясные и выразительные. За их важной поступью скрывалось легкомыслие и добродушие. Эти дети понятия не имели, что такое жизнь в покоях дворца, благоухающих цветами и благовониями. Они с интересом, хотя и без удивления, рассматривали главный дом имения, о котором столько слышали от родителей. Вероятно, им представлялся настоящий дворец, тогда как в реальности дом был ненамного больше или красивее тех, в которых жили их семьи, или которые им доводилось видеть в Коронет-сити.

Тесин неспешно спустился к гостям и приготовился приветствовать их в том же стиле, как его отец встречал делегации с далеких миров. Но Цимми Сумбул, старший из детей, спросил его первым:
— Ты еще кто?

Нарочитая грубость тона не смутила Тесина. От отца он перенял привычку никогда не демонстрировать неудовольствие, ведь показывать искренние чувства — ниже достоинства принца.

— Меня зовут Тесин. Я живу здесь со своим дядей и его мужем. Приятно познакомиться, — произнес он и протянул руку для рукопожатия, как взрослый. Такая манера приветствия нравилась ему куда больше принятой при дворе ежеутренней церемонии целования кончиков пальцев членов императорской семьи.

Цимми несколько секунд с недоверием разглядывал руку Тесина, потом решительно схватил ее, вложив в пожатие всю силу, и назвал себя. Принц и бровью не повел. Кивнув, Тесин протянул руку следующему гостю. Меден с размаху хлопнул его по ладони, потом по тыльной стороне руки, назвался и добавил: «Будем знакомы». Флетчер предпочел поздороваться мягким ударом сжатого кулака по такому же кулаку Тесина. По отношению к единственной девочке в компании принц решил проявить галантность. Раньше ему не доводилось целовать дамам руки, поскольку все они имели более низкий статус, но он неоднократно видел, как это делают кавалеры, поэтому считал, что не облажается. Тесин поймал руку Арны, развернул ее тыльной стороной вверх, наклонился, едва коснулся кожи губами и произнес: «Для меня огромное удовольствие приветствовать вас здесь». Другие мальчишки удивились таким манерам, а Арна отдернула руку и принялась тереть ее о штаны, жалуясь, что ее обслюнявили.

Возникшая было неловкость испарилась, когда Тесин пригласил гостей посмотреть на его домик на дереве. Большинство местных детей по деревьям разве что лазили; некоторым родители сооружали нечто вроде настилов из прибитых к ветвям досок, которое детское воображение превращало в форты или замки. Никому из них не доводилось видеть такого роскошного домика, украшенного элегантной резьбой и обставленного мягкой мебелью. Пеллеон заблаговременно распорядился принести туда гамаки, разноцветные ткани и разные мелочи, которые могут создать антураж для игр. Очень быстро все это нашло свое применение. Скрываясь в глубине комнат, Траун и Гилад в макробинокли наблюдали за беготней детей, от которой дрожали ветви древнего дуба и ходил ходуном домик.

Обед для детей устроили в тени на берегу залива: набросали мягких цветных подушек, поставили перед каждым ребенком индивидуальный раскладной столик из дерева, покрытого черным и красным лаком, подали вкусные кушанья и сладкий десерт. В жаркий день морская гладь так и манила прохладой. После обеда дети побежали купаться под присмотром штурмовиков в гражданском. Забавы, перемежающиеся угощениями, продолжались до вечера, пока гостям не пора было собираться домой. Дети условились встретиться снова и на завтра, и в будущие дни. Тесин поклялся показать речку, по которой можно сплавляться на надувных лодках, матрасах или кругах. Его приятели обещали в следующий раз принести кто игрушки, кто своего питомца.

Когда гости уехали, Траун спросил племянника, как он нашел местное общество. Тесин бросился к нему, обвил руками и принялся с жаром уверять, что ему еще никогда в жизни не было так весело. На время отбросить необходимость держаться величественно, забыть об этикете и условностях двора — для Тесина это была редкая, недозволительная свобода. Он также стал просить Пеллеона позволить местным детям чаще бывать в имении, желательно каждый день. Гилад и без просьб ни в чем не смог бы ему отказать.

На следующие одиннадцать дней Мирный Причал превратился в огромную детскую площадку. Ребятня оккупировала не только домик на дереве, но еще сад, пляж и гостиную главного дома. Несмотря на шум, Траун и Пеллеон радовались тому, что Тесин учится общению. Кроме того, он суеты они в любой момент могли уехать в другой коттедж. И убирать последствия детских игр им не приходилось: для того имелись дроиды. Хозяева не показывались детям, препоручив заботу о них слугам и охране. Это позволило им выкроить больше времени для себя, наслаждаться обществом друг друга. Прежние занятия с Тесином невозможно было назвать чрезмерно обременительными или затратными по времени. Однако на каком-то этапе Траун поймал себя на том, что уже несколько дней говорит с Гиладом исключительно о племяннике. За эти дни он ни разу не удосужился сказать Гиладу, что любит его. Хотя Пеллеон давно не нуждался ни в устных, ни в письменных подтверждениях чувств, Траун устыдился такой нерадивости со своей стороны. Появление в доме детей пришлось очень кстати. С напором, граничащим с одержимостью, Траун принялся наверстывать упущенное, как ему казалось, время, когда они с Гиладом оставались наедине. Красоте его любовных признаний позавидовали бы многие поэты. В любое время дня, когда им овладевало желание, он набрасывался на Пеллеона и не выпускал его из объятий, пока тот не начинал молить о пощаде. Одно его огорчало: необходимость вести себя тихо, запирать двери и задергивать окна шторами, чтобы дети не увидели или услышали чего-нибудь неподобающего. Несмотря на звукоизоляцию всех комнат, за которую Пеллеон ручался, Гилад все равно сдерживал стоны, эту музыку для ушей Трауна, и переходил на шепот, если желал высказать оценку навыкам возлюбленного. Пускай пикантные фразы, произнесенные интимным тоном на ушко, могли звучать очень возбуждающе, Траун все же предпочитал, когда Гилад выражает чувства свободно и громко. Часто они уезжали в дома в другой части залива Трех Лун и там предавались любви в привычной манере. Хотя Траун не отказался от своих фантазий о семейной жизни с Пеллеоном, случались минуты, когда он благословлял эволюцию и анатомию за то, что у них все же нет и не может быть общих детей.

А пока взрослые за закрытыми дверями творили непотребства, Тесин становился местной знаменитостью и, если не заводилой, то очень популярным среди приятелей. Ни у кого из сельских детей не было таких великолепных игрушек, как у него. Один набор солдатиков чего стоил! Деревянные или пластиковые болванчики имелись у каждого мальчишки на Кореллии и давно перестали казаться дивом. Зато в наборе Тесина были представлены все рода войск от рядовых пехотинцев до гвардейцев императора. Броня штурмовиков являлась самой настоящей, хотя и уменьшенной копией, созданной из тех же материалов, что броня реальных штурмовиков. Их шлемы снимались, они скрывали разные, расписанные вручную лица. Лица офицеров тоже обладали индивидуальными чертами. Фигурки нескольких генералов и адмиралов изображали реальных людей из ближайшего окружения Трауна, людей хорошо знакомых Тесину. К солдатикам прилагались дистанционно управляемые модели космических кораблей и военной техники, выполненные с величайшим вниманием к деталям. Вдобавок к наличию великолепных игрушек Тесин распоряжался ими весьма вольно: легко мог подарить новому другу любую приглянувшуюся тому фигурку или модельку, не огорчался, если что-то ломалось или пропадало во время игры.

На время второй принц крови смог оставить степенность и позабыть о протоколе. Поскольку Тесин страстно любил музыку, он взял с собой разные некрупные музыкальные инструменты и почти каждый день занимался, чтобы не растерять навык. Периодически он давал концерты перед взрослыми, но поражать детей своим мастерством ему нравилось еще больше. Из них никто с роду не держал в руках инструменты, зато они открыли для Тесина мир популярной кореллианской музыки. Выросший на классике второй принц крови открыл для себя такие шедевры, как «Груз не мой», «Конвой уходит на Кессель», «Пересчитай мои парсеки», «Офицер, не шей мне срок», «Мечта контрабандиста», «На Корусант поворот» и многие другие. Исторически сложилось, что музыканты с Кореллии в своем творчестве в основном либо воспевали иногда тяжкую, иногда лихую долю контрабандистов и вольных торговцев, либо отдавали должное одному из самых популярных местных танцев — чик-степу — и в таком случае содержание песен вращалось вокруг похвальбы автора самому себе и комплиментов даме, с которой он собирался этот танец исполнить, желательно в горизонтальной позиции. Незнакомые слова Тесин записывал. Как-то за ужином выложил этот список и спросил, что значат выражения вроде «Держать базар», «Игра на заманку», «Дать по чану» или «Валить на безглазого». Тем самым он вогнал в краску Пеллеона. Траун и не думал помогать, напротив, ехидно поинтересовался: «Да, Гилад, что это значит?». Ему очень удобно было иногда притворяться, будто он не знает бейсик. После этого вся музыка, звучащая при детях, стала проходить жесткую цензуру.

На Кореллии Тесин стал таким же проказливым, как другие дети. Он просто обожал играть с ними в загадки, слушать, как они распевают странные и в основном бессмысленные песенки, участвовать в их розыгрышах. Ничем подобным во дворце ему не приходилось заниматься. Однако и он влиял на приятелей. В основном он рассказывал им исторические анекдоты и интересные факты о галактике за пределами Кореллии, ведь начитанностью превосходил их всех вместе взятых. Гуляя по саду, дети обменивались страшилками. И как же истории Тесина отличались от рассказов других детей! Кореллиане пугали беглыми преступниками, дикими зверями, чудищами из городской канализации. Тесин рассказывал им легенды о домах аристократов, которыми с ним в свое время поделились придворные дети. Так ребята из кореллианской глубинки узнали о призраке Зеленого Рыцаря, который бряцал старинным оружием, преследуя ведущих недостойную жизнь членов одного из самых родовитых домов Алсакана; о духе Дамы Без Челюсти, живущей в фамильном склепе семьи Вив с Набу; о призраке Графинюшки — семилетней девочки чьей любимой забавой являлось по ночам заманивать детей семьи графов Лиито с планеты Киррек к парковому пруду и топить их там (случаев было столько, что очередной глава рода приказал засыпать пруд); о загадочном призрачном колоколе, который звонил каждый раз, когда кто-то в семье Полпан с Чандрилы умирал.

Влияние Тесина чувствовалось и в выборе игр. Ему быстро надоело бесцельно бегать в догонялки, ему захотелось чего-то более осмысленного. В прятки и салки он привнес элемент стратегии, изобретал сюжеты по мотивам реальных исторических событий. Тесин и его друзья не просто заворачивались в ткани и размахивали палками, а подражали джедаям и великим воинам древности. Принц пытался ввести в игру политическую пантомиму, в которой высмеивались бы повадки современных сенаторов, министров и советников императора, однако его кореллианские приятели были недостаточно подкованы в политике, чтобы узнавать изображаемых лиц и понимать шутки. Они даже лорда-защитника Кореллии не знали в лицо. Вернее, лицо у Пеллеона было настолько невзрачное, одевался он так скромно, что видевшие его изредка дети не могли связать его внешний вид с образом великого лорда-защитника Кореллии, князя Кастилогарда и адмирала флота. Им казалось, что столь значительная персона должна всегда ходить в короне, парадной форме и выглядеть внушительно. А Гилад не внушал им никакого почтения, его считали просто мужем дяди Тесина. Прошло больше недели ежедневных посещений Мирного Причала, прежде чем дети узнали, кем является их новый друг.

Chapter 20 Chapter Text

Если не знаешь, каковы твои дети, посмотри на их друзей.
Сунь Цзы

Из всех вообще безнравственных отношений —
отношение к детям, как к рабам, есть самое безнравственное.
Георг Гегель

На девятый день визитов детей погода неожиданно испортилась. С моря налетел сильный ветер, неприятно холодный для лета. Он сгибал деревья в саду, заставлял лес протяжно скрипеть. Опасаясь падения сухих веток, Пеллеон запретил игры под открытым небом, велел охране загнать детей в дом и не выпускать ни под каким предлогом. Дети посмотрели приключенческий голофильм в домашнем голотеатре, потом переместились в гостиную и, возбужденные увиденным, пытались повторить показанные события. Эти события совпали по времени с совещанием членов Высшего командования, к которому Траун и Пеллеон подключились дистанционно. По задумке Гилада, продолжительности фильма как раз должно было хватить для обсуждения основных пунктов повестки дня. Его и хватило, и Траун уже собирался свернуть собрание, но тут адмирал Рорио Тоно выступил с очередной концептуальной идеей. Этому человеку вообще не сиделось спокойно с тех пор, как политическая ситуация в Империи нормализовалась и возможностей проявить себя в бою практически не стало. Он то изобретал новые способы изготовления питательных батончиков для солдат, то обосновывал необходимость перемещения офицерской ранговой пластины с левой стороны кителя на правую, то ратовал за унификацию освежителей для мужчин и женщин на борту кораблей, то доказывал важность внедрения гипоаллергенных моющих средств для уборочных дроидов и так далее. Некоторые его идеи в целом были не лишены смысла, отличались размахом, но не высоким полетом. Хуже всего то, что адмирал Тоно с жаром боролся за каждую свою придумку. Стоило ему открыть рот, все вокруг понимали, что следующие минут сорок пройдут в обсуждении очередного прожекта. Пеллеон предположил, что за то время, которое потребуется Рорио на изложение своего предложения и признание поражения, дети успеют разнести обстановку гостиной в щепки. Скорее всего, они уже приступили к этому. Пока адмирал Тоно загружал презентацию и спрашивал, всем ли хорошо ее видно, нет ли помех, переключаются ли слайды, Гилад прошептал Трауну на ухо, что пойдет присмотрит за детьми, и ретировался скорее, чем тот успел возразить. С присущим ему энтузиазмом адмирал Тоно начал выступление. На сей раз ему в голову пришло разработать методические указания для солдат и офицеров, регулирующие их личную жизнь. По задумке в руководстве излагались бы базовые принципы культуры общения и добровольного согласия, доказывалась важность защищенного секса и регулярных проверок на заболевания, передающиеся полным путем.

В расчетах времени, потребного детям на разработку новой игры, Пеллеон не ошибся. Впрочем, ее содержание показалось ему настолько удивительным, что он не стал делать замечаний из-за шума и беспорядка. Он переместился в столовую, откуда мог наблюдать за процессом. Игра шла в несколько этапов, отражавших реальные исторические события недавнего прошлого, и требовала большого количества вспомогательного инвентаря. Игрушечные имперские войска Тесина выстроились на ковре в почти идеальном порядке, хоть смотр проводи. Потрепанные плюшевые звери и куклы, принесенные из дома другими детьми, изображали разношерстные вооруженные силы повстанцев. Боевые действия шли с эмоциями и шумом, лишь незначительно уступавшим настоящему сражению. Высококлассные материалы для шумоизоляции не смогли в полной мере справиться с подавлением криков, визгов и грохота. Часть звуков достигала кабинета Трауна и не столько ему мешала, сколько заставляла его чувствовать неловкость. Многие адмиралы и генералы на совещании имели детей или внуков возраста Тесина и его друзей и понимали, что даже верховному главнокомандующему может быть нелегко справиться с детьми. Несколько раз Траун писал Гиладу, чтобы он успокоил детей. А тот насмешливо отвечал, что пока все целы, ущерб имуществу минимален, нет причин останавливать сражение. В какой-то момент Траун был вынужден прервать совещание и сходить к детям сам.

Когда он спустился вниз и остановился в тени коридора, ведущего в гостиную, то увидел следующую картину. Первый этаж дома превратился в поле боя — точнее, несколько полей. С помощью мебели, подушек, тканей дети как смогли воссоздали пейзажи ряда планет, которые больше других прославились во время гражданской войны. На каждой из них была одержана блистательная победа имперского оружия. Почти все дети стояли спиной к Трауну. Впрочем, они были слишком увлечены, чтобы его заметить. Арна накрутила пряди волос на большие армейские шумоподавляющие наушники, замоталась в скатерть, создав платье по моде Чандрилы или Альдераана, и теперь с обиженным лицом сидела на пуфике, окруженном миниатюрной имперской техникой. Ее брат размахивал свернутым в трубу куском зеленых обоев, который изображал световой меч, и требовал, чтобы близнецы отвели свои войска от пуфика. Голос Цимми звучал глухо из-под шлема штурмовика; мальчик отвечал, что не тронется с места, пока не получит приказ от гранд-адмирала. Гранд-адмирал, он же сидевший в большом кресле Тесин в белой майке с пристегнутыми к ней алмазными эполетами, отступать не велел.

— Ваши переговоры длятся слишком долго, — сказала Арна и слезла с пуфика.

— Нет, сиди на месте, я должен тебя спасти! — потребовал ее брат.

— Я сама себя спасу, — решительно заявила девочка, перешагнула через линию окружения, подошла к мальчишкам.

Про себя Траун не мог не умилиться тому, насколько точно исторические события в изложении детей соответствовали действительности. Он хорошо помнил наземную операцию, в ходе которой ему чуть не удалось взять в плен принцессу Лею. Вместе с небольшой группой соратников она и правда укрылась в крепости, много веков назад вырубленной прямо в гигантской скале. Ее окружили войска генерала Корвелла. Он превратил древнюю цитадель в мишень для стрелков в своих шагоходах и танках, однако на решительный штурм идти не спешил. В узких переходах крепости небольшой гарнизон мог долго сдерживать наступление целой армии. Зная, как новое командование относится к бесполезной трате жизней солдат, Корвелл запросил у Трауна указаний. Осада не успела толком начаться, как к месту событий подтянулся Люк Скайуокер — один, со световым мечом наголо. То ли он собирался напугать Корвелла своим оружием и джедайской лихостью, то ли отвлекал внимание имперцев до подхода сил повстанцев, так и осталось тайной. Известно только, что, пока мужчины обменивались угрозами и мерились калибрами, принцесса Лея нашла скрытый выход из крепости, спаслась сама и вывела из окружения свою свиту. Могучему джедаю пришлось спешно уносить ноги от разъяренного генерала Корвелла, который понял, что вместе с принцессой упустил повышение. Повстанческая пропаганда потом превратила эту нелепую историю в героическую. Но непосредственные участники знали правду. Корвеллу до сих пор иногда припоминали этот провал.

Мальчики попробовали было спорить с Арной, но она объявила следующий кон и заявила:

— Теперь я буду гранд-адмиралом Трауном!

Тесин аж подскочил от негодования и воскликнул:

— Нет, я буду гранд-адмиралом!

— Ты каждый раз гранд-адмирал! Так нечестно! — заспорила Арна.

Она сняла наушники, почесала голову, принялась освобождать застрявшие в подвижных частях наушников пряди волос. Тесин слез с «командирского» кресла, подошел к ней, выпрямился и произнес с чувством собственного достоинства:

— Я — чисс. Кем еще я могу быть?

— Императором, — не растерялась девочка.

— Но это слишком скучно.

— А я вечно принцесса Лея! Надоело! Теперь я буду Трауном!

— Ты же девочка!

Без лишних разговоров Арна пнула Тесина в живот так, что он охнул, сел на ковер и позабыл про сексизм в игре.

— Получил? И еще добавлю, если будешь спорить, — пригрозила девочка.

«Она определенно уловила суть моего метода ведения войны», — усмехнулся про себя Траун. Все же он не собирался молча стоять в стороне и смотреть, как бьют его племянника. Он оставил свой наблюдательный пункт и вошел в гостиную. Меден краем глаза заметил движение, обернулся, подергал Цимми за рукав и ткнул пальцем ему за спину. Тот снял шлем, посмотрел, куда ему указывают, да так и замер. Другие дети тоже заметили реакцию Цимми. Когда же они увидели ее причину, то прекратили споры.

— Тесин, что у вас здесь? — спросил Траун.

Потирая живот, Тесин поднялся на ноги, как полагалось по этикету, когда с ним говорил старший член семьи, и сообщил очевидное:

— Мы играем в подавление Восстания.

— Тогда я вынужден попросить вас вести военные действия потише.

— Да, дядя.

Когда Тесин произнес слово «дядя», в гостиной раздался всеобщий вздох удивления.

— Я за ними приглядываю. У них тут вылитое заседание Совета моффов, — подал голос из столовой Пеллеон.

— Я заметил, — сказал Траун. — Но я и еще кое-что вижу. Тесин, уж не мои ли это алмазные эполеты у тебя на плечах?

— Да, ну… — принц неловко потер эполеты, которые своей длиной почти вдвое превосходили его плечи. — Я хотел соответствовать твоему образу.

— Пожалуйста, не забудь убрать их на место, когда закончите.

— Да, дядя.

— И, если мое слово имеет хоть какой-то вес в этой компании, пусть барышня исполнит мою роль. Похоже, у нее есть свежие идеи, как оживить игру.

Тесин неохотно кивнул. Посчитав, что инцидент исчерпан, Траун поднялся в кабинет и продолжил совещание.

Игра на время заглохла.

— Это ведь настоящий Траун. Я видел его портрет в учебнике старшей сестры, — изумленно пробормотал Цимми.

Настала очередь Тесина удивиться.

— Разве бывают ненастоящие? — спросил он.

— Если он твой дядя, то ты — наследный принц?

— Нет. Мой старший брат — наследный принц, а я… ну, просто так.

— И ты молчал? – возмутилась Арна.

— Да, почему ты нам не сказал? – поддержал ее Флетчер.

— Я не думал, что это важно, — без лукавства ответил Тесин.

— Твой отец — император, а мой — механик на заводе. Неужели не видишь разницы?

— Не особо. Это разные профессии, но суть одна. Папа есть папа, а дядя есть дядя. Они не такие, какими их показывают в голоновостях. Уверен, когда ваши родители выходят из дворца, они тоже держаться иначе, чем во внутренних покоях. И с придворными они ведут себя иначе, чем с вами.

Дети молча уставились на Тесина.

— В смысле? – спросил Флетчер.

До Медена дошло первым, и он рассмеялся:

— Пацаны, он думает, мы все живем во дворцах.

Дети так и покатились со смеху.

— А что, разве нет? — недоумевал Тесин.

— Да вся наша халупа, небось, как твой освежитель, — предположил Цимми и был, в целом, недалек от истины.

— Серьезно, Тесин, ты как с неба упал, — заметила Арна.

— Это мой первый неофициальный выезд за пределы дворца.

Принцы действительно крайне редко покидали дворец. Трасс видел в них будущее своей династии, берег больше всего на свете, а потому держал при себе. Благодаря многоуровневым проверкам и круглосуточной охране дворец являлся одним из самых безопасных мест в Империи. Когда Трасс посещал благотворительные мероприятия или навещал высокопоставленных лиц, изредка он брал одного из сыновей с собой, но обоих сразу — никогда. Как наследнику, Тамису эта честь выпадала чаще. Трасс считал, что наследного принца подданные должны видеть хотя бы иногда. Кроме того, Тамис рано научился держаться перед голокамерами и перед публикой изображал милого, послушного и почтительного сына. Трасс притворялся любящим заботливым отцом, и вместе они играли спектакль, который от них ждали. Тесину публичная сторона жизни, работа принцем, давалась значительно труднее. Ему действительно не приходилось бывать нигде, кроме дворцов планетарных королей и королев, которые подчинялись его отцу, и роскошных многоэтажных квартир знати на Корусанте. Его ошибка вполне извинительна, однако Тесин не стал входить в объяснения, чтобы не показаться еще более странным и оторванным от жизни, чем он уже предстал перед приятелями. Чувство инаковости, отделенности от окружающих невидимым барьером, вновь напомнило о себе. Благодаря инкогнито на Кореллии Тесину удалось на время побороть это чувство, которое раньше не покидало его ни на миг. Однако, когда дети посмеялись над его незнанием жизненных реалий, он ощутил, что отдаляется от них и не сможет вернуться к прежней дружбе. Что-то неизбежно заканчивалось, как заканчивались его каникулы. Осознание этого заставило Тесина снова погрузиться в привычное ему состояние беспросветной печали. Но как принц и хозяин дома, он не дал гостям почувствовать перемену своего настроения. Тесин предложил сменить игру на более простую и привычную, например, на прятки, что было воспринято остальными с энтузиазмом. Он вызвался водить первым, сел на пуфик, закрыл глаза и принялся считать, пока другие дети со смехом и топотом бегали по первому этажу дома, выискивая укромные уголки. Тесин воспользовался моментом, когда на него никто не смотрит, дабы совладать со своими эмоциями. Потом он намеренно долго искал приятелей, точнее, делал вид, будто не замечает, где они спрятались, если только они смехом или шорохом не выдавали себя. Неожиданно общество посторонних стало ему тягостно. Объявленные Пеллеоном перерывы в играх на обед и полдник Тесин впервые за последние дни воспринял с облегчением, ведь ему хотя бы полчаса не нужно было занимать гостей.

Обычно дети покидали Мирный Причал с наступлением сумерек, и принц крайне неохотно отпускал их. На сей раз Тесин с трудом мог дождаться заветного часа. После того, как он помахал им рукой на прощание с веранды, Тесин в изнеможении опустился на ступени ведущей в дом лестницы, прислонился спиной к перилам и с четверть часа просидел так, наблюдая, как сгущаются сумерки. С самого прилета на Кореллию он не чувствовал себя таким уставшим. Сперва смутное, но постепенно усиливающееся ощущение, что он больше никогда не увидит друзей, терзало его. Тесин слышал, как топают в доме слуги, до него долетали их возгласы «Ну и бардак!», «Тут и за месяц порядок не навести». Одновременно, как он знал, в столовой накрывают на стол, дроид-повар вносит последние усовершенствования в блюда или выжимает сок из свежих фруктов для него, а Траун и Пеллеон выбирают себе вино на вечер… и тайком обнимаются, конечно. Тесин находил забавным то, как они проявляли чувства, когда считали, будто их никто не видит. В том, как они отскакивали друг от друга, если он неожиданно входил в комнату, было больше ребячества, чем в детских играх. Иногда Тесин нарочно их подкарауливал — уж слишком нелепый у обоих был вид, когда они думали, что он увидел нечто неподобающее. Но этим он занимался до того, как в Мирном Причале появились другие дети. Сам Тесин не находил ничего скандального в занятиях взрослых. Видеть, как Траун обнимает и целует Пеллеона или наоборот, казалось ему куда приятнее, чем созерцать отстраненное совершенство отца, его холодность с придворными и даже с его фаворитом. В императоре было нечто, исключавшее даже мысль о фривольном поведении в его присутствии. Отца Тесин побаивался, а дядю считал самым любезным созданием на свете и искренне не понимал, почему большинство окружающих думает о его родичах ровно наоборот.

Тесин постарался прогнать неприятные впечатления дня и сосредоточился на хороших вещах: запахе и вкусе горячей еды, разговорах с дядей, сказке перед сном. Ему подумалось, что на другой день неплохо было бы сходить в поход. Тесин захотел снова развести костер и приготовить что-нибудь на открытом огне. Такая пища казалась ему большим деликатесом, чем любые блюда дворцовой кухни. Думая об этом, Тесин встал и вернулся в дом. В гостиной слуги уже вовсю наводили порядок, расставляли на места мебель, убирали разбросанные игрушки. Они делали это каждый вечер. Как не стремился Пеллеон научить принца самостоятельности, он не заставлял его убираться нигде, кроме его комнаты. Будучи далеко не глупым ребенком, Тесин играл с друзьями где угодно, кроме своей комнаты. Обычно он проходил мимо занятых делом слуг молча, но на сей раз, повинуясь порыву, он вдруг остановился и сказал им:

— Приношу вам извинения за беспорядок. Это больше не повторится.

За ужином Траун поинтересовался:

— Как поиграли сегодня?

— Было весело. Но ребята сказали кое-что, что я не совсем понял, — Тесин потупился, будто стыдился своей неосведомленности. — Дядя, разве не все люди в галактике живут во дворцах, как наш?

— К сожалению, нет. Но мы к этому стремимся. Когда мы с твоим папой говорим о росте уровня жизни, мы имеем в виду, что все больше наших подданных может позволить себе построить если не дворец, то хороший дом или купить квартиру. Ты же наверняка видел в голоновостях маленькие домики?

Вопрос был с подвохом. Опасаясь, как бы сыновья не услышали критики в его адрес или не увидели чего-нибудь неприятного, Трасс запрещал им смотреть головизор. Тщательно проверенные, выверенные, приведенные в соответствие с официальными доктринами новости принцы получали от наставников.

— Пару раз, когда нянябот не успевала переключить канал, — признался Тесин. — Но я думал, там показывали жителей городов после ураганов или наводнений. Они были такие грязные, худые и голодные.

— Нет, Тесин, таких людей по-прежнему много, — с грустью признал Траун.

Чтобы скрасить неприятное впечатление, Гилад постарался показать ребенку светлую сторону:

— И именно ради того, чтобы сделать их жизнь хоть чуточку лучше, твой папа работает каждый день. Если он иногда забывает зайти поиграть с тобой и братом или почитать вам перед сном, то это потому, что он очень устает. Он вас любит больше всего на свете, но еще он любит тех бедняков, которых ты видел в голоновостях. Вспомни о них в следующий раз, когда решишь обидеться на папу.

Тесин задумался, а взрослые обменялись взглядами. Траун сдержанно кивнул. Трасс не узнает об этом, но Гилад только что заронили зерно осознанности в голову младшего принца. Осталось провернуть то же самое со старшим. Это будет задачей не из легких, и оба это понимали.

— Я хочу посмотреть, как живут обычные люди, — неожиданно смело заявил Тесин.

— Со временем, Тесин, со временем, — пообещал Траун.

— Флетчер пригласил меня в гости, его семья живет в доме за холмом. Я хочу посмотреть, — горячился мальчик.

— Не в этот раз. Может быть, на следующий год.

— Зачем ждать? Всего-то на холм подняться.

— Потому что мы недостаточно хорошо знаем, что за люди родители Флетчера, каковы их политические взгляды и интересы, — сказал Пеллеон.

Проверки проверками, но он доверял опросникам и анкетам лишь до определенного предела. За сухими выписками могло скрываться много неожиданного. Пригласить ребенка в дом риск невелик. Но отпустить второго принца крови в гости — уже слишком.

Но Тесин не сдавался:

— Он все мне рассказал. Его папа работает на заводе. И его мама приготовит нам обед.

— Весьма любезно с ее стороны. Я позвоню ей завтра и предупрежу, чтобы не утруждалась, — ответил Траун.

— Но так нечестно! Почему я не могу пойти?

— Это небезопасно, Тесин. Ты даже представить не можешь, сколько опасностей подстерегают детей в нашем мире. А если речь заходит о принцах, это количество возрастает в несколько раз.

— Дядя, ты же разрешил мне играть с Флетчером. Но запрещаешь пойти к нему домой?

— Это разные вещи. Вы играете здесь, под присмотром охраны. А за воротами, в чужом доме с тобой может случиться что угодно.

— Но если…

— Довольно. Нет значит нет. Я несу за тебя ответственность перед отцом и перед Империей. Тебе давно пора понять, что лица в нашем положении не всегда могут делать то, что хотят, а поступают так, как должно. Твой долг — беречь себя насколько возможно, о прочем позабочусь я и дядя Гилад. Пожалуйста, не осложняй нам жизнь, — Траун вздохнул и прибавил едва слышно: — Честное слово, мне с лихвой хватает капризов твоего брата.

Повесив нос, Тесин отступил.

— Да, дядя, — ответил он и до конца вечера не поднимал глаз от своей тарелки.

Chapter 21 Chapter Text

Разумеется, дети — цветы жизни.
Несчастье в том, что это цветочки,
а ягодки впереди.
Антуан де Сент-Экзюпери

Взрослые всегда должны помнить о том,
чтобы не показать детям дурного примера.
Децим Юний Ювенал

К вечеру бушевавший весь день ветер заметно усилился, а ночью разразилась буря. От вспышек молний становилось светло, как днем. Они расчерчивали небо каждые несколько минут, окрашивали облака в фантастические оттенки фиолетового и розового. Дождь так и хлестал, а от грома дрожали стекла в домах. К утру буря улеглась. Проснувшись, Пеллеон окинул взором сад — его усладу и одно из главных украшений Мирного Причала — и обнаружил его в совершеннейшем разорении. Ветви многих кустов были обломаны или едва держались на тонких, как натянутые жилы, полосках коры. Иные деревья, вырванные с корнем, лежали на земле, словно умирающие солдаты. Особенно пострадали клумбы. Ветер не пощадил нежные цветы и листья, стебли пригнулись к земле, лепестки унесло. Повсюду разбросаны куски коры, листья, палки. Другого садовода вид измочаленного сада привел бы в уныние, но не Пеллеона — он сразу начал действовать. Все способные держать в руках лопаты и секаторы были немедленно мобилизованы на спасение растений и расчистку территории. Гилад даже Трауна смог припахать к работе — посадил его сортировать луковичные многолетники — а сам нарезал круги по саду, отдавал распоряжения, контролировал работу подчиненных, сам где нужно подвязывал, где требовалось поддерживал стволы и ветви. Единственным, кто не участвовал в работе, оказался Тесин. За завтраком принц пожаловался, что почти не спал ночью, и просил позволить ему подремать днем. Взрослые, которым предстояло много работы в саду, разрешили. Из-за суеты в саду приезд детей отменили. Через одного из адъютантов Пеллеон послал их родителям сообщение и заодно поинтересовался, как они перенесли ночной разгул стихии, не требуется ли помощь. Через некоторое время адъютант доложил, что в соседних домохозяйствах все хорошо, и Гилад думать о них забыл. Этот день обещал стать очень скучным для принца. Но Тесин был столь предупредителен, что обещал не путаться под ногами. Он сказал, что не нуждается в развлечениях и после сна будет читать до самого обеда, взял кое-какой перекус на будущее и поднялся в свою комнату.

О втором принце крови вспомнили лишь часов через шесть. Гилад позвал его обедать, но Тесин не спустился ни сразу, ни после повторного оклика. Тогда Пеллеон подумал: мальчик либо крепко спит, либо настолько погрузился в чтение приключенческого романа, что ничего вокруг не замечает. Он поднялся на второй этаж, снова позвал Тесина, постучал и заглянул в его комнату. Комната была пуста. Постель аккуратно застелена, и не похоже, будто в ней недавно спали. На прикроватной тумбочке лежал браслет со встроенным трекером. Не хватало рюкзака Тесина, одежды и обуви, в которой он обычно ходил в лес, и разных походных мелочей. Пеллеон сорвался с места, бросился вниз, перепрыгивая через несколько ступенек лестницы. Ему со времен далекой молодости не доводилось так быстро бегать. Он спешно начал опрашивать домашних дроидов и слуг, но ни те, ни другие с утра не видели Тесина: дроиды-уборщики не покидали места подзарядки, дроид-повар не выходил из кухни, а слуги помогали охране в саду. Тогда Гилад обратился к камерам наблюдения, установленным снаружи дома. Они запечатлели момент и время ухода принца. Тесин дождался, пока взрослые углубятся в дебри сада, вышел через заднюю дверь, спокойно дошел до края леса и скрылся в нем. Пеллеона охватил ужас больший, чем испытанный им перед лицом Дарта Вейдера, чем в самые опасные минуты его жизни, когда он находился на краю гибели. Дальше он действовал бессознательно. Руки сами нашли скрытую в доме систему оповещения, пальцы сами ввели код, чтобы объявить тревогу и общий сбор персонала около главного дома. Сознание Гилада в этом практически не участвовало, зато фантазия рисовала пугающие картины того, что могло приключиться с Тесином. Похищение неизвестными казалось еще не самым плохим вариантом. Похитителям всегда что-то нужно. Деньги или политические уступки — не важно, Гилад мог это обеспечить. Он сделал бы что угодно, чтобы Тесин вернулся домой живым. Куда хуже были разнообразные несчастные случаи. Мальчик мог утонуть в море или реке, мог упасть в овраг и сломать ногу или даже шею, мог провалиться в нору какого-нибудь животного, на него могли напасть дикие звери…

Оглушительно завыла сирена. Штурмовики, отпахавшие полдня в саду, в то время как раз обедали, едва успели съесть пару ложек супа — худшего момента для учений просто не придумать. Чертыхаясь про себя, они повскакивали с мест и побежали строиться перед главным домом. Гражданские слуги уже стояли там, оживленно перешептывались, переминались с ноги на ногу. Многократно повторялось имя второго принца крови. Тогда штурмовики начали подозревать, что никакие это не учения. В то же время в гостиной главного дома Пеллеон говорил Трауну, что его племянник пропал. Это был один из тех редких случаев, когда выдержка ему изменила, ведь речь шла не много не мало, а о члене императорской семьи. При Палпатине казнили и из-за меньшего. Трасс хоть и не был настолько кровожаден, но ради Пеллеона вполне мог сделать исключение.

— Я найду его, чего бы мне не стоило найду, — повторял Гилад.

Траун взял его за плечи, привлек к себе и произнес очень спокойно:

— Конечно. Мы вместе его найдем. Возможно, он просто вышел прогуляться и вернется до того, как мы успеем развернуть поисковую операцию.

Тон Трауна был чересчур равнодушным и отстраненным для такой ситуации. Это означало, что он уже надел маску невозмутимого верховного главнокомандующего, — и что Пеллеону надлежало надеть свою. В привычной деловой манере Траун поинтересовался, какой из стандартных планов поисков представляется Гиладу наиболее оптимальным. Прямой вопрос требовал прямого ответа. Пеллеон мысленно пробежался по существующему многообразию планов, взвесил их достоинства и недостатки и выбрал один. Дальнейшее было делом привычки. Траун и Пеллеон вместе вышли на веранду, сообщили собравшемуся перед домом персоналу об исчезновении второго принца крови, разделили людей на группы, обозначили периметр поисков и закрепили за каждой группой свой район. Предстояло прочесать чуть не половину территории поместья. В работе людям должны были помочь дроиды: в сарае наряду с садовым инвентарем хранились шесть «Гадюк» на всякий случай.

И вот случай наступил. Дроидов активировали, велели просканировать лес с воздуха, немедленно докладывать о любой форме жизни крупнее белки. Усталые, голодные, злые, но прежде всего встревоженные, люди отправились на поиски. Особое внимание уделялось канавам, оврагам, берегам рек, а также укромным местам, куда из любопытства мог залезть ребенок, вроде расщелин в деревьях или нагромождений камней. Траун и Пеллеон остались в доме, напряженно вслушивались в поступавшие каждые полчаса рапорты поисковых групп. Гилад связался с губернатором Кореллии и велел прислать каких угодно поисковых животных. Хотя он и сам понимал бесполезность этого шага: звери имелись разве что в самых мелких убогих космопортах, где еще не успели обновить системы безопасности, и таможенники работали по старинке. Пока животных привезут в Мирный Причал, пройдет несколько часов, стемнеет, и след Тесина совершенно растворится в лесу.

В то время, как Пеллеон общался с губернатором и принимал доклады от поисковых групп, Траун сидел в столовой молча и совершенно неподвижно. Ранее он осмотрел комнату Тесина, принес оттуда кое-какие его вещи, разложил их на обеденном столе и занялся их созерцанием. Какую информацию из них он мог извлечь, Гилад не знал. Одежда была самая простая и, если, о чем и говорила, то о его вкусе, раз уж он ее покупал. Игрушки несли определенную индивидуальность создателя, но не имели непосредственного отношения к Тесину. На самом деле Траун рассматривал не те предметы, которые остались, а анализировал, чего недостает. Он планомерно воспроизводил в памяти недавние разговоры с племянником. Как член императорской семьи, Тесин учился следить за языком, но еще не до конца освоил искусство скрывать свои мысли. Не потребовалось много времени, чтобы вспомнить вчерашний разговор за ужином, и горячность Тесина, и его притворную покорность воле дяди. Ныне Траун глубоко раскаивался в том, как легко доверился Тесину. Ему следовало бы помнить, от чьего семени этот ребенок. Хотя Тесин не столько походил на отца, сколько на дядю, а Траун в его возрасте не следовал правилам, если считал их нелепыми. Что греха таить — он до сих пор так поступал. «Тихие дети — самые опасные и непредсказуемые», — сказал ему однажды генерал Вирс и привел в пример своего отпрыска, который лет до двадцати был примерным сыном, а потом подался в повстанцы. Как полагается, Траун посочувствовал родительскому горю. Он и помыслить не мог, будто когда-нибудь столкнется с такой же проблемой. И все же в глубине души Траун испытывал нечто сродни гордости за племянника, который не побоялся пойти наперекор взрослым. Он затолкал это чувство подальше. Время для разбора полетов еще придет, а пока надо было вернуть ребенка домой.

Когда Пеллеон заглянул в столовую проверить, как продвигается аналитическая работа, Траун сказал ему:

— Тесин упоминал дом за холмом и мальчика по имени Флетчер. Знаешь, где он живет?

— Да, на ферме Гюнберов, — посетовал на свою несообразительность Пеллеон и хлопнул себя по лбу. — Совсем голова не работает. Я сейчас свяжусь с ними.

Пеллеон несколько раз пытался дозвониться до дома Гюнберов, но сигнал то обрывался, то на вызов не отвечали.

— Я пошлю кого-нибудь съездить к ним.

— Покажи карту этого района.

В памяти падда Пеллеона хранилась интерактивная карта территории поместья и окружающей местности. На ней знаками обозначались жилые постройки, вились ленты дорог, рек и просек. Сейчас по ней двигались зеленые точки — поисковые группы. Ферма Гюнберов находилась недалеко от въездных ворот в поместье и стояла на невысоком холме. Основная дорога шла от главного дома до въездных ворот. Она петляла по территории, обеспечивая гостям приятную прогулку с великолепными видами природы. Ее длина составляла около семи километров. Тесин отлично знал эту дорогу, умел найти ее почти из любой точки в этой части поместья. Траун и Пеллеон сами заставили его выучить план местности, показали, куда двигаться в случае необходимости, не забыли напомнить и главное правило: если потерялся, стой на месте; уходи, только когда есть опасность для жизни. Походы в лес научили Тесина ориентироваться на местности, и в этом заключалась проблема. Тесин видел длину основной дороги. Он умел рассчитывать свои силы и наверняка понимал, что пройти семь километров до ворот, а потом еще километр до фермы и забраться на холм выше его способностей. Пока. Взрослый чисс с минимальной физической подготовкой воспринимал это как приятную прогулку, но не семилетний ребенок. Зато если двигаться по прямой через лес, то от главного дома до фермы Гюнберов было около двух километров. Такое расстояние Тесин вполне мог преодолеть и даже не слишком устать. Однако по пути с ним могло произойти что угодно.

Траун обвел на карте широкий участок от главного дома до фермы Гюнберов и сказал:

— Перенаправь группы сюда, пусть продолжат поиски в этих квадрантах.

Гилад ушел отдавать соответствующие распоряжения, отослал к ферме спидер с вооруженным эскортом на спидербайках. Когда он вернулся в столовую, Траун сидел на прежнем месте, вертел в руках игрушку — уродливую плюшевую банту, на которую Тесин выменял управляемую модель тяжелого танка, — но мыслями он находился далеко. Пеллеон сел напротив него, оперся локтем на стол, подпер голову и произнес сдавленным голосом:

— Не надо было мне приглашать детей. Закрыть ворота и все. Тесин и так хорошо проводил время, а теперь из-за моей неосторожности он пропал.

Траун оторвался от созерцания игрушки и встретился с ним взглядом.

— В том нет твоей вины, Гил. Я сам часто повторял, что ему нужно общаться со сверстниками. Ты хотел как лучше. Ты бы никогда сознательно не причинил вред ребенку, тем более Тесину.

— И тем не менее… Я готов взять на себя всю ответственность за случившееся.

— И думать забудь. Чем бы ни закончился сегодняшний день, отвечать за это буду только я.

— Но ведь…

— Не спорь. В гневе Трасс бывает импульсивен. Не забывай, я его брат, мне ничего не будет. А тебя он может подвести под суд. Как и всех остальных здесь. Когда он узнает…

— Если узнает. Нам не обязательно докладывать обо всем. Сам посуди. По большому счету, пока ничего ужасного не произошло. Мальчик провел несколько часов в доме у друга. Мы можем сказать, что сами отвели его туда. Я в его возрасте дневал и ночевал у друзей, ты, наверное, тоже.

— Нет. У меня было… не очень много друзей.

Выразительная пауза дала Пеллеону понять, что в то время друзей у Трауна не было вовсе.

— Мы с братом предпочитали проводить время вместе, вдвоем, а не в компании. Иногда я скучаю по тем временам, когда нашей единственной проблемой была надвигающаяся контрольная по математике, — Траун слабо улыбнулся воспоминаниям, но тут же посерьезнел: — Если Тесин вернется целым, мы ничего не скажем Трассу. Есть вещи, которые императором знать не обязательно. Я всегда так считал.

— Правильнее сказать, ты считаешь, что должен меня прикрыть.

— Именно так поступают супруги, защищают друг друга и поддерживают при необходимости. Иначе зачем это все?

— Рау, ты уже составил список тех, чьи головы слетят вместо моей если что-то пойдет не так, да? — спросил Пеллеон, и вопрос в его глазах говорил больше слов.

С абсолютной невозмутимостью Траун кивнул:

— Да. Я люблю Тесина и уважаю людей, которые несут службу здесь. Но вместо них можно нанять других. У Трасса могут родиться другие дети. Я могу заменить всех, кроме тебя и Трасса.

— Это неправильно, Рау. Ты не должен так думать.

— Тем не менее, я так считаю. Вот он я, перед тобой. Я — не прекрасный принц из кореллианской сказки и никогда этого не скрывал.

— А я обещал не отказываться от тебя, что бы ты не сделал, и от своих слов не отступлюсь. Давай надеяться, что Тесин вернется целым и невредимым. Когда он вернется, не ругай его сильно, хорошо?

— Не буду. Но я заставлю его извиниться перед всеми участниками поисковой операции.

Через полчаса на связь вышел водитель спидера. Как приказано, он добрался до фермы Гюнбер, но нашел дом закрытым и пустым. Спидера в гараже не было, там осталась лишь нехитрая сельхозтехника. Стало ясно, почему семья Гюнбер не отвечала на вызовы: ночной ураган повалил дерево на установленный снаружи дома генератор, и Гюнберы остались без электричества. Значит, они не получили разосланные утром сообщения от адъютанта Пеллеона, не проходили к ним и его звонки. Однако это не объясняло исчезновения семьи. Водитель доложил, что отправил эскорт осмотреть окрестности, но те пока никого не обнаружили. После такого известия в главном доме воцарилось уныние. Существовало множество вероятностей произошедшего. Возможно, Тесин дошел до их дома, увидел, что они собираются уезжать, и напросился с ними. Куда они могли отправиться? К родне или, что вероятнее, в Коронет за новым генератором или запчастями к старому. На этот случай водителю и эскорту было велено оставаться следить за домом. Возможно, Тесин пришел, когда Гюнберы уже уехали, отдохнул и отправился домой. Но это при условии, что в пути он не осознал, какие неприятности его могли ждать дома, и не решил продолжить свой побег в никуда. Тогда следовало поднимать истребители, проводить поиски с воздуха, а по следу пускать животных, которых запросил Пеллеон. Возможно, Тесин и вовсе не добрался до фермы. Эта перспектива пугала больше всего. Пока вся надежда была на пешие поисковые отряды.

До вечера Траун и Пеллеон просидели как на иголках, хотя очень старались этого не показывать. На закате Тесина доставили домой. Его привезли на спидере в сопровождении эскорта. Внешне второй принц крови был цел, разве что немного испачкал одежду в растительном соке. А вот его душевное состояние… Достаточно сказать, что он выскочил из спидера, едва тот успел остановиться у главного дома поместья, с топотом взлетел по ступеням и ворвался в гостиную с криком:

— Они их всех убили!

Его бледное лицо было перекошено от ужаса или гнева, он задыхался, выплевывая бессвязные слова о смерти и крови. Ребенок, извергающий проклятия в адрес неназванных убийц на смеси бейсика и несовершенного чеуна, произвел пугающее впечатление даже на взрослых мужчин, видевших немало жестокостей. Вслед за принцем в дом вошел сержант, возглавлявший эскорт спидера. Когда Траун затребовал у него объяснений, он скупо доложил:

— Сэр, гражданские сопротивлялись задержанию, не выдавали его императорское высочество, не пускали группу в дом. Мы были вынуждены применить оружие.

— Неправда! — заорал Тесин. — Они ворвались! Стреляли! Они!..

— Тише, Тесин. Гил, отнеси его в комнату, я пока закончу здесь.

Но едва Пеллеон протянул руки к Тесину, принц стал выбиваться и кричать:

— Убийцы! Вы все!

Никто из собравшихся в гостиной не привык к столь сильным проявлениям чувств обычно тихого, вялого мальчика. В результате Пеллеону пришлось силой схватить Тесина, закинуть его не плечо и унести наверх, несмотря на то, как отчаянно он лягался и колотил его по спине кулаками. Но даже оттуда принц продолжал кричать: «Убийцы! Убийцы!».

Похоже, сержант успел оценить масштаб происшествия, прикинуть, какие последствия ждут его и остальных, и попытался оправдаться:

— Сэр, перед прилетом его императорского высочества адмирал Пеллеон дал мне четкие приказы относительно обеспечения безопасности. Я действовал в точности с его предписаниями. Я и мои люди составим рапорт об инциденте.

— Сколько пострадавших? — устало спросил Траун.

— В доме в тот момент находилось шестеро, включая двоих детей. Учитывая неопределенность ситуации, я посчитал, что жизнь его императорского высочества важнее всего.

— Остается только гадать, какой след на ней оставит ваш поступок.

— Что прикажете делать с детьми?

— Они живы?

— Его императорское высочество успел затащить их за собой под обеденный стол.

— Отвезите детей в соседний коттедж, в «Камелию», вызовите к ним меддроида. Пусть их осмотрят, накормят, обеспечат одеждой и кровом на ночь. Больше пока ничего нельзя сделать.

Но первым меддроид понадобился Тесину. Принцу никак не удавалось взять себя в руки, даже когда он пытался прекратить истерику. Он не поддавался ни на уговоры Пеллеона, ни на объяснения Трауна и угомонился лишь после инъекции легкого снотворного в смеси с успокоительным. Убедившись, что он спит, взрослые ушли к себе. Траун вкратце сообщил о жертвах.

— Четверо погибших взрослых, двое сирот, — Гилад потер переносицу. — Отлично отдохнули, ничего не скажешь.

— Это последствия моих решений, и я за них отвечу, — попытался успокоить его Траун.

— Вот уж нет. Отвечает тот, на чьей территории все произошло, и те, в чьих руках было оружие.

Они могли бы провести остаток ночи, обсуждая уровни ответственности, но оба слишком устали за день, чтобы этим заниматься. Для вида Траун согласился, а про себя уже решил, в каком свете представит брату эту историю. До погибших Трассу нет дела, но изменения в поведении сына он непременно заметит и начнет задавать вопросы — Траун в этом не сомневался. Если бы Трасс узнал о происшествии от других, то выставил бы дело так, будто Пеллеон чуть ли не лично расстрелял безоружных гражданских на глазах принца. Подобного развития событий Траун должен был избежать любой ценой.

На следующий день Тесин встал поздно, ходил по комнате, как сомнамбула, наконец, пожаловался на слабость и дурные сны, и попросил подать ему завтрак в постель. Казалось, он решил, будто вчерашние ужасы ему приснились. Но потом Траун имел неосторожность принести в его комнату те вещи, которые изучал накануне. Среди них была и принадлежавшая Флетчеру плюшевая банта. В сознании Тесина словно что-то щелкнуло, он вновь принялся кричать и называть всех военных убийцами. Чтобы его успокоить, снова пришлось прибегнуть к медицинским препаратам. Стало очевидно, что невозможно держать его в полусонном состоянии и надеяться на чудо самоисцеления. Принцу требовались не разговоры по душам, а лечение. Траун велел готовить «Химеру» к отлету на Корусант. Чтобы дополнительно не травмировать мальчика, Траун и Пеллеон не стали переодеваться в военную форму. Когда Тесин дремал, ему на глаза надели повязку. Траун нес племянника на руках, держал его так, чтобы он не увидел ни штурмовиков из охраны, ни офицеров, пока не оказался в каюте на борту «Химеры». Вид штурмовиков особенно пугал Тесина. В своей комнате в доме на Кореллии он прятался под одеяло и с ужасом в голосе кричал, чтобы убрали игрушечные фигурки штурмовиков. Прежде он всегда держал их на видном месте, гордился ими, поскольку они вызывали восхищение и зависть его друзей.

Траун доставил племянника на Корусант в практически бессознательном состоянии, отнес в его покои, велел придворным детям его не беспокоить. Придворных, что детей, что взрослых, не столько обеспокоило состояние второго принца крови, сколько поразил туалет первого принца крови. Прежде никто не видел Трауна ни в чем, кроме парадной формы или придворного платья. Потому сочетание розового свитера с надписью «Хер войне», серых спортивных штанов и кроссовок для бега произвели неизгладимое впечатление на каждого, кто встречал Трауна в тот день. Министр двора Лоор так и вовсе чуть в обморок не упал. Оставив его самостоятельно переживать травму нарушения придворного протокола, Траун отправился к брату. Он спешил. Пеллеон уже готовился выставить себя виноватым во всем, и он об этом знал. Чем меньше внимания Трасс уделит этому делу, тем лучше.

Время было послеобеденное. В этот час Трасс обычно работал с прошениями в уединении в своем кабинете. Траун не просил об аудиенции — прямо вошел в кабинет брата. Сидевший безвылазно в приемной Чипа не успел ему возразить. Траун нажал на скрытую панель, которая запирала двери в императорском кабинете. Братья остались одни. Трасс поднял взгляд от экрана падда и чуть не выронил прибор из рук. Вопиющее нарушение дресс-кода означало беду.

— Что ты сделал? — спросил Трасс.

— Ничего. Я жив, не умираю, не совершил ни государственной измены, ни военного преступления. Заметной угрозы твоей власти нет. Пресса ничего не знает. Тесин тоже цел и спит, я отнес его в его покои, — выпалил Траун.

— В сравнении с перечисленным все должно быть не так уж плохо. Выкладывай, что случилось на Кореллии.

— Произошел небольшой инцидент.

Пока Траун объяснял случившееся, Трасс его будто и не слушал. Император ходил вокруг верховного главнокомандующего, то тер между пальцев складку его свитера, оценивая качество ткани, то дергал за карман штанов, проверяя посадку. Когда Траун заговорил о должностном преступлении, Трасс сказал: «Знаешь, что такое преступление? Твой внешний вид. Это преступление против протокола. Как тебе в голову пришло так вырядиться? Стыдись. Рау, ты просто модная катастрофа!». Как Траун и ожидал, к участи погибших людей Трасс остался равнодушен. На осторожные намеки относительно будущего осиротевших детей, а также участии короны в этом деле Трасс махнул рукой:

— Хватит об этом. Передай дело в суд, пусть следствие разбирается. Хочешь опекать сирот? Пожалуйста. Но не вздумай усыновлять их. Я не позволю, чтобы в правящую семью вошли дети кореллианского чернорабочего.

— Он был механиком.

— Без разницы. Мне и без того проблем хватает.

Трасс в это время работал над улучшением имиджа Империи. Он готовился к визиту в Доминацию чиссов и опасался вопросов о некрасивом прошлом его государства, которые могли ему задать. Прямо врать синдикам и патриархам Трасс не решался. Если бы все получилось так, как он предполагал, чиссы прилетели бы в Империю, и разговор практически с любым разумным существом разоблачил бы ложь Империтора. Ситуация с Альдерааном очень его печалила — не столько она сама (хотя он лично не считал уничтожение этой планеты острой военной необходимостью и горько оплакивал налоги, неподолученные с альдераанцев за столько лет), сколько то впечатление, которое она произвела на галактику. До сих пор на Империю смотрели как на государство, убившее миллиарды собственных граждан одним махом. Будто у Империи с тех пор нет других достижений! А тут вдобавок приближалась очередная годовщина этого скорбного события, и принцесса Лея, как обычно, развила бурную деятельность. Подавай ей и траурные шествия, и заупокойные службы в исполнении духовенства разных религий, и вечера памяти, и монументы в честь ее родителей. На сооружение одного такого памятника Трасс дал согласие в прошлом году. Его установили на Чандриле — и хватит с семейства Органа. Трасс много читал об истории разных миров этой части галактики и пришел к выводу, что в уничтожении Альдераана не было ничего подлинно уникального и удивительного. Каамас, Мандалор, Тарис, Оссус — прошлое галактики пестрело случаями геноцида. Правда, Империя сделала дело быстро и эффективно, как и все, за что бралась, но сути это не меняло. Если бы больше разумных существ изучали собственную историю, а заодно и прошлое своих соседей по секторам, если бы захотели искать справедливости, то галактика погрузилась бы в бесконечную гражданскую войну. Ненависть и страх перед Империей только и удерживали их от этого. В определенном смысле доктрина Таркина все еще работала. Для правителя это было не так уж плохо. Но Трасса раздражала несправедливость. Ведь все произошло так давно! Его администрация не имела никакого отношения к инциденту, и ему действовало на нервы, что принцесса Лея никак не успокоится. Не она одна лишилась дома. Вот он, Трасс, и его брат тоже потеряли дом — дважды, если строго говорить. Но он же не бился в истерике, не бомбардировал старое правительство петициями из-за того, что не может вернуться на Ксиллу или Рентор, обнять папочку и поцеловать мамочку. Нет, он не ныл, а построил новую жизнь. Вместо того, чтобы казнить принцессу Лею как изменницу, он позволил ей тоже начать новую жизнь в качестве его советницы. И в благодарность за это он получал только ежегодные прошения о чествовании погибших альдераанцев. В этом году принцесса так его допекла, что Трасс задумался об официальном запрете на упоминание Альдераана и на проведение траурных мероприятий. Прошлое должно оставаться в прошлом — и умереть. Одним словом, когда Траун пришел к брату со своей жалостливой кореллианской историей, мысли Трасса занимали проблемы совершенно другого порядка и масштаба.

— Никакого усыновления! — на всякий случай повторил Трасс.

Траун едва удержался от смеха. Он, конечно, сочувствовал бедным сиротам, но у его сочувствия были границы.

— Я и не собирался. Но я могу рассчитывать на то, что ты не попытаешься выставить Гилада в плохом свете в этом деле?

— К сожалению, ты там был. Его проколы — это и твои проколы. Я не стану привлекать к твоим ошибкам больше внимания, чем следует.

— Спасибо, Рас.

Трасс вздохнул.

— Видно, судьба моя такая — вытаскивать твою задницу из мелких и крупных неприятностей и быть самой крепкой твоей броней. Если не считать этого инцидента, как съездили? Выглядишь хорошо, загорел. Как Тесин провел время?

— Он многому научился, но сейчас его лучше показать врачу. Хорошему врачу, который умеет работать со стрессом и психологическими травмами, — признался Траун и принялся объяснять, как пришел к такому заключению.

Под конец его рассказа Трасс мог только всплеснуть руками и воскликнуть: «Ох, Рау!». Трасс не раз думал, что эти слова должны написать на его могиле как постоянный рефрен его жизни.

Расследование инцидента на Кореллии установило следующее. Второй принц крови благополучно дошел до фермы Гюнберов. В доме тогда находились глава семьи и его младший брат, который приехал помочь с починкой генератора, их жены, двое его детей. Тесин не упомянул, что находится в гостях нелегально, а у взрослых не хватило духа отправить утомленного ребенка восвояси. Вскоре стало понятно, что починить генератор самостоятельно невозможно, и мужчины решили ехать в Коронет. Они взяли хозяйский спидер и уехали. Без электричества делать дома было нечего, и женщинам пришла в голову мысль устроить пикник на природе. Они взяли спидер младшего Гюнбера, погрузили корзины с продуктами, которые еще не успели испортиться, усадили детей и уехали к живописному озеру в нескольких километрах от фермы. Там они провели весь день, болтая, купаясь и загорая, готовили пищу на костре, который развел Тесин. В то время, как они отдыхали, принца уже хватились, вовсю шли поиски. В их отсутствие к ферме Гюнберов приехал спидер Пеллеона, и сержант отправил эскорт на спидербайках осмотреть окрестности. Штурмовики не доехали до пруда, где находился Тесин, несколько сотен метров. Пруд отлично виден с дороги, и они наверняка заметили бы там принца. Однако он находился за пределами зоны осмотра, обозначенной сержантом, поэтому штурмовики развернулись и вернулись к ферме Гюнберов.

Дальнейшее невозможно назвать иначе как несчастливым сечением обстоятельств. На обратном пути из Коронета мужчины увидели жен с детьми, семьи собрались и поехали на ферму вместе. Штурмовики постоянно патрулировали ведущую к ферме дорогу в двух направлениях и прилегающую территорию, но их было всего четверо, и покрыть им требовалось значительное расстояние. Спидерам Гюнберов удалось проскочить мимо патруля. Они приехали на ферму, когда там находился один спидер Пеллеона. Водитель увидел Тесина, выскочил из машины вне себя от радости, подошел к принцу и в не слишком учтивой форме велел ему ехать с ним домой. Тесин заартачился, Гюнберы за него вступились. Женщины увели детей в дом, а мужчины остались снаружи пререкаться. Младший из братьев толкнул водителя и велел ему ждать снаружи, пока принц не пожелает с ним ехать. Потом оба Гюнбера зашли в дом и в свою очередь стали уговаривать Тесина вернуться к семье. Тесин в целом не возражал, но просил позволить ему немного отдохнуть. А в это время потерпевший поражение в словесной баталии водитель спешно вызвал эскорт, описал штурмовикам ситуацию так, будто принца удерживают в заложниках.

Имперские инструкции по обеспечению безопасности в таких случаях были предельно ясны. Прибывшие штурмовики действовали в соответствии с ними. Они дистанционно установили, кто где находится, убедились, что принц в относительной безопасности — Тесин разговаривал с Арной и Флетчером за столом в столовой, мужчины сидели в гостиной и потягивали пиво, женщины хлопотали на кухне — и пошли на штурм. Выбили дверь, ворвались в гостиную, открыли огонь по захватчикам принца. Братья Гюнберы умерли прежде, чем успели осознать, что происходит. На шум из кухни выбежала жена хозяина дома, и была тут же убита. Ее сноха из кухни побежала в столовую, чтобы увести детей через заднюю дверь. Она едва успела сказать детям несколько слов, как бластерный заряд настиг и ее. Ее тело с наполовину снесенной выстрелом головой упало под обеденный стол, под которым спрятались дети. Арна и Флетчер имели достаточно времени рассмотреть внутреннее устройство черепа их тети перед тем, как штурмовики выволокли их и окаменевшего Тесина из укрытия, бросили в спидер, как мешки с зерном, и увезли в Мирный Причал.

На суде водитель, сержант и штурмовики признали, что переусердствовали, однако эскорт действовал в соответствии с полученным описанием ситуации. Еще они пытались списать свои действия на усталость, замутненность сознания. Они-де так умотались после целого дня работы в саду Пеллеона, потом остались без обеда, волновались за принца, участвовали в его поисках, что к вечеру уже сами не понимали, что творят. Так себе защитная стратегия — решил суд. Обвиняемые получили сроки, предусмотренные имперским законодательством в подобных ситуациях, впрочем, с правом условно-досрочного освобождения. Само дело особенно не афишировалось, но на Кореллии о нем знали практически все, а на Корусанте — те, кому положено. Имя Пеллеона во время слушаний произносилось очень редко, а упоминания о нем впоследствии были удалены из показаний свидетелей и материалов дело. На Кореллии приговор сочли в целом справедливым; обошлось без беспорядков, которых опасался Пеллеон.

Однако в светских салонах вновь началась старая, как мир, дискуссия о правомерности использования солдат для иных целей, кроме несения службы. Партия корулагцев, разумеется, воспользовалась случаем, чтобы выставить Пеллеона тираном и чуть ли не рабовладельцем. Кореллиане спорили с ними из принципа. Уж они лучше многих знали, как штурмовики и младшие офицеры бились за право сопровождать Пеллеона куда бы то ни было. Как правило, поездки оказывались намного веселее, чем жизнь в казарме; за них Пеллеон выдавал двойное жалованье и неплохие деньги на карманные расходы, оплачивал подчиненным питание и лечение при необходимости, давал увольнительные. Впрочем, об этом поговорили и вскоре забыли. Модные темы в столице возникали и сменялись быстрее, чем возможно уследить.

Оставался еще вопрос с сиротами. Пеллеон взялся подыскать им хорошую приемную семью. Траун настоял, что будущие родители должны быть людьми не только добрыми, но и состоятельными, дабы дети могли в будущем получить блестящее образование, раскрыть свой потенциал и занять достойное место в обществе. В прежней семье такое было бы маловероятно. Задача стояла не из легких. Пеллеон решил, что, помимо уже названных условий, у потенциальных родителей не должно быть собственных детей, иначе родные дети неизбежно начнут задирать усыновленных, а родители станут им потворствовать. Кроме того, ему пришло в голову, что детям не помешало бы сменить обстановку, нужна непохожая на Кореллию планета. И, конечно, семейная пара должна хотеть усыновить сирот, а не просто делать одолжение власть имущим.

Через несколько месяцев удалось найти идеальных кандидатов. Йоланда и Тив Дипакуры входили в топ-менеджмент верфей на Фондоре. Оба происходили из зажиточных семей; вступив в брак и работая вместе, они многократно увеличили собственное богатство. К ним с уважением относились подчиненные, конкуренты восхищались их умом и сплоченностью. Они удостоились звания почетных граждан Фондора, что крайне редко случались с людьми пришлыми. Количество разных профессиональных наград у них и вовсе не поддавалось подсчету. У них было все — крепкие чувства, деньги, успех, слава — кроме детей. Старшие родичи уже давно давили на них, особенно на Тива, настаивая на продолжении блистательной династии. Йоланда и Тив Дипакуры не имели ничего против, начали «работать в этом направлении», прошли медицинское обследование и обнаружили: природа скверно пошутила над ними, сделав бесплодными обоих. Для каких-то пар такой кризис становился поводом для разрыва, но не для Дипакуров. Они обдумывали разные способы выхода из положения вплоть до клонирования самих себя. В итоге более гуманным они сочли взять ребенка, а лучше нескольких, из приюта. И тут они столкнулись с проблемой. Во время гражданской войны количество сирот резко увеличилось, детские дома были переполнены. Однако после нее Трасс принял меры, побуждавшие граждан проявить сознательность и брать сирот на воспитание (хотя бы ради субсидий от государства). Не сразу, но такая политика сработала. К девятому году правления Трасса множество детских домов закрылись в силу отсутствия в них обитателей. Фондор принадлежал к числу тех планет, где в детских домах остались малыши либо с поведенческими проблемами, либо с тяжелыми, практически неизлечимыми недугами. Как многие состоятельные граждане Империи, Дипакуры регулярно жертвовали средства на лечение таких детей, но усыновить одного из них были не готовы. Оставалось поискать ребенка на других планетах, но поездки постоянно откладывались из-за работы. Тив как-то пожаловался приятелю на несправедливость судьбы, тот поделился со своим другом, и так, переходя из уст в уста, известие о затруднениях Дипакуров достигло, наконец, Пеллеона. Гилад знал Дипакуров, как и топ-менеджеров всех ведущих имперских верфей и заводов, не слишком близко, однако эта пара всегда производила на него самое хорошее впечатление. Он без промедления вызвал их на Корусант.

Получив приглашение, Дипакуры не знали, что и думать. Никаких проблем в последнее время на Фондоре не возникало. Ремонт старых кораблей шел по графику. Выпуск продукции немного опережал план. Тив предположил, что им хотят сделать интересное карьерное предложение, например, возглавить строительство новой Звезды смерти. Йоланда была согласна с мужем, но считала, что подобные объекты совсем не в духе Трауна и Пеллеона, а без их позволения ничего в вооруженных силах не делалось. На всякий случай Дипакуры привезли с собой прототипы новейших разработок с Фондора, но вскоре узнали, что предложение Пеллеона носит более личный характер. Поначалу оба были совершенно огорошены. Думая об усыновлении, они представляли младенца или ребенка двух-трех лет. Такой малыш мог воспринимать их как настоящих своих родителей и никогда не узнать правду. Арне и Флетчеру исполнилось пять и шесть лет соответственно. Они прекрасно помнили своих родителей, как и обстоятельства, при которых их лишились. Пеллеон упирал на благородство такого усыновления, а еще на то, что Дипакурам не придется по ночам вскакивать к плачущим из-за колик в животе или режущихся зубов детям. Самые муторные периоды взросления остались позади, брат с сестрой как раз становились интересными собеседниками. Не забыл Пеллеон упомянуть и о том, что первый принц крови лично заинтересован в будущем этих детей, а второй принц крови весьма с ними дружен. Вместе с их трагической историей это не могло не сработать. Дипакуры не сказали сразу, что усыновят сирот, но попросили разрешения с ними познакомиться.

Пока Пеллеон искал им приемных родителей, Арна и Флетчер оставались в коттедже «Камелия». Это было прекрасное здание, построенное с еще большим вкусом, чем главный дом на побережье. Оно поражало своей величественной красотой, тогда как тот словно нарочно создавался для тихой, уединенной жизни. Слуги кормили детей и приглядывали, чтобы они не покалечились, но на этом забота о детях заканчивалась. Круглыми сутками дети были предоставлены самим себе. Их слезы и вопросы о родителях, об их будущем оставляли прислугу равнодушной. Никто не занимался их обучением или воспитанием, а об их психологическом благополучии и говорить не приходилось. Днем дети еще умели как-то себя отвлечь. Но с приходом ночи возвращались воспоминания о родителях, о счастливой жизни с ними. Прежние годы хоть и не были совершенно безоблачными, но воспринимались теперь как идиллические. Так продолжалось почти четыре месяца. Жаркое лето на Кореллии сменилось осенью. Зарядили дожди. Деревья из зеленых стали сперва золотыми, потом алыми, затем листва облетела, и пейзаж за окном сделался безрадостным под стать настроению детей. Вздыхая, они прислушивались к унылым стонам ветра, особенно тягостным в осеннюю пору.

И вот одним ненастным днем около особняка «Камелия» остановился спидер. Дети не обратили на него никакого внимания: на таких же привозили продукты на кухню. Из спидера вышли незнакомые мужчина и женщина в строгих деловых костюмах. Лет им было около сорока. Их бледные невыразительные лица придавали им неуловимое сходство друг с другом. Они подошли к Арне и Флетчеру, завели с ними разговор на общие темы. Брат и сестра отвечали неохотно. Они уже достаточно натерпелись и не ждали от взрослых ничего хорошего. Если бы они умели читать в чужих сердцах, то заметили, как тронул Дипакуров вид одиноких, кое-как одетых детей посреди роскоши особняка, в какой ужас привела их педагогическая заброшенность сирот. Когда Йоланда спросила детей, хотели бы они уехать из этого дома и улететь с ними на Фондор, Флетчер равнодушно ответил: «Тут, там, какая разница?». Зато Арна четко заявила, что готова на все, лишь бы выбраться из ставшего ей ненавистным особняка «Камелия».

До конца дня Дипакуры увезли детей с собой на Фондор. Оформление документов об усыновлении заняло рекордно короткий срок, поскольку чиновникам из службы социальной защиты прозрачно намекнули, какие лица заинтересованы в поиске новой семьи для этих конкретных сирот, да и приемные родители были люди не последние. Пребывание Арны и Флетчера на Фондоре первое время невозможно было назвать легкими. Мрачная тень семейной трагедии лежала на детях, не покидала их ни днем, ни ночью. Они часто просыпались в ужасе, поскольку во сне снова и снова проживали травмирующие события, только теперь им снилось, что убивают не только родных, но и приемных родителей, что их начавшая было налаживаться жизнь снова разлетается на куски. Им ничего не стоило удариться в слезы, когда какой-нибудь предмет или случайно оброненное слово напоминали им об отце с матерью. Наибольшим стрессом для них стало отпускать приемных родителей на работу. Умом они понимали, куда Дипакуры уходят и когда вернутся и что с ними в любой момент можно связаться по комму, но ничего не могли с собой поделать. Несмотря на заверения Пеллеона, Дипакуры тоже хлебнули свою долю бессонных ночей и волнений. Но постепенно ситуация наладилась. Со временем дети не столько полюбили приемных родителей, сколько научились их уважать и преисполнились признательности к ним. Ночные кошмары, тревожность, страх и прочие внешние проявления перенесенной трагедии с годами исчезли. Одного брат с сестрой не смогли изжить — ослепляющей ненависти к членам императорской семьи. Какой бы комфортной не стала их жизнь, как бы они не купались в любви приемных родителей, они никогда не забывали, кому обязаны переменой в судьбе. Из-за этого в более осознанном возрасте они регулярно спорили с Дипакурами, ведь те придерживались проимперских взглядов и от членов правящей семьи видели только добро и щедрость. Траун и Пеллеон учредили трастовый фонд для Арны и Флетчера, куда каждый месяц отчислялась определенная сумма. Предполагалось, что эти деньги станут залогом безбедной жизни для брата и сестры, позволят им оплатить обучение и добиться всего, чего они пожелают. Достигнув совершеннолетия, Арна и Флетчер употребили эти средства совсем не так, как планировали их благодетели.

Chapter 22 Chapter Text

Чем больше мы о себе мним, тем нетерпимее относимся к обидам.
Рене Декарт

Разлука им грозит, уже близка беда,
Но все же связаны их судьбы навсегда…
О нет! И мысль одну о счастье их любовном
Встречаю с яростью, со скрежетом зубовным!
Жан Расин

Во время отдыха на Кореллии вместе с племянником Трауном овладели две навязчивые идеи, но череда трагических событий помешала ему немедленно претворить их в жизнь. Первым его желанием было официально оформить отношения с Пеллеоном. Гилад так долго ходил в фаворитах, что это становилось совершенно неприличным. Второе желание Трауна заключалась в стремлении сделать Пеллеона равным себе в чинах. Он и так уже назначил его заместителем верховного главнокомандующего. Пеллеон получил звание высшего адмирала, предшествующее званию гранд-адмирала. До пика военной власти ему оставался всего один шаг, но сделать его он не мог, как бы сильно Траун его не любил. Законным путем гранд-адмиралов назначал только император. Это правило не помешало некоторым офицерам во время гражданской войны повысить самих себя, но на них все смотрели с презрением. После окончания войны они отправились под трибунал, и с тех пор желающих гнаться за чинами в обход существующих законов не нашлось. Пожалуй, Траун мог бы наплевать на мнение брата, света и всех военнослужащих и самостоятельно сделать Пеллеона гранд-адмиралом, однако это вызвало бы грандиозный скандал. Что самое важное — Гилад бы не принял такого повышения. Трауну не хотелось портить репутацию возлюбленного больше необходимого и подвергать испытанию его тщеславие. Он решил искать подходы к брату, убедить или заставить его. С таким же успехом он мог говорить со стеной. После возвращения из поездки в Доминацию чиссов Трасс уже не утруждался скрывать ненависть к фавориту брата. Любой намек на повышение статуса Пеллеона в его присутствии производил эффект, сходный со взрывом термального детонатора в густонаселенном районе. Трасс категорически запретил брату вступать с фаворитом в брак и напрочь отказался сделать его гранд-адмиралом.

В разгаре противостояния с братом — или еще до него — Трауну следовало бы спросить мнение Гилада. Он этого не сделал. Он настолько привык к тому, что их мнения по всем вопросам совпадают, что не учел возможность чего-то иного. Траун хотел быть с Гиладом, хотел возвеличить его еще больше и полагал, будто Гилад желает того же. В последнее время он замечал, что Пеллеон чаще прежнего становится раздражительным, чаще грустит, чаще уезжает куда-то по вечерам и вообще больше времени проводит в одиночестве, тогда как раньше он стремился каждую свободную секунду находиться подле своего возлюбленного. Траун рассудил, что изменения в поведении являются прямым следствием моральной сомнительности его статуса, ссор с Трассом, постоянного напряжения, постоянной готовности отразить удар врагов. На месте Пеллеона любой бы не выдержал. И Траун снова винил брата. Ему не доводилось слышать тайных разговоров, которые Гилад вел с самыми близкими друзьями. Пеллеон жаловался им на усталость, на непомерную для его возраста нагрузку, на выматывающий ритм существования. Хотя он управлял практически всем в имперских вооруженных силах, Гилад чувствовал, что потерял контроль над собственной жизнью. Ему казалось, что он изменил себе, сломал, подогнал собственную личность под нужды Трауна и нормы политеса. Сводилось все к одному: будучи одним из самых влиятельных, богатых, известных людей в Империи, Пеллеон чувствовал себя несчастным. Генерал Хестив просил его собраться с духом и потерпеть. Гельген Форс стыдил его за нытье, умолял не гневить судьбу. Объективно Гиладу не на что жаловаться: он достиг пика карьеры, доступной простому смертному; у него столько денег, недвижимости и титулов, чем все и упомнить; он любим верховным главнокомандующим. Его судьба сложилась так, как только можно мечтать. О Пеллеоне говорили, что никто не смог так хорошо распорядиться жизнью, как он, ибо он смог сделать ее полезной для государства, приятной для себя и для окружающих. Несмотря на это, Пеллеон устал. Устал от службы, от одних и тех же лиц в своем окружении, от лживых улыбок и подобострастия, от интриг Трасса и даже от Трауна, его удушающей любви и постоянного контроля. Гилад тешил себя мыслями о том, что волен в любой момент взять паузу в отношениях с Трауном или даже бросить его. Брак отнял бы у него и эту малость свободы.

Несмотря на отчаянное сопротивление Трасса его планам по возвеличиванию Пеллеона, Траун вскоре нашел возможность осуществить задуманное. Вернее, она сама его нашла. В ту пору некоторые офицеры жаловались, будто Империя нынче уже не та — не воюет, не создает образцы супероружия, способного потрясти галактику, а только и делает, что пляшет на бесконечных балах и вечеринках да строит дома, с недавних пор еще и чиссов забавляет. Доля истины в таких заявлениях содержалась. Траун приказал вести разработки тихо, не слишком афишировать успехи и научные прорывы. А Трасс словно бы задался целью увековечить себя в камне и дюрастали. Он утверждал проекты строительства жилых домов и социальных учреждений в особом архитектурном стиле, в котором сочетались типичная имперская строгость и его личная любовь к помпезности. На иных планетах, где раньше централизованного водоснабжения-то не было, вырастали огромные дома, больше похожие на дворцы. Народы, веками перемещавшиеся на ездовых животных и пользовавшиеся услугами шаманов для любых жизненных ситуаций, открыли для себя чудо бесплатной медицины и школьного образования, знакомились с достижениями науки, прежде им недоступными. Ужасы гражданской войны постепенно уходили в прошлое, однако она продолжалась так долго, что многие, особенно в офицерской среде, никак не могли привыкнуть к миру и процветанию. Череда придворных праздников, балов, вечеринок, благотворительных ярмарок, парадов представлялись им пустой тратой времени и денег.

Однако на десятом году правления Трасса всем недовольным представилась возможность вновь взяться за оружие. Поводом к новой войне стало письмо, поступившее Трассу лично в руки. Простые подданные имели право писать императору, жаловаться на свои несчастья, просить помощи, но их сообщения поступали многочисленным дворцовым чиновникам, а те отвечали сообразно ситуации. Обращения от знати, в том числе нетитулованной, почетных граждан и старших офицерских чинов отправлялись в секретариат его императорского величества. Их просматривал Чипа, самые важные или сложные подавал на рассмотрение Трассу, с прочими разбирался сам или перепоручал их своим помощникам. Наконец, членам королевских семей с планет с сохранившейся монархией позволялось писать императору лично, минуя весь бюрократический аппарат. Одним прекрасно начинавшимся днем на электронную почту Трасса пришло сообщение от королевского дома Хейпса. Точное имя отправителя не было указано. По мирному договору после гражданской войны Хейпанский консорциум вышел из состава Империи. Он и прежде жил практически автономно, весьма условно сносился с Корусантом. Теперь же Хейпс свел общение с Империей практически к нулю. Послов на Корусант тамошнее правительство отправляло вроде как в наказание за неудачные ходы в придворных играх. «С чего бы хейпанцам писать сейчас?» — подумал Трасс и открыл сообщение.

Письмо начиналось словами: «Членодевке, сидящей на члене собственного брата, как на троне». Дальнейший текст изобиловал непристойностями до такой степени, что местами терялся смысл послания. Сообщение не несло иной цели, кроме оскорбления императорского величия. В каком пьяном угаре пришло оно в голову отправителю? Автор прошелся по происхождению Трасса, его внешности, его вкусу в одежде, высказал сомнения в законности его прихода к власти и праве его сыновей на трон… Ни одна сторона его жизни и личности не осталась не задетой. Больше всего внимания уделялось противоестественным отношениям между Трассом и Трауном. Если бы не это, Трасс, может, и ограничился формальной нотой протеста и требованием извинений от хейпанского посла. Тончайшего намека на инцест хватало, чтобы превратить обычно насмешливого Трасса в разъяренного ранкора. Кровь бросалась ему в голову, степенность покидала его, и думать он мог лишь о том, как физически уничтожить врага. Этот вечный страх перед разоблачением он привез из Доминации чиссов, где инцест считался тяжелым уголовным преступлением, даже если происходил по согласию и не мог повлечь за собой рождения неполноценных детей. В Империи правитель почитался практически богом. Вероятно, большинство подданных Трасса, узнай они правду, просто пожали бы плечами и продолжили заниматься своими делами, наслаждаясь всеми благами его правления. Но Трасс этого не учитывал. Страх и ярость застилали для него все. Грязные слова словно каленым железом выжгли в его памяти. Они стояли перед глазами, и Трасс считал, что только кровью обидчика сможет их смыть.

Трасс схватил комлинк. Его пальцы так дрожали от ярости, что только с третьей попытки ему удалось открыть канал связи с Трауном. Однако на другом конце не ответили. Комлинк Трауна был либо отключен, либо брошен где-то без внимания. На Трауна это не походило. Трасс пытался снова и снова, но ответом ему по-прежнему была тишина. Тело требовало действия, Трасс никак не мог усидеть на месте. Он отбросил комлинк, схватил падд с оскорбительным письмом, в спешке покинул кабинет. Ненависть распирала его изнутри, и на вопрос всполошившегося Чипы он едва процедил сквозь зубы, что едет в Адмиралтейство. Ждать кортеж не требовалось: в дворцовом гараже всегда держали наготове спидеры для императора и его охраны на случай внезапного выезда. Обычно у Трасса был солидный эскорт, но сейчас он так торопился, что взял с собой только двух гвардейцев и несколько дежурных штурмовиков.

Когда Трасс добрался до Адмиралтейства, то сразу направился в кабинет брата на одном из верхних этажей здания. Следовавшие за ним гвардейцы в алых плащах добавляли внушительности его фигуре. Он игнорировал кланявшихся адмиралов и генералов и припадавших на одно колено офицеров в меньших чинах. «Так и должно быть», — думал Трасс. Публичная демонстрация покорности помогла ему немного восстановить баланс. Впрочем, благостное состояние длилось недолго. У кабинета брата Трасс наткнулся на закрытую дверь. Верховный главнокомандующий отсутствовал на рабочем месте. «Если он уехал в Пеллеоном чаи гонять, клянусь, я…», — подумал Трасс и сказал дежурившим в приемной офицерам:

— Я желаю видеть моего брата.

Офицеров в приемной находилось трое: один из секретарей Трауна и двое адъютантов. Секретаря, уже в летах, Траун привез с собой из Неизведанных регионов. Адъютанты, напротив, были очень молоды и хороши собой, их в свое время приставил к брату сам Трасс в надежде, что их прелести отвлекут Трауна от Пеллеона, но из этого плана ничего не вышло. Только что все трое пытались разобраться с глюком в программе учета рабочих часов. Появление императора застало их врасплох. Они замерли у рабочего стола в довольно нелепых позах, не зная, как уместно будет выразить почтение. Наконец, самый старший из мужчин осознал, что их о чем-то спросили, что дело, скорее всего, срочное, раз император приехал сюда, и нашел в себе силы ответить:

— Его высочества сейчас нет.

— Это я и сам вижу. Где он?

— Не могу знать.

— Тогда зачем ты здесь нужен? Стража! — гаркнул Трасс и качнул головой в сторону секретаря.

Гвардейцу потребовались считанные секунды, чтобы оказаться около секретаря и направить острие силовой пики на его горло. Его движения были такими стремительными и плавными, что никто и дернуться не успел. «Так и должно быть, не зря я им плачу», — подумал Трасс.

— У тебя есть ровно пять секунд, прежде чем тебе снесут голову. Где мой брат? — сказал он.

Наконечник силовой пики почти касался кожи. Секретарь слышал, как гудит и пощелкивает электричество. Он перевел взгляд с императора на визор шлема гвардейца, потом снова на императора и не очень уверенно произнес:

— Н-не знаю…

Трасс громко вздохнул, словно отдал команду. Секретарь заметил, как напряглись мышцы на руках гвардейца перед ударом, и успел подумать, что это последнее, что ему доведется увидеть в жизни. Какая жалость. Он бы предпочел перед смертью посмотреть на какую-нибудь хорошенькую женщину.

Забыв об этикете, запрещавшем называть императора и членов правящей семьи каким-нибудь местоимением, один из адъютантов воскликнул:

— Стойте! Он в переговорной номер три!

— Сразу бы так, — строго сказал Трасс. — Веди.

Тут же гвардеец убрал силовую пику, сделал плавный шаг назад и занял положенное место за спиной императора.

Юноша неловко просочился между стеной и двумя другими офицерами, взглянул на них, напустив на лицо выражение смущения, которое никого не обмануло, но показало, что он не лишен воспитания, и повел Трасса с гвардейцами по коридору вглубь Адмиралтейства. Как только за ними закрылась дверь приемной, секретарь рухнул на свой стул, потер шею там, где ее почти коснулось оружие. Оставшийся рядом адъютант подхватил со стола папку с листами флимсипласта и принялся махать ею, как опахалом, но секретарь отвел его руку, открыл нижний ящик стола, достал оттуда пузатую бутылку кореллианского виски и два небольших бокала.

— Что же теперь будет? Гранд-адмирал ведь велел его не беспокоить. Он же Солбану голову оторвет, — запричитал юноша.

— Что будет, что будет, — секретарь налил себе виски, одним махом выпил, крякнул и снова потер шею, — ты лучше о своей голове побеспокойся. Помяни мое слово: не к добру, что император так мечется. Скоро мы все здесь попляшем.

К тому времени, как секретарь восстановил душевное равновесие с помощью алкоголя, Трасс добрался до переговорной номер три. Его провожатый замер сбоку у панели управления дверью, мялся и как будто старался расположиться так, чтобы находящиеся внутри его не заметили. Трасс метнул на него острый, как вибронож, взгляд, и юноша открыл дверь.

Первым, что Трасс увидел в полутемной переговорной, было крупное светлое пятно — внушительная задница Пеллеона. К счастью, в нижнем белье. Вида его голых ягодиц Трасс сейчас бы не вынес. На фоне светлой ткани руки Трауна казались неестественно темными. Сплетясь в крепких объятиях, парочка стояла у дальнего края длинного овального стола. Сначала Трасс подумал, что они просто целуются. Надо сказать, он даже не очень удивился. Теперь стало понятно таинственное исчезновение Трауна, молчание его подчиненных и вообще все. Но затем он услышал, что его обожаемый брат, почти незаметный за широкой спиной Пеллеона, тяжело и хрипло дышит. Обычно он делал так перед оргазмом, когда не хотел шуметь, — утыкался носом в подушку или в шею любовника. Силуэт Трауна в белоснежной форме словно обрамлял коренастую фигуру Пеллеона.

— Включите свет и закройте дверь, — прошипел Трасс адъютанту и вошел в переговорную.

В ту же секунду включилось освещение. Пеллеон дернулся от неожиданности и обернулся. Траун неохотно оторвался от его шеи, пару раз моргнул, привыкая к яркому свету, и посмотрел на брата недовольно, но без злобы. Он не потрудился убрать руки с зада своего фаворита. Их сбросил Пеллеон. Ему хватило воспитания, чтобы испытать стыд и начать натягивать штаны. Это за ним Трасс был вынужден признать. Подойдя ближе, Трасс увидел, чем они тут занимались: на черной зеркальной поверхности стола поблескивали капли спермы. Несколько темных влажных пятен осталось и на брюках Пеллеона. «Секс между бедер на рабочем месте, какая прелесть. Чудо, что нас еще не завоевали, с таким-то подходом», — с грустью подумал Трасс и вспомнил, как они с Трауном неоднократно делали это, закрывшись в кабинете Трасса в здании Синдикурии. Раньше воспоминания об этом обжигали его огнем, а теперь вызвали только чувство гадливости. Тоска и огорчение перелились в ненависть, потому Трасс жестко отчеканил:

— Надень брюки и включи голову. Хейпский консорциум бросает мне вызов. Вот, прочти, — Трасс швырнул на стол падд с письмом и, бросив взгляд на Пеллеона, добавил: — Про себя.

Траун привел себя в порядок, взял падд, уселся на ближайший стул и стал читать, будто ничего не произошло. Глядя на его безмятежное лицо, Трасс подумал, что, возможно, напрасно считал себя самым невозмутимым членом их семьи. Пеллеон не знал, куда деться от стыда. В теории его княжеский титул позволял ему сидеть в обществе коронованных особ, но он редко пользовался этим правом. Он счел самоубийством воспользоваться этим правом в нынешней ситуации, когда пышно разодетый император нависает над ним и Трауном, так что Пеллеон остался стоять у края стола, смотрел себе под ноги, старался не двигаться и по возможности потише дышать.

Траун закончил чтение, отложил падд и вынес вердикт:

— Написано возмутительно и крайне вульгарно. У автора очень дурной вкус.

— Это объявление войны. Я хочу, чтобы ты выступил с походом немедленно, — потребовал Трасс.

Пеллеон увидел шанс принести пользу и сказал:

— Адмирал Альгард со своим флотом сейчас находится неподалеку от Хейпса, он мог бы начать…

Прежде чем Пеллеон успел закончить, Трасс ударил его наотмашь по лицу. Пеллеон едва устоял на ногах. Удар вышел сильным, но не сильнее ненависти в глазах императора.

— Мнение подстилок никого не интересует! — крикнул Трасс. Его тон, его взгляд, весь его вид говорил об одном: он хотел убить человека, принесшего ему столько горя и обид.

Траун бросился к Пеллеону, помог обрести равновесие, поддержал за локоть.

— Трасс, как ты можешь так безобразно себя вести?

— Отправляйся немедленно, — повторил император.

Он развернулся и вылетел из переговорной, точно разъяренный крайт-дракон. Пеллеон вздохнул, подождал, пока дверь закроется за последней полной гнева складкой наряда Трасса и тихо прошипел:

— Бьет, как ребенок.

Гилад изо всех сил старался не подать виду, как ему больно, потому уверял Трауна, что все в порядке. К счастью для репутации участников этого безобразного скандала, все произошло не на глазах придворных. Иначе на следующий день Пеллеон не смог бы показаться перед ними от стыда. Он и в сейчас не чувствовал в себе моральных сил выйти на публику с покрасневшей от удара щекой и испачканными спермой штанами, поэтому удалился в свой кабинет с намерением просидеть там до вечера, когда все офицеры разъедутся по домам, а краснота на коже спадет. Траун проводил его и хотел бы позаботиться о нем, но он не мог не заметить, в каком раздрае находятся его секретарь и адъютанты, не мог игнорировать шушуканье в кабинетах и коридорах. По большому счету у Пеллеона пострадало лишь его самолюбие, уход ему не требовался. Траун оставил его справляться с пережитым потрясением и вызвал к себе всех офицеров, которые вошли в соприкосновения с его братом. Его возмутило, что Трасс осмелился угрожать его подчиненным. Это был удар по чести Трауна.

Члены Высшего командования, сотрудники Адмиралтейства, да и прочие офицеры и солдаты знали, что в конфликтной ситуации с гражданскими, особенно чиновниками, гранд-адмирал практически всегда принимал их сторону. Если ты не облажался по-крупному, если прямо не нарушил закон, то главное — успеть добежать до кабинета Трауна и просить о защите до того, как тебя арестуют. Сотрудники Адмиралтейства привыкли к редким, кратким, официальным визитам императора, во время которых тот вел себя до крайности церемонно. Не случалось еще такого, чтобы он врывался в Адмиралтейство, как к себе домой, требовал встречи с кем-либо и угрожал офицерам расправой. Конечно, формально и само Адмиралтейство, и все, кто к нему относился, принадлежали императору, он мог приходить, когда хочет, и делать с ними, что пожелает. Однако и Палпатин, и временщики, и Трасс прежде предпочитали держаться от этого учреждения подальше и вызывать отдельных личностей на свою территорию. Пусть внезапное появление императора не являлось вторжением, но воспринималось людьми именно так. Подробности инцидента быстро стали известны, и в столовой, в курилках, в освежителях только и разговоров было, что об этом вопиющем деле. От возмущения люди скоро неизбежно перешли к сомнениям: так ли прочен их щит, имя которому Траун? Раз он не смог защитить подчиненных, работавших с ним каждый день, на что надеяться остальным, кто видится с ним лишь изредка? Траун все это осознавал. Но что с этим сделать? Заставить Трасса извиниться перед людьми, стоящими настолько ниже его, означало уронить достоинство императора. А от этого и до низложения правителя и ниспровержения основ государства недалеко. Кроме того, Трассу это было бы в высшей степени неприятно. Если приходилось выбирать, Траун всегда предпочитал, чтобы пострадала его репутация, а не брата. Его неприятно удивила та жестокость, которую проявил Трасс, и полное пренебрежение к переживаниям пострадавшей стороны. Раньше Трасс таким не был. Как правило, Трасс лучился эмпатией, состраданием и любовью ко всему сущему только на камеру — тут Траун себя не обманывал — но он не совершал жестокостей ради самого процесса, никогда не наслаждался чужим страхом и болью. И самое страшное преступление, уничтожение планеты Ифланд, Трасс совершил не для удовольствия, не пытаясь что-то кому-то доказать. Он сжег планету из-за тревоги за жизнь брата. Раньше Траун злился на него за это, но со временем смог оправдать поступок Трасса (в большей степени ради самого себя, иначе общаться с братом стало бы невозможно). А что побудило Трасса мучить людей сейчас? Ничего, кроме личной распущенности. Еще и пощечина Пеллеону… Здесь Траун не сомневался: если бы кто угодно другой посмел поднять руку на Гилада, то потерял бы руку в тот же момент. «Кто угодно другой» — ключевые слова. Трасс и здесь являлся исключением и, к сожалению, знал об этом, и не стеснялся этим пользоваться. Можно вообразить, какой стыд, возмущение и печаль испытывал Траун, привыкший повелевать флотами и армиями, но практически бессильный навести порядок в личной жизни. Известная поговорка гласила, что двум крайт-драконам не ужиться на одной территории, и сейчас Траун начинал чувствовать, что они с братом уподобились тем самым крайт-драконам. Эти звери, величественные, огромные и свирепые, зачастую сражались между собой до тех пор, пока один не падал замертво. Такого финала Трауну хотелось избежать. Вообще-то желательно было вовсе не доводить до противостояния, уладить дело с помощью дипломатии и взаимных уступок, а если не получится…

Словом, Траун имел решительный настрой, когда позже в тот же день отправился во дворец. Соблазн с шумом ворваться в кабинет брата был велик, но Траун предпочел показать ему, как ведут себя цивилизованные разумные существа. Он велел Чипе доложить о себе, а сам остался ждать в приемной. Через несколько минут Чипа вернулся и пискнул:

— Его величество сейчас вас примет.

К тому времени Трасс овладел собой достаточно, чтобы поесть и подписать ряд поданных ему документов, но давать аудиенции или заниматься более серьезными государственными делами он не мог себя заставить. Прихода брата он ждал, догадывался, чего тот от него потребует, и пытался уговорить себя, что это действительно единственный способ исправить ситуацию. Вспышкой гнева он не гордился, но и каяться за нее публично не собирался. Другое дело — тихо, кратко, с глазу на глаз… Так хотя бы количество свидетелей сведено к минимуму. Впрочем, Трасс не собирался ни с кем делиться своими мыслями. Когда Траун вошел в кабинет, император притворялся занятым государственными делами. Трасс поднял глаза от падда, бросил на брата быстрый взгляд, снова вернулся к чтению.

— Ты еще здесь? — надменно спросил он.

— Да. И останусь здесь, пока ты не извинишься перед Гиладом, — холодным, как лед, тоном отчеканил Траун.

На секунду Трассу показалось, что брат шутит. Чувство юмора Трауна частенько вызывало у него вопросы, но это уже слишком. Трасс уставился на него в поисках улыбки или насмешливо приподнятой брови, словом, любого признака шутки, и не нашел ни одного.

— Я… что должен сделать? Императоры не извиняются перед подстилками.

— Твое поведение недостойно императора. Ты поступил как ревнивая торговка на базаре.

— Я застал вас обоих со спущенными штанами, и я же виноват?! Ну извини…

Траун сел напротив стола брата, закинул ногу на ногу, устроился с таким видом, словно пришел поговорить об искусстве, а не читать мораль.

— Моя личная жизнь к делу не относится, — сказал он. — Ты оскорбил честного и достойного офицера, который, полагаясь на свой опыт, хотел дать тебе совет. Я просил некоторое время не беспокоить нас с Гиладом. И в этот момент появился ты, запугивал и угрожал оружием офицерам, которые выполняли свой долг. Трасс, я тебя не узнаю. Когда исчезло твое желание быть мудрым и добрым правителем?

— Оно пропало, когда твой запах выветрился из моих покоев, — горько ответил Трасс.

Притворяться погруженным не осталось решительно никакой возможности. Трасс отложил падд и сказал, насколько возможно спокойно:

— Давай обсудим это, когда вернешься.

— Как я уже сказал, ни я, ни флот никуда не отправится, пока ты не извинишься.

— Ни за что. Гордость императора этого не допустит.

— Помнишь, что ты сказал мне перед тем позорищем в академии, когда мне пришлось извиняться перед всеми кадетами, а они швыряли в меня тухлую еду? «Это просто слова».

— О, так дело не в Пеллеоне. Империя в опасности, а ты готов поставить старые мелкие личные обиды выше угрозы?!

— Дело не во мне и даже не в Гиладе. Ты теряешь связь с реальностью, Рас, становишься черствым и грубым. Чужие чувства совсем ничего для тебя не значат? Тогда мне придется напомнить тебе об учтивости.

— Ты отказываешься выступить в поход?

— Отказываюсь, пока ты не извинишься.

— Это неподчинение приказу императора!

— Возможно, ты очень удивишься, но это не первый приказ, которому я не подчиняюсь. И ты не первый император, угрозы которого я игнорирую.

Так сказав, Траун достал из кармана брюк минипадд, активировал его и стал читать электронную книгу. Трасс лучше кого бы то ни было в галактике знал, что, если его брат желает действовать на нервы и служить немым укором чужой совести, заставить его отказаться от этой мысли невозможно — разве что выполнить то, чего он желает. Вздумай Трасс уйти, Траун последовал бы за ним, настиг бы его хоть в тронном зале, хоть в столовой, хоть в спальне, стоял или сидел бы рядом с укоризненным видом. И Трасс не мог даже велеть охране задержать его, не привлекая к этому внимания придворных. Все знали, какой свободой передвижения и доступа к императору пользуется первый принц крови. Неожиданно ограничить эту свободу означало дать повод для пересудов.

— Ты правда собираешься здесь сидеть?

— Я никуда не тороплюсь. Хейпс далеко, гиперпространственные маршруты запутанны. Если они отправят флот, до Корусанта он доберется в лучшем случае через пару недель, плюс время на сбор, перегруппировку. Я бы не ждал их здесь до конца месяца.

В отправку хейпанского флота Трасс не верил — даже мысли такой не допускал — но его задел скучающий надменный тон брата, мол, он-то все знает о военных делах и не стесняется это показать. А еще Траун прозрачно намекал на то, как мало реальной власти над вооруженными силами у императора. Да, кое-какой поддержки на личном уровне Трасс добился. Некоторое количество командиров были людьми принципиальными и служили трону Империи, кто бы его в данный момент не занимал. Однако, дойди дело до того, на поддержку широких масс военных рассчитывать не приходилось. Поддержка работала в обе стороны: Траун прикрывал некоторые небольшие ошибки своих подчиненных, они без лишних слов исполняли его замыслы. Трауна любили, а Трасса уважали как его брата. Несмотря на прошедшие после гражданской войны годы, в войсках оставалось еще достаточно много офицеров и солдат, которые помнили, кто спас обезглавленную Империю и не позволил ей окончательно погрязнуть в бойне с повстанцами и междоусобицах. В конце концов ценилась только сила и таланты полководца. Как бы Трасс не старался наладить мирную жизнь, восстановить экономику, навязать мирам единство закона, все это были действия лица гражданского. Большинство военных воспринимало их как нечто само собой разумеющееся. Что такого в том, что они наконец начали получать выплаты и жалованье, которое после смерти Палпатина нередко задерживали? Они их заслужили. Что особенного в том, что Адмиралтейство начало выдавать ключ-карты от новых квартир? Их военным еще Палпатин обещал. Напряженная работа, потребовавшаяся для создания военным и их семьям комфортных условий жизни, оставалась незаметной для их взгляда, ускользала от понимания тех, кто намеренно не прилагал усилий, чтобы разобраться в вопросе. Зато результаты деятельности Трауна были очевидны и понятны каждому. Спокойно, умно и расчетливо он вел их к победе. Вот сражения, вот победы, вот награды, вот повышения — простая мотивация, чтобы выделиться в бою и любить своего командира. Траун любил людей тонких, умных, с изощренным умом, но полагался на поддержку большинства, которое такими качествами не обладало. И он действительно не стеснялся напоминать брату о положении дел.

Довольно долго Трасс мерил брата гневным взглядом, а тот сидел спокойно, с равнодушным видом читал — уверенность в своей позиции придавала особую весомость молчанию Трауна. Упрямиться дольше не имело смысла. Но чем лучше Трасс это понимал, тем сильнее ему не хотелось уступать. В нем снова закипал гнев. Неожиданно Трасс вспомнил о веренице военачальников, пытавшихся покорить Доминацию чиссов или соседние державы — и потерпевших жестокое поражение. Их объединяло то, что на пути завоевания они столкнулись с непреодолимой преградой в лице капитана Трауна и его корабля. Размер корабля, его огневая мощь не имели значения, Траун умел и канонерку превратить в мощное оружие. Все эти военачальники, грозные, великие и могущественные среди своего народа, не учли силу воли и ум Трауна, если он решал: «Так быть не должно и так не будет». Какими бы отважными воинами не являлись те полководцы, Траун до смешного легко выводил их на эмоции, заставлял показать слабину, выставлял их недостатки на всеобщее обозрение, а сам оставался невозмутим. До чего Трасс гордился тогда своим братом! А теперь сам оказался тем противником, которого Траун смог вывести из равновесия. Осознание этого наполнило Трасса горечью. Он вызвал Чипу по комму и велел:

— Позвать ко мне Пеллеона.

Даже смирившись с поражением, Трасс не назвал звания соперника.

Получаса не прошло, как Пеллеон уже стоял в кабинете императора, склонившись перед ним в поклоне, как подобало офицеру его ранга. Трассу казалось, что у него отвалится язык, если он скажет хоть слово этому человеку. Все же он растянул губы в дежурной улыбке и произнес:

— Адмирал, сегодня я повел себя с вами непозволительным образом. Письмо с Хейпса огорчило меня до крайности. Но, каковы бы ни были чувства, правитель должен уметь держать себя в руках. Я совершил ошибку и искренне прошу у вас прощения. Вы ничем не заслужили моего гнева.

Каждое слово причиняло Трассу боль, резало его подобно виброножу. Однако голос ни разу не изменил ему. Лицевые мышцы застыли, создав маску приветливости с легкой тенью раскаяния. Император произнес все это с подчеркнутым безразличием — на какое только был способен. На брата Трасс старался не смотреть — не мог вынести выражение торжества на его физиономии и блеска радости в глазах при появлении Пеллеона. Все внимание император сосредоточил на Пеллеоне, выискивал в его позе, жестах, словах, взгляде, интонации что угодно, что сошло бы за оскорбление величества. Но не один лишь Трасс умел следовать законам лицемерия.

Как только Трасс принес извинения, Пеллеон залился краской стыда. Скромность подданного казалась ложной у того, кто понимает истинное свое положение в Империи. Зато она соответствовала ситуации. Затем Пеллеон, кряхтя, опустился перед Трассом на одно колено, словно младший чин, и ответил в той же высокопарной манере:

— Ваше величество не должны извиняться. Вина полностью на мне. Я забылся, осмелился говорить без разрешения, вмешался в беседу членов императорской семьи. Иногда я говорю, не подумав, и тем вызываю ваш гнев. Но у меня никогда не было желания доставить вам неудовольствие. Я преклоняюсь перед вашим величеством. Но мне не хватает воспитания, такта и лоска, поскольку я не придворный и не аристократ, а солдат. Ваше величество указали мне мое место. Больше я не посмею забыть о нем. Если кому и извиняться, то именно мне. Прошу, ваше величество, простите меня.

Трасс аж зубами скрипнул от досады. И надо же было Трауну из всех офицеров Империи выбрать такого хитреца! Возгордись Пеллеон, начни он «милосердно прощать» государя, его можно было бы обвинить в оскорблении величества. А раз он сам начал виниться, долг справедливого правителя — не применять к нему карательных мер. В личном деле Пеллеона было указано, что ему случалось посещать разных правителей, но Трасс считал, что при их дворах он только с фрейлинами кадрился. Оказалось, он осваивал азы этикета и придворные хитрости. Трасс сделал ему знак подняться, тут же отвернулся от него и обратился к брату:

— Итак, мы помирились. Рау, теперь ты доволен? Готов отправиться в путь? Или нам еще расцеловаться надо по древнему обычаю?

— Этого достаточно.

Траун подошел к Пеллеону, спросил его о самочувствии, приобнял за талию и вместе с ним покинул кабинет, размышляя вслух, в какой ресторан им сегодня поехать ужинать или лучше поесть дома. Трасс молча проводил их взглядом. В тот момент он подумал: «Будь я проклят, если спущу ему это с рук».

Император пришел бы в бешенство, если бы мог услышать, о чем они говорили после того, как покинули его кабинет.

— Зачем ты так унизил себя? – строго спросил Траун.

— Это единственный способ остаться в живых, — ответил Гилад со страдальческим выражением лица. — Рау, ты — принц крови, тебя император никогда не накажет, что бы ты не совершил. А меня он в любой момент может приказать казнить из прихоти. У меня нет законной связи с императорским домом, вот и приходится…

«Посмотри, как я мучаюсь ради нашей любви. Знай о моих страданиях из-за тебя», — не произносилось вслух, но угадывалось.

Chapter 23 Chapter Text

Нельзя столь несчастливым стать,
Чтоб зависти людской не знать.
Нельзя счастливым стать таким,
Чтоб не завидовать другим.
Педро Кальдерон де а Барка

В дальний облачный край
За тобою летит мое сердце —
Нет разлуки для нас,
И напрасно кажется людям,
Будто мы расстались навеки!
Киехара-но Фукаябу

Требуя, чтобы Траун немедленно выступил в поход на Хейпс, Трасс не учел одной малости: военная кампания — не увеселительная загородная прогулка. Корабли имперских вооруженных сил были укомплектованы всем необходимым для несения патрульной службы в своих секторах, но полноценный вооруженный удар, если его хотели сделать успешным, требовал хотя бы минимальной подготовки, не говоря уже о выборе наиболее подходящих командиров, переброске наземной части войск, погрузке дополнительных контейнеров с продуктами, боеприпасами, бактой и так далее. Прежде всего требовался план кампании. Такие вещи с наскока не делались. Траун уж точно не принадлежал к категории командиров, во всем полагающихся на везение или Силу. Он не одобрял ни повода, ни целей этой войны, о которой Трасс отзывался не иначе как о «карательной операции», а не войне, притом «маленькой» и непременно «победоносной». По опыту Трауна, сочетание таких прилагательных во вводных на начальном этапе конфликта не сулило быстрого и благополучного завершения. Но его мнением не интересовались. От него требовалась покорность.

На замечание Трауна, что конфликт можно попытаться уладить дипломатическим путем, Трасс обещал этим заняться, но ясно дал понять, что никакие извинения и компенсации от Хейпанского консорциума не помогут его задетым чувствам. Гадая, откуда в его нежном брате взялась эта бессмысленная жестокость, Траун засел за разработку генеральной стратегии. В этой войне он увидел возможность добиться для Пеллеона звания гранд-адмирала. Для этого Гиладу требовалось осуществить несколько блестящих военных операций, выиграть пару крупных сражений. С тем и другим проблем не ожидалось, особенно, если составить план кампании с прицелом на его сильные стороны. Траун разрабатывал стратегию так, чтобы претворить ее в жизнь смог Гилад. Сам он собирался сказаться больным вскоре после того, как имперский флот пересечет границу, или иным способом добиться самоотвода и позволить Пеллеону вести кампанию самостоятельно. После успешного завершения войны у Трасса просто не останется причин возражать против повышения Пеллеона — таков был замысел. На ключевые позиции в этой кампании Траун выбрал тех кореллиан, кого Пеллеон знал лучше других, с кем привык сражаться в тандеме. Разрабатывая стратегию, Траун стремился уподобить ее тем, которые Гилад раньше создавал самостоятельно. Она не отличалась элегантной красотой, изощренностью, свойственной Трауну, меньше полагалась на обманный маневры и больше — на прямые удары, серию честных сражений. Гилад принадлежал скорее к категории тактиков, нежели стратегов, зато в открытом бою мало кто мог с ним сравниться, а Траун очень его за это ценил. В готовый план кампании Пеллеон внес кое-какие изменения. Он рассылал приказы о снабжении избранных кораблей всем необходимым, о переброске войск. Любая война порождала суету в службах снабжения, и Пеллеон ловко направлял суету в нужное русло. В рекордно короткий срок все было готово для его грандиозного выступления.

Трасс тоже не терял время зря. В тот же день, как пришло скандальное письмо, офис императора разразился нотой протеста и пальнул ею по хейпанскому посольству. Последние два года должность посла Хейпанского консорциума занимала графиня Каа Риф, двоюродная сестра старой королевы-матери. Поговаривали, что она попыталась перетянуть власть в пользу своей дочери, когда сын королевы-матери задумал жениться на женщине не с Хейпса и даже не из королевского дома других планет. Маневр не удался. Дочь графини оказалась в тюрьме, а саму графиню отправили в Империю в почетную ссылку. Поселившись на Корусанте, графиня Риф принялась топить печали в вине на столичных вечеринках. Так казалось. На деле она искала сторонников, чтобы поднять мятеж, высвободить дочь из тюрьмы и, вероятно, посадить ее на трон вместо молодой правящей королевы-матери. Хотя многие сочувствовали ее семейной драме, никто не собирался впрягаться в сомнительную политическую авантюру. Но Каа не сдавалась. Жизнь графини текла между попытками найти новых союзников, вечеринками и редкими визитами во дворец во время государственных праздников. Нота протеста застала графиню врасплох. Ее не информировали о том, что Хейпс собирается разорвать дипломатические отношения с Империей или начать войну, а содержание письма явно намекало на подобное. Графиня редко получала новости из дома, однако о таких вещах ее должны были уведомить. Она запросила Хейпс. Тамошнее правительство не смогло дать никаких комментариев. Официальная позиция двора оставалась неизменной. Графине Риф посоветовали принести формальные извинения и заявлять, что произошла прискорбная ошибка, но с ней Хейпс разберется самостоятельно.

На обсуждение всех деталей, утверждение формулировок ушло почти четыре дня. В это время уже вовсю шла подготовка к войне, а Траун вместе с Пеллеоном разрабатывали стратегию. Понимая, в какой щекотливой ситуации оказалась, графиня Риф отправилась во дворец, опустилась на колени перед Трассом, как не было ей противно склоняться перед мужчиной, и принесла формальные извинения от лица своего государства, дополнив их личными сожалениями. Но Трассу этого было мало. Он потребовал не только найти виновного в скандале, но и передать его Империи для наказания. Именно этого Хейпс стремился избежать. Если бы речь шла о мелком чиновнике в офисе одного из членов королевской семьи, вопрос о его экстрадиции еще можно было бы рассмотреть. Но сделал это, скорее всего, кто-то из венценосных особ или их близких родственников. Не могло быть и речи о том, чтобы члена правящей семьи подвергли суду в другом государстве. Графиня Риф сообщила об этом императору в самых элегантных и завуалированных выражениях, на какие только способна аристократка с полувековым опытом придворной службы. Она предложила Империи отправить на Хейпс наблюдателей или следователей в помощь местным, дабы они убедились в искренности раскаяния правительства консорциума. Трасс отверг это предложение с презрением и очень спокойно объявил:

— Значит — война.

Синдик Миттрассафис из прошлого посчитал бы это страшным провалом в своей карьере. В основном ему удавалось играть на противоречиях между своими противниками, умело ссорить лидеров оппозиции, строить против них интриги и разваливать любые союзы, которые могли возникнуть между ними и представлять угрозу его правлению. Но император Трасс больше не был дипломатом на службе правящей семьи; он представлял собственный императорский дом и мог позволить себе роскошь никому не спускать оскорблений.

На день, выбранный Трауном для отправления флота, Трасс назначил пышную церемонию торжественного прощания на Корусанте. Проводить солдат и офицеров собрался народ со всех уровней. В причины войны посвящали единиц. На улицы и площади людей и инородцев привлек парад наземных войск, шоу пилотов истребителей, а также сам вид звездных разрушителей, ради такого случая спустившихся к поверхности планеты. «Химера» зависла над императорским дворцом. Огромное здание и звездный разрушитель, казалось, соединились и вместе представляла собой великолепное зрелище, наглядную демонстрацию имперской мощи и силы. На самом деле между взлетно-посадочной площадкой на крыше дворца и посадочной палубой «Химеры» было расстояние в несколько сотен метров, незаметное с земли. Из-за размеров обоих объектов оно казалось незначительным. Идея продемонстрировать слияние гражданской власти и военной силы принадлежала Трассу. Траун счел его склонность к театральности в кои-то веки уместной. Воины шли сражаться и умирать, их следовало порадовать вниманием напоследок. А перед лицом врага надлежало показать единство императора и верховного главнокомандующего. Братья вместе приняли военный парад. Пеллеон держался позади них, не привлекал к себе внимания. Это был их момент, а его время триумфа еще придет — так он полагал.

После того, как последние челноки с участниками парада поднялись в воздух, настала очередь отправляться и старшим офицерам. Трасс вместе с группой придворных вышел проводить брата на взлетно-посадочную площадку на крыше дворца. Там он долго удерживал Трауна разговорами, выжидая, пока остальные офицеры садились в челнок. В итоге из военных на крыше остались только Траун, Пеллеон и гвардейцы из эскорта императора. Улыбаясь, Трасс подошел к Пеллеону, взял его под руку, да так сильно его схватил, что Гилад поморщился от боли, и сказал брату негромко:

— Надеюсь, ты напоследок позабавился с дорогим Гиладом, потому что вы не увидитесь до тех пор, пока последняя посудина хейпанского флота не будет уничтожена.

Траун ни на минуту не забывал об устремленных на них взглядах окружающих и голокамер. Издалека казалось, гранд-адмирал рассеянно скользит взглядом по пейзажам Корусанта, нетерпеливо похлопывая по одной руке перчатками, которые держал в другой.

— Рас, он мой заместитель. Он нужен мне во время кампании, — прошипел Траун.

— В мирное время он занимается твоим расписанием встреч, а мне как раз нужен человек с опытом. Чипа молодец, но ему следует потренироваться под руководством мастера. Не говоря уже о том, что я крайне высоко ценю общество нашего дорогого Гилада. Я буду скучать по тебе, мне захочется поговорить о тебе. А кто сможет понять меня лучше Гилада?

— Думаю, тебе придется справиться с тоской самостоятельно. Я составил план кампании определенным образом в расчете на участие Гилада и его опыт. Рас, мы здесь не с игрушками забавляемся. Человеческие жизни на кону. Мне не до шуток.

— Мне тоже.

Трасс поманил брата пальцем, чтобы тот наклонился, приблизился к его уху и прошептал:

— Думал, я отпущу тебя с ним в медовый месяц? Знаю я, что такое для тебя военная кампания у хатта на куличках. Тогда ты из нее никогда не вернешься, а мне нужно, чтобы дело было сделано быстро. Пеллеон останется здесь. И если ты просрешь победу, первой полетит его голова. Буквально.

Император рассмеялся, будто рассказал брату анекдот напоследок и добавил громко, чтобы слышали решительно все вокруг:

— Счастливого пути, дорогой!

Придворные увидели сцену милого семейного прощания. Из них никто не ведал о грандиозном плане на эту кампанию, о роли Пеллеона в нем, и они восприняли как должное, что адмирал остался в столице. Траун бросил взгляд на них, на стоически спокойное выражение лица своего фаворита, на ухмыляющегося брата, цеплявшегося за Пеллеона так, будто они были закадычными друзьями, и осознал, что этот раунд противостояния он проиграл. Не стоило соглашаться на праздничные мероприятия. В любой ситуации, где придворная мишура и пышность прикрывала истинные намерения, Трасс побеждал. Траун ясно видел теперь, перед каким выбором поставил его брат. Он мог попытаться вырвать руку Пеллеона из лап Трасса, но это означало атаковать императора — гвардейцы среагировали бы мгновенно, завязалась бы потасовка, офицеры бросились бы из челнока на помощь, на них напали бы придворные, и неизвестно, кто вышел бы победителем в этой сваре — или он мог покориться, спокойно сесть в челнок, быстро покорить Хейпс и вернуться в столицу. Воинский дух его противился этому, но Траун благоразумно выбрал второе. Траун склонился к Гиладу и прошептал ему:

— Пиши мне, любовь моя, каждый день пиши. О мелочах, о сплетнях в адмиралтействе, о скандалах при дворе — не важно, о чем, только пиши.

— Мне не о чем будет писать, кроме как о тоске в разлуке.

— О, я вас умоляю, заканчивайте этот лепет, — процедил Трасс, дернул Пеллеона за руку и практически потащил его за собой подальше от взлетно-посадочной площадки.

Траун поднялся по трапу и велел пилоту челнока взлетать. Они с Гиладом едва успели обменяться прощальными словами, а сидевшие вокруг офицеры, в основном кореллиане, уже начали любопытствовать, где же Пеллеон, не стоит ли его подождать, из-за чего изменились планы и так далее.

Глядя, как улетает челнок Трауна, Пеллеон похолодел. Ему вспомнились те чувства, которые он испытывал в детстве, ночуя у лучшего друга. Он сам был отличным парнем, его мать — добрейшей женщиной, а вот его отец… Отец хотел воспитать из сына «настоящего мужика», хотя никогда не оглашал параметры, которым должен соответствовать мальчик. Ради этой высокой цели он не давал сыну спуску, третировал его во всем от выбора спортивной секции до походки, от оценок в школе до того, как он держит столовые приборы. При этом он нисколько не стеснялся гостя и даже старался «научить уму-разуму» Гилада. До знакомства с этим человеком Гилад не знал, что можно одно и то же действие совершать «по-мужски» и «по-бабски». Последнее, естественно, считалось плохим. Насмотревшись на грубость отца друга, Пеллеон решил намеренно выучиться хорошим манерам и вежливому обращению. То и другое не раз выручало его в будущем. Но он на всю жизнь запомнил смесь ощущений, которые вызывал у него «нелюбимый взрослый», как он сам это называл. Неприятие. Отвращение. Страх. Презрение. Гнев. Молчаливое сопротивление. Когда Траун улетел и ему пришлось остаться с Трассом, Пеллеон пережил эти чувства вновь. Но так же быстро, как они появились, он прогнал их. Он уже не был ребенком в чужом доме, бесправным и безгласным. У него имелся вес в обществе. Если Трасс станет задевать его, он сможет ответить — очень вежливо, очень почтительно, но твердо.

***

Редкое государство в галактике могло похвастаться столь бурной историей, как Хейпс. В ней сплелась и необузданная вольность, и удручающее рабство, и высокий героизм, и холодный коммерческий расчет. Периоды стагнации, практически полной изоляции как астрографической, так и политической, сменялись неспокойными временами, когда вся территория Хейпанского консорциума или отдельные их миры разделяли и переразделяли между более крупными и влиятельными соседями. Гиганты, вроде Империи при Палпатине, поглощали их, а после исторгали. Жителей этих планет то хвалили до чрезмерности за красоту и изящество, то незаслуженно унижали за их происхождение от бандитов и пиратов или за теневые сделки. Крутые повороты прошлого наделили хейпанцев своеобразным характером, подарили им тягу к острым ощущениям и ярким впечатлениям. Хотя действовали они всегда сдержанно и последовательно, но их эмоции проявлялись в преувеличенном, почти карикатурном виде, касалось ли дело чести благородного рода или любовных переживаний частных лиц. Понятиях о правах и обязанностях граждан, о пользе для государства, о личном достоинстве и чести правителей у них смешались и казались представителям других народов запутанными. Из всего многообразия исторических, внешнеполитических и внутриполитических вихрей вынесли они одно чувство, объединявшее всех, — любовь к Хейпсу. Ничего милее родины для них не существовало. От военных неудач, даже от оккупации они могли прийти в уныние, но не отчаивались и никогда не расставались с надеждой победить. Хейпанские воины и военачальники, сегодня разбитые в пух и прах, бежавшие в беспорядке после сражения, на другой день собирались снова, чтобы отомстить и вновь бросались в бой. Сражаться с таким противником — все равно что с роем жалящих насекомых. Ни от властей, ни от местного населения на территории Хейпанского консорциума имперцам не приходилось ждать содействия.

Блестящий, заносчивый, воинственный Хейпс давно считал себя предметом зависти Империи, потому правительство загодя начало подготовку к возможному вторжению. Работа велась с того самого дня, когда Трасс подписал мирный договор и прекратил гражданскую войну. По условиям этого договора Хейпс становился свободным и независимым. Но правящий дом не обманывался. У империй в истории было кое-что общее — неуемное желание роста. На какое-то время император Трасс оказался связан договором, занят наведением порядка и восстановлением экономики своего государства. Надолго ли? В случае войны на победу рассчитывать не приходилось, ведь император скорее мог приказать вырезать всех хейпанцев, чем признать поражение. Но осложнить жизнь захватчикам местные жители могли.

В то время королевой Хейпса по браку была одна из ведьм (или так ее называли) с Датомира. Траун отправил ей сообщение, в котором напомнил ей, что с ее стороны выйдет очень некрасиво сражаться с тем, кого ее народ почитает как бога войны. На его письмо она надменно ответила: «Выйдет некрасиво, только если Вы проиграете». Траун высоко оценил ее смелость, граничащую с заносчивостью, но флот свой не отозвал. Слова хейпанской королевы, хотя и казались пустой бравадой, основывались на твердом расчете. Когда имперский флот отправился в поход, шпионы доложили, что адмирал Пеллеон остался на Корусанте. Любовь Трауна к нему была всякому известно, он бы не отправился на такое предприятие без него. Значит, имело место внезапное изменение в планах — и едва ли по воле гранд-адмирала. Скорее всего, фаворит остался в столице на правах почетного заложника по воле императора. Рассудив так, королева Хейпса придумала план: похитить Пеллеона, использовать его как заложника со своей стороны, чтобы остановить Трауна и принудить оставить Хейпс в покое. Проработать детали она приказала мастерам разведки и тайных операций. Главная проблема заключалась в том, что Пеллеон носа не казал с Корусанта, а в столице он посещал только два места: Адмиралтейство и императорский дворец. Пытаться проникнуть в квартиру Трауна, где он жил, было бы чистым самоубийством. Оставалось только перехватить Пеллеона в дороге. Но его спидер прекрасно охранялся, небольшая группа оперативников не смогла бы справиться с десятками штурмовиков сопровождения. На первый взгляд, задача казалась невыполнимой. Однако приказ есть приказ. Каждый вовлеченный в операцию хейпанец понимал, что от выполнения задачи зависит будущее его родины. Так что план был более-менее разработан, и группа захвата отправилась на Корусант. Прибыв в столицу, они связались с хейпанскими шпионами, а те назвали имена придворных и высокопоставленных военных, которые сочувствовали Хейпсу и не считали эту войну справедливой. Рассматривались дерзкие варианты похищения Пеллеона прямо из Адмиралтейства или — о, ужас — из императорского дворца. Хейпанцы изучили маршруты движения Пеллеона, запаслись комплектами имперской формы для маскировки и оружием. В тот момент, когда они уже были готовы привести план в исполнение, им нанесли визит «парни Айсард».

ИСБ и контрразведка не зря ели свой хлеб. Когда Трасс объявил, что не намерен оставлять дерзкое письмо без внимания, Айсард стала ждать подобной акции от хейпанцев. Аналитики рассматривали несколько вероятных сценариев, включавших в себя покушение на жизнь императора, похищение кого-то из членов правящей семьи, многочисленные теракты в столице и на подконтрольных Трауну мирах и так далее в зависимости от дерзости исполнителей. Похищение Пеллеона тоже фигурировало в списке, хотя в приоритетную пятерку сценариев не входило. За группой с Хейпса начали присматривать вскоре после установления их истинных личностей. Разумеется, хейпанцы прилетели на Корусант под вымышленными именами, в разные дни и на разных рейсах. Кого-то это могло запутать, но опыт диверсий повстанцев во время гражданской войны многому научил имперцев. Итак, хейпанцы присматривались к Пеллеону, а за ними приглядывали имперцы. Закупка оружия и формы никого не удивили — это считалось базой. А вот то, что хейпанцы выбрали в качестве цели именно Пеллеона, многих удивил. Айсард не стала раньше времени сообщать Трассу о том, что ему предпочли адмирала. Она пожелала предъявить ему головы врагов (буквально, если бы не удалось взять их живыми). Когда стало очевидно, что хейпанцы дозрели, Айсард дала команду начинать захват. Иногда производить арест удавалось так быстро и тихо, что соседи ничего не могли заподозрить. Увы, это был не тот случай. Хейпанцы отстреливались, яростно сопротивлялись, но в конце концов были подавлены огнем превосходивших их численностью сотрудников ИСБ. Из восемнадцати хейпанцев живыми удалось взять пятнадцать, а до суда довести тринадцать, поскольку двое не выдержали неделикатного обращения. Потери со стороны ИСБ не разглашались. Операцию нельзя было назвать безупречной, однако она обеспечила главное: предотвратила похищение, предоставила обвиняемых и доказательства заговора.

Трасс был признателен Айсард, а вот Пеллеон последним узнал обо всех страстях вокруг себя. Император сам сообщил ему во время визита во дворец. Эти визиты стали обязательными и регулярными, поскольку Трасс хотел держать Пеллеона под рукой и хоть какую-то часть дня его контролировать. История с попыткой похищения подала императору новую идею. Раз хейпанцы попытались однажды, попробуют снова, значит, следовало обеспечить безопасность такого ценного подданного. Трасс задумался о том, какое место в Империи являлось самым безопасным, и тут же сам себе ответил: «Застенки ИСБ». Эта мысль его позабавила, но не была реализована. Держать ненавистного адмирала под замком под предлогом охраны — никто бы на такое не купился, а уж Траун в особенности. Пожалуй, Трауну хватило бы дерзости развернуть флот и признаться на выручку своему фавориту. Трасс не хотел рисковать. Поэтому он нашел другое место, не столь отдаленное от Корусанта и Хейпса, но настолько надежное, насколько возможно, и не вызывающее протеста и возмущения ни у кого. Напрасно Пеллеон убеждал его, что имперские вооруженные силы защищают целые звездные систему и прекрасно справятся с охраной всего одного человека. Трасс велел двору готовиться к перемещению на Бисс, планету, координаты которой до сих пор являлись тщательно охраняемым секретом. Они содержались в навикомпьютере флагмана императора и в его личной яхте «Василиск». Во избежание дальнейших осложнений Трасс также распорядился, чтобы временно заключили под стражу придворных и офицеров, которых уличили в симпатиях к Хейпсу: иметь личное мнение не возбранялось, но надлежало следить, чтобы мнения не перешли в действия. О переводе солдат и офицеров с хейпанскими корнями в отдаленные гарнизоны, на незначительные посты позаботился уже Пеллеон.

Во времена Палпатина основным центром культуры на Биссе был Тронный город. Название звучало красиво, хотя на деле оно обозначало набор уродливых построек, обеспечивающих функционирование Цитадели Императора — окрашенной в черные и красные цвета башни в форме гриба. В ней находились покои Палпатина, квартиры и офисы его советников и гостей, копия тронного зала, лаборатории, библиотеки с архивами знаний Темной стороны. Это было мрачное и унылое место, хотя атмосфера там царила более свободная, чем во дворце на Корусанте. При Трассе Цитадель была заброшена, а затем уничтожена. Подробности были неизвестны широкой публике. Новый император побывал там всего один раз, обнаружил клонов Палпатина и пришел в ужас от этого открытия. После того, как они с Трауном избавились от клонов, цилиндры для клонирования отправили тайным рейсом на Нирауан, архивы Темной стороны передали в музеи, коллекцию произведений искусства и ценных вещей распродали на благотворительном аукционе. Потом Трасс распорядился пустить саму Цитадель на металлолом. Молодой император не хотел иметь перед глазами лишних напоминаний о предыдущем правителе. Свершив все это, Трасс развернул на Биссе масштабное строительство на отдалении от прежнего Тронного города. Из многих проектов он выбрал один из самых скромных — невысокое по имперским меркам, около километра в высоту, сооружение в форме многоуровневой пирамиды с декоративной отделкой. Здание украсили множеством балконов, террас, открытых галерей, столбов, фризов, резных мостиков и переходов. Все крыши покрывала блестящая жаропрочная и противоударная черепица, похожая на чешую. Она отражала свет солнца, так что в любой час дня казалось, будто дворец сияет (или объят пламенем). Балконы, края крыш, столбы и прочие декоративные элементы были украшены резьбой в виде листвы и фантастических зверей такой ажурной работы, что изображенные фигуры можно было принять за настоящие. Стены и оконные проемы покрывали фрески или лепнина. Во многих окнах сверкали изумительными цветами витражи. Сложная система зеркал отражала свет, способствуя освещению покоев. Во всем здании соблюдалась строгая симметрия, оттеняемая прихотливыми и затейливыми росписями, фресками, барельефами. Архитектура этого дворца соблюдала баланс между тяжеловесностью типично имперского стиля и любовью Трасса ко всему легкому, изящному, стремящемуся в полет, между вычурной вульгарностью и элегантностью.

Внутренние помещения были отделаны не менее изысканно. Каждый этаж — а было их ровно столько, сколько основных секторов в Империи — отделали в самом знаменитом стиле каждого сектора. Стены украшали произведения искусства, образцы каллиграфии, написанными золотыми буквами стихи, прекрасные гобелены с цветочным узором, со сценами охоты и романтических свиданий из старинных романов и поэм именитых авторов прошлого. Во всех покоях расставили вазы с цветочными композициями, горшки с живыми растениями, кадки с небольшими деревьями. Среди придворных особенно ценились те, кто умел составлять букеты. Время от времени проводили состязания на самые красивые или необычные цветочные композиции.

В отполированные до блеска полы можно было смотреться, как в зеркало. Впрочем, зеркал во дворце тоже хватало. Трасс любил комфорт и мягкость, поэтому в каждой комнате находились широкие диваны, на которых император мог с удобством расположиться сам и разложить длинные шлейфы своих нарядов, многочисленные подушки из великолепных тканей с вышивкой. В некоторых комнатах пол застилали ковры, положенные на душистые травы, их аромат выделялся под тяжестью ступавших по ним ног, пропитывал ковры и наполнял пространство ароматом. В других приятные запахи обеспечивали ароматические свечи и благовония. Помимо жилых помещений на каждом этаже оборудовали библиотеки, музыкальные салоны, комнаты для игр, спортивные залы, общественные бассейны, сады, прогулочные зоны, выставочные залы с периодически сменявшейся экспозицией. Сооружение получило название Летнего дворца.

Вокруг дворца Трасс приказал разбить парк с тенистыми аллеями, сетью петляющих между деревьев тропинок, лабиринтом из кустов и скрытыми от глаз гротами. По нему были разбросаны многочисленные беседки, чайные домики, павильоны, декоративные хижины и залы для отдыха. Район был богат болотами, реками и ключами. Все это тоже было пущено в дело. Парк украсили большие и маленькие фонтаны; реки расчистили и превратили в маршруты для прогулок на лодках. В дополнение к тому Трасс распорядился создать в центре парка огромный пруд причудливой формы с несколькими павильонами и беседками на воде. К ним вели изящные мостики: одни шли почти вровень с водой, другие изгибались дугой над поверхностью пруда, третьи были построены так, что казались затопленными, оставаясь совершенно сухими. Заботливыми манипуляторами дроидов-садовников в водоемах были высажены водные растения с большими круглыми листьями и крупными нежными цветами, а также особая речная трава, тонкая и длинная, которая колыхалась вместе с течением. Когда растения прижились, выпустили рыб с золотыми и алыми боками и длинными хвостами. Кормить их с лодки среди придворных считалось милым, так что рыбы вскоре выросли до непомерных размеров. Лодки скользили над поверхностью, едва касаясь воды.

Трасс любил сады и парки, по его заказу со всех уголков Империи доставили более трех тысяч видов растений и высадили их в парке, поражающем воображение не только размахом, но и изобретательностью ландшафтного дизайна. Ни один его уголок не был похож на соседний. Вокруг Летнего дворца нашлось место для регулярного, террасного и пейзажного парка, для оранжерей и живописных горок, для романтичных гротов, лабиринтов и увитых плющом беседок. Аллеи украшали статуи и топиары. Растения были подобраны так, чтобы ароматы душистых трав и цветов кружили голову в любое время года. Разные системы освещения придавали паркам налет праздничности, мистики или романтики в зависимости от сезона. В садах часто проводились постановки спектаклей, музыкальных выступлений и фейерверки, в танцевальном зале под открытым небом устраивали балы.

Каждый год Трасс на несколько недель выбирался в Летний дворец для отдыха, и двор следовал за ним. Попасть на Бисс, сопровождать императора считалось знаком отличия. Придворные боролись за эту возможность. Пожалуй, единственным, кто не горел отправиться туда, являлся Пеллеон. Вскоре после отлета Трауна из столицы было объявлено, что император проведет на Биссе все лето и, возможно, первые недели осени. Именно на такой срок была рассчитана карательная операция против Хейпанского консорциума. Гилад предположил, что Трасс стремится удалить его из столицы, держать подальше от друзей, которые могли бы его поддержать, иметь свободу делать с ним все, что пожелает. В отличие от прочих придворных, ему позволили взять лишь пять человек в качестве свиты. В это число входили и адъютанты, и слуги, и охрана. Количество чемоданов с личными вещами также было ограничено. Остальные придворные тащили с собой на Бисс столько народу и барахла, что их космические яхты с трудом поднимались в воздух из-за перегруза. О вещах и комфорте Пеллеон не слишком переживал (в Летнем дворце у него имелись собственные комнаты рядом с покоями гранд-адмирала, великолепно обставленные, наполненные подарками от Трауна), но все равно было неприятно. Перспектива провести следующие месяцы под полным контролем Трасса его угнетала. Летним каникулам на Биссе он предпочел бы домашний арест на Корусанте. Так ему хотя бы не приходилось мозолить глаза императору, участвовать в бессмысленных придворных церемониях и развлечениях. Пеллеон даже осмелился просить об этом Трасса, но тот со своей обычной лукавой улыбкой ему отказал, велел собираться в дорогу.

Прибытие императора на Бисс всегда сопровождалось бурной радостью местного населения. Их жизни и интересы вращались вокруг Летнего дворца, поскольку именно они следили за его сохранностью в отсутствие Трасса, готовили его к приезду двора. Пора императорского отпуска означала двойные оклады для слуг, занятые номера в гостиницах, безудержные кутежи скучающих аристократов, проигранные состояния в казино, новые заказы для портных, баснословные прибыли для рестораторов и экскурсионных бюро. За один «высокий сезон» некоторые семьи умудрялись обеспечить себе безбедное существование на несколько лет вперед. Поэтому приезду императора радовались все (если не из политических, то из корыстных целей) и стремились встретить его подобающе.

Пока велись строительные работы над Летним дворцом, в нескольких километрах от него вырос Летний город. Началось все с нескольких кантин и магазинов для рабочих. К окончанию строительства Летний город насчитывал около тридцати тысяч жителей всех рас, возрастов и полов. Они либо служили при дворце, либо имели свой бизнес по развлечению членов императорского двора, либо трудились в космопорту. Сооружение космопорта шло одновременно с возведением Летнего дворца. В итоге получилось вместительное и великолепное здание, какого в тех краях никогда не видывали. Официально ближайшим космопортом разрешалось пользоваться только транспорту императора и придворных, но неофициально шедший через него грузопоток был намного больше.

К каждому приезду императора космопорт, Летний город и дорога к Летнему дворцу украшались триумфальными арками, посвященным реальным и вымышленным великим свершениям Трасса. В более поздние годы эти арки окончательно утратили связь с реальными историческими событиями. Вместо этого они стали нести благопожелательный характер в целом, исполняли роль городских украшений. Выгрузившись из своих яхт и транспортников, члены двора садились в спидеры, выстраивались в длинную процессию и проезжали по улицам Летнего города под радостные приветствия жителей. На самых живописных площадях кортеж останавливался, там для императора и его приближенных устраивали представления или живые картины. Окна, стены, фонари украшали имперскими флагами или лентами в цветах императорского дома. С балконов домов, мимо которых следовала императорская процессия, дети разбрасывали лепестки цветов, так что аромат на улицах стоял почти удушающий. Им помогали молодые девушки и юноши. Они старались бросить лепестки так, чтобы попасть на приглянувшегося им вельможу или даму, привлечь их внимание, а там — кто знает? — завести с ними роман. Трасс желал, чтобы члены его свиты были подобающе одеты и производили нужное впечатление. Летом — наряды только из атласа и шелка с кружевом или цветочными вышивками, зимой — одежды из меха и парчи, шитые золотом и серебром. Каждый придворный знал, какими перьями, фатой, драгоценностями и прочими аксессуарами мог украсить себя. За соблюдением регламента в одежде пристально следил министр двора. Все обязаны были улыбаться, никто не имел права грустить или выражать недовольство, даже если плохо чувствовал себя из-за жары, запахов или шума. Пышное шествие сопровождалось музыкой, звоном колокольчиков, уханьем барабанов, бурным весельем и криками горожан, восхищающихся тем, что могут так близко видеть императора и членов его свиты. На протяжении всего пути богатые и бедные одинаково почтительно приветствовали императора, который кивком или взмахом руки посылал ответный привет, не произнося ни слова.

Общего восторга на сей раз не разделял только Пеллеон и члены кореллианской партии. Жизнь в Летнем дворце обходилась дорого, а Трасс отрезал Пеллеону финансирование, едва только «Химера» исчезла в гиперпространстве. Пеллеон привык жить на широкую ногу, пользуясь безграничными средствами Трауна. Но как только Траун отбыл к Хейпсу, Трасс вернул под свой контроль управление его имуществом и право распоряжаться его средствами. До его возвращения Пеллеон должен был содержать себя и приближенных за собственный счет. Пеллеон ожидал такого шага, но все равно ему стало неприятно. Как было велено, он взял с собой пятерых близких друзей — адмирала Рорио Тоно, вице-адмирала Гельгена Форса, генерала Вира Хестива, лейтенантов Тшеля и Мителя. Последним предстояло выполнять роли адъютантов, слуг, стражей для Пеллеона. Они то и дело сновали между придворных и чиновников, льстили им, расточали улыбки и взятки, а все лишь для того, чтобы добыть сведения о готовящихся интригах против Пеллеона. Многие выпады против него случались спонтанно, однако более серьезные (следовательно, более опасные) акции требовали подготовки и участия третьих лиц. Благодаря шпионажу кореллианцам удавалось подготовиться, нейтрализовать угрозу и избежать беды. Но не только они собирали информацию.

Пеллеон и его малочисленная свита жили в Летнем дворце под присмотром постоянно меняющихся соглядатаев, подосланных Киртаном Лоором: слуг, посыльных, набивающихся в друзья придворных, мелких чиновников, притворяющихся сочувствующими. Одни задерживались на несколько дней, другие прошли с ними через все месяцы блистательного плена (а иначе Пеллеон о пребывании на Биссе и не думал). Они заявлялись с подобострастными улыбками, клялись служить ему верой и правдой, не иметь иных интересов в жизни, кроме его интересов. Они лезли из кожи вон, исполняя незначительные поручения, и льстили без стыда. На самом деле они выискивали малейшие намеки на государственную измену, крайне широкий термин, которым можно назвать практически что угодно. Некоторые не гнушались ничем, даже рылись в мусоре, собирали обрывки записок и черновиков писем, пытались собрать из клочков целое сообщение. Они высматривали малейшие признаки неверности Трауну или нарушения приличий. Нижнее и постельное белье Пеллеона подвергалось ненавязчивому, но регулярному осмотру на предмет характерных следов интимной близости. На что рассчитывали эти люди и инородцы? Что Пеллеон начнет изменять Трауну направо и налево с первым встречным или бросится составлять заговор против императора именно сейчас, когда его позиции при дворе были слабы как никогда? Это было похоже на паранойю. Несомненно одно: о ничтожнейших ошибках кореллианцев докладывали Киртану Лоору, а уж он умел превратить их в дело галактического масштаба. Обычно Трасс пресекал его попытки устроить скандал из пустяка, но в отношении Пеллеона он поощрял эту дурную привычку министра двора. По большому счету толку от этих соглядатаев не было никакого: им нечего было выведывать. Те редкие нагоняи и разносы, которые Трасс публично устраивал для Пеллеона и его свиты, являлись результатом работы больного воображения Киртана Лоора. По каждому случаю Пеллеон мог дать исчерпывающее и вполне невинное объяснение, так что отдать его под суд Трасс не смог, хотя и пытался. После каждого провала император отчитывал уже министра двора, правда, в частном порядке, за то, что плохо выстроил интригу и не добился желанного результата.

В этом дворце, изобилующем картинами и статуями, панелями из ценных пород дерева, фресками, лепниной, позолотой, витражами и зеркалами, Пеллеон ощущал себя как в тюрьме. Император регулярно приглашал его к себе и вел хитрые беседы, пытался подловить на неосторожном высказывании. В каждом слове Трасса он искал подвох, в каждом поданном блюде — яд.

— Неужели адмирал Пеллеон наконец нашел общий язык с императором? Они вместе то обедают, то ужинают, придворные его окружают, — по наивности сказал об этом лейтенант Тшель.

— Дурак ты, если думаешь, что это великая милость, — тут же объяснил ему Гельген Форс. — Император испытывает его, ищет, к чему придраться. Если Гил совершит хоть малейшую оплошность, император раздует из нее чудовищный скандал, чуть ли не измену, и казнит.

Редкий день проходил без какой-нибудь шпильки в адрес Пеллеона или членов его поредевшей свиты, но Гилад сносил нападки со стоицизмом. Как бы он не злился, он не позволял себе уронить достоинство офицера и фаворита первого принца крови. Пеллеон привык отмалчиваться, когда вокруг говорились вещи, глубоко ему неприятные. И ещё он научился сохранять внешнее спокойствие, когда сердце переполняла горечь. Это выходило далеко за рамки навыков обычного имперского офицера. Как не был он велик или благороден, офицер мог иногда выругаться, а порой высказать все прямо в лицо тому, кто его оскорбил или раздражает. Для вельможи подобное поведение было недопустимо. Он понимал: в каждом салоне, за каждой дверью, под каждым кустом найдутся настороженные уши тех, кто только порадуется его горю. Повышенное внимание к его персоне лишило Гилада возможности отвести душу не только жалобами друзьям, но даже тяжелыми вздохами. Стоило ему выразить печаль, как кто-нибудь доносил о том министру двора и прибавлял со злорадством: «Послушайте, как стенает этот старый проститут». Если во время очередного праздника он отходил в сторону от толпы придворных и устремлял грустный взгляд в небо, в толпе шептались: «Однако немного этот старик стоит без его высочества». Случись ему выпасть из седла во время верховых прогулок, всегда находился доброхот, который восклицал: «Наконец-то старый пень получил по заслугам!». Как правило, все это были те же люди, которые первыми кидались к Гиладу с льстивыми улыбками, когда Траун находился рядом. Так что Пеллеону приходилось, несмотря на настроение, казаться радостным, счастливым, беззаботным. Лучшим вариантом обращения, выпавшем на долю Пеллеона, были случаи, когда придворные во время прогулок словно не подозревали о его существовании. Общаясь между собой, они не обращались к нему. Их взгляды скользили по нему, как по пустоте. Они словно не видели его или старательно делали вид, что не видят. Осознавать это было Пеллеону крайне неприятно, как и плестись в хвосте колонны блистательных придворных. Но это, по крайней мере, обеспечивало ему защиту от гневных взоров императора.

Трасс и сам никогда не скучал, и другим не позволял сидеть без дела. Он заставлял придворных изощряться в изобретательности, устраивая различные состязания, в которых требовалось проявить наличие вкуса, смекалки и умения работать руками. Конкурсы по составлению букетов усложнились: мало было собрать просто красивый букет — требовалось органично вписать его в интерьер или уподобить его туманному описанию букета из какого-нибудь романа или зашифровать в нем строку из стихотворения. Некоторые соревнования проводились почти исключительно среди придворных дам. Например, однажды им выдали совершенно одинаковых кукол и предложили сшить для них платья по последней моде, уложить волосы в прически, подобрать подходящий макияж. Как человек, не чуждый прекрасному, Пеллеон рассчитывал полюбоваться результатом трудов дам. Но к его величайшему изумлению ему тоже подали коробку с куклой и тканями. Трасс будто нарочно хотел подчеркнуть не только его связь с Трауном, но и то, какую позицию он предпочитает занимать в постели. «Да кто бы подкалывал, на себя посмотри», — чуть не бросил в лицо императору Гилад, но удержался и засел за шитье. Его навыки обращения с иглой и нитью сводились к умению заштопать дырку на носке, так что изготовленное им платье не шло ни в какое сравнение с теми, которые сделали благородные дамы, учившиеся этому с детства. Как-то мужчинам предложили игру: тем, кто называл себя тонкими ценителями элитного алкоголя, завязали глаза, поднесли несколько бокалов спиртного, попросили назвать сорт, год и место изготовления напитка. Далеко не все смогли справиться с заданием. Над ними потешались, но они не обиделись на смех, поскольку остались в выигрыше — попробовали напитки из императорских винных подвалов. Однако Пеллеону не удалось даже понюхать алкоголь. Под предлогом заботы о его здоровье император распорядился не подавать ему вина и более крепких напитков. Почти ни один вечер не обходился без музыки и сочинения стихов. Придворные состязались в экспромтах, декламации, искусстве красноречия, рисовании (в том числе шаржей), лепке и прочих способах самовыражения. Молодые придворные встречали новые задания с улыбкой и выполняли их со смехом и энтузиазмом. Придворные постарше быстро устали от череды приятных, но бесполезных занятий, однако они понимали, что их работа — развлекать монарха, поэтому тоже по мере сил участвовали в соревнованиях. Совсем немощные увиливали, прятались на украшенных цветами террасах дворца или галереях с колоннами для променада. Тех, кто не мог или не хотел участвовать, не заставляли. Игры считались делом добровольным. Исключение делалось только для Пеллеона. Он был обязан принимать участие во всех конкурсах, даже откровенно женских. Поскольку он не испытывал особой тяги ни к литературе, ни к поэзии, ни к философии, ни к кройке и шитью, то каждое соревнование становилось для него испытанием. Защитить его было некому, и недальновидные придворные вовсю потешались над неумелыми виршами, кривыми слепками, кособоким платьицам. Чтобы Пеллеон не чувствовал себя одиноким в этом унижении, члены его свиты также принимали участие, и их успехи оказывались так же невелики. Тем не менее, Трасс, самый строгий судья любого конкурса, неизменно признавал работы Пеллеона худшими.

Немаловажную часть придворных развлечений составляли охоты и прогулки по парку или лесу верхом. То и другое считалось непременным атрибутом жизни аристократов Центральных Миров на протяжении тысячелетий. На самом деле Трасс не любил охоту, убийство ни в чем не повинных животных не приносило ему радости. Однако, это не мешало ему сетовать:

— Как нам не хватает гранд-моффа Таркина или кого-нибудь из его рода! Он был первоклассным охотником и умел обставить все как полагается.

Настоящее наслаждение ему приносила верховая езда. Чувство власти над огромным скакуном дарило ему успокоение. Он мог часами носиться по лесу. Его придворные с ног валились к концу дня, а он все не останавливался. Самые гордые и непокорные скакуны смирялись перед ним, как по волшебству. Неудивительно, что за несколько лет конюшня императора безмерно разрослась. Трасс приказал построить дополнительные конюшни и павильоны посреди леса, где охотники могли сменить скакунов, перекусить и отдохнуть. Придворные из числа старой аристократии поддерживали увлечение правителя верховой ездой, поскольку сами они освоили его еще в детстве и теперь могли сопровождать Трасса повсюду. Представители новой аристократии, как правило, подобным навыком не обладали, они предпочитали следовать за императором в спидерах или старомодных колясках. Во время охот и верховых прогулок Пеллеону приходилось туго. Регулярно он забирался на спину животного в далеком детстве, когда ездил к родне в глушь на летние каникулы, и с тех пор не стал лучше держаться в седле. Траун знал об этом; прежде во время их пребывания на Биссе он находил способ избавить возлюбленного от унизительного и тяжкого для него занятия. Но в этот раз Трауна не было рядом, и Трасс добился того, чтобы Пеллеон возненавидел верховую езду на всю оставшуюся жизнь. Сначала Гилад намеревался преуспеть там, где блистал Трасс. Он начал учиться верховой езде, брать барьеры, стрелять на скаку. Со временем он действительно стал лучше держаться в седле. Но эти занятия приносили мало пользы, только еще сильнее утомляли его. Возраст брал свое, к тому же Пеллеону недоставало проворства Трасса, его таланта и природных навыков наездника. После одного ужасного падения, когда он чуть не расстался с жизнью, Гилад понял, что Трасса ему не перещеголять. Начать следовало хотя бы с того, что император был заметно выше, стройнее и ловчее. Подчеркивающий это охотничий костюм сидел на нем идеально. Рядом с Трассом Пеллеон всегда чувствовал себя низкорослым и неуклюжим. К тому же, ему постоянно доставались либо самые дряхлые клячи, чуть ли не сгибавшиеся под его весом, либо норовистые скакуны, стремившиеся сбросить его в ближайшую канаву (и неоднократно в этом преуспевавшие). Обычно Гилад неплохо ладил с животными — но не с этими. Трасс неизменно требовал, чтобы он непременно ездил верхом и держался поближе к нему. Не каждый опытный наездник поспевал за императором. Для едва державшегося в седле Пеллеона это и вовсе была непосильная задача. Обычно на охоту отправлялись рано поутру, завтракали в лесу, возвращались в послеобеденное время. На прогулки уезжали около полудня, чтобы скрыться от жары под пологом леса, приезжали в сумерках. Пеллеон кое-как проводил полдня, трясясь в седле, и, придя в свои покои, падал на кровать без сил. Члены его немногочисленной свиты только успевали активировать личного медицинского дроида, чтобы он измерил Гиладу давление, снял кардиограмму, проверил, нет ли инфаркта или инсульта, выдал необходимые лекарства. Проблемы со здоровьем тщательно скрывались, дабы не радовать заинтересованных в них лиц.

Однажды, лежа под укрепляющей капельницей, Пеллеон подозвал своих свитских ближе и, когда они склонились у нему, едва слышно прошептал:

— Он хочет меня убить.

Называть имя врага не требовалось.

— Этого не может быть, — вполголоса запротестовал адмирал Тоно. — Его величество вас не любит, но он никогда не пойдет на преступление.

— Много вы понимаете. Включайте голову хоть иногда, — заспорил генерал Хестив. — Если Гилад умрет от естественных причин, какое же это преступление?

— Мы не можем этого допустить. Гил, не вздумай помирать. Если с тобой что случится, как мы объяснимся перед гранд-адмиралом? Он нас со свету сживет за то, что тебя не уберегли. Чем мучиться от его немилости, лучше сразу за тобой на тот свет отправиться. А у нас семьи, дети. На кого сироты останутся? Так что держись, — принялся уговаривать его вице-адмирал Форс.

— Эх, если бы это от меня зависело… — тяжко вздохнул Пеллеон.

В юности его отличало крепкое здоровье, но молодость осталась далеко позади. С годами пришла слабость, утомляемость, гипертония, мигрени. Не раз после особенно страстного секса с Трауном в глазах у Гилада буквально темнело, голова начинала раскалываться. Естественно, он скрывал это от возлюбленного. Траун так заботился о нем, что предпочел бы вовсе обходиться без секса, чем доставлять Пеллеону неудобства, подвергать его здоровье опасности. Маловероятно, что он стал бы искать разовых удовольствий на стороне с кем-нибудь помоложе, однако такую возможность никогда нельзя было исключить полностью. Подобного развития событий Пеллеон не мог допустить. Он считал себя фаворитом гранд-адмирала на полную ставку и включал в это понятие все: любовь возвышенную, любовь плотскую, советы и поддержку по службе, безупречное исполнение приказов в бою, поддержание имиджа Трауна в Адмиралтействе и при дворе. И он тайком глотал таблетки, пока Траун был в освежителе или на кухне. Когда гранд-адмирал возвращался, Пеллеон встречал его нежной улыбкой и раскрытыми объятиями, даже если мысленно считал минуты в ожидании, пока подействует болеутоляющее.

Пока Пеллеон всюду следовал за Трауном, Трасс не мог серьезно ему навредить. Однако впервые за много лет он чувствовал превосходство над так называемым всесильным фаворитом и упивался этим чувством. Заполучив его в свое полное распоряжение на Биссе, Трасс принялся изводить его всеми доступными методами. Таскал его на охоту и верховые прогулки под видом заботы о здоровье фаворита брата: «Вы очень бледны, вам нужно чаще дышать свежим воздухом». Урезал его снабжение, приказал подавать Пеллеону простые пресные блюда скромными порциями опять же ради здоровья: «Лишний вес плохо влияет на сердце, а вам нужно его беречь». Регулярно устраивал балы и вечерние забавы и заставлял Пеллеона в них участвовать: «В тоске по моему брату вы себя изводите, вам следует развеяться». Не давал ему покоя ни днем, ни ночью, часто вызывал к себе по незначительным поводам: «Мне скучно, адмирал, дайте мне вон ту книгу. Спасибо, можете идти». Пеллеон улыбался и соглашался на все — а что еще ему оставалось делать? Чиссы вообще были сильнее и выносливее людей, медленнее утомлялись, быстрее восстанавливали силы. Вдобавок к этому Трасса питала застарелая злоба и зависть, желание отомстить сопернику за накопившиеся обиды. Так что император был поистине неутомим. Казалось, никогда еще жажда развлечений не владела им так сильно. Балы, охоты, маскарады, пантомимы, музыкальные вечера, поэтические турниры, игры, состязания по составлению благовоний, постановки домашнего театра следовали одна за другой. Каждое мероприятие обставлялось с необыкновенной пышностью. Двор словно бы катался на усыпанной огнями карусели бессмысленных удовольствий, в глазах у вельмож рябило от блеска драгоценностей, ярких тканей, смены нарядов, запаха цветов, громких слов, музыки, танцев.

Пеллеон вращался в этом вихре до тех пор, пока хватало сил, но однажды он решил: с него хватит. К этому его подтолкнуло собственное отражение в зеркале. Увидев себя с утра, он подумал: «Ну и чучело. Стыдно показать Рау эдакую образину». Из-за сбитого режима дня под глазами у Гилада залегли тяжелые налитые мешки, глаза покраснели, веки припухли, морщины стали глубже, лицо выглядело отечным. Из-за резкой смены питания он сильно похудел, кожа обвисла, свисала неприятными на вид складками на шее и боках. От прежней приятной округлости, которой так восторгался Траун, не осталось и следа. Из-за танцев и верховой езды ноги опухли, мышцы бедер и колени ныли, предвкушая очередной день непомерных нагрузок. После двух месяцев «отдыха» на Биссе Пеллеон превратился в призрака прежнего себя. Из-за стресса и постоянного напряжения он стал раздражительным, плохо спал. Когда ему удавалось заснуть, перед глазами вставал не светлый образ Трауна, а любимые кушанья, коих он был лишен. Адмиралу часто приходилось напоминать себе выпрямить спину и расправить плечи, поскольку они сами собой тянулись к земле. Двигался он через силу, забыв о прежней грациозности. Мысль об очередной затеянной Трассом забаве приводила его в ужас. После двух месяцев на Биссе Пеллеон выглядел как человек, проведший полгода в траншейных боях в джунглях. Члены его свиты были в ужасе от свершившейся с ним перемены, а еще больше — от того, как эта перемена может сказаться на его отношениях с Трауном. Однако, щадя чувства Гилада, они всячески старались скрыть ее от него, например, прятали или «случайно» разбивали зеркала в комнатах Пеллеона, настаивали, чтобы его брил дроид, убирали с глаз предметы с отражающими поверхностями и так далее. Вскоре Пеллеон разгадал их замысел, но не сказал ни слова укора. Он чувствовал, что изменился (и не в лучшую сторону), потому отворачивался от своего отражения в зеркалах, обильно украшавших залы и галереи Летнего дворца, продолжал поддерживать игру. В конце концов он взглянул в глаза правде. Увиденное его напугало, и Гилад решил: с него хватит.

Ни один придворный не мог покинуть Бисс по своей воле. Но выбраться надо было любой ценой. На третьем месяце жизни в Летнем дворце Пеллеон нашел предлог для отлета. На его родной Кореллиии произошло ЧП: землетрясение, эпицентр которого находился в океане, породило довольно мощное цунами. Оно разрушило ряд прибрежных городов-курортов в паре сотен километров от Коронета. Столицу тоже тряхнуло, но она пострадала незначительно. Настоящей проблемой стали беженцы и пострадавшие из прибрежных городов.

Гуманитарная катастрофа этому району не грозила. Губернатор Саррети (один из ставленников Пеллеона) уже распорядился установить походные госпиталя, начать разбор завалов и расчистку пляжей, сам регулярно объезжал пострадавшие города и навещал больных. Человек он был еще не старый и довольно энергичный. Но Гилад рассудил, что помощь ему не помешает. Не зря же император (по настоянию Трауна) пожаловал Пеллеону титул лорда-защитника Кореллии и специально для него произвел новую креацию древнего титула князя Кастилогарда. Так кому, как не Пеллеону, принимать участие в устранении последствия стихийного бедствия? Сидеть на Биссе, лакомиться желе с цветочными лепестками, слушать стихи, охотиться, пока другие люди недоедают, лишились крова и страдают от ран было бы верхом жестокосердия. Добравшись до Кореллии, Пеллеон действительно собирался помочь соотечественникам. Он бы постарался быть на виду, раздавать интервью, устраивать благотворительные вечера в пользу пострадавших и вообще почаще показываться в голоновостях, дабы Траун видел, что он в безопасности, и вел войну без страха за жизнь любимого. Пеллеон думал заниматься устранением последствий цунами до тех пор, пока Траун не вернется, а позже уже объясняться с императором. Чтобы убраться с Бисса любой повод годился, а тем более — такой.

Обычным делом было всем лицам благородного звания после ужина собираться в гостиной у императора. Там среди обычных музыки, танцев, стихосложения, декламации и прочих приятных развлечений придворным предлагалось порассуждать о полусерьезных, но занятных вопросах. Иногда затевались игры, в ходе которых участники мерились остроумием и находчивостью. Поскольку Трасс наполнил свой двор публикой не только знатной, но и талантливой, то из всех этих игр и споров можно было извлечь столько же удовольствия, сколько и пользы. Вынужденный регулярно принимать в них участие, Пеллеон невольно поражался душевной чувствительности одних, тонкости суждений других, насмешливости третьих, себя же чувствовал брюзжащим стариком. Впрочем, иного невозможно было ожидать. Собиравшиеся вокруг Трасса дворяне из старой знати воспитывались в неге, их учили тонко чувствовать красоту и читать в сердцах людей. Мало кому из них доводилось сталкиваться со смертью и рисковать жизнью, разве что на охоте происходил досадный инцидент. Их жизненный опыт кардинально отличался от пути Пеллеона, на котором было больше крови, печали и страданий, чем ему бы хотелось. Но на вечере, последовавшим за получением известия о стихийном бедствии на Кореллии, Гилад не дал втянуть себя в очередное бессмысленное обсуждение эстетических или этических проблем. Когда пришла его очередь высказаться, он заговорил не о предложенной теме, а о цунами, о страданиях народа, о помощи подданным. Завершая выступление, он сказал:

— Мой долг князя Кастилогарда предписывает…

Но Трасс понял, к чему он клонит, и не дал ему закончить.

— Не валяйте дурака, капитан, — едко ответил Трасс, сделав особое ударение на звании. — Мы оба знаем, какой вы князь.

— Мое родство с семьей Кастилогарда доказано историками и знатоками родословных.

— Верно. Доказано сотрудниками ведомства, которое находится под патронажем моего брата. Если бы он им приказал, они доказали бы ваше родство с кем угодно, даже со мной. Но каждому при дворе известно, что в вас нет ни капли благородной крови.

— Как и у вас, ваше величество, — Гилад выплевывал каждую фразу быстро и резко. — Траун рассказывал мне о том, какова ваша с ним родословная. Вы задираете нос только потому, что смогли захватить власть. Может, вы и добились успеха, но с точки зрения благородства происхождения вы ничем не выше меня.

Слова Пеллеона, обращенные к императору, прозвучали смело, но, пока произносил их, он дрожал от страха внутри. Гилада даже замутило от ужаса из-за собственной дерзости. Все же, несмотря на страх, он сказал то, что сказал. Накопившийся гнев и усталость прорвались наружу. Вокруг установилась неестественная для вечно оживленной гостиной тишина. Придворные не знали, как на это реагировать. Все в зале были настолько ошеломлены, что не могли вымолвить ни слова. Еще никто не осмеливался указать императору на его происхождение — никто не выживал после такого.

— Адмирал, что вы себе позволяете?! Совсем страх потеряли? — взревел министр двора.

— Спокойнее, Киртан, — мягко сказал ему Трасс со снисходительной улыбкой. Пеллеона он игнорировал, словно тот не находился в комнате. — В чем-то он прав. Я действительно не могу похвастать пышной родословной. И я в самом деле захватил власть. Однако всего, чего я добился, я добился самостоятельно, а не получил в подарок за постельные утехи. Наши достижения невозможно сравнивать.

Пеллеон не мог, не имел права спорить с Трассом. Трасс был императором, почитавшимся божеством на некоторых мирах, а он — простой смертный. Поэтому Пеллеон отступил.

— Простите, ваше величество, я забылся. Я привык смотреть на вас практически как на члена семьи и сказал дерзость, — смиренно произнес он.

Император среагировал мгновенно. С той же снисходительной улыбкой, казавшейся жутковатой с учетом обстоятельств, он произнес:

— Какое счастье, что вы — не член моей семьи и никогда им не станете. Какие бы картины не рисовал перед вами мой брат, они — не что иное как миражи. Советую избавиться от фантазий и запомнить, где ваше место, иначе в следующий раз, когда посмеете усомниться в моем происхождении или правах на корону, вы лишитесь языка. Придется вам тогда придумать другой способ ублажать моего брата.

За оскорбление величества Трасс мог бы приказать казнить Пеллеона на месте, однако не сделал этого. Хоть он и носил императорскую корону, но его полномочия заканчивались там, где начиналась сфера влияния его брата. Пеллеон являлся возлюбленным Трауна, божеством в его сердце. Трасс мог как угодно третировать и запугивать этого человека, не должен был только причинять ему вред, если не желал столкнуться с последствиями и в итоге обнаружить себя низложенным. И Трасс знал: казни он Пеллеона на основании оскорбления, какие бы доводы в свою пользу он потом не привел, Траун никогда бы ему этого не простил. Рисковать остатками расположения брата Трасс не собирался, потому требовал от Киртана Лоора найти более серьезные поводы для суда, чем несколько резких слов. Увы, за два месяца на Биссе шпионы министра двора не нашли ничего существенного, за что Пеллеона или членов его свиты можно было осудить. Эта вспышка стала единственным значительным проявлением недовольства. После нее веселье в гостиной поугасло, разговоры не клеились, и Трасс распустил придворных раньше обыкновенного.

Подавленный, Пеллеон вернулся в свои покои. Никто из членов его свиты не имел дворянского титула и на вечерние посиделки в гостиной императора не допускался. Они принялись расспрашивать Пеллеона, о чем беседовали сегодня. Ответ, данный крайне неохотно, всех поразил.

— Крифф, Гил, это что сейчас было? – напустился на него Форс.

— Ты в своем уме? Ссориться с императором… — подержал его Хестив.

— Я устал жить в постоянном страхе перед ним. Корчит из себя хатт знает что, а сам без роду, без племени. Давно хотел ему это высказать, — попытался защититься Пеллеон.

— Тогда подождал бы возвращения Трауна.

— Одного его слова достаточно, чтобы ты случайно умер во сне. Странно, как это он еще не распорядился.

— Преклоняться перед ним просто… — Пеллеон перевел дух и взял себя в руки. — Признаю, я поступил глупо. Мне не следовало подвергать опасности ни себя, ни всех нас. Мне очень жаль. Жаль, что раньше не сказал ему все, что думаю о нем, пусть даже это стоило бы мне жизни.

Хестив всплеснул руками:

— Звезды, Гил!..

— Ты не представляешь, что значит…

Генерал всегда был осмотрителен в словах и действиях и никогда не высказывал своего мнения ни о чем просто так, но сейчас он взорвался:

— Я очень хорошо представляю, что может произойти, потому что ты не можешь держать язык в жопе! В лучшем случае нас отошлют с Бисса, а от тебя по-тихому избавятся. В худшем возможно все: ложные обвинения, арест, пытки, казнь. И не только для тебя, а для всей кореллианской партии, еще и вместе с семьями до седьмого колена.

Гилад не мог не признать его правоты. Он обратил взгляд на Гельгена Форса в поисках поддержки. Тот бродил вокруг него, заложив руки за спину. Встретившись с Пеллеоном взглядом, он сказал только:

— У меня слов нет. Скорее бы Траун вернулся.

— Да, потому что от этого зависят жизни всех нас, — согласился Хестив. — А для тебя, Гил, единственное спасение — любыми правдами и неправдами заставить Трауна на тебе жениться. Тогда ты не только Трасса умоешь — статус члена императорской семьи защитит тебя от унизительной расправы.

— Ага, император просто его отравит за семейным обедом, всего делов, — вставил Форс.

Шутка вышла натужной, никто даже не улыбнулся. Каждый мысленно подсчитывал дни до возвращения Трауна.

Вечером того же дня Гельген Форс вновь поднял тему выстраивания отношений с венценосной семьей. Он поискал в голонете определение термина «морганатический брак» и рассуждал о том, может ли Пеллеон претендовать на статус члена императорской семьи, если выйдет за Трауна без разрешения императора, или нет. Поскольку новая династия была еще очень молода, практика применения законов в этой сфере еще не устоялась. Трасс мог повернуть законы по своему усмотрению, и тогда пришлось бы судиться с ним до победного конца. Пеллеон рассеянно слушал разговор Форса и Хестива, полулежа в кресле у распахнутого окна с прекрасным видом на пышную зелень парка, купающегося в золотом сиянии заходящего солнца, хотя по земле уже протянулись длинные вечерние тени. Дроид массировал ему ноги. Ни к кому конкретно не обращаясь, Гилад произнес:

— Я так устал.

— От чего ты устал, Гил? От обожания Трауна? Мне бы твои проблемы, — отозвался Форс.

— Для меня это действительно проблема. Я уже не мальчик. Вокруг Трауна постоянно вьются парни моложе, бойчее, веселее, остроумнее и красивее меня. Император регулярно их подсылает. Думаешь, легко с ними бороться? Траун ведь не слепой. Думаешь, так просто постоянно быть изобретательным любовником, понимающим другом, вести хозяйство, управлять прислугой, руководить штабом, выискивать финансирование на строительство флота, нажимать на строителей, чтобы поторапливались, но работали на совесть? Это работа пяти разных людей. Чтобы оставаться в седле, мне приходится выворачиваться наизнанку и работать на износ. Так что не говори мне, как ничтожны мои проблемы. Я один обеспечиваю процветание всех кореллиан.

— Не понимаю, к чему такие сложности. Траун тебя любит. В этом нет никаких сомнений.

— Да, любит. Но надолго ли? Он осыпает меня подарками и титулами, как и Восса Парка раньше. Ему он наверняка тоже клялся в любви. Но ни подарки, ни клятвы не помешали Трауну бросить Парка в Неизведанных регионах. Сейчас он о нем даже не вспоминает. Нет никаких гарантий, что однажды он не поступит со мной так же.

Генерал Хестив устыдился своей вспышки гнева ранее и теперь попытался загладить неприятное впечатление:

— А что насчет тебя? Ты сам чего хочешь от вашего романа? В материальном плане ты раскрутил его по полной программе, больше уже не выжать.

— Пожалуйста, не говори так, будто я встречаюсь с ним только ради денег.

— Ни в коем случае. Но деньги ведь приятный бонус, так?

— Император очень быстро их отберет, если Траун меня оставит.

— Тогда тебе остается сделать самый решительный шаг вперед — и стать членом правящей семьи.

— Это невозможно.

— Да брось! Траун сделает все, о чем ты его попросишь. Он на крючке, пора подсекать, — настаивал Форс.

— Траун никогда на мне не женится. Император не даст согласия на этот брак.

— Ох, крифф. Что не так с нашим императором? За что он тебя так ненавидит? Они оба взрослые мужики. Почему его вообще заботит, с кем спит Траун? Неужели он не любит своего брата?

Гилад почувствовал такую тяжесть на сердце, что готов был открыться друзьям. Но удержался. С минуту Пеллеон молчал, наслаждаясь чистым свежим воздухом, затем произнес:

— Он любит Трауна слишком сильно.

— Тогда он должен понимать, как сильно вы друг друга любите.

— Император все понимает, уверяю тебя.

Властным жестом Пеллеон отстранил дроида и сказал:

— Мне больше ничего не нужно. Идите спать, друзья.

Сообразив, что их присутствие нежеланно, кореллиане откланялись. Гилад остался один у окна, наедине со своей печалью. Им овладела безмерная усталость. В нем говорила не естественная потребность в отдыхе и сне. Это была пустая и безутешная усталость, вызывающая желание отказаться от жизни и умереть.

Chapter 24 Chapter Text

Разлука с мертвым — холод немоты,
С живым — залог и встречи, и тепла.
Я сослан в край удушливых болот,
Чтоб даже весть ко мне не добрела.
Ду Фу

Красота твоя и жестокость
Столь безмерны, что мир дивится.
Луис де Гонгора-и-Арготе

Помимо личных оскорблений, на Бисе Пеллеону пришлось наслушаться и неприятных высказываний в адрес Трауна. В Летнем дворце в то время собралось очень немного действительных или отставных военнослужащих, зато праздного народа оказалось сколько угодно. И все они собирались в гостиных, чтобы для приличия или для разнообразия не только посплетничать, но и поговорить о политике, а именно о том, как продвигается хейпанская кампания. Люди и инородцы, мужчины и женщины, ни разу не державшие в руках оружие, не читавшие даже самых простых книг по тактике и стратегии, не имевшие представлений о тяготах и опасностях войны, выносили строгие приговоры генералам, которые уже неделю не в состоянии взять город (даром что это неприступная твердыня) или форсировать реку (и плевать, что она вся состоит из порогов и вдобавок к тому простреливается со всех сторон партизанскими отрядами). Упиваясь элитными винами, водили они пальцем по голокартам и ругали Трауна за недальновидность, намеренное затягивание конфликта ради того только, чтобы потом представить ничтожные свои достижения в более выгодном свете. Ведь что такое Хейпс? Не государство с многомиллионным населением, накопленными богатствами от торговли, военными заводами и верфями, а точка на карте галактики. Пеллеон многое мог вынести, но если слышал подобные глупости в адрес Трауна, то немедленно вступался за любимого, раз тот не мог защитить себя сам. За ходом сражений Гилад следил внимательнее всех. При получении известий о победах он торжествовал так, будто приложил к ним руку, зато и искренне горевал, и печалился, если сообщали о поражении. Вместе с докладами он следовал за Трауном, брал одну планету за другой, штурмовал города, плутал в лесах, увязал в болотах и ждал его в столице Хейпанского консорциума. Когда Пеллеону удавалось по нескольким незначительным маневрам разгадать более масштабный замысел Трауна, то сердце у него начинало биться чаще, а голова кружилась от восторга и гордости за блистательный план любимого.

Хейпанская кампания вышла не такой блистательной, как прежние кампании Трауна. Пока готовил флот к отлету и составлял планы операций, гранд-адмирал не оставлял попыток решить дело миром. Хейпанцы тоже не хотели воевать с заведомо более сильным противником. Когда имперские силы уже собирались у их границ, они еще предлагали принести официальные извинения, пытались откупиться — Траун передавал их инициативы брату. Трасс отверг их все.

— В галактике нет столько денег, которые могли бы смыть оскорбление императора! — кипятился он. — Сам посуди, разве Палпатин потерпел бы такое обращение?

— Но ты постоянно подчеркиваешь, в речах и в делах, что отличаешься от Палпатина, — парировал Траун.

— Не В Этом Случае!

Нельзя сказать, что Трауна вовсе не заботила честь и доброе имя брата. Ему самому тоже изрядно досталось в том письме. Однако за годы службы в Империи в качестве младшего офицера он столько всего наслушался о себе, что стал нечувствителен к грубости. Хейпанцы его оскорбили — ну и что? От их слов планеты не сошли с орбит и гиперпространственные маршруты не поменялись. Траун считал себя выше любых оскорблений и не видел причины, почему бы Трасс должен был снисходить до ответа на них. А больше всего ему не хотелось тратить драгоценные жизни солдат и офицеров с обеих сторон.

Когда флот Трауна появился на орбите ближайшего к границе мира, Хейпс решился на искупительную жертву. Нашли какого-то дальнего родственника правящей королевы, который заявил, что автором злосчастного письма является именно он. Может, так и было, может, он просто взял на себя чужую вину. Так или иначе, Хейпс предлагал передать его Трассу для расправы, а в качестве моральной компенсации обещал астрономическую сумму. Трасс потребовал, чтобы Траун принес ему голову этого смутьяна — вместе с всеми деньгами Хейпса и королевской короной. Мысленно он уже видел Хейпс вассалом Империи, ограбленным и низведенным до статуса жалкой колонии. Хейпанская королева, естественно, его видения не разделяла.

Империи требовалась не мягкая рука, предлагающая мир, а острый клинок, испачканный в крови. Пришлось Трауну отправиться на войну. Эту кампанию он не любил вспоминать; если и говорил о ней, то называл «грязным делом» и «ненужной войной». Поняв, что столкновения не избежать, хейпанцы не отдавали без боя ни одного астероида. Они сплотились вокруг королевы и того самого родича-смутьяна, якобы написавшего письмо Трассу. Хейпанцы славились не только мастерством торговцев, но и воинов. Имперцам пришлось в этом убедиться. Вскоре стало ясно, что имеющиеся у них карты звездного скопления Хейпса никуда не годятся, тогда как местные знали свою территорию и умело пользовались ею для неожиданных атак и засад. В кои-то веки война не увлекла Трауна. Хейпанцы были в меньшинстве, однако их флот и партизанские отряды оказывали ожесточенное сопротивление. С первых же боев стало понятно, что ни обмануть их, ни взять с наскока не получится. Война превратилась в тягостное болото мелких стычек, ничтожных побед и крошечных поражений.

Дела на фронте шли ни шатко, ни валко, и Траун откровенно скучал. Мог ли не расстраиваться он, неожиданно разлученный с человеком, к которому был беспредельно привязан? Он пылает такой страстью к Гиладу, что, казалось, не вынесет и мига разлуки. Если бы Пеллеон умер, с этим уже ничего не поделаешь, можно только смириться. Но он находился не так уж и далеко, Траун знал гиперпространственные маршруты, которые могли бы соединить их. Однако они вынуждены были жить в разлуке, не обмениваясь мыслями и не прикасаясь друг к другу каждый день. Именно это и приводило его в отчаяние. Совсем обезумев от страсти и тоски по Пеллеону, он многое передоверил наиболее доверенным адмиралам и генералам, а сам заваливал оставшихся на Корусанте друзей письмами, не единственным, но главным предметом которых являлся его драгоценный Гилад. Из ответных посланий Траун узнал, что двор перебрался на Бисс, что Пеллеон тоже находится там, что положение его отнюдь не блестящее. Тогда Траун принялся бомбардировать верных или чем-либо ему обязанных придворных письмами, в которых просил сообщать ему о Пеллеоне, помогать Пеллеону и поддерживать его по мере сил. Однажды через своих людей он устроил Гиладу сюрприз: приказал уставить пол и все горизонтальные поверхности в его покоях горшками с цветущими растениями, когда его там не будет. Так он стремился показать Гиладу, что он не забыт, как и его интересы. Высшего мастерства в искусстве слова Траун достиг при написании писем лично Пеллеону. О сражениях, засадах врага, потерях и омытых кровью победах он писал мельком, сосредотачиваясь на отвлеченных вещах, вроде красивых пейзажей в тех краях, где происходила наземная битва, или непривычных звуках местных музыкальных инструментов, которыми подавали сигнал к атаке, или о том, как его водитель заплутал в лесу, заехал в болото и в итоге старшим офицерам пришлось возвращаться в свой лагерь пешком. Иногда к сообщениям прилагались голофото или наскоро набросанные иллюстрации. В основном Траун писал о том, как сильно соскучился, и о том, что собирается сделать по возвращении.

Эта часть посланий лучше остального поддерживала моральный дух Пеллеона. Он читал между строк и видел, что за напускной легкостью и юмором Траун пытался скрыть истинное положение дел. Его собственные письма изобиловали забавными историями из жизни при дворе, описаниями роскошных развлечений, охот, его личных успехов — все для того, чтобы не волновать Трауна, у которого и без того хватало забот, чтобы еще и о благе фаворита думать. Пеллеон делал все, чтобы Траун ненароком его не забыл, увлекшись сражениями или прелестями своих волооких адъютантов. Он неизменно любезно отвечал на его письма и пользовался любым поводом черкануть ему пару строк. И никогда он не забывал добавить в свои послания несколько изящных намеков, призванных вызвать должный отклик в сердце Трауна (желательно, не только в сердце).

Тот находил его письма очаровательными и трогательными. Каждый раз, как Траун читал и перечитывал их, он улыбался, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, что окружающие невольно стыдились собственной заурядности. Содержание и стиль писем Трауна были продиктованы соображениями заботы: он не хотел, чтобы Гилад волновался о его безопасности. В хейпанской кампании Траун действительно старался меньше рисковать собой, реже высаживался на планеты, за наземными перемещениями войск следил по съемкам дроидов-разведчиков и по донесениям с земли. Возможно, отчасти из-за того, что от его внимания неизбежно что-то ускользало, наземная часть кампании так сильно затянулась. Когда от хейпанского флота уже практически ничего не осталось, местное население на планетах вовсю продолжало сопротивляться.

Надо отдать должное хейпанцам: они неоднократно совершали то, что считалось невозможным. К примеру, то, что они провернули в городе Тии'чак на планете Терефон. Этот окруженный горами городок был небольшим и относительно слабо укрепленным, зато богатым благодаря разработке месторождений. Самым ценным в нем являлось его расположение — он перекрывал тракт через горы. Изначально в распоряжении жителей города находилось восемь турелей крупного калибра, способных уничтожить тяжелый танк или шагоход парой выстрелов. Турели прислали столичные власти и обещали добавить к ним военный гарнизон, но так этого и не сделали, выдали только десяток инженеров и техников. Вскоре выяснилось, что из восьми турелей одна не работала из-за заводского брака, для другой не хватало зарядов, зато шесть оставшихся были совершенно исправны и готовы к бою. Когда стало понятно, что имперцы нацелились на Тии'чак, мэр города приказала снять рабочие турели с городских стен, заменив муляжами, незаметно втащить их в горы и установить в определенных местах. Горы вокруг Тии'чака отличались такой круизной, что считались непроходимыми для техники. Даже пешком забраться на вершины представляло проблему. Но хейпанцам и не нужны были вершины. Благодаря расчетам инженеров турели чуть ли не вручную подняли на оптимальную высоту, прикрыли ветками, замаскировали под валуны, каких много в горах. Когда вестовые сообщили, что имперские войска находятся менее, чем в сутках пути до Тии'чака, мэр объявила эвакуацию города и велела залить шахты кислотой. Старики и дети ушли, оплакивая былое процветание родных мест, а самые храбрые женщины и мужчины остались управлять турелями. Для имперцев все выглядело так, будто хейпанцы не стали бороться за Тии'чак, ушли задолго до того, как их флаги показались на подходе к городу. Имперский генерал, воодушевленный перспективой повышения за взятие такого важного стратегического объекта и грабежа домов богатых горожан, быстро доложил о победе. Едва его войско вошло в пустой город и приступило к прочесыванию местности, то есть мародерству под благовидным предлогом, как по ним открыли огонь из крупного калибра с гор со всех сторон. Большинство солдат и офицеров, включая самого генерала, полегли, не дождавшись подмоги, под обломками зданий. Мэр Тии'чака отдала приказ стрелять по домам, ведь большинство жителей города, превратившихся в ополчение, никогда не держали в руках оружия, кроме охотничьих винтовок, и не имели весьма смутное представление о том, как наводить турели на цель. По движущимся объектам, вроде танков и шагоходов, они легко могли промазать, зато по домам не промахнулись. После того, как Тии'чак превратили в руины, хейпанцы спустились с гор, добили тех имперцев, кто пережил бомбардировку, и сняли репортаж о своем подвиге для местных вещательных сетей. В нем они показали тела людей и инородцев в имперской форме, у которых в руках и карманах лежали награбленные ценные вещи.

Траун потом рассказывал, что, когда он увидел этот ролик, то пришел в ярость. Если бы тот генерал не погиб в бою, он приказал бы его повесить как преступника. Небольшое поражение не так возмущало Трауна, как позор мародерства, которым генерал покрыл имперские войска. Мародерство не являлось редким явлением, но о нем старались не оповещать командование. Чтобы положить конец этой практике, Трауну пришлось еще больше ужесточить наказание за мародерство и потворствовать доносительству. Все это скверно сказывалось на моральном духе солдат и вдумчивых офицеров. Последним приходилось особенно тяжело. Траун ценил таких людей больше, чем тех офицеров старой закалки, кто имел склонность к жестокости и считал, будто война все спишет. Эти люди и инородцы, хотя выполняли приказы без споров, не могли не осознавать, что на хейпанских планетах Империи делать нечего и нечего делить. Хейпанская кампания обрастала клубком моральных противоречий и сомнительных решений, кровавых расправ с обеих сторон. В душе Траун радовался, что не втянул Пеллеона в этот бардак. И потому его письма на Бисс были так нежны и откровенны во всем, что не касалось хейпанских дел. Они не рисковали доверить письмам мысли о ходе кампании еще и потому, что знали: какой бы совершенной не была имперская система шифрования сообщений, ее все равно можно взломать.

Лето на Биссе закончилось, наступившая осень одела деревья дворцового парка в яркий наряд. Листья будто взорвались всполохами желтого, оранжевого, красного, бортового, синего, фиолетового. Их многоцветие дополняли осенние цветы. Император регулярно совершал прогулки для любования листвой и устраивал поэтические состязания. Но можно ли было писать об увядании, конце жизни и подобных традиционных осенних темах в таких красивых садах? Пестрые, темные и светлые, листья ветер разметал по земле, они покрывали ее, точно драгоценная парча, и делали сады и парки похожими на залы дворца. В один из последних ярких осенних дней сообщили о скором ухудшении погоды, и император объявил конкурс растительных композиций. Придворные отправились в сады и парки собирать листья и цветы. По возвращении во дворец каждый изворачивался как умел. Кто-то смастерил венок из цветов, кто-то — корону из листьев, кто-то живописно разложил листья на расписном блюде или на резной крышке шкатулки, дополнив композицию сезонными плодами, ягодами, подсохшими стеблями травы. Пеллеон не стал выдумывать ничего сложного. Он взял отрез голубого шелка, прикрепил на него листья подобно расправленным крыльям птицы, а к ним планировал дорисовать голову. Они с Трауном часто делали такие работы вместе. Правда, за рисование отвечал Траун, но задумка композиции принадлежала Гиладу. Именно он располагал на шелке или плотной бумаге листья, лепестки цветов, травы так, чтобы они напоминали фигурки птиц или животных, описывал, что должно получиться, а Траун потом дорисовывал остальное. Сейчас Пеллеон впервые занимался этим самостоятельно и чувствовал, как ему недостает Трауна. Не в том дело, что его руке не хватало мастерства художника — об эстетической составляющей он заботился в последнюю очередь — ему недоставало ощущения общности занятий с любимым. Особенно явным это становилось на фоне придворных.

Работа над композициями велась в гостиной императора. Трасс наблюдал за прогрессом каждого, иногда давал советы или подправлял очевидно неудачную композицию. Придворные оккупировали все доступные диваны, кресла, стулья и, объединившись в небольшие компании, с упоением что-то мастерили, шутили, смеялись. Некоторые разбились на пары и обменивались нежными словами, невзначай касались друг друга. Пеллеон всегда сидел один, разве что в очередном развлечении дозволялось участвовать членам его свиты. Одиночество он точно предпочитал обществу тех придворных, единственным желанием которых являлось побольнее уколоть его самолюбие.

В тот момент, как Пеллеон приклеивал листики, призванные стать оперением на шее птицы, на его падд пришло сообщение. Гилад не спешил его открывать. После того, как его не отпустили с планеты из-за стихийного бедствия на Кореллии, он еще несколько раз пробовал выбраться с Бисса, но все попытки оказались тщетными. Он окончательно уверился, что обречен ждать Трауна в роскошной тюрьме Летнего дворца, и постарался с этим примириться. Точно так же он раньше смирялся с самодурством командиров, идиотскими выходками соседей по каюте, невкусной едой в столовой и так далее. Какие бы события не происходили в Империи, на Биссе они не имели значения — для Пеллеона уж точно. Он стал реже читать и отвечать на письма друзей, дабы лишний раз не расстраиваться. С приятелями, участвовавшими в хейпанской кампании, он тоже не переписывался. Что они могли сказать друг другу? Они рисковали собой, а он собирал букеты для удовольствия императора и плясал на балах. Подобные истории показались бы оскорблением. Да и вообще желание кого-либо видеть, с кем-либо говорить появлялось у Пеллеона все реже. Итак, сначала Гилад закончил склеивать свою композицию, только потом взглянул на экран падда, кто же ему пишет. Сообщение оказалось от Трауна. Пеллеон отложил поделку, выгадал момент, когда Трасс склонился над чей-то работой, и, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, вышел в соседнюю комнату, где никого не было, и он мог спокойно прочитать письмо.

Как не старался Гилад действовать скрытно, от внимания императора не укрылось его исчезновение.

— Где Пеллеон? — спросил Трасс.

Беррик Парк, его вернейший соглядатай, тут же доложил:

— Он получил письмо и удалился, чтобы его прочитать.

На губах императора появилась недобрая улыбка:

— Послушаем его, когда он вернется.

Гиладу потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя после прочтения письма, — столько в строках было любви и тоски, и нежности, и страсти. Траун уверял, что каждую свободную минуту думает о нем и часто против воли вспоминает в рабочее время; что их разлука невыносима; что он не в силах терпеть неопределенность положения возлюбленного в обществе; что готов хоть сейчас взять на себя соответствующие обязательства и заключить с Пеллеоном брак по доверенности, и лишь желание лично участвовать в свадебной суете и в первой брачной ночи не позволяет ему это сделать. Самую малость своих чувств Траун выразил в стихотворении в классическом высоком стиле чисской поэзии. Ниже следовал его перевод на бейсик, начинавшийся словами:

Твое тело — храм с тысячами сокровищ.

Безбрежный океан под небом — твои ласки.

Войдя в него однажды, утопаешь.

Но самое главное, о чем сообщал Траун, — его кампания подходит к концу, скоро он вернется, заключит своего возлюбленного в объятия и уже никогда не отпустит. «Не падай духом, — писал он, — наше счастье близко. Через неделю, самое большее через две я прибуду туда, куда ты прикажешь, упаду к твоим ногам, и мы станем делать все, чего ты пожелаешь. Ради тебя я готов на все, за тобой пойду куда угодно». Пеллеон с трудом смог скрыть ликование от этой новости. После стольких одиноких недель — наконец-то они снова будут вместе! Учитывая задержку в доставке корреспонденции, перебои в работе ретрансляторов и еще массу раздражающих мелочей, вполне могло оказаться, что сообщение запоздало, что Траун разбил врага и уже спешит домой. Кое-как справившись с эмоциями, Пеллеон вернулся в общий зал.

Вместо приветствия Трасс прямо спросил:

— Что пишет мой брат?

— Что кампания продвигается очень хорошо, он надеется вернуться на Корусант к концу месяца.

— Замечательно. Что еще?

Пеллеон поднял взгляд на императора. В его глазах не было враждебности. Его лицо не выражало ничего, кроме равнодушия и отрешенной безмятежности. Ответный взгляд Трасса был так же холоден и спокоен.

— Ваше величество, я глуп и не понимаю, что еще могу рассказать вам.

— Не притворяйтесь. В письме было нечто, что вас порадовало, иначе не вернулись бы сюда, сияя, как начищенный перед смотром сапог, — с мимолетной улыбочкой, оцарапавшей взгляд, ответил Трасс.

Кто-то из придворных хихикнул, но заметил, что никто не разделяет его смех, и замолк. Мысленно Пеллеон обругал себя. Вот и скрыл чувства! Император будет в ярости, если прочтет письмо. Впрочем, еще есть шанс спасти ситуацию.

— Его высочество прислал мне стихи. Ваше величество должны понять, как приятно получить такой подарок.

— Стихи? Из этого у Трауна никогда ничего путного не выходило. Покажите.

— Ваше величество, они довольно интимные, мне не хотелось бы оскорблять ваше зрение подобным текстом.

— Дайте падд, — холодно произнес Трасс и протянул руку.

Ничего больше сделать было нельзя. Пеллеон отдал ему падд, утешаясь мыслью: «Сам напросился». Император прочел стихотворение и наверняка пробежал глазами соседствующие с ним абзацы — те самые, в которых Траун выражал надежду на скорую встречу, изъявлял желание вступить в брак с Гиладом и описывал некоторые свои соображения по поводу первой брачной ночи. Трасс прокручивал текст, щелкая длинными ногтями по экрану (Пеллеон терпеть не мог этот звук). Очевидно, нечто в письме ему сильно не понравилось, поскольку в какой-то момент он так сильно надавил пальцами, что казалось, вот-вот треснет экран — или сломаются его ногти. Но ни того, ни другого не произошло. Трасс вернул Пеллеону падд и процедил:

— Какая порнография. Вижу, его навыки в стихосложении за годы не улучшились. Скверно написано. «Смятенье души, тоска по тебе — беспредельны». Это прямая цитата из классических канонов нашей родины, а он даже не потрудился ее обыграть или перефразировать. Ему должно быть стыдно посылать кому-то такие стихи. Но нам с вами слишком хорошо известно, что у него нет ни стыла, ни совести, — эти слова император сопроводил еще одной мимолетной кинжальной улыбочкой, от которой у Гилада по коже пробежал холодок. — Надо издать закон, запрещающий непрофессионалам слагать вирши. Однако это все равно интереснее тех сухих донесений, которые он строчит мне.

Окинув Пеллеона быстрым взглядом с головы до ног, император отвернулся и заговорил с придворными об их работах. В его последних словах и тоне, каким они были произнесены, Гиладу послышалась горечь и признание собственной беспомощности, неспособности что-то изменить. То и другое было императору несвойственно. Неужели Трасс наконец признал поражение — или показалось?

Шанс проверить свои подозрения представился Пеллеону вечером того же дня. Едва он успел вернуться в свои покои и обменяться с приближенными впечатлениями, как у его дверей возник гвардеец императора. «Вот и все, нас сажают под домашний арест», — подумал каждый из кореллиан. Однако самые худшие опасения не подтвердились. Вслед за гвардейцем появился и Трасс. Пожалуй, он продержал офицеров в поклоне чуть дольше положенного, но затем позволил им выпрямиться и всем, кроме Пеллеона, велел удалиться.

Как только они остались одни, Трасс произнес:

— Я пришел поговорить с вами. Наше противостояние становится заметным.

«Уж скоро десять лет, как всем про то известно», — подумал Пеллеон, но вслух произнес то, что сказал бы почтительный придворный:

— Ваше величество, я глуп и бесполезен. Мне совершенно непонятно, о чем вы говорите. Как всякий верноподданный, я питаю к вашему величеству огромную любовь и уважение.

В уголках губ императора мелькнула улыбка, но в ней не было ни отчаяния, ни гнева, ни печали, лишь холодная насмешка:

— Хорошо сказано. Кто-то из придворных научил вас? Продолжайте брать уроки. Такие фразы пригодятся на официальных церемониях. Но в личной беседе вам за ними не спрятаться.

— Не понимаю, чем рассердил ваше величество. Я не сказал о вас ни единого дурного слова. Если кто-то говорит вам иное, он врет.

— Меня не слова ваши беспокоят, а дела. То, с каким выражением лица вы обращаетесь ко мне, с каким отвечаете на вопросы, выполняете поручения. Думаете, я не понимаю, что вчера вы специально облили меня горячим чаем, когда передавали чашку?

— Это был несчастный случай. Я уже дал объяснения и принес свои извинения. Чашка накренилась на блюдце и…

— Не держите меня за дурака. Я пришел сюда, чтобы наладить контакт. В конце концов, у нас есть кое-что общее — мы любим одного мужчину.

Трасс сел на кровать, провел рукой по подушке, погладил покрывало.

— Что еще важнее, — продолжил он, — этот мужчина также любит нас обоих. Наше противостояние доставляет ему невыразимые мучения. Мне хотелось бы избавить его от мук.

— Ваше величество, должно быть, придумали способ?

— Да. Мы заключим договор и поделимся. Скажем, он будет вашим по четным числам и моим — по нечетным. Или распределим его время между нами по верхним и нижним неделям. Что вы об этом думаете?

То, как по-деловому он завел разговор, оскорбило Пеллеона. Он не смел нарушить этикет, диктовавший, что при императоре всегда нужно находиться с любезным выражением лица.

— Я считаю, что его высочество — не раб, которого можно сдавать в аренду разным хозяевам, — хотя Пеллеон улыбался, голос его был холоден. — Он в состоянии самостоятельно определить, с кем хочет проводить время, руководствуясь своими чувствами. И вам не следует об этом больше говорить, иначе кто-то может подумать, что вы боитесь.

— Боюсь? Чего же?

— Что его высочество больше никогда к вам не придет. Насколько мне известно, до того, как отправиться на войну, он много лет не посещал ваши покои и не оставался в них на ночь.

— Ах ты! — вскрикнул Трасс, в гневе схватил подушку, намереваясь бросить ее в Пеллеона.

Вдруг что-то на наволочке поймало его взгляд. Гнев, если он и был, тут же исчез. Император поднес подушку ближе, не веря глазам.

— Что это? — пробормотал он.

Резким движением он отбросил от себя подушку, подскочил с кровати, принялся не то отряхивать свои одежды, не то вытирать об них руки. Он схватил край покрывала, откинул его вместе с одеялом.

— Что вы здесь устроили?! — крикнул он.

Пеллеон подошел к кровати, чтобы рассмотреть, что могло вызвать такую истерику. И тогда он увидел: по простыне и подушкам ползали крошечные черные насекомые и не два, не три — их были десятки. Пеллеон мог поклясться, что утром их еще не было. Пока он с ужасом смотрел на насекомых, не зная, что сказать, Трасс бросился к двери и крикнул охранникам:

— Немедленно вызовите команду санобработки! Здесь вши!

То, как оперативно Трасс определил, что это именно вши, а не иные какие насекомые, сразу показалось Пеллеону подозрительным. За годы службы ему неоднократно доводилось иметь дело со вшами разных видов — от лобковых до гигантских датомирских вшей-кровопийц. Что поделать, люди любили отдыхать в непроверенных местах и в непроверенной компании. Случалось, подчиненные Пеллеона приносили на борт «Химеры» всякую заразу. Вши являлись не такой уж большой проблемой по сравнению, например, с гриппом. Вредных насекомых быстро уничтожала санобработка каюты и самого пострадавшего да замена белья. Вспышка гриппа или иной респираторно-вирусной инфекции в короткое время могла превратить несение службы в ад, а военный корабль — в летающий лазарет.

Но долго предаваться размышлениям Пеллеону не позволили. Очень скоро — подозрительно скоро — на зов императора явился дежурный врач. Будто он ждал где-то неподалеку. В другое время, когда Пеллеону приходилось его приглашать, то ждать его приходилось по часу, а то и больше. Врач осмотрел наводнивших постель насекомых, посветил на них ультрафиолетовой лампой (предмет, явно не входивший в чемоданчик первой помощи) и констатировал, что это действительно вши. Осмотрел он и самого Пеллеона, но на нем паразитов не нашел. Трасс крутился поблизости, приглядывался к каждому движению врача.

— Насколько мне известно, лучший способ избавиться от вшей, это сжечь все вещи и состричь волосы с носителя, — изрек император.

— Да, ваше величество, это старый, проверенный способ, — кивнул врач и добавил: — К счастью, существуют новые отличные средства для борьбы с вшами. Сменим белье, опрыскаем мебель и матрасы, адмирал вымоется специальным шампунем — вот и все.

— Но старый способ — самый действенный, ведь так?

— Да, ваше величество, — удивился врач, — но он влечет за собой столько хлопот для…

— Значит, сжигайте и стригите.

Удивление врача переросло в настоящий шок. Пеллеон его не винил. Возможно, ему сказали, что требуется всего лишь розыгрыш, каких немало происходило при дворе, с возможностью заработать, а, может, ничего не сказали. В любом случае этот человек определенно не подписывался на проведение такой унизительной процедуры. Гиладу стало его в чем-то жаль.

Послали за депилятором, скребком, ножницами и энергобритвой. Когда все необходимое принесли, врач подступил к Пеллеону и прошептал:

— Адмирал, мне очень жаль. Не понимаю, почему император предпочел варварский метод щадящему.

— В том нет вашей вины. Я не буду держать на вас обиду. Начинайте.

Быстро орудуя ножницами и энергобритвой, врач состриг волосы на голове Пеллеона, нанес депилятор, дабы лишить вшей возможности плодиться у корней.

Но удаления растительности на голове соперника Трассу показалось мало. Император четко сказал: все волосы — значит, все. Это включало в себя также брови, усы и волосы на теле. Раздеваясь, Пеллеон вспомнил события полувековой давности: медкомиссия перед поступлением в военную академию, он стоит в одних трусах перед меддроидом, который его взвешивает, измеряет рост, осматривает со всех сторон, а еще четверо парней одного с Гиладом возраста глазеют со скуки из-за крошечной ширмы и ждут своей очереди; общий душ в академии, беззастенчивое обсуждение мужских достоинств сотоварищей, сальные шуточки; внезапные подъемы посреди ночи, пробежки по плацу и отжимания в исподнем на прохладном осеннем воздухе… Пеллеон сосредоточился на этих мыслях, на воспоминаниях о тех временах, когда демонстрировать собственное тело не казалось ему постыдным, когда он не видел ничего ужасного в том, чтобы предстать обнаженным перед посторонними. Так было проще, чем смотреть на самодовольную улыбку Трасса. Император, не скрываясь, разглядывал своего соперника, раз военная форма со множеством крошечных улучшений для высшего командного состава перестала скрывать недостатки его фигуры. Император очевидно упивался собственной красотой и чувством триумфа.

Понимая, что всякий решительный ответ привел бы к нежелательным последствиям, Гилад попытался овладеть собой. Он напомнил себе, что его час триумфа придет, когда вернется Траун. Внутренний голос критика услужливо напомнил: «Какое впечатление на Рау произведет такое тело? Триумф закончится в тот же миг, как Рау увидит, во что ты превратился, — и ведь нынешнее состояние еще не предел». Депилятор едва успели стереть с кожи, а Гилад уже чувствовал жжение на тех участках, где его наносили. Много лет Пеллеон не использовал принятые на флоте депиляторы из-за раздражения и аллергии, предпочитал им старомодную бритву. Он уже представлял, какой мерзкой на вид сыпью покроется кожа и как изменится его лицо. После удаления волос обнажилась форма черепа, далекая от идеала, и старый шрам на затылке, который Пеллеон успешно скрывал под волосами много лет. Расстаться пришлось также с бровями, волосами на руках, ногах и груди (последними Траун особенно восхищался, гладил и терся об них лицом с нескрываемым удовольствием). Наибольшее сожаление вызвала потеря усов. Пеллеон отращивал из с тридцатилетнего возраста, заботился о них, стриг их, умащивал, насколько позволяли условия службы. Траун обожал их, делал им комплименты, восхищался ощущениями, которые ему приносили их прикосновения. На какое-то время пришлось об этом забыть. Процедуру удаления волос в паху Пеллеон наотрез отказался проводить в присутствии Трасса, а тот, видимо, вспомнив об императорском достоинстве, снисходительно позволил ему удалиться в освежитель и сделать все самостоятельно. О, что бы сказал Траун, если бы узнал, что его фаворит лишился тех маленьких очаровательных особенностей, которые ему так нравились? Гилад боялся узнать ответ на этот вопрос.

Его больше интересовало, как Трасс пронюхал о столь интимных вещах. Ни один удар императора, направленный против его привычного вида, начиная с диеты и заканчивая удалением волос, не был случайным. Напротив, он целил именно в то, чем Траун особенно восхищался. Ни с кем, даже с самыми близкими и доверенными лицами, Гилад не обсуждал пикантные подробности их с Трауном отношений. Неужели Траун сам проговорился или похвастался перед братом красотой возлюбленного, вернее, собственными представлениями о красоте? Маловероятно. Гилад знал, что раньше братья были очень близки во всех смыслах, но вряд ли настолько близки. Он сделал себе мысленную пометку по возвращении на Корусант снова, более основательно провести поиск «жучков» в их квартире.

Когда Пеллеон закончил с удалением волос и вышел из освежителя в халате, Трасс сделал ему знак снять халат, повернуться кругом и осмотрел результаты. Такого даже на медкомиссии не было. Похоже, император чувствовал себя победителем настолько, что не посчитал нужным снисходить до разговора. Но зато он остался доволен. «Отличная работа», — сказал он врачу. Тот чувствовал себя не в своей тарелке, даже похвала правителя не помогла поднять настроение. Медики на Биссе привыкли пользовать элиту Империи. Такие люди и инородцы требовали деликатного подхода. Одно резкое слово или грубая манипуляция или болезненный укол — и вот ты уже лечишь заключенных на тюремной барже где-нибудь на задворках цивилизации.

После всех процедур Трасс удалился. Казалось, даже шелка его длинного шлейфа шелестят как-то особенно надменно. Врач тоже ушел подобру-поздорову, пока оскорбленный адмирал не начал спрашивать его фамилию и личный номер. Хотя Пеллеон и обещал не держать на него зла, никогда не лишне перестраховаться. Задетое самолюбие толкало людей на разные зверства, а уж сорвать зло на ком-то незначительном — и вовсе милое дело.

Как только посторонние покинули покои Пеллеона, туда буквально ввалились кореллиане. Их до этого удерживали снаружи; изнутри же не доносилось ни звука. Нет для приличного кореллианина ничего хуже неизвестности: его буйное воображение начинало работать. В данном случае члены свиты Пеллеона решили, что между ним и Трассом произошла трагическая сцена, что один из ее участников уже мертв, а другой ищет способ избавиться от тела. Когда они увидели, как император уходит, они несколько расслабились. Траун, конечно, сильно влюблен, но не настолько, чтобы спустить на тормозах смерть брата. Однако появление императора означало, что с Пеллеоном что-то случилось. Иначе и не могло быть — не после всей взаимной ненависти.

— Во дворце такая паника, будто разразилась чума. Подумать только… — начал было вице-адмирал Форс, но тут же осекся.

Когда друзья Пеллеона увидели его лысую голову и бритое лицо, замерли.

— Гил, что случилось? – спросил адмирал Тоно.

— Траун скоро вернется. Император принял меры, — глухо ответил Пеллеон.

— Это он тебя изуродовал? – на всякий случай уточнил Тоно.

— Как он посмел?! – взвился Форс.

Пеллеон рассказал им о неожиданном визите Трасса, о разговоре, о внезапно появившихся вшах и процедуре санобработки.

— Я думал, он опасается моего влияния на Трауна и пришел договорится, что он дрожит от страха. Наивный, — печально усмехнувшись, подвел итог Пеллеон.

Некоторое время все хранили молчание. Тоно первым озвучил общие опасения:

— Думаешь, он прав? Траун станет любить тебя меньше… таким?

— Если его чувства способна ослабить такая мелочь, как сбритые волосы, то наши отношения яйца выеденного не стоят, — надменно сказал Пеллеон. Хотел бы он и правда так думать.
Форс пожал плечами, два или три раза прошелся по комнате в раздумьях, машинально взял со столика декоративную фигурку, покрутил ее в руках, отбросил ее.

— Нам всем следует обриться налысо в знак солидарности, — решительно заявил он.

Пеллеон не смог сдержать усмешки:

— Чтобы придворные говорили, что у всех кореллиан вши? Этого еще не хватало. Нет, это только мой позор.

— Гил, помнишь, какую клятву мы принесли, когда прибыли на Корусант по твоему приглашению? Твоя слава — наша слава, твой позор — наш позор. Пускай император видит, что мы не откажемся от тебя ни при каких условиях.

— Верно, верно! – поддержал Тоно.

— Мне очень приятно, что вы готовы меня поддержать, но наша клятва была немного не о том.

— Именно об этом.

Не успели они толком увлечься дискуссией о понятиях клятвы и чести, как в покои Пеллеона въехали два дроида, толкавших перед собой большие ховер-ящики. Молча они собрали постельное белье, подушки, одеяло и кинули все в ящик. Потом взялись за военную форму (Пеллеон едва успел снять с кителя ранговую пластину и достать кодовые цилиндры). Уничтожение зараженных вещей предписывала процедура санобработки. Однако на этом дроиды не остановились. Дальше их манипуляторы потянулись к другой одежде и обуви Пеллеона, к предметам обстановки. Несколько секунды кореллиане молча наблюдали за происходящим в неверии, что Трасс пошел на такое. Потом начали действовать. Гельген Форс оказался самым проворным. Он схватил угол висящего на стене гобелена, за другой край которого уцепился дроид, и рванул на себя. Ткань затрещала, но выдержала. А наглый дроид и не думал уступать.

— Что вы делаете? – возмутился Тоно.

— По приказу императора, эти объекты подлежат инсенерации, — бесцветным тоном пробурчал другой дроид, собиравший и кидавший в ховер-ящик мелкие предметы декора.

— Это подарки его высочества Трауна! Бесценные вещи!

— По приказу императора, эти объекты подлежат инсенерации.

— Хватит. Отдай им все, — устало сказал Пеллеон. Даже надетый на нем халат, и тот через минуту забрали.

Обстановку комнаты — редкие картины, статуэтки тонкой работы, старинные вазы, покрывала с изысканной вышивкой, постельное белье высочайшего качества, полотенца, всю одежду, обувь, хронометры, падды, документы, книги на бумаге, ковры, шторы, мебель — выволокли на площадку перед дворцом, свалили в кучу и подожгли. Огонь взметнулся до небес. Любой, кто сподобился бы выглянуть в окно своих покоев, увидел бы этот грандиозный костер. Завернувшись в домашний халат с чужого плеча (Хестив оказал любезность), Пеллеон вышел проводить свое добро. Он глядел, как огонь пожирает произведения искусства, отобранные и найденные неизвестно где Трауном, дорогие ткани и украшения, множество его подарков. Гилад спиной чувствовал взгляды сотен пар любопытных глаз, представлял их усмешки, язвительные замечания по поводу его бритой головы и ситуации в целом. Он опустил руки в карманы, сжал их в кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Когда огонь стал гаснуть, он обернулся к дворцу — и встретился взглядом с Трассом. Император прогуливался по балкону и выглядел как никогда самодовольно. Отблески костра придавали его красоте демонический оттенок.

Позднее эти события многие придворные острословы на разные лады описывали в дневниках. Они также нашли отражение в комической пьесе «Осенью в Летнем дворце». Пьеса живописала придворные нравы, состояла из ряда забавных эпизодов и двусмысленных сцен, в связи с чем не раз ставилась в придворном театре. Все персонажи были списаны с реальных лиц, но названы другими именами, так что никто не осмеливался подать на автора в суд за оскорбление чести и достоинства. Подать иск означало бы публично расписаться в собственных грехах или проделках.

После сожжения его имущества Пеллеон вернулся в свои голые, пустые покои. Вернее, попытался вернуться. Он обнаружил дверь в них запертой и опечатанной. В центре двери налепили знак «биологическая опасность». Гилад многого от Трасса ожидал, но не такого. Неужели император рассчитывал, что он будет спать на полу в коридоре? В таком случае плохо же он знал кореллиан. Следовавшие за Пеллеоном члены свиты наперебой стали предлагать ему свои покои. Остальные кореллиане занимали не столь великолепные комнаты, как Гилад, но в каждых имелась вполне удобная кровать, диван или раскладное кресло.

— Я слышал, ваши покои требуют санитарной обработки. Какая жалость, — раздался позади кореллиан голос Беррика Парка.

Гилад готов был зубами скрежетать от досады. Неужели этот неугомонный чисс еще не натешился, что прислал своего фаворита позлорадствовать? И приходилось с ним любезничать.

— Его величество беспокоится о вас и прислал меня сообщить, что вам позволено на время перебраться в другие покои, — продолжал меж тем Парк.

Форс выступил вперед и заявил:

— Передайте его величеству, я с удовольствием приму адмирала Пеллеона у себя.

— Нет, так не годится, — покачал головой Беррик. — Происшествия с другими людьми не должны доставлять неудобства вам или кому-либо еще из придворных. Его величество распорядился сегодня до конца дня найти достойные адмирала Пеллеона комнаты, и он сможете перенести туда свои вещи.

Кореллиане выслушали Парка молча. Их физиономии выражали все, что они думали о предложении Трасса. Беррик это заметил и уточнил:

— Или вы отказываетесь от милости императора?

— Благодарю ваше величество за заботу, — буркнул Пеллеон.

Как только Парк ушел, Гельген Форс прошептал Гиладу на ухо: «Вот гад. Знает же, что у тебя не осталось никаких вещей». Пеллеон отмахнулся. По сравнению с прочим мелкие шпильки от Парка ничего не значили.

Хотя время было уже позднее, придворные потянулись к Пеллеону выразить притворное сочувствие постигшей его беде. Очень скоро он сообразил, что они приходят поглазеть на него да позлорадствовать, и велел никого не принимать. Он сидел в комнатах генерала Хестива, завернувшись в теплый халат, пил чай и ждал решения квартирного вопроса. Далеко за полночь пришел человек от министра двора и заявил, что готов проводить адмирала в его новое жилище. Обещанные покои оказались комнатушкой рядом с кухнями, тесной, темной и душной. Запах прогорклого жира и подгоревшей еды намертво въелся в стены, обивку мебели, матрас и белье. А уж какова была мебель! Словно со всех императорских резиденций собрали самую старую, уродливую мебель и притащили сюда. Такая обстановка никак не соответствовала статусу фаворита принца крови, который привык почивать на мягких, словно облако, матрасах, на чистом тонком белье, которое пахнет так, что кажется, будто уснул в цветущем саду. Но спорить с размещением не имело смысла — такова воля императора. Надо было как-то устраиваться. Гилад насобирал по друзьям чистое исподнее, комплект формы, новое постельное белье взамен засаленного, которое оставили в комнатушке, подушку и одеяло, придвинул кровать ближе к окну, дабы чувствовать хоть какое-то дуновение свежего воздуха, застелил ее и лег. Он долго крутился на жестком, с выпирающими пружинами, с подобными камням комками наполнителя, матрасе и заснуть смог только на рассвете. Сквозь дрему он чувствовал протест собственных членов против такого ложа, но принудил себя лежать и отдыхать. А в пять утра он проснулся от грохота и вони: на кухне начинался новый день. Грузили привезенные ящики со свежими продуктами, таскали мешки с мукой, горланили, ругались с поставщиками, варили, жарили, щипали птицу, стучали ножами, нарезая овощи, рубили мясо топором, роняли с грохотом посуду…

Пеллеон закрыл окно, набросил на голову одеяло и просто лежал так несколько часов, мысленно умоляя Трауна поторопиться, иначе по приезду тот рисковал застать лишь труп своего фаворита.

Chapter 25 Chapter Text

А кто сражаться хочет,
Их воля: пусть воюют!
Анакреон

Будем теперь наслаждаться вином и прекрасной беседой.
Что же случится потом – это забота богов.
Феогнид

С приходом осени Трассу полюбились иные забавы. Ими можно было заниматься под крышей, и они, как правило, не требовали значительного пространства, хотя в некоторых залах Летнего дворца можно было матчи по гравиболу устраивать. Но спорт, за исключением верховой езды, императора интересовал мало. Тихие забавы позволяли ему сполна продемонстрировать свой безупречный вкус к эстетике, искусству, всему из мира прекрасного. Увы, того же нельзя было сказать о его отношении к некоторым обитателям дворца. Окружавшие императора на Корусанте придворные редко вызывали его недовольство, зато кореллианам доставалось по полной программе. Некто благовоспитанный, проникающий в суть вещей и явлений, умеющий читать в чужих сердцах, позволил бы Пеллеону не покидать покоев, раз уж он оказался в такой плачевной ситуации. Трасс же именно потому, что проникал в суть вещей и умел читать в чужих сердцах, требовал его присутствия на самых многолюдных сборищах. Одни придворные хихикали, глядя на лысую голову адмирала, покрытую сыпью, другие посмеивались над тем, как сидит на нем форма с чужого плеча, третьи молчали, считая произошедшую с недавно всесильным фаворитом перемену достойной жалости.

Излишне говорить, какие забавы выбирал Трасс, — те, в которых чувствовал себя мастером и легко мог унизить Пеллеона. Беррик Парк изо всех сил ему в этом помогал. Если успех в иных соревнованиях во многом зависел от субъективных понятий, вроде чувства вкуса, ощущения сочетаемости цветов или запахов, обоняния, то в одном из искусств проявление знаний и незнаний являлось неоспоримым — в литературе. Трассу нравилось собирать вокруг себя наиболее начитанных придворных. Из них он выбирал тех, кто обладал особенно приятным голосом, и велел им читать вслух какой-нибудь длинный ученый труд о политике и обществе или сложный роман. После каждой главы объявлялся перерыв для обсуждения прочитанного. Ответы вроде «Мне понравилось», «Я ничего не понял», «Сильно написано» не принимались. Каждый обязан был высказаться и обосновать свое мнение, ссылаясь на творения или личные мнения выдающихся писателей и поэтов прошлого. Начитанность каждого тут становилась видна. Трасс не для того в первые годы в Империи учил бейсик и читал классическую литературу, чтобы это скрывать. Первым он неизменно просил высказаться Пеллеона, дабы тот не успел услышать чужие ответы и, перефразировав, выдать их за свои. Если бы разбирали хоть одну книгу по военному делу, Гилад смог бы выступить блестяще. Но Трасс играл на своем поле по своим правилам, и не оставил ему такого шанса. Император выбирал книги о чем угодно, кроме войны. Увы, служба оставляла Гиладу совсем немного времени на знакомство с литературой не по специальности. Лишь после начала романа с Трауном, да и то не сразу, он смог позволить себе кое-что почитывать для удовольствия. Пеллеон недурно знал кореллианскую художественную прозу, а поэзию — еще лучше. Он имел представление о содержании самых популярных на Корусанте романов примерно за полвека (если не все из них прочел, то общий сюжет был ему знаком). Но во глубь веков он никогда не залезал. Имена поэтов и мыслителей, творивших за триста, пятьсот, семьсот лет до его рождения, ничего Гиладу не говорили. Очень часто он не понимал тех отсылок, крылатых фраз и намеков, которыми обменивались другие участники чтений. Немудрено, что его высказывания получались далеко не блестящими. Однако Гилад сдабривал их примерами из жизни и военной истории, что несколько скрашивало впечатление. Общее мнение было таково: во многих отношениях Пеллеон прав, но его языку не хватает лоска. В кулуарах это порождало еще больше досужих разговоров и скабрезных шуток на тему того, как и чем Пеллеон удерживает внимание такого признанного интеллектуала как Траун.

Зарядили дожди. По такой погоде никто не стал бы охотиться или выезжать на прогулку. Пора было возвращаться на Корусант, но Трасс не спешил трогаться в путь. День за днем он сидел в высоком кресле посреди зала для приемов, завернувшись в меха, смотрел, как дождь стучит по балюстраде на балконе. В один из непогожих дней он собрал придворных и велел им по очереди читать вслух хроники правления древних королей. Лил холодный косой дождь, над головой нависло мрачное небо, и его мысли блуждали далеко. Смутная тоска владела его душой.

И в лучшие-то дни подобное произведение навевало скуку на любого, а уж на Пеллеона, который провел очередную скверную ночь в духоте, оно действовало усыпляюще. Чтобы немного приободриться, он стал разглядывать придворных, подмечать возможные огрехи в одежде, кто с кем шепчется, кто кому передает любовную записку, кто кого незаметно гладит по колену и так далее. Они сидели в общей комнате с раскрытыми окнами, наслаждаясь прохладой и свежим ароматами, растворенными в мягких каплях шелестящего в листве дождя. Однако созерцание этих картин быстро ему наскучило. Невольно его взгляд обратился к императору. Трасс стал источником множества его несчастий, но даже с учетом этого Пеллеон не мог отказать ему в совершенстве лица. Красота императора находилась в расцвете, казалось, она создана не для этого грешного мира. В ней ощущалась разрушительная сила. Гилад слышал откровения некоторых придворных о том, что красота Трасса вселяет в них благоговейный ужас и заставляет их его бояться: уж слишком он хорош собой, чтобы быть простым смертным. Совершенство черт император непременно подчеркивал нарядами. В этот день на нем было легкое летящее одеяние для лета из нескольких слоев шелка и кисеи. Каждый слой одежды был окрашен в собственный оттенок зеленого, от совсем светлого, почти желтого до глубоко изумрудного. Самый темный цвет был у верхней мантии. По подолу шла вышивка светло-зелеными шелковыми нитками в виде травы, на рукавах — в виде листьев. На нескольких листьях и травинках блестели пришитые к ним рубиновые бусины в форме жуков. Поверх этого наряда Трасс накинул плащ из чередующихся белого и черного меха. На мехе были выстрижены волнообразные узоры. Подобных мехов никто на Корусанте не мог себе позволить, но не из-за их стоимости, а из нежелания состязаться с императором в красоте.

Должно быть, Трасс заметил, что за ним наблюдают, потому что резко прервал читавшую вслух даму:

— Графиня, вы утомились. Вам следует отдохнуть. Капитан Пеллеон, может быть, вы почитаете нам?

Его голос звучал как обычно ровно и любезно, но предложение не подразумевало отказа. Неохотно Пеллеон пересел на место чтицы, принял из рук придворной дамы падд и продолжил чтение с того места, где ее остановили. Тут ему стало не до размышлений. Периодически Трасс прерывал его, поправляя произношение или ударение. Текст был сложен не только по смыслу, но и в выборе слов автор не искал легких путей. До того, как глава закончилась, император полюбопытствовал:

— Как вы понимаете этот отрывок?

Говоря откровенно, Пеллеон не слишком вдумывался в текст. Он беспокоился о том только, как бы отстреляться побыстрее и не наделать ошибок или хотя бы свести их к минимуму. Ему даже не хватало душевных сил злиться на то, что инородец из Неизведанных регионов поправляет его, носителя языка. Трасс определенно об этом догадывался, потому и спросил его раньше обычного. Одним словом, он опять всячески старался выставить Пеллеона дураком перед придворными. «И как ему не надоедает?» — подумал Гилад. Он постарался припомнить основные положения прочитанной главы и собрал в голове начало ответа. Дальше он рассчитывал как-нибудь развить мысль. Но не успел он озвучить и пары фраз, как в зал вошел министр двора. От литературных посиделок Киртан Лоор просил его уволить якобы из-за недостаточной начитанности. На самом деле министр двора не хотел вечно хранить в памяти бесполезные мнения придворных о еще более бесполезной в его работе литературе. Идеальная память порой действительно могла стать проклятием.

Министр двора быстрым шагом приблизился к императору, поклонился и по его повелительному жесту доложил:

— Ваше величество, челнок его высочества прибывает.

В зале поднялась волна перешептываний. Никто не ждал Трауна так рано. Более того, планировалось, что он вернется с победой на Корусант, где начнутся народные гуляния в честь победы.

А Пеллеон… Ему хотелось бросить падд с нудными хрониками на пол, а еще лучше — запустить им в прекрасное лицо императора. Он не сделал ни того, ни другого, но ликования от новости скрыть не смог.

— Что же вы остановились? – полюбопытствовал Трасс. — Желаете встретить моего брата, не так ли?

— Если ваше величество позволит, — кивнул Пеллеон.

На прекрасном лице императора появилась усмешка, которая рассердила бы кого угодно.

— Разве я могу хоть в чем-то отказать вам? Ступайте, поприветствуйте моего брата, как полагается. А я пока подготовлюсь к встрече.

Помня о необходимости держать лицо, Пеллеон неспешным шагом вышел из зала. Он высоко держал голову, выпрямил спину, окатывал придворных ледяным взглядом. Вот и приблизился час его триумфа. Едва двери зала за ним закрылись, он перешел на легкую рысь. У турболифтов он осознал, что забыл спросить у Лоора, на какую посадочную площадку направили челнок Трауна, достал комм и запросил диспетчерскую дворца.

В это время челнок Трауна уже зашел на посадку перед Летним дворцом. Вообще-то на крыше и нескольких уровнях находились много посадочных площадок, но челнок Трауна направили именно на эту. На нее обычно садились суда тех, кто не имел постоянного места при дворе. Траун расценил это так, что Трасс желает устроить ему формальную встречу с помпой и церемониями по всем правилам. Такая перспектива его не прельщала. Все его мысли занимал Пеллеон — на следование придворному этикету терпения уже не хватало. Еще и дождь хлестал, а на посадочной площадке перед дворцом, единственной из всех, не были установлены устройства климат-контроля и отведения дождевых капель. Что еще печальнее, около входа во дворец не наблюдалось признаков встречающего комитета ни во главе с Трассом, ни хотя бы с министром двора. Хорошо, что в челноке Трауна среди предметов на все случаи жизни хранился примитивный старообразный зонт. Из иллюминатора Летний дворец казался необитаемым, напоминал призрачное видение среди струй дождя.

Челнок приземлился. Поднимая брызги, к нему по лужам подъехали дроиды для техобслуживания. Никаких признаков официальной встречи — будто прилетел обычный курьер, а не верховный главнокомандующий вооруженных сил Империи. Траун подождал с четверть часа, но никто так и не появился на помпезной лестнице, обозначающей один из входов во дворец. Если бы его так встречали в другом месте, Траун просто вернулся бы на борт «Химеры» и научил невежд правилам приема гостей классическим имперским способом. Но на Биссе находились не враги. Тут был Трасс с его обычными играми. Траун и словом еще не успел обменяться с братом, а уже почувствовал, как начинает болеть голова. Во время хейпанской кампании он скучал по многим лицам, коих привык всегда иметь под рукой. Однако Трасс в их число не входил.

Один из адъютантов Трауна уже достал зонт и ждал Трауна у трапа внутри челнока. В самом деле, невозможно же сидеть в нем вечно! Траун спустился по трапу и направился к дворцу, адъютант шел на шаг позади него и держался над ним зонт. На память Трауну приходили не самые пристойные слова на многих языках галактики, которые он выучил за свою жизнь. Знакомство с некоторыми наречиями он был вынужден ограничить исключительно набором площадной брани. И многие из этих выражений Траун мысленно сейчас примерял к брату. В юности ему в страшном сне не могло присниться подобное. Любовь к брату являлась единственной константой в его жизни. И вот как все нынче переменилось.

Примерно на полпути к дворцу Траун заметил Пеллеона на ступенях грандиозной лестницы. Тому прислужники даже зонта не предложили. Пеллеон в нем и не нуждался: Гилад вышел под дождь и быстрым шагом шел к Трауну. Гранд-адмирал прибавил скорости. Каждая капля воды, падавшая на его фаворита, представлялась Трауну оскорблением его возлюбленного. При более близком взгляде на Гилада Траун сбился с шага. На мгновение потрясение ясно отразилось у него на лице. Траун быстро овладел собой, скрыл шок и удивление, дабы не расстраивать Гилада. Но мог ли он не удивиться? Он оставил Пеллеона в прекрасной форме, стремившейся к шару, в самом цветущем состоянии. Таким исхудавшим, как сейчас, Траун никогда его не видел. Благодаря старым голофото он, конечно, знал, что в молодости Гилад был довольно стройным и поддерживал нечто вроде спортивной фигуры. Но годам к сорока генетическая предрасположенность взяла верх над диетой и упражнениями в зале, и силуэт Пеллеона начал раздаваться вширь. Его округлые формы казались Трауну чрезвычайно соблазнительными. Пока они не виделись, Пеллеон скинул килограммов тридцать, и это не лучшим образом сказалось на его внешности. От его грациозной величавости остались одни воспоминания. Что ужаснее всего, он недавно лишился волос на голове и лице. Из-за этого черты его лица как будто изменились, нос стал казаться длиннее, нижняя челюсть — шире. Все вместе смотрелось несуразно. Сердце Трауна наполнилось страданием при виде глубоких морщин на лице любимого, мутных и опухших глаз, бледных губ и короткой дряблой шеи.

Волосы уже начали отрастать. На голове они напоминали легкий седой пушок; на бровях и над губой — только-только стали пробиваться и выглядели неаккуратно. Кожу на голове и на лице покрывала мелкая красная сыпь там, где раньше были волосы. На мгновение у Трауна промелькнула предательская мысль — «На эдакое пугало я бы и не посмотрел» — но он решительно изгнал ее и сосредоточился на другой: «Что же с ним случилось?». Он знал Гилада, знал его достоинства, сокровища его души, по сравнению с которыми внешняя оболочка ничего не значила. Кроме того, Траун напомнил себе: волосы отрастают, а вес легко набирается.

Еще несколько шагов — и они заключили друг друга в объятия. Гилад крепко сжимал Трауна, словно боялся, что, если отпустит, он ускользнет и больше никогда не вернется.

— Наконец-то ты вернулся, — пробормотал он.

— Ничто не могло задержать меня на пути к тебе.

Траун погладил Гилада по пушку на затылке, улыбнулся непривычному ощущению и спросил:

— Гил, что случилось с твоими волосами? Ты здоров?

— Не обращай внимания. Хоть я и выгляжу как жертва онкологии, но на деле совершенно здоров. Это последствия небольшого инцидента со вшами.

— Вшами? Да что здесь творилось?

— Не важно, это уже не важно. Ты вернулся — только это имеет значение.

Пеллеон смотрел в глаза любимого с такой нежностью, обожанием, надеждой и ожиданием ласки, что у Трауна защемило сердце. Не требовались слова, чтобы объяснить, какую жизнь Трасс устроил фавориту брата, — его вид ясно свидетельствовал обо всем. И Гилад определенно сомневался в собственной привлекательности, искал в выражении лица Трауна признаки того, что он все еще желанен. Траун его не разочаровал. Он много месяцев провел в одиночестве, мечтал лишь о том, как вернется к любимому мужчине, заключит его в объятия и уже никогда не отпустит. Он в деталях представлял себе подробности их ночей, те игры и новые ласки, которые они опробуют вместе. Траун поцеловал Пеллеона и постарался вложить в этот поцелуй неутоленную страсть, нерастраченную нежность, радость от встречи. Ему приятно было ощутить, что за месяцы разлуки Гилад не растерял ни техники, ни задора, ни любви к поцелуям. Они и прежде могли целоваться часами, а теперь и вовсе позабыли обо всем — о дожде, о разлуке, об окружающей обстановке. Вселенная сосредоточилась для них сосредоточилась на губах, кончиках языков, щеках, ладонях…

Адъютант Трауна, сам мокрый до нитки, держал над ними зонт и не знал, куда себя деть от неловкости. Он казался себе лишним во время их разговора, а уж когда они впились в губы друг друга, целовались с таким остервенением, словно от этого зависела судьба Империи, юноша окончательно растерялся. Его дядя, занимавший немаленький пост в Адмиралтействе, приставил его к Трауну в надежде, что молодость и миловидность племянника захватят внимание гранд-адмирала. Увы, этого так и не произошло, и юноша стал разочарованием для всей своей амбициозной семьи. Ему хотелось оказаться где угодно, хоть посреди поля боя на Хейпсе, только не здесь и не сейчас.

Его страдания, как и затянувшийся до неприличия поцелуй, были прерваны пронзительным звуком труб, возвещавших о прибытии императора. Траун неохотно выпустил Пеллеона из объятий и устремил взгляд на вход во дворец. Наверху лестницы появился Трасс, укутанный в тот же плащ, который Пеллеон видел на нем утром. Но он успел уложить волосы в изящную прическу, украсить ее шпильками и последними осенними цветами, надеть поверх мехового плаща широкое колье с изумрудами, украсить рукава подвесками из того же комплекта. Драгоценные камни на мехах поблескивали, как злые глаза хищников. В его лице и позе было столько величия, что он внушал благоговейный страх.

Пеллеон наконец понял, почему Трасс послал его навстречу Трауну: пусть Траун сперва полюбуется на своего старого, безобразного фаворита, а потом сравнит его с лучезарным императором, с его обольстительной красотой с горьким привкусом жестокости.

С демонстративным равнодушием Траун поклонился брату. Пеллеон рядом с ним склонился ниже, но не преклонил колени, чего Траун опасался. Вид у его возлюбленного был такой измученный, что он гадал, не сломил ли Трасс и его дух заодно.

— Брат, с какими новостями ты прибыл? – поинтересовался император.

— Ваше величество, я привез вам победу, — церемонно доложил Траун. — Как вы приказывали, хейпанский флот уничтожен, население покорно вашей воли. Со мной головы зачинщиков мятежа. Вы вольны распорядиться ими по своему усмотрению.

Трасс прикрыл глаза и глубоко вздохнул, словно гора свалилась с его плеч.

— Ты никогда меня не подводишь. Ты славно потрудился, брат мой. Войдем во дворец и отметим очередной триумф имперского флота, устроим праздник в честь великого воина.

Хотя прозвучало так, будто организация праздника займет много времени, на самом деле все уже было подготовлено. С приходом Трасса к власти разного рода церемонии и празднества стали занимать большое место в жизни двора — бесконечно большее, чем при Палпатине. К ним готовились заранее, и чествование победы над Хейпанским консорциумом не стало исключением. Не успел имперский флот выступить в поход с Корусанта, как Трасс велел шить праздничные одежды, составлять списки придворных для участия в тех или иных мероприятиях, подбирать украшения для залов дворца. Хотя между братьями частенько случались размолвки, Трасс никогда не сомневался в верности Трауна и его военном гении. Еще не случалось такого, чтобы Траун не исполнил обещанного (кроме давней клятвы вечно любить брата). Когда его посылали с поручением, можно было не сомневаться в том, что оно будет выполнено. А он обещал Трассу победу.

Драпировки и декор терпеливо ждали известия о ней. Оно пришло на Бисс вскоре после того, как «Химера» тронулась в обратный путь с Хейпса. Украшения залов в Летнем дворце превосходили роскошью и изяществом все виденное прежде. Военные победы в Империи изначально считались мерилом таланта полководца и самым главным достижением. Такой подход Трасс сумел сохранить, хотя в предыдущие годы его правления Империя воздерживалась от войны, восстанавливала технику, копила силы. Впереди у Трасса были еще чествования Трауна и его полководцев на Корусанте, организация народных гуляний, внеплановые выходные для подданных. В Адмиралтействе Трауна ожидал разбор результатов кампании, анализ ошибок, награждение достойных и наказание виновных. Приказы о повышениях и присвоении наград давно ждали своего часа. Трауну оставалось только вписать в них имена и поставить подпись. Но до всего этого Трасс позволил брату провести в покое неделю на Биссе. Покой был относительным, ведь сразу по прибытии в Летний дворец Трауна окружили придворные, оттерли от него Пеллеона и принялись бурно поздравлять его с победой. Пригласили также членов его ближайшего окружения с «Химеры». Пока ждали офицеров, придворные уже начали угощаться заранее заготовленными для героев дня напитками и деликатесами. С их прибытием грянул праздник с музыкой, фейерверками, танцами и исполнением патриотических песен.

В это время Трасс и Траун смогли удалиться, позволить остальным веселиться в свое удовольствие. Трасс привел брата в рабочий кабинет. Он желал знать подробности кампании и то, в каком состоянии Траун оставил Хейпанский консорциум. Траун скупо сообщил, что теперь император может добавить к своим инсигниям еще и те, что принадлежали хейпанскому королевскому дому. Ради этого было пролито немало крови с обеих сторон — столько, что хватило бы смыть любое оскорбление. Королевский дворец хейпанцы защищали особенно ожесточенно. Правящая королева отказалась покинуть его и уйти в изгнание. Некоторые члены правящей семьи пытались сбежать из окруженного дворца, но все оказались в руках имперцев. Если бы Траун обладал иным характером, то приказал бы доставить из школы джедаев Люка Скайуокера маленькую наследную принцессу Хейпса, приставил бы бластер к ее голове и вынудил ее мать сложить оружие. Однако Траун глубоко презирал тех, кто использует заложников как инструмент в войне, и не желал им уподобляться. Кроме того, подобный шаг был чреват рядом осложнений, в том числе с семьей Скайуокеров. В итоге королевский дворец был взят штурмом, после чего начали расследование инцидента с письмом.

За много месяцев войны хейпанцы имели массу времени, чтобы подчистить память компьютеров, так что расследование ничего не дало. Кто оскорбил императора так и осталось невыясненным. Хейпанской королеве дали понять: кто-то должен за это ответить. Она сказала Трауну, что он может выбрать и покарать любого члена правящей семьи на свой вкус. Вероятно, она рассчитывала стать мученицей. Траун выбрал не самых популярных, а самых одаренных людей и «отправил их на Корусант для суда». Но до имперской столицы они так и не доехали. Их оперативно казнили, аккуратно отрезали головы и в замороженном виде доставили на Бисс. Траун помнил, сколько раз Трасс упоминал именно головы смутьянов, и именно их ему предоставил, дабы брат впредь не разбрасывался словами. Так нашли свою смерть два генерала, одна принцесса крови и две герцогини. Целым на Бисс доставили только принца Изольдера, мужа правящей королевы. Предполагалось, что он может оказаться полезным в будущем. Кроме того, он являлся сыном прежней королевы. Хотя он не мог унаследовать трон, он обладал большим весом при дворе. Правящая королева часто полагалась на его авторитет и мнение. Лишив ее поддержки мужа, Траун сделал ее положение на троне шатким и лишил возможности обзавестись другими детьми, которые в случае необходимости могли унаследовать корону. Траун также рассмотрел возможность заменить правящую королеву на другую особу, к примеру, дочь графини Риф. Он даже встречался с ней в ее узилище. Однако, поговорив с ней, изучив ее прежние публичные выступления, Траун пришел к выводу, что она стала бы для Империи еще большей проблемой, чем датомирка на троне, и оставил ее в тюрьме. Тюрьмой, к слову, являлось ее дальнее поместье в тихом, красивом, незатронутом войной уголке Хейпса.

Результатами кампании Трасс остался доволен. Его волнение, вызванное намеками на инцестуальные отношения, улеглось. В следующий раз любой, кто пожелает бросить оскорбление в адрес императора или его брата, вспомнит Хейпс и задумается. Страх перед угрозой уничтожения и порабощения — нечто подобное Трасс уже видел много лет назад в этой же части галактики. Только Империя тогда была совсем другой (ему хотелось в это верить). И Хейпс, в отличие от Альдераана, цел. Да, миры консорциума утратили независимость, а население погрузилось в скорбь и нищету, но это для их же блага: как граждане Империи хейпанцы получат все права, обязанности и привилегии, доступные разумным расам. На вечно бурлящих, полных полузаконной деятельности мирах наконец-то будет установлен единый имперский закон, дисциплина и порядок. Разве не замечательно? В глазах Трасса не было ничего лучше стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Если завтрашнее дно для Хейпса выглядело довольно мрачно, то послезавтрашнее обещало бурный рост и развитие под присмотром Империи. Лишь одна мелочь Трасса огорчала: Пеллеон оказался более живучим, чем он думал, уморить его не получилось, только зря деньги на развлечения потратились. Впрочем, за развлечения на Биссе теперь заплатит Хейпс. Трасс давно принял решение выжать из консорциума все. Он знал, куда бить. За историю существования своего государства хейпанцы переживали оккупации, войны и эпидемии, но только жесткое налогообложение, изъятие собственности в пользу государства-победителя подрывало их моральный дух.

Траун обещал представить подробный отчет о каждом дне кампании, а также усеченную версию, которую позднее представят публике. Ее он собирался очистить от неприятных подробностей, кроме эпизодов, вроде того у города Тии'чака, которые скрыть невозможно. Трасс с братом согласился: чем меньше подданные знают, тем лучше трудятся и спокойнее отдыхают. Без сомнений, проштрафившиеся офицеры и солдаты получили свое еще на территории консорциума (с мародерами, насильниками, дезертирами, предателями у Трауна разговор был короткий). Дела, требовавшие более тонкого подхода, уже передали в военную прокуратуру на Корусанте. Так зачем зря волновать народ?

В прежние времена братья отметили бы победу страстным соитием. И Трасс в глубине души надеялся, что Траун наконец прозреет, накинется на него и возьмет прямо на рабочем столе. После того, как они обсудили все основные вопросы, касающиеся Хейпанского консорциума, Траун подошел к брату со спины, оперся на край стола и навис над ним. Когда он бережно отвел в сторону прядку волос Трасса, сердце Трасса затрепетало. Несколько секунд ему казалось, что вернулось прежнее счастье. Он ощущал близость брата каждой клеткой своего тела. Как примерный фаворит, Беррик Парк регулярно обнимал и целовал Трасса. Но его ласки, как не были они хороши, не производили на Трасса того же впечатления, как прикосновения Трауна.

А потом Траун наклонился и прошептал, почти касаясь губами уха брата:

— Можно воспользоваться твоим освежителем? Не хочу лишний раз попадаться на глаза придворным.

Трассу захотелось ударить его чем-нибудь тяжелым. Вот до чего они дошли: обожаемому брату от него нужен лишь освежитель. Он ни на миг не сомневался, что Траун знал, как сильно Трасс его хочет, и нарочно его дразнил. Этот поступок казался ему более жестоким, чем любые события хейпанской кампании. «Да есть ли у него сердце?» — не в первый раз спрашивал себя Трасс и тут же сам отвечал: «Есть, но оно отдано не мне». Небрежным жестом Трасс указал в сторону освежителя. Траун чмокнул его в макушку и ушел в указанном направлении.

Но пользоваться освежителем по назначению Траун не собирался. Его целью являлась одна из многочисленных банок с уходовыми средствами брата. Он мог только надеяться, что нужная склянка окажется небольшого размера и вытянутой формы, а не размером с бочку для закваски овощей. Ему повезло. Флакон оказался не очень высоким, средней ширины, слегка изогнутый, словно бивень. Он легко поместился в глубокий карман брюк и остался практически незаметным. Слишком внимательные наблюдатели могли бы принять его за признаки возбуждения. К счастью для Трауна, пристально разглядывать его считалось среди придворных дурным тоном, так что оскандалиться он не боялся.

Когда Траун перебирал склянки брата, то нашел один пузырек без подписи. На прочих большими буквами были указаны наименование, марка, аромат продукта. Заинтересовавшись, Траун заглянул в пузырек и обнаружил там таблетки с легким растительным запахом. Их он захватил из освежителя открыто, показал брату и спросил:

— Я не видел у тебя раньше таких препаратов. Рас, что это?

— Можно подумать, тебе не все равно, — обиженно буркнул Трасс.

— Представь себе, нет. Я беспокоюсь о тебе. В последнее время ты сам не свой.

— По чьей милости, интересно?

— Трасс, что ты принимаешь?

— Забудь. Это ерунда. Просто легкое снотворное, успокоительное и мышечный релаксант.

— Они не выглядят легкими. Во всяком случае, я не встречал таких в рекламе или в аптеках.

— Тоже мне большой специалист. Как будто в аптеках ты покупаешь что-то, кроме резинок и смазки. Главный придворный врач сам мне их выписал.

— Выписал? Они рецептурные?

— Да что ты прицепился?! Мне плевать, рецептурные или нет! С тех пор, как ты ушел от меня, я не могу нормально спать, и ты это знаешь! Мне всюду мерещатся заговоры, я нигде не чувствую себя в безопасности, кроме твоих объятий. Но ты больше не снисходишь до меня. Надо же мне как-то проводить ночи.

— Очень жаль это слышать. Не следует увлекаться снотворным, это может плохо кончиться.

— Мне стало бы легче, если бы ты пришел сегодня вечером.

— Я постараюсь, но не во всем я могу быть себе хозяином.

— Своему-то члену ты великий командир, он у тебя только на Кореллию и направлен. А что насчет Корусанта?

Траун усмехнулся.

— Что насчет Корусанта? — повторил он. — Я рад, что ты настолько освоился в Империи, что стал ассоциировать с собой именно Корусант. Но в каком романе ты вычитал этот оборот речи?

— Ты такие книги не читаешь, — обиделся Трасс. — Можешь пока повеселиться с остальными. Твои офицеры заслужили немного славы и отдыха.

— Очень скоро они от нее устанут.

— Это уже их проблемы. Я тебя не держу. Иди расскажи своему ненаглядному фавориту, как скучал по нему. Только помни: я буду ждать тебя вечером после всех мероприятий.

— Постараюсь не разочаровать ваше величество.

Отвесив преувеличенно низкий поклон, Траун ретировался. Его мысли стремились к Пеллеону каждый день на протяжении последних месяцев, и вынужденные задержки его раздражали. Хотя Траун прекрасно осознавал, что перед тем, как они с Гиладом снова окажутся наедине, ему придется отчитаться перед братом, выслушать некоторое количество речей и тостов в свою честь, побродить между придворными, поприсутствовать, с гримасой крайнего презрения, на некоторых собраниях, — высокое социальное положение к тому обязывало. Однако никакие правила этикета не требовали, чтобы он занимался этим в одиночестве. Первое, что сделал Траун, вернувшись в большой зал, где набирало силу празднование победы, это нашел Пеллеона.

Гилад держался в тени, в стороне от придворных. Он тоже не ожидал, что Траун сразу по прибытии подхватит его на руки и унесет в спальню. Потому он занял стратегический пункт наблюдения — канапе в уголке, откуда весь зал был виден как на ладони. Форс и Хестив сели по бокам от Пеллеона, словно сторожевые псы, готовые растерзать любого, кто приблизится к хозяину с недобрыми намерениями. Прибывшие с Трауном офицеры время от времени подходили к Гиладу отдать дань уважения, но надолго не задерживались. Пеллеон и сам стремился поскорее их спровадить. Их чувства были ему понятны: после успешного завершения кампании военные, изголодавшиеся по женскому обществу, скорее искали компании прекрасных дам, а не командиров. Тем более, что стараниями Трасса старших офицеров загодя стали преподносить как героев, которым уже обещаны награды и повышения. Придворные дамы до таких вещей были весьма охочи. А как большинство офицеров являлись людьми лихими, решительными и далеко еще не старыми, то в Летнем дворце с первой же ночи трудно стало найти укромный уголок, где тот или иной военный не доказывал бы даме свою удаль и мужественность. На их месте Пеллеон бы тоже пустился во все тяжкие. Но податливые дамы в надушенных, пропитанных благовониями платьях больше не пленяли его так, как в молодости. Его взгляд был прикован к дверям, из которых вероятнее всего ожидалось появление Трауна. А со стороны казалось, будто Гилад не глядит ни на кого конкретно. Он первым заметил Трауна. Гранд-адмирала тут же окружили дамы и кавалеры. Каждому хотелось сделать с ним голофото на память или получить его автограф на каком-нибудь предмете одежды. На Пеллеона это произвело неприятное впечатление. Те же люди и инородцы регулярно встречали Трауна во дворце, но ограничивались лишь поклонами да реверансами. Их интерес вспыхивал лишь тогда, когда они видели возможность похвастаться. Как полагается, Траун подписывал то, что ему совали в руки, позволял незнакомцам к нему прижиматься и делать снимки. Пеллеон не двигался с места. Траун в его сторону даже не взглянул. Сердце Гилада кольнула ледяная игла сомнения: неужели расчет Трасса удался, и Траун разлюбил его? Невелика же тогда цена бесконечным клятвам, любовным стихам и словам восхищения.

В тот год Трасс взял с собой на Бисс вполовину меньше придворных, чем обычно. Однако их количество было столь велико, что Трауну потребовалось около трех часов, чтобы немного поговорить с каждым, дать автограф и сделать голофото на память. Тратить свое время подобным образом могли только звезды эстрады. Общение с членами императорского дома обязано было оставаться эксклюзивным. Трасс и все принцы знали, сколько автографов прилично дать и со сколькими подданным уместно поговорить в соответствии с их внутрисемейным рангом. Казалось, будто Траун наслаждается всеобщим вниманием, однако про себя он вел обратный отсчет времени, отведенного для общения с придворными. Мысли его витали далеко от комплиментов и здравниц — они стремились к Пеллеону. Траун уже представлял, чем они с Гиладом займутся, когда останутся наедине. Чувство времени никогда его не подводило. Как только истекла последняя минута, Траун попросил дать ему пройти. Толпа почтительно расступилась. На случай, если бы в толпе оказались слишком настойчивые подданные, на встречах с народом верховного главнокомандующего всегда сопровождали императорские гвардейцы. Силовыми пиками они деликатно оттесняли народ, хотя обычно самого вида высоких, облаченных в красное фигур хватало, чтобы заставить людей и инородцев потесниться. Трасс хорошо обучил своих придворных: они знали, когда лучше посторониться, и следили за малейшим движением венценосных особ.

В своих резиденциях члены правящей фамилии могли перемещаться с минимумом охраны. Траун прошел мимо придворных прямо к Пеллеону. При его приближении Пеллеон, Хестив и Форс встали, отдали честь практически синхронно. Траун скользнул взглядом по лицам двух последних, убедился, что они целы, имеют здоровый вид, даже немного поправились. Какие бы изощренные формы не приобретала ревность Трасса, она была направлена только на Пеллеона и других кореллиан не затронула. Для Трауна это стало маленьким утешением. Раз ему не потребовалось заботиться о других, он целиком сосредоточил внимание на Гиладе. На глазах всего двора он поцеловал Пеллеона в щеку, взял его под руку и увлек с собой к турболифтам, на ходу заметил, что желает в собственных покоях выслушать рапорт о текущем положении дел в военном министерстве. Сказано это было нарочито громко — как знак окружающим, что рапорт будет принят в горизонтальном положении. Каждый из обитателей Летнего дворца понимал: Пеллеону достаточно лишь добраться до Трауна, чтобы вновь околдовать его и вернуть прежнее влияние. Это вызвало возмущение и сожаление у всех, не считая нескольких кореллиан.

Пока они поднимались на турболифте, Траун вел себя очень сдержанно. И когда они шли по безлюдному коридору, ведущему от турболифта к покоям первого принца крови, Траун не пытался положить руку на задницу Пеллеона, что прежде делал регулярно, иногда даже в публичных местах. Его чрезмерное хладнокровие показалось Гиладу дурным знаком. Ему казалось, будто Траун увел его подальше от толпы лишь для того, чтобы объявить о разрыве. В личных отношениях Траун придерживался правила: «Хвали публично, отчитывай наедине». Исключения делались только для преступников. Но никакой вины Гилад за собой не знал.

Траун провел его в свои покои и запер дверь. Это было его последнее осмысленное действие. В следующее мгновение он прижал Пеллеона к стене и набросился на него с жадными поцелуями, терся об него, срывал с него одежду, шарил руками по его телу, словно проверял, насколько оно изменилось за прошедшее время. Когда от резкого движения очередная застежка на кителе отлетела в сторону, Пеллеон воскликнул:

— Осторожнее! У меня осталось всего два комплекта формы, и то они не мои.

— Я прикажу сшить еще, из самой лучшей шерсти, легкой, как пух, и теплой, как одеяло, — в любовном ослеплении пробормотал Траун. — Прости, Гил, сейчас я не могу быть нежным.

Пеллеон насилу смог оторвать его от себя.

— У меня нет смазки. Я пошлю кого-нибудь в Летний город…

— Пожалуйста, мне очень нужно кончить. Как угодно, лишь бы сейчас, с тобой. Я не кончал с того дня, как мы расстались.

— Неужто ни один из ясноглазых адъютантов Трасса не скрасил твое одиночество? — усмехнулся Пеллеон, но по тому голодному взгляду, каким смотрел на него Траун, понял, что ирония сейчас неуместна.

— Нет. Для меня есть только ты. Я не переставал тебя желать. Я так тосковал, так грезил о тебе, задыхался от желания, но не прикасался к себе. Ты — мой муж, и мое семя принадлежит тебе. Эта война иссушила меня. Во мне ничего не осталось, кроме желания.

У Пеллеона перехватило дыхание. После той жизни, которую они привыкли вести, — регулярный секс, флирт, ласки в любом месте, где их застанет желание, — полное воздержание. Неудивительно, что Траун так напорист. После менее продолжительных разлук им едва хватало сил сдерживать возбуждение, они стремились как можно скорее покончить делами и остаться наедине. Хотя на Биссе Пеллеону редко хватало сил и времени предаваться любовной тоске, однако и ему сильно не хватало прикосновений возлюбленного. Каково же было Трауну? Столько месяцев без единого оргазма… Траун смотрел с такой мольбой и желанием в глазах, однако Гилад знал: если он твердо откажется подарить ему разрядку сейчас и прикажет ждать до вечера, Траун не посмеет настаивать. Ощущение безграничной власти над любовником прокатилось по телу волной острого возбуждения. Уже много месяцев он не чувствовал подобного контроля над ситуацией.

— Крифф. Ложись на кровать, — велел Гилад.

Редкий приказ в своей жизни Траун исполнял с таким удовольствием. Белый мундир полетел на ближайшее кресло. Рубашка осталась на полу. Траун начал было снимать сапоги, но Пеллеон его остановил — Гилад не планировал ничего, требующего полного обнажения. Сам Гилад снял китель и расстегнул воротник рубашки, чтобы не мешал. Ему не требовалось озвучивать свои намерения: Траун слишком хорошо знал его приготовления к разным видам секса. Сев на кровать, Траун собрал разложенные на ней многочисленные декоративные подушечки, бросил их у своих ног для большего комфорта возлюбленного, расстегнул брюки и приспустил их вместе с бельем. Его глаза сияли ярче от предвкушения. Давно он не казался Гиладу настолько желанным. За много проведенных вместе лет Пеллеон привык к красоте Трауна и любовался ею походя, как ярким закатом или произведением искусства в домашней коллекции. Сейчас он словно заново увидел своего возлюбленного. Гилад опустился на колени у ног Трауна и, глядя ему в глаза, провел ладонью по всей длине его члена. В выражении лица Трауна не было той безумной похоти, из-за которой они оказались в спальне, — только глубокая привязанность, которую посторонние не смогли бы разглядеть, понять или объяснить. Наконец, Траун кивнул, давая Гиладу разрешение делать все, что он пожелает. Пеллеон взял его член в рот, сжал губы так крепко, как только мог, и начал двигать головой вверх-вниз. Он чуть не подавился, когда попытался пропустить член в горло, — отвык за время разлуки. Траун погладил его по щеке, словно давая понять этим легким прикосновением, что любит его безмерно, и напомнил, что можно не торопиться и действовать медленно. И Гилад не стал спешить. Он намеренно затягивал процесс, дразнил Трауна, доводил почти до пика и тут же отстранялся, покрывал поцелуями его бедра под полные негодования вздохи. Он мог бы заниматься этим еще долго: до тех пор, пока Траун не начал бы умолять его об оргазме. Но Пеллеон помнил о придворных обязанностях первого принца крови, о планах Трасса на день, а главное — он уже придумал занятие на ночь. Потому он перестал тратить время. Его движения были безупречны. Гилад делал это бессчетное множество раз (а Траун не уставал расточать похвалы его навыкам). Он закрыл глаза, рисовал языком узоры на члене и головке, позволил себе потеряться в звуке тихих стонов Трауна. Ему всегда нравилось, как Траун стонал его имя. Доведенный до нужного состояния, его любимый не ведал стыда и забывал о своей обычной холодности. Именно те моменты, когда сдержанный чисс терял контроль, сдаваясь под ласками, доставляли Пеллеону наибольшее удовлетворение. В глазах Гилада не существовало никого прекраснее Трауна, растворившегося в моменте, отзывчивого, открыто говорящего о том, чего хочет и какое наслаждение получает. Траун запрокинул голову и выгнулся на кровати, одной рукой комкал покрывало, а другой цеплялся за плечо Пеллеона, просил его не останавливаться. Он смог продержаться еще несколько секунд. Оргазм принес ему тот редкий момент чистого экстаза — без посторонних мыслей, без забот, без оценочных суждений — который Трауну доводилось испытывать только с Гиладом. Игры, прелюдии, намеренное оттягивание кульминации обострили ощущения и сделали оргазм еще ярче и лучше. Гилад проглотил всю сперму, слизал последние пару капель с головки, прежде чем выпустить член Трауна изо рта. Он положил голову Трауну на бедро, а тот медленно гладил его по плечу. Несколько мгновений они молчали. Единственное, что было слышно, — это тяжелое дыхание Трауна. Гилад дал ему время прийти в себя.

— Все нормально? — спросил Пеллеон. Ему показалось, что Траун ведет себя подозрительно тихо. Не сказать, чтобы он обычно производил много шума, но сейчас его неподвижность и безмолвие настораживали.

— Все идеально, — пробормотал Траун, с видимым усилием выпрямился и добавил: — Хочу еще.

Пеллеон перебрался на кровать рядом с ним, приобнял его, прошептал на ухо:

— Оставим главное блюдо на вечер. Пока тебя не было, я много занимался верховой ездой и здорово накачал бедра. Хочешь, покажу, чему я научился? Станешь моим скакуном? Конечно, если я тебе не противен.

— Я никогда не буду испытывать к тебе отвращения, — Траун поцеловал его, лениво провел пальцем надо лбом. — Ты так и не рассказал, что произошло.

— Лысина выглядит настолько ужасно?

— Нет, просто непривычно. Мне не хватает твоих усов. Так что же с ними случилось?

Как не было Гиладу противно вспоминать о своем позоре, он в общих чертах поведал о нем. Он подумывал заменить императора на другого персонажа, но не рискнул прибегнуть к откровенной лжи, ведь Траун обладал настоящим чутьем на ложь и мог легко поймать его на вранье. Кроме того, опрос придворных открыл бы истину. Недоговаривать — другое дело. Потому Пеллеон как бы вскользь упомянул, что вшей обнаружил Трасс, а дальше ситуация развивалась будто бы без его участия.

Выслушав рассказ, Траун не изменился в лице. Он осыпал Пеллеона поцелуями и продолжил уверять его, будто не придает значения внешним изменениям. Но кое-какие подозрения относительно роли брата в этой истории у него зародились сразу. Он слишком хорошо знал Трасса — тот никогда не вступал в конфликт открыто, если не перестраховался и не был на сто процентов уверен в победе. Куда чаще Трасс бил исподтишка, заставлял кого-то другого атаковать противника вместо себя, подставлял врага, а дальше позволял действовать закону. Подбросить паразитов в чужую постель — штука в его стиле. Поражала его дерзость: обычно Трасс отправлял на такие дела своих подручных.

Chapter 26 Chapter Text

Я сам блуждаю
Во мраке сердца,
Обуянного тьмой!
И сон то был иль явь —
Узнаем ввечеру…
Аривара Нарихира

Пусть наше чувство стало небылицей,
Нет прошлого и все же есть оно,
Как книг сожженных устные страницы,
Как город, опустившийся на дно.
Рюрик Ивнев

Возможность проверить свои подозрения представилась Трауну позже в тот же день. Траун и Пеллеон провели наедине столько времени, сколько могли себе позволить. На вечер Трасс запланировал символический ужин с чествованием победителей, затем — фейерверки и световое шоу в саду. Не явиться на праздник виновник торжества не мог. Перед ужином Траун ненадолго оставил Гилада, отвел в сторону самого младшего члена его свиты и велел: «Расскажите мне, как все было на самом деле». Лейтенант Тшель был в курсе разыгравшейся драмы, но ведать не ведал, что Пеллеон ему уже рассказал и под каким углом, и рассказал ли вообще. Ему не хотелось ставить своего патрона в неловкое положение. Но приказ есть приказ, и Тшель поведал правду о тяжкой жизни кореллиан на Биссе, о шпионах Лоора, о провокациях, коим несть числа, о многочисленных унижениях и, наконец, о бритье головы. Последнее особенно интересовало Трауна. Тшель не мог скрыть участия императора в этом деле, потому неумело попытался его затушевать. Из его слов и недомолвок Траун составил представление о том кошмаре, в котором его возлюбленный провел много месяцев.

Траун не стал посвящать Пеллеона в подробности, но бритье налысо имело для чиссов совершенно определенное значение. Немалое значение в акции Трасса играл цвет волос Пеллеона. Древний чисский закон предписывал секс-работникам выделять себя из толпы так называемых добропорядочных граждан. Помимо некоторых особых элементов одежды, от них требовалось высветлять волосы до полной белизны. Именно отсюда шло самое серьезное оскорбление в чеуне: «У тебя белые волосы». Поскольку у чиссов волосы были исключительно черного цвета с синеватым отливом, то назвать кого-то беловолосым означало обвинить его или ее в принадлежности к древнейшей профессии. Закон этот давно не соблюдался, а выражение осталось. Чиссы до сих пор помнили предысторию вопроса и избегали краситься в светлые тона. Что же до бритья волос, то и это имело отношение к работникам секс-индустрии. Волосы испокон веков играли у чиссов чуть ли не сакральную роль, они же помогали определить статус каждого индивида. Чем длиннее волосы, чем сложнее прическа, тем выше статус чисса. Стрижка поэтому являлась чувствительным вопросом. В высокородных семьях она превращалась почти в священнодействие, сопровождающееся пожеланиями, чтобы волосы росли длинными и густыми. Без таких пожеланий и простые чиссы не могли даже кончики подровнять в парикмахерских. Любые операции с волосами в парикмахерских проводились вдали от посторонних глаз в небольших кабинетах. За неимением оных, общий зал в совсем простеньких парикмахерских разграничивали ширмами или занавесями. Траун и Трасс прошли через унизительную процедуру публичного обрезания волос перед отправлением в ссылку. Траун тогда лишился пары коротких прядок, зато Трасс потерял все свое богатство полутораметровой длины.

Но даже это унижение не шло в сравнение с наказанием для секс-работников, совершивших тяжкие преступления, например, за убийство клиента или намеренное заражение его опасной венерической болезнью. Признанных виновными в подобных нарушениях выводили на городскую площадь в тот час, когда там собиралось больше всего народа, и брили налысо, затем сжигали их волосы и самые ценные вещи. Таким образом, Трасс не просто обидел Пеллеона — он фактически представил его как проштрафившегося, совершенно опустившегося секс-работника и представил все так, чтобы смысл был понятен только Трауну.

В какой-то момент рассказа Тшеля Трауна затопило желание вернуться к брату, намотать на кулак его великолепные волосы и отрезать их под корень. Волевым усилием Траун заставил себя этого не делать. Ни к чему хорошему такой поступок не привел бы. Гиладу от него точно не стало бы лучше, его волосы волшебным образом не отрасли бы, и фигура не приобрела бы прежнюю соблазнительную пышность в мгновение ока. Зато отношения с Трассом оказались бы окончательно разорваны. В самом худшем случае насилие над императором могло привести к гражданской войне, а это являлось последним, в чем сейчас нуждалась Империя и чего желал сам Траун. Еще до хейпанской кампании Траун стал замечать, что Пеллеон, как не бодрился, начинает сдавать. А значит, им недолго осталось быть вместе. Слишком короткая по чисским меркам человеческая жизнь давно пугала Трауна. Он просто старался не подавать виду. Он и хейпанскую кампанию рассматривал как способ взбодрить Пеллеона, помочь ему отвлечься от повседневной рутины, позволить ему продемонстрировать свой талант военачальника — эдакий аналог второго медового месяца для них обоих. Прискорбный внешний вид Пеллеона на Биссе заставил Трауна посмотреть правде в глаза: сам он еще полон задора и сил, а вот силы Пеллеона уже на исходе. После разговора с Тшелем каждая секунда, проведенная не с Гиладом, стала казаться Трауну потраченной впустую, упущенной, потерянной для счастья. Ему не хотелось ни выяснять отношения с братом, ни спорить с его советниками, ни бодаться за финансирование военных проектов и исследований. Единственное, чего он хотел, — находиться рядом с Гиладом, говорить с ним, видеть его, прикасаться, обнимать, целовать… А дальше — как позволит состояние здоровья. Не говоря уже о том, что со многими проектами в личной жизни Трауну следовало поторопиться.

Когда всех гостей и обитателей Летнего дворца пригласили к торжественном ужину, Пеллеон занял место рядом с Трауном. Вопреки этикету Траун неизменно настаивал, чтобы их сажали рядом, словно молодоженов. Пока он находился на Хейпсе, на Биссе Пеллеон занимал не самое лучшее место за столом. Как заместитель верховного главнокомандующего, он сидел достаточно близко к Трассу, из-за этого регулярно становился объектом его колких шуток. Рядом с ним всегда размещали придворных, наиболее нетерпимых к нему лично и к военным вообще. Излишне говорить, каким осторожным ему приходилось быть в беседах. Молчать за столом императора считалось нарушением этикета и признаком простолюдина. Если бы дело касалось личных предпочтений Пеллеона, он скорее предпочел бы есть вместе с прислугой, чем с аристократами, которые готовы любое его слово интерпретировать как свидетельство государственной измены. Он и прежде не любил козырять чинами, хотя имел на то полное право. Но дело не ограничивалось его личными желаниями. Как представитель аристократии — сколько раз проклинал он свои шестнадцать титулов, особенно княжеский! — Пеллеон обязан был присутствовать на придворных мероприятиях, вращаться среди ненавидящих его людей и инородцев. Собери Трасс менее однородное общество, существование Пеллеона на Биссе не стало бы такой пыткой. Однако это не входило в планы императора.

Как только подали основное блюдо, Траун получил возможность лично наблюдать, из-за чего его возлюбленный так исхудал. Всем, кроме Пеллеона, поднесли сочные куски мяса, приготовленные с хейпанскими травами и соусом с гарниром. Перед Пеллеоном поставили тарелку с паровыми овощными котлетами и пресной кашей. Гилад смотрел на нее с унылой обреченностью каторжанина. Прежде чем кто-либо успел его остановить, Траун переставил свою порцию ему, а тарелку Пеллеона забрал себе. Трасс обратил на это внимание и заметил, что Трауну после утомительной военной кампании нужно восстановить силы, в том числе за счет питания.

— Нет, спасибо, я уже достаточно насытился за счет хейпанской крови, — парировал Траун.

Вельможи застыли от удивления. Мало того, что особам императорской крови в принципе не полагалось прикасаться к посуде (для этого имелись слуги), так еще и замена блюда шла вразрез с приказом императора, о котором все знали. Но главным потрясением стала дерзость Трауна. Сами придворные могли относиться к хейпанской кампании по-разному. Однако никому не хватило смелости выразить неодобрение решению императора начать эту войну. От верховного главнокомандующего и подавно такого не ждали. Трасс выдавил кислую улыбку: он успел подзабыть, каким невыносимым делался брат, когда хотел. Впрочем, дальше ужин прошел без происшествий. Поднимали тосты за Империю, звучали здравницы в честь героев, вина текли рекой. Некоторые вельможи и офицеры, начавшие отмечать победу еще днем, к вечеру почувствовали, что не смогут полюбоваться световым шоу по той простой причине, что не дойдут до сада на своих двоих. Так что толпа, собравшаяся любоваться красотой в ночи, в итоге заметно поредела. Пеллеон тоже попросил его извинить: по состоянию здоровья ночная сырость ему противопоказана. Но он заверил, что посмотрит фейерверки из своих покоев, фактически, из покоев Трауна. На деле ему требовалось время, дабы подготовить обещанное любимому «главное блюдо». Видя, что Трасс собирается спорить, Траун взял брата под локоть и принялся уверять его, что сгорает от желания полюбоваться фейерверками вместе с ним, да и ночь так хороша, а он сам так прекрасен.

Сколько бы раз он не проделывал подобный отвлекающий маневр, Трасс неизменно ему поддавался. Ничто не отвечало желаниям Трасса так, как смотреть на яркие фигуры и картины вместе с братом. Конечно, с большим удовольствием он провел бы вечер и ночь в объятиях Трауна. Фейерверки и световое шоу Трасс рассматривал как некое подобие прелюдии. Он помнил, какие чудеса выделывал Траун в постели после совместного посещения музея или выставки в Доминации чиссов. То ли он таким образом благодарил брата за терпение, с которым тот выслушивал многочасовые рассуждения вслух об искусстве и войне, то ли сам процесс созерцания экспонатов так действовал на Трауна, Трасс так и не решил. Зато он следил за анонсами музеев и выставочных залов едва ли не пристальнее, чем сотрудники оных учреждений. В Империи секс после визита в музей перепадал ему довольно редко, но Трасс не унывал. Световое шоу — это же тоже искусство, просто не статичное.

В этот вечер мастера пиротехники превзошли самих себя, раскрасили небо над Биссом в многоцветье, затмевающее звезды. Каждая группа мастеров стремилась показать наиболее впечатляющее шоу. Сложные фигуры вспыхивали на считанные секунды, создавали многогранные узоры. Стоило ли удивляться работе пиротехников? Их предупредили, что Бисс — это генеральная репетиция торжеств на Корусанте. Затем в саду вельможам и офицерам показали хитро выстроенную игру света и тени, проектировали на деревья ожившие картины под возвышенную музыку. И это тоже была репетиция: премьеру шоу предстояло устроить в главном парке Корусанта и проводить его каждый вечер на протяжении четырех недель (именно столько Трасс собирался чествовать брата в столице). Представление завершилось громом аплодисментов от зрителей. На этом официальная часть дня закончилась. Придворные вольны были распоряжаться собой по своему усмотрению. Некоторые молодые парочки ушли вглубь садов, дабы продолжить флирт или довести его до логического завершения. Люди и инородцы постарше решили не мерзнуть на осеннем ветру, удалились в собственные покои или комнаты партнеров, а то находили укромные уголки во дворце. Летний дворец был огромен. Когда свет притушили, в многочисленных салонах, музыкальных залах, гостиных, библиотеках установилась кулуарная обстановка, способствующая романтике.

Шагая рядом с братом по темному саду, Трасс опирался за его руку. В тот момент для него не существовало ни Пеллеона, ни Парка, ни других мужчин, с которыми Траун когда-то делил постель. Ему казалось, что не было последних сорока лет. Он представлял, будто они — молодые и самые успешные члены семьи Митт на прогулке в главном имении на Ксилле. В темноте дорожки сада выглядели почти так же, да и дворец с ночной подсветкой чем-то походил на цитадель семьи Митт. Во время подобных прогулок под прикрытием темноты братья могли позволить себе более смелые прикосновения, более крепкие объятия. Но это осталось в прошлом. Сейчас Траун не пытался дотронуться до Трасса. Ласки Трасс получал лишь от Беррика Парка. Тот плелся где-то позади, среди нескольких десятков придворных, заступавших на ночное дежурство при особе императора. Они оставались в соседней со спальней императора комнате до утра. Им запрещалось спать, им полагалось в любой момент быть готовыми исполнить желание императора. Как правило, их помощь не требовалась, и Трасс позволял им дремать. Дабы не смущать Трауна, Трасс уже решил, что на эту ночь отпустит всех дежурных. Он был совершенно уверен в визите брата этой ночью и, возможно, в последующие тоже. Мысленно он уже видел Пеллеона поверженным, представлял самый старый и ржавый корабль на окраине Империи, куда отправит служить лишенного всех чинов, орденов и должностей соперника. Несмотря на кое-какие шероховатости в первой половине дня, во время фейерверков и светового шоу Траун был с Трассом очень ласков и предупредителен, чем поселил в сердце надежды.

Траун проводил брата до его покоев и откланялся, дабы «пожелать спокойной ночи адмиралу Пеллеоун». Произнесено это было таким многозначительным тоном, что Трасс решил: сейчас он пойдет бросать навсегда своего фаворита, а позже, когда вокруг никого не будет, вернется в постель Трасса. Едва дежурные придворные помогли императору снять вернее платье и распустить волосы, он сообщил, что на эту ночь они все свободны. Некоторые вельможи удалились сразу. Ответственные за сохранность нарядов и драгоценностей задержались в покоях чуть дольше, хлопоча вокруг дорогих вещей. Но в итоге ушли и они. Трасс наконец-то остался один. Он с увлечением принялся перебирать легкие наряды, которые у него исполняли роль домашней одежды, и искать тот, который наилучшим образом подчеркнет его красоту.

В то же самое время, как придворные помогали императору разоблачиться, в покоях первого принца крови было безлюдно и тихо. Пеллеон загодя отослал слуг, оставил только охрану у входных дверей. Поскольку Гилад еще не до конца избавился от сомнений относительно своего места в жизни Трауна, он предпочел иметь любые возможные объяснения наедине.

Вернувшись к себе, Траун нашел возлюбленного в спальне полулежащим на кровати, поджав ноги. На Пеллеоне был темно-синий шелковый халат Трауна с капюшоном. Из-за разницы в их росте халат был длинен Гиладу и доходил до щиколоток, но обычно мал в районе талии, едва запахивался на животе. Последним обстоятельством Траун нередко пользовался, чтобы лишний раз поглядеть на некоторые части тела любимого. А Пеллеону, когда ему случалось надевать халат Трауна, приходилось крепко держать полы, а то и зажимать подол между колен и семенить таким образом к гардеробной. Игры в подглядывание начинались с шутливого ворчания («Зачем ты прикрываешься? Что я там не видел? — А раз все видел, зачем смотришь?») и часто переходили в более откровенные забавы. Но сейчас Пеллеон так исхудал, что буквально тонул в синем шелке. Из рукавов торчали лишь кончики пальцев, а на голову был накинут капюшон, частично скрывающий лицо. Раздеваясь, Траун поинтересовался, как Гиладу понравились фейерверки. Тот отделался дежурной фразой и спросил в ответ, красивым ли оказалось световое шоу. Они обменивались замечаниями о придворных развлечениях, о блюдах за ужином с такой непосредственностью, будто о близости и не помышляли. На секунду Гиладу подумалось, что Траун в самом деле не собирается спать с ним. Все же красота императора не имела себе равных…

Сомнения в собственной привлекательности почти покинули Пеллеона, когда Траун сел рядом с ним на кровати и вовлек его в долгий страстный поцелуй. Стоило их губам соприкоснуться, оба потеряли счет времени. Они могли провести несколько часов за поцелуями. Но, когда Траун запустил руку под полу халата Пеллеона и положил ее ему на бедро с явным намерением продолжить наступление, Гилад отстранился.

— Давай выключим свет? — попросил он.

— Мы давно не виделись, я хочу полюбоваться тобой. К чему такая скромность? Или ты позабыл, что я и в темноте смогу тебя разглядеть? — тихо произнес Траун, покрывая поцелуями его шею.

— Я не забыл и не забуду ничего, что касается тебя. Но сейчас я недоволен тем, как выгляжу.

— В постели эстетика не является моим приоритетом.

Гилад счел это заявление лукавством. Уж он-то знал, как много внимания Траун уделял тому, чтобы заниматься сексом в красивой и комфортной обстановке. Пеллеон оторвал его от своей шеи и заставил посмотреть в глаза. Он указал на розоватые пятна и прыщики на голове и сказал:

— Эта сыпь… она не только на голове — она по всему телу, где были волосы. Она постоянно чешется и шелушится. Я пользуюсь заживляющими мазями, но они пока плохо помогают. Из-за сыпи я чувствую себя шелудивым псом. Не самое приятное зрелище.

— Для меня ты всегда будешь самым прекрасным мужчиной во Вселенной.

— Ты так говоришь, ориентируясь на воспоминания. Если увидишь, во что превратилось мое тело, у тебя уже никогда на меня стоять не будет.

— Может, проверим?

Обреченно вздохнув, Гилад откинулся на спину и позволил возлюбленному себя рассматривать сколько душе угодно. Впрочем, из уважения к его чувствам Траун выключил верхний свет в спальне, оставил лишь один ночник, ливший теплый золотистый свет. Более яркие тени позволили скрыть некоторые проблемные зоны. Освещение придало бледной коже Пеллеона более здоровый оттенок легкого загара. Траун развязал пояс, откинул в стороны полы халата и наконец увидел своего возлюбленного полностью обнаженным. Худоба не пошла на пользу Гиладу. Обвисшая складками кожа напоминала о том, до чего пышной еще недавно была его фигура. Траун с трудом мог вообразить, какой дискомфорт любимому доставляют вросшие и отрастающие волоски. Но больше сыпи, больше свисающей с костей кожи, больше других внешних изъянов его беспокоило внутреннее состояние организма Пеллеона. Ему доводилось слышать жалобы на здоровье от офицеров, резко терявших в весе. В лучшем случае врачи запрещали им поднимать предметы тяжелее пары килограммов или находиться на сквозняке. О худшем не хотелось и думать. Траун решил одним из первых пунктов их планов по возвращении на Корусант сделать визит в столичный военный госпиталь и полное обследование Гилада, а задуманным Трассом фейерверкам и танцулькам придется подождать. Но об этом он пока не стал говорить Пеллеону. Гилад поглядывал на него с тревогой, ожидая вердикта о своей привлекательности. Улыбнувшись, Траун напомнил о ранее данном обещании продемонстрировать, какой эффект верховая езда произвела на его бедра, и подтвердил готовность стать его «скакуном». Траун намеревался рассмотреть нагое тело до последней складочки, как и его лицо, и его забавные гримаски, и его движения, жесты, метания по постели. Он желал наблюдать пристально, без спешки.

***

В то же самое время, как Пеллеон благополучно оседлал Трауна и вовсю наслаждался с ним верховой ездой, Трасс лежал в своей спальне в ожидании. Рассчитывая выплеснуть на брата скопившуюся любовь и нежность, он переоделся в тонкий шелковый халат, струившийся по телу, призывно переливавшийся под слабым лунным светом, распустил волосы, разложил их по подушке так, чтобы Траун смог оценить их великолепие. Наблюдая за ходом стрелок на старинном хронометре, Трасс отметил час, в который жизнь во дворце замирала — по крайней мере, официально. А на деле тайное перемещение кавалеров и дам по спальням продолжалось еще некоторое время. Следующий пик активности в коридорах начинался на рассвете: те же лица крались на цыпочках в свои покои, дабы потом за завтраком делать вид, что всю ночь провели в собственных кроватях. Вероятно, знай они, как бдительно следят за их похождениями сотрудники министра двора, они бы либо действовали осмотрительнее, либо оставили всякие предосторожности.

В ожидании брата Трасс отвлекал себя подобными пространными рассуждениями. Но чем дальше, тем менее веселыми и пикантными становились его мысли. Перевалило за полночь, а Траун так и не появился. Трасс лежал в одинокой темной спальне наедине с собственными печальными мыслями, испытывая горечь и разочарование, однако ничего не мог с этим поделать. Аккуратно, дабы не испортить композицию, Трасс потянулся за лежащим на прикроватной тумбочке паддом, включил его, открыл книгу, которую читал в последние дни, но ему так и не удалось толком вникнуть в написанное. Его поглотило ожидание. Он отложил падд, от скуки осмотрелся кругом. Давно знакомые предметы, которые обычно напоминали ему о власти и положении, — дорогая мебель, старинные люстры, драпировки из тяжелых тканей, антикварные вазы с прекрасными букетами, произведения искусства — казались теперь инертными и чужими, как безжизненная планета. С каждой утекавшей минутой становилось очевидно, что Траун не придет. Вернее всего было бы плюнуть на него и уснуть. Трасс и хотел бы так поступить, но ему не спалось. Ночь казалась ему душной.

Не заботясь более о внешнем виде, он встал, распахнул двери балкона. Прохладный осенний воздух ворвался внутрь и окатил его холодом. Трасс поспешно закрыл двери, но тут же снова почувствовал, что задыхается. Он был как в лихорадке. Ему вспомнилась та ужасная ночь на Корусанте, когда он едва не покончил с собой. Испугавшись повторения ситуации, Трасс забрался в постель, укутался одеялом, долго ворочался, но так и не смог заснуть. Император вконец измучился. Духота действовала ему на нервы. Трасс снова вылез из кровати, вышел на балкон в надежде увидеть первые лучи солнца. Разумеется, тщетно — до рассвета оставалось не меньше шести часов. Трасс понимал это, но не мог не испытывать разочарования. От скуки он побрел по балкону, окружавшему этот этаж, где находились только покои членов императорской семьи. Так он незаметно для себя добрел до спальни Трауна. Ему даже не пришлось прислушиваться, чтобы определить причину, по которой брат не навестил его ночью. Балконная дверь была приоткрыта. Доносившиеся из нее звуки — стоны, горячие вздохи, рычание, шлепки плоти о плоть — заполняли ночь. Словно в опьянении, с каким-то мазохизмом или в безумии, вызванном любовными страданиями, Трасс приблизился к двери и заглянул в щель. Покачивающаяся на ветру штора надежно скрывала его присутствие. В любом случае участники открывшейся его глазам сцены были слишком поглощены друг другом, чтобы отвлекаться на него. В теплом свете ночника Трасс разглядел лысую голову Пеллеона, его напряженные плечи, обвислые складки кожи на спине, покрасневшие царапины от коротких ногтей Трауна на его боках. Пеллеон насаживался на член так, будто от этого зависела его жизнь (отчасти так оно и было). Траун сжал и развел его ягодицы, встречал каждое его движение стремительным толчком бедер вверх и твердил его имя, словно молитву. Трасс не видел лица брата, но не сомневался, что он доволен встречей. Оба не скрывали восторгов от скачки и вели себя довольно шумно. Если бы не звукоизоляция, на которую не поскупились при строительстве дворца, их было бы слышно издалека. Император поспешно вернулся к себе. В освежителе он нашел припрятанное снотворное, которое ему регулярно доставлял Чипа, высыпал горсть таблеток на ладонь и, наплевав на инструкцию, выпил их разом, потом вернулся в спальню и забрался под одеяло. Принятых таблеток не хватило бы, чтобы уснуть вечным сном, — Трасс спрашивал — но их было достаточно, чтобы на время избавить его тяжелых мыслей, впечатлений, сновидений.

На следующее утро император встал поздно. Он проклинал по себя все торжественные мероприятия, которые запланировал для чествования брата. Ему казалось, что он выбросил на ветер астрономические деньги без результата. Но хуже — Трассу стало обидно, что Траун не действует по разработанному для него сценарию. Покорный его воле брат — много десятилетий эта фантазия преследовала Трасса. От реальности она была предельно далека, что делало ее еще более желанной. Съедаемый мрачными мыслями, Трасс утром с трудом выбрался из кровати, по привычке принял несколько тонизирующих таблеток и только после этого позволил себя одеть и причесать к новому дню. Когда Беррик Парк пришел пожелать ему доброго утра, Трассу послышался укор в его в целом нейтральных словах, и он отчитал фаворита. Куафер, занимавшийся прической императора в то утро, неосторожно потянул за прядь волос, и Трасс залепил ему пощечину, причем не ладонью, а массивной расческой с ворсом. Выгравированный на расческе имперский герб надолго отпечатался на щеке работника. Присутствовавшие при утреннем туалете придворные напряглись. Император редко повышал голос на приближенных и еще реже поднимал на кого-либо руку. Новость о том, что его величество встал в очень дурным настроении быстро облетела дворец.

Весь день Трасса не покидала нервозность, проявлявшаяся в нетерпеливых жестах, резких словах и горьких вздохах. Обычный шум придворной толпы приносил ему страдание. Поклоны, улыбки, гримасы радости и подобострастия, люди и инородцы, их наряды вызывали тошноту от их пошлости, казались отчужденными. Император смотрел на своих подданных словно через стекло или экран головизора. Уже не живые придворные стояли перед ним, а разряженные в пух и прах надоедливые куклы. Стоп-кадр, картина, миниатюра — вот, что перед ним.

Ужаснувшись собственных мыслей, Трасс почувствовал необходимость проветриться. Дождь в тот день шел с короткими перерывами. Прогулка в парке в такую погоду не принесла бы никакого удовольствия, потому Трасс был вынужден гулять в дворцовой оранжерее. Но там ему скоро стало душно и некомфортно. Министр двора, чувствительный к малейшим перепадам настроения государя и готовый исполнять его желания, поспешил справиться в метеорологической службе и сообщил, что завтра ожидается сухая и относительно теплая погода, идеальная для выездов на природу. Беррик Парк тоже решил внести свой вклад в организацию развлечений императора. Он предложил: не дело вельможам шататься по лесу без дела, лучше направить их усилия на охоту, которой заодно можно отметить победу первого принца крови, так издревле чествовали полководцев. Трасс не хуже него знал о традиции охот в ознаменование военных побед. Он также знал, как неприятно брату бесцельное убийство животных. Пожалуй, навести его Траун прошлой ночью, Трасс отмел бы идею с охотой как неудачную. Но сейчас ему хотелось вовлечь брата в любую отвратительную для него деятельность. Император велел готовить все для охоты. О планах на завтра он изволил сообщить брату лично и отправился в его покои.

Не только император надолго задержался в постели в то утро. Пеллеон с вечера предупредил слуг, чтобы не беспокоили их с Трауном, пока не позовут. Тем самым он обеспечил им обоим долгий здоровый сон. После нескольких бессонных ночей на жестком матрасе в душной каморке Гилад блаженствовал в мягкой постели Трауна. Ему больше не требовалось вставать по будильнику чуть свет и идти смотреть, как император наводит утренний марафет. Трасс регулярно находил возможность кольнуть соперника по поводу его внешнего вида. Рядом с Пеллеоном красота императора казалась совершенно ослепительной. Но теперь с этими церемониями было покончено. Трауна на них не приглашали, как и членов его свиты. Раз Траун вернулся, Гилад автоматически перешел в состав его сопровождающих. Впервые за много месяцев Пеллеон смог расслабиться.

Пробудился он от чувства, что за ним наблюдают. Его подсознание привыкло повсюду искать врагов и опасности, потому подало сигнал тревоги. Гилад рефлекторно потянулся за оружием, которое с недавних пор стал держать под рукой, открыл глаза… и увидел перед собой Трауна. Тот глядел на него, приподнявшись на локте, и любовался его милым сонным лицом. Никакой опасности не было — как и оружия. Гилад обругал себя за паникерство. Но скрыть испуг от Трауна не получилось — не с его наблюдательностью и многолетним опытом наблюдения за реакциями возлюбленного. Траун подмял Пеллеона под себя, принялся его успокаивать, перемежая заверения в любви и обещания обеспечить безопасность с нежными поцелуями щек, шеи, плеч. Гилад обхватил его руками и ногами в ответ, лениво гладил по спине и наконец позволил себе расслабиться. Ему действительно не хватало Трауна. Не столько близости и секса, хотя и этого тоже, сколько тех ощущений надежности и безопасности, которые он с собой приносил. В последнее время в его жизни не хватало стабильности. Гилад уже вышел из того возраста, когда пертурбации в бытии переносятся легко. Он тихо отвечал Трауну, но говорил не о прежних волнениях, а о том, как сильно скучал по нему, и о совместных планах на будущее. Они могли бы провести много времени за любовным воркованием. Но зов природы прервал идиллию. Как обоим не хотелось подольше пообниматься, выбраться из постели все же пришлось.

После визита в освежитель Пеллеон облачился в полюбившийся ему халат, вызвал слуг, заказал завтрак, который с учетом часа дня скорее можно было назвать ранним обедом, велел накрыть стол в покоях Трауна. Опала кончилась, и он снова с полным правом стал распоряжаться домашним хозяйством первого принца крови. Гилад не горел желанием встречаться с императором за общим столом после того, как нанес ему сокрушительное поражение в борьбе за сердце Трауна, несмотря на усилия с его стороны. Как бы между делом прошлой ночью Траун обмолвился, что Трасс ждал его к себе, но он предпочел сохранить верность. Хотя Гиладу приятно было узнать, что его так ценят, он не сомневался: Трасс этого так не оставит. Лучше всего было бы улететь с Бисса и какое-то время не попадаться императору на глаза. Но такой шаг, по мнению Пеллеона, лишь откладывал решение проблемы на неопределенный срок. Рано или поздно они все равно встретились бы на Корусанте. Уж лучше позволить Трассу сейчас излить свою желчь, чем стать участником скандала в столице. Гилад поймал себя на мысли, что боится не власти императора с ее карательными мерами, которые могут обрушиться на его голову, а мелочности Трасса, интриг и сплетен. Его репутация сильно пострадала из-за стишков и карикатур корулагцев. События последних месяцев на Биссе обещали дать им много новой пищи для творчества.

Почесав бритую голову, Пеллеон подошел к большому зеркалу в гостиной и окинул себя критическим взглядом. Комфортный сон восстановил его силы, и он выглядел отдохнувшим, но мешки под глазами никуда не делись, как и складки кожи на шее и подбородке. Гилад прижал ладони к щекам, подтянул кожу вверх, представляя, как бы выглядело его лицо, не действуй на него проклятая гравитация; когда он убрал руки, морщинистая кожи вернулась на место. По-хорошему, рассуждал он, следовало бы провести ряд омолаживающих процедур, прежде чем лететь на Корусант. Однако Трасс не потерпел бы отсрочки. «Значит, придется платить СМИ за обработку голофото и репортажей», — к такому выводу пришел Гилад. В свое время Палпатин довел до совершенства обработку изображений. Ни одно его появление на публике, ни одно голофото и интервью не попадало в эфир, не пройдя предварительного улучшения. Прежний император действительно был изуродован, а Пеллеону всего-то требовалось немного подровнять лицо. Многие светские дамы приплачивали журналистам за обработку своих голофото перед публикацией, и все это знали. Приблизительный ценник на такую услугу тоже секретом не являлся. Гилад счел траты незначительными. Уж лучше заплатить журналистам сразу, чем потом видеть заголовки, в которых они притворно ужасаются, не заболел ли фаворит Трауна, не собрался ли умирать.

Пока Пеллеон мучительно вглядывался в свое лицо, рассматривая возрастные изменения, Траун тоже вышел из освежителя. Он набросил на себя теплый халат глубокого винного цвета, заглянул в шкаф, куда вчера повесил форму, достал из кармана брюк флакон и переложил его в карман халата. Только после этого он отправился искать возлюбленного. Застать Гилада за разглядыванием себя было для него внове. Обычно Пеллеон смотрелся в зеркало лишь затем, чтобы проверить, нет ли складок на форме. А теперь он казался совершенно погруженным в такое увлекательное занятие, как разглаживание морщин на лбу и подтягивание носогубных складок.

— Раньше после разлуки мы первым делом обменивались новостями о том, чем занимались. Но сейчас ты ни о чем меня не спрашиваешь и сам молчишь, — попенял ему Траун. — Я понимаю твое нежелание обсуждать произошедшее на Биссе и признателен за то, что не упоминаешь Хейпс. Возможно, однажды мы оба наберемся сил, чтобы поговорить об этом. А пока… хочешь, улетим с Бисса?

Гилад ответил не сразу. Долгое мгновение спустя он наконец медленно повернулся, нацепив на лицо самую ласковую улыбку, на которую был способен в этот момент, и уточнил:

— Прямо сейчас?

— Да, сейчас. Заберем наших свитских, вернемся на «Химеру», а потом будем сами себе хозяевами.

— Твой брат огорчится. Он столько разного запланировал для тебя.

— Все, что делает мой брат, он делает для себя. Он может уверять кого угодно, будто заботится обо мне и любит меня, но я ему уже не верю. Трасс любит только себя, свою красоту, свою власть. В последнее время мне все реже хочется с ним видеться.

— Покинуть Бисс было бы славно. Но я не хочу еще больше усложнять наши с ним отношения. Трасс решит, что это я тебя подбил, потому что раньше я неоднократно пытался выбраться отсюда, но он меня не выпустил, а теперь я воспользовался случаем и…

— Гил, успокойся. Нам не должно быть дела до того, что подумает Трасс. Его власть над моей жизнью имеет пределы. Захочет нас задержать? Пусть попробует.

Пеллеон грустно усмехнулся:

— Из тебя еще не выветрился воинственный дух. Двор — не поле боя, к сожалению. Здесь бластером не поразмахиваешь. Давай останемся и поучаствуем в развлечениях. Их организовывал Беррик Парк, а он мастер устраивать праздники. Пожалуйста, Рау, сделай это ради моего спокойствия.

— Как пожелаешь.

Человек со стороны ничего бы не заметил, но Пеллеон расслышал нотку разочарования в тоне Трауна.

— Я тебя расстроил. Ты ожидал чего-то другого? Чего же — предложения свергнуть императора? Рау, никогда не был бунтарем до такой степени.

— Не имеет значения, чего я ожидал. Мы поступим так, как ты хочешь. Мы слишком давно не виделись, чтобы спорить из-за Трасса. Давай вообще поменьше говорить о нем. Правда, сейчас нам придется еще раз его помянуть, — Траун приобнял Пеллеона за плечи и прошептал ему на ухо: — У меня есть для тебя полезный сюрприз.

Он увлек Гилада на стоявший перед зеркалом диван, достал из кармана флакон и вложил его в руку Гилада.

— Это средство для стимуляции роста волос, которым пользуется Трасс, — объяснил Траун.

— А он пользуется...?

— Ты же не думал, что он отрастил такую гриву самостоятельно? Большую часть жизни у него были длинные волосы, но в естественном состоянии они никогда не опускались ниже пояса. То великолепие, которым он щеголяет и которым все восхищаются, — результат применения этого средства и такого невообразимого количества масок, сывороток, бальзамов, масел, что их и не упомнишь.

— Честно говоря, я думал, он носит парики и шиньоны.

— Без них тоже не обходится. Но это средство самое действенное. Его делают специально для Трасса, состав держат в секрете. Думаю, раз с ним сработало, тебе тоже поможет. Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя неловко.

— Но откуда у тебя… Ты что, украл его у императора?

— Просто взял попользоваться. От Трасса не убудет. В купальне у него столько склянок, что он и не заметит пропажи.

— Рау, это…

Пеллеон слился подобрать слова — немыслимо, мило, невероятно, удивительно, недопустимо — но ни одно не отражало его чувства во всей полноте, поэтому он сказал просто:

— Спасибо.

— Всегда пожалуйста. Для тебя я на все готов. Давай попробуем, что получится. Надо нанести на кожу головы и помассировать, втирая.

Пеллеон открыл флакон, опасливо понюхал, выдавил на руку средство. Оно имело гелевую консистенцию и наполнило пространство вокруг себя цветочным благоуханием. Гилад намазал макушку, принялся тереть кожу с таким серьезным видом, будто решал стратегическую задачу. Траун не мог не улыбнуться, глядя на него. Он тоже взял немного средства, обошел вокруг дивана и стал равномерно распределять вещество по задней части головы Пеллеона. Его так и подмывало расспросить о шраме на затылке, но внутренний голос подсказывал, что для этой истории нужна иная атмосфера.

— Как думаешь, на лице тоже сработает? — спросил Пеллеон, задумчиво глядя на флакон.

— Раз это активатор роста волос, то область роста волос не имеет значения. Как ощущения на голове? Не жжет, не чешется?

— Нет, пока все нормально.

Гилад выдавил немного средства на палец, размазал его по бровям и под носом, сосредоточенно стал тереть, глядя в зеркало. Конечно, он не ожидал, что от одного применения волосы начнут тут же расти и колоситься, но решил попробовать. Не только он воспользовался случаем. Траун добавил на ладонь еще средства, потер руки друг об друга, положил их на грудь Пеллеона и начал массировать медленными широкими кругами. Если сначала его движения действительно походили на распределение вещества по поверхности, то потом сильно стали напоминать интимные ласки. Не существовало никакой объективной причины, чтобы при нанесении средства Траун уделял такое большое внимание груди и особенно области вокруг сосков. Как будто ему не хватило прошлой ночи. Пеллеон позволил ему потешиться в свое удовольствие. Однако, когда руки Трауна спустились ему на живот и потянулись ниже, Гилад придержал его за запястье и сказал:

— Мне кажется, это лишнее.

— Вовсе нет. Мы же хотим восстановить твою шевелюру в прежнем виде. Волосы на груди тоже входят в это понятие, — с самым невинным видом заявил Трауна, хотя его ладони находились заметно ниже, поцеловал Пеллеона в щеку и добавил уже более искренне: — К тому же, мне слишком сильно нравится прикасаться к тебе.

Пеллеон усмехнулся, распахнул халат, сел вполоборота к Трауну и переместил его руки себе на грудь. Ему хотелось растянуть игру. Он истосковался по прикосновениям Трауна и сам жаждал обнимать и гладить его. Гилад уже представлял, как они проведут этот день, да и все последующие дни на Биссе тоже, а затем и перелет на Корусант… Он находился уже не в том возрасте, чтобы наслаждаться сексом так же, как Траун, но его тело еще не утратило чувствительность окончательно. Восторг в глазах Трауна, его жаркие слова и комплименты доставляли ему радость. Гилад позволял прикасаться к себе, где Траун только пожелает, с охотой отвечал на поцелуи. Только он старался не смотреть в зеркало: вид собственного тела показался ему отталкивающим. Зато Траун охотно поглядывал на отражающуюся сцену.

Оба настолько увлеклись, что не заметили, как отворились двери в их покои, и в гостиной появился император. На Биссе Трасс никогда не отправлял вестовых объявить о своем приходе, когда собирался к брату, считая это излишним. Слуги, приписанные к покоям Трауна, разошлись исполнять приказы Пеллеона. Дежурных офицеров Гилад отпустил с вечера, и они не торопились возвращаться к исполнению обязанностей, поскольку отлично знали, чем Траун со своим фаворитом занимался ночью, и предполагали, что он продолжит этим заниматься с утра. Таким образом, некому оказалось уведомить Трауна о приближении императора. Войдя в гостиную, Трасс увидел своего брата со спины — тот склонился к сидящему на диване. В огромном зеркале на противоположной стене отражалась вся сцена. Пеллеон в распахнутом халате раскинулся на диване, Траун страстно целовал его и обеими руками ласкал его отощавшее тело. Трасс получил возможность рассмотреть во всех подробностях, как ему удалось изуродовать соперника. Очевидно, этого не хватило, чтобы оттолкнуть Трауна.

Трасс прочистил горло. Траун нехотя прервал поцелуй и обернулся к брату, Пеллеон поспешно запахнул халат.

— Я зашел сказать, что устраиваю охоту завтра утром в твою честь, и хотел обсудить планы на сегодня, но вижу, что ты занят, — равнодушным тоном сообщил император.

— Надеюсь, приглашение на охоту на два лица?

— Будут все придворные, даже те, кто не захочет сам и кого не хочу видеть я, — Трасс выразительно посмотрел на Пеллеона. Затем его взгляд переместился на отражение флакона со средством для усиления роста волос. Трасс поджал губы.

Проследив направление его взгляда, Гилад накрыл флакон декоративной подушкой, но было поздно. Император еще немного поболтал с братом, совершенно игнорируя Пеллеона. Напоследок он бросил Трауну:

— Не забудь потом вымыть руки, а то шерсть на ладонях вырастет.

Когда император ушел, Траун проворчал:

— Ох уж эти его охоты… Я не так давно затравил ни в чем особенно не виновных людей и не испытываю желания убивать зверей. Я бы предпочел, чтобы ты снова поскакал на мне, а не на животном.

— Боюсь, если мы это сделаем, я не смогу завтра сесть в седло, — усмехнулся Гилад.

— И снова брат портит мои планы.

Траун состроил скорбную мину, Гилад поцеловал его и добавил не без лукавства:

— Я не говорил, что мы не станем делать ничего другого. Давай только обойдемся без верховой езды.

Chapter 27 Chapter Text

Любовь — комедия. Играют два героя.
А драма — роли две, а претендуют трое.
Григорий Гаш

Если ты ненавидишь – значит тебя победили.
Конфуций

Идея Трасса выехать на охоту внесла значительные изменения. Трауну и Пеллеону уже не светило весь день провести в любовных утехах с перерывами на сон и еду. Охота требовала подготовки, начиная с выбора оружия и ездовых животных. А для Пеллеона был нужен еще и новый охотничий костюм, раз он лишился старого. В принципе он мог ехать в военной форме, но она не давала такой свободы движения, как охотничий костюм. Еще Гилад должен был заново подружиться со своим фазьером. Как и Траун, он владел несколькими прекрасными фазьерами, но Трасс не подпускал его к ним все последние месяцы. Словом, дел хватало.

В течение дня Трауна и Пеллеона видели в оружейном хранилище и в конюшнях, в гостиных и на ужине у императора. Они были практически неразлучны. При взгляде на них каждому становилось очевидно: их отношения остались такими же, как перед отлетом Трауна; их страсть даже как будто усилилась. Сей предмет, а также тайна успеха Пеллеона на личном фронте, обеспечили тему для всестороннего обсуждения при дворе. Трассу постоянно казалось, будто Пеллеон с вызовом смотрит на него. «Ты облажался. Как видишь, я все еще тут, с ним. Делай что хочешь, но мое место здесь, здесь я и останусь», — говорил его взгляд. Во всяком случае, так его интерпретировал Трасс. Император избегал и фаворита брата, и его дерзкого взгляда.

Траун ненадолго покинул возлюбленного в начале дня, чтобы лично наведаться в дворцовую швейную мастерскую. Там он велел дроидам бросить все дела и сшить для Пеллеона охотничий костюм. Материалы он привез с собой из похода, они входили в колоссальный выкуп за жизнь принца Изольдера. На камзол с плащом, достойный придворного первого ранга, пошла плотная ткань цвета палой листвы с прокрасом, похожим не то на стилетоподобные листья, не то на взмахи кисти. По груди, плечам и спине нашили мелкие жемчужины продолговатой формы, подобные каплям росы. Для тепла по краям рукавов и подола пустили меховую оторочку. У шеи она расширялась и превращалась в настоящий воротник.

— Рау, кажется, это не очень хорошая идея, — сказал Пеллеон вечером, применяя готовый костюм.

— Тебе не нравится?

— Не в том дело. Трасс будет недоволен. Мех не положен мне по статусу. Такие широкие воротники носят лишь члены императорской семьи. Может, я поеду в форме, как положено?

— Но разве ты не член императорской семьи? Разве ты не мой супруг?

— С юридической точки зрения…

— С практической точки зрения ты — мой муж, единственный и любимый. Я так хочу и так будет. Придворные тоже не слепые. Посмотрим, посмеет ли Трасс возразить мне после того, как я принес ему головы мятежников.

Траун протянул Пеллеону небольшую шляпную коробку:

— А это для того, чтобы ты не чувствовал себя неловко из-за волос.

Гилад заглянул в коробку да так и замер. Внутри лежала охотничья шапочка в том же стиле, который предпочитал император. Пеллеон не раз видел, как он выезжает в таких на охоту или на прогулку. Та, которую подарил Траун, имела более широкую меховую оторочку и была расшита жемчугом, а в центре красовалась брошь — огромный радужный самоцвет с Хейпса в оправе из серебристого металла в форме веток с острыми листьями. Такая шапочка, без сомнений, практически полностью прикрыла бы лысую голову Пеллеона, но он опасался, что эта охота может стать последним днем, когда у него вообще есть голова.

— Нет, Рау, это слишком. Если Трасс увидит этот самоцвет, он с ума сойдет.

— Он увидит не только этот самоцвет, но и еще один, точно такой же, — заверил Траун с усмешкой. — Он будет у меня. Эту пару мне подарили как заготовку для дамских серег, но я нашел ей иное применение.

— Ты нас погубишь.

— Трассу и остальным пора показать, что твое место рядом со мной. Твое положение твердо, и это не обсуждается. Я больше тебя не покину и не позволю ему причинить тебе вред, — Траун ласково провел ладонью по его голове. — Не думал, что он способен на такую низость. Для чиссов нет большего унижения, чем позволить обрезать себе волосы. В старые времена знать шла на любые ухищрения, лишь бы избежать такого позора. Некоторые военные преступники предпочитали погибнуть в бою, нежели позволить притронуться к своим волосам.

Видя сомнения возлюбленного, Траун достал шапочку из коробки, возложил ее на голову Пеллеона, словно корону, пригладил мех и удовлетворенно сказал:

— Ты прекрасен. А чтобы стать поистине ослепительным, тебе не хватает одной маленькой детали.

Он взял руку Пеллеона, поднес к лицу и поцеловал палец, на котором кореллиане обычно носили обручальное кольцо. Гилад отдернул руку с выражением ужаса на лице.

— Ты с ума сошел! Трасс никогда не даст согласия на это!

— Его согласие — не твоя забота. Скажи, что ты сам об этом думаешь? Если бы не Трасс, ты бы вы…

Гилад спешно закрыл ему рот рукой и прошептал:

— Не произноси этого вслух. Тут повсюду «жучки» и шпионы.

Траун мягко отнял его руку и произнес с глубоким чувством:

— Бедный, он совсем тебя измучил. Гил, тебе больше не нужно бояться. Я здесь и никому не позволю нас разлучить. Просто ответь: ты бы хотел выйти за меня?

— Да.

— Это именно то, что я хотел услышать. Об остальном я позабочусь сам.

Пеллеон склонил голову ему на грудь, как будто у него совершенно не осталось сил спорить или бороться, и едва слышно произнес:

— Ты меня погубишь.

***

Ранним утром тонкая дымка, подобная паутине, окутала Летний дворец и лес вокруг него. Туман опустился на землю и навевал мысли о снеге. Рассвет окрасил небо бело-розовым цветом, смягчил прямые линии дворца, придал его великолепию более нежный, утонченный и благородный вид. Земля была расцвечена живописнейшими пятнами поблекших от инея трав. Не менее живописными представлялись взору придворные в разноцветных охотничьих платьях, украшенных вышивками и узорами, сообразными званию каждого. В том году осень на Биссе выдалась холодной. Для двора это означало возможность подольше покрасоваться друг перед другом мехами и нарядами. Для охоты предпочтительными считались немаркие и приглушенные цвета — зеленый, синий, коричневый, серый, темно-фиолетовый, бордовый. К ним обычно добавляли яркие элементы, например, вышивку на рукавах или длинные перья или ленты на шляпах и шапках. Среди придворных дам и кавалеров костюм Трауна сразу бросился в глаза. На голове была белая шапочка с оторочкой из меха, с плюмажем из белых перьев, прикрепленным брошью с радужным самоцветом. Его камзол был белее снега и холоднее льда — так казалось из-за серебристого отлива ткани. Вышивка подражала морозным узорам на стекле. Белый мех, которым был оторочен костюм, походил на мягкий снег, сияющий на солнце морозным утром. Поверх камзола он надел накидку из серебряной парчи с вензелями, скрепляла ее брошь с большим алмазом и шестью огромными жемчужинами. Более маркого наряда для охоты не удалось бы сыскать, зато он подчеркивал стать владельца и его статус. Траун выделялся среди охотников даже сильнее, чем при дворе. Придворные кланялись, поздравляли с победой, делали ему комплименты, а заодно часть почестей доставалась Пеллеону, ведь он ехал рядом с Трауном, не отлучался от него ни на минуту. Выходило, будто и фавориту принца крови воздают должное, не роняя своего достоинства.

Общество собралось на лужайке перед дворцом. Вельможи постарше обсуждали тонкости охоты, похвалялись своими скакунами, псами и оружием. Кавалеры помоложе вовсю развлекали фрейлин демонстрацией искусства наездника, заставляли своих фазьеров гарцевать и танцевать перед кокетливо улыбавшимися дамами. Наконец появился император в камзоле цвета старого вина с вышивкой ауродием, в подбитом черным мехом плаще, лихо наброшенном на левое плечо, в меховой шапочке с крупным алмазом и плюмажем из черных с золотым напылением перьев. Мягкий ценный мех редкого зверя, переливавшийся на солнце, затмевала потрясающая свежая красота лица императора. Волосы Трасс собрал в косу, в нее вплели небольшие ауродиевые колокольчики с мелкими драгоценными камнями, которые издавали мелодичный перезвон при каждом шаге. Его взгляд остановился на брате и Пеллеоне. Трасс сразу заметил парные радужные самоцветы, которыми они украсили свои шапки, но никак это не прокомментировал. Одним махом он взлетел в седло и подал сигнал к началу охоты. Взревели трубы, спущенные с поводков псы залаяли, и кавалькада придворных во главе с самим императором пустилась вскачь.

Изначально все держались положенного им места: впереди члены правящей семьи, затем дворяне с самыми высокими титулами, потом знать поменьше калибром, а в конце — офицеры и чиновники. Но по мере того, как охотники углублялись в лес, все постепенно смешалось. Траун намеренно придерживал своего фазьера, пропускал вперед других наездников, и Пеллеон следовал его примеру. В итоге они оказались в хвосте, рядом с другими офицерами. Некоторое время они ехали вместе с таким эскортом. Затем Траун велел всем продолжать движение в общей колонне, а сам свернул на узкую лесную тропинку. Пеллеон направил своего фазьера вслед за его. Густая листва скрыла их. Вскоре офицеры потеряли высокое начальство из виду. Им ничего не оставалось, кроме как ехать за императором и надеяться, что тот не станет спрашивать, куда подевался его брат.

Но императору пока было не до поисков брата. Ради удовольствия охотников и для поддержания биоразнообразия в лесах вокруг Летнего дворца держали большое количество травоядных животных и птиц. Из-за отсутствия хищников те и другие расплодились, и даже необычайно длительное пребывание двора на Биссе не настолько сократило их численность, чтобы сделать новую охоту трудным делом. Зверей поднимали из логова, травили охотничьими псами, встревоженную шумом птицу били на взлете. Хотя и травоядные, но испуганные животные оказывали сопротивление, и редкая охота обходилась без травм, хотя бы незначительных. Трасса не радовали жестокие кровавые сцены, но он стремился сохранить древнюю традицию благородных домов. Поступая как аристократы, он и сам как бы становился наравне с ними. Тревоги о далеко не блестящем происхождении никогда Трасса не покидали, он лишь умело их скрывал от окружающих. На Биссе Пеллеон напомнил ему, как призрачны на самом деле его претензии на трон. Раз об этом думал Пеллеон, значит, думали и другие. Не зря старая чисская поговорка гласила: «Поднявшийся из грязи никогда не перестает бороться». Трасс отчаянно стремился быть принятым имперской знатью. И ему казалось, что ему удалось этого добиться. Слова Пеллеона поколебали его уверенность — не столько сами слова, сколько реакция придворных. Никто, кроме Киртана Лоора, не заступился за императора.

Один из мучивших Трасса ночных кошмаров заключался в следующем: во сне он знал, что где-то проходит очень важная вечеринка, пытался на нее попасть, но его либо не пускала охрана, либо ему говорили, что его имени не в списках приглашенных, либо другие гости и хозяева его игнорировали, несмотря на все попытки завести разговор. Этот кошмар преследовал Трасса с подросткового возраста и с некоторыми вариациями повторялся несколько раз в год. Трасс не верил в вещие сны, но знал по опыту: этот кошмар не предвещает ничего хорошего в реальности. Накануне он снова видел его. Ему снились давно покойные советники Палпатина, холодные, надменные, презирающие Трасса за цвет его кожи. Даже во сне он понимал, что все это не имеет смысла. «Я давно с ними покончил», — напоминал он себе. Осознание этого нисколько не влияло на страстное желание не быть отвергнутым. Советники Императора разговаривали только друг с другом, смеялись общим шуткам. Для Трасса в их мире не было места. Чем больше Трасс пытался включиться в беседу, тем более жесткий отпор получал. В конце Сейт Пестаж бросил: «Ты можешь носить корону из флимсипласта, но ты никогда не станешь одним из нас». После пробуждения от этого сна, Трассу потребовалось время, чтобы прийти в себя и убедиться, что его короны вовсе не из флимсипласта. Наученный горьким опытом, он уже подумывал, не отменить ли охоту, но потом решил: чему быть, того не миновать. От этой охоты он ожидал чего угодно от трагического инцидента до покушения. Так что Трасс не столько стрелял в животных, сколько приглядывался к окружению да крепче прижимал к себе ружье.

День был солнечный, яркий и светлый, дарящий ощущение, что ничего плохого сегодня случиться просто не может. Перед выездом император объявил состязание, кто станет лучшим охотником, назначил определенное количество очков за каждого убитого зверя и позволил придворным себя показать. Сам он подстрелил пару некрупных птиц и на том планировал закончить. Но тут егеря сообщили, что обнаружили лежбище огромного морака-одиночку, великолепного зверя, достойного императора. Трасс нехотя поехал в том направлении, где, предположительно, скрылся морак. Он уже решил, что «упустит» прекрасное животное. Но не тут-то было. Подобострастные придворные и егеря загнали зверя на поляну. Окруженный людьми и охотничьими собаками, испуганный криками и лаем, морак метался туда-сюда, угрожая поднять их на рога. Он представлял собой легкую мишень. Трасс с жалость смотрел на него. Ему еще не доводилось видеть таких рослых и статных мораков со столько мощными рогами. Действительно, зверь, достойный императора. Трасс держал наготове ружье, но медлил. Один из придворных решил, что государь хочет уложить морака с одного выстрела и подгадывает момент, и решил помочь. Он набросил аркан на шею зверя, остановив тем самым его метания. Морак заартачился, встал на дыбы, попытался атаковать придворного, но у того был очень ловкий фазьер. Без приказов хозяина смышленый фазьер вертелся вокруг морака, не позволяя ему приблизиться. Другой придворный поспешил на подмогу первому и тоже накинул на морака аркан. Вместе они зафиксировали зверя, так что даже слабовидящий бы не промазал. Трассу стало противно.

— Отпустите его, — велел он. — В этом нет чести.

Придворные нехотя исполнили приказ. Вновь обретя свободу, морак быстро огляделся в поисках прогала в кольце охотников. Ему показалось, что все держатся подальше от императора. Конечно, морак не мог понять, что перед ним владыка Империи, — он видел лишь путь к свободе. Трасс тронул своего фазьера, чтобы дать мораку больше месте, но зверь расценил это по-своему. Он бросился прямо на императора. Больше Трасс не колебался. Бластерный заряд снес мораку половину черепа до того, как тот успел хотя бы коснуться золотистого меха императорского фазьера. Зверь рухнул на землю. В воздухе появился легкий запах жареных внутренностей и паленой шерсти. Придворные наперебой принялись поздравлять императора. А Трасс смотрел на поверженное животное, на его остекленевшие глаза, на запекшиеся края раны и чувствовал, как подступает тошнота. Настоящей угрозы его жизни не существовало. Перед выходом в свет, на прогулку или охоту Трасс надевал замаскированные под украшения генераторы защитного поля. Они работали так, что могли отразить практически что угодно от удара виброножом до бластерного заряда. Так что ни клыки, ни рога, ни когти зверей Трассу были не страшны. Чтобы не опозориться перед опытными охотниками, он отвернулся. Трасс надеялся, что сон напророчил ему именно это бессмысленное убийство и неприятные ощущения. С тоскливым видом он поехал прочь. Люди тонкие, вроде Беррика Парка, сообразили, что император огорчен, догнали его и попытались отвлечь беседой. Трасс отвечал им скупо. Ему хотелось убраться подальше от этой поляны.

Они ехали довольно долго и остановились у ручья напоить фазьеров. Всадники спешились, прошлись немного вдоль ручья, разминая ноги. Трасс готов был двигаться дальше, когда к нему подбежал Чипа с непривычно оживленным лицом и сказал:

— Ваше величество, я знаю, что вас развлечет. Там на поляне, — он указал в сторону, — расположилась какая-то парочка. Давайте их напугаем.

— Зачем? Пусть развлекаются.

— Их следует проучить.

— На каком основании? Придумай что-нибудь поинтересное, Чипа.

— Вы велели всем придворным участвовать в охоте и принести добычу. Они явным образом демонстрируют пренебрежение и заслужили наказание.

— Давай сперва посмотрим, кто это там.

Не так уж Трасс любил подглядывать, но его всегда забавляли испуганные лица придворных, когда он заставал их за недостойным занятием. Это показалось ему более приятным занятием, чем мариноваться в плохом настроении и вспоминать остекленевший взгляд морака. Так что он и его спутники занялись самым подобающим делом для правителя и элиты Империи: тихонько подкрались к указанной Чипой поляне, раздвинули кусты, чтобы лучше рассмотреть развлекающуюся парочку.

В тени одиноко растущего молодого деревца расположились на земле Траун и Пеллеон. Одежда обоих пребывала в легком беспорядке. Не приходилось сомневаться, чем они занимались здесь, вдали от шумной толпы придворных. Пеллеон расстелил свой плащ и сидел, опираясь спиной на деревце. Траун положил голову ему на колени. Трасс со спутниками находился достаточно близко, чтобы слышать их разговор.

— Как будет «Не могу без тебя»? — спросил Траун.

— Ch'ah can nah vez ran vah, — ответил ему Пеллеон на чеун с характерным для людей сильным акцентом.

— Правильно. А как будет «Я люблю тебя больше жизни»?

— Ch'ah ch'acah vah tta g'et vez.

Траун продолжал спрашивать подобные глупости. После каждого правильного ответа они обменивались легкими поцелуями. «Он учит его нашему языку. Прекрасно. Просто восхитительно», — подумал Трасс со злобой. Чеун он считал их с братом единственной тайной, неведомой никому. Они говорили на родном языке, когда хотели скрыть что-то от окружающих. В таких случаях Трасс не стеснялся в выражениях. Похоже, впредь придется следить за языком в присутствии Пеллеона. Братья знали еще несколько языков Неизведанных регионов, но ни в одном из них не достигли подлинного совершенства, да и те языки были зачастую слишком примитивны, чтобы вести на них сложные глубокие беседы. Только чеун по-настоящему связывал их.

Завершив опрос, Траун сказал:

— Я рад, что ты не забросил наши уроки.

— Да разве мог я забыть то, чему ты меня учишь, Рау?

— Мне нравится, как ты произносишь мое имя, особенно букву «у»: как будто вытягиваешь губы для поцелуя.

Пеллеон снова наклонился к Трауну, едва коснулся его губ и хотел было отстраниться, но Траун удержал его, приподнялся на локте, чтобы возлюбленному не приходилось сгибаться к нему, и углубил поцелуй.

Трасс увидел достаточно. Досада и гнев переполняли его. Он почувствовал, что должен немедленно уйти, пока его еще не покинуло здравомыслие, иначе он схватится за ружье, и будут жертвы. Нет более глупой смерти для верховного главнокомандующего или его первого заместителя, чем «инцидент на охоте». Трасс молча отполз от кустов, отвернулся от злополучной сцены и вернулся к ручью, где отдыхали фазьеры. Хотелось бы ему заткнуть уши, чтобы не слышать воркования любовников, но в его памяти уже сохранился их разговор, приторные слова любви повторялись снова и снова, как эхо. Из-за этого Трасс не сразу услышал, как его окликают спутники. Дозваться удалось только Чипе.

Он подбежал к императору и уцепился за его рукав:

— Ваше величество, куда же вы? Разве им не следует сделать внушение?

— Нет.

Трасс высвободил руку и сел в седло. Беррик Парк тоже принялся увещевать его, другие придворные начали залезать на своих фазьеров.

— Оставьте меня, я хочу побыть один. Вы мне все надоели, — резким тоном приказал Трасс.

Чуть не плача, Чипа бросился к нему, схватился за поводья и принялся канючить:

— Ваше величество, в лесу опасно. Пожалуйста, возьмите с собой хотя бы кого-то для охраны.

Трасс стегнул его хлыстом, подобрал поводья и погнал скакуна в лес. Император ехал на прекрасном могучем фазьере золотистой масти по кличке Светлое Будущее, отличавшимся чрезвычайной крепостью ног. Шерсть молодого фазьера так и лоснилась, весь он пылал огнем, жизнью и жаждой скорости. Светлое Будущее был прекрасно обучен и покорен воле седока. Стоило Трассу тронуть узду во время охоты или прогулки по лесу, как он уносил императора далеко вперед от свиты на каком угодно грунте, не останавливался ни перед забором, ни перед живой изгородью, ни перед оврагами, ни перед поваленными деревьями или реками. Команда хозяина подгоняла Светлое Будущее лучше и сильнее шпор.

Но Трасс впервые не наслаждался скачкой своего фазьера. Вид брата в объятиях Пеллеона так повлиял на него, что он просто летел вперед, не разбирая дороги, и не видел больше ничего. Лес, небо, земля, кусты — все смешалось у него перед глазами, осталось лишь безумное желание прильнуть к Светлому Будущему и гнать его на удачу вперед. Ему стоило невообразимых усилий просто удержаться в седле, точно он был близок к обмороку. Ветки хлестали Трасса по лицу и плечам, но он не делал попыток замедлиться.

Долго они летели так сквозь лес, пока у поваленного дерева Светлое Будущее вдруг не остановился. Он то поднимался на дыбы, то вертелся на месте, но отказывался прыгать, как Трасс не силился его заставить.

— Глупое животное! Это просто дерево! Ты брал барьеры и повыше! — понукал Трасс.

В ответ на очередной окрик фазьер встал на дыбы так неожиданно, что Трасс не успел сгруппироваться и вылетел из седла. Сработавшее защитное поле смягчило удар о землю, но тут же отключилось. Оно не смогло защитить его от грязи, основательно разрытой копытами фазьера земли. В этот момент Трасс почувствовал, как накатывают разом злость, одиночество и беспомощность, и не стал сдерживать крика. Поднимать шум было совершенно бессмысленно в сложившихся обстоятельствах, но он больше не мог держать в себе накопившееся чувство обиды на брата. Сидя в грязи, посреди леса, под накрапывающим дождем, он, всесильный император, мог только беспомощно колотить руками по земле. Он твердил про себя: «Идиот! Кретин! Остолоп!», хотя не был до конца уверен, к кому следует отнести эти слова — к Трауну, Пеллеону или к собственной персоне. Он знал только, что ничего не может поделать с чувствами брата к Пеллеону, что уже, вероятно, никогда не будет занимать в сердце Трауна прежнего места, как бы не изворачивался. Отчаяние засасывало его, как грязь под ногами. Трасс был не в силах из него выбраться. В жизни ему всегда требовалась опора, хотя бы самая ничтожная — он цеплялся за нее и переворачивал мир. А теперь его единственной опорой стала грязь. В прямом смысле слова — влажная земля под пологом леса. В переносном смысле — сплетни, подлости, удары в спину, мелкие пакости и знаки неуважения, которыми он мог выразить свое отношение к любовнику брата. Увы, он мог испортить репутацию Пеллеона, но на чувства Трауна это не повлияло. Все бесполезно. Явная и окончательная потеря любви брата воспринималась Трассом так остро, будто бы Траун умер. Пожалуй, даже острее. Смерть гранд-адмирала означала бы серьезные осложнения в политике, возможно, попытки восстаний, еще большее разделение офицеров на фракции. С этим Трасс бы справился. По крайней мере, он был бы спокоен, что и на том свете сердце брата все еще принадлежит ему. Видеть Трауна влюбленным в кого-то другого сильнее, чем в жизнь, чем в идею защиты Доминации чиссов, чем в войну, для Трасса было мучительнее, чем оплакивать его смерть. Это походило на умопомрачение.

Собравшись с силами, император ухватился за узду (не хватало еще упустить фазьера в лесу) и, пошатываясь, встал. Перед глазами у него все завертелось. Он обхватил голову Светлого Будущего руками и уставился в одну точку, словно перед ним возникло ужасное видение, потом ткнулся носом в шею скакуна и долго плакал, никого не стесняясь. Густая шерсть скрывала слезы.

— Ненавижу этого человека. Ненавижу его, — всхлипывая, бормотал Трасс.

В нос ему бил горячий и острый запах пота взмыленного фазьера. Светлое Будущее фыркал, вытягивал шею и потряхивал уздечкой. Его крутые бока то и дело поднимались и опадали, да так сильно, что, казалось, готовы разорваться. Мускулы на ногах подрагивали после дикой долгой скачки. В ближайшее время фазьер был не в состоянии вновь тронуться в путь. Он, конечно, не понимал истерики хозяина, но пользовался ею для отдыха.

Когда слез уже не осталось, Трасс вытер нос платком, осмотрелся вокруг. Эта часть леса была ему незнакома. Объяснить его исчезновение было бы так просто — инцидент на охоте. Трасс читал, что это являлось едва ли не самой популярной причиной смерти правителей в галактике. Он знал об одной династии, где буквально каждый второй король погибал в результате инцидента на охоте. Трасс не хотел пополнить собой число таких монархов. Нажав пару кнопок на хронометре со встроенным поисковым маячком, он активировал карту местности. Точки обозначали дворец, ближайший город и других участников охоты. Он оказался почти на самом краю охотничьих угодий.
— Далеко же мы с тобой забрались. Надо выбираться, пока не стемнело, — сказал Трасс и потрепал по шее своего скакуна.

Проще всего было активировать поисковый маячок и ждать, когда прибудет охрана. Но это показалось Трассу проявлением малодушия. Будто он дитя малое, которое заблудилось в собственном лесу. Некоторое время назад начало накрапывать. Дожди осенью на Биссе затяжные и холодные. Трасс рассудил, что быстрее доберется до Летнего города, чем до дворца. Наверняка в городе найдется гостиница или добрые жители, которые пустят его под крышу. Туда он и направился, ориентируясь по голокарте и ведя Светлое Будущее за поводья. Когда фазьер отдохнул, Трасс вновь оседлал его. В голокарте вскоре отпала необходимость: впереди Трасс ясно различал шум транспортной магистрали. К тому времени, как император до нее добрался, дождь так и хлестал. Пришлось пройти еще немалое расстояние вдоль магистрали в поисках перехода, достаточно высокого и широкого для Светлого Будущего. Вариант оставить любимого фазьера в лесу у дороги Трасс даже не рассматривал. Свечерело. Из-за нависших туч небо выглядело темнее обычного для этого часа. Казалось, Летний город утонул в мрачных сумерках.

Нынешний въезд императора в город нисколько не походил на тот, который состоялся в начале лета. Трасс устал, продрог и не хотел привлекать к себе внимания, потому решил остановиться в первой попавшейся гостинице, а не ехать в центр, где и отели были пошикарнее, и сервис получше. На окраинах Летнего города находились в основном склады да спальные кварталы для вахтовиков. Обычно по вечерам они занимали все свободные места в кантинах или без цели гуляли небольшими компаниями по улицам, обсуждая зарплаты или изъяны характера начальника смены или формы сотрудниц бухгалтерии. Но сейчас никто носу не казал на улицу, и Трасс был благодарен дождю за это. Вытянув шею, Светлое Будущее шлепал по лужам, звук его шагов навевал уныние, усиливавшееся общей безрадостной обстановкой рабочих кварталов. Белесый свет уличных фонарей придавал всему вокруг ощущение нереальности. Трасс уже подумывал попроситься в какой-нибудь жилой дом, как наконец увидел в конце улицы кантину. Из-за дождя ее вывеска смутно виднелась вдали, Трассу с трудом удалось разглядеть на ней рисунок бутылки и кровати — интергалактические символы, обозначавшие, что в кантине также сдаются номера. Приободрившись, Трасс пришпорил Светлое Будущее.

Здание, в котором располагалась кантина, оказалось приземистым, переделанным из разборного трехэтажного барака для рабочих. Место никак не подходило для визита императора. Зато в нескольких окнах на верхних этажах горел свет, а часть первого этажа была отдана под крытый загон для животных. Судя по доносившимся оттуда звукам, в загоне уже похрапывал рососпинник, маялась джерба и выясняли отношения двое бларргов. Не та компания, в которой приятно мог бы провести время фазьеру с такой родословной, как у Светлого Будущего. Но в загоне было сухо и относительно тепло, а именно это сейчас требовалось фазьеру. Трасс спешился, завел Светлое Будущее в свободное стойло, однако не нашел там ни зерна, ни свежей травы, ни хотя бы сена, чтобы покормить уставшее животное. Освещения в загоне не имелось, и как следует оглядеться он не мог. Опыт путешествий в те времена, когда он еще был помощником советника Императора, научил Трасса, что в заведениях, где принимают с животными, обычно есть места подешевле для зверей бедняков и подороже, более комфортные, для зверей состоятельных гостей.

Сколько может запросить за постой в дождливую ночь наглый хозяин, Трасс не имел представления, даже не задумывался об этом. В его представлении любой хозяин гостиницы радовался, когда у него останавливался император, и вешал мемориальную табличку на стену. Так что Трасс вошел в кантину с гордо поднятой головой. Ее внутренняя отделка, хотя и была достаточно свежей, не поражала воображение красотой. Стены покрывали светло-серые панели из пластика; где-то они уже начали отставать от стен, где-то потрескались и выглядели неопрятно. Все свободное пространство занимали дешевые металлические столики и стулья. Они казались одинаковыми, но, приглядевшись, можно было заметить, что столы отличались количеством ножек, а стулья — дизайном спинок. Скорее всего, хозяин приобрел мебель на распродажах или с рук, брал то, что дешевле, не заботясь о том, чтобы отдельные элементы сочетались между собой. А прикрыть идущие вдоль потолка трубы системы вентиляции и вытяжки с кухни он и вовсе не позаботился — просто привесил к ним несколько разномастных ламп. Холодный безликий интерьер привлек таких же посетителей. Двое довольно заморенного вида тви’леков, похожих, словно братья, сидели в углу. На столе между ними стояла бутылка; мужчины молча наливали и опрокидывали в себя стопки, будто их могли в любой момент лишить этой сомнительной радости жизни. От них веяло такой безысходностью, что Трасс предпочел отвернуться. Положив руки и голову на угол барной стойки, дремал другой посетитель, молодой человек в форме сотрудника местной логистической компании. Последним гостем кантины был салластанец. Он, похоже, был относительно трезв. Во всяком случае, говорил он бойко и убеждал хозяина кантины купить у него джербу, которую ему пришлось принять в качестве оплаты карточного долга, и которая ну никак не помещалась на его судне. Хозяин, дородный человек лет пятидесяти, слушал его не без интереса, однако не соглашался и не отказывался. Видимо, прикидывал, сможет ли выгодно перепродать джербу или проще пустить ее на мясо.

Когда Трасс подошел ближе к барной стойке, хозяин прервал деловую беседу, расплылся в дежурной улыбке.

— Добрый вечер, — поздоровался он и быстро окинул Трасса взглядом с ног до головы. — Эк вас потрепало.

— Да, дождь довольно сильный. Мне нужен горячий чай, ужин, корм и теплый денник для моего фазьера. Снаружи я видел что-то похожее на конюшню, — сказал Трасс с привычной самоуверенностью.

— У нас все есть. Но сперва заплатите.

Трасс подумал, что хозяин шутит — или собирается потребовать побольше денег. Хотя говорил тот слишком уж дерзко для поданного в присутствии монарха.

— Вы что, не знаете, кто я? — уточнил Трасс.

— Откуда же мне знать? С тех пор, как новый император стал прилетать на Бисс, здесь много придворных побывало. Кто девок в номера таскает, кто шушукается по углам — мне-то что? У нас всем рады. Но деньги вперед.

Как всякий правитель на отдыхе, Трасс не носил с собой денег. Его поразило, что кто-то может не знать его в лицо. Салластанец окликнул хозяина, попросил налить еще и явно приготовился возобновить переговоры о продаже джербы. Когда тот подошел к нему, Трасс увидел на стене небольшое зеркало, прежде скрытое спиной владельца кантины. От своего вида он пришел в ужас. Во время безумной гонки по лесу он потерял отделанную мехом, драгоценными камнями и ауродиевым шитьем шапочку с перьями, охотничий костюм испачкался в соке листьев или ягод — теперь уже сложно судить — и был порван в нескольких местах. Следы грязи и сока остались также на лице, прическа пришла в беспорядок. Ничего удивительного, что хозяин кантины не узнал императора в таком виде. Поскольку подданные привыкли видеть его в окружении свиты, офицеров, охраны и прочих атрибутов власти, они испытывали перед ним благоговение и страх, даже если он появлялся во дворце в одиночестве. Он сам как бы слился в народном сознании со своим эскортом, их невозможно было представить отдельно друг от друга. Для подкрепления этой картины требовалась подходящая обстановка. В дешевой кантине не ждали в гости императора, не надеялись узнать его в чиссе в потрепанном охотничьем костюме. Лишившись привычной окружающей его пышности, Трасс в один миг утратил и авторитет, слился с тысячами других инородцев в Империи.

Трасс снял с косы ауродиевую подвеску с колокольчиком, который издавал мелодичный перезвон при каждом движении, положил ее на барную стойку и позвал хозяина.

— У меня нет с собой денег, но этой подвески хватит, чтобы оплатить полный ремонт вашего заведения, — сказал он.

Хозяин кантины посмотрел на украшение, скривился. Его и без того прохладный тон сделался ледяным.

— У нас здесь не ювелирный магазин. Принимаем только наличные.

— Тогда можно мне стакан кипятка и воспользоваться станцией связи? Деньги мне привезут.

Нехотя хозяин налил Трассу холодной воды в стакан грубой работы и указал, откуда можно выйти на связь, добавив, что звонки оплачиваются ему лично: по Биссу — один тариф, на другие планеты — в тройном размере. Трасс сухо поблагодарил его.

Первым делом Трасс набрал номер личного комлинка брата. Но тот не ответил — не то бросил где-то комлинк, не то встроенная система защиты не пропускала незнакомый звонок. Тогда Трасс попытался связаться с Чипой, с министром двора, с некоторыми придворными, чьи номера он знал. Повсюду он встречал молчание. Трасс предпринял последнюю попытку, прежде чем вызвать спасательный отряд, — набрал Беррика Парка. И тот ответил почти сразу, поскольку не являлся высокопоставленным лицом. Голос у него был встревоженный. Едва Беррик понял, что его не разыгрывают, он засыпал Трасса вопросами: в безопасности ли он, здоров ли, где находится, нужна ли медицинская помощь и так далее. После всех волнений этого дня Трассу приятно было узнать, что хоть кому-то не плевать на его благополучие. Однако он не позволил себе сказать о том открыто. Трасс перебил Парка, объяснил, где находится, велел прислать спидер, транспортер для фазьера и немного денег и завершил звонок. Под строгим взглядом хозяина — будто несколько минут разговора могли его разорить — Трасс проследовал в освежитель. Как и все остальное в этой кантине, освежитель оставлял желать много лучшего, особенно в том, что касалось запахов. Но Трасс не придал этому значения. В освежителе он умылся, пригладил волосы, привел в порядок и немного просушил одежду. Потом он вернулся в зал, забрал свой стакан с водой, сел за столик лицом к двери и стал ждать. Он словно попал в прошлое, когда он только-только поселился на Корусанте. Денег вечно не хватало, приходилось экономить на всем, а перспективы выглядели блекло. Будущее представлялось Трассу совершенно туманным, но он, несмотря ни на что, сумел обратить себе на пользу настоящее. А нынче он вспоминал, на Корусанте ему и воду не налили бы бесплатно, даже в заведениях для инородцев. Верно, экономические реформы работали, раз сделали некоторых хозяев кантин настолько расточительными. Потягивая холодную воду, Трасс думал о горячей ванне, которую примет во дворце, и о плотном ужине, который ему подадут слуги. С каждой минутой нелюбезное обращение хозяина кантины раздражало его все больше, хотя тот уже забыл о нем и теперь торговался с салластанцем. Империя принадлежала Трассу. Бисс принадлежал Трассу. Земля, на которой стоит эта кантина, принадлежала Трассу. Он в любой момент мог приказать снести кантину и построить на ее месте еще один дворец. Да что там — он мог велеть построить сколько угодно дворцов. Так кем себя вообразил этот мужлан? Трасс счел его недостойным настоящей мести императора… а вот объектом для работы разных проверяющих органов — вполне.

Не прошло и получаса, как на улице раздался вой сирен и рев моторов спидеров. В кантину с винтовками наперевес ввалилась дюжина штурмовиков. Последним вошел Беррик Парк. Тви’леки, несмотря на опьянение, среагировали быстро: спрятались под стол, не забыв прихватить с собой бутылку. Салластанец попытался было улизнуть в освежитель, но был сразу же задержан. Один только спавший у стойки парень не обратил внимания на поднявшийся шум, даже окрики и тычки штурмовиков не смогли его разбудить. Со своего места Трасс с улыбкой наблюдал за этой сценой. Хозяин кантины заметно побледнел, но еще старался храбриться.

— Эй-эй-эй! Я — честный коммерсант! Все налоги заплатил на год вперед! — крикнул он Парку и наклонился, видимо, чтобы достать соответствующие документы и разрешения.

Беррик схватил его за затылок и буквально впечатал лицом в барную стойку.

— Где император?! — крикнул он.

— Мне-то откуда знать? — пробурчал хозяин.

— Я здесь, — подал голос Трасс.

Оставив в покое хозяина, Беррик подбежал к нему и упал на одно колено.

— Государь, простите вашего нерадивого слугу. Позвольте сопроводить вас во дворец, — с благоговением произнес он.

Трасс кивнул и поднялся:

— Заплатите этому господину за его гостеприимство.

Потирая щеку, хозяин кантины во все глаза уставился на Трасса. Он и не чаял когда-нибудь увидеть императора вживую, а в итоге оказал ему такой холодный прием. Сейчас он горько сожалел о том, что не отвел ему лучшую комнату над кантиной, не предложил горячий ужин — ведь за это потом можно было выставить грандиозный счет. И в том, что не принял подвеску, тоже раскаивался. Однако извиниться он не успел.

Глядя строго перед собой, Трасс вышел из кантины и, сопровождаемый Берриком Парком, сел в хорошо знакомый спидер с имперским гербом на дверях. Там его уже ждала сложенная на сидении стопка чистой сухой одежды. В специальной термоподставке стоял большой чайник и чашка. Беррик не упустил еще множество мелочей, проявил заботу о возлюбленном. Он не сказал ему ни слова укоризны, и император был растроган. Несмотря на это, Трасс предпочел бы, чтобы на месте Беррика был Траун. Но Траун не приехал за братом. Вряд ли он вообще знал, что происходит. Трассу подумалось, что Беррик мог специально утаить от Трауна и других придворных звонок Трасса, дабы предстать перед императором в наилучшем свете. Много недель назад Трасс охладел к своему фавориту; они давно не спали вместе. Хотя Трасс старался это скрыть из сострадания к самолюбию Беррика, при дворе уже начали шептаться. Парк помог императору переодеться в дороге, укутал его теплым меховым плащом, потчевал горячим чаем с согревающей настойкой и сладостями, рассказывал, как во дворце все переполошились, — словом, как мог отвлекал Трасса от печальных мыслей. Он не стал задавать вопросов. Таким было их правило: если желал, Трасс делился впечатлениями и чувствами; если нет, не имело смыла его спрашивать.

Как только спидер остановился у парадного подъезда Летнего дворца, на ступени высыпала толпа придворных. Хотя было уже темно и лил дождь, они не побоялись намочить свои туалеты. Со скорбными лицами, утирая слезы (несомненно, притворные), вельможи опустились на колени перед императором и запричитали:

— Мы прогневили вас. Мы проявили небрежение. Нам нет прощения. Мы заслуживаем наказания.

Трасс безразлично махнул рукой.

— Вашей вины здесь нет. Встаньте.

— Благодарим ваше величество, — почти хором ответили придворные.

Император прошел мимо них, ни с кем не обменялся улыбкой или приветом. Тоска и досада уже превзошли все пределы, и у Трасса не осталось сил выражать недовольство. Ему было только стыдно чувствовать, что столько народу смотрит на него сейчас и видят его расстроенное лицо. В дворцовых залах, на лестницах, где он должен был появиться, собрались другие, менее ретивые вельможи и слуги. Министр двора собрал их, дабы изобразить радостную встречу. Как только они заприметили Трасса, тут же устремились к нему с плачем, визгом, возгласами. Словом, шум поднялся, как во время пожара в цирке. Император нахмурился, велел всем прекратить глупую истерику и разойтись. Он воспользовался обходным маршрутом, чтобы подняться в свои покои. На каком-то этапе пути его нагнал Чипа и попытался вернуть его к многолюдному сборищу, доложив:

— Ваше величество, придворные так рады снова видеть вас. Они хотят засвидетельствовать почтение лично.

— Позже, Чипа, пусть подождут до завтра.

— Как прикажет ваше величество. Когда капитан Парк сообщил, что вы возвращаетесь, я взял на себя смелость приготовить для вас горячую ванну и подогреть вино с пряностями.

— Что бы я без тебя делал… А что мой брат?

— Его высочество безмерно тревожился. Он посылал поисковые отряды до тех пор, пока дворец не обезлюдел. Насилу удержали его от того, чтобы ехать самому.

Почему-то вспомнились Трассу способности фазьера брата. Он сам подарил Трауну этого скакуна — превосходного, отменно выезженного, резвого, но не очень выносливого. На таком не очень долго можно было бы рыскать по лесу. Зато этот фазьер был альбиносом с белоснежной мягкой шерстью и темно-бордовыми печальными глазами. Прекрасное дополнение для образа гранд-адмирала. Когда договаривался о покупке, Трасс выслушал длиннейшие описания фазьера, его стати, родословной, аллюров, выносливости, норова. Заводчик запросил фантастическую сумму даже по меркам Корусанта. Император не постеснялся торговаться, и в конце концов довел стоимость до более осмысленной. Заводчик продал фазьера под именем Снежного Рассвета. Имя показалось Трассу очень удачным. Красноватые глаза зверя действительно напоминали солнце на рассвете, встающее над заснеженным лугом. Получив такой подарок, Траун был очень доволен. Он назвал фазьера Стремительным. Еще тогда Трасс посчитал такое имя достойным скорее военного корабля, чем изящного благородного животного. Зато Пеллеон не стал стесняться в выборе имени. Позднее Трасс узнал, что через несколько дней после того, как брат стал владельцем Стремительного, он на радостях подарил очаровательную кобылу-фазьера своему фавориту, и тот назвал ее Звезда Рассвета. Возмутительно изысканное имя.

— Это правда? Ты не врешь мне, Чипа?

— Я не осмелюсь врать вашему величеству.

— Верно. Ты не врешь — ты щадишь мои чувства.

То, что брат переживал и отправлял отряды на его поиски, согрело сердце Трасса. Значит, Траун не окончательно утратил к нему интерес, таящееся в его сердце тепло снова можно раздуть в пламя. И вдруг Трассу вспомнилось, как Траун лежал на коленях Пеллеона, в белом и сияющем охотничьем костюме — точно чистый снег в грязной луже. Припомнил он и слова, однажды сказанные брату: бриллиант, упавший в грязь, остается бриллиантом. Именно так император видел отношения Трауна и Пеллеона. Он с грустью признался себе, что пережил бы потерю власти, короны, денег, положения, но не расположения брата. Именно любви Трауна лишил его Пеллеон, и он еще сильнее возненавидел этого кореллианского выскочку. Несмотря на все терзания и жестокие душевные мучения, причиненные ему братом, Трасс был не в силах изгнать Трауна из своего сердца.

Chapter 28 Chapter Text

А здесь примешан яд к любым победам
И радости, печалью осажденной,
Не вырваться из страшного кольца.
Луиш де Камоэнс

Из-за дурацкой головы в итоге,
Страдают все вокруг, не только ноги.
Григорий Гаш

Здоровье Трасса всегда было довольно хрупким. Неудивительно, что после охоты, на которой он промок и замерз, он несколько дней провел в постели с простудой. Опасались, как бы болезнь не приобрела более серьезной формы, как то случилось несколько лет назад на Корусанте, однако обошлось. Император купался в жалости к себе и заботе окружающих. Беррик Парк находился при нем неотлучно, смиренно сносил его капризы, исполнял все желания. Не каждый родитель так печется о здоровье отпрыска, как Беррик — о Трассе. Траун, конечно, знал, что ему следует проведать брата. Но так как ему доложили, что состояние императора не вызывает опасений, он то и дело откладывал визит. Слишком трудно ему было оторваться от прелестей Пеллеона. Придворные пришли в негодование, между собой обвиняли первого принца крови в бессердечии и жестокости. Но что действительно их встревожило — это та власть, которую Пеллеон приобрел над Трауном. Собравшиеся на Биссе вельможи Пеллеона не любили, но обычно они не любили его на расстоянии. Теперь у них появилась возможность созерцать, какие знаки внимания Траун ежедневно оказывает своему возлюбленному. Не было такого желания или каприза Гилада, которого он бы не исполнил. Все, что можно достать хитростью или за деньги, Траун добывал по первому требованию. Многие в те дни на Биссе взглянули правде в глаза и признались себе: их ненависть к Пеллеону в меньшей степени связана с политикой, чем с завистью. Редко кому в жизни удавалось изведать страсть, при которой их любили бы так, как Траун любил Пеллеона. В высшем свете, где очень многое делалось ради политических или экономических выгод, даже браки по взаимной симпатии являлись редкостью, о страсти и говорить не приходилось. Отношения Трауна и Пеллеона и раньше не покидали топа самых популярных тем в светских салонах, а после возвращения гранд-адмирала на Биссе, казалось, вообще ни о чем другом не говорили. Конечно, сплетники умолкали в присутствии тех, о ком судачили, но не особенно скрывали: они только и ждут возможности продолжать перемывать кости.

Однажды Трауну лично довелось услышать подобную беседу. Пользуясь тем, что всеобщее внимание отвлечено болезнью брата, он сделал еще один заказ в дворцовой швейной мастерской, притом велел держать его в строжайшей тайне, даже от министра двора. Этот наряд он планировал подарить Гиладу, тем самым поддержать его моральный дух. Забирать готовый костюм он отправился лично, поскольку не доверял прислуге. При дворе Трасса, где бы тот не находился, а в Летнем дворце особенно, слуги вечно норовили сунуть нос не в свои дела в надежде выгодно продать секреты Лоору. Работой швейных дроидов Траун остался доволен, распорядился бережно сложить костюм в непрозрачную коробку и с ней в руках заторопился вернуться в свои покои. Чтобы избежать встреч с придворными, он надумал срезать путь через одну из тропических оранжерей. Влажный и жаркий микроклимат в ней обычно отпугивал придворных. Траун вошел в оранжерею и был уже на полпути к выходу с противоположной стороны, как услышал звук открывающихся дверей, голоса и смех. Он поспешил скрыться за декоративной каменной горкой с искусственным водопадом. В оранжерею вошла группа придворных, они жаловались на невыносимый холод и сырость во дворце, подтрунивали друг над другом. Что оказалось особенно неприятным — они направились к водопаду. Дамы расположились на искусно декорированных лавочках, кавалеры оседлали поросшие мхом камни вокруг лагуны. Порадовавшись долгожданному теплу, они продолжили прерванную беседу. Все были видны Трауну, тогда как его надежно скрывал водопад и широкие листья тропических растений. Собравшиеся люди и инородцы недолюбливали Пеллеона более или менее открыто. Трауна опечалило, что к ним присоединилось несколько прибывших с ним и остававшихся на Биссе офицеров, — о них он был более высокого мнения. Он предположил, что шум водопада скроет его шаги, но задержался, когда прислушался к разговорам придворных.

— Прошу вас, генерал, теперь ваша очередь рассказывать, — настояла графиня Неро-Жордис.

Пару лет назад ее муж страшно проигрался в карты Гельгену Форсу. Сумма вышла настолько чудовищная, что граф оказался близок к разорению. К счастью для него Форс согласился принять в качестве уплаты долга акции, которыми тот владел, но не каким-нибудь, а акции «Технологий Сиенара». Они приносили немалый доход, но не это возмутило графиню. На следующем собрании акционеров выяснилось, что Форс с помощью разных ухищрений завладел контрольным пакетом акций компании и фактически передал ее под управление военного министерства. Она предположила (не без оснований), что за многоступенчатым планом стоял Пеллеон, и с тех пор не скрывала своей неприязни.

— Не знаю, позволено ли мне будет оскорбить слух этого собрания такой историей, — принялся ломаться генерал Ютинен, как то водилось у корулагцев.

— Вы можете его даже изнасиловать, лишь бы история была хороша, — заверил его маркиз Шапилонь.

Его сын дважды пытался поступить в основанную Пеллеоном военную академию, оба раза с треском провалился. Тогда отец отправился к адмиралу с подарками и завел разговор о важности поддержки патриотических устремлений у молодежи. Он прозрачно намекнул, что был бы очень благодарен, если бы его сына зачислили в обход экзаменов. Но Пеллеон отказал. Более того, он показал маркизу экзаменационные листы сына, прокомментировал решения некоторых задач и заставил его покраснеть из-за того, что вырастил такого дурака. Якобы намекнул даже, что сыну маркиза стоило бы сперва пройти тест на разумность. И якобы сообщил об этом комендантам всех достойных академий Империи. Траун в эту часть истории не верил, Пеллеон тоже все отрицал. В итоге маркиз Шапилонь запихнул отпрыска в какую-то захудалую академию во Внешнем кольце, где юноша худо-бедно учился.

— Я расскажу о тех, кого знаю, — продолжил генерал Ютинен. — Некоторые из вас, я полагаю, с ними знакомы. Речь пойдет о лейтенанте Феллипети. Он известен тем, что красотой способен потягаться с его величеством, а также тем, что успешно окрутил адмирала Клятиса.

— О, адмирал ведь на нем женился? Я помню голофото с их неприлично роскошной свадьбы на Корусанте. Старик в парадной форме и юноша, похожий на звезду голоэкрана. Они выглядели такими счастливыми, — уточнила графиня.

— Вы совершенно правы. Но их счастье длилось недолго. Лейтенант Феллипети оказался амбициозным человеком. Показалось ли ему слишком утомительно ждать, когда муж преставится, или недостаточной вдовья доля от адмиральской пенсии, не могу знать. Только мне достоверно известно, что лейтенант добивался внимания верховного главнокомандующего и наконец добился. Вернее, еще не внимания, а обещания представить его верховному главнокомандующему. Вам также наверняка известно, насколько ревнив адмирал Клятис. Впрочем, ревность не спасает от рогов. Так вот, как раз накануне обеда у верховного главнокомандующего адмирал Клятис получил сообщение с неопровержимыми доказательствами того, что молодой муж изменяет ему с каким-то парнишкой, с которым раньше учился в академии. Он так разгневался, что избил беднягу чуть не до полусмерти. Говорят, особенно ему нравилось бить Феллипети по лицу. Уж точно можно сказать, что после такого выяснения отношений Феллипети не мог ни ходить, ни говорить, а его прелестное личико походило на шматок мяса. Ни о каком знакомстве с верховным главнокомандующим и речи не шло. Говорят также, что это дело рук адмирала Пеллеона. Опасаясь, как бы верховный главнокомандующий не увлекся Феллипети, Пеллеон действовал через своих агентов, собрал компромат и отправил его адмиралу Клятису.

Придворные зашумели, не без удовольствия осуждая Пеллеона:

— До чего неприятно!

— Какое безобразие! Каждому надо дать шанс на знакомство с его высочеством.

Следующим взял слово коммодор Реннан, некогда принадлежавший в Флоту Мау, но по милости Трауна и Пеллеона лишившийся связанных с этим флотом привилегий:

— Эту историю мне рассказала персона, заслуживающая всяческого доверия. Однажды в конце рабочего дня адмирал Пеллеон навестил гранд-адмирала и приступил к выполнению обязанностей, соответствующих его положению, прямо в кабинете. Гранд-адмирал сидел за рабочим столом, а Пеллеон залез под стол и… — Реннан сделал характерное движение, обозначающие минет.

Слушатели разразились хохотом, а графиня Неро Жордис шутливо хлопнула коммодора по колену веером:

— Какой вы гадкий!

— Это только начало. Так вот, когда у гранд-адмирала дело пошло на лад, в его кабинет ворвалась адмирал Даала. Пришлось ее принять. И надо же такому быть, что адмирал Даала начала жаловаться на адмирала Пеллеона из-за того, что все деньги уходят его личному флоту, а на флот Мау ничего не остается. При ее появлении адмиралу Пеллеону, скрытому от чужих глаз, пришлось прервать свое занятие и замереть, но, услышав ее крики, он тихо рассмеялся, подобрался к гранд-адмиралу и… Как думаете? Продолжил с того же места, где остановился.

— До чего дерзко!

— Смелости ему не занимать.

— Наглости, я бы сказала.

— Итак, гранд-адмирал оказался в непростом положении, — насладившись произведенным эффектом, продолжал Реннан. — С одной стороны, ему приходилось вести деловой разговор, а с другой — наслаждаться ласками и не выдать себя. Тот, кто поведал мне эту историю, уверяет, что удовольствие гранд-адмирала было таким острым, что он едва держал себя в руках. Адмирал Пеллеон поистине превзошел сам себя! Он был так хорош, что в конце концов гранд-адмирал не смог сдержаться, пришел к логическому завершению и выдал себя сладострастным стоном. Адмирал Даала сразу поняла, что произошло, и принялась, как это у нее водится, браниться, — тут Реннан набрал в легкие побольше воздуха и выдал довольно сносную пародию на Даалу: — Да вы совсем оборзели! Совершенно стыд потеряли! Дурью маетесь вместо работы!

Слушатели снова засмеялись и похвалили его мастерство подражания. Трауну оставалось только скрипеть зубами от раздражения. В отличие от предыдущей истории, эта соответствовала правде. Досадно, но Траун взял с Даалы слово чести, что она никому об этом не расскажет.

— Уж не знаю, обращалась ли она к гранд-адмиралу или к его фавориту или просто выражала недовольство, — рассказывал Реннан.— Но тут адмирал Пеллеон, до этого слышавший ее обвинения от слова до слова, вылез из-под стола и возразил: «Вовсе нет, адмирал. Я добиваюсь увеличения финансирования для своего флота». Пристыженная и злая, адмирал Даала поспешно ретировалась.

Осмеянию подверглись все участники истории. Знали бы придворные, что один из тех, над кем они потешаются, находится поблизости, мигом прикусили бы языки. Но они о том ведать не ведали, потому позволяли себе не стесняться в выражениях. Эта компания казалась давно и крепко сложившейся. Нетрудно было представить, сколько еще подобных кружков по интересам образовалось в Летнем дворце. В адрес Пеллеона действительно можно было высказать много упреков, отзываться о проводимой им политике, о его личности, поступках и частной жизни. Впрочем, многие и не лишали себя этого удовольствия, как только что было показано. Траун подумывал о том, чтобы предстать перед придворными и сделать им внушение. Но чего бы он этим добился? Извинения от этих людей были бы ложью. Ни угрозы, ни увещевания не изменили бы их истинных чувств. И Траун незаметно ушел, позволив придворным одалживать друг у друга словесный яд. Вернувшись к себе, он надежно спрятал подарок для Пеллеона.

Впоследствии он старался казаться равнодушным, но не мог подавить неприязнь, которая возникала в его сердце каждый раз, как он встречал графиню Неро-Жордис, маркиза Шапилоня, генерала Ютинена, коммодора Реннана и других членов той компании. Их злые речи задевали его чувство справедливости, и положение возлюбленного представлялось Трауну все более затруднительным. Его сердце разрывалось от боли, когда он представлял, что Гиладу приходилось выносить насмешки день за днем на протяжении многих месяцев. К концу первой недели пребывания на Биссе он окончательно уверился в том, что тянуть с заключением брака больше нельзя. Траун дождался, когда брат поправится и снова начнет выходить, выследил его. Единственным местом за пределами императорских покоев, которое Трасс посещал в одиночестве, являлась внутренняя комнатушка без окон, холодная, практически без мебели, где держали забальзамированные головы хейпанских предателей. Трасс повадился подолгу оставаться там, что беспокоило всех, кто сколько-нибудь близко знал его. Император всегда отличался веселым жизнерадостным нравов. С чего вдруг такая перемена? Откуда возникло желание видеть части мертвецов? Когда Трасс в очередной раз отправился посмотреть на хейпанцев, Траун последовал за ним. Ступая неслышно, он держался на расстоянии позади брата, незаметно вошел в комнату, притаился в тени. Направленный пучок света от единственной лампы был направлен на длинный стол, на котором выстроились банки с трофеями. Траун поразился, с каким равнодушием Трасс разглядывает отрезанные головы.

— Говорят, хейпанцам нет равных в красоте, но что-то я этого не вижу, — произнес Трасс на чеуне отрешенным тоном. Могло показаться будто он говорит сам с собой. — Возможно, дело в подаче. Надо бы помыть и уложить им волосы. И добавить немного грима, а то пигментные пятна у этого выглядят некрасиво. Рау, тебе так не кажется?

— Это, скорее, трупные пятна, — ответил Траун и подошел к брату. Бледность Трасса произвела на него неприятное впечатление. За время болезни император сильно похудел, черты его лица заострились, в них проступило нечто жесткое, злое, агрессивное. — Меддроиды спешили и могли ошибиться с расчетом концентрации бальзамического раствора.

— Тем более, нужно привести головы в порядок.

— Как ты узнал, что я здесь?

Император повернул голову к брату и улыбнулся, и из-за игры света эта улыбка показалась Трауну подобием оскала черепа.

— Я всегда чувствую тебя. Даже когда ты находишься на другом конце галактики от меня, я знаю, здоров ты или болен, радуешься или грустишь, — сказал он и снова отвернулся к головам, указал на ту, которая принадлежала какой-то даме, и спросил:

— Зачем крепить бирку с именем к волосам? Смотри, у этой волосы короткие, и бирка вот-вот свалится. Надо бы впредь крепить бирку к мочке уха. Уши есть практически у всех, а в прическах возможно разнообразие.

— Признаться, я удивлен, что ты так спокойно об этом рассуждаешь.

— А мне следовало упасть в обморок? Головы и части тел пугают меня не больше, чем куски мяса на фермерских рынках. О, или ты хотел меня напугать? Прости, что испортил впечатление. Единственное, о чем я сейчас думаю, это что страдания этих людей уже закончились, а мои еще продолжаются. По сравнению с теми муками, которые я испытываю каждый день, пара капель крови ничего не значат.

— Неужели обязательно представлять все в таком мелодраматичном виде?

— Ты не пришел ко мне после возвращения с Хейпса, и нет смысла спрашивать, где ты провел ночь. И пока я болел, ты ни разу не зашел меня проведать. Даже не прислал адъютанта справиться о моем здоровье. Что же, мне радоваться? Мне тяжело, когда сам ты рядом со мной, а сердце твое далеко. Хотел бы я знать, каким колдовством этот старик удерживает твое внимание.

— Нет никакого колдовства, и тебе это известно. И раз уж ты вспомнил о Гиладе, то я…

Император перебил брата:

— Тогда что? Если не колдовством, то чем он тебя взял?

— Рас, ты всегда так хвалишься умением проникать в суть вещей и событий, а очевидного не видишь. А раз ты сам не понимаешь, то нет смысла объяснять.

— Иными словами, ты и сам не знаешь? Хорош романтик, — усмехнулся император, отвернулся от брата и сделал пару шагов к выходу, как Траун сказал:

— Во время хейпанской кампании я о многом размышлял и пришел к выводу, что моя холостая жизнь слишком затянулась. Постарайся отнестись к этому спокойно, как император, а не как частное лицо. Рас, я собираюсь вступить в брак.

— Что ж, поздравляю, — Трасс взял банку с головой герцогини, повернул так, чтобы лицо дамы смотрело на Трауна, и поинтересовался: — И кто же эта счастливица? Одна из хейпанских принцесс?

— Не притворяйся глупее, чем ты есть. Думаю, мы оба знаем, что речь идет не о женщине. Я хочу жениться на Гиладе и прошу у тебя официального разрешения.

Пожалуй, попытайся Траун заставить брата отречься от престола, он бы не рассердил его до такой степени. Это было словно гром посреди ясного неба, молния, испепелившая ожидание и радость в сердце Трасса. В один миг утратив самообладание, император швырнул под ноги брату банку, которую держал в руках. Стекло разбилось, бальзамический раствор забрызгал сапоги Трауна, с неприятным звуком голова шлепнулась на пол. Трасс разразился бранью, недостойной императора. Он крыл на чем свет стоит Трауна и Пеллеона вместе и по отдельности, мешал слова из бейсика и других языков, поскольку ругательств в чеуне определенно не хватало для выражения всей гаммы его чувств. За время довольно длинного монолога он ни разу не повторился, чем удивил Трауна. Гранд-адмирал считал себя большим знатоком по части нецензурной лексики, ведь за сорок с лишним лет на флоте от командиров, сослуживцев и подчиненных он наслушался разных выражений. А теперь он подумал, что можно было не устраивать хейпанскую кампанию — Трассу достаточно было ответить на оскорбительное письмо другим, еще более впечатляющим. В иной ситуации Траун бы законспектировал за Трассом, но сейчас ему было не до увлекательной лингвистики. Основной посыл речей императора сводился к запрету на морганатический брак. Как не пытался Траун урезонить брата, в ответ получал лишь еще больше поношений. В конце концов он стал терять терпение. Ему не впервые приходилось выслушивать оскорбления в свой адрес. Но незаслуженная брань в отношении Пеллеона действовала ему на нервы. Траун начал огрызаться, и скандал приобрел совершенно отвратительный характер. Обоюдное внутреннее возмущение перешло в глухое раздражение, выразившееся в оскорбительных и непоправимых словах, тяжелых обвинениях и резких ответах. Их охватывало непреодолимое стремление мучить, колоть и терзать друг другу сердце. Так продолжалось довольно долго. В конце концов оба позабыли о первопричине ссоры, вспомнили старые обиды и перешли к оскорблению друг друга. Чувствуя, что еще несколько слов — и он разобьет о макушку брата банку с другой забальзамированной головой, Траун предпочел уступить. Он крайне редко терял над собой контроль, но сейчас оказался опасно близко к этому. Прояви Трасс больше понимания и сочувствия, он бы понял, как Траун страдает от неопределенности положения возлюбленного, как действует на него сложившаяся ситуация, и отошел в сторону. Увы, чувствительность императора распространялась исключительно на поэзию и искусство.

Траун вошел в свои покои, куда теперь официально перебрался Пеллеон, с жестким, злым выражением лица. Он еще не отошел от разговора с братом. В ушах звенело от крика Трасса, по временам переходившего в визг. Гилад и его приближенные сидели в гостиной, пили чай и рассматривали образцы причудливого оружия, привезенного гранд-адмиралом с Хейпса. Увидев Трауна, все насторожились. Непривычная резкость движений Трауна встревожила кореллиан. Они привыкли не видеть от него ничего, кроме улыбок, а теперь вдруг вспомнили поговорку о том, что и ручной ранкор остается ранкором.

— Оставьте нас, — безапелляционным тоном бросил Траун.

Все, кроме Пеллеона, побросали трофеи, подскочили и готовы были уже чуть ли не бегом бежать из покоев, но Пеллеон удержал их жестом.

— Нет, задержитесь, — удивительно спокойно произнес он. — Рау, если ты все же решил бросить меня, то сделай это при свидетелях.

Траун фыркнул и зло выпалил:

— Раз тебе нужны свидетели, то слушай: Трасс не дал разрешения на наш брак.

— Ожидаемо, — Пеллеон безразлично пожал плечами, словно в принципе не рассматривал иного развития событий.

— Он меня унизил. Будто я тварь безвольная. Будто мои слова и желания ничего не значат. Я сам могу решать, с кем мне жить.

— А я говорил, что он никогда не согласится, и не важно, сколько побед и триумфов ты принесешь Империи. Давай забудем об этом и просто будем жить как прежде.

— Исключено.

Траун обернулся к притихшим кореллианам, наблюдающим за семейной драмой:

— Будьте мне свидетелями: клянусь, чего бы мне это не стоило, я заключу брак с этим человеком, — он указал на Пеллеона. — Слово принца крови. Это официальное обещание.

— С юридической точки зрения правильнее использовать настоящее время, сэр, — вставил генерал Хестив. – Будущее время обозначает намерение когда-нибудь исполнить обещание, а настоящее используется для подтверждения помолвки.

— Замечательно. В таком случае я заключаю брак с Гиладом Пеллеоном, князем Кастилогарда.

Гилад взял свою чашку и пригубил чай, будто его нисколько не впечатлила клятва Трауна. У него был вид человека, который слишком давно живет среди не вполне нормальных и уже утратил способность удивляться. Он глубоко вздохнул, поставил чашку на стол, посмотрел на пылающего от гнева Трауна, перевел взгляд на приятелей и сказал им:

— Вы можете идти. Нам с Трауном надо поговорить. Закончим разбор в другой раз.

Повторять не пришлось: кореллиане только ждали возможности покинуть покои, где сгустились тучи и вот-вот должна была разыграться семейная сцена. Они поспешно ретировались. До турболифта они дошли молча. Когда кабина пришла в движение, Форс спросил Хестива:

— Ты же записывал разбор оружия на свой падд, да?

— Так точно, — отозвался тот.

— Пожалуйста, скажи, что не выключил запись, когда Траун пришел.

— Ты меня за конченного идиота держишь? Конечно, нет.

Хестив достал из кармана брюк падд, постучал по экрану костяшками пальцев:

— Клятва Трауна записана в лучшем виде. Закон об обещании жениться еще действует. Если Гил захочет добиться разрешения на брак через суд, решение будет в его пользу, и императору будет трудно его оспорить.

— Если только император к тому времени не отменит этот закон, — вставил адмирал Тоно.

— Пусть попробует. Законы, как и их отмены, не имеют обратной силы, — усмехнулся Форс, но, глядя на напряженные лица приятелей, уточнил: — Не имеют же, да?

Хестив пожал плечами:

— По правилам — да. Но вспомни Палпатина. Он выворачивал законы, как пожелает. Трасс был его советником и наверняка многому научился, может, сам подкидывал ему идеи. Не знаю, Ген, на что пойдет император. Наше счастье, что по образованию он дипломат, а не юрист, и что нет рядом с ним кого-то вроде Таркина.

— Тьфу, не поминай всуе, — Форс сотворил в воздухе оберегающий знак. — Положимся на Трауна. Он что-нибудь придумает. Возможно, дело не дойдет ни до суда, ни до отмены закона.

— Возможно, — буркнул Хестив.

Энтузиазм всех поутих. Каждый отсчитывал дни до возвращения на Корусант. Им казалось, что в столице жизни войдет в привычную колею, все проблемы каким-то образом разрешатся. По крайней мере, им не придется ежедневно бороться за существование против враждебно настроенных придворных.

Chapter 29 Chapter Text

Тоска по родине — дерево без годовых колец,
Оно никогда не стареет.
Са Му-Жун

Весь день — состояние острейшей ностальгии,
ностальгии по всему: по родине, детству,
тому, что своими руками разрушил,
по стольким пустым годам, стольким бесслезным дням…
Эмиль Мишель Чоран

Перелет на Корусант занимал не так много времени. Но командир «Империи», флагмана Трасса, всегда перестраховывался, летел на малом ходу, чтобы его драгоценного пассажира не укачало, чтобы его ничто не напугало и не встревожило. Кораблям сопровождения приходилось подстраиваться под флагман и тащиться в хвосте. Прибыть в пункт назначения раньше императора считалось оскорблением. Обычно Трауна и Пеллеона раздражала необходимость следовать за кораблем императора. Гипердвигатель «Химеры» не имел себе равных в Империи. Хотя она считалась далеко не новым кораблем, но гипердвигатель и масса других улучшений придавали ей скорость и задор, невиданный для звездных разрушителей. При этом «Химера» считалась самым надежным кораблем флота. Лишь недавно по этому показателю она уступила «Империи», флагману Трасса. То, что его любимицу потеснили с лидерских позиций хоть в чем-то, Пеллеон воспринял болезненно, но ничем себя не выдал. Он пожаловался только Трауну, и тот долго успокаивал его, убеждал, что невозможно сравнивать «Химеру» и «Империю» — последний все же был звездным разрушителем супер-класса, а это совершенно другой тип кораблей.

Возвращение двора с Бисса после Хейпанской кампании стало единственным прецедентом, когда ни Траун, ни Пеллеон не возражали против намеренного затягивания перелета. Траун задумал использовать это время для того, чтобы вернуть Гиладу былую уверенность в себе. Конечно, он не ждал немедленных результатов, но хотел побаловать возлюбленного. Благодаря позаимствованному у Трасса препарату ко дню вылета волосы на голове, лице и теле Пеллеона уже отрасли достаточно, чтобы он перестал стесняться показываться на публике и бояться смотреться в зеркало. Перед отправлением Траун поделился с ним своей идеей: он хотел попробовать кое-что новое в постели. Новизна заключалась в том, что Траун собирался занять принимающую позицию. К этому он планировал добавить нечто вроде ролевой игры, в которой Гиладу отводилась доминирующая роль. Траун обещал выполнять все, что ему скажут. По мере того, как он расписывал сценарий игры, Пеллеон буквально чувствовал, как поднимается артериальное давление — и не только оно. Он-то отлично знал, как редко Траун бывает покорным и как часто в прошлом получал наказания за ненадлежащее выполнение приказов. Ему казалось, если Траун покорится чужой воле, то центр галактики сойдет с оси или произойдет нечто столь же грандиозное. Не желая прослыть неблагодарным, он не высказал своих сомнений. Вместо этого Гилад поинтересовался, занимался ли когда-нибудь Траун сексом в принимающей позиции. В глубине души он надеялся услышать, что ему предоставлена честь стать первопроходцем. Но тут его ждало разочарование.

— Я пробовал это несколько раз с Воссом Парком, очень давно, — ответил Траун. — Он был весьма опытным любовником и старался доставить мне максимальное удовольствие, не могу пожаловаться. Но на том основании, что я какое-то время находился в принимающей позиции, Восс почему-то решил, что может дерзить мне на публике. Пришлось его осадить и вернуться к традиционному распределению ролей. Уверен, ты не совершишь такой ошибки.

«Вот оно, — подумал Пеллеон, — мы еще не начали, а он уже торгуется и угрожает». Но затем его мысли были отвлечены на другое. Ему пришлось подождать, пока «Империя» уйдет в гиперпространство и «Химера» сможет отправиться за ней. Траун остался в их каюте, а Пеллеон бродил по мостику, проверял работу офицеров за разными станциями, беседовал с капитаном и старшим помощником о событиях Хейпанской кампании, которую он вынужденно пропустил, словом, занимал себя чем угодно, чтобы не думать о том, что сейчас делает его возлюбленный. Ожидание казалось ему бесконечным. Но вот, наконец, «Империя» исчезла в гиперпространстве. Корабли сопровождения один за другим следовали за ней. Как только настала очередь «Химеры», Пеллеон вздохнул с облегчением. Но он не побежал в каюту в ту же секунду. Для приличия он сделал еще один круг, получил все положенные подтверждения, что системы работают в штатном режиме, мысленно отсчитал ровно две минуты, в течение которых он любовался гиперпространством. После этого он с чистой совестью произнес стандартную фразу: «Капитан, корабль в вашем распоряжении». Капитан Квентон принял управление, а Пеллеон смог удалиться.

Гилад запретил себе бежать к каюте. Он намеренно растягивал удовольствие от предвкушения. Его шаги были размеренными, а лицо не выражало ничего, кроме благородного спокойствия. Разве что легкий румянец мог выдать волнение, но его можно было списать на последствия длительного пребывания на свежем воздухе Бисса. Впрочем, на борту «Химеры» Пеллеона мало интересовало, что о нем подумают подчиненные. Вся Империя знала о его связи с Трауном. Те, кто считал неуставные отношения такого плана делом предосудительным, скоро прервали знакомство с Пеллеоном, запросили о переводе с «Химеры» и получили его. Гилад их не винил: нельзя всю жизнь идти против своих убеждений. Замены ушедшим нашлись очень быстро. С тех пор, как «Химера» стала флагманом Трауна, количество желающих служить на ней росло год от года. Гилад смог позволить себе роскошь выбирать новых членов экипажа, оценивая их способности и достижения, а не играть в рулетку, как раньше, когда он не знал, какого дурака или подлеца ему подкинет Адмиралтейство. Те люди, которые подавали заявку на службу именно на «Химере», знали, на что шли. Сойдясь с ними ближе, Пеллеон убедился: они либо достаточно прогрессивны, чтобы исключить романы на рабочем месте из числа грехов, либо достаточно мудры, чтобы закрывать глаза на слабости начальства, либо настолько одарены и увлечены другими вещами, что на подобные мелочи вовсе не обращают внимания.

Когда они встретились в каюте, Траун вручил свой подарок, необходимый для ролевой игры. Пеллеон думал, что получит набор секс-игрушек, которые сможет опробовать на Трауне, что он останется собой, а Траун приоденется порученцем или пленным хейпанским повстанцем или еще кем. Однако Траун извлек из коробки новенький комплект формы гранд-адмирала, сшитый по нынешним меркам Пеллеона. Он не упустил ни одной детали, вплоть до белых перчаток. Не хватало только ранговой пластины.

— Сегодня ты будешь грозным гранд-адмиралом, а я — твоим скромным подчиненным, — торжественно объявил Траун, снял ранговую пластину со своего кителя и закрепил ее на новеньком комплекте.

Пеллеон не знал, что и думать. Присвоение формы не по рангу — преступление. Даже если это делалось в рамках работы под прикрытием, на такое смотрели косо. Представления о недопустимости подобного переодевания настолько глубоко въелись в Пеллеона, что он едва нашел в себе силы прикоснуться к подарку. Он снял перчатки, с благоговением провел кончиками пальцев по эполету, дотронулся до нитей ауродиевого шитья, до края ранговой пластины. Хотя они с Трауном много лет жили вместе, он никогда не прикасался к его эполетам, ни обычным, ни алмазным. Прикосновение к эполетам и ранговой пластине среди офицеров считалось более оскорбительным, чем шлепок по заднице. Во время войны не редки были случаи, когда офицеры хватались за оружие, если гражданское лицо, даже высокопоставленное, панибратски хлопало их по груди и нечаянно задевало ранговую пластину. Лично Гилад не стал бы так драматизировать на их месте, но он их понимал. И суды их понимали. Ни один офицер не понес наказания за такое убийство. Разглядывая комплект формы, Гилад не знал, на что решиться. Он уверял себя, что это все понарошку, никто не узнает. Траун не торопил его, позволял дойти до желания примерить подарок самостоятельно. Чтобы не стеснять его, он вышел в соседнюю комнату переодеться в свой костюм для ролевой игры. Пеллеон был ему за это признателен. Он попытался представить себя гранд-адмиралом. Какие у него были бы обязанности? Какие манеры? Какой образ он показывал бы публике и подчиненным? Гилад зацепился за слова Трауна о «грозном гранд-адмирале». Намекал ли он тем самым, что хотел бы видеть его более жестким и требовательным? Да, пожалуй. Это представляло определенную проблему. Они и раньше иногда проводили игры с доминированием и подчинением. Роль доминатора всегда давалась Гиладу с трудом. Гилад безумно любил Трауна и «наказывать» его, шлепать, даже если он на это напрашивался, унижать, лишать оргазма было ему в тягость. Еще меньше желания причинять боль было у Пеллеона сейчас, когда Траун оказывался в пассивной позиции, а его удовольствие полностью зависело от выдержки и доброй воли партнера. Ему в голову пришла идея: он решил быть требовательным до секса, а во время и после вести себя как обычно. Гилад продумал стратегию и, довольный собой, стал переодеваться.

Когда они увиделись снова, Траун был одет как скромный капитан, а Пеллеон сиял великолепием гранд-адмиральской формы. Траун не смог сдержаться восхищения

— Выглядишь потрясающе, — сказал он. — Белое тебе к лицу. Именно таким я хочу тебя видеть — равным себе.

Следовало бы сделать ответный комплимент, но тогда это стало бы настоящей ложью. Цвет капитанской формы плохо сочетался с цветом кожи Трауна, придавал его лицу нездоровый оттенок. Белый шел ему гораздо больше. Еще и форма была узка Трауну в плечах, а ниже висела слишком свободно. Имперский китель, как известно, если не подогнан по фигуре, напоминает мешок. Гилад прежде не видел Трауна в такой невыигрышной одежде. Не сразу он догадался, что Траун просто натянул на себя его же старый китель. Это было настоящее позорище. Поэтому Пеллеон немного слукавил:

— Брось, разве можно нас сравнивать? В военном деле я все равно что начинающий по сравнению с тобой.

— Ты слишком скромен.

— И ты намного импозантнее меня. Да и происхождение у меня подкачало. Ты — принц крови, а я… Что тут скажешь? Отец — рабочий на заводе, мать — продавщица в магазине.

— Я тоже не всегда был принцем крови. Многое из того, что Трасс говорил о нашем прошлом, — ложь или правда только отчасти. Мы не родились в семье Митт, «славной многими воинами и политиками», нас усыновили. Это распространенная практика у чиссов. Наш отец был школьным учителем, а мать — домохозяйкой. Мы жили так бедно, что не каждый день видели на столе мясо. У нас с братом даже кроватей не было, мы спали вдвоем на старом раскладном диване до тех пор, пока Трасс не вырос и его не усыновили. Так что мы тоже очень скромного происхождения. Помнишь официальную историю моего появления на свет?

— Про то, что при родах ты чуть не разорвал утробу матери? И потом ты так кричал, что врач сказал твоим родителям: «Под вашей крышей вырастет славный воин»?

— Да. Это все ложь. Я появился на свет в ходе операции, не плакал, как бы врачи меня не трясли и не шлепали, и потом долго был таким тихим, что родители сомневались, не немой ли я. Собственно, Рас доказал им обратное.

— Как?

— Очень просто — уколол меня швейной иглой. Он до сих пор иногда со смехом об этом вспоминает.

— Да уж, находчивости ему не занимать.

Гилад многое мог бы сказать о жестокости детей и о том, какие взрослые из них вырастают, однако воздержался от этого. К чему поднимать неприятные темы, когда у них впереди столько планов? Так что Пеллеон прочистил горло, расправил плечи и произнес более низким, чем обычно, голосом:

— Хорошо, что вы соизволили наконец зайти, капитан. Я давно собирался обсудить с вами ряд вопросов. Пройдемте.

Он указал в сторону кабинета Трауна. Его тон был холоден, в какой-то степени даже неприятен. Пеллеон вошел в кабинет, не оглянувшись, сел за рабочий стол гранд-адмирала, по-хозяйски расположился в его кресле, окинул кабинет скучающим взглядом. Освещение оставалось неярким, комфортным для чисских глаз, зато оно придавало переливам ауродиевого шитья таинственный, почти мистический блеск. Гилад украдкой ловил свое отражение в полированных стенных панелях или черной крышке стола и сожалел, что где-то поблизости нет настоящего зеркала. Увы, из мебели в кабинете, кроме рабочего стола, находились лишь два стула для посетителей да с полдюжины постаментов с расставленными на них произведениями искусства. На противоположной от стола стене висел большой портрет Пеллеона, написанной в классической, почти древней манере, настоящими красками. Подобные портреты имелись у Трауна во всех его резиденциях. Где бы он не оказывался, он повсюду желал видеть любимое лицо. Гилад находил это милым. А сейчас это играло ему на руку: будто деревенщина, выбившийся в гранд-адмиралы, теперь рисуется.

Траун вошел в кабинет, вжав голову в плечи, не поднимая глаз. На стул он сел с какой-то нервозностью. Казалось, он старается выглядеть как можно меньше и незаметнее, что для мужчины его роста и такой ослепительной красоты было просто смешно.

Пеллеон начал воспитательную беседу с общих мест о важности дисциплины. Вести подобные рассуждения он мог даже во сне. Потом перешел к более конкретным обвинениями, начиная с опозданий на службу. Если Траун пытался как-то оправдаться, Гилад цыкал на него. Можно было предположить, что гранд-адмирал наслаждается звуком своего голоса и чужим подчиненным положением. Дабы доказать бездарность персонажа Трауна, Пеллеон предложил ему испытание. На своем падде он открыл программу для расчета нужд отдельных кораблей и целого флота, начиная от запасов топлива и заканчивая сменами постельного белья. Настоящие мастера пользования этой программы служили по интендантскому ведомству, но капитанам также вменялось в обязанность разбираться в ней хотя бы поверхностно. Пеллеон передал падд Трауну и велел провести расчеты в соответствии с нуждами своего флота.

Последний раз такие формы Траун видел лет тридцать назад и подзабыл тонкости их заполнения. Пеллеон, который не так давно избавился от необходимости работать с ними, которому они являлись в кошмарных снах, напротив, знал их очень хорошо. Траун не боялся показать некомпетентность в работе с документами. Это всего лишь часть игры, верно? Он написал числа, первыми пришедшие на ум, и, довольный собой, вручил падд Пеллеону. Он рассчитывал на более увлекательное продолжение вечера, однако обманулся в своих надеждах. Пробежав глазами по таблице, Пеллеон нахмурился.

— Это никуда не годится, — проворчал он. — Если следовать вашим расчетам, половина кораблей останется без топлива. Извольте переделать, — и он вернул падд.

Траун удивился. Он, конечно, хотел реализма, но не думал, что Гилад так войдет в роль. Траун еще раз вгляделся в исходные цифры, потыкал на кнопки в строке формул. Где-то там находилась нужная формула, куда достаточно было вставить несколько чисел, и результат появлялся сам собой. Однако за те годы, что он этим не занимался, интерфейс программы неоднократно изменялся и в итоге стал таким, что Траун с трудом его узнавал. Поборовшись некоторое время с формулами, Траун выдал вторую версию заполненной таблицы, вполне правдоподобную на его взгляд. Но Пеллеон снова вернул ему падд со словами:

— Где вас учили проводить расчеты? На Татуине?

Это начинало походить на издевательство, месть за то, что ему-то пришлось столько лет кряду возиться с формами и таблицами, пока Траун прохлаждался в Неизведанных регионах. Но и третья версия Пеллеона не устроила. Он проглядел ее и покачал головой.

— М-да, в Адмиралтействе давно ходят слухи о том, как вы получили свою должность, ведь на такое место просто так не присесть. Я им не верил, но теперь убедился сам, — строго произнес он. — С такими знаниями вас следовало бы хорошенько высечь и не допускать до службы.

— Я готов смиренно принять наказание, — потупив глаза, ответил Траун. Даже при слабом освещении было заметно, что щеки его слегка потемнели от смущения.

— Ваше счастье, что телесные наказания на флоте запрещены. Но не спешите радоваться. У меня есть другие планы на ваш зад. Встать!

Траун подскочил, вытянулся по стойке смирно. Пеллеон велел ему подойти ближе и раздеться. Он лениво разглядывал Трауна, пока тот расстегивал ремень, снимал китель и рубашку, и притворялся, будто его нисколько не занимает открывающийся вид. Раздевшись до пояса, Траун замялся, неуверенно сложил руки на животе.

— Продолжайте. Или мне и этому нужно вас учить? — возмутился Пеллеон.

Траун расстегнул брюки и спустил их до колен, запустил большие пальцы за резинку трусов, но так и не снял их, словно он был не в силах побороть робость.

— До чего непонятливый, — пробурчал Пеллеон и прикрикнул: — Лицом на стол! Живо!

С несвойственной ему покорностью Траун исполнил и этот приказ.

А Пеллеон достал из ящика стола их любимую смазку, поставил ее на стол, снял белые перчатки, чтобы их не запачкать, резко стянул с Трауна трусы и наконец позволил себе полюбоваться фронтом работ. Он отпустил несколько довольно откровенных замечаний относительно формы ягодиц Трауна и того, что бы он с ними сделал, когда бы имел больше свободного времени. Раз Пеллеон получил Трауна в полное распоряжение, то решил порадовать его той лаской, которая приносила ему огромное удовольствие. Он раздвинул ягодицы Трауна и принялся дразнить его, вылизывая пространство вокруг ануса. Тот издал протяжный стон, двинулся назад. Но Пеллеон крепко держал его, не позволяя двигаться. Чтобы эта мысль лучше дошла до сознания любовника, он шлепнул его по заднице, велел:

— Не шевелись или больше ничего не получишь.

Траун уронил голову на руки и пробормотал:

— Сэр, вы жестоки.

Но дергаться он перестал.

Усмехнувшись, Пеллеон снова вернулся к его анусу. Он хорошо знал эти ощущения. Сначала щекотно, хочется смеяться от неловкости. Но постепенно эта зона начинала казаться самой чувствительной в теле. Возникало желание попробовать еще, дольше, дальше и глубже. Потом приходило чувство нарушения неписанных запретов и удовольствие, смешанное со стыдом. Траун приучил Пеллеона к этой ласке, и Гиладу казалось совершенно естественным дать ему ощутить то же самое. На самом деле он думал о том, как странно, что они не сделали этого раньше. Пеллеон опробовал на Трауне все техники, которые нравились ему самому. Он рисовал языком спирали, то приближаясь к отверстию, то удаляясь от него, медленными толчками пытался протолкнуть язык внутрь, скользил по складкам кожи, будто пересчитывал их. У Трауна перехватило дыхание. Гилад прислушивался к нему, и каждый стон с его стороны заставлял его удвоить усилия. Постепенно мышцы расслабились, поддались на ласку, и Пеллеон смог свободно вставлять и вытаскивать язык, чувствуя, как мышцы сжимаются вокруг него. Гилад представлял себе, на что будут похожи ощущения, когда вместо языка внутри Трауна окажется его член, и эти фантазии заставили его позабыть и о гипертонии, и о радикулите, и о прочих бедах. Но он не останавливался. Он стал двигать языком более агрессивно, более страстно, более напористо. Пеллеон совсем позабыл о времени, полностью погрузился в процесс.

И вдруг до его слуха донеслось сдавленное «Гил, пожалуйста…», за которым последовал не то всхлип, не то стон. Пеллеон оторвался от зада Трауна и увидел, что тот с трудом себя контролирует. Траун спрятал лицо в ладонях, его напряженная спина блестела от пота, бедра подрагивали от предвкушения, капли предъэякулята падали одна за другой на белье и образовали заметное влажное пятно. Удовольствие оказалось слишком сильным для него. Но он не осознавал, что будет больше. Гилад выдавил смазку на ладонь, провел языком по яйцам Трауна, снова скользнул к анусу, взял его член в руку, крепко сжал и начал медленно гладить его. Сочетание ощущений, верно, показалось Трауну невыносимым, чересчур ярким. Он вскрикнул от удовольствия. Пеллеон только ухмыльнулся. Он тоже наслаждался собой. Потом он отстранился, провел по анусу пальцами свободной руки, аккуратно ввел внутрь один палец. После столь основательной подготовки с этим не возникло проблем. Добавив смазки, Пеллеон ввел второй палец, стал медленно и нежно растягивать вход. Он старался быть таким же осторожным, каким всегда был с ним Траун. Ему хотелось показать любимому, какое удовольствие приносит такая близость. При этом он не забывал дрочить ему. Когда Гиладу удалось нащупать простату, его ласки стали более целенаправленными. Он припомнил все случаи, когда Трауну удавалось довести его до разрядки только с помощью пальцев, и постарался если не повторить успех, то устремиться к нему. Увы, пальцы у него были не такими длинными и тонкими, как у Трауна. Однако в гибкости они им не уступали, и Пеллеон массировал простату, вводил и вытаскивал пальцы, раздвигал, растягивал мышцы вокруг.

Одновременная стимуляция продолжала подталкивать Трауна все ближе и ближе к оргазму. Он только и мог, что бессвязно стонать, сознание отказывалось оформлять желания в слова. Перед глазами у него плясали звездочки, и Траун был уверен, что упадет в обморок, если Гилад продолжит в том же духе. Когда ему уже стало казаться, что душа вот-вот расстанется с телом от наслаждения, Пеллеон убрал от него руки. Траун застонал от разочарования и подался назад. Плевать на правила игры, на их роли, на приличия, на то, что Гилад подумает о его поведении, — в погоне за удовольствием он был готов пойти на все.

Пеллеон ухватил его за бедра, прижал к столу, напомнил, что нельзя шевелиться без разрешения. Для большего эффекта он ухватил Трауна за волосы, заставил приподнять голову и взглянул ему в лицо. С запозданием он почувствовал, что не стоило этого делать, если он собирался продержаться дольше пары минут. Щеки и кончик носа Трауна потемнели от прилива крови, в глазах стояли слезы, а физиономия не выражала ничего, кроме чистого сладострастия и готовности покориться чужой воле. Гилад запомнил Трауна таким на будущее, если ему когда-нибудь потребуется подхлестнуть возбуждение.

Его собственный член стоял с того момента, как он только приступил к риммингу. Теперь же он пульсировал от перспективы войти в горячий тесный зад Трауна и сочился предэякулятом. Гилад добавил смазки, провел рукой вокруг головки вниз, распределил ее равномерно по члену. Он прижал головку к анусу, начал проталкиваться внутрь неспешно, но уверенно и неумолимо. Ему вспомнилось, что именно в таких выражениях Траун однажды описал его стиль работы. Если Пеллеон ставил перед собой некую цель, то добивался ее без спешки, постепенно, с неизбежностью падающего молота. Иными словами, Гилад пытался отвлечь себя чем-нибудь, чтобы не кончить на месте от того, каким тугим оказался Траун, несмотря на основательную подготовку. Разница в температуре тел чиссов и людей сейчас работала против Гилада: казалось, жар тела любимого может его сжечь. Правда, Гилад знал, что нет ничего позорного в слишком скором оргазме. Он не сомневался в том, что Траун не станет его стыдить или насмехаться, как и он не делал ничего подобного, когда Траун кончал раньше, чем планировал. Однако, Траун был бы разочарован. И Гиладу не хотелось его разочаровывать. Он продолжал медленно погружаться в его тело, пока не дошел до конца. Траун под ним дрожал, встречал каждое его движение стоном.

Наслаждаясь небывалой близостью с партнером, Пеллеон надолго задержался в таком положении. Потом он сделал несколько аккуратных толчков, чтобы проверить, как Траун реагирует на новые для него ощущения. Опытным путем он попытался найти нужный угол проникновения, чтобы давить на простату при каждом движении, но это оказалось не так просто. Ему не хватало роста. Чтобы все прошло идеально, ему пришлось бы либо сбегать за каким-нибудь невысоким плоским предметом, вроде ящика для оружия, либо снять с Трауна сапоги, брюки, белье и заставить его сильнее раздвинуть ноги. Ни тот, ни другой вариант его не прельщали. Кроме того, Траун становился все более беспокойным, начал ерзать под ним. И Гилад решил оставить все как есть, а недостаток ощущений компенсировать дрочкой. Он почти полностью вытащил член, оставил внутри только головку, затем плавно погрузился обратно. Ускоряя темп, он повторял это снова и снова. После стольких лет в принимающей позиции Пеллеон успел забыть, как хорошо быть сверху. Он наслаждался каждой секундой, каждым восторженным вздохом Трауна, и жаром его тела, и тем, как он сжимается вокруг его члена. Но больше всего его заводило понимание: этот спектакль — только для него. Никто в Империи не видел Трауна таким , покорным, умоляющим о сексе, готовым исполнить любую фантазию партнера. Никому такое даже в голову не приходило. Пеллеон узнал достаточно об отношениях братьев (и даже больше, чем хотел бы). Среди прочего он убедился, что Траун никогда не позволял брату брать его, а Трасс к этому и не стремился. Был, конечно, еще Восс Парк, с которым Траун чего только не перепробовал. Но где он сейчас, этот Восс Парк? Свое сердце и тело Траун отдал именно Пеллеону. Было от чего потерять голову. Но как бы Гиладу не хотелось растянуть удовольствие, он не мог продолжать в таком бешеном темпе вечно. После очередного глубокого толчка он полностью вышел из Трауна. Тот издал почти звериный рык, потребовал на чеун:

— Вернись!

За годы отношений Гилад усвоил: если во время секса Траун забывает бейсик, это хороший знак. Но Пеллеон не торопился выполнить его желание. Вместо этого он взял смазку, сел в кресло и поманил к себе Трауна.

— Иди сюда, хочу получше рассмотреть тебя, — он постарался вложить в эти слова всю весомость равносильных приказам просьб имперских гранд-адмиралов.

Это правда, Пеллеону всегда нравилось смотреть на Трауна, любоваться его грацией, и сейчас, когда он так распален, Траун был действительно прекрасен. Однако другая правда заключалась в том, что Пеллеон устал. С каждым годом любовные скачки давались ему все сложнее, сильнее утомляли. Как ему говорили, такое часто случается, когда возможности плоти не поспевают за желаниями духа. Но он собирался скрывать сей прискорбный факт от Трауна с помощью разного рода хитростей и уловок. Вроде этой.

С трудом оторвавшись от стола, Траун выпрямился. И Гиладу показалось, что он задал любимому непосильную задачу. Траун тяжело дышал, ноги едва его держали. Путаясь в одежде, он с остервенением стащил сапоги, брюки и белье, без прежней элегантности и буквально набросился на Пеллеона, оседлал его бедра. Он действовал так стремительно, что Гилад едва успел освежить слой смазки на своем члене. Траун опустился на его член так, будто делал это регулярно. Траун закинул руки на плечи Пеллеона, оперся на них, начал насаживаться, вращать бедрами, выискивая наилучший угол.

— Ты великолепен, — прошептал Гилад.

Ответный стон Трауна перешел в сдавленный крик. Очевидно, Траун нашел идеальное для себя положение. Задыхаясь от удовольствия, он резко вскидывал бедра и так же быстро опускался. Он продолжал цепляться за плечи Пеллеона, а тот яростно дрочил ему. Траун запрокинул голову назад, закрыл глаза, выгнулся всем телом. Для него не осталось ничего, кроме собственного удовольствия. С его губ срывались короткие слова, вроде «Вот так», «Хорошо», «Еще», потом — отдельные слоги, совсем ни на что не похожие. Гилад не настолько еще выучил чеун, чтобы делать определенные выводы, но он сомневался, что кто-то на пике блаженства станет использовать расширенный вокабуляр. Проще всего из этих обрывков слов было собрать имя. Однако Пеллеон знал слишком мало чисских имен, чтобы и тут с уверенностью что-то утверждать. Сама мысль, что Траун в такой момент думает о ком-то из своего прошлого, показалась ему нелепой. Но на всякий случай Гилад решил напомнить Трауну, где он и с кем. Он прильнул к Трауну, принялся обнимать, покрывать поцелуями его влажное от пота тело, но тот в своей безумной скачке ничего не замечал. Тогда Пеллеон свободной рукой снова схватил его за волосы, заставил наклониться и укусил его, куда смог дотянуться, — около ключицы. Укусил сильно. Гилад почувствовал металлический привкус крови на языке. Траун вскрикнул, открыл глаза. Все его тело напряглось, и он кончил, волны дрожи и сильных мышечных сокращений заставили его согнуться, уткнуться лицом в плечо Пеллеона. Он так сильно стиснул в себе член Гилада, что тот тоже не смог больше сдерживаться. Время остановилось, пока они сидели, прижавшись друг к другу, переводя дыхание, наслаждаясь своей связью. Гилад чувствовал, как теплая сперма стекает по его пальцам, отпустил член Трауна, слизал семя любимого до капли. Краем глаза он видел, что Траун наблюдает за ним.

— Все в порядке? Нигде не болит? – спросил он.

— Нет, все хорошо.

— Значит, еще заболит. Нельзя сразу давать такие большие усилия на ноги, Рау. Ты должен был позволить мне…

— Ради такого удовольствия я готов потерпеть.

— Так тебе понравилось?

— Я жалею, что мы не сделали этого раньше. Думаю, нам стоит делать так почаще. А это… — Траун приложил ладонь к месту укуса, пощупал ранку пальцами, — было неожиданно. И приятно. Тебе каждый раз удается меня удивить.

— Ты настолько увлекся этой игрой, что мне показалось… Возможно, ты думал не обо мне. Возможно, у тебя раньше был другой мужчина, могущественный покровитель, и сегодня тебе отчего-то захотелось вспомнить о нем.

Траун потерся носом об шею Гилада и сказал:

— Мужчина действительно был. Много лет назад, на родине. Он относился ко мне с невероятной добротой и пониманием. Я не знал об истинной природе его чувств ко мне, а когда разобрался, стало уже поздно. Я был так глуп тогда. У вас с ним много общего. Вы бы понравились друг другу. Но когда мы занимаемся любовью, я думаю только о тебе, Гил.

Позднее, лежа рядом с любимым, Траун чувствовал себя совершенно счастливым. Он вспомнил о том, с кем ему так и не довелось разделить подобной близости, и сердце окутала легкая дымка печали. Возможно, пойми он чужие чувства раньше, все вышло бы иначе в Доминации. Возможно, не было бы ни ссылки, ни Империи, ни этой блестящей жизни. Возможно, ему было бы больнее покидать дом, а прочее осталось бы тем же.

Прошло не так много лет с коронации Трасса. Гражданская война в Империи закончилась. Траун подавил самые крупные очаги сопротивления новой власти, а с более мелкими недобитками повстанцев расправлялись другие имперские командиры. Поскольку Траун удержал за собой должность верховного главнокомандующего, он получил возможность реализовать свои идеи по реорганизации вооруженных сил, не спрашивая разрешения брата. Оставался, конечно, еще денежный вопрос. Экономика Империи была сильно подорвана войной с одной стороны и заметным перекосом в сторону военной промышленности — с другой. Но Трасс работал над этим и, как правило, выделял Трауну все запрошенные суммы. Личная жизнь гранд-адмирала тоже била ключом. Он уговорил Пеллеона переехать в его квартиру и наслаждался его обществом каждую свободную минуту. Правда, ему приходилось делить свое внимание между Пеллеоном и Трассом так, чтобы ни один, ни другой ничего не заподозрили. Тогда он любил их обоих одинаково, но постепенно его сердце стало склоняться к Пеллеону.

Рабочая деятельность Трауна находилась в самом разгаре, когда по засекреченному каналу ему пришло сообщение. Оно содержало приглашение принять участие в качестве судьи или хотя бы зрителя в совместных военных учениях Империи Руки и Доминации чиссов. Сперва Траун подумал, что это шутка. Он поддерживал связь с созданным им государством через Восса Парка. Первое время после возвращения Трауна в Империю тот регулярно докладывал, как идут дела, а Траун исправно ему отвечал. Со временем Траун отзывался на его сообщения все менее охотно, писал коротко и в один печальный день сообщил Парку, что вряд ли в ближайшем обозримом будущем прилетит на Нирауан и уж точно больше не вернется в его постель. Как Восс отнесся к тому, что его бросили письмом, Траун так и не узнал. Вероятно, Парк воспринял это известие со стоицизмом истинного имперского офицера. Во всяком случае, его ответное сообщение было подчеркнуто вежливым и сухим. У Трауна сложилось впечатление, что составлять его Воссу помогал кто-то из приближенных. С тех пор Парк ограничивался поздравлениями на день рождения и на день Империи, а также сдержанными готовыми отчетами. Изредка Восс просил совета в виде анализа произведений искусства потенциальных противников Империи Руки, но стратегию выстраивал сам. На том общение любовников, проведших бок о бок почти пятнадцать лет и основавших одно из крупнейших и сильнейших государств Неизведанных регионов, исчерпывалось.

И вдруг — любезное приглашение на учения. В тексте упоминалось несколько имен старых знакомых Трауна, начиная с адмирала Ар'алани. Ради возможности повидаться с ней Траун полетел бы на другой край галактики. А чтобы окончательно развеять его сомнения, Парк прикрепил к сообщению скан-копию записки, начертанной рукой Ар'алани лично. С годами ее почерк стал более резким, но характерные изгибы линий, летящие буквы, сильный нажим Траун узнал бы где и когда угодно. Ар'алани использовала нейтральные выражения вежливости, к ее словам невозможно было придраться. Она не имела привычки манерничать, с ним-то уж точно. Траун был заинтригован не столько приглашением, сколько тем, как Парку удалось уговорить Ар'алани набросать несколько слов. Из рапортов Восса он знал, что он налаживает связи с Доминацией чиссов, но патриархи и синдики, естественно, артачатся. Когда и как случилось так, что Парк и Ар'алани настолько сблизились?

В переписке о таких вещах не спрашивают, потому Траун отправил подтверждение своего согласия выступить в качестве судьи и стал готовиться к отлету. Он не сказал Трассу, куда собирается, из опасения, что брат станет его удерживать. Пеллеону он сообщил только, что его зовут срочные дела. Как бы сильно Траун не любил Гилада, он еще не мог рассказать ему об Империи Руки: ранг Пеллеона не позволял. На Нирауан гранд-адмирал отправился на «Величественном», одном из тех звездных разрушителей, которые он привел с собой из Неизведанных регионов. Экипаж был в ужасе. Люди опасались, что они снова застрянут в Неизведанных регионах лет на десять. Дабы унять общую нервозность, Траун публично объявил, что они вроде как отправляются в увеселительный полет продолжительностью не больше пары-тройки месяцев — одна нога здесь, другая там. В правдивости его слов никто не посмел усомниться.

При пересечении границы Империи Руки на корабль Трауна поступило новое сообщение с координатами точки встречи. Всего несколько лет назад, когда Траун покидал эти края, граница между его империей и Империей на тот момент уже покойного Палпатина была достаточно условной. За время его отсутствия Парк навел самый образцовый порядок, какой только возможен в космосе. Гиперпространственные пути охранялись. На границе несла дежурство боевая станция с космопортом и таможенной службой. Истребители всегда держали наготове, чтобы встретить желанных гостей и проводить нежеланных. В который раз Траун подумал, что не ошибся в Парке: лучшего правителя для здешних мест было не сыскать. Но задерживаться на границе, чтобы осмотреть все нововведения, он не стал. Он спешил к месту встречи. Оно находилось в нейтральной зоне между Империей Руки и Доминацией чиссов на примерно одинаковом расстоянии от территорий обоих государств. Там взгляду Трауна предстало поистине великолепное зрелище: дюжина крупных кораблей выстроились друг против друга. Изящные обводы чисских «ночных драконов» контрастировали с резкими линиями имперских звездных разрушителей. Кораблей поменьше было несколько десятков с обеих сторон. Малейшие сомнения покинули Трауна, его охватило приятное волнение предвкушения. Мысленно он уже рисовал себе, какой прекрасный балет могут исполнить вместе два флота. И спектакль этот — для него. Это польстило бы и менее тщеславному военачальнику, чем Траун.

Гранд-адмирал объявил о себе. Связист едва успевал переключать каналы, чтобы передать ответные приветы на бейсике и чеуне. Когда первая волна восторгов от встречи схлынула, с «Предостерегающего», флагмана Империи Руки, сообщили, что адмирал Парк приглашает гранд-адмирала Трауна ознакомиться с планом учений. Это не соответствовало имперскому протоколу: Парку следовало бы явиться к старшему по званию с планами, картами, подарками и парой бутылок в карманах. Для такого предложения у Парка обязательно имелась причина. Траун с грустью посмотрел на «Стойкий», флагман Доминации чиссов. Корабль Ар'алани. Его он легко узнал спустя много лет, как и ее почерк. Ступить на его палубу Траун не надеялся, ведь «Стойкий» считался территорией Доминации чиссов. В постановлении суда о его ссылке перечислялись все способы проникновения на родину. Въезд, влет, вход, вполз, вброс, телепортация, астральное перемещение на территорию Доминации для Трауна были по-прежнему закрыты. Зная его, судьи проявили изрядную фантазию. Будь на то воля Трауна, они бы уже сидели за столом с Ар'алани и Парком, дегустировали лучшие алкогольные напитки со всех уголков галактики, травили байки, вспоминали прошлое, обсуждали планы на будущее. Но довольствоваться приходилось одним Парком. Траун вылетел к «Предостерегающему». Его ни на миг не посещала мысль о том, какую легкую мишень представляет его челнок. Так любой дышащий воздухом не задумывается о находящихся в воздухе вирусах, бактериях, частицах сажи и о многом другом, что может повредить здоровью. Зато пилоты челнока всю дорогу сидели как на иголках. Их страх удивил Трауна. Многое могло измениться в Империи Руки, но чтобы Восс Парк или Ар'алани предали его — нет, такое невозможно.

Полет прошел благополучно. Челнок Трауна приземлился в ангаре «Предостерегающего». Адмирал Парк лично возглавлял встречающий комитет. С ним приветствовать Трауна пришли еще около полусотни старших офицеров: людей, чиссов и представителей иных рас. Давняя фантазия Трауна о государстве, где все расы равны в правах и возможностях, казалось, реализовалась. Впрочем, чтобы оценить степень ее реализации, требовалось более длительное наблюдение. При Палпатине именно Трауна ставили в пример, когда речь шла о расовом разнообразии в вооруженных силах. Его хотя бы не обманули. Для кого-то хаос становился лестницей, но армейская служба во все века оставалась надежным социальным лифтом. Продвижение в чинах для себя и брата стало тем немногим, за что Траун был искренне признателен покойному императору. Благодаря этому он имел теперь возможность пожимать руки подчиненным, взирающим на него почти как на бога.

Приветственная церемония основывалась на традиционных имперских протоколах, но также включала в себя элементы, позаимствованные у разных народов, входящих в Империю Руки. В связи с этим она несколько затянулась. После ее окончания Парк проводил Трауна в свой кабинет для знакомства с планами учений и его роли в них. Незаметно толпа свитских растаяла. К кабинету Парка Траун и Восс подходили одни. Это показалось Трауну подозрительным. Парк любил большие компании, общение, внимание. Оставаться наедине он предпочитал только когда искал интимной близости. И именно это в планы Трауна не входило.

— Восс, — вполголоса предупредил он, — если это какая-то попытка восстановить наши отношения…

— На сей раз я — всего лишь дымовая завеса, — Парк загадочно усмехнулся. — По твою душу пришли.

Он открыл дверь в свой кабинет и пропустил Трауна вперед. Внешне кабинет мало чем отличался от того, который был у Трауна на «Химере», разве что подборка произведений искусства другая. Главное заключалась в том, кто сидел за рабочим столом. Адмирал Ар'алани поджидала обоих мужчин. Свет в кабинете был притушен, и в полутьме ее глаза сияли особенно пугающе. Выражение ее лица было совершенно безучастное. Кожа увяла, потеряла свежесть юности. Спокойный взгляд приобрел холодную проницательность. С трепещущим от радости сердцем Траун устремился к ней, но та не проявила никаких признаков душевного волнения. Все в облике адмирала говорило о пугающей бесчувственности. В этом отношении она достигла совершенства, предписанного чисскими культурными канонами.

— Я за вами. Генерал Ба'киф хочет вас видеть, — холодно сказала Ар'алани, подчеркивая, что вовсе не разделяет желание генерала и, будь на то ее воля, ноги бы ее здесь не было.

Впрочем, пугающей она могла показаться людям. Траун находил ее прекрасной, как и всегда. На первый взгляд она совсем не изменилась. Будто не было этих тридцати с лишним лет разлуки. Но Траун не дал ностальгии овладеть собой. Его больше интересовало, зачем он понадобился Ба'кифу, как подружились Парк и Ар'алани и зачем устроили этот спектакль. Каждый их жест отдавал театральностью. «Уж не репетировали ли они?» — подумал Траун. По их переглядам он понял, что так оно и было. Оба выглядели до смешного серьезными. Или же их вид не казался Трауну тревожащим потому, что вся сцена совпала с его желаниями: он наконец-то оказался среди самых близких по духу военачальников. Для полного счастья ему не хватало Пеллеона и еще пары приятелей с чисской стороны. Если бы не упоминание генерала Ба'кифа, можно было бы надеяться провести время как обычные военнослужащие, без интриг, тайн, драматических поворотов. Траун не стал спрашивать, зачем он вдруг понадобился Ба'кифу. Если генерал втянул в дело Ар'алани и половину чисского флота, значит, дело важное. Одно Трауна тревожило:

— Что насчет законности моего пребывания в Доминации?

— Мне поручено привезти вас, и я сделаю это любой ценой. Даже в обход закона, если потребуется, — процедила Ар'алани.

Именно этого Траун и опасался. За себя он не беспокоился, но ему отчаянно не хотелось впутывать в это дело Ар'алани. Если бы что-то пошло не так, его бы просто экстрадировали в Империю Руки — позорно, но пережить можно. Последствия для адмирала, провезшего государственного преступника на территорию Доминации, были бы куда серьезнее.

— К счастью для всех нас, грубо нарушать законы Доминации не потребуется. Мы всего лишь откалибруем их трактовку, — бодро предложил Парк.

— Что может стать большим нарушением, чем пересечение границы тем, кому это запрещено? — уточнил Траун.

Парк поднял вверх указательный палец, привлекая внимание к гениальности своей идеи:

— Вот здесь и начинается калибровка. Гранд-адмирал Траун никуда не полетит. Он законопослушный чисс.

На этих словах Ар'алани хмыкнула.

— Во время учений гранд-адмирал Траун будет находиться на флагмане флота Империи Руки, чтобы наблюдать, как отважно сражаются его воины, — продолжил Парк.

— Трюк с контрабандой? — догадался Траун. За годы покорения Неизведанных регионов они выработали более десятка подобных планов на все случаи жизни.

— Лучше. Это будет открытая контрабанда с переодеванием. Мы направим на корабль адмирала Ар'алани небольшую группу военных экспертов для наблюдения за учениями. И вот ведь какая неприятность, адмиралу Ар'алани придется на несколько дней слетать на Коперо по семейным обстоятельствам. Разумеется, невозможно, чтобы адмирал путешествовала одна. Поэтому с ней отправится офицер сопровождения. Поскольку чиссы, несущие службу в Империи Руки, сохранили гражданство Доминации, то не будет ничего удивительного в том, что ей составит компанию наш военный эксперт, который имеет регистрацию на Коперо. У него тоже семейные дела.

— И с этой частью плана я не согласна, — вмешалась Ар'алани. — Лучше, чтобы со мной был кто-то из членов экипажа «Стойкого».

— Это доставит вам лишние хлопоты.

— Зато ни одна проверяющая служба в космопорту не придерется. Кроме того, ваша форма слишком приметная. Наш офицер, сопровождающий нашего адмирала, не вызовет подозрений.

— Уверен, вы сможете обсудить это с Трауном по пути. Итак, ты готов к импровизации?

— Разве я когда-нибудь был не готов?

— Вот и славно. Я все подготовил, — сказал Парк и протянул Трауну два инфочипа с удостоверением личности. — Это документы Империи Руки, это — Доминации чиссов, смотри не перепутай.

Траун вставил инфочип в падд, просмотрел информацию о том, кого ему предстоит изображать.

— Подумать только. Когда-то я подделывал для нас документы, а теперь ты, Восс, делаешь для меня то же самое. Не думал, что когда-нибудь снова буду путешествовать по официальным документам семьи Митт. Митт'оро'салвани. Этот офицер действительно существует?

— Да. Можешь встретиться с ним, если хочешь. Он очень похож на тебя внешне и пробыл здесь достаточно долго, чтобы даже давние знакомые в Доминации не заметили подмены. Но маловероятно, что вы натолкнетесь на его приятелей, это стало бы слишком большим невезением. Торос сыграет твою роль во время учений.

— Твои офицеры в курсе всего этого?

— Кто надо — да. Расслабься. В Доминации тебя не видели больше четверти века. Кому ты там нужен столько лет спустя? Положись на удачу и на то, что никому не придет в голову сравнить тебя со старыми голо.

Одна из причин, по которой Траун и Парк когда-то так близко сошлись, заключалась к склонности последнего к риску. Восс не бросался очертя голову в любую сомнительную авантюру, но участвовал в планах Трауна охотнее, чем другие офицеры. С годами он многое перенял у своего возлюбленного. План с переодеванием звучал как нечто в духе того, что Траун проделывал раньше. Но тогда он ставил под удар себя, а сейчас — Ар'алани и относительно доверительные отношения Империи Руки и Доминации чиссов. Окажись на «Предостерегающем» Трасс, принялся бы отговаривать брата от этой затеи. Но он находился в тысячах световых лет оттуда, и не мог остановить Трауна.

Парк предложил гранд-адмиралу гостевую каюту якобы для отдыха. Там Трауна уже ждал полный комплект формы офицера Империи Руки. Потом пожаловал и двойник. Сходство между Трауном и Торосом в самом деле было фантастическим — те же черты лица, то же телосложение, та же горделивая осанка — разве что последний оказался чуть ниже ростом. Проблему легко решили заготовленные Парком сапоги с увеличенным каблуком и подошвой. После стольких лет разлуки Восс все еще помнил рост любимого, его размеры одежды и обуви. На самом деле подобные детали были не так уж важны. Много лет никто не видел гранд-адмирала вблизи и не подходил к нему с измерительными приборами. Не без колебаний Траун отдал свою форму Торосу и спросил на чеуне:

— Как у вас с бейсиком?

Стоило Торосу открыть рот, как главная проблема показала себя в полный рост. Голос офицера был слишком низким и глухим, ему не хватало мелодичности тембра Трауна. Что до произношения… Сносное для чисса, который пользуется бейсиком только на службе, а свободное время предпочитает проводить в окружении соплеменников. Внешность Тороса могла обмануть многих, но слух не проведешь. Многие из офицеров Империи Руки еще помнили голос Трауна, а тем, кто забыл, гранд-адмирал буквально только что напомнил, когда приветствовал собравшихся.

— Боюсь, адмиралу Парку придется объявить, что гранд-адмирал простудился и некоторое время не сможет высказывать суждения о ходе учений, — сказал Траун.

— Таким и был изначальный план. Адмирал взял на себя подготовку и позаботился обо всех мелочах. Он не хотел, чтобы вы волновались или отвлекались, — ответил Торос на чеун.

— Вы знаете, что делать?

— Да, сэр. Я много раз просмотрел записи ваших выступлений и голофото, выучил характерные позы и выражения лица. Можете быть покойны.

— Тогда я вверяюсь вам и адмиралу Парку.

Пожелав на прощание друг другу удачи, они расстались. Торос в форме имперского гранд-адмирала поднялся на мостик «Предостерегающего», а Траун в соответствии с указаниями Парка спустился в ангар, где ждал отправления челнок Ар'алани. Стоявшие у трапа трое чиссов в форме Империи Руки переговаривались вполголоса. Заметив Трауна, они прервали беседу, приветствовали его кивком. То ли Торос не являлся душой компании, то ли эти чиссы знали, кто на самом деле стоит перед ними, но оставшееся время до появления Ар'алани они провели в молчании. Адмирал спустилась в ангар в сопровождении Парка, окинула так называемых экспертов надменным взглядом, задала Воссу риторический вопрос: «Это лучшее, что вы смогли предложить?». Ее слова и поведение призваны были убедить пилотов челнока в том, что она далеко не в восторге от учений, от общества людей и от чиссов, на которых другие чиссы смотрели не иначе как на предателей и перебежчиков. Парк принялся приводить какие-то аргументы, но она не стала их слушать и поднялась на борт. При безжалостном ярком свете ламп в ангаре стали заметны морщинки в углах глаз и губ у Ар'алани, складка между бровей. Судя по всему, последние тридцать лет на страже покоя Доминации чиссов дались ей нелегко. Трауну впору было устыдиться своего цветущего вида. Сам он не слишком пекся о красоте. Зато Трасс был на ней буквально помешан. Часть применяемых им средств для ухода и процедур перепадала Трауну. По человеческим меркам братья считались чуть ли не стариками, а по чисским — мужчинами в самом расцвете сил и красоты.

Военные эксперты поднялись на борт вслед за адмиралом, и челнок вылетел к «Стойкому». В пути Ар'алани намеренно игнорировала их, даже не смотрела в их сторону. Очевидно, из страха выдать подлинные эмоции особенно она избегала Трауна. По дороге он и трое его товарищей развлекали себя любованием «ночным драконом». Присутствие высокого начальства не помешало двум экспертом углубиться в обсуждение его ходовых характеристик, сравнивать их со звездным разрушителем и другими кораблями примерно того же класса. «Стойкий» не уступал в размерах «Предостерегающему», но отличался большей маневренностью, зато броня его оставляла желать лучшего. Его могло погубить столкновение с таким куском космического мусора, который не оставил бы на поверхности звездного разрушителя даже вмятины. Одним словом, оба корабля были великолепны, каждый по-своему.

Когда челнок приземлился в ангаре «Стойкого», военные эксперты едва могли сдержать волнение. Траун не знал, доводилось ли кому-нибудь из них оказываться на «ночном драконе». Если нет, то их ждало потрясение от его размеров — впрочем, не такое уж большое, поскольку имперские инженеры-проектировщики тоже работали с размахом. Сам Траун испытывал иные чувства. Он стоял на мостике кораблей в десять раз длиннее «ночного дракона», и на боевых станциях размером с луну он тоже побывал. От подобной мощи захватывало дух, однако ему ближе и милее сейчас казался именно «Стойкий». Ведь это практически часть родины, дома. Никто вокруг не смог бы в полной мере разделить чувств Трауна, ведь они могли вернуться в Доминацию в любой момент. Разве что Трасс бы его понял. С того момента, как Траун ступил на палубу «Стойкого», как ощутил действие знакомой силы притяжения, отличной от той, какую установил имперский стандарт для всего флота, как вдохнул смесь запахов топлива, смазок, моющих веществ, характерную для ангара, все его мысли устремились к одному: «Ну когда же Парк подаст сигнал? Когда можно будет вернуться домой?». Самый воздух на борту «ночного дракона» казался иным, хотя Траун отлично понимал, что люди и чиссы используют для дыхания практически идентичную смесь, и уловить разницу без специальных приборов невозможно.

Встречала Ар'алани капитан Вутроу, ее заместитель и по совместительству жена. Она знала Трауна не хуже адмирала и уж точно не забыла его за прошедшие годы. И не только его военно-политические эскапады делали его запоминающимся. Именно Траун вечером накануне свадьбы Ар'алани и Вутроу случайно испортил свадебный торт. На то, чтобы изготовить новый, времени уже не осталось, и пришлось импровизировать. Втроем они объехали все кондитерские магазины города, скупили более-менее похожие между собой маленькие торты. Не так любая женщина планирует провести ночь перед свадьбой. На другой день торты подали гостям, и конфуза удалось избежать. Гости нашли очень оригинальным, что компании за каждым столиком досталось свое уникальное угощение. Хотя Вутроу никогда потом не стыдила его за это, у Трауна сложилось впечатление, что она глубоко на него обижена. Во всяком случае, ее ремарки по его адресу с тех пор отличались особой насмешливостью и язвительностью. Траун благоразумно встал за спины других чиссов из Империи Руки, незаметно натянул пониже форменный кепи, чтобы хоть немного скрыть лицо в тени. Вутроу и Ар'алани перебросились дежурными приветственными фразами и собрались уже идти к турболифту, как Вутроу спросила что-то о гостях. Она качнула головой в их сторону. Должно быть, ее взгляд зацепился за единственного мужчину в группе, который не глазел по сторонам, а смотрел в пол и теребил край кепи. Траун заметил удивление на ее лице. Вутроу открыла было рот, чтобы что-то сказать, но Ар'алани оказалась быстрее: она подтолкнула жену к турболифту и нарочито громко заговорила с ней о делах. Вутроу отвернулась и, отвечая Ар'алани, вошла вместе с ней в турболифт. Вот вам и контрабанда с переодеванием. Траун не опасался Вутроу. Ради Ар'алани она бы прикрыла кого угодно. Беда в том, что Траун был знаком со многими подчиненными Ар'алани, и любой из них мог донести на него ради возможности карьерного роста.

К счастью для Трауна, в ангаре не оказалось никого, кто мог бы его опознать. За гостями из Империи Руки прислали совсем юного лейтенанта, и он проводил их в одну из тактических комнат. Там на большом экране в режиме реального времени отмечалось положение кораблей, участвующих в учениях. На экран поменьше транслировалась запись с наружных камер наблюдения. Пока на нем ничего не происходило. Из-за расстояния огромные имперские разрушители казались точками не крупнее звезд. В этой комнате гости оказались предоставлены сами себе. Ни один не спешил начать беседу. Прежде всего потому, что каждый сомневался, на каком языке говорить. Использовать бейсик на чисском корабле казалось непатриотичным. Кто-то мог подумать, будто им есть, что скрывать. Говорить на чеуне означало посвятить экипаж в свои мысли. В том, что комната полна подслушивающими устройствами, никто не сомневался.

Но вот, наконец, учения начались. Как полагается, имперский флот стрелял первым — вывел из строя чисский разведывательный истребитель. Экраны ожили, как и спикеры: по громкой связи транслировались слова адмирала Ар'алани и дерзкие ответы имперцев. Значки пришли в движение. В противоположных углах экрана появились окошки со статистикой: сколько кораблей разных классов еще в строю, сколько подбито, сколько уничтожено. Траун следил за развитием событий не без интереса, хотя о главной цели визита тоже не забывал. В короткий срок он убедился, что за прошедшие годы навыки военачальника Ар'алани стали еще более изысканными и изощренными. Парк тоже в грязь лицом не ударил. Пожалуй, он чересчур полагался на броню своих кораблей и слишком рисковал, когда считал себя в выигрышном положении. На учениях он таким образом показывал свою лихость, но в реальном бою чрезмерная самонадеянность могла дорого ему обойтись. Вскоре Ар'алани воспользовалась дерзостью Парка, ловко заманила один из его корветов под огонь и «уничтожила». В образовавшуюся брешь в имперских рядах хлынули чисские истребители, не уступавшие СИДам в маневренности и скорости, да и пилоты с обеих сторон не подвели. Более увлекательного сражения Трауну давно не доводилось видеть. В тот момент он сожалел, что не может подняться на мостик и видеть все своими глазами, а не через наблюдательные системы. Если кто-то из командиров и сомневался в победе, то этого не показал.

Бой еще продолжался, когда связистка на борту «Стойкого» получила сообщение для адмирала Ар'алани. Траун уже знал, что оно поступит и знал его содержание. В сообщении извещали о стихийном бедствии, произошедшем на Коперо, и необходимости как можно скорее прибыть на планету всем, у кого там имелась недвижимость или родные. Планета Коперо фактически не принадлежала ни одной из Правящих семей, потому стала любимым местом жительства для высокопоставленных офицеров, а также отставников, которым не удалось добиться успеха в приемных семьях. У Ар'алани там был загородный дом. В сообщении не было указано, какие территории пострадали от разгула стихии, так что для нее это был удобный повод покинуть «Стойкий». На самом деле никакого природного бедствия не существовало, а сообщение по команде Парка через сеть ретрансляторов отправил с Ксиллы барон Фел, представитель Империи Руки в Доминации. Изначальный план заключался в том, что Ар'алани передаст командование во время учений кому-нибудь и вместе с Трауном улетит на Коперо (у Торока там жили биологические родители). И она действительно передала командование вице-адмиралу Самакро с «Вездесущем». Траун порадовался, что его бывший подчиненный находится на другом корабле. После их многочисленных приключений в прошлом Самакро буквально трясло при одном упоминании имени командира. До сих пор Траун поражался, что на суде по его делу Самакро дал довольно сдержанные показания — он мог бы высказаться куда жестче. Проделав все необходимые процедуры, Ар'алани объявила по всему кораблю о бедствии на Коперо и предложила всем, имеющим связь с планетой, собраться в ангаре и вместе лететь туда, благо находилась планета сравнительно недалеко от границы. Для Трауна это был значительный риск, однако он отправился в ангар, как было оговорено. Логика Ар'алани стала понятна, когда у транспортного корабля собралась дюжина взволнованных чиссов разных званий и возрастов. Среди них только и разговоров было, что о грозящих их родным бедах. В такой толпе Траун легко мог затеряться.

За несколько часов полета к Коперо волнение в салоне транспортника еще больше усилилось. Времени на сбор вещей им не предоставили, и офицеры летели буквально с чем были в руках, когда их застало тревожное известие. Они едва успели сбегать за документами, ключами от дома и деньгами. Кто-то захватил с собой систему дальней связи и чуть ли не каждый час пытался связаться с родными на Коперо. Остальные вспоминали разные стихийные бедствия, свидетелями которых становились в течение жизни. Потом перешли на исторические сведения. К тому времени, как транспортник совершил посадку в космопорту Каджан, провинциального городка на Коперо, пассажиры уже были взвинчены донельзя. И вся эта компания во главе со знаменитой Ар'алани свалилась на головы сотрудников таможни и пограничного контроля. Офицеры шумели, требовали побыстрее пропустить их, угрожали прибегнуть к помощи высокопоставленных родичей. Ошалевшие сотрудники космопорта в Каджане к такому оказались не готовы. Куда привычнее им были улыбающиеся отпускники и ветераны. Поскольку вещей никто со «Стойкого» при себе не имел, то декларировать им было нечего. Инфочипы с личными данными так и мелькали в руках пограничников. На лица офицеров никто и не смотрел. Даже на форму Империи Руки не обратили внимания.

После выхода из космопорта все принялись искать подходящий транспорт, чтобы добраться до дома. Одним достаточно было дождаться аэроавтобуса, тогда как другим предстояло ехать на другой край материка на турбопоезде по подземным туннелям. Ар'алани придержала Трауна за локоть и спросила:

— Нам, кажется, по пути?

Кивнув, он остановился. Они подождали, пока остальные разъедутся. Потом Ар'алани уверенным шагом направилась к пункту аренды спидеров рядом со зданием космопорта. Тамошние сотрудники приветствовали ее с большим радушием, чем просто высокопоставленного и богатого клиента. Траун держался на расстоянии и не вмешивался в разговор. Лишь когда они садились в арендованный спидер он позволил себе заметить:

— Я думал, генерал пришлет за нами спидер с водителем.

— Ему сейчас положен только один спидер, его постоянно держат в гараже на всякий случай. А водитель взял отпуск по болезни, — тут же ответила Ар'алани.

Она села за руль, вывела спидер на трассу и поехала в сторону загорода. В каждом ее действии не было ни тени сомнения. Ее осведомленность в делах Ба’кифа удивила Трауна. Они и раньше были в хороших отношениях, но чтобы настолько… Трауну на пассажирском сидении оставалось только любоваться природой. Он подмечал, как изменились некоторые места с тех пор, как он побывал на Коперо последний раз. Тут была закусочная, в которой он когда-то обедал. Там на месте развалюхи построили торговый центр. Здесь разбили парк. Живая изгородь у того дома заметно разрослась.

— Похоже, вы часто пользуетесь этим космопортом, раз так хорошо все здесь знаете, — сказал он.

— Чаще, чем хотелось бы, — процедила Ар'алани. Но теперь в ее тоне чувствовалась не неприязнь, а сожаление.

Насколько Траун помнил, дорога к дому Ба’кифа занимала довольно много времени: сначала по шоссе, потом по петляющей среди гор грунтовке вдоль озера, через холмы к небольшому поселку, а от него — к одинокому жилищу генерала. На Коперо осень была в разгаре, и Траун предвкушал возможность посмотреть на леса в многоцветном осеннем наряде, на их отражение в большом вытянутом озере. На очередной развязке трассы, которой там раньше не было, Ар'алани повернула на съезд направо. Горы показались вдали, но они до них не доехали.

— В те края проложили новую трассу, — пояснила Ар'алани, — экономим часа два пути.

— Помнится, генерал купил дом там именно потому, что считал, будто на его веку цивилизация туда не доберется, — улыбнулся Траун.

— Да, сейчас он сильно разочарован тем, как повернулись дела. Однажды он собрал всех друзей, вывез нас на пикник на нетронутые территории и буквально заставил сделать снимки на память о том, как выглядит нетронутая природа.

Ар'алани достала из кармана падд, поглядывая на дорогу, открыла папку с голофото и передала Трауну. На снимках были запечатлены те места, по которым они сейчас ехали. Вместо придорожных кафе и магазинчиков, вместо ремонтных мастерских для спидеров и лавочек с сувенирами повсюду здесь рос лес. Сейчас о нем напоминали только отдельные деревья и рощицы, оставленные для эстетических целей. Среди снятых Ар'алани кадров встречались голофото и горного озера в разные времена года, и каких-то местных поделок из дерева и камня, и накрытого стола. Но в основном Ар'алани снимала друзей. Капитаны ее флота, члены Высшего командования Доминации чиссов развлекались в неформальной обстановке. Некоторые лица Трауну были неизвестны, но остальных он знал. И он с удивлением обнаружил, что поведение тех, с кем общался исключительно по служебным нуждам, в частной жизни ничем не отличалось от поведения его приятелей из числа людей. На одном из снимков Вутроу в легком летнем платье корчила рожицу, приложив к голове экзотические фрукты. На другом — Самакро держал на плече мальчугана лет пяти, а тот улыбался в объектив; в его улыбке не хватало пары передних зубов. На следующем голофото адмирал Джа’фоск торжественно показывал пойманную им рыбу; она едва помещалась на его широко разведенных руках. Еще кадр — двое юношей, скорее всего, адъютанты Ба’кифа пытались раздуть костер, а генерал жестом показывал им, как это делать; выражение лица у него было потешное. Траун просмотрел много снимков. На них кто-то дурачился, кто-то позировал, кто-то напускал на себя серьезный вид. В свое время они не доверяли Трауну настолько, чтобы позволить ему увидеть себя такими. Словно он был для них чужим — и останется таким навсегда. Эта мысль неприятно его поразила.

Он собирался уже вернуть падд Ар'алани, но остановился на еще одном голофото: Вутроу сидела на пляже возле замка из песка, рядом с ней с гордым видом устроилась маленькая девочка с лопаткой и ведром. У малышки были такие же вьющиеся волосы, как у Вутроу, и такой же вздернутый носик, хотя черты ее лица еще до конца не определились. Трауну подумалось, что Ар'алани будет приятно поговорить о жене. Он показал ей снимок и сказал:

— Какой милый ребенок. Она похожа на Вутроу. Это ее сестра?

— Это наша дочь, — помедлив с ответом, произнесла Ар'алани. — Вутроу взяла на себя бремя вынашивания дитя.

Траун чуть падд из рук не выронил. Из всех знакомых Ар'алани казалась ему последней, кто способен на проявление родительских чувств.

— Я не знал, что у вас есть ребенок. Следовало прислать подарки.

— Вы многое пропустили. Но я рада, что вы хотя бы успели побывать на нашей свадьбе.

— И я никогда ее не забуду. Расскажите о наших общих друзьях.

— Даже не знаю, с кого начать.

— Начните с того, как вы подружились с Воссом. Я бы не назвал его доверчивым, но раньше он никому, кроме меня, не доверял настолько, чтобы позволять надолго оставаться в его кабинете и сидеть за его столом.

— Вот кто вам интересен. А я-то собиралась рассказать, за какие проделки сына вице-адмирала Самакро чуть не выгнали из школы.

— У него есть сын? Тот мальчик на снимке?

— Да, только сейчас ему уже восемь. По характеру этот мальчишка — ваша копия. Молчит, молчит, смотрит, анализирует, а потом как выдаст. Бедняга Самакро уверовал в телегонию и переселение душ, он даже генетический тест делал. Его жене пришлось торжественно поклясться, что она с вами никогда не спала.

— Отчего-то я не удивлен. И кто же эта счастливица?

— Вы знали ее как Митт'али'астов, а теперь она Уфс'али'астовани. Она получила почетное окончание к имени за заслуги перед новой семьей. Патриарх Турфиан не слишком ее жаловал, и она сделала единственно возможный ход.

И Ар'алани продолжила рассказывать о старых друзьях и врагах Трауна, и казалось ему, будто в галактике нет существ скучнее него и его брата. Их жизнь более-менее устроилась, дальнейший путь величия был ясен. Судьбы знакомых представлялись ему гораздо более интересными. Эти чиссы тоже были в чем-то одаренными, однако им не грозило править соседней державой, основывать императорские дома, завоевывать планетные системы и целые сектора. Великие замыслы и свершения Трауну уже приелись. Истории подковерной борьбы за повышения, межсемейного шпионажа, интриг за право пристроить ребенка в элитный детский сад или школу представлялись ему занимательнее, чем они являлись на самом деле. Чем дальше они ехали, тем спокойнее становилась Ар’алани. Она охотно делилась воспоминаниями и соображениями о будущем. Все это Траун принимал в расчет. Но он не забывал о том, что у него нет ничего общего с прошлым чисского народа и едва ли ему доведется принять участие в построении его будущего. Можно ли было не сожалеть об этом? Лишь немногие знали об истинном предназначении Империи Руки, но даже они в случае победы над Чужаками Издалека не могли просить отменить судебный запрет в отношении Трауна.

Когда они обсудили, наверное, всех общих знакомых, Траун закрыл голофото на падде и хотел вернуть его Ар'алани. Только сейчас он смог увидеть название папки с голофото, которые он просматривал, — «Для Митт‘рау‘нуруодо».

Проследив направление его взгляда, Ар'алани сказала:

— Это генерал попросил меня собрать памятные события за прошедшие годы и при случае показать вам. Он никогда не терял веры в то, что мы увидимся.

— Возможно, пора рассказать, зачем же он меня вызвал?

Ар'алани забрала падд. Выражение ее лица снова стало жестким. Сосредоточенно глядя на дорогу, она произнесла:

— Причина очень проста и прозаична. Я не хотела сразу говорить об этом, потому и показала сперва голо. Хотела, чтобы у вас остались хоть какие-то светлые воспоминания от этой поездки.

— Так в чем же дело? Ему нужна поддержка Империи? Или он обнаружил нового врага Доминации? Вернулись те Чужаки Издалека, с которыми вы однажды столкнулись?

— Нет, ничего такого.

Она глубоко вздохнула, подыскивала слова и, не отрывая глаз от дороги, сказала:

— Ба’киф умирает, вот и весь сказ.

Впервые за очень долгое время Траун не находил слов. Ему крайне редко случалось терять друзей, и это всегда происходило в сражении. Хотя он скорбел об ушедших, но считал их смерти чистыми, достойными, жертвами ради общего дела. Это помогало ему примириться с гложущими душу сомнения в собственной профпригодности как военачальника. Не бывает командиров, которые выигрывают битвы без крови, ведь так? Память подсказывала Трауну, что когда-то, сдерживаемый чисской военной доктриной, он проворачивал и такое. В Империи его ничто не сдерживало, и он стал свободнее распоряжаться чужими жизнями. «Все ради защиты Доминации», — говорил он себе, отправляя людей на смерть. Пусть они сражались в своих локальных войнах, конечной целью было создание Империи Руки. Имперские солдаты не знали, что умирают на благо неведомого им государства. Но какую пользу могла принести смерть Ба'кифа? Когда Траун только начинал службу, генерал был уже немолод. Не следовало удивляться, что тридцать лет лет спустя старческие немощи его одолели, и он готовится встретить смерть. Но Траун никак не мог этого уразуметь. Ба'киф казался ему вечным, как свет звезд или вращение планет. Его свет согревал окружающих, его ум и смекалка обеспечивали безопасность Доминации. Чтобы все это исчезло? Немыслимо.

Касательно света Траун оказался прав. Ар'алани подтвердила: даже будучи смертельно больным, Ба'киф отказывался уходить в отставку, он цеплялся за статус великого генерала ради своих друзей и учеников. Теоретически его могли сместить с должности, но такое решение могло вынести только общее собрание членов Высшего командования. Чрезмерно амбициозные синдики периодически пытались вынудить генералов и адмиралов проголосовать против Ба'кифа, но те не дослужились бы до своих чинов, если бы легко поддавались на манипуляции. Кроме того, они понимали, как опасно создавать прецедент: сегодня насильно отправят в отставку Ба'кифа, а завтра — любого из них. В этом вопросе офицерская честь и единство пересилили семейную политику. Адмиралы и генералы сомкнули ряды и уже много лет держали оборону против синдиков. Фактически в офисе генерала распоряжались заместители, все — сплошь его бывшие ученики и протеже. Большинство дел они решали самостоятельно, а по серьезным вопросам консультировались с Ба'кифом по голосвязи. Своих генерал защищал до последнего вздоха. Очевидно, сейчас время последнего вздоха приблизилось, потому он решил пойти на такой риск и увидеться с самым выдающимся, самым одаренным из его протеже. Ар'алани подчеркнула, что это не ее слова — они принадлежали генералу.

— За все эти годы Ба'киф не сказал о вас ни одного худого слова, даже когда его к этому вынуждали. Напротив, он всегда превозносил вас до небес, ставил вас в пример своим ученикам. Доминация веками не видела примеров подобной преданности, — добавила она.

Они проехали то, что когда-то было небольшим поселком с частными домиками, а теперь стало городом с многоэтажными зданиями и плановой застройкой. «Теперь уже недалеко», — прокомментировала Ар'алани. Траун не нуждался в напоминаниях. Как бы не изменились места вокруг, дорога к дому Ба'кифа осталась прежней. Траун хорошо помнил одноэтажный дом со множеством флигелей, окруженный прекраснейшими деревьями и садом, где все говорило о благополучии хозяина. Очарованию жилища в немалое степени способствовали и живописные окрестности, и невыразимо прекрасная линия гор вокруг. Поместье было построено так, чтобы обитатели чувствовали себя ближе к природе. Само здание и все прилегающие строения были возведены с учетом особенностей местоположения и давали возможность в полной мере насладиться преимуществами того или иного времени года. Здесь принимали всегда с величайшей учтивостью. Некогда дом генерала поражал величественной и элегантной роскошью убранства. Ничто не нарушало царившего в комнатах порядка. Все предметы носили на себе отпечаток тонкого вкуса владельца. Они придавали дому еще больше элегантности. Но какая перемена произошла с территорией резиденции генерала нынче! Подъездная дорожка, забор, сад, клумбы, внешнее убранство дома носили следы запустения. Со слов Ар'алани, навещавшие Ба'кифа друзья и протеже периодически нанимали рабочих для мелкого ремонта и ухода за садом, но делали это не так регулярно, как требовалось. Траун привык к имперскому порядку. Заброшенный вид дома и прилегающей территории стал ему неприятен. Будь на то его воля, он не допустил бы, чтобы к жилищу генерала относились с небрежением. Увы, никакой власти в Доминаци у Трауна не было. Официально его самого здесь не было. Поэтому ему приходилось довольствоваться ролью пассивного наблюдателя, если только он не горел желанием сам взяться за ремонтные инструменты.

Выключив фары, Ар'алани проехала мимо парадного входа, обогнула дом и остановила спидер у задней двери для прислуги. Вероятно, хотела сократить визит и сделать вид, будто их вообще здесь не было. Когда Траун попытался выйти из спидера, она удержала его, сказав:

— Не спешите. В доме сейчас постоянно живет только сиделка. Но она часто ездит к дочери в город и остается у нее ночевать. Я пойду проверю.

Ар'алани достала из кармана ключ от двери, вошла в дом, но включать свет не стала. Пока она отсутствовала, Траун окинул взглядом знакомые места. Когда-то здесь был прекрасный сад с плодовыми деревьями. По осени слуги генерала только тем и занимались, что снимали урожай, а потом варили из фруктов варенье. Ни одного гостя Ба'киф не отпускал без баночки сладкого угощения. Ныне сад пришел в запустение, деревья одичали, их плоды стали мелкими и не такими привлекательными, какими их помнил Траун. А уж как приятно было сидеть под сенью этих деревьев весной, наблюдать за миграцией птиц или за тем, как распускаются и опадают цветы, вести неспешные беседы и потягивать вино. Трауну редко случалось посещать такие пикники, но он запомнил их надолго.

Вскоре вернулась Ар'алани, объявила, что все чисто, и пригласила Трауна войти. Он несколько раз бывал в этом доме. Раньше здесь царица оживленная суета, постоянно были слышны разговоры, смех, топот ног прислуги, звон тарелок. Гостей ждали ароматные блюда и напитки. Угощение всегда подавалось с изысканной простотой, которая так хорошо отражала характер хозяина. Генерал давал понять: в его доме можно оставить церемонии и расслабиться. Теперь стены пропитались запахом лекарств. Там, где прежде была жизнь, в тишине ждала своего часа смерть. Проходя по коридору, заглядывая в комнаты, Траун заменил, что кое-чего не хватает. Ба'киф не был большим ценителем искусства, но владел небольшой коллекцией очень милых акварелей. Некоторым из этих работ было больше трехсот лет и принадлежали они кисти весьма известного художника. Как сохранить бумагу, как сделать так, чтобы краски не померкли, как защитить их от солнечного света, являлось постоянным предметом заботы генерала в свободное время. Ба'киф хранил бесценные акварели в этом доме, с гордостью показывал их гостям. В свое время Трауна потрясла их хрупкость, нежность красок, легкость мазков художника. Изображенные пейзажи казались порождениями сна, прекрасными видениями, готовыми вот-вот исчезнуть. Ныне на виду не осталось ни одной работы. Траун надеялся, что Ба'киф не продал их из-за бедственного положения: это стало бы слишком большой утратой и унижением. В остальном интерьер дома остался прежним — сдержанные светлые тона, простая удобная мебель, строгие линии. После императорского дворца на Корусанте, где все сверкало, где позолота, мрамор, парча, узорчатые шелка стремились затмить друг друга богатством оттенков и яркостью красок, простота убранства дома генерала казалась Трауну особенно уютной. Если бы не явственный запах болезни и пыли, возникло бы ощущение полного погружения в прошлое.

Ар'алани подвела Трауна к хозяйской спальне, приоткрыла раздвижную дверь, заглянула внутрь. Хотя щель получилась крошечной, Траун почувствовал идущий оттуда сильный запах лекарств и чего-то еще. Этот странный тревожный запах вызвал иррациональное желание бежать прочь, словно из чумного барака. Но Траун никуда не побежал. Он подождал, пока Ар'алани разглядит в затемненной комнате то, что она там рассматривала, снова повернется к нему и прошепчет:

— Генерал спит. Для нас это хорошо. Прежде чем вы поприветствуете его, когда он проснется, я должна вас предупредить. Ба'киф сильно изменился. Голова у него светлая, а вот все остальное… Когда вы улетели, он находился на пике здоровья и физических сил. Сейчас уже не то. Идем, я покажу. Привыкните к его внешнему виду сейчас, а потом притворитесь, что не замечаете разницы. Мы все так делаем.

Она шире отворила дверь, на цыпочках вошла внутрь, и Траун последовал за ней. Он помнил Ба'кифа энергичным, полным сил и идей мужчиной, который не чурался развлечений и удовольствий в свободное время. Генерал любил на праздники собирать вокруг за столом своих учеников, вкусно поесть, послушать истории их успеха, анекдоты или песни. Где бы не появлялся генерал, все взгляды устремлялись к его плотной коренастой фигуре. Если бы не предупреждение Ар'алани, Траун не узнал бы в лежащем в кровати существе Ба'кифа. Ему сперва показалось, что там находится подросток — настолько маленькими и худыми были его руки и ноги. Подойдя ближе, Траун вгляделся в лицо спящего. Кожа плотно обтягивала череп генерала и грозила вот-вот прорваться на скулах и кончике заострившегося носа. Казалось, в этом теле не осталось ни мышц, ни жира. Волосы на голове и бровях, ресницы выпали. Спящий походил на куклу, заготовку, требующую кропотливой работы, чтобы придать ей сходство с живым чиссом. Лежащие поверх одеяла руки, сухие и костлявые, как птичьи лапки, были опутаны трубками и проводами. По обе стороны от изголовья кровати стояли громоздкие медицинские установки. Одни, по-видимому, поддерживали в теле жизнь, другие снимали жизненные показатели. В комнате было трудно дышать от смеси запахов дезинфицирующих средств, лекарств и гнилого дыхания больного. Ба'киф спал, посапывая. Каждый раз, как его рот приоткрывался на выдохе, из него будто бы вылетало маленькое облачко вони. Траун поднял встревоженный взгляд на Ар'алани. В его представлении эта оболочка не могла быть Ба'кифом, это просто невозможно. Происходящее напоминало ему дурной сон; вот-вот должен появиться настоящий Ба'киф, а этот обтянутый кожей скелет — исчезнуть. Но ничего подобного не произошло. Лицо Ар'алани, когда она смотрела на Ба'кифа, не выражало ни ужаса, ни отвращения, ни сочувствия. Очевидно, она слишком часто видела генерала таким и уже привыкла к этому. Пока самообладание не изменило ему, Траун поспешил выйти из комнаты.

Не разбирая, куда идет, он добрался до ближайшего окна, распахнул его, впустил свежий воздух, оперся на подоконник и долго стоял, приходя в себя. Он считал такую смерть недостойной Ба'кифа. Вряд ли хоть какая смерть хороша, но это существование, созерцание, как постепенно тает собственное тело, осознание своей немощи — ужасно. Несправедливо. Траун не так много знал о медицине, но видел чудеса имперской науки. Врачи и меддроиды в Империи с помощью бакты, тонкой хирургии, протезирования, замены внутренних органов и тканей вытаскивали больных буквально с того света. Когда Траун впервые увидел, что может сделать бакта, то загорелся желанием доставить ее в Доминацию. Увы, это так и осталось фантазией. В Империи бакта являлась слишком ценным и дорогим товаром, чтобы ею разбрасываться даже на собственной территории, не говоря уже об экспорте в другие государства. В Империи Руки обходились без нее. Зато на борту «Величественного» имелись бакта-камеры. Траун прикидывал, как бы незаметно притащить их через границу, или как доставить к ним Ба'кифа, но все планы казались невыполнимыми. Лекарство находилось так близко — и в то же время так далеко. Отбрасывая планы один за другим, Траун твердил про себя: «Несправедливо, несправедливо».

Из размышлений его вывело прикосновение Ар'алани. Она положила руку ему плечо. Некоторое время они стояли молча, глядя в окно.

— Я понимаю, к такому… трудно привыкнуть, — наконец, сказала она.

— Давно он в этом состоянии?

— Почти четыре года. На каком-то этапе казалось, что болезнь отступила. Мы очень радовались. А потом все полетело в пропасть. Результат вы видели.

— Нужно было связаться со мной. В Империи есть современные технологии. Мы могли его вылечить.

— Все болезни излечимы, кроме старости. И как вы себе представляете транспортировку верховного генерала в Империю? Высшее командование пришло бы в ярость, главы семей взбунтовались. Ба'киф никогда не согласился бы на такой позор.

— За время своих… путешествий я кое-что усвоил: позор, унижения, оскорбления врезаются в память, но не оставляют следов на теле. А мы говорим о здоровье тела. Если бы патриархи решили полезть в бутылку, в худшем случае генерал Ба'киф остался бы у нас при дворе, получил бы титул, достойное звание и содержание. Я был бы рад снова служить с ним.

— Не факт, что он разделил бы ваши чувства. Он столько лет служил Доминации, что вряд ли стал менять ее на Империю на старости лет.

Траун понимал, что она права. Он и сам рассуждал так же. Но продолжал упорствовать:

— Это гипотетический сценарий. Я не думаю, что высшее командование допустило бы утечку информации о лечении генерала за границей. Верховный адмирал Джа'фоск уже не раз прикрывал его — и по более серьезным случаям, смею добавить.

— Адмирал Джа'фоск уже семь лет как умер. Новым верховным адмиралом стал Си'зекс. Он никогда не любил Ба'кифа и сделал бы что угодно, лишь бы нанести урон его репутации.

Минуту назад Трауну казалось, что ничто больше его не удивит и не опечалит. И вот — такое известие.

— Адмирал Джа'фоск… Мне не сообщили. Как это произошло?

Ар'алани отошла от окна, приблизилась к большому рабочему столу, и Траун только теперь заметил, что они находятся в кабинете Ба'кифа. Убранство комнаты отличалось строгой простотой, как прежде. Ар'алани провела пальцами по пыльной поверхности стола, коснулась расставленных в идеальном порядке письменных приборов, памятных фигурок, разных мелочей.

— Сердце. Он отправился в очередной глупый поход с байдарками, — Ар'алани посмотрела на Трауна и грустно улыбнулась. — Сами знаете, как он их любил. Сплав прошел хорошо, их группа забралась далеко от цивилизации. И тут адмиралу стало плохо. Адъютанты сразу вызвали помощь, но пока медики до них долетели, он уже скончался. Я говорила ему не ездить. Все просили его бросить это опасное увлечение. Но разве он хоть кого-нибудь когда-нибудь слушал?

— Его кончина достойна величайшей жалости. Насколько я помню, именно вы всегда считались главным претендентом на пост верховного адмирала.

— Так и было. Джа'фоск составил политическое завещание в мою пользу. Но ваша ссылка изменила многое. Наша дружба хорошо известна, и адмиралы решили, что на посту верховного адмирала Доминации нужен кто-то более… предсказуемый и с незапятнанной репутацией, поэтому избрали Си'зекса. Но я не расстраиваюсь. Он стал компромиссом между разными фракциями. Он уже стар и долго не протянет. Если Империя возьмет курс на сближение с Доминацией и докажет, что ей можно доверять, на следующих выборах победа мне гарантирована. Конечно, при условии, что я буду достаточно глупа, чтобы с ней согласиться.

Она взяла со стола рамку с голофото, механическим движением переключала загруженные в нее кадры. На одном из них она задержалась надолго. Траун заглянул ей через плечо. На голофото был запечатлен момент огромной радости — день присвоения Ар'алани звания адмирала. В центре кадра оказался Ба'киф, счастливый и гордый. Левой рукой он приобнял виновницу торжества, все еще несколько потрясенную оказанной ей честью, а правую положил на плечо Трауну, тогда еще капитана. Траун помнил тот день и то, как делали этот снимок. Ба'киф тогда шепнул ему на ухо: «Вы — следующий». Но предсказание не сбылось. Ба'киф так и не увидел любимого протеже в белой форме адмирала Доминации чиссов. Траун смотрел на свое юное довольное лицо, как на чужое. Сколько с тех пор было крови и боли, побед и ошибок, подлостей и свершений, он не смог бы рассказать и за месяц.

— Мы называем их «успокоительным», эти снимки, — произнесла Ар'алани, ни к кому конкретно не обращаясь. — Когда генералу приходится пройти через болезненную или унизительную процедуру, он каждый раз требует, чтобы ему дали посмотреть на старые снимки, где все его ученики и он сам еще молоды, довольны, полны надежд на будущее. Ваши ему особенно нравится. Он держит их в ящике около кровати. Я попросила Восса Парка достать все ваши голо, какие только возможно, и он предоставил в мое распоряжение свой архив. Потом я показала их генералу. Он был так счастлив увидеть вас вновь. И он спрашивал, при каких обстоятельствах был сделан тот или иной снимок. Если я не знала, то просто придумывала что-нибудь в вашем стиле. Когда ему плохо или больно, генерал просит меня снова и снова рассказывать о наших с вами приключениях, постоянно выспрашивает о разных деталях. Иногда спросонья он спрашивает у сиделки, не приехали ли вы его навестить. Мне кажется, в его сердце вы так и остались с ним.

Ее голос дрогнул. Ар'алани поставила рамку на стол, быстро провела тыльной стороной ладони по глазам и, стараясь не смотреть на Трауна, скороговоркой произнесла:

— Пойдемте выпьем чаю, на кухне есть все необходимое.

Решительным шагом она направилась в сторону кухни. Без нее кабинет снова погрузился в угрюмую тишину. Траун умышленно держался на отдалении от нее, чтобы дать ей возможность овладеть собой. Прошло много лет с тех пор, как он последний раз видел ее слезы. Ему самому требовалось время на осмысление услышанного. Они с Ба’кифом были близки, но не до такой степени, чтобы на смертном одре смотреть голофото друг друга. Когда-то Трасс шутил, будто генерал влюбился в него, а Траун отмахивался. Это казалось ему нереальным. Но какое еще объяснение можно найти в такой ситуации? Траун признавал: его поведение по отношению к Ба’кифу не всегда было идеальным. А с тех пор, как он попал в Империю, он и вовсе не вспоминал о генерале. Мысль о том, как преданно его ждали, наполняла его сердце стыдом.

Вдруг из кухни донесся женский визг и грохот. Траун бросился туда. Он уже не думал о том, что не должен никому показываться. Если Ар’алани грозила опасность, то прочее он считал пустыми условностями. Влетев на кухню, он увидел Ар’алани, с напряженным выражением лица она замерла возле закипающего чайника. У противоположной стены, прижав руку к груди, стояла немолодая, скромно одетая женщина. Тяжело дыша, она опиралась на кухонный стол и, прижимая руку к сердцу, твердила:

— Ой, батюшки! Напугали до полусмерти. Аж сердце зашлось. Нехорошо так подкрадываться, адмирал, нехорошо.

Видимо, это и была та самая сиделка, которая вернулась на работу. На полу между двумя женщинами валялся пакет с продуктами. Сразу стало ясно, что произошло. По пути на работу сиделка заехала купить еду, вошла в дом с главного входа, отправилась на кухню и натолкнулась там на Ар’алани. Раз непосредственной опасности не было, Траун стал отступать обратно в коридор. Краем глаза сиделка заметила движение, обернулась и увидела Трауна. Нетрудно вообразить ее шок при виде незнакомца в форме другого государства. Но настоящий ужас женщина испытала, когда пригляделась к его лицу. Глаза сиделки округлились, рот приоткрылся для нового крика. Ар’алани метнулась к ней, схватила за плечи и сказала:

— Крист, прошу вас, молчите!

— Адмирал, вы тоже видите там призрака? — дрожащим голосом спросила сиделка и указала на Трауна.

Вышло неловко. Трауна как только не называли, но призраком — никогда. Разве что после его ссылки в Доминации распространили слух, будто он умер. Но Ар'алани не о чем подобном не упоминала.

— Смею вас заверить, я вовсе не призрак, — мягко произнес Траун, подошел ближе, чтобы женщина могла лучше его рассмотреть, и протянул ей руку. — Убедитесь сами.

Ар'алани отпустила ее, и сиделка несмело дотронулась пальцем до его ладони, быстро отдернула руку и до некоторой степени успокоилась. Место страха заняло любопытство.

— Но генерал всегда говорил, что вас больше нет с нами. Я думала, вы умерли, — удивилась она, окинула Трауна взглядом с ног до головы и спросила: — А что это на вас надето?

— Это форма Империи Руки, — признал очевидное Трауна.

Сиделке потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где обретаются новые соседи Доминации чиссов. Очевидно, она припомнила и некоторые иные подробности, связанные с подачей информации об Империи Руки в местных СМИ. Она поджала губы, уперла руки в бока и процедила:

— Ах, вот оно что…

Трауну вспомнилась их с братом тетя. Когда их с братом в детстве привозили к дяде на лето, тетя становилась их кошмаром. Она ругала их за то, что они едят слишком много, за беспорядок в комнате, за испачканную или порванную одежду, за грязь под ногтями. Муж пытался втолковать ей, что это нормально, что дети растут и познают мир, но тщетно. Когда тетя собиралась ругать братьев, она тоже подбоченивалась, и у нее становилось точно такое же выражение лица, как у сиделки в этот момент.

Однако Крист пошла дальше тетки. Она схватила висевшее неподалеку кухонное полотенце за один конец, а другим принялась стегать Трауна, приговаривая:

— Значит, генерал по нему здесь убивается, а он другому государству служит! Подлец! И еще хватило наглости сюда явиться! Негодяй!

Благодаря кителю из плотной синтешерсти, Траун едва ощущал ее удары. Было не больно, но обидно. Впору пересмотреть некоторые положения о том, какие удары воин может стерпеть, а какие — нет. Ар'алани держалась в стороне. Прикрыв нижнюю часть лица рукой, она притворялась, будто на смотрит на избиение друга. Знай сиделка, что она лупит принца другой державы, члена императорского дома, основателя Империи Руки, кавалера практически всех мыслимых наград Империи и ее верховного главнокомандующего, а заодно бога войны по мнению жителей некоторых планет, она бы поумерила пыл… или добавила бы еще пару ударов. Впрочем, ее запал скоро утих. Утомленная, она села на стул. Слишком много впечатлений получила Крист за одно утро. Она была женщиной невысокой, плотной. В ее облике не было ничего общего с теми наглыми служанками или сиделками из голодрам, которые не устают улыбаться, льстить и лебезить перед нанимателем, а стоит отвернуться — сразу начинают сплетничать, браниться и злословить. Она казалась вполне довольной своей долей. В ее широко распахнутых глазах и полных, немного обвисших с возрастом щеках любой разглядел бы женщину с добрым нравом и открытой душой. Она равнодушно наблюдала, как Траун поднимает рассыпавшиеся из пакета продукты. Когда он с интересом стал разглядывать упаковку десерта — карамелизированные колобки из муки с фруктовой начинкой — Крист произнесла:

— Три года я помогаю генералу, и он всегда заказывал одни и те же продукты. И вдруг начал требовать, чтобы я эти колобки каждый день покупала. Уже весь холодильник ими забит. А зачем? Он их не ест. Целый месяц зря еда пропадает.

Траун промолчал. Раньше он обожал карамелизированные колобки. Много раз он пытался объяснить поварам и кондитерам за пределами Доминации, как их готовить, но отчего-то вкус всегда получался не такой, и Траун смирился с тем, что больше никогда не попробует любимый десерт. Могло ли быть такое, что столько лет спустя Ба'киф еще помнит о его вкусах?

Ар'алани подтвердила подозрения Трауна. Она помогла ему разложить продукты по местам и произнесла вполголоса:

— Месяц назад я сказала Ба'кифу, что вы согласились участвовать в учениях, и обещала вас привезти. Похоже, он каждый день ждал вас в гости.

В конце концов дело дошло и до брошенного Ар'алани чая. Тогда состоялось официальное знакомство и представления Трауна, потерявшего родство и гражданство, и Крист из семьи Оббик. Все тонкости щекотливого положения Трауна, конечно, не обсуждались, но Крист и так поняла: ей лучше помалкивать о том, что он здесь был. В те годы, когда скандал со ссылкой полыхал на всю Доминацию, Крист не имела никакого отношения к вооруженным силам или военным. Она тогда работала у пожилой преподавательницы истории, которая была полностью погружена в прошлое, частенько путала его с настоящим, но любила поговорить о нем. Смотреть или слушать современные новости преподавательница отказывалась, запрещала включать головизор, поэтому история Трауна обошла Крист стороной. За разговорами на отвлеченные темы время летело быстро. Сиделка сходила проверить жизненные показатели больного. Когда она вернулась, Ар'алани спросила:

— Генерал уже проснулся?

— Спит пока. В последнее время он спит все больше и больше. Может, сказать ему, кто пожаловал?

— Не надо, мы подождем. Сегодня приедет кто-нибудь?

— Вчера вечером генерал Бо'кщан и полковник Лоант подтвердили, что приедут. А коммодор Фацит может заглянуть без предупреждения, как это у него водится. Уж сколько раз я его просила писать заранее, если собирается в гости, все без толку. Что за манеры? А еще офицер называется, — она покосилась на Трауна. — Хотя не один Фацит этим грешит.

Траун устремил взгляд в чашку, будто не понял намека, и перевел разговор на другую тему. Уплетая карамелизированные колобки, он с удовольствием вслушивался в родной язык, поскольку прекрасно понимал, что вряд ли в будущем ему еще представится такая возможность. Кроме Трасса, никто в его окружении не знал чеун. Некоторые офицеры, которых он привез с собой в Империю из Неизведанных регионов, умели кое-как читать и понимать разговорный чеун, но произношение им никак не давалось. Вести с ними долгие осмысленные беседы было невозможно. Траун находил определенное удовольствие в выговоре Крист. В столице и на в крупных городах на Крист из-за акцента могли смотреть косо. Раньше и Траун не счел бы его приятным, а сейчас решил, что он не лишен очарования. Сколько сил они с Трассом когда-то потратили, чтобы избавиться от своего ренторского акцента! На Ксилле в высшие круги не пускали тех, в ком хотя бы подозревали налет провинциальности. Много лет спустя все это казалось Трауну таким пустяком.

Но если он наслаждался общением, то Ар'алани сидела как на иголках и с трудом это скрывала. Бо'кщан и Лоант обещались быть к вечеру, а вот непредсказуемость Фацита грозила спутать все планы. Подобно Ар'алани, они много раз слышали, как Ба'киф превозносит Трауна, как ставит его в пример. Однако ей не случалось обсуждать их отношение к этому. Да личное отношение и не имело значения. Все трое служили Доминации чиссов. Они присягнули на верность родине, поклялись чтить и хранить ее законы. Стали бы они покрывать визит знаменитого ссыльного преступника? Когда из комнаты больного раздался надрывный кашель, от которого содрогнулся весь дом, Ар'алани вздохнула с облегчением, как бы цинично это не звучало.

Крист поспешила к пациенту. Траун решил дать ей время подготовить генерала к встрече. Ему и самому нужно было настроиться. Не на такое он надеялся.

Новый приступ кашля, потом тишина.

Сиделка быстро прошла по коридору от спальни до освежителя. Судя по характерному плеску, несла в руках жидкость в какой-то таре. О природе жидкости гадать не приходилось.

На Трауна все это произвело неприятное впечатление. Он досадовал на сиделку за ее неделикатность. Чисская культура считала тему физиологических отправлений совершенным табу. Не только шутить об этом не полагалось — иные члены благородных семей даже в разговоре с врачами прибегали к эвфемизмам. Знакомство с человечеством расширило представления Трауна о культурных различиях. В те времена, когда ему еще не полагалась отдельная палата в лазарете, он всякого навидался и наслушался. Анекдоты про освежители, обсуждение своего стула в подробностях во время обеда, конкурсы по пусканию газов после еды, розыгрыши, в которых использовались «судна» и содержимое оных, над соседями по палате являлись обычным делом среди скучающих больных. И позднее Траун встречал немало аристократов и высокопоставленных офицеров, смеявшихся над шутками про освежители. А он-то надеялся, что ранг защитит его от дурного вкуса окружающих…

Из освежителя сиделка вернулась в комнату генерала, потом зашла на кухню, достала из холодильника ампулу, шприц, какую-то настойку в бутылке из темного стекла. Вооружившись всем этом, она прошептала: «Генерал проснулся. Приходите через пять минут» и ретировалась.

— Вам следует пойти одному. Генерал хотел видеть именно вас, а не меня, — сказала Ар'алани.

— Но я бы предпочел, чтобы вы тоже были там, хотя бы первое время. Ваше присутствие поможет ему сохранить достоинство, — ответил Траун.

— Может, вы и правы.

Они выждали обещанные пять минут. Хотя Ар'алани попыталась объяснить Трауну, что в данном случае время — понятие условное, но быстро сдалась. Их отношение к синхронизации действий, выверенности до минуты изначально отличалось. В ее планы сражений, в отличие от его, всегда закладывался небольшой люфт по времени. Когда внутренний хронометр отсчитал пять минут, Траун пошел к Ба’кифу. Ар'алани без спешки допивала свой чай. Стоя у двери спальни генерала, Траун слышал его разговор с сиделкой.

— Итак, как провели ночь? — задала дежурный вопрос Крист.

— Как видите, еще не избавил вас от своего общества, — раздался усталый, немного хриплый голос Ба’кифа.

— Не надо говорить так.

— Я сам себе в тягость, что уж о вас говорить. Кому я нынче нужен?

— Много кому. Сегодня приедут генерал Бо'кщан и полковник Лоант. А адмирал Ар'алани уже здесь. Давайте-ка приоденемся. Нехорошо перед ней в подобном виде показываться.

Видимо, Крист достала какую-то одежду. Траун ясно различил шорох ткани. Он вынужден был признать правоту Ар'алани: ни сиделка, ни генерал не спешили.

— Ар'алани меня и не таким видела, — пробурчал Ба'киф и вдруг спохватился: — Она приехала одна?

— Как бы ни складывались обстоятельства, мужчина не должен терять лицо перед женщиной. Взять хотя бы моего непутевого зятя…

— Она одна?

Сиделка суетилась и шуршала, игнорируя вопрос. Вместо ответа она продолжала жаловаться:

— Совсем опустился, ходит по дому в трусах, чешет себе все места, не стесняясь ни дочерей, ни жены, ни тещи. Стыдно смотреть. А вчера он…

— Крист, поговорим о вашем зяте позже. Скажите же, Ар'алани приехала одна или с ней кто-то есть?

— Генерал, вам нельзя волноваться. Вон как пульс подскочил. Примите сначала лекарство, потом я расскажу вам о гостях.

Ба'киф пробормотал под нос пару неразборчивых жалоб, мол, он сделался пленником в собственном доме, но лекарство, очевидно, принял и позволил себя переодеть. «Так бы сразу», — не без укоризны произнесла Крист и продолжила жаловаться на непутевого зятя. Когда с переодеванием было покончено, сиделка собрала медицинские отходы, бутылку с лекарством, подошла к двери, взглянула в коридор и поманила Трауна пальцем. Едва он приблизился, она резко отодвинула дверь в сторону, обернулась к Ба’кифу и с улыбкой воскликнула:

— Смотрите, кто здесь!

Траун предпочел, чтобы она этого не делала. Крист напоминала ассистентку в цирке, представляющую факира, что при ее возрасте и комплекции выглядело совершенно нелепо.

Но Ба’киф не обратил на нее внимания. Его взгляд остановился на лице Трауна. Появись сейчас в комнате настоящий ночной дракон, Ба'киф бы его даже не заметил. Едва он увидел Трауна, как к его побледневшим от выматывающей болезни щекам вдруг прихлынула кровь.

— Вы здесь. Невероятно, — шепотом произнес генерал.

Траун сложил руки в почтительном приветственном жесте, поклонился и сказал очень церемонно:

— Это правда я. Ваш ученик просит прощения за то, что так долго не навещал вас.

— Идите сюда скорее, — потребовал Ба'киф и протянул вперед руки.

Генерал полулежал на стопке больших плоских подушек. На нем был не по сезону теплый, подбитый мехом белый халат с шелковой вышивкой в виде крупных черных цветов, символизирующих здоровье и процветание. Благопожелательные символы на смертельно больном смотрелись неуместно, словно насмешка. Траун понимал, что Крист хотела как лучше, однако счел, что ее вкус оставляет желать многого. Он нарочно сосредоточил внимание на халате, чтобы лишний раз не смотреть на осунувшееся лицо Ба'кифа. В халате генерал выглядел солиднее, чем в спальной рубахе. Однако эта вещь была сшита на прежнего Ба'кифа, крепкого и упитанного. Ныне генерал буквально утопал в складках ткани и меха.

Опасаясь, как бы резкое движение не исчерпало оставшиеся у генерала силы, Траун быстро подошел к нему. Ба'киф вцепился в его руку исхудавшими пальцами с безобразно раздутыми суставами. Трауну стоило определенных усилий тут же не отдернуть ее — словно сама смерть схватила его. Он подавил неприятные ассоциации и любезно улыбнулся Ба'кифу. Насколько легче ему было врать в лицо врагам, чем притворяться перед другом!

— Не могу поверить, что вы в самом деле здесь, — сказал Ба'киф, разглядывая лицо Трауна, потом поднял правую руку и погладил его по щеке. Его кожа оказалась очень сухой и холодной, как у покойника.

Траун отнял его ладонь от своего лица, слегка сжал ее.

— Прошу вас, генерал, берегите силы.

— С какой стати мне их беречь? Я наконец-то вас дождался и мне все равно, хватит ли мне сил завтра проснуться, — Ба'киф перевел дыхание, провел по лысой голове, словно только сейчас о ней вспомнил, и продолжил: — Не хотел я, чтобы вы видели меня таким. Лучше бы вы сохранили память обо мне прежнем. Но что поделать? Старческая сентиментальность взяла верх — и вот вы здесь.

— Как видите, я сдержала обещание, — произнесла Ар'алани, входя в комнату. Однако она так и осталась стоять у двери, не подошла к генералу.

Траун не винил ее за желание держаться подальше: из-за зловонного дыхания больного рядом с ним было трудно дышать.

Между тем генерал принялся распоряжаться:

— Уберите шторы и откройте окно, хочу рассмотреть вас при естественном освещении. Вы поели? Я велел Крист купить вам карамелизированные колобки. Пусть соберет вам побольше продуктов в дорогу. Мне они уже не понадобятся, я нынче живу на одних физрастворах, микстурах и таблетках.

Траун заверил, что не голоден и ни в чем не нуждается, и занялся шторами. Когда он открыл окно, в комнату ворвался свежий прохладный воздух осени. Ему не удалось совершенно разогнать застоявшиеся запахи, но дышать стало легче.

— Помогите мне сесть.

Ба'киф исхудал до такой степени, что Траун без труда мог бы поднять его в воздух одной рукой и держать на согнутом локте, как ребенка. Стараясь не задеть достоинства генерала, Траун переместил его ближе к изголовью кровати, поправил распахнувшийся на груди халат, смял и сложил у него под спиной подушки, чтобы ему было комфортно на них опираться.

— Вот теперь мы сможем побеседовать, — довольным тоном сказал Ба'киф, похлопал по свободному месту на кровати рядом с собой, приглашая присесть.

Траун собирался воспользоваться креслом, в котором, видимо, обычно дежурила Крист (на это указывала висящая на подлокотнике сумка с вязанием и журнал по популярной медицине, где дельные советы мешались с народными методами самолечения). Но раз уж его открыто пригласили, пришлось сесть на кровать. Генерал буквально впивался взглядом в лицо Трауна. Породистого пса он не разглядывал бы так дотошно, как своего бывшего протеже. Оказавшись лицом к лицу спустя столько лет, оба почувствовали некоторую неловкость: великую радость и в то же время смущение, которое трудно выразить словами.

— Вы так же великолепны, как мне помнится, — изрек генерал наконец. — Вы как будто прибавили в мышечной массе в верхней части корпуса? Или покрой кителя вам льстит?

— Да, я стараюсь держать себя в форме.

Если при взгляде на утомленную Ар'алани Траун испытал неловкость за свой цветущий холеный вид, то принимать комплименты на эту тему от Ба'кифа ему было совестно.

— Я рад видеть вас здоровым, — Ба'киф коснулся рукава Трауна, потер синтешерсть между пальцев. — Неплохая ткань, и цвет радует глаз. Уверен, она не так хороша, чем та, из которой шьют вашу форму в Империи. Адмирал Ар'алани любезно предоставила мне голофото и рассказала историю вашего успеха. Видя, как многое переменилось в вашей жизни, я не устаю радоваться собственному долголетию. Гранд-адмирал, — Ба'киф произнес слова на бейсике с сильным акцентом и улыбнулся. — Как звучит. Вы посрамили наших местных завистников. Если бы ваши враги здесь узнали, кем вы стали, если бы увидели ваши сверкающие эполеты, их бы удар хватил, и прогрессивно мыслящим офицерам стало бы легче жить.

Он положил руку Трауну на бедро в доверительном жесте. И тут же Ар'алани напомнила о себе, прочистив горло. Ба'киф отдернул руку и вежливо обратился к ней:

— Пожалуйста, принесите то, что я приготовил для Трауна. Зеленая коробка.

Ар'алани смерила взглядом обоих, будто прикидывала, не натворят ли они бед, если она оставит их хотя бы на минуту. Причем непонятно было, в чьем здравомыслии она сомневается сильнее. Все же она ушла за зеленой коробкой.

Генерал фыркнул, прошептал Трауну:

— Она боится, как бы я не опозорил себя перед смертью. Женщины иногда бывают так щепетильны в вопросах чести, как ни одному мужчине и не снилось, — Ба'киф подмигнул и продолжил в полный голос: — А что ваш брат? Как он перенес ссылку?

— Изгнание далось ему тяжело, но сейчас у него все прекрасно. Насколько прекрасной может быть жизнь правителя большого, многорасового и беспокойного государства.

— Сдается мне, он всегда желал чего-то подобного, просто наша система не позволяла. Быть императором — тяжелая ноша, а не только наряды и украшения.

— Это Трасс уже понял.

— Его туалеты все так же великолепны?

— Лучшие наряды Доминации кажутся лохмотьями по сравнению с тем, что он носит сейчас.

— Значит, он точно счастлив. Я никогда не считал Мит'рас'сафиса пустым чиссом, а все же он слишком много пекся о внешности и о том, какое впечатление производит. Ваш брат всегда отличался любовью к показному. Даже выполняя долг почтительности по отношению к патриарху семьи Митт, он исходил прежде всего из желания пустить пыль в глаза. За внешней уважительностью он скрывал недостаток подлинных чувств. Таково мое мнение. Однако нельзя умалять его многочисленные достоинства. В конце концов именно они помогли ему добиться успеха. Мит'рас'сафис всегда считал жизненный успех главным мерилом личности, а остальное полагал неважным. Что ж, передайте брату от меня привет и поздравления. Пусть его правление будет долгим и безоблачным.

Вернулась Ар'алани с маленькой, немного больше обувной, подарочной коробкой темно-зеленого цвета. Она наверняка слышала окончание разговора, но не сочла его подозрительным. Коробку она поставила на кровать рядом с Трауном. Тот снял крышку, заглянул внутрь. В коробке были аккуратно сложены стопкой несколько блокнотов, рядом с ними притулилась резная деревянная шкатулка.

— Здесь мои дневники, личные журналы, кое-какие письма к вам, — пояснил генерал. — Только пообещайте, что прочтете их после того, как я умру. Мне было бы слишком стыдно говорить о них сейчас. В шкатулке находятся письма с советами на разные случаи жизни. Я начал писать их во время вашего суда и надеялся, вам позволят взять их с собой. Не случилось. Позже я продолжил писать их от скуки и тоски. Старики любят брюзжать и поучать молодежь, так что я воспользовался возможностью сделать именно это. Одна из немногих привилегий моего возраста.

Траун почтительно склонил голову:

— Ваши советы неоднократно мне помогали, я не назвал бы их брюзжанием. Сложно перечислить все случаи, когда они спасали мою карьеру, а то и жизнь.

— Начать стоит с того случая с симулятором в академии, — вклинилась Ар'алани.

— Я не учел, как функционирует система обучения. Жаль, что я потревожил столько народа своим необдуманным поступком, — поспешил ответить Траун.

— Тогда ваш талант впервые громко заявил о себе — возразил Ба'киф. — Не о чем тут жалеть. Если бы за время обучения в академии не произошло чего-то подобного, я был бы сильно в вас разочарован и решил, что ошибся в вас.

— Вам приятно будет узнать, что программы симуляторов в академии на Напораре не так давно обновили, — в свою очередь сообщила Ар'алани. — В них ввели разработанные Трауном стратагемы, загрузили записи его учебных и настоящих сражений. Так кадетов готовят к столкновению с непредсказуемым противником и непредвиденным ситуациям. Это называют «фактором Трауна» — неофициально, разумеется.

— Рад, что смог послужить Доминации хотя бы в качестве плохого примера, — улыбнулся Траун. — Генерал, я благодарю вас за подарок. Я заберу его с собой и буду надеяться, что еще долгие-долгие годы мне не придется открывать эту коробку.

— Кстати, о том, что взять с собой. Крист упаковала для вас корзину с гостинцами. Время поджимает. Забирайте подарки, я отвезу вас в космопорт. Нам надо спешить: после обеда явятся генерал Бо'кщан и полковник Лоант и опять просидят до вечера. Они ни в коем случае не должны вас видеть.

С нехарактерной для него резкостью Ба'киф воскликнул:

— Всех вон! Скажите им, что я не принимаю.

— Но они заранее назначили…

— Адмирал, это не обсуждается. Мне недолго осталось, и я хочу сам решать, с кем провести последние дни.

Она перевела взгляд с Ба'кифа на Трауна и обратно, обдумывая положение, потом вздохнула и сказала:

— В таком случае я возьму Бо’кщана и Лоанта на себя. Вам нужно многое обсудить, я откланиваюсь.

Возможно, Ар'алани не одобряла происходящее, но соглашалась участвовать ради друзей. Траун мог бы долго перечислять случаи, когда он втягивал ее в свои авантюры. Останься он в Доминации, продолжил бы делать то же самое, заодно подвергать опасности ее карьеру, жизнь, семью. Не исключено даже, что через некоторое время они вместе отправились бы в ссылку. Тогда в Империи им было бы веселее, и Траун не чувствую себя таким одиноким… при условии, что Ар'алани не убила бы его в первый же день ссылки.

После того, как Ар'алани ушла, мужчины остались одни. Некоторое время они сидели в молчании. Генерал любовался профилем Трауна, а тот подыскивал подходящую тему для беседы. Слишком много невысказанного накопилось между ними за годы. Но сразу начинать выпытывать у генерала правду о его чувствах казалось Трауну грубым — и бесполезным с учетом его состояния здоровья. Говорить о природе — глупо, обсуждать общие воспоминания — нелепо и избито.

Вдруг Ба'киф закашлялся. Приступ кашля стал затяжным, генерал захлебывался мокротой или чем похуже. Следовало ли позвать сиделку или просто подождать? Траун не поинтересовался его диагнозом, сочтя это непристойным. Он пожалел, что поддался желанию соблюдать приличия именно сейчас, из-за них он не знал, как помочь. Около кровати находился передвижной столик с полочками, на которых лежали разные необходимые для ухода за больным предметы. Среди прочего, находилась там и стопка тканевых салфеток. Траун взял одну и предложил ее Ба’кифу. Генерал ее принял, вытер рот, похоже, сплюнул мокроту. Его кашель пошел на убыль, дыхание выровнялось. Ба'киф осмотрел содержимое салфетки, скомкал ее, с презрением бросил на пол. Траун никогда прежде не видел, чтобы генерал позволял себе подобное. Очевидно, болезнь повлияла на его характер, научила не заботиться о мелочах вроде этикета.

— За последнее время я раздал все, чем владел, — сказал генерал. — Больше не имеет смысла цепляться за вещи. Осталось только то, что припас для вас, да мои похоронные принадлежности. Хотите на них полюбоваться? Ар'алани или Крист их вам покажут. Не очень-то они мне помогли. Без вас в моей жизни стало довольно одиноко.

— У вас много друзей и протеже. Они и сейчас не оставляют вас заботой, — возразил Траун.

— Некоторые — да, но большинство просто прилетают проверить, сколько мне еще осталось. У них своя жизнь, карьеры, семьи, дети. Мысли о вас поддерживали меня много лет. Надеюсь, вы не вспоминали обо мне?

— Я старался не думать о доме и обо всех, кто мне дорог. Так было проще.

— И правильно делали. Нельзя изводить себя пустыми сожалениями. Теперь, когда все вопросы материального плана решены, мы вольны говорить о чем угодно. Поведайте о своих свершениях, а я расскажу, чем жила Доминация чиссов все эти годы.

Много лет Ба'киф сопротивлялся мыслям о бренности бытия, но в конце они оказались сильнее. Печаль, бесконечная горечь чувствовались в его словах и сужениях. Поскольку Траун во многом у него научился стойкости и непокорности перед лицом обстоятельств и — особенно — раздраженного начальства, видеть смирение генерала со своей участью было ему неприятно. Они беседовали долго. В голосе Ба'кифа звучала нежная почтительность, когда он, не вдаваясь в подробности, рассуждал о прошлом. Генерал не твердил без остановки, словно герой посредственного романа: «О, как я скучал по вам, как был несчастен, как тосковал!». Он изящно намекал на то, сколь тяжело далась долгая разлука его сердцу и душе. Его намеки трогали куда больше, чем самые многословные излияния. Никогда прежде он не проявлял по отношению к Трауну такой заботливости, не демонстрировал такого изящества мысли и слова.

Их беседу прервало появление Крист: она принесла обед своему подопечному. По-видимому, генералу требовалась ее помощь в принятии даже самой легкой пищи, поскольку он не спешил приступить к трапезе. Присутствие бывшего протеже в такой момент явно его тяготило, и Траун оставил его. На кухне Траун взял оставленные для него сладости и чай в термокружке, поискал Ар'алани.

Она заняла стратегическую позицию на веранде. Оттуда открывался отличный вид на окружающие леса и горы — и на ведущую к дому дорогу. Перед ней тоже стояла термокружка, на тарелке лежало нехитрое угощение. Ар'алани никак не отреагировала на приближение Трауна. Она не сводила глаз с дороги.

— Мне так жаль, что причинил вам столько хлопот.

— Похоже, длительное общение с братом научило вас извиняться. Мои поздравления императору Трассу. На самом деле вам не за что извиняться. Генерал просил, и я не смогла ему отказать. Я не вынесла бы мысли о том, что не исполнила его последнее в жизни желание.

— Несмотря на возможные последствия?

— Я бы привезла вас сюда силой, если бы потребовалось, и плевать на последствия.

— Синдикурии и Высшему командованию это бы не понравилось. За себя я не боюсь. Что Синдикурия или высшее командование могут мне сделать? Я и так уже преступник и изгнанник. Если хотя бы волос упадет с моей головы на территории иной державы, Трасс обрушит на нее всю военную мощь Империи. Он, в отличие от меня, не страдает тоской по дому. Все это понимают, никто не захочет рисковать. Меня гораздо больше волнует ваша судьба.

Ар'алани пожала плечами и ответила подчеркнуто безразличным тоном:

— В худшем случае меня отправят в ссылку с позором. Тешу себя надеждой, что вы или адмирал Парк не бросите меня в беде.

Они посидели еще немного вместе, любуясь видом. Издалека почти все деревья казались одинаковыми. Траун не смог бы отличить этот вид от аналогичного на Кореллии, Набу и ряде других планет. Однако он знал, что при близком рассмотрении листья местных деревьев не похожи ни на какие другие из виденных им в Империи. Ему захотелось привезти саженец или хотя бы семечко с собой в Империю, посадить его в горшок и подарить Гиладу, ведь Гилад так любит растения. Под его заботой и вниманием семечко наверняка принялось бы и выросло. И тогда дерево стало бы напоминать Трауну о доме. Но он не рискнул тратить драгоценное время на сбор саженцев. Стояла осень, и о семенах не приходилось мечтать. А сотрудники служб в космопорту, увидев саженец, непременно вцепились бы в него, потребовали заполнить разные декларации, предъявить чек на покупку, справку о прохождении растением карантина и так далее. Словом, саженец привлек бы к Трауну ненужное внимание. Его тоска вошла в столкновение с реальностью жизни. А в жизни нет места благородной печали. Поэтому Траун сколько мог любовался природой, старался запомнить мельчайшие переходы цвета листьев, игру света и тени от проплывающих облаков на склонах гор, подернутую дымкой даль. Деревья и травы окрасились в осенние цвета, украсили землю многоцветным узором. Невидимые взору птицы щебетали в саду. Все вокруг склоняло не к меланхолии, а к созерцанию красоты и возвышающим душу раздумьям. Прелесть окружающего мира заставляла забыть о печалях. Лишь с принуждением мог Траун поверить, что это последняя осень, которую доведется встретить генералу и что они с ним в последний раз любуются одним и тем же солнцем вместе. Осенью сад в доме генерала был особенно прекрасен. Каких только цветов не росло вокруг! В зарослях кустарников виднелись изящные низкие ограды из необработанного и обработанного дерева, их запущенный вид имел свое очарование. Самые обычные кусты разрослись и поражали причудливостью очертаний. Казалось, невозможным, что в таком живописном месте, в такую великолепную погоду кто-то может болеть, мучиться и умирать. Если бы вокруг дома бушевала стихия, мел снег или лил дождь, солнце не показывалось из-за туч неделями, это больше соответствовало бы ситуации. Увы, идеальное сочетание обстоятельств встречалось только в романах, где все влюблялись непременно весной, женились летом, а умирали зимой или хотя бы в жуткую грозу. Подобные общие места являлись одной из причин, почему Траун недолюбливал романы и считал их чтивом для дураков.

Вдруг Траун спросил:

— Отчего вы избегаете смотреть на меня? Я настолько стал вам противен?

— Не в том дело. Вы скоро улетите, и я не хочу, чтобы мои глаза привыкли видеть ваше лицо. В прошлый раз я слишком долго отучала их всюду искать вас.

Пришла Крист и объявила, что генерал вновь просит гостя к себе. Траун оставил Ар'алани на ее наблюдательном пункте и пошел вслед за сиделкой. Он достаточно ориентировался в доме, чтобы не нуждаться в сопровождении, но позволил Крист чувствовать себя хозяйкой. Когда они проходили по коридору мимо множества комнат, бывших некогда гостевыми спальнями, Траун уточнил у нее:

— Генерал упомянул что-то о похоронных принадлежностях и приглашал их осмотреть.

— Это у него юмор такой. Впрочем, отчего не показать?

Она отвела Трауна в комнату, прежде служившую генералу гардеробной. Шкафы, кроме одного, стояли открытыми. Полки и вешалки неприятно поразили Трауна пустотой. Генерал никогда не был тряпичником или модником, зато у него имелась удобная одежда для разных сезонов. При случае гости могли ее позаимствовать. Крист распахнула дверцы закрытого шкафа. Там были вывешены комплект парадной формы верховного генерала и меховой плащ. Если смерть настигнет генерала зимой, предполагалось, что его труп должен быть одет по погоде. На одной полке лежали сложенные в стопку смены белья, на другой — медали. О наличии у генерала некоторых наград Траун до этого момента не подозревал.

— Вот все, что у него осталось, — мрачно процедила Крист.

Мысли, одна печальнее другой, теснились в голове Трауна, и он казался задумчивее обыкновенного. В конечном итоге и у него, и у Ар'алани, и у всех, кого он знает и любит, должен был останется примерно тот же набор регалий — и то при условии, что смерть не наступит в бою в результате взрыва корабля. Тогда не будет и этого. Он не нуждался в лишнем напоминании о бренности мира — все в доме буквально кричало об этом. Не таким раньше было чувство юмора Ба'кифа. Траун не мог не пожалеть о прошлом, когда ему едва удавалось сохранять невозмутимое выражение лица из-за ремарок, отпускаемых генералом по адресу синдиков и патриархов семей.

В тот день Траун с Ба'кифом долго разговаривали наедине, поверяя друг другу сокровенные мысли о прошедшем и грядущем. Многое передумал генерал за эти годы, но он не хотел огорчать Трауна своими речами и говорил так, словно он вовсе не умирает, а будет жить вечно. Однако он много сетовал на непостоянство мира. Речь его была спокойна, сдержанна, но полна глубокого значения. А Траун думал о том времени, когда генерала не станет. Какая судьба ждала тогда Доминацию? В облике Трауна проглядывала такая тоска, что, пожалуй, в словах не было нужды. За беседой о делах минувших времен они не заметили, как спустился вечер. Чем темнее становилось за окном, тем заметнее делалась безысходная грусть на лице генерала. У всякого, кто увидел бы его в тот день, сердце разорвалось от жалости. Заметно было, что перемены, произошедшие в Доминации чиссов и в галактике вокруг нее, глубоко затронули его душу.

— В беседах с вами я черпаю утешение, — сказал Ба'киф между прочим. — Хотелось бы мне иметь возможность видеться с вами, неспешно обсуждать не только серьезные дела, но и разные мелочи. Несмотря на радость, которую доставляет мне наш разговор, он одновременно служит для меня источником новых печалей. Я ясно вижу, как меняется общество, а вслед за ним меняются мои прежние друзья. Даже вы уже не совершенно такой, каким я вас помню. Все меньше становится рядом тех, с кем можно было бы поговорить по душам и вспомнить прошлое. Мои друзья хотя бы иногда меня навещают, я могу связаться с ними в любой момент. Представляю себе, как трудно вам развеять тоску, когда не с кем побеседовать, кроме брата. Думается мне, ваш брат всегда занят более важными делами.

Траун и хотел бы возразить относительно комментария о Трассе да не смог. Трасс действительно занимался спасением Империи, укреплением своей власти, и у него не оставалось времени на задушевные беседы с братом. Очень часто, навещая его, Траун чувствовал себя чем-то вроде живой секс-игрушки, но никак не полноценной личностью. Признаваться в этом даже самому себе было неприятно и немного стыдно. Правда заключалась в том, что уже много месяцев Траун вел глубокие разговоры только с Пеллеоном.

Неожиданно в спальню спешно вошла Ар'алани. Она объявила, что на подъездной дороге появился спидер. Она настаивала, что должна немедленно увезти Трауна. И Траун не хотел создавать лишние сложности. Но Ба’киф воспротивился с эгоизмом умирающего:

— Позвольте мне самому решать, с кем провести последние дни.

От общества Трауна генерал настолько потерял голову, что не желал и думать о возможных последствиях. Единственное, чего он желал, — и открыто заявил об этом — любоваться своим бывшим протеже. Ар'алани ничего не оставалось, как дождаться гостей, выйти к ним и передать, что генерал не в состоянии их принять. Звуки громких голосов Бо'кщана и Лоанта доносились даже до спальни. Траун мог разобрать отдельные слова, и слова были очень неприятными. Бо'кщан и Лоант сетовали, что зря притащились в такую даль. Право, чего они ожидали, посещая тяжело больного? Гости остались перекусить и отдохнуть после дороги. Траун и Ба'киф не смели издать ни звука. Им оставалось наслаждаться компанией друг друга в тишине, изредка прерываемой взрывами хохота Бо'кщана и Лоанта или их восклицаниями. Видимо, Ар'алани взялась за развлечение гостей на том уровне, чтобы прием выглядел естественно, но не пробудил желания задержаться подольше.

Ба'киф снова взял Трауна за руку, не то хотел удержать его на месте, не то пытался одолжить у него немного жизненных сил, чтобы дотянуть до конца такого долгого дня. На его лице появилось выражение печальной задумчивости, которое очень ему шло, по крайней мере, оно делало его облик не таким пугающим. Траун снял его руку со своей, бережно перевернул ее и, медленно водя пальцем по ладони, вывел несколько ободряющих слов. Он не был уверен, поймет ли их Ба'киф из-за такого способа коммуникации. Вероятно, стоило бы озаботиться писчими принадлежностями, но Траун решил не рисковать выйти из спальни хотя бы на минуту. Ба'киф его понял. Он написал на ладони Трауна ответ, едва касаясь его кожи тонким пальцем с отросшим ногтем. Подумав немного, Ба'киф стал выводить слова одно за другим, и Траун с изумлением обнаружил, что они складываются в небольшой поэтический экспромт:

Как хотелось бы мне
За пределами нашего мира
Приют обрести.
И спрятать там свою плоть,
Под тяжестью лет одряхлевшую.

За многие годы знакомства Траун ни разу не слышал, чтобы генерал цитировал чужие стихи или читал вслух свои. Когда Ба'киф успел этому научиться? Или он всегда слагал стихи, но считал это несерьезной забавой и никому не показывал? Неожиданно Траун почувствовал, что совсем не знает Ба'кифа и уже никогда не сможет узнать. Прошло так много лет с тех пор, как они виделись в последний раз, и теперь они знакомились заново. Конечно, спрашивать о наградах Траун не стал — слишком подробный требовался бы рассказ, а он не хотел утомлять генерала. Но на стихи Траун ответил собственными как смог:
Если умру
От тоски по тебе, что в том толку?
Ведь я хочу
Видеть тебя теперь,
Пока живу в этом мире.
Ничего выдающегося в его сочинении не было, но в такой ситуации скорость ответа и созвучие душ важнее изысков стиля. Траун задал генералу прямой вопрос о том, когда тот стал слагать стихи. Улыбнувшись, Ба'киф начал писать на его ладони ответ.

Они так увлеклись обсуждением того, как он осваивал этот навык, обязательный для члена любой благородной семьи, что не заметили, как уехали гости. О том им сообщила Ар'алани. Вид у нее был утомленный. Торопить генерала она не стала — требовалось переждать, пока Бо'кщан и Лоант отбудут с планеты. Те собирались остаться ночевать в доме Ба'кифа, и Ар'алани с трудом удалось отговорить их. С тревогой смотрела она на сгущающуюся за окном темноту. Как ни велика была ее решимость, она с трудом сдерживала обуревавшие ее чувства. Видимо, приближался условленный час встречи с ее экипажем, однако она его не называла. Траун помнил ситуации, в которых у нее появлялось такое напряженное выражение лица: когда она понимала, что ситуация выходит из-под контроля, но ничего не могла поделать и готовилась принять последствия с честью. Как не жалел Траун Ба'кифа, как не хотел бы поговорить с ним еще, он объявил, что должен спешить и не может остаться на ужин.

Вероятно, ему не следовало произносить слово «ужин». Ба'киф встрепенулся, кликнул Крист, велел ей упаковать еду в дорогу для Трауна и Ар'алани. Несмотря на произошедшие с ним перемены, он не перестал быть щедрым хозяином, что в чисском обществе традиционно считалось одной из добродетелей. Генерал подробно распоряжался, что в какую посуду класть, в какой последовательности укладывать продукты, как упаковать. Крист лениво с ним пререкалась, не забыв упомянуть, что она — сиделка, а не служанка. В конце концов генералу все же удалось заставить ее сделать так, как он желает. Казалось, будто этой суетой он намеренно отвлекает себя от того факта, что Траун улетает и они больше уже не увидятся. Он торопил Трауна, видимо, понимая, что бессмысленно удерживать его теперь, когда его жизнь практически кончена.

Они выждали время, которое предположительно могло потребоваться Бо'кщану и Лоанту, чтобы покинуть планету. Потом Траун загрузил в спидер Ар'алани коробку с подарками от генерала и контейнеры с продуктами, скрепленные между собой и для верности завернутые вместе в отрезы простой ткани с цветочным узором. Еды получилось слишком много, но спорить он не стал. Они с Ар'алани распределили контейнеры так, чтобы не вызвать чрезмерной заинтересованности сотрудников служб космопорта. Пора было ехать. Траун зашел к Ба'кифу проститься.

— Я не в обиде на судьбу. Не хочу, чтобы у вас сложилось неприятное впечатление, — сказал генерал с вымученной улыбкой. — Я прожил долгую и в целом счастливую жизнь. Настолько долгую, что и она, и ее непрерывные муки, и собственное тело стали для меня противным бременем. Честно говоря, она продлилась намного дольше, чем я ожидал. Я всегда знал, как непрочен мир. Обидно, что не протяну достаточно, чтобы увидеть ваши будущие свершения. Пожалуй, это единственное, что заставляет меня сожалеть о разлуке с миром.

Хотя они беседовали весь день, слишком многое еще осталось невысказанным. Траун не знал, с чего начать, и потому решил не начинать вовсе. Он скрылся за подобающими случаю фразами вежливости и словами прощания. Похоже, его сдержанный тон помог Ба'кифу вспомнить себя прежнего. Генерал пожал Трауну руку на прощанье и произнес с достоинством:

— Пусть вся воинская удача, какая у меня была и еще осталась, перейдет к вам.

Возвращаясь от него, Траун снова зашел в кабинет генерала, остановился там ненадолго, запоминая обстановку. Когда-то давно в этой самой комнате генерал давал ему, молодому и дерзкому капитану, наставления и качал головой, отлично понимая, что советы пропадают втуне. Тогда Траун вежливо его выслушал, а поступил по-своему. Он обещал вести себя осторожно, но обещания не сдержал. Много лет спустя Траун задавался вопросом, научился ли он чему-нибудь после множества жизненных уроков, — или он все тот же дерзкий капитан, только одетый в белоснежную форму с эполетами. Траун выглянул в окно. Из кабинета просматривался задний двор. В слабом свете, льющемся из окон дома, фигура Ар'алани в адмиральской форме выделялась из окружающей темноты. Сложив руки за спиной, Ар'алани вышагивала вдоль спидера взад и вперед так энергично, что от ее шагов взметалась пыль на дорожке. Время от времени она кидала взгляд на дом — не появится ли в дверях Траун — и принималась ходить еще быстрее. Ее терпение было на исходе. Траун не стал ее задерживать. Он вышел из дома, аккуратно притворил за собой дверь, уже зная, что никогда больше сюда не вернется. Изначально подвергать Ар'алани риску само по себе было не лучшим решением. Теперь, когда он знал о ее семейной жизни, о ее дочери, он и подавно не мог ставить под удар их благополучие. Толика эгоизма, которую он всегда подавлял в душе, твердила о том, как хорошо было бы забрать Ар'алани, Вутроу и их дочку с собой; что он наконец-то достиг того уровня благосостояния, что может без проблем содержать женщину, ее жену и их ребенка; что Трасс будет рад такой компании не меньше его самого; как просто все организовать. Не успели эти мысли толком оформиться, Траун прогнал их. Подобное решение — типично имперский путь. Офицеры и чиновники в Империи имели привычку решать за других, что для них лучше, а главное — как лучше и удобнее для себя. Чиссы предпочитали решать сами за себя либо прислушиваться к советам патриархов своей семьи. Над Ар'алани больше не было господ (кроме верховного адмирала Си'зекса), и она могла самостоятельно выбирать, где жить и какому государству служить. Но над Вутроу тяготела воля патриарха семьи Киву, а вместе с ним — и патриарха семьи Митт. Судя по тому, что рассказывал Ба'киф, эти две семьи неожиданно для всех стали сближаться в последние годы. Если бы Ар'алани изгнали за контакты с врагом Доминации чиссов — какое обидное слово — то патриарх Турфиан из вредности не позволил бы Вутроу с дочерью последовать за ней.

Сев в спидер, Траун не упомянул ни о чем из этого. Несомненно, Ар'алани давно взвесила все возможные последствия своих поступков, ни к чему было напоминать ей о них. О том, что она и так о них не забывает, говорил хотя бы тот факт, что она гнала спидер на максимально разрешенной скорости везде, где было возможно и безопасно. Траун не хотел отвлекать ее внимание от дороги. Хуже, чем быть пойманными в космопорту, только попасть в аварию в темноте и погибнуть на пустынной дороге. Умереть раньше больного Ба'кифа из-за несчастного случая — какова была бы ирония. Видимо, Ар'алани это тоже пришло в голову. Она снизила скорость, пока они ехали по грунтовке и в городе, прибавила ее вновь только на трассе.

Со всей мыслимой поспешностью она высадила Траун у космопорта и поехала к пункту аренды спидеров. Она так торопилась, что забыла про контейнеры с едой и коробку с подарками в багажнике. Траун дождался ее у входа в космопорт. Ар'алани несла в каждой руке по набору контейнеров с едой, коробку неловко прижимала локтем к левому боку. Ее горящий взор пророчил смерть. Траун видел ее такой множество раз, и нередко причиной ее раздражения являлся именно он. Их знакомство началось с нелепого инцидента в академии, который возмутил Ар'алани, а встреча, обещавшая стать последней, также вызвала ее неудовольствие. Иногда Траун поражался, почему при всех неприятностях, происходящих по его вине, она продолжает ему помогать. Другие на ее месте и слова бы ему не сказали.

Траун забрал один из наборов контейнеров, а другой вместе с коробкой Ар'алани оставила у себя. Хотя коробка, как и сами подарки Ба'кифа, не являлась чем-то запрещенным для вывоза, все же она привлекала внимание. Вероятность того, что работники таможни станут обыскивать адмирала, была ничтожно мала, но никогда не равнялась нулю. Ар'алани легко могла объяснить каждый предмет в коробке, тогда как наличие даров от верховного генерала в руках у никому неизвестного «Тороса» вызвало бы неудобные вопросы. Словом, Ар'алани и тут решила принять потенциальный удар на себя.

В зоне ожидания космопорта уже собрались офицеры со «Стойкого». Некоторые обсуждали кулинарные таланты своих жен, другие ругали местного аристокру за то, что развел панику на пустом месте. К своему облегчению Траун увидел, что у каждого из них имелись наборы контейнеров с едой, так что он отлично вписывался в компанию. Досужие разговоры прекратились, когда офицеры увидели своего адмирала и приветствовали ее должным образом. Ар'алани пересчитала их по головам, убедилась, что никто не подался в самоволку, и повела всю группу в сторону служб контроля. Поскольку военные отбывали с планеты, те уделили им еще меньше внимания, чем при прилете. Атмосфера в челноке по пути к «Стойкому» была куда спокойнее. Чиссы притихли, раз с их семьями и имуществом ничего страшного не произошло, и стали воспринимать эту поездку как неожиданную и приятную возможность повидаться с близкими. Приятели вполголоса обсуждали между собой, что они успели сделать дома в свободное время. Слушая их разговоры, Траун узнал, кто смог отоспаться в удобной кровати, кто надеялся обзавестись еще одним ребенком в результате сегодняшних действий, кому из всех радостей семейной жизни перепала только еда с последующим мытьем посуды, а кого заставили, наконец, собрать комод, сборку которого он откладывал уже много месяцев.

Когда челнок приземлился в ангаре «Стойкого», Трауна встречал один из военных экспертов Империи Руки. Он и проводил его к каютам, которые гостям выделили на корабле. На бейсике он спросил, желает ли Траун жить один или окажет честь кому-нибудь разделить с ним каюту. Лучшие гостевые каюты были рассчитаны на двоих постояльцев. Торос, которого изображал Траун, на протяжении учений должен был жить с другим офицером. Но чиссы из Империи Руки, привыкшие почитать Трауна практически как бога, опасались оскорбить его зрение и слух своим присутствием. Он же находил их опасения попросту смешными. Сохранить их легенду и не доставить лишних хлопот Ар'алани он считал более важным, чем поддерживать ареол божественной недосягаемости вокруг собственной персоны. Так что он попросил выбрать ему соседа, который не храпит во сне, остальное его не волновало, особенно после такого насыщенного впечатлениями дня. Его желание было немедленно выполнено.

Остаток времени, определенного на учения, Траун провел на «Стойком», наблюдая со стороны за успехами имперских протеже. Он убедился, что командиры с обеих сторон примерно равны в мастерстве, хотя обычным имперским капитанам, конечно, не сравниться с Ар'алани; даже Парку она оказалась не по зубам. Положа руку на сердце Траун и сам не хотел бы столкнуться с ней в бою как противник. Не раз его мысли устремлялись к Пеллеону. На победу возлюбленного над Ар'алани он, разумеется, не рассчитывал, но ему любопытно было посмотреть, какую тактику избрал бы Пеллеон на аналогичных учениях. Не считая тоски по любимому, в остальном Траун блаженствовал. Он будто снова оказался дома. Он питался в общей столовой на «Стойком» и, когда звуковой сигнал требовал, чтобы все вернулись на свои посты, ему приходилось напоминать себе, что к нему это больше не относится. Он слушал разговоры на родном языке, заново открывал для себя множество акцентов и форм чеуна, от которых отвык. Члены экипажа говорили с ним редко. Офицеры из Империи Руки едва смели дышать при нем. Они решались высказываться при нем лишь во время наблюдения за сражениями. В остальное время они держались с такой церемонной почтительностью, что Трауну пришлось попенять им на это. Его сосед по каюте большую часть времени боялся произвести хоть один лишний звук, дабы не мешать размышлениям Трауна. Если в присутствии Трауна он случайно ронял что-нибудь или по ошибке включал музыку на падде без наушников, то пугался так, словно его могут расстрелять за это здесь и сейчас. Его реакции напоминали Трауну поведение Пеллеона и других людей после того, как он вернулся из Неизведанных регионов спасать Империю. Тогда ему потребовалось время, чтобы убедиться: они боятся не его лично, а непомерно жестокого наказания за неизмеримо мелкий проступок. Даже сейчас, спустя более десяти лет после смерти Вейдера и Палпатина, Траун все еще работал над тем, чтобы изжить в людях этот страх. Священный трепет чиссов перед ним ему не понравился. Какого рода диктатуру или культ личности установил Парк в Империи Руки? Расспросив своих военных экспертов, Траун едва не рассмеялся, но то был горький смех. Парк действительно вознамерился выжать максимум из образа великого гранд-адмирала. Авторитет Трауна был не просто непререкаем — высказывать сомнения в гениальности гранд-адмирала стало преступлением. У одного из народов, вошедших в состав Империи Руки, появилась любопытная концепция деления разумных существ на своих и чужих. Свои, цивилизованные, — это они и все, кто входит в Империю Руки. Для чужих использовалось выражение, которое можно примерно перевести как «живые мертвецы», то есть это враги, дышащие воздухом только потому, что еще не повстречались с гранд-адмиралом Трауном; но стоит ему выступить в поход, он обратит врагов в прах. Восс Парк ухватился за эту идею и стал активно ее пропагандировать по всем планетам Империи Руки. Узнав о том, Траун мысленно отметил, что нужно попросить Восса умерить усилия.

В общей сложности учения продолжались две недели. Они включали в себя не только сражения в космосе, но и наземные бои в разных условиях от тропиков до ледяных пустынь. Не всегда Империя и Доминация противостояли друг другу; куда чаще они действовали вместе против общего условного врага. Траун наблюдал за всем со стороны. Ар'алани позаботилась о том, чтобы группа военных экспертов почти постоянно была изолирована от непосредственных участников учений. В очередной раз Траун оценил ее мудрость: его многократно одолевало желание дать совет командирам с той или другой стороны. Но если бы Торос, прежде по службе не блиставший, вдруг начал подсказывать генералам и вице-адмиралам, а они стали бы его слушаться, это выглядело бы странно. По завершении учений предполагался символический обмен подарками между Ар'алани и Парком. Но перед этим, в последний день учений, Ар'алани вручила военным экспертам небольшие коробки с дарами (по давней чисской традиции хозяева всегда оставляли уезжающим гостям сувениры). Все получили одинаковые угощения, письменные принадлежности и памятный альбом с изображением герба Доминации чиссов на обложке. В коробке Трауна лежали аккуратно сложенные подарки Ба'кифа, а также письмо от Ар'алани. Потом гости покинули «Стойкий» и вернулись на борт «Предостерегающего». Там Траун снова поменялся формой с Торосом и стал самим собой. Он присутствовал на церемонии завершения учений и обмена подарками. Ар'алани изо всех сил делала вид, будто видит его впервые за много лет.

На обратном пути в Империю Траун прочел ее письмо. В нем она извинялась за то, что Вутроу не пришла с ним повидаться во время учений, а также объясняла, почему и сама его избегала. Вутроу была очень обижена на Ар'алани за то, что та снова впуталась в приключение с Трауном и ради него подвергла опасности как себя, так и благополучие их семьи. Напрасно Ар'алани объясняла, что делает это ради Ба'кифа. Вутроу поставила ей условие: после возвращения с Коперо Ар'алани и словом с Трауном не перемолвится, даже не взглянет на него. В данном случае чувства к жене и дочери перевесили дружеское расположение к Трауну в сердце Ар'алани. Письмо было проникнуто печалью. «Будете ли Вы вспоминать обо мне теперь точно так же, как я о Вас?» — спрашивала Ар'алани. Траун тут же набросал очень учтивый ответ с благодарностями за оказанный прием. «Чтобы вспомнить о ком-то, его сперва нужно забыть, а мои мысли всегда устремлены к Вам. Вы говорили, что долго отучали свои глаза искать меня в толпе. Я не смог добиться того же в отношении Вас, потому каждый день разлуки для меня был наполнен разочарованием. Удастся ли нам когда-нибудь еще взглянуть друг другу в глаза?» — писал Траун. Он не стал прибегать к электронной почте или флимсипласту. У Парка он позаимствовал настоящую бумагу, которой было принято пользоваться в Доминации чиссов. На ней он и написал ответ почерком, достойным лучших каллиграфов. Письмо было пространно и красноречиво. Траун собирался отдать его Парку, чтобы тот потом изыскал способ передать его Ар'алани.

На обратном пути Траун планировал остановиться на несколько дней на Нирауане и, возможно, паре других планет с наибольшим населением, дабы порадовать подданных своим появлением. Его корабль в сопровождении флагмана Парка и остального флота благополучно прибыл на Нирауан. Траун повидался с теми, кого оставил там пять лет назад. В глубине души он опасался услышать от них осуждение и претензии за то, что их бросили. Но люди и чиссы были слишком рады его видеть вновь. Они устроили в его честь грандиозный праздник и буквально завалили его подарками. Лишь генерал Бэррис не разделял всеобщей радости. С хмурым видом он бродил вокруг Трауна, поджидая случая, когда тот останется один, а, когда дождался, то первым делом спросил об успехах сына, коего Траун взял с собой спасать Империю. Убедившись, что с сыном все в порядке и он продвигается по служебной лестнице, Бэррис перешел к делу. Он принялся критиковать работу Парка, создаваемый им культ личности и некоторые другие вещи. «Все это еще выйдет нам боком», — твердил генерал. И в целом Траун был с ним согласен. Кое в чем Парк действительно перегибал палку. При иных обстоятельствах Траун первым указал бы ему на ошибки. Однако Парку приходилось держать под контролем огромное государство, сотканное из множества различных народов со своими традициями, законами, представлениями о добре и зле, и делать это относительно малыми силами. Военное присутствие имперцев в системах и планетах оставалось незначительным. В такой ситуации требовалась универсалия, равно понятная и чтимая всеми. Образ непобедимого военачальника подходил для этого как нельзя лучше. Почти тем же самым занимался Трасс, представляя брата в качестве бога войны в политеистических сообществах. Так что Траун мог только немного подкорректировать действия Парка, но не велеть ему сменить курс.

Несколько дней продолжалась череда праздников на Нирауане. Ее оборвало письмо адмирала Ар'алани. На сей раз она не заботилась о красоте слога, о выборе бумаги. Она написала на электронную почту Восса Парка, в первых же строках просила показать сообщение Трауну. Из него Траун узнал о смерти генерала Ба'кифа. Он не мог поверить своим глазам. Не прошло месяца с того дня, как они виделись. Конечно, генерал был тяжело болен, но иные в таком состоянии годами существуют. «Смерть одолела его. Он скончался тихо, исчерпав все силы своего тела и духа. Я присутствовала на похоронах, помогала в проведении необходимых церемоний, но мне все не верится, что его больше нет в этом мире. Кажется, стоит лишь поискать хорошенько…» — писала Ар'алани. Право, никто не мог лучше выразить чувства, охватившие Трауна от этого известия. Ар'алани поделилась некоторыми подробностями. В частности, она поведала, что после визита Трауна Ба'киф утратил всякую осторожность. Он потребовал распечатать голо Трауна на лучшей бумаге, велел оклеить стены и мебель в спальне этими портретами, отказался принимать посетителей. Генерал заявил, что хочет, чтобы последним увиденным в жизни лицом для него стало лицо Трауна. Так в итоге и вышло. «Видно, не зря говорят, что благоразумные мужчины, коли отдаются страсти, то безоглядно. Это поистине так», — добавила Ар'алани.

Первое время после получения трагического известия Траун пребывал в растерянности и думал: «Не сон ли это?». Неожиданное путешествие на Коперо казалось ему миражом. Но затем он понял, что пробуждения не будет, и ему стало еще тяжелее. Мысли его были в смятении, невыносимая тоска сжимала сердце. Рядом не было никого, кто мог бы разделить его горе. Он давно решил для себя, что не имеет права обнаруживать перед людьми свою слабость. Желание веселиться на Нирауане, а потом забавлять своим присутствием подданных Империи Руки пропало. Трауну хотелось вернуться на Корусант и поделиться горем с единственным, кто знал Ба'кифа. Но для начала он должен был выразить Ар'алани соболезнования. Строго говоря, ее письмо не требовало ответа. Никакие его слова или стихотворения не могли исправить свершившегося факта. Однако оставить такое известие без ответа Траун просто не мог. Он долго писал это письмо; откладывал стилос всякий раз, когда чувствовал, что не в силах сдержать эмоций. В конце концов он исписал четыре или пять листов бумаги. Также он перечитал то послание, которое написал после учений, красивое, элегантное и насквозь лживое. Траун порвал его и начал заново. На сей раз он не скрывал истинную боль от расставания за изящными словами. Оба письма он запечатал, вручил Парку и велел передать их Ар'алани как можно скорее. Потом он вызвал капитана «Величественного» и велел готовиться к перелету на Корусант. Никаких дополнительных остановок. Никаких больше праздников. Никаких встреч с народом и местными губернаторами. Если капитан удивился внезапной перемене, то вида не подал. В конце концов, и он, и его экипаж горели желанием вернуться в Империю.

«Величественный» покинул орбиту Нирауана на другой день. Траун наскоро простился с Парком и остальными, обещал регулярно писать и был таков. С капитаном и другими офицерами он обошелся очень сухо, открывал рот лишь для обмена самыми необходимыми фразами. Едва корабль ушел в гиперпространство, Траун попросил оставить его одного и не беспокоить без крайней необходимости, удалился с мостика в свою каюту, открыл коробку с подарками Ба'кифа, стал перебирать его дневники и журналы — будто снова беседовал с ним. В самом тонком журнале содержались мысли генерала о политике Доминации, оценки некоторых лиц, которых он считал ключевыми игроками сейчас и в будущем. В журнале большого формата с зеленой обложкой Ба'киф подшил свои рисунки. Он не только коллекционировал акварели, но и сам писал, хотя они не шли ни в какое сравнение с произведениями настоящих мастеров. Он нарисовал ряд карикатурных портретов друзей. Но основным объектом для вдохновения, несомненно, служил Траун. Его Ба'киф писал много и с удовольствием, по памяти и по имперским голо. Некоторые работы содержали изображения обнаженной натуры, и Траун удивился, насколько они близки к реальности. Ба'киф никогда не видел его без одежды и наверняка потратил много времени на размышления о сем предмете. Некоторые страницы альбома были слеплены вместе. Траун заподозрил, что там находятся изображения, перешедшие грань между эротикой и порнографией. Он поддел страницу ногтем, с небольшим усилием разделил их. Страницы оказались пустыми, а между ними были вложены те самые акварели, впечатлившие Трауна много лет назад. Вся коллекция была здесь. Ба'киф знал, что не существует законного способа вывезти эти сокровище из Доминации, однако сумел передать их тому, кто сможет их оценить. Последний альбом, самый толстый из всех, заключал описание житейских ситуаций, которые вызывали у Ба'кифа воспоминания о Трауне или ассоциации с ним. Здесь генерал писал о том, как сильно любил его, как невыносима для него была разлука, как часто он думал о том, чтобы бросить все и бежать в Империю Руки, приводил доводы, которые его останавливали. В этих словах было больше заботы об интересах и чувствах Трауна, чем о собственных. Наконец, имелась коробка с письмами. Траун прочел надписи на конвертах. «Когда вы достигнете пика могущества». «Когда вам позволят вернуться домой». «Если вас станут принуждать к браку». «Если вы потеряете близкого друга». «Когда ваш брат выкинет нечто неприемлемое». Писем было множество. Некоторые ситуации уже случились, другие казались нереальными, третьи — неизбежными. Траун нашел письмо, озаглавленное «Когда меня не станет». Траун представлял, как генерал делает записи в журналах, как пишет письма: в спешке или обдумывая, взвешивая каждое слово. Почерк Ба'кифа заметно отличался в зависимости от обстоятельств создания той или иной записи. Если он прилагал хотя бы небольшие усилия, то создавал шедевры каллиграфии. Когда он торопился, строчки так и плясали по нелинованной бумаге, а о значении некоторых знаков приходилось догадываться или выводить из контекста. На чтение, изучение и осмысление такого объема материалов у Трауна ушли оставшиеся дни пути до Корусанта.

Когда он смотрел на расстояние, отделявшее столицу Империи от столицы Доминации, оно вовсе не казалось ему непреодолимым. В зависимости от обстоятельств путешествие в один конец занимало две-три недели. На выходные на Ксиллу, конечно, не слетаешь, но такие перелеты можно объять умом и организовать на достаточно крупных судах. Наладить обмен сообщениями, информацией, трансляциями для голосвязи почти ничего не стоило — только раскидать ретрансляторы на определенном расстоянии друг от друга да обеспечить их своевременное обслуживание. Если бы такая система существовала, Траун мог бы раньше узнать о болезни Ба'кифа, обеспечить своевременное лечение — и плевать на то, что скажут члены Высшего командования вместе с патриархами. Сейчас уже бесполезно было думать о Ба'кифе. Но сколько еще чиссов каждый год умирали от неизлечимых болезней, хотя в Империи им могли бы помочь? Ситуацию требовалось менять, и чем скорее, тем лучше.

Как только «Величественный» добрался до Корусанта, Траун известил брата, что желает с ним побеседовать. С обычной помпезностью вооруженный эскорт императорских гвардейцев проводил Трауна с посадочной площадки на крыше дворца в покои Трасса. Пока они переходили из одного роскошно убранного зала в другой, шли мимо потрясающих великолепием росписей, произведений искусства и букетов в грандиозных вазах, Траун вспоминал колкие слова Ба'кифа о брате. В дневниках генерала Трассу было посвящено несколько страниц. Он возражал должное талантам Трасса, его решимости и упрямству, но в остальном его оценки были не слишком лестными. Оставалось только поражаться тому, как точно Ба'киф более пятнадцати лет назад спрогнозировал многое из того, что для Трауна и Трасса уже являлось свершившимся фактом. В глубине души Траун надеялся, что генерал ошибся хотя бы в отношении его брата, точнее, того, что с ним может сделать неограниченная власть и потакание собственным страстям.

Гвардейцы проводили Трауна не в рабочий кабинет брата, как он ожидал, а в сад. Там, облаченный в парадный наряд, прогуливался Трасс. На нем было нижнее платье из белого атласа, разрисованного тушью, верхнее — из той же материи, но переливчатое, с вышитым ауродиевой нитью фениксом, который просвечивает сквозь наброшенную сверху тончайшую кисею. Тщательно обдуманный туалет Трасс дополнил мягкий поясом с узором в виде языков пламени. Следующие за ним придворные несли кто модный веер, кто — перчатки, кто — падд, кто — стопку листов флимсипласта и стилосов на случай, если император почувствует желание слагать стихи. Трасс говорил с ними, улыбаясь и прикрывая часть лица сломанной веткой какого-то растения с пышными розовыми цветами. Могло показаться, будто он намеренно сообщал всем: «Кто еще не видел красоты, полюбуйтесь на меня». Право, цветы были самым подходящим обрамлением для его красоты. Трасс держался спокойно и скромно, словно и вовсе не заботился о впечатлении, производимом на окружающих, однако в чертах его, в движениях было столько изящества, что сравнения с ним не выдержали бы самые изысканные щеголи. Заметив брата, Трасс отослал придворных и гвардейцев, взял Трауна под руку и продолжил прогулку вместе с ним.

— Как слетал на Нирауан? Передал Парку привет и горячий поцелуй? — поинтересовался он.

Улетая, Траун не уточнял, куда собирается. Но он не стал спрашивать, как Трасс обо всем проведал. На то он и император, чтобы все знать. А сам Траун уже смирился с тем, что окружен шпионами.

— Я не был на Нирауане. Генерал Ба'киф хотел меня видеть. Ар'алани и Восс организовали для меня трансфер, — признался он.

Ненадолго остановившись, Трасс оторвал несколько цветков со своей ветки и принялся с увлечением засовывать их Трауну за ухо:

— Вот оно что. Ну и как поживает генерал? Он еще при должности?

Траун тряхнул головой, и цветы упали на землю.

— Он был тяжело болен. Когда я летел обратно, пришло сообщение, что он скончался. Как будто он собрал все силы, чтобы меня дождаться, а потом ушел.

Тут же Трасс перестал валять дурака, бросил ветку с цветами и обнял брата.

— Проклятие. Представляю, как тяжело тебе пришлось, — прошептал он.

— Ты был прав, — не слушая его, произнес Траун.

— По поводу чего?

— Ба'киф имел ко мне чувства и сохранил их до сих пор. Мое появление обрадовало его больше, чем навязчивое присутствие бывших протеже. Ар'алани сказала, что они сидели вокруг него часами, болтали, ели, пили, а сами только и ждали, когда он умрет и освободит их от тягостного долга почтительности. Я и сам стал свидетелем подобного.

— Надо было разогнать их.

— Я не мог. Ар'алани и без того сильно рисковала, привезя меня в Доминацию. Так что никто, кроме нее, не знал, что я рядом, слышу каждую сказанную ими глупость. Мне не удалось принять участие в церемонии прощания, не позволено произнести речь. Это неправильно, Трасс. Наши государства так близко друг к другу — пара недель перелета — а мы как чужие, будто не знаем друг о друге.

— Хорошо, что ты заговорил об этом. У меня есть планы на нашу родину. Если все пойдет так, как я желаю, то однажды мы оба сможем там побывать.

Они продолжили обсуждать основные этапы налаживания связей между двумя государствами. Все это было делом будущего, поскольку Трассу пока еще приходилось бороться с царящей в Империи разрухой и экономическими проблемами, укреплять свою власть. Однако время подтвердило правоту братьев.

С деловых тем разговор свернул на личные впечатления. Трасс расспросил брата о том, что он видел на Коперо, и тот в подробностях поведал ему обо всем. Вспоминая заново слова, взгляды и жесты Ба'кифа, Траун тяжело вздохнул и сказал:

— Раньше я смеялся над возможностью того, что у него есть ко мне чувства, но оказалось, что ты был прав. Прав все это время. Если бы я знал об этом раньше, я действовал бы осторожнее.

— И вместо Доминации на первое место поставил бы Ба'кифа? Не смеши. Высшие интересы для тебя всегда были важнее пешек. Подчиненными можно пожертвовать, а государством — нет. Не твои ли это слова?

— Помнится, я иначе выразил эту мысль.

— Но суть та же. Ты правильно делаешь, что не оглядываешься на прошлое. Если повнимательнее посмотреть на историю твоих успехов, то окажется, что ты оставляешь за собой уничтоженные корабли, горы трупов, сломанные карьеры, разрушенные жизни и разбитые сердца. Смотри, Ба'киф всю жизнь сох от любви к тебе. Этот твой кореллианин, как его… плюгавый такой…

— Жорж.

— Именно. Ты подарил ему кораблик и скромное содержание. Где он теперь? Хатт его знает. Но не от хорошей жизни люди бегут на край галактики. Только он сам сможет описать, какие дебри ада ваши отношения разверзли в его душе. Потом, Самакро. Мне он никогда не нравился, но служба под твоим началом чуть не стоила ему карьеры, а уж сколько нервов он из-за тебя потерял! Талиас, эта бедная дурочка, едва не простилась с жизнью из-за тебя. Нусо Эсва… Не думаю, что я когда-нибудь смогу понять ваши отношения. Как вы преследовали друг друга, как встречались на нейтральной территории, как пытались убить друг друга — это было форменное безумие. Иногда мне кажется, что врожденная одаренность в военном деле дает сильный побочный эффект на прочие сферы жизни.

— Эсва был мне ровней.

— Нет, не был. Не был, потому что ты победил его, растоптал и перешагнул через него, а он умер жалкой смертью под грузом своих амбиций.

— Вообще-то он умер под обломками рухнувшего дворца, но, если говорить фигурально, то ты прав. Не забывай об Ар'алани. Из-за меня она лишилась возможности стать верховным адмиралом.

— В смысле? Джа'фоск умер?

— Да. Вместо него избрали Си'зекса.

— Это плохо. Он тебя на дух не переносит. Надеюсь, в следующий раз адмиралы одумаются и выберут Ар'алани. А если нет, мы им поможем. Так, на ком я остановился? О себе я скромно умолчу. Тому, кто сидит на троне, не пристало жаловаться. А вот Восс Парк мог бы написать многотомный роман о ваших отношениях и взаимных манипуляциях.

Трасс вдруг засмеялся.

— Что смешного? – спросил его Траун.

— Я вспомнил, как он бегал за тобой с оружием и кричал, что живым он тебя никому не отдаст. Друзья тебя так сильно любят, что следует опасаться их, а не врагов. От врагов они тебя защитят.

— В этом нет ничего забавного. Не смейся над Воссом. Он думал, что я уйду от него к Нусо Эсве, и был очень расстроен.

— Двадцать восемь дыр на стенах — это, по-твоему, «очень расстроен»? Представляю, как в твоем мировоззрении выглядит «убит горем».

От шпильки в адрес бывших возлюбленных Трауна Трасс никогда не мог удержаться. Он чувствовал себя на высоте, поскольку пережил их всех и по-прежнему оставался рядом с Трауном и делил с ним постель. В то время он еще не знал о Пеллеоне. Траун покорно сносил его остроты.

Когда Трасс узнал подробности того, как было организовано путешествие брата в Доминацию, ему стало не до смеха. На самом деле он пришел в ужас. Особенно его напугало присутствие похожего на Трауна чисса — настолько похожего, что его можно принять за клон. Трасс вспомнил об отправленных на Нирауан цилиндрах Спаарти и экспериментах с ними. Ни один из выращенных в них клонов Трауна и Трасса не показал их одаренности, даже близко к ней не приблизился. Но это не означало, что этих клонов нельзя использовать для какой-нибудь интриги.

— Ты хоть понимаешь, что тебя могли заменить этим Торосом или клоном и убить? – возмутился Трасс. — Он бы вернулся Империю и повел политику так, как удобно Парку.

— Не говори глупостей. Парк и Ар'алани — мои друзья. С чего бы им вредить мне?

— Помимо политических причин? Давай-ка для начала кое-что проясним. Мы говорим о том самом Парке, которого ты бросил на Нирауане? Который имеет возможность любоваться, как ты тут развлекаешься, пока он гниет на задворках цивилизации, где даже театра приличного не найдешь?

— Если он переживал по этому поводу, то уже утешился. Он отлично там живет и завел себе молодого любовника, они очень счастливы вместе.

— Я знаю его любовника?

— Нет. Этот юноша — кровный родич из семьи Крес.

— Все с ним ясно. Никого достойного в этой семейке нет и никогда не было, уж я-то их знаю. Им следовало бы сделать своим девизом слова: «Сильные и тупые, но в основном тупые». Короче, тот парень тебе не ровня, и Парк не может этого не понимать. Далее. Мы говорим о той Ар'алани, которая из-за тебя не раз рисковала головой и репутацией? Которая выступала на военных судах в разных ролях по твоей милости? Которую из-за знакомства с тобой не избрали новым верховным адмиралом? О той самой Ар'алани?

— Рас, ты становишься параноиком, как Палпатин.

— Да, моя работа не способствует росту доверия к окружающим.

По генералу Ба'кифу Траун не уронил ни слезинки. Он не мог справить все полагающиеся обряды, принять участие в похоронах. Не могло быть и речи о еще одном тайном возвращении в Доминацию. Траун не скорбел, но горькое чувство утраты надежного друга осталось с ним навсегда. Оно то утихало, то становилось сильнее в зависимости от того, какие радости или печали посылала ему судьба, и часто отдавалось в сердце острой болью. Со смертью генерала на небосклоне чисского воинства погасла одна из самых ярких звезд.

Chapter 30 Chapter Text

Придумали назвать войну Священной,
Чтоб смысл придать резне обыкновенной.
Григорий Гаш

Войны подобны судебной тяжбе,
где судебные издержки превышают спорную сумму.
Люк де Клапье де Вовенарг

Как только Трасс и Траун вернулись на Корусант, столицу захлестнула волна торжеств, в которой верховный главнокомандующий стал главным действующим лицом. Повсюду Трауна сопровождали офицеры, отличившиеся на полях сражений, толпа радостно приветствовала их. Заочно победителей чествовали и в других звездных системах — везде, где император распорядился организовать праздники, бесплатные раздачи еды и вина, бонусные выплаты работникам бюджетной сферы. Во всем великолепии торжеств Трасс немного притушил собственный блеск, старался держаться в тени брата. Он не хотел портить Трауну момент триумфа. В конце концов, император получал все внимание каждый день, а верховный главнокомандующий — лишь по особым случаям, вроде военных успехов, но войны происходили далеко не так часто. Трасс надеялся, что брат оценит его щедрость. Обычно Трасс крайне редко и очень неохотно уступал кому-либо первенство на передовицах. Но еще одной причиной того, что Трасс держался позади брата, являлась мучившая его ревность. Траун повсюду таскал за собой Пеллеона, заставлял его принимать парады наравне с собой, махать рукой подданным. И труднее всего Трассу оказалось вынести тот взгляд, которым Траун смотрит на Пеллеона, несмотря на его непокорность, несмотря на его морщины, несмотря ни на что. Император не мог не заметить, что его соперник выглядит постаревшим и измученным. Однако Траун не отводил от него глаз. Он явно видел не пожилого изможденного человека. Траун искренне восхищался своим возлюбленным, для него он уподобился божеству. Его взгляд был полон восхищения, любви и глубокой благодарности за сам факт существования Пеллеона — он каждый раз вонзался в и без того уязвленное сердце Трасса, словно острый вибронож. В такие минуты императору сдавливало грудь и становилось так больно, что он подумал, не потеряет ли сейчас сознание. И самое неприятное: Пеллеон лишь мельком глядел на него, без должной почтительности или трепета, а лишь с самодовольством. В его глазах светился триумф по поводу поражения Трасса. В жизни Трасса случались досадные падения, но ни одно унижение не могло сравниться с этим моментом.

Несмотря на яркие праздники в честь победы над Хейпсом, не все народы в едином порыве выражали радость по этому поводу. Когда Траун только выступил в поход, по Корусанту и ряду других заметных планет прокатилась волна демонстраций протеста. Трасс ответил на них просто — велел подавить недовольства. Несогласие с решениями императора плохо выглядело в глазах противника и подрывало боевой дух имперских войск. Дабы пресечь это зло, на время войны запретили общественные сборища и публичные мероприятия. Когда Трасс отбыл на Бисс, управлением и наведением порядка в столице занималась Исанн Айсард, а уж она миндальничать не стала. Офицер старой закалки, она ужесточила репрессивные меры. Конечно, Корусант не захлебнулся в крови, но его жители уже опасались высказываться так свободно, как раньше. Целью Айсард не было пересажать вообще всех — она стремилась напугать большинство так, чтобы им неповадно стало впредь возражать императору. Казалось, после победы свобода слова должна вернуться. Снова проводили народные гуляния, сняли запрет на выступления и митинги. Люди и инородцы воспользовались возможностью для проведения встреч в память жертв войны, а там уж умели показать несогласие с войной в принципе. Трауну особенно доставалось. Каких только обидных прозвищ ему не давали: Мясник Хейпса, Палач, Душитель независимости и многое в том же роде.

Однако Трасс был начеку. В противоположность Палпатину он обычно старался не прибегать к жестким мерам, предпочитал вместо этого давать нужное направление общественному мнению. Но с оскорблениями в адрес Трауна он мириться не стал. Весьма кстати он вспомнил, что его брат не только верховный главнокомандующий, но и бог войны на нескольких планетах, следовательно, его имя свято. Священный статус Трауна как бога войны подразумевал, что ему полагалось посвятить минимум один храм, приносить в его честь символические или реальные жертвы и молиться ему. Но главное — его имя стало неприкосновенным. Трасс сделал это намеренно, дабы привилегированное положение брата не ограничивалось рамками официальной политической системы. Священный статус имени означал, что любые направленные против Трауна слова или действия могли трактоваться как унижение его достоинства, величия и божественности. Могло показаться, что таким образом Трасс проявляет любовь к брату, однако на самом деле он пользовался этим, дабы избавиться от неугодных ему персон, выступавших против имперской власти и невоздержанных на язык. Сам он как бы оставался в стороне, ведь оскорбляли бога войны, а не императора. Высмеивание Трауна, неодобрение принятых им решений, даже критика его наряда считалась одновременно богохульством и оскорблением государства. Да что там шаржи или обидные анекдоты? В тюрьму можно было отправиться за выражение сомнения в божественности Трауна, в уместности такого титула в принципе. Уличенных во враждебных высказываниях по адресу верховного главнокомандующего арестовывали, после символического следствия и стремительного суда сажали в тюрьму или, если навыки осужденного представляли пользу для Империи, отправляли на принудительные работы на заводы и стройки по всей Империи. За что? За оскорбление величества и непочтительность, за богохульство и публичное оскорбление чувств верующих с Датомира и ряда других планет. Что император очень любит брата и заботится о его репутации, знали давно, но тенденция к использованию его божественного статуса для репрессий пугала. Подобное можно было счесть возмутительным попранием прав и свобод граждан Империи. Однако никто не возмущался, поскольку все вдруг осознали, что у императора Трасса тоже есть клыки и горе тем, кто с ними познакомится. Стало очевидно, что игры Трасса в демократическое правление — просто фарс, никакого реального баланса сил между ним и обществом нет. Вся власть принадлежала ему, и он готов был избавиться от кого угодно, кто встанет у него на пути. Империя, кичащаяся военными победами над заведомо более слабым противником, вызывала в народе неприкрытую иронию. Империя, преследующая несогласных с политикой Трасса, — ужасала и отталкивала. Старики ворчали, что все начинается заново, хотя самые жестокие репрессии при Трассе никогда не достигали размаха тех, что проводились при Палпатине.

По случаю победы над Хейпанским консорциумом в армии и на флоте произошло массовое повышение в чинах, сопровождавшееся также раздачей наград. Траун позаботился о том, чтобы ни один заслуживший похвалу солдат не остался обделенным. Об офицерах и говорить не приходилось. Из видных лиц не один лишь Пеллеон остался без наград, однако именно его непричастность к празднествам и церемониям особенно бросалась в глаза. Когда один из придворных, считавший себя острословом, осмелился спросить его о том, каково чувствовать себя обойденным, Пеллеон сдержанно ответил: «Как и вы, во время войны я находился в свите его величества и не участвовал в боях. На каком основании, за какие заслуги его высочество мог бы меня наградить?». Придворный не нашелся с ответом, который не прозвучал бы как оскорбление. Пеллеон был терпелив, но не мстителен, хотя запомнил каждого придворного и офицера, осмелившегося сказать ему обидные слова. Если эти персоны оказывались малополезны для Империи, Пеллеон ненавязчиво добивался их отставки и удаления от двора и так постепенно устранил их всех одного за другим. Тех же, из кого еще можно было что-то сделать, он оставлял, использовал, но двери его приемной, тем паче гостиной оставались для них навсегда закрыты. Если же они пытались подлизаться к нему, каялись за недальновидные слова и поступки, Пеллеон смотрел на них с досадой и презрением. В целом после жизни на Биссе не было у него такого слова, жеста или взгляда, которые бы не выражали его отвращения к придворным, бывшим тогда в Летнем дворце.

После очередного парада Траун должен был выйти на балкон дворца и оттуда приветствовать подданных, поздравить их с победой. Изначально планировалось, что он сделает это в одиночестве. Но затем Трасс тоже решил к нему присоединиться, дабы и его коснулись лучи славы и величия брата. Траун не спорил с ним, пока они обсуждали план церемонии. Но в самый момент, перед тем как выйти к публике, Траун вдруг повернулся к сопровождавшей его свите и сказал:

— Гил, иди сюда, поприветствуешь народ с балкона.

— Может, не стоит лишний раз дергать крайт-дракона за хвост? — тихо произнес Пеллеон и кивнул в сторону Трасса.

— Все нормально, мы с братом договорились.

Пеллеон сделал жест, подзывая свой ближний круг кореллиан, и, когда пришло время приветствовать народ, он вышел на балкон вместе с ними, затерялся за их спинами. Со стороны казалось, что император окружен толпой военных, потому что армия и флот поддерживают его. Камеры засняли лучезарную улыбку Трасса, то, как он и Траун дружелюбно машут своим подданным. Чего камеры не запечатлели, так это кулака императора, сжатого за спиной с такой силой, что длинные ногти вонзились в плоть и выступили капли крови. Трасс слышал каждое слово из разговора брата с любовником, но ни разу не запнулся во время речи — это было бы непрофессионально. Стоящих вокруг адмиралов и генералов он расценил как угрозу, как напоминание: не забывай, у кого в руках оружие и настоящая власть. Трасс то и дело кидал взгляд на соединенные руки Трауна и Пеллеона, скрытые краем балкона. Если бы его взгляд обладал силой виброножа, то рука Пеллеона давно была бы порублена на мелкие куски. Никого он не ненавидел так, как Пеллеона с его предупредительностью, осмотрительностью, умением давать тонкие намеки. Он давно понял, что недооценил Пеллеона, купился на его не слишком репрезентабельную внешность, посредственные идеи, примитивный юмор. Очевидно, все это была ширма, призванная скрыть хитрого и изворотливого врага. Трасс глубоко раскаивался, что не отослал Пеллеона на границу в тот же день, как Траун их познакомил. Неразделенная страсть была настолько непереносима, что Трассу пришлось придумать способ сдержать ее, иначе имелся риск совершить какой-нибудь безумный поступок на глазах всего двора. Едва ли нашлось нечто хуже такой судьбы. Любовь к брату Трасс сдерживал благодаря ненависти к Пеллеону и ожидания его смерти, и в конце концов эти чувства заменили собой все прочие. Он растравлял сердечную рану, вспоминая, как Траун любил его раньше, не давал себе покоя, распалял ярость. Трасс настолько растворился в своих страданиях, что, брось Траун Пеллеона и вернись к нему, он бы не сразу сообразил, что теперь делать.

Сила чувств Трауна была такова, что, если бы он мог вступить с Гиладом в брак, то с радостью сделал бы это — и незамедлительно. Трасс наложил запрет на такой союз, и Траун вынужденно ему подчинился. Но император не мог запретить ему показываться вместе с Пеллеоном на публике. Траун добился того, чтобы все поняли: место Пеллеона — рядом с ним. Они снова стали появляться при дворе вместе, и Гилад шел не позади Трауна, как полагалось бы всякому члену свиты, а рядом, под руку с ним. Подобная близость с особой императорской фамилии позволялась только для супругов. Это произвело сенсацию при дворе, придворные были шокированы (или притворялись шокированными). В их первый совместный выход Пеллеон был потрясен тем, как на него отреагировали собравшиеся во дворце. Многие подходили к нему, кланялись и приветствовали его так, будто он — главный человек при дворе, главное событие вечера. Однако он очень быстро понял, к какой породе принадлежали те люди и инородцы: льстецы, у которых похвалы получались настолько приторными, что от них становилось тошно; ломаки, расточающие свои любезности направо и налево; низкопоклонники, поддерживавшие обласканных императором лиц, а затем избегавшие их, когда те оказывались в опале; притворщики, строившие из себя друзей и готовые нанести удар в спину; бездельники, вся жизнь которых заключалась исключительно в том, чтобы надоедать императору и доносить на ближних. Восхищения от такого общества Пеллеону не требовалось. Со временем он стал поддерживать близкое знакомство только со своими друзьями, при дворе же он оказался практически изгоем. Из-за его особого положения высокоморальные аристократы, чиновники и военные его презирали, а прочие — завидовали. Люди худородные искали только его протекции, а люди благородные ее бы не приняли. Гилад оказался в одиночестве. Он не являлся частью императорской семьи, не был супругом Трауна, хотя любил и понимал его лучше, чем его родные. Чиновники и придворные вдруг представились Пеллеону особами столь незначительными, что он недоумевал и сам себе поражался: как можно было когда-то питать к ним такие сильные чувства и заботиться о том, как не уронить себя в их глазах? Они того просто не заслуживали.

Члены кореллианской партии берегли Пеллеона как величайшее сокровище и достояние всей Кореллии. Порой в своих заботах они перегибали палку, но Гилад смотрел на это сквозь пальцы и ограничивался внушениями наедине. Возможно, ему следовало бы быть строже. Иначе ни один из кореллиан не ответил бы так дерзко корулагцу Жофу Бину, который пришел к Трауну просить помощи в каком-то деле.

Пробиться на прием к верховному главнокомандующему всегда было непросто. По сравнению со многими другими офицерами у Бина имелось преимущество — узкая дорожка личных связей. Он много лет прослужил под началом Гельгена Форса, неожиданно для всех выдвинувшегося друга Пеллеона. Хотя Бин не испытывал к командиру теплых чувств, однако воспользовался им для продвижения собственного дела. Пара слов от Форса — и Пеллеон внес корулагца в список встреч Трауна. Так Бин оказался в приемной гранд-адмирала и смиренно ждал назначенного часа для встречи. В руках он держал заверенные выписки из личного дела, копии наградных листов и прочие документы, подтверждающие, что всю жизнь он верно служил Империи. Он медленно рос в чинах, заметно продвигаться по службе начал лишь недавно, когда Гельген Форс вошел в ближний круг друзей Трауна. Тогда на Форса пролился дождь из наград, подарков и повышений, и кое-что из этого перепало и Бину. Жоф расстраивался, но повышения принимал. Он уже простился с мечтой о командовании собственным кораблем и почти смирился с тем, что ему суждено вечно жить в тени Форса. Но не эта унизительная ситуация привела Бина на прием к Трауну.

Его измучил квартирный вопрос. Еще в юности он решил принципиально не платить за то, что ему положено по праву получить бесплатно от государства. Как миллионы других офицеров, Бин стоял в очереди на жилье. Однако очередь, несмотря на развернутую Пеллеоном программу строительства, двигалась очень медленно. Не счесть раз, когда Бин являлся за уже обещанной ключ-картой от квартиры, но обнаруживал, что его обошли. Семейные офицеры, к тому же многодетные, обходили живущего бобылем Бина. Чиновники военного министерства на разные лады просили его войти в их положение и подождать еще. Жоф сблизился с партией корулагцев в надежде, что адмирал Монти Парк за него похлопочет. Но Парк смог добыть для него лишь крошечную временную квартирку в общежитии для учащихся в академии высшего командного состава и добавил, что он еще должен быть благодарен — лучшая недвижимость уходит выходцам с Кореллии. Так это или нет, Бин доподлинно не выяснил. Его неприязни к кореллианам и не требовалось дополнительного топлива. Ловить осуждающие взгляды учащихся в академии, будущих блестящих адмиралов и генералов, слышать за спиной шепотки, мол, этот просто занимает здесь место, настолько Бину надоело, что он решился пожаловаться Трауну. Распечатанную на флимсипласте стопку ответов от чиновников военного министерства Бин тоже принес с собой, она имела очень внушительный вид. Словом, Жоф был практически полностью уверен в успехе предприятия. Мысленно он снова повторял заготовленную речь, в которой объяснит ситуацию и попросит Трауна о помощи. И вдруг он услышал слова какого-то офицера с Кореллии, постоянно ошивавшегося в приемной Трауна, будто у себя дома.

— Не знаю, зачем эти господа продолжают ходить сюда клянчить аудиенции, набиваться в друзья, — вальяжным тоном, который мгновенно испортил Бину настроение настроение, произнес кореллианин. — Всем известно, что сердце гранд-адмирала принадлежит адмиралу Пеллеону, и только его он желает видеть подле себя, только к нему прислушивается. Как по мне, им следовало бы перестать позориться и убираться отсюда к хаттовой матери.

Бина эти слова взбесили. Он пришел по личному делу, не имеющему ничего общего с корулагской партией. Его оскорбила мысль о том, что без своей партии он ничего не стоит, а его партия — стоит и того меньше. Где-нибудь в другом месте Жоф ответил бы кореллианам со всей строгостью, какой требовала их дерзость. Но здесь, так близко к кабинету Трауна, он опасался устраивать конфликт, да и кореллиан он не знал. А вдруг они тоже дружки Пеллеона и побегут жаловаться? Тогда ему не только квартиры не дождаться, но и ближайшей зарплаты. Поскольку ничего иного, кроме как служить, Бин не умел, он прикусил язык. Но обида продолжала бродить в памяти и будоражить его сердце. Во многом из-за этого, когда его вызвали на прием к Трауну, он вел себя более грубо, чем планировал, говорил резко, жаловался и, верно, произвел не самое лучшее впечатление. А уж поминать в разговоре слова Парка о том, кому уходят квартиры в новостройках, и подавно не стоило. Траун прервал Бина очень холодно:

— Вам следует реже слушать сплетни и чаще задумываться о том, что за ними стоит.

Не дав Бину толком изложить просьбу, гранд-адмирал начертал на прошении «Удовлетворить» без каких-либо добавлений, тогда как именно в них обычно проявлялась его добрая воля, и попрощался. К концу месяца Бин получил собственную однокомнатную квартиру в новом, еще не обжитом районе, на Корулаге. Местные чиновники военного министерства лично поехали показывать ему жилье. Делегация из десяти человек набилась в квартирку и толкалась там, так что и развернуться невозможно было. Они с гордостью говорили о том, каким шикарным станет этот район, когда сюда проведут линии общественного транспорта, построят магазины, школы, медицинские центры, зоны отдыха и развлечений. А пока дома со всеми удобствами стояли буквально посреди голого поля. На то, чтобы довести инфраструктуру до ума, могло уйти от года до пятидесяти лет в зависимости от обстоятельств. Когда довольные собой чиновники удалились, Бин сел на пол в комнате без мебели, зато с идеально выбеленными стенами и со свисающей с потолка уродливой пластиковой люстрой, и попытался осознать свершившееся. Он добился своего. Правда, эта квартира совсем не походила на те, которые он видел в голоновостях: на Кореллии в домах уже имелся скромный ремонт и даже была установлена бытовая техника, притом не самая плохая. Ощущение, что именно из-за разозливших его кореллиан Жоф не смог выпросить жилплощадь получше, достигло пика. Никогда еще Жоф Бин не ненавидел кореллиан так сильно, как в тот день, когда сидел в пустой, зато собственной, квартире.

Как не пытался Пеллеон держать своих людей в узде, но темперамент брал свое. Близкие друзья Гилада знали, что Траун всерьез намерен вступить с ним в брак и изыскивает способ претворить свое намерение в жизнь. Мысленно они уже видели себя наперсниками члена императорского дома со всеми полагающимися привилегиями. Их самоуверенность постепенно передалась другим членам кореллианской партии. Те еще не догадывались о планах Трауна, но чувствовали его незримую поддержку. Иногда они забывались, вели себя слишком дерзко, говорили неделикатности в адрес более высокопоставленных особ, чем они сами. При дворе, где манеры решали все, их поведение вызывало возмущение. Придворных ужасало невероятно высокое положение Пеллеона. Его возвышение вызывало у них тошноту. Хотя многочисленные почести Пеллеону присваивали по отдельности на протяжении достаточно долгого времени, но к одиннадцатому году правления Трасса от консорта или даже от императора он отличался только тем, что формально не являлся монархом и не принадлежал к императорской семье. Его превосходство над остальными офицерами и знатью подчеркивалось всеми явными и неявными способами. Страх придворных лишь усиливался, когда они видели, как граждане Империи преклоняются перед Пеллеоном, как множатся его титулы и земли, как крепнет его власть над Трауном.

Chapter 31 Chapter Text

О, дети новых дней!
Отриньте поскорее
Войну — она несет
Не славу, не победу –
Но гибель и забвенье!
Того Сигэнори

Лучше меняй свои желания, чем порядок.
Рене Декарт

В то время, когда Империя обрушивала свой гнев на Хейпс, двор Трасса пребывал на Биссе. Но оставлять Корусант без кого-то, кто символизировал бы власть, было неприемлемо. И такими лицами стали сыновья Трасса. Наследному принцу Тамису тогда исполнилось десять лет, второму принцу крови Тесину — восемь. Они не принимали значимых решений по-настоящему, а лишь участвовали в придворных церемониях. Трасс взял на Бисс тех, кто открыто ненавидел Пеллеона. Сторонники Пеллеона остались на Корусанте. Поскольку большинство из них были людьми военными и знающими, как Гилад любит принцев, то они же и охраняли детей на публичных сборищах. Раз министр двора и секретарь Трасса отправились с ним, то управление на время перешло к Исанн Айсард при поддержке советников императора. Именно ее Трасс назначал хранительницей государства, когда он и его брат не могли прямо исполняться обязанности. Айсард заботилась обо всем, кроме принцев. Ни разу не случалось, чтобы она зашла повидаться с ними за пределами тронного зала, чтобы она поиграла с ними или поговорила по душам. Для этого у них были собственные свиты из придворных детей. Придворные дети, выходцы из старых благородных фамилий и новой аристократии, отпрыски видных чиновников и военных, содержались с шиком, о них заботились, их положение вызывало зависть. Объединяло их одно: к их родителям не было доверия. Опасаясь, как бы их семьи не подняли мятеж, Трасс держал их при дворе в качестве заложников, воспитывал вместе с сыновьями в имперском духе. Когда бы им пришло время вернуться домой и вступить в наследство, они, выросшие в отрыве от родной культуры и влияние семьи, проводили в своих землях угодную Трассу политику. Большую часть дня принцы проводили за уроками, в остальное время участвовали в мероприятиях.

Тесин на Кореллии узнал о существовании более искренних и менее церемонных отношений, нежели те, которые у него сложились с его придворными детьми. Тамис видел, как аристократы кланяются Трассу и жеманничают перед ним, и требовал от своей свиты того же. Если бы ему подали стакан воды без поклона, он бы счел это странным и непочтительным. Слугам, накрывавшим на стол, убиравшим постели принцев, помогавшим им одеваться и раздеваться, полагалось кланяться чуть ли не на каждом шагу, даже если их никто не видит. Придворным, взрослым и детям, тоже полагалось склоняться перед принцами и даже перед их вещами. Никому не позволялось поворачиваться к принцам спиной. Каждое будничное событие Тамиса и Тесина сопровождалось рядом церемоний. Это создавало торжественное настроение, но затягивало любой процесс. Тесин узнал, что можно все делать проще, и пытался объяснить это брату, но Тамис ему не верил. Дети никогда не оставались одни. Даже в освежителе всегда находился дроид для помощи. Существовал и еще один неписанный запрет: принцам запрещается смотреть головизор. Трасс считал, что ничего, кроме разврата и насилия, они там не увидят, и надеялся сохранить внутренний мир сыновей незапятнанным как можно дольше. Новости детям объявляли учителя или придворный герольд. Роскошно одетый, этот придворный являлся в покои к принцам в сопровождении солидного эскорта помощников и зычным голосом зачитывал по падду: «Сегодня император, ваш государь-отец, издал указ о том-то. Это послужит процветанию подданных следующим образом». Сведения, доставляемые принцам, касались только дел правления. Новости о неурожаях, вспышках заразных болезней, стихийных бедствиях никогда не достигали их слуха. Раньше принцы не задавались вопросами о таких вещах. Но после визита на Кореллию Тесину стало мало этих огрызков информации. Он лично убедился, что не все их подданные живут во дворцах, что галактика полна страха и насилия, что благополучие любого невероятно хрупко. И он страстно захотел узнать, что еще от него скрывают. О войне на Хейпсе он проведал, подслушав разговоры придворных. Когда он поделился открытием с Тамисом, наследный принц не проявил никакого интереса. Война для обоих являлась отвлеченным понятием из книг по истории. Тогда Тесин стал подбивать брата узнать правду, и тот неохотно согласился.

Подгадав удобный момент, когда придворные дети лягут спать после обеда, принцы покинули свои покои, на турболифте спустились на несколько этажей ниже и отправились в ту часть дворца, где жили слуги. Правда, им не удалось отделаться от императорских гвардейцев. Гвардейцы круглосуточно дежурили у дверей покоев, сопровождали принцев повсюду. Напрасно Тамис и Тесин просили оставить их одних — две высокие, безликие, облаченные в алые плащи фигуры следовали за ними. У гвардейцев имелся четкий приказ императора и дополнительные наставления от первого принца крови. В конце концов принцы просто махнули на них рукой. На этаже для прислуги царило оживление. Трасс ввел традицию отдавать остатки еды со стола членов императорской семьи бедным, однако на практики до бедных не доходило ни кусочка. Недоеденные блюда или кушанья, к которым даже не притронулись, слуги убирали и относили в собственную столовую. Хотя им полагалось полноценное трехразовое питание, но устоять перед деликатесами было невозможно. Естественно, многочисленных работников дворца кормили не так, как членов императорского дома и придворных. Тамис и Тесин впервые узнали об этом, заглянув в столовую, где под грохот тарелок, стук приборов, скрежет сдвигаемых столов и стульев, гомон разговоров вовсю шла дележка оставшихся после обеда блюд.

Одну из стен столовой занимал головизор. Тамис и Тесин направились прямо к нему. В общей суматохе слуги могли не обратить на них внимания, но не заметить двух гвардейцев было совершенно невозможно. Все замерли кто где стоял, шум стих. Слуги переглядывались, гадая, что бы это все значило. Принцы подошли к головизору, однако программа их не устроила: работал канал танцевальной музыки, на экране качала бедрами фигуристая тви'лечка. Танцовщицы при дворе двигались намного лучше, так что эта картина принцев не потрясла. Тесин нашел пульт и нажал пару кнопок, как делал на Кореллии. Но канал не переключился. Озадаченный, Тесин попробовал другие кнопки, но результат был тот же. Тогда Тамис отобрал у него пульт и принялся нажимать на все кнопки по очереди. Он еще боролся с пультом, когда к нему подошла одна из горничных, следившая за сохранностью обуви принцев, и опустилась на одно колено.

— Поднимитесь, — небрежно бросил Тамис.

— Благодарю покорно, — сказала горничная и встала. — Чем мы можем служить вашим высочествам?

— Мы хотим посмотреть голоновости.

Девушка замялась. Ей, как и прочим слугам, был известен запрет. Строго говоря, наличие головизора в столовой было не совсем разрешено.

— В репортажах может оказаться то, что нельзя смотреть детям, — сказала горничная.

— Мы знаем. Но мы хотим увидеть настоящую жизнь.

— Пожалуйста, не настаивайте, ваше высочество. Нас накажут, если об этом кто-то узнает.

Тесин счел, что в ее словах есть разумное зерно, и подергал брата за рукав:

— Пойдем, не будем доставлять им хлопот.

— Нет! — уперся Тамис. — Я, наследный принц, приказываю вам показать нам голоновости, а ответственность беру на себя.

Тогда горничная забрала у него пульт, нажал определенную последовательность кнопок, сняв тем самым блокировку, и переключила несколько каналов, пока не нашла новостной выпуск.

— Очередная победа нашего флота под командованием его высочества гранд-адмирала Трауна, — с любезной улыбкой объявила диктор. — В результате сражения у планеты Задария силы Хейпса были разбиты. Их потери составили: три «боевых драконов», двенадцать кораблей более легкого класса, более десяти тысяч личного состава. Потери нашей стороны несущественны. Мы получили уникальные кадры записи боя.

Лицо диктора исчезло, на экране появилась чернота космоса, три имперских звездных разрушителя и небольшой флот хейпанских кораблей, ни один из которых не выглядел устрашающим.

— Это же «Химера», дядин флагман, — тут же улыбнулся Тамис.

— Да, справа, наверное, «Мертвая голова», а слева «Вершитель», — согласился Тесин. — Дядя обычно так их расставляет, потому что капитан Брандей лучше справляется с…

Не успел Тесин закончить, как звездные разрушители справа и слева от «Химеры» открыли огонь по противнику по перекрывающим векторам. Огонь был таким плотным, что вражеские корабли даже не успели ответить или выпустить истребители. Некоторые из них взорвались почти сразу.

— Ух ты! Это даже лучше, чем голофильмы! — восхитился Тамис, глядя на расцветающие и тут же исчезающие в вакууме языки огня.

— Но там же были люди… — протянул Тесин.

— Какие люди? Хейпанцы — наши враги. До них никому нет дела. Они сами виноваты. Если бы они не устроили свое глупое восстание, никто бы их не тронул.

— С чего ты взял, что они восстали против Империи?

— С этого начинаются почти все войны.

— Хейпс вообще нам не подчиняется, это суверенное государство. Чем ты читал учебники?

— Ну… — Тамис задумался. Он понимал, что брат прав, но не был готов признать это открыто, потому заявил: — В любом случае, они сделали что-то плохое, раз разозлили отца, и дядя полетел с ними разбираться.

Между тем на экране «Химера» присоединилась к уничтожению вражеских сил, хотя ей мало что осталось делать. В основном ее наводчики тренировались в меткости: подбивали одиночные истребители, пилотам которых каким-то чудом удалось вывести свои машины из ангаров. Операторы лучей захвата тоже не скучали — подтягивали спасательные капсулы с погибших кораблей. Учитывая огромное количество обломков вокруг, сделать это было не так просто.

— Диктор сказала, что у повстанцев погибли более десяти тысяч человек. И все это сделал дядя, — упавшим голосом произнес Тесин. Он понятия не имел, что испытывают члены экипажа гибнущего в космосе корабля. Но он видел, как умирают люди от бластерных выстрелов, и предположил, что это явления одного порядка. От мыслей об этом ему сделалось дурно.

— И что? Дядя ради нас старается и для порядка. Тебе следовало бы сказать ему спасибо. Смотри, как вон тот фрегат взорвался! Ровно по середине!

— Это же убийство! Неужели ты не понимаешь?

— Убийство — это когда кого-то на улице зарежут, а это устранение волнений. Или ты сочувствуешь хейпанцам?

— Они такие же, как мы.

— Вот еще! Они враги и предатели! Ты что, демократ?

— Если так, то что ты сделаешь?

— Я… я папе скажу!

— Не скажешь! Или я побью тебя.

— Сначала подрасти, — усмехнулся Тамис. Он был примерно на полголовы выше брата.

Маленький, но неудержимый Тесин бросился на брата, стал быстро и больно бить его в живот, сжимая кулаки так же, как делал Траун во время тренировок. Наблюдая за дядей на Кореллии, Тесин подмечал его движения и мечтал о том времени, когда он вырастет и сможет так же разносить противников на спаррингах. Он не думал, что навык понадобится ему так скоро. Не ожидавший сдачи от меланхоличного мягкого брата Тамис заорал от боли. Он пытался отлупить Тесина, но бил открытой ладонью. Его удары походили на шлепки и не шли ни в какое сравнение с ударами Тесина. У Тамиса осталось последнее преимущество — в весе. Он повалил брата на пол, сел на него сверху, принялся дергать за волосы.

Гвардейцы и слуги вокруг с тревогой наблюдали за потасовкой. Никому не позволялось притрагиваться к принцам, если только жизни детей не угрожала опасность. Обычная детская возня под определение опасной не попадала. Кроме того, каждый взрослый опасался, что другие на него потом донесут. Поэтому никто не попытался разнять принцев.

А те схватились по-настоящему. Воспоминания о тренировках на Кореллии были еще свежи в памяти Тесина. Прогулки и плаванье здорово укрепили его тело. По сравнению с Тесином Тамис казался мягким, как подушка. Кое-как Тесину удалось вывернуться из-под брата. Он тут же вскочил на ноги, со всей силы пнул Тамиса под дых, подбежал к столу, где стояли тарелки и лежали приборы, схватил нож, бросился к брату, пока тот не успел оправиться, замахнулся… Молниеносным движение один из гвардейцев перехватил его руку и спокойно произнес:

— Ваше высочество, отдайте мне нож.

— Нет! Пусти меня! Пусти! — кричал, извиваясь, Тесин.

Но гвардеец, разумеется, его не отпускал. Он немного сжал руку мальчика, вынудив его разжать пальцы. Нож выпал, и гвардеец оттолкнул его подальше. Через секунду он подхватил Тесина на руки, перебросил его через плечо и удалился. Тесин еще некоторое время продолжал кричать и колотить гвардейца по спине, однако скоро осознал свое бессилие. Так же с ним обошелся Пеллеон на Кореллии. Больше, чем нежелание взрослых разобраться в конфликтных ситуациях, Тесин ненавидел только быть маленьким и слабым.

До Тамиса между тем дошло, что его больше не бьют, но что он лежит на полу, свернувшись калачиком, на виду у множества слуг и плачет. Хуже того — младший брат его одолел. Тамиса захлестнула такая волна унижения, что он не смог сдержать чувств, перевернулся на спину и заревел в полный голос, захлебываясь криком и слезами. Наплевав на запреты, горничная присела рядом и попыталась его успокоить, но Тамис оттолкнул ее руки. Наследный принц не хотел утешений. Но тут второй гвардеец поднял его с пола и унес в покои. Там Тамис немного успокоился, но гнев продолжал в нем клокотать. Наследный принц достал свой ауродиевый стек для верховой езды, зашел в комнату, где спали девочки из числа его придворных, запер дверь и принялся со всей силы лупить их стеком. Спросонья дети ничего не могли понять, вскакивали, полуодетые, со своих кроваток и метались по комнате. Сперва Тамис выместил на них свою обиду, а затем стал забавляться их криками и нелепым видом. Он гонял их по комнате, пока не выбился из сил, потом бросил стек и ушел. Сбежавшиеся на шум служанки были в ужасе, когда увидели барышень из благороднейших семей в разорванной одежде для сна, со ссадинами и синяками по всему телу, даже на лице.

Позднее Трассу доложили об этом, и он процедил: «Тамис унаследовал все плохие черты моего характера и ни одной хорошей». Так он убедился, что жестокость есть врожденная черта и просмотр головизора на нее не влияет. И раньше Тамис затевал жестокие игры с придворными детьми и дрался с братом, но никогда не доходил ни до чего подобного.

Даже игрушками от него доставалось. Однажды принцесса Лея привезла из командировки подарки принцам и попросила Трасса позволить ей вручить их лично. Трасс не возражал, но на всякий случай велел предварительно проверить подарки на содержание ядов и взрывчатки. Это была пустая формальность. Принцесса Лея любила детей. Ее собственные были примерно того же возраста, что сыновья Трасса. Убеждения джедая не позволили бы ей навредить маленьким мальчикам. И вот принцесса Лея вместе со своим протокольным дроидом, груженым коробками с подарками, пришла к принцам. Первым она навестил Тамиса, поскольку его статус был выше. В гостиной ей открылось следующее зрелище. На ковре выстроились две шеренги игрушек напротив друг друга: одна — вскинувшие бластерные винтовки штурмовики, другая — куклы, изображавшие некоторых лидеров Восстания, со связанными за спиной руками. Стоя за спинами штурмовиков, Тамис скомандовал: «Огонь!», издал серию шипящих звуков, подражая характерным звукам винтовок, подбежал к повстанцам и опрокинул их пинком.

— Смерть предателям! Правосудие должно свершиться! Не так ли, принцесса? — провозгласил он.

У Леи по спине пробежал холодок. Однако Тамис обращался не к ней. Вернее, не именно к ней напрямую. Неподалеку от места казни стояла самодельная виселица из ауродиевых стилосов. Под ней на ауродиевых пресс-папье, с разноцветными шелковыми шнурками на шеях стояли куклы, изображавшие Лею, Мон Мотму и адмирала Акбара. Тамис зачитал им приговор: «Вы признаны виновными в многочисленных преступлениях против Империи и ее граждан и в вооруженном мятеже» и выбил пресс-папье у кукол из-под ног. Довольный собой, Тамис захлопал в ладоши. А у Леи болезненно сжалось сердце, будто это у нее, а не у игрушки затянулась на шее петля. «И этот мальчик однажды будет править Империей, — не без тревоги подумала она. — Пожалуй, стоит чаще желать Трассу доброго здоровья». Она не могла не задуматься о том, какие разговоры, верно, ведутся при принцах, раз Тамис так хорошо осведомлен о процедуре проведения казни. Однако повешения Тамису показалось мало. Он снял с виселицы куклу Мон Мотмы, перевернул вверх ногами и стал задирать юбку ее белоснежного одеяния. Это показалось Лее уже слишком оскорбительным, она громко объявила о себе и подошла к принцу. Испугавшись, Тамис отбросил куклу, будто ничего плохого и не затевал. Лея вручила ему коробки с подарками с неискренней улыбкой, смотрела, как он разрывает обертку, а про себя заранее выражала сочувствие придворным девочкам и дамам. Не страшно, когда ребенок задирает юбки куклам. Многие с этого начинают знакомство с анатомией. Другое дело, что некоторые мальчики на этом не останавливаются. У Леи появилось предчувствие, что в подростковом возрасте Тамис станет жестоким, особенно по отношению к девочкам, и будет удовлетворять свое любопытство за их счет. Не всякой взрослой опытной даме понравились бы его приставания, что уж говорить о девочках.

Наскоро попрощавшись с Тамисом, Лея ушла к Тесину. Младший принц упражнялся в игре на флейте. Играл он более чем сносно. В отличие от брата, он первым приветствовал Лею, как положено по протоколу, поблагодарил за подарок и проявил сдержанный интерес к ее поездке. Они немного поговорили о культуре разных планет, о музыке, и во всем Тесин обнаруживал редкое для ребенка его возраста здравомыслие и благовоспитанность. Ей даже показалось, что она где-то недорабатывает как мать, поскольку ее дети вели себя не так примерно. Прощаясь с Тесином, она подумала: «Ах, если бы следующим императором стал он…».

Многие при дворе считали Тесина идеальным ребенком. Во всяком случае, он был удобным. Если не брать в расчет единственного случая неповиновения, когда он устал от учебы и отказался заниматься, он слушался взрослых и не создавал проблем. Он всерьез напугал всех после возвращения с Кореллии. Смерть нескольких человек произвела на него такое сильное впечатление, что он несколько недель не мог прийти в себя. Он тогда только лежал на кровати да плакал, любой резкий звук его пугал. Придворные врачи советовали пригласить детского психолога, но Трасс отказался наотрез. Вместо этого он строго отчитал сына, велел ему «не быть тряпкой» и «взять себя в руки», напомнил, что он в любой ситуации должен «оставаться мужчиной и членом императорского дома». Из этой отповеди Тесин понял только, что ему не позволено проявлять чувства. Он стал чаще просить придворных удалиться, много времени проводил один или в компании самого близкого друга — барышни Саниль Бейли с Алсакана. С ней он обсуждал опыт столкновения со смертью, выспрашивал, как идут дела в войне с Хейпсом. На придворных детей запрет на головизор не распространялся, так что барышня могла смотреть его сколько угодно. По просьбе Тесина она смотрела каждый попадавшийся ей репортаж о войне и аккуратно заносила в блокнот сведения о потерях, а потом докладывала Тесину. В итоге к концу войны второй принц крови располагал сведениями едва ли не такими же точными, как у военного министерства. Изучая данные, рассматривая голофото и голозаписи, которые для него находила барышня Бейли, Тесин пришел у выводу, что война — ужасное и грязное занятие; что его дядя заслуживает сочувствия или осуждения, но никак не похвал за свои действия; что его успехи суть есть горы мертвых людей и инородцев; что он, Тесин, не желает этим заниматься. Учитывая, что его готовили именно к карьере военного, такие откровения много стоили.

После того, как отгремели триумфы и праздники в честь победы над Хейпсом, Траун вернулся к преподаванию племянникам основ тактики и стратегии. Для этой цели для принцев оборудования нечто вроде уменьшенной копии командной комнаты в одном из помещений, смежных с их покоями. У каждого имелся собственный рабочий стол и консоль. Как прежде, после урока Траун давал им небольшое домашнее задание и пару дней на выполнение. Когда же он в очередной раз пришел позаниматься с племянниками, разложил на консоли падды и инструменты, необходимые для обучения, Тамис забрался на стул рядом с дядей и прошептал на ухо с гаденькой улыбкой:

— А Тесин не готов. А Тесин домашнее задание не сделал.

— Тамис, ябедничать нехорошо, — мягко пожурил его Траун. — Если Тесин не сделал задание, пусть сам об этом скажет.

Второй принц крови уже сидел за своей консолью и с мрачным видом ковырял ногтем угол встроенного экрана. Обладая спокойным нравом и нежной, чувствительной душой, Тесин неизменно составлял резкую противоположность своему нагловатому, уверенному в себе брату. Сегодня же он был как-то особенно задумчив. Услышав свое имя, он поднял голову и сказал:

— Да, я не сделал. И никогда больше не сделаю. Я не хочу становиться военным, как ты.

К военному делу Траун относился серьезно, это всем известно. В душе Тесин опасался, что дядя накинется на него с гневной отповедью и тоже потребует, чтобы он «был мужчиной».

Вместо этого Траун сел рядом и спокойно спросил:

— Могу я узнать, с чего вдруг такая перемена?

Тесин как мог объяснил, к чему пришел, пока дядя воевал на Хейпсе, все время ожидая ругани или осуждения. Ему самому было стыдно, ведь дядя потратил столько сил на его обучение, да и Пеллеон играл с ним в стратегические игры не просто так. Однако Траун воспринял его слова на удивление спокойно, спросил только, есть ли у Тесина запасной карьерный план.

— Я стану дипломатом, как папа. Всегда есть мирный путь, без войны и убийств, — уверенно заявил Тесин.

— Галактика была бы намного лучше, если бы дела действительно обстояли именно так. К сожалению, переговоры далеко не всегда решают проблемы.

— А я сделаю так, чтобы было всегда. Если Тамис запретит войну, споры будут решать миром.

Траун не смог сдержать улыбку.

— Как бы мне самому хотелось войну запретить. Но войны зачастую начинаются с того, что кто-то нарушает правила и надеется уйти безнаказанным.

Однако заниматься Траун его не заставил. Он позволил Тесину пойти поупражняться в игре на музыкальных инструментах, пока он преподавал военную науку Тамису. Наследный принц талантов к ратному делу не обнаруживал никогда, а сегодня учился еще неохотнее, чем обычно.

После окончания урока Траун отправился к брату. В принципе он мог бы скрыть произошедшее и дальше заниматься только с Тамисом, но он считал нежелание Тесина становиться военным слишком важным для будущего Империи, чтобы молчать об этом. Трасс в это время работал с корреспонденцией и как раз составлял ответ так, чтобы он прозвучал одновременно колко и доброжелательно. Но узнав о происшествии, бросил письмо и немедленно послал за сыном. Как только Тесин явился, Трасс подробно допросил его обо всем и услышал примерно то же: мальчик не желал иметь ничего общего с войной. Трасс принялся его уговаривать:

— У каждого есть таланты. Развивать их — наше предназначение. Судьба Тамиса предрешена: он будет править, нравится ему это или нет. А кто сможет защитить его лучше родного брата? У тебя есть способности к военному делу, надо их раскрыть. Тебе повезло иметь такого дядю. Любой кадет в Империи мечтает о подобном наставнике. Да что там, некоторые бы родителей в рабство продали ради такой возможности, а тебе она предоставляется бесплатно, и ты нос воротишь.

— Вот пусть дядя с ними и занимаются, а я не буду, — резко заявил Тесин.

Траун, чувствовавший себя почти доносчиком во время их разговора, добавил:

— Не заставляй его, Рас. Дипломатия — прекрасная стезя.

— Если бы я не знал ее истинного лица, я бы не возражал, но оно мне, к сожалению, слишком хорошо известно. Слушай, Тесин, думаешь, твой дядя с детства мечтал стать полководцем? После школы он чуть не подал документы в художественную академию, — сказал Трасс с нескрываемым презрением в голосе.

— А ты одно время хотел сбежать с бродячим театром, но мы об этом не говорим, — между делом вставил Траун. Каждый раз, как Трасс принимался стыдить его за это, ему делалось противно.

Трасс проигнорировал ремарку брата и продолжал:

— К счастью, он одумался, потому что понял: Доминация чиссов нуждается в защите, и на военной службе его таланты принесут больше пользы, чем среди художников. Забота об общем благе, а не о своих мелочных желаниях отличает государственного деятеля от обывателя.

— А я хочу быть обывателем! Жить, как все, ходить в обычную школу, иметь друзей, а не слуг.

— Прости, Тесин, но ты родился в неподходящей для этого семье, — вздохнул Траун.

Трасс так и эдак наседал на Тесина, убеждал, просил, угрожал, но мальчик держался стойко. Упрямством сын превзошел отца, еще и Траун поддерживал племянника, и в конце концов Трасс сдался. Ношу по обучению сына искусству дипломатии он решил взвалить на себя хотя бы частично. Прежде всего он выдал Тесину падд с подборкой книг, с которыми необходимо ознакомиться всякому на ниве межпланетных отношений. Их оказалось намного больше, чем выбранных Трауном книг по военному делу. Трасс надеялся напугать сына их объемом. Но Тесин не отказался от своего желания и с энтузиазмом принялся за чтение. Смирившись, Трасс стал прочесывать личные дела сотрудников имперского дипломатического корпуса в поисках подходящих наставников для сына, выбрал самых толковых. Но этого ему показалось мало. Он написал своему бывшему учителю и начальнику Митт’омо’васасу, а ныне послу Доминации чиссов в Империи, и поинтересовался, не согласится ли тот дать несколько уроков Тесину. Томов ответил со слегка завуалированной радостью. Словом, смена предположительного карьерного пути для Тесина прошла достаточно спокойно. У членов императорского дома были все основания смотреть в будущее с оптимизмом. Мальчик был еще довольно мал и легко подстраивался под новые обстоятельства, к тому же он демонстрировал различные дарования. Вышло бы хуже, если бы он пришел к пацифизму на последнем курсе военной академии.

Chapter 32 Chapter Text

Жив если юноша, дорог мужам он и сладостен женам,
Сгибнет он в первых рядах — смерть красоты не возьмет!
Тиртей

Безмерному и боль безмерная.
Фридрих Гельдерлин

Первые признаки того, что со вторым принцем крови что-то не так, появились неожиданно. Однажды Тесин ни с того, ни с сего упал. На нем было пышное придворное одеяние, и на падение не обратили внимания. В раннем детстве оба принца частенько путались в долгополых одеждах, спотыкались и падали. Им потребовалось несколько лет на то, чтобы привыкнуть к такой одеже, научиться ходить в ней и стать изящными. Но в другой раз Тесин будто запутался в ногах и упал, когда был одет в копию офицерской формы. Не заметить такое было невозможно. Тем более, это случилось, когда Тесин шел рядом с дядей. Траун собирался принимать парад в честь Дня Империи, и Тесин должен был стоять на трибуне рядом с ним. Когда-то Трасс решил, что публике понравится смотреть на мальчика, одетого как воин, и оказался в целом прав. Вид Тесина умилил всех зрителей парада, и с тех пор наряжать Тесина на парады стало традицией, а он сам получил шефство над одним из элитных полков.

Траун помог племяннику подняться. Он заметил, с каким трудом Тесин смог восстановить равновесие. Хотя дальше Тесин пошел сам, Траун уже не сводил с него глаз, шепнул Пеллеону также присматривать за мальчиком. Офицеры, солдаты, толпы зрителей — все отошло для Трауна на второй план. Стоя на трибуне, принимая приветы от командиров, он мысленно поторапливал их. Как только парад закончился, и императорская семья смогла покинуть трибуны, Тесина встретили вызванные Пеллеоном меддроиды и сопроводили в его покои. Последним о происшествии узнал Трасс и долго возмущался, что от него скрыли нечто важное.

— Если бы я сказал сразу, как бы ты поступил? Отменил парад и бросился бы с Тесином в медицинское крыло? — ответил Траун на его упреки.

— Разумеется, нет. Но все же следовало мне сразу сообщить, — обиженно сказал Трасс.

Первичный осмотр не выявил ничего особенного, кроме общей усталости маленького принца. Учитывая его загруженный распорядок дня — ранний подъем, напряженные занятия по разным предметам, уроки танцев и спортивные тренировки — никто этому не удивился. По настоянию врачей и меддроидов Трасс позволил сыну недельный отпуск — первый перерыв в занятиях с тех пор, как Тесин оправился после визита на Кореллию. Тесин стал просить дядю взять его с собой в какое-нибудь еще путешествие. Однако в этом Трасс был непреклонен: никаких больше путешествий, приключений и общения с простолюдинами. В итоге Тесин остался в своих покоях. Чтобы он не скучал, Пеллеон принес ему множество детских приключенческих романов, голофильмов, сборников сказок со всей галактики, часто навещал его, учил делать поделки из флимсипласта и подручных материалов.

После недельного отдыха проблемы с координацией движений долго не давали себя знать. Однако проявились другие странности. Несколько раз Тесин ссылался как на реальные на некие события, относительно которых никто из его окружающих не мог дать никаких пояснений. В то же время от разных бесед, проходивших на глазах многих свидетелей, он отмахивался, как от вымышленных. Иными словами, он порой затруднялся отличать сон от яви, вымысел от правды. Это представляло серьезную проблему. Медики доложили Трассу о странных симптомах и высказали осторожные предположения о том, что принца не мешало бы проверить на наличие психических заболеваний. Император не допускал мысли о душевной болезни в его семье. «Это все идиотские книжки Пеллеона да его нелепые игрушки!» — крикнул Трасс и немедленно послал слуг забрать у Тесина все подарки Пеллеона и выбросить их в утилизатор. Принц принял это с покорностью, хотя настроение у него не улучшилось. Трасс противился обследованиям сына не только из-за страха уронить престиж императорского дома, но и из-за укоренившихся с юности предрассудков. После катастрофы на Ксилле чисское общество стало предъявлять высокие требования к гражданам. Для выживания требовался труд сплоченных групп населения. Из этих групп впоследствии сформировался и закрепился состав благородных семей, их внутренняя иерархия. Без коллективного труда, тем более, когда речь шла о существовании под землей, борьбе с холодом, контроле микроклимата, выращивания продуктов питания, выжить было сложно. Оперативно и качественно выполнять необходимые тяжелые работы могли лишь здоровые и физически крепкие чиссы, поэтому именно они превозносились в обществе. В ситуации «или-или» предпочтение отдавалось не маленьким и слабым, а взрослым и сильным. Физическое здоровье ставилось превыше всего, оно ценилось обществом как залог успешного и процветающего государства. Болезни, напротив, считались отвратительными, недостойными. Некоторые философы дошли до идеи, что больные сами заслужили страдание, поскольку совершали дурные поступки. Больных с рождения детей почитали наказанием для родителей, ношей, от которой нужно как можно скорее избавиться. Подобное отношение к болезням породило в обществе традицию избегать больных, особенно заразных. В старину слабых, увечных детей оставляли на поверхности Ксиллы. Туда же изгоняли немощных стариков, не способных приносить пользу обществу. Некоторые пожилые чиссы уходили сами, дабы не быть обузой для детей и общества. Прошли тысячи лет, от этих обычаев отказались, но презрительное отношение к болезням сохранилось. В любой благородной семье самыми охраняемыми членами являлись врачи, пользовавшие всех остальных. Они хранили тайны недугов кровных родичей, включая патриархов. С пожилым патриархом или синдиком не могло случиться ничего хуже, чем если бы семейный врач являлся на заседание Синдикуры и заявлял о его недееспособности, безумии или иных когнитивных проблемах. Редко, но подобное случалось. Лично Трасс не сталкивался с такими скандалами, хотя читал о них в архивах. Ему потребовалось много лет прожить в Империи, чтобы побороть инстинктивный страх перед болезнями. Конечно, он понимал, что многие недуги, вроде сезонных простуд, неизбежны. Он и сам частенько их подхватывал. Лечение полученных в бою ран он тоже одобрял, как и пластическую хирургию. Но намеки на безумие сына он вынести не мог. Это было уже слишком. Потребовались объединенные усилия его приближенных, чтобы уговорить Трасса позволить провести исследования.

Сканирования мозга и тесты не выявили психических заболеваний, характерных для панторанцев, людей и ряда других близких рас. Однако результаты озадачили врачей. В целом Тесин был здоров, однако некоторые структуры мозга как будто чуть-чуть отставали в развитии от его возраста. Речь могла бы идти об умственной отсталости, когда бы Тесин раньше не проявлял удивительную разумность для своего возраста. Для решения этой загадки собрали консилиум ведущих специалистов по развитию мозга у инородцев. После долгих консультаций, изучения снимков, анализов была выработана гипотеза о деградации. Но для ее подтверждения требовалось время. А пока императора убедительно попросили не нагружать сына учебой. Трасс выслушал светил имперской науки очень спокойно и велел Чипе:

— Свяжись с посольством Доминации, попроси их врача прибыть во дворец. Я бы предпочел, чтобы консультация прошла неофициально, но готов составить и официальный запрос.

В разговоре по голосвязи чиссы долго ломались, подозревали, что Трасс хочет выведать правду о недугах работников посольства, потом упирали на опасность заражения самого врача, ссылались на лакуны в договорах между двумя государствами — нигде не сказано, что врачи Доминации чиссов имеют право оказывать помощь гражданам Империи. Трасс возненавидел бюрократию и церемонность бывших соотечественников. Пришлось идти по официальным каналам. Чипа очень быстро набросал письмо с просьбой предоставить услуги врача, Трасс немного его поправил, перевел на чеун, собственноручно переписал на гербовой бумаге и скрепил таким количеством печатей, что свободного места не осталось.

Пока велись переговоры и переписка с посольством Доминации, пока чиссы обсуждали детали визита, полномочия врача и тонкости этикета, состояние второго принца крови ухудшалось. Тесина и прежде нельзя было назвать полным кипучей энергии ребенком. Книги и музыка увлекали его больше, чем игры со сверстниками. Не раз учителя слышали от Тесина жалобы на то, что производимый придворными детьми шум мешает ему читать. Врожденная застенчивость и необщительность с возрастом только усилились под воздействием придворной жизни. На десятом году жизни принц вдруг начал говорить медленно и скупо, часто не до конца выговаривал слова, не заканчивал фразы, стал угрюмым и замкнутым. Ни придворным детям, ни отцу, ни дяде не удавалось его разговорить. На все их усилия он отвечал только, что устал и не имеет сил для беседы. Создавалось впечатление, что Тесин страдает от жестокой меланхолии. Трассу это казалось полнейшим вздором. Траун же счел перемену подозрительной. Он связывал ее с событиями на Кореллии. Они с Пеллеоном были достаточно толстокожими, чтобы не думать о случившемся с семьей Гюнберов, хотя эта история у обоих оставила неприятный осадок. На нервного и впечатлительного Тесина она должна была повлиять куда серьезнее, вызвать неутолимое чувство вины и печаль. Шло время, и меланхолия Тесина усиливалась. Он стал настолько нервным, что вздрагивал от любого резкого звука, поэтому придворным детям под страхом изгнания из дворца запретили шумные игры, громкие разговоры, резкие движения, пение и музыку. Принц сделался раздражительным, мог расплакаться по любому поводу или замкнуться в себе или уставиться в пустоту и подолгу сидеть неподвижно с широко раскрытыми глазами. Дневной свет казался ему слишком резким — и окна в его покоях завесили толстыми темными шторами. Отведенная ему часть этажа погрузилась в мрак и уныние.

Наконец, все тонкости визита врача были утверждены, и чисский медик явился. Доктор Митт’сал’иован был уже не молод, принадлежал к категории скрупулезных врачевателей. Каков риск в данном случае — здоровье члена императорского дома. Можно ли тут спешить? Это доктор Тсалио предварительно объяснил Трассу со множеством поклонов, экивоков и эвфемизмов. Лишь после этого он попросил посмотреть результаты анализов и исследований имперских коллег. Трасс выступал в роли переводчика. Придворные врачи давали комментарии к каждому показателю и способу исследования. Ознакомившись с проделанной работой, чисс кивнул, испросил позволения осмотреть пациента и взять дополнительные анализы (необходимые реагенты и оборудование он принес с собой). Тесина привели. Доктор Тсалио заговорил с ним ласково. И тут выяснилось, что Тесин с трудом его понимает. Для Трасса это оказалось полнейшим сюрпризом, ведь они с Трауном научили мальчиков чеуну и регулярно с ними занимались. Принцы не могли произносить некоторые сочетания звуков, но в целом прекрасно понимали сказанное и написанное, сами пробовали сочинять стихи на чеуне и вообще интересовались этим языком. Тесин робел перед посторонним чиссом больше, чем перед толпами подданных, едва отвечал на его вопросы, император дополнял его слова в переводе собственными наблюдениями. Потом доктор Тсалио попросил принца пройтись, сделать несложные движения, проверил его реакцию на свет, движение, мышечный тонус. То же самое раньше делали имперские медики. Но Трасс с содроганием заметил, что одни и те же простые действия месяц назад давались Тесину легче, чем сейчас. Потом врач разложил перед мальчиком пробирки и крошечную иглу, объяснил, что собирается сделать, попросил прощения за неудобства, как требовал этикет. Непривычно — Тесин запаниковал, попытался убежать из смотрового кабинета. Никто прежде не замечал за ним подобного. Трассу пришлось взять его на руки, усадить к себе на колени, обнимать и успокаивать, как маленького. Когда врач брал у мальчика кровь на анализ, Тесин поморщился от боли, прижался к отцу, спрятал лицо в складках его роскошных одежд. Трасс с трудом мог вспомнить, когда последний раз был так близок к сыну. Вид страдающего, прижимающегося к нему в поисках защиты ребенка сделался ему невыносим, хотя прежде он почти не думал о его болезни, ибо верил в силу имперской медицины. Тесин был таким мягким, беззащитным, словно сердце, вырванное из груди родителя. Метод забора крови, через который он сам проходил не раз в Доминации, вдруг показался Трассу примитивным, практически варварским. Он еле удерживался от того, чтобы не поторопить врача. Но вот с процедурой было покончено. Доктор Тсалио позволил отпустить ребенка. Тесин ушел, поддерживаемый слугой, едва пробормотав слова прощания. Император не знал, что и сказать. Врач спросил, есть ли голофото или голозаписи Тесина до первых проявлений болезни. Пары запросов в голонете хватило, чтобы увидеть десятки публичных выступлений и интервью Тесина в более раннем возрасте. Сравнивая их с тем, что видел только что, Трасс пришел в ужас. Он и не подозревал, насколько плохо дело. Жалость к сыну настолько поглотила его, что он не заметил, когда доктор Тсалио успел собрать вещи и оборудование и приготовился уходить.

— Доктор, что с ним? — спросил его Трасс с надеждой, не подозревая о том, как походит в этот момент на множество родителей из простонародья, которые столкнулись с непривычными симптомами и ищут спасения у врачей.

— У меня есть некоторые соображения, ваше величество, — равнодушно ответил тот. — Но сперва я хотел бы поразмыслить над результатами анализов, чтобы быть уверенным. В подобных делах спешить не следует.

— Мы так долго согласовывали ваш визит! У Тесина нет времени снова ждать. Надо начинать лечение как можно скорее.

— В следующий раз ничего из этого не потребуется. Повторное посещение больного не нужно обставлять с такой церемонностью.

— Прошу, не уходите, скажите хоть что-нибудь.

— Даже по предварительным данным я могу исключить душевные болезни. Недуг, несомненно, носит физическую природу.

— Когда вы придете в следующий раз?

— Как только смогу сказать вашему величеству нечто определенное. Пока я могу лишь посоветовать вам не утомлять его высочество и потакать ему во всем. Ни к чему добавлять к страданиям напряжение от учебы.

С тем врач откланялся. Трассу потребовалось некоторое время провести в одиночестве в кабинете, чтобы снова надеть маску невозмутимого и решительного императора. Сидеть без дела было противно его природе. Дабы занять себя, он проинспектировал медицинское крыло дворца, проверил, достаточно ли запасов бакты и капсул для поддержания жизнедеятельности. Затем он поднялся в покои Тесина, побеседовал со слугами и придворными, наставляя, как должно ухаживать за принцем. После этого император сел рядом с сыном, спросил его о самочувствии и похвалил за то, как храбро он перенес медицинские процедуры. На все это Тесин отреагировал полнейшим равнодушием. Подумав немного, Трасс спросил:

— Чего бы тебе хотелось?

Ответ поступил почти без задержки:

— Мои фигурки из флимсипласта. И чтобы дядя Гилад пришел.

Лицо Трасса исказилось, как от боли, но он быстро превратил гримасу в улыбку.

— Конечно, Тесин, как пожелаешь. Правда, фигурки уже выбросили. Но мы ведь всегда можем сделать новые, правда?

— Да, дядя Гилад их легко складывает. Он думает, из настоящей бумаги получилось бы еще красивее.

— Я передам ему, что ты его ждешь. Но ведь он очень занят. Мы могли бы сделать фигурки вместе.

— Дядя Гилад сказал, что придет сразу, как я его позову, если только он на Корусанте.

Открыто отклонить предложение отца поработать над поделками вместе Тесин не решился, поэтому просто притворился, будто пропустил его слова мимо ушей. Пришлось Трассу этим удовлетвориться. Он вышел из покоев сына, зло бросил ожидавшему его Чипе, словно тот был в чем-то виноват:

— Немедленно Пеллеона ко мне!

Чипа поспешил исполнить приказание.

Так как Чипа не описал всю предысторию, не уточнил, от кого исходит приглашение на самом деле, то Пеллеон ехал во дворец в ожидании какой-то очередной интриги. Еще не случалось такого, чтобы Трасс приглашал его ради приятной искренней беседы. И ради этого Пеллеону пришлось покинуть совещание с членами Высшего командования! Словом, мысли у него были самыми невеселыми. Но тем удивительней показался Гиладу оказанный ему прием. Не успел он еще выполнить полный ритуал приветствия императора в его кабинете, как Трасс схватил что-то со стола, подлетел к нему и сунул это нечто ему в руки со словами:

— Ступайте к Тесину и развлеките его.

Пеллеон с удивлением посмотрел на то, что ему вручили. Это оказалась стопка листов настоящей бумаги, как ее описывал Траун, шести цветов — красного, желтого, зеленого, голубого, фиолетового и коричневого. В Доминации чиссов, если верить Трауну, дети мастерили из нее поделки в школе. Но в Империи она стоила целое состояние. Однажды, делая фигурки из флимсипласта вместе с Тесином, он высказал осторожное предположение, что бумага для некоторых подошла бы лучше. Он не рассчитывал, что Тесин это запомнит, — тем паче, что Трасс предоставит такое сокровище. Пеллеон поднял взгляд на императора. Лицо Трасса ничего не выражало, разве что в самой глубине его глаз виднелось некое подобие скорби и сожаления. Чтобы не раздражать императора еще больше, Пеллеон поклонился и ушел к Тесину. Его сердце было исполнено необычайной нежности к мальчику. Когда Тесин находился рядом, Пеллеон чувствовал какую-то болезненную потребность вызвать улыбку на его бледных губах и увидеть хоть слабый мимолетный румянец на его впалых щеках. Они славно провели время, работая над поделками. Тесин показался ему более утомленным, чем обычно. Гилад стал осторожно его расспрашивать, и мальчик рассказал о визите чисского врача. Иных сведений ему не требовалось. Траун объяснял ему отношение чиссов вообще и Трасса в частности к болезням. Раз Трасс решился доверить тайну недуга сына врачу со стороны, дело серьезное. Руки Пеллеона механически резали бумагу, складывали из нее фигурки животных, а он в это время мысленно прочесывал список знакомых и обязанных ему людей на предмет связи с опытными врачами и лечебными центрами. Как император, Трасс мог купить услуги кого угодно. Но им также могли воспользоваться желающие заработать. Личное знакомство не гарантировало успеха, но предполагало, что врачу будет совестно лечить ребенка от несуществующей хвори ради платы за свои услуги.

Через два дня доктор Тсалио вернулся с папкой в руках. С еще большей церемонностью, чем в прошлый раз, он попросил о разговоре с императором наедине.

— Смиренно прошу ваше величество простить меня за задержку, — забубнил врач, когда его провели к императору, — однако я должен был убедиться, провести опыты, тщательно перепроверить результаты коллег. Имперская медицина в основном неинвазивная, это отсекает некоторые возможности…

Трасс перебил его:

— Оставим разговоры об особенностях медицины. Скажите прямо, что с моим сыном?

— Я сверился с базами данных из Доминации. Болезнь довольно редкая. Я подготовил выписки из медицинских справочников и научных статей, чтобы вы могли ознакомиться и убедиться. Вот, взгляните, — доктор Тсалио с поклоном положил перед Трассом папку.

Внутри лежали аккуратно сложенные и подшитые тонкие листы настоящей бумаги. Первый был копией раздела из медицинского справочника. Заголовок гласил: «Ах'энн, малиновое пламя. Диагностика и лечение». Название этой хвори ни о чем Трассу не говорило, и он начал читать. Однако он слишком сильно волновался, смысл научных терминов с трудом доходил до него. Он понял только, что болезнь передается по наследству и крайне плохо поддается лечению, что описанные симптомы соответствуют клинической картине Тесина. Далее шло несколько распечатанных статей из медицинских журналов, в которых описывались разные неортодоксальные и инновационные способы лечения хвори, а после них — медкарты больных из Доминации, из которых скрупулезно вымарали все, что касалось их имен и семей. Трасс заметил, что выживаемость при любых методах лечения составляла от десяти до пятнадцати процентов, зато у всех пациентов в медкартах стояла пометка «Скончался». Больные, кстати, были исключительно мужчинами, притом достаточно молодыми, некоторым не исполнилось и двадцати лет. Трасса посетила страшная догадка, у него потемнело в глазах. С трудом он овладел собой. Возможно, это какая-то ошибка. Он ведь не специалист. Он мог неправильно понять материалы, да и прочитал их бегло.

— Пожалуйста, объясните, — сказал Трасс упавшим голосом.

— Я предполагаю, что у его высочества ах'энн. Это крайне редкий врожденный генетический дефект. Болезнь может находиться в подавленном состоянии много лет. Если сильный стресс, неожиданное потрясение или другая тяжелая болезнь ослабят организм пациента, то она может перейти в активную фазу. Я провел исследование образца крови его высочества и обнаружил дефектную комбинацию генов.

— Это же хорошо, да? Раз найден источник, гены можно исправить?

— Не силами нашей медицины. Возможно, у врачей Империи есть наработки в этом плане, однако я сомневаюсь. Вмешательство в геном взрослого чисса — огромный риск.

— Но Тесин еще маленький, ему всего девять.

— Простите, ваше величество, я неправильно выразился. Изменения можно вносить на стадии эмбриона, не позднее третьего, в крайнем случае, четвертого месяца беременности. После рождения ребенка это уже опасно.

— Что ждет Тесина, если не удастся исправить дефект?

Доктор Тсалио хотел было сказать, что все это подробно описано в той статье из медицинского справочника, который он вложил в папку, а Трасс прочитал. Но он вовремя спохватился. Конечно, император расстроен и не вдумался в статью. Потому врач пояснил:

— Болезнь расходится по всему организму, разрушает системы и органы, а затем сознание. Пациент постоянно чувствует себя уставшим. В конце концов организм истощается, и пациент сходит с ума, не может отличить сон от яви. Нарушается мозговая деятельность, пациент постепенно забывает все, чему научился, не узнает знакомых и родных, деградирует. Со временем его мозг забывает, как координировать движения, как реагировать на внешние раздражители, как передавать сигнал, запускающий переваривание пищи, и как дышать. В выписке номер пять есть подробное постадийное описание течения болезни.

— И сколько это может продолжаться?

— Ваше величество, вы должны понимать, что эта болезнь с трудом поддается лечению даже у самых сильных и здоровых чиссов, что уж говорить о детях и полукровках, чей организм ослаблен примесью чужой крови. Будет чудом, если его высочество проживет хотя бы год.

— А как же эти научные статьи? Тут говорится о терапии…

Трасс зашуршал листами, выискивая, где он видел длинное сложное слово.

— Речь идет не столько о лечении, сколько о продлении жизни. Лечение ах'энн в основном симптоматическое и поддерживающее. Я могу послать в Доминацию за рядом препаратов, но сначала вам нужно будет заключить договор с Доминацией о разрешении доставок медикаментов и оборудования. Вы знаете, как все это медленно делается. Честно говоря, я сомневаюсь, что его высочество дождется окончания переговоров по этому вопросу.

— Тогда я отвезу Тесина туда. Моя яхта — самая быстроходная в Империи. Через три недели мы уже можем быть на Ксилле.

Доктор Тсалио покачал головой:

— Боюсь, вас откажутся принять. Члены императорского дома Митт не являются гражданами Доминации. Я говорил об этом с послом. Он просил передать вам извинения и соболезнования.

Император сник.

— Понятно. Благодарю вас за труды, — с трудом выдавил он.

— Если желаете, я могу анонимно отправить результаты обследования его высочества в Доминацию, попросить коллег высказать их мнение.

— Не нужно.

— Как прикажете. Ваше величество, я понимаю, это серьезный удар для вас. Однако я считаю, вам тоже следует пройти обследование или хотя бы сдать анализ крови. Обычно ах’энн проявляется до тридцати лет. Вы значительно старше, возможно, у вас болезнь находится в рецессивном гене, но лучше удостовериться…

— Позже.

— Его высочеству наследному принцу и первому принцу крови также следует провериться. У кого-то из ваших родителей или у обоих болезнь могла не проявиться, но передаться по наследству. Носителем обычно является женщина, а болеют почти исключительно мужчины. Однако мутации могут появиться в момент формирования родительской половой клетки и у здоровых родителей, которые не являются носителями ах'энн. Процесс еще недостаточно изучен.

Доктор говорил мягко. Но вдруг император, казавшийся сломленным обрушившимся на него известием, вскинул на него сверкающие глаза. В них не было ненависти, но вместе с тем что-то в его глазах внушало трепет.

— Ваш внезапный интерес к благополучию Империи трогателен, — сухо произнес Трасс. — Однако я не могу не заподозрить и научный интерес. Моя семья, верно, предоставила бы любопытные данные для исследовательской статьи.

— Каждый преследует свои интересы, — поспешил оправдаться врач. — Поскольку болезнь очень редкая, она требует изучения. Сейчас мы мало что о ней знаем, но в будущем, возможно, научимся ее исцелять. У вас больше возможностей для экспериментов, чем у кого-либо в галактике. Разве вас не согревает мысль о благодарности будущих поколений?

— Нет. Я не позволю делать из моего сына подопытное животное.

Энтузиазм врача сразу увял, и он вернулся к прежней сухости.

— Как отец, лишь вы решаете, как распоряжаться судьбой сына, — сказал доктор Тсалио, плохо сдерживая досаду. — Свои рекомендации по поддержанию его высочества я представил. Они в папке, вложение номер девятнадцать.

— В таком случае, я не смею вас больше отвлекать от трудов на благо посольства. Ваши консультации будут щедро оплачены.

— Да не в деньгах дело, — пробормотал врач, но быстро спохватился, поклонился и ушел. В глазах императора он увидел лишь бесконечный холод, настолько ледяной, что предпочел бы его не замечать.

Чтобы собраться с мыслями, Трасс перечитал выписку из медицинского справочника. Но во второй раз понимание терминов далось ему даже хуже, чем в первый. Трасс зацепился за слова о женщинах-носителях болезни. Он принялся искать в голонете этот недуг у панторанцев, однако ничего подобного не нашел. Значит, проблема шла с чисской стороны родни. И это напугало Трасса. Что, если и у него однажды появятся симптомы? Что, если и он забудет языки, растеряет навыки, которые оттачивал столько лет? Тогда все его усилия по созданию великой Империи пойдут прахом. Уж лучше сразу прекратить мучения, чем понемногу терять себя. Следом за тем пришла еще одна пугающая мысль. Что, если не у него, а у Трауна проявится болезнь? Пожалуй, с собственной бедой Трасс еще смог бы справиться, но видеть, как деградирует гений брата — нет, никогда. Трасс нашел в папке вложение номер девятнадцать, где в подробностях описывалось исследование генома Тесина, наскоро перевел его на бейсик. Ему достаточно было вызвать главного придворного врача. Но страх и ярость в крови подгоняли его, не давали усидеть на месте. Император отправил Трауну сообщение: «Мне нужно срочно с тобой поговорить насчет Тесина. Приезжай немедленно». Он сам отнес перевод в медицинское крыло дворца и потребовал провести аналогичное исследование на имперском оборудовании для себя и Тесина, послал меддроида взять анализ у Тамиса. Когда Траун явился, то Трасс за руку притащил его в медицинское крыло и заставил сдать кровь. Лишь проделав все это и вернувшись в свои покои, Трасс скомкано, сбиваясь с чеуна на бейсик, задыхаясь от нахлынувших эмоций, рассказал брату о диагнозе Тесина и опасности, которая грозит их дому. За все годы в Империи Трассу не приходилось испытывать столь всеохватывающее чувство паники: ни когда рушилась его карьера, ни когда ему угрожал Таркин, ни когда Палпатин его мучил, ни когда на него наставляли оружие во время борьбы за трон. Самое страшное, что ему тогда грозило — более или менее быстрая смерть. Но медленное умирание, которое нес ах'энн, было намного страшнее. Пережить подобный ужас Трассу довелось лишь во время ссылки, когда Траун чуть не умер и едва не оставил его одного в джунглях. Теперь Трасс вцепился в руку брата, словно боялся, как бы тот не исчез, и твердил бездумно: «Что же нам делать, Рау?». Казалось, рассудок вот-вот изменит ему.

Если бы Трасс в самом деле ждал конструктивных предложений, то он обратился не по адресу. Болезнь невозможно победить на поле боя или перехитрить. При серьезном обсуждении проблемы Траун почувствовал бы себя совершенно бесполезным: от сельского меддроида было бы больше проку, чем от его гения. Однако он знал, что в кризисные моменты вроде этого Трассу требуются не советы, а ласка. И Траун прижал брата к себе, крепко обнял его, гладил по голове и очень спокойно говорил ему что-то обнадеживающее, периодически целуя его в лоб или в висок. Он не отпускал Трасса, пока тот полностью не овладел собой. Потом заказал на кухне несколько любимых блюд брата и уговорил его немного поесть, когда их принести. Еда подкрепила силы Трасса, помогла отвлечь внимание. Также Траун распорядился отменить все встречи и мероприятия с участием императора до конца дня. Братья просидели вместе до наступления темноты. Время от времени ужас снова находил на Трасса, и он вздрагивал всем телом. Тогда Траун снова обнимал его и успокаивал. Проявления страха перед грядущим носили физический характер, что было несвойственно Трассу, они совершенно его измучили. Трасс чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Не раз Траун просил его лечь, предлагал даже отнести его в кровать на руках. Но Трасс отчего-то заупрямился и остался в рабочем кабинете.

Вечером принесли результаты исследований. Пока главный придворный врач зачитывал их, Трасс почти не дышал. Имперские медики обнаружили мутацию в генах Тесина в том же месте, где их чисские коллеги. Зная, что искать, они проверили образцы крови остальных членов императорского дома. У Трасса и Тамиса ах'энн болезнь находилась в рецессивном гене, и шанс ее развития оценивался как незначительный. У Трауна мутаций генов не обнаружено. Врач еще что-то бубнил об особенностях генов Трауна, но его никто не слышал. Потрясенный, Трасс произнес:

— Моя ядовитая кровь убьет моего ребенка и весь мой род.

Трасс резко поднялся — и тут голова пошла кругом, ноги ослабели, и Трасс почувствовал, что его тело вдруг стало легче пуха и проваливается куда-то, сознание уплывает в темноту. Ему показалось, что он потерял сознание лишь на несколько секунд. Но очнулся Трасс уже на ковре. Первым, что он увидел, было встревоженное лицо брата. Траун бережно поддерживал его под коленями, подложил ладонь ему под голову. Придворный врач водил у носа Трасса дурно пахнущим ватным тампоном. Морщась от запаха, Трасс слабо оттолкнул его руку. Краем глаза он отметил, что вокруг суетятся еще какие-то люди. «Принесите же воды!» — крикнул Траун. «Я бы сейчас не отказался от кореллианского виски», — лениво сказал про себя Трасс. Но вместо виски подали кувшин с водой, и Траун стал смачивать лоб и шею брата.

— Рас, ты меня слышишь? Как ты? — спросил Траун.

— Вс нмално, — выдавил Трасс.

Тут в кабинет ворвался кто-то из младших слуг с криком «Несу воду!», подбежал к императору и, прежде чем его успели остановить, выплеснул ему в лицо полную воды цветочную вазу. Судя по запаху воды и плававшим в ней листьям, в этой вазе только что стоял букет. Если до этого Трасс пребывал на грани между сознанием и обмороком, то такой холодный душ сразу привел его в чувство. Начать с того, что он едва не захлебнулся. Трасс перевернулся на бок, закашлялся. Все вокруг принялись поносить слугу последними словами, а тот стоял, прижимая к груди вазу, с потерянным видом. Трасс только сейчас заметил, в каком беспорядке его одежда: воротник камзола распахнут, рубашка разорвана, драгоценные цепочки на груди оторваны и болтаются. Он провел рукой по волосам и обнаружил, что прическа рассыпалась, шпильки запутались в прядях и неаккуратно болтаются, а то и валяются на ковре. И весь он с макушки до талии мокрый. Трасс перевел взгляд на брата. Тому тоже досталось — часть воды попала ему на живот и бедра. Среди общего шума Трасс тихо рассмеялся. Все так нелепо. Его сын незаметно умирает в своих покоях, а мечутся вокруг него из-за какого-то обморока. Сколько раз Трасс читал о правителях древности, потерявших трон из-за вырождения династии или наследственных болезней, и каждый раз думал, что его это не коснется. Он столько свершил в жизни, победил всех врагов хитростью или смелостью, основал собственный императорский дом — и сам же его погубит. Что за жестокая ирония? Трасс истерически смеялся, пока не почувствовал, что воздуха начинает не хватать.

Траун ласково поглаживал его по спине и спрашивал:

— Рас, что такое? Что случилось?

Трасс отмахнулся от его вопросов, тыльной стороной ладони вытер выступившие на глазах слезы, сел. К этому времени гвардейцы уже держали энергетические пики у шеи несчастного слуги и только ждали команды пронзить его. Слуга стоял ни жив ни мертв, но вазу из рук не выпустил — казенное ведь имущество, нельзя допустить, чтобы разбилась.

— Оставьте его, — велел Трасс.

Император распустил собрание, дабы никто не увидел возможной неэлегантности его движений, и лишь после этого, поддерживаемый братом, поднялся на ноги. Трасс все еще чувствовал слабость. Его первые шаги были нетвердыми. Траун не стал больше слушать его возражений и отнес брата в спальню, помог переодеться, уложил в кровать. Потом он долго сидел рядом, выслушивая жалобы Трасса на вселенскую несправедливость. Они вспоминали старые стихи и песни на чеуне, в которых говорилось о неожиданных ударах судьбы для исторических персонажей, пребывавших в благополучии и счастье. Но Траун вяло участвовал в разговоре, его мысли были далеко. Когда Трасс перебрал самые знаменитые случаи, которые приходили ему на память, и стал подыскивать аналогичные истории из прошлого Империи, Траун прервал его. Он собирался отдать приказ придворным врачам искать способ лечения Тесина, пока не стало слишком поздно, привлечь к этому любых ученых, лаборатории и научно-исследовательские центры, в том числе и из военного министерства, не считаться ни с какими затратами. Трасс кивнул: «Да, так и скажи. Я бы и сам это сделал, но у меня совсем нет сил…». Он пытался подольше задержать подле себя брата, однако Траун поспешно ушел и предоставил Трассу возможность предаваться скорби в одиночестве.

Chapter 33 Chapter Text

Сердце уж пепел сплошной.
Мелеагр

И брезжит надежда,
Да время не ждет.
Добро за горами,
А смерть — у ворот.
Луис де Гонгора-и-Арготе

На следующий день, услыхав о том, что императору нездоровится, все чины отправились во дворец. Двор собрался в полном составе. Особенно много было лиц, возвышенных Трассом, — низкого происхождения, зато верных ему, получивших назначения и титулы из его рук. Новая аристократия волновалась, как бы их благодетель не покинул сей юдоли скорби. Волнение этих людей и инородцев легко понять. Помогая в свое время Трассу подняться к вершинам власти, они нисколько не заботились о внешних приличиях, совершали любые низости, какие только могли, но как только разбогатели и получили из его рук титулы, сразу же стали покупать себе привилегию за привилегией, позабыли о своем низком происхождении и надули щеки. Случись Трассу умереть, с них спросили бы за все.

В тот день Трасс не проявил должного внимания к государственным делам. Самые изысканные блюда оставляли его равнодушным. Он едва дотрагивался до еды. Мысли его витали далеко, и жалко было смотреть на его измученное лицо. Его не покидали думы о том, сколь безрадостен мир, как все в нем шатко и непродолжительно. Трасса томило тайное беспокойство, и жизнь казалась ему пустым сном. Император велел перенести назначенные встречи и принимал лишь самых близких знакомых. О подлинной причине недомогания он не рассказал никому. Его хандра продолжалась недолго. Меньше, чем через неделю, император вновь засел за разбор прошений, вел совещания и блистал на балах, схоронив тревогу за сына в глубине сердца. Каждый день он находил время, чтобы читать труды по медицине, держал подле себя меддроида, чтобы тот объяснял ему значение сложных терминов, регулярно справлялся у главного придворного врача об успехах исследований болезни Тесина. И всякий раз, слыша этот вопрос, врач становился мрачнее тучи.

— Ваше величество, на изучение генетических болезней уходят месяцы, а то и годы. На создание лекарства требуется не меньше времени. И это касается более или менее распространенных заболеваний, когда есть возможность проверить реакции на тест-объектах и на фокус-группе. У нас же всего один пациент и крайне мало информации о том, как функционирует организм чиссов. Коллеги из посольства отказываются делиться информацией об этом. Ваше величество, фактически мы движемся вслепую. Невозможно найти лекарство для его высочества за неделю, — отвечал он.

Время шло. Имперская медицина во главу угла ставила бакту. Тесина регулярно погружали в бакта-камеры, давали питье на ее основе, хотя она была отвратительна на вкус. Все это приносило небольшое облегчение, снимало на время симптомы, но не приносило полного исцеления. Тесин был совершенно подавлен тяжестью болезни, столь внезапной и неожиданной для ребенка его лет. Прежние удовольствия и забавы, даже музыка, были забыты. И дело было не только в общем унынии. Однажды Тесин обнаружил, что не может исполнить одну композицию, хотя раньше она давалась ему без труда. Он пробовал снова и снова, но его пальцы не поспевали за темпом музыки, плохо слушались. Ему едва удавалось зажимать струны инструмента с нужным усилием и не необходимое время. Это настолько огорчило его, что он попросил слуг убрать музыкальные инструменты. Тесин спрашивал, но ни врачи, ни меддроиды не раскрывали ему правды о его болезни. О ее сути он начал догадываться после случая с музыкальными инструментами. Его разум и тело не просто слабели, а деградировали. С каждым днем Тесин терял частицу себя, утрачивал навык, которым еще вчера владел в совершенстве. После самого незначительного усилия Тесин надолго умолкал и замирал, обреченно глядя перед собой, словно не мог собраться с духом для нового действия, а когда наконец решался, силы вновь изменяли ему. Если днем ему удавалось отвлечься, то вечерами им овладевало такое безысходное уныние, что больно становилось смотреть на него. Он сильно похудел, несмотря на усиленное питание, и через полгода после постановки диагноза уже не мог самостоятельно вставать с кровать. Мышцы вместо того, чтобы расти, будто таяли под кожей. Тесину оставалось лишь предаваться печали о том, каким он был раньше, но со временем память его ослабела настолько, что он уже не мог припомнить, что происходило с ним на самом деле, что ему приснилось, а что вообще являлось сюжетом приключенческого романа. Тогда он перестал пытаться разобраться в мешанине из обрывков воспоминаний, снов и чужих фантазий. Принц жил в мрачном мире без прошлого и будущего. Придворным и слугам, которых он посылал за чем-либо, порой приходилось напоминать ему, куда они уходили и за чем.

Тяжесть болезни Тесина тщательно скрывалась от подданных. Даже во дворце не каждый придворный знал, что происходит с мальчиком. С тех, кто непосредственно прислуживал Тесину, взяли подписку о неразглашении. Второй принц крови перестал появляться на публике, и атмосфера тайны вокруг его болезни давала пищу самым невероятным слухам. Большинство придворных старались сдерживаться, дабы пощадить отцовские чувства императора. Но находились бессовестные лица, которые осмеливались требовать правды, обвиняли императора в нарушении неписанного общественного договора: члены правящей семьи обязаны радовать подданных своими появлениями в свете и делиться с ними всеми событиями. Впрочем, при дворе подобные персоны надолго не задерживались. А на кухнях по всей Империи только и разговоров было, что о несчастном мальчике, страдающем за неблаговидные поступки отца. Известно же, что Трасс пришел к власти не совсем честным путем, что все императоры убивали подданных, что дух Палпатина не зря когда-то выбрал именно Трасса, чтобы вселиться в него. Некоторые открыто называли болезнь Тесина расплатой за войну с Хейпанским консорциумом. Словом, разговоров было много, и сводились они зачастую к чему-то мистическому.

Трасс и Траун тоже пришли к выводу, что без мистики в лечении Тесина не обойтись. Мальчика пичкали таким количеством ноотропных препаратов, что из иного уже можно было сделать гения. Однако Тесину они едва помогали сохранять относительное здравомыслие и не путать самых близких. Когда гражданские и военные врачи фактически расписались в своем бессилии, Трасс начал рассматривать альтернативные способы помочь сыну.

Один из них высказал Пеллеон. Не приходилось удивляться, что он стал первым человеком за пределами императорской семьи и медперсонала, кто узнал правду о том, как обстоят дела у Тесина. Он приглашал к принцу знакомых врачей и врачей знакомых и врачей знакомых знакомых, но все их усилия ни к чему не привели. Тогда Гилад вспомнил о давнем целительном средстве времен Войн клонов — о джедаях. Когда-то джедаи создавали больницы, в которые могли попасть почти все желающие, и медицинские центры для исследования редких болезней с помощью Силы. Лично Пеллеон там никогда не бывал, но многое о них слышал. Правда, сейчас ни джедайских больниц, ни центров уже не осталось, да и джедаи были представлены Люком Скайуокером с небольшой кучкой друзей и падаванов. Умел ли Скайуокер лечить, Пеллеон не знал. Однако считал необходимым проконсультироваться с ним. Оставалась одна загвоздка: и без того сложные отношения между Скайуокером и Империей окончательно испортились после того, как в ходе очередного политического противостояния с Леей Органа-Соло император пригрозил закрыть джедайскую школу на Явине IV. Пеллеон надеялся, что Скайуокер не настолько мелочен и обидчив, чтобы отказать в помощи тяжело больному ребенку, что бы там ни выкидывал его отец. Но на всякий случай он решил подстраховаться. Гилад собирался щедро заплатить Скайуокеру за консультацию и лечение — не деньгами, а знаниями. В архиве Палпатина хранились огромное количество старых джедайских трудов, манускриптов и мануалов. Такая литература очень интересовала Скайуокера, но редко оказывалась ему доступна. Коллекция Палпатина считалась бесценной, потому находилась в хранилище во дворце на Корусанте. Доступ туда имели лишь старшие члены императорского дома. Пеллеон изложил свой замысел Трауну. Вместе они посетили хранилище и сделали голокопии всех документов, имеющих отношение к джедаям. Одно тревожило Пеллеона — запрет Трасса оповещать кого-либо о болезни Тесина. Хотя он готов был рискнуть поведать секрет Скайуокеру, но опасался, как бы Люк не разболтал его сестре, а та не понесла его в Сенат. Траун заверил его, что разберется с этим, согласует консультацию с Трассом. Итак, голокопии древних книг были загружены на датакарты, доставлены на борт «Химеры», и Пеллеон отбыл к Явину IV.

Когда «Химера» была уже на достаточно почтительном расстоянии от Корусанта, Траун навестил брата. Он хорошо подгадал момент: Трасс как раз вышел из покоев Тесина, где имел возможность воочию наблюдать, как болезнь превращает его сына в живой скелет. Пока впечатления свежи, Траун увлек Трасса в свои комнаты. Там, в отличие от покоев императора, никогда не толкались придворные. Траун усадил брата на мягкий уютный диван, приобнял за плечи, поинтересовался состоянием Тесина и выразил сочувствие. Потом вроде как подумал немного и предложил:

— Я прочитал кое-что в анналах о лечении редких болезней и хотел бы попробовать, но не уверен, как ты к этому отнесешься.

— Продолжай.

— Во времена Старой Республики джедаи славились не столько как воины, сколько как дипломаты и лекари. В нескольких источниках описываются больницы под их управлением, причем лечили там с помощью Силы. Времена уже не те, многие техники утрачены, да и джедаев сейчас не так много, но я подумал, не стоит ли рискнуть.

Трасс тяжело вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Он довольно долго сидел так, взвешивая политические последствия такого шага, а также потенциальный урон своей гордости. Но вот он опустил руки и произнес упавшим тоном:

— А что еще остается? Лучшие врачи Империи и Доминации осматривали Тесина, их оценки разнятся только в отпущенных ему сроках. Пошли кого-нибудь за Скайуокером.

— В данный момент «Химера» уже на пути к Явину IV, — ответил Траун. — Гилад вызвался вести переговоры. Он встречал джедаев раньше и знает об их повадках больше, чем кто-либо еще их тех, кому можно доверять. Мы с ним перерыли все имперские архивы, библиотеки и коллекции Палпатина. Гилад собирается обменять найденные там книги, артефакты и собственные знания на лечение Тесина, если оно возможно.

— Подозреваю, это была его идея?

— В целом — да. Он переживает за Тесина не меньше нас с тобой.

— Избавь меня от очередного рассказа о том, как добр и благороден твой любовник, я сейчас не в настроении это слушать.

— Я и не собирался.

— Раз вы уже все сами решили, зачем я вам нужен? Приглашение во дворец Скайуокеру ты и сам можешь выписать. Хотя я польщен, что ты изволил поставить меня в известность.

— Нужно, чтобы именно ты встретил Скайуокера, когда он прилетит, и пригласил его к Тесину, чтобы потом его сестра не разболтала всему свету наши секреты. Она станет говорить, будто ты прячешь сына от народа и скрываешь правду о его здоровье.

— Ох уж эта женщина… Будь проклят тот день, когда я включил ее в число своих советников, — озлобленный тон и обида в голосе императора заставили воздух похолодеть. — Ее следовало повесить вместе с прочими лидерами повстанцев, когда еще была возможность.

Как Трасс не возмущался назначению принцессы Леи и других лидеров повстанцев, на момент окончания войны единственным способом примирить враждующие стороны было показать, как новый император отличается от предыдущего. В первые годы Трасс действительно дал небывалую свободу прессе и общественному мнению. Обсуждая его выходы в свет, его наряды, поливая Палпатина грязью в голонете, подданные отвлекались от текущих проблем. С тех пор появления членов императорской семьи на публике расценивались как светские, а не политические события. На прически и туалеты Трасса и его сыновей обращали внимание больше, чем на их слова. И Трасса это вполне устраивало. Под громкие споры в голонете о том, настоящие ли у него волосы или искусно созданные парики, он мог спокойно проводить свою политику, укреплять власть, устранять оппозицию. На развитых богатых планетах подданные привыкли регулярно видеть его и принцев в своем инфополе. Неожиданное исчезновение Тесина из новостей не осталось незамеченным. Дворец сделал официальное заявление о болезни второго принца крови. Однако прошло почти полгода как Тесин не появлялся на публике, и в голонете ходили множество спекуляций. Никакая обычная болезнь не длилась так долго. Болтали, что принц либо смертельно болен, либо уже умер, и император скрывает правду. Министр двора докладывал Трассу о резком увеличении количества сообщений и комментариев в голонете на эту тему. Разумеется, это были всего лишь мнения, заметки и статьи, в которых не разберешь, что правда, а что нет, но если бы только статьи! Поскольку в благородных домах и среди популярных ветренных артистов слухи и скандалы вовсе не редкость, про сплетни, как правило, скоро забывали. Однако с Тесином, на удивление, вышло иначе. В парикмахерских, офисах, ресторанах, театрах — везде, где встречаются не отягощенные заботами подданные императора, — день ото дня разрастались слухи, рождая все новые слухи. Трасс долго отмахивался от этого, хотя и понимал, что вечно скрывать Тесина не получится. Предложение Трауна пригласить джедая пришлось как никогда ко времени. Что до личных отношений между императором и Скайуокером, то они не имели значения. Трасс задвинул подальше свои обиды и велел Чипе заготовить текст приветственной речи, приглашение во дворец, пресс-релиз о визите джедая. Оставалось только дождаться результатов переговоров.

***

Никто не осмелился спросить Пеллеона, что ему пришлось сделать, пообещать или отдать Скайуокеру. Главное — ему удалось убедить его осмотреть Тесина. После скандала с джедайской школой ростки недоверия к имперской власти у Люка остались. Изначально он планировал лететь на Корусант на собственном крестокрыле. Пеллеон проявил чудеса дипломатии, уверяя, что дело срочное, что Тесин очень страдает, что самый быстрый крестокрыл в галактике не сравнится по скорости со звездным разрушителем, особенно с «Химерой». В итоге договорились: крестокрыл погрузят в ангар «Химеры», весь путь до столицы Скайуокер проделает на звездном разрушителе, но на краю системы Корусанта он пересядет в свой истребитель и прибудет во дворец на нем самостоятельно. Позднее Люк признался, что пошел на это по настоянию сестры.

— Она бы мне голову оторвала, если бы я не проявил характер и безоговорочно доверился имперцам. Так-то мне ни к чему эти сложности, — смущенно сказал он Пеллеону во время пути.

— После окончания войны мы все имперцы. Или ваша сестра так не считает? — с притворной строгостью ответил Пеллеон.

Люк почувствовал, что снова попал в ловушку из слов, и проклял собственную неразумность. Видя его затруднения, Пеллеон усмехнулся:

— Не бойтесь. Ни у меня, ни у первого принца крови не осталось иллюзий насчет бывших лидеров повстанцев. Мы не питаем к вашим ненависти и не скажем императору. А вам следует говорить с его величеством очень осторожно.

— Спасибо за совет. Но я и так знаю, что мне не причинят вреда. Со мной Сила.
— Сила Силой, но даже самые могущественные джедаи и ситхи не знали наперед свое будущее, иначе Орден бы не пал, и император Палпатин не погиб бы у Эндора. Чем меньше вы скажете его величеству, тем меньше слов он сможет вывернуть наизнанку и обратить против вас. У него это хорошо получается.

Люк улыбнулся.

— Похоже, вы успели изрядно изучить характер императора.

— Вы даже не представляете, насколько, — признался Пеллеон.

За время пути Скайуокер успел прочесть несколько трудов по джедайской медицине. Прежде ему не приходилось врачевать. Его целительские техники в первую очередь были заточены под падаванов разного уровня подготовки. Тесин не владел Силой ни на каком уровне. Ему приходилось полагаться на навыки Люка, а Люк мог положиться лишь на то, что Сила сама укажет, что делать. Ведь направила же она его руку у Звезды смерти — и множество раз после того. Скайуокер нервничал, сможет ли вылечить принца, но держался так, будто ему все по плечу. Хотя бы держать декорум он от сестры научился.

Во дворце мастера-джедая встретили со всеми почестями, полагавшимся столь важной персоне. Люк даже немного смутился пышности приема. Придворные смотрели на него с надеждой и ожиданием. Принцесса Лея тоже вошла в приветственный комитет. Люк чувствовал ее ободряющее присутствие, молчаливую поддержку. Император, разодетый так, будто собрался на бал, лично встретил мастера-джедая. Люк почувствовал себя довольно неловко перед возвышавшимся над ним рослым чиссом, одетым пышное парадное облачение. Нижнее платье императора было из белого атласа, на нем второе — из двойного шелка с фиолетовыми кругами, а поверх еще одно — из тонкого лилового шелка на пурпурной подкладке. К этому широкий пояс с рисунком в виде продольных полос и столько разных драгоценных украшений и безделушек, что свободного места не осталось. Обилие роскошных тканей придавало величие фигуре Трасса, шлейф и шелка шуршали при каждом его движении, словно чешуя рептилии. Воткнутый в прическу нарядный гребень размером больше обычного визуально добавлял императору роста. Трасс проводил Люка к покоям сына и напутствовал такими словами:

— Сейчас я говорю с вами не как император, а как отец ребенка, чья жизнь в опасности. Я прошу вас о помощи. Если преуспеете, ваша школа получит самый высокий статус и государственное финансирование. Все, что захотите. И это — слово императора.

«Мне предстоит разочаровать массу народа, если что-то пойдет не так», — подумал Люк, но ничем не выдал своих сомнений.

Он уверенно вступил в покои принца, прошел через анфиладу темных комнат, где застыли, словно изваяния, слуги и придворные, и заглянул в спальню. Окна закрывали плотные бордовые шторы с ауродиевой нитью, сохраняя в комнате глухой полумрак даже в разгар дня. Всякий видевший мальчика не мог не преисполниться жалостью к нему. Казалось, в принце не осталось ни капли жизни. Тесин походил на нескладную марионетку со слишком длинными и худыми конечностями, которую кукловод бросил на непомерно огромной кровати. Каждый вздох давался ему с трудом. Даже на расстоянии можно было понять, что умственная деятельность мальчика находится в таком же упадке, что и его тело. С отсутствующим видом, уставившись в пустоту, он сидел молча и неподвижно. Подле принца дежурили врачи, слуги, придворные, гвардейцы. У всех был мрачный, устрашающий вид. Они наводили тоску даже на Скайуокера, хотя он был молод и здоров. Какое впечатление они производили на больного ребенка, можно только представить.

Первым делом Люк назвал себя и попросил всех удалиться. Его имя, похоже, вызвало у Тесина слабый проблеск интереса. Как только все взрослые ушли, Люк улыбнулся мальчику. Он заметил на прикроватной тумбочке сложенные из настоящей цветной бумаги фигурки разных животных, выстроившиеся в ровные колонны. Других игрушек в детской спальне не было. Во время перелета Люк случайно застал Пеллеона за тем, что он мастерит из флимсипласта подобную фигурку. Адмирал тогда заметно смутился, быстро сунул поделку в ящик стола и повел разговор так, будто ничего особенного не случилось. Раньше Люк ломал голову, почему именно Пеллеона отправили за ним на Явин IV, но теперь все стало на свои места. С помощью Силы Люк поднял в воздух фигурку птицы, заставил ее крылья двигаться, направил ее к Тесину, сделал так, чтобы она обогнула пару кругов вокруг него и приземлилась прямо ему в руки. Мальчик с любопытством наблюдал за ее полетом, но не сделал попытки поймать ее. Медленно поворачивая фигурку в руках, Тесин проверял, не осталось ли на ней следов воздействия Силы. Люк заметил, как странно, неловко двигаются его пальцы.

— Мне сказали, вы приболели, — произнес Скайуокер.

— Да не очень. Просто быстро устаю и постоянно хочется спать, — ответил принц.

— Вы не возражаете, если я на вас взгляну… с помощью Силы?

— Это больно?

— Нисколько. Может быть, немного щекотно.

— Тогда я не против.

Люк приступил к делу. Он взял Тесина за руку, прикрыл глаза и стал изучать его организм. Ему привычнее было лечить бластерные ожоги, переломы и рваные раны. Болезнь принца требовала более деликатного подхода. Для этого у него не хватало опыта и, возможно, умения. При нынешних своих знаниях Скайуокер не мог вылечить принца. Он лишь купировал на время некоторые особенно тревожные проявления и перелил немного своих сил, чтобы подбодрить мальчика. Закончив, он отпустил руку Тесина и сказал:

— Вот и все, ваше высочество.

Тесин недоверчиво осмотрел ладонь, которой касались пальцы джедая, и спросил:

— Все? Теперь я здоров?

— К сожалению, нет. Мне нужно лучше познакомиться с вашим состоянием и, наверное, провести еще несколько сеансов. Надеюсь, у нас все получится. Как вы себя чувствуете?

— Как будто лучше, спасибо.

— Я не доставил вам неудобств?

— Нет. И я сообщу об этом его величеству отцу.

Люк не смог сдержать улыбку от того, как официально Тесин назвал отца. Хотя по некотором размышлении он решил, что это скорее грустно, чем смешно. Похоже, решил он, жизнь во дворце вовсе не радостная, обстановка давила на мальчика. Его удивляло не то, что Тесин почти сдался под гнетом болезни, а то, что он протянул так долго без признаков нездоровья. Как все здесь не походило на джедайскую академию! На Явине IV дети и подростки носились на воле, постигали мир, учились строить отношения и находить компромиссы, росли, развивались. Их окружали самые простые вещи, и никто не мечтал о большем. Приятно и радостно было смотреть на них. А вот Тесин, утопающий в роскоши, походил на умирающий цветок. Его тонкая, слабая шейка напоминала завядший стебелек. Люку стало до боли жалко это маленькое нежное создание, для которого любое движение было так тяжело при убивающей его смертельной слабости. Он еще немного поговорил с принцем, чтобы развлечь его. Он чувствовал, что мальчик очень хочет о чем-то его попросить, но не решается, и тогда он сам прямо спросил, чем еще может его порадовать.

После некоторых колебаний Тесин произнес:

— Это правда, что у вас есть световой меч?

— Правда.

— Вы не могли бы его показать?

С мечом вышла заминка. Во дворец не полагалось проносить оружие. Это правило соблюдалось неукоснительно. Даже представители культур, для которых оружие являлось неотъемлемой частью жизни или религии, вроде мандалорцев, при визите во дворец, матерясь под нос, разоружались. Люк оставил свой меч в специальном ящике на посту охраны и не слишком о том горевал. По словам Пеллеона, в коллекции Палпатина хранилось несколько дюжин световых мечей разных эпох, но Трасс не проявлял к ним никакого интереса. Маловероятно, что ему понадобился бы именно меч Скайуокера. Люк кратко объяснил все это Тесину, и мальчик нисколько не удивился — видимо, знал правила дворца в отношении оружия. Принц не стал спорить, требовать, чтобы его позабавили, как Люк ожидал, однако не смог скрыть разочарования. И тогда Люк позволил себе похулиганить. Он вытянул руку в сторону дверей и призвал световой меч. Ему подумалось, демонстрация способностей джедая не только развлечет Тесина, но и напомнит имперцам, с какой силой они имеют дело.

Прошло две или три минуты. Ничего не происходило.

— Что вы делаете? — удивился Тесин.

Люк приложил палец к губам, призывая его к молчанию. Потом раздались возгласы, визги дам, грохот роняемых предметов, ругань — характерные звуки разумных созданий, когда мимо них на большой скорости проносится световой меч. Звуки становились все громче. За дверью спальни Тесина начался переполох. Придворные и слуги бессмысленно метались по комнатам, не понимая, чем вызван шум, пока мимо них не пронесся меч. Меч влетел в спальню и скользнул в руку Скайуокера. Тесин ахнул от неожиданности. Люк позволил ему рассмотреть меч, потрогать и подержать в руках, затем активировал его. В темной комнате зеленое лезвие выглядело особенно ярко и впечатляюще. Стоя на безопасном расстоянии от кровати, Люк сделал несколько плавных движений.

В тот самый момент, как он демонстрировал боевую стойку с мечом, в спальню с грохотом ввалились императорские гвардейцы и штурмовики с бластерными винтовками наизготовку.

— Бросить оружие! — крикнул один из гвардейцев.

Только тогда Люк подумал о том, как происходящее должно выглядеть с их точки зрения: бывший враг размахивает оружием перед членом императорской семьи. Не требовалось много ума, чтобы приписать ему покушение на убийство. Люк дезактивировал меч, положил его на пушистый ковер и поднял руки вверх. Тут же налетели штурмовики, заковали его в наручники и, не слыша возражений Тесина, увели. «Теперь Лея точно меня убьет», — думал Люк. Хотя по-настоящему его волновало то, как это происшествие скажется на джедайской академии. Куда отправят падаванов, оставшихся без наставника? Пожалуй, ему следовало подумать об этом раньше.

На выяснение обстоятельств не ушло и часа. Министр двора вспомнил свое прошлое в ИСБ и с упоением допрашивал Люка, придворных, слуг, охранников. Поговорить с Тесином ему в голову не пришло. Он наскоро накропал донесение на имя императора, в котором обвинял мастера-джедая Скайуокера в покушении на убийство члена правящей семьи. Трасс всерьез подумывал, не воспользоваться ли им, дабы устранить одного из членов самой проблемной семейки Империи, да и принцессу Лею можно было бы привлечь как пособницу. Именно она стояла почти за каждым приключением Скайуокера, и вся Империя об этом знала. Но выносить решение Трасс не спешил. Одновременно с цидулкой министра двора ему подали записку от Тесина, начертанную его собственной рукой. В ней Тесин объяснял, что произошло, и с трогательной наивностью просил не наказывать Скайуокера. Прочитав ее, Трасс хмыкнул, отложил доклад министра двора до лучших времен и велел привести Скайуокера — без наручников, как гостя. Джедая усадили в кресло напротив императора, и гвардейцы заняли место у него за спиной, готовые защитить государя. Люк отпустил саркастическую ремарку о том, как странно имперцы понимают понятие гостеприимства, но Трасс ее проигнорировал. Трасс желал знать, каково состояние сына и может ли Скайуокер ему помочь.

— Сила может многое. Благодаря ей мне доводилось сращивать такие раны, которые в ином случае стали бы летальными, — сказал Люк. — Я читал, что джедаи из прошлого возвращали пациентам молодость, создавали заново внутренние органы, из кривых и хромых делали здоровых. Но их навыки утрачены. Я, во всяком случае, сделать ничего подобного не могу. Возможно, со временем, если я освою древние методики…

— Иными словами, сейчас для Тесина вы бесполезны, — перебил его Трасс.

— Я могу понемногу делиться с ним своими силами, облегчить проявления болезни и поддерживать некоторые функции его организма, но это его не вылечит. Возможно, я могу продлить его жизнь на пару лет, однако проблемы это не решит.

— Этого достаточно. Значит, вы останетесь во дворце как почетный гость.

Сидеть во дворце в планы Люка не входило, и он прямо заявил об этом:

— Не поймите меня неправильно, ваше величество, я очень сочувствую принцу, но у меня есть и другие дела, моя академия. Я мог бы время от времени навещать принца.

— Академию легко перенести сюда, дворец достаточно большой. Пусть дети приобщатся к цивилизации, пока они окончательно не одичали в явинских джунглях.

— Но мне нужно разбираться в старых текстах, медитировать в тишине, экспериментировать, мне нужно время.

Император гневно сощурился и, тяжело дыша, будто бы выплевывал слово за словом:

— У Тесина Нет Времени. Мастер Скайуокер, позвольте быть с вами откровенным. Я — далеко не лучший отец в галактике, но я забочусь о своих сыновьях и сделаю все, чтобы Тесин поправился. И под этим я подразумеваю Решительно Все. Если мне придется держать вас под замком, пока медики разрабатывают лечение, я так и поступлю. Я найду способ сделать так, чтобы ваши джедайские трюки не срабатывали.

— Не так просто удержать джедая против воли, а заставить его делиться своими силами еще сложнее.

— Зачем же против воли? Я сделаю так, чтобы вы были заинтересованы в выздоровлении Тесина. У меня есть список всех учеников вашей академии и персонала. Вы сами знаете, сколько звездному разрушителю требуется времени, чтобы добраться до Явина IV. Даже если ваши помощники увезут детей и спрячут, у меня найдутся не менее ценные заложники здесь, на Корусанте. Например, ваша сестра. Кстати, сколько сейчас вашим племянникам?

— Джейсону и Джейне десять лет, Энакину девять, — пробормотал Люк.

Он поверить не мог, что изнеженный и высокомерный император, чуждающийся житейских забот и устремляющий сердце к возвышенному, способен угрожать детям.

— Чудесный возраст. Если хотите, чтобы они выросли и стали могучими джедаями, вы мне поможете. Я не допущу, чтобы ваши племянники пережили Тесина хоть на день, — процедил Трасс.

— Вы не можете! Я не верю, что вы способны сделать такое!

— Мастер Скайуокер, ради моих родных я способен сделать и не такое. Я — семьянин каких мало. Спросите Силу, что она вам подскажет. Итак, я могу рассчитывать на вашу помощь с лечением?

Люк уже некоторое время прислушивался к подсказкам Силы, проверял, не блефует ли император. К своему ужасу он обнаружил в Трассе решимость выполнить каждую из озвученных угроз.

— Да, ваше величество, — выдавил из себя Люк.

— Благодарю за сотрудничество. Я прикажу приготовить вам покои. Заранее прошу простить, если в них будет не очень удобно.

Обещанные Люку покои оказались комнатой с голыми стенами, узкой кроватью, столиком, стулом и пародией на освежитель. Сначала его держали в одной из камер в подземелье дворца. Как полагается, там было темно, сыро, холодно и пахло плесенью. После Палпатина во дворце остались отлично оборудованные пыточные и темницы. Но туда хотя бы принесли теплые одеяла и обогреватель. Еще туда захаживали охранники, с ними можно было перекинуться словечком о том, что происходит во внешнем мире. А в той комнате, куда позже переселили Люка, все было новым, стерильным… и непроницаемым для Силы. Еду Люку подавали через открывающееся отверстие в двери. Наружу его выводили, предварительно накинув на голову непрозрачный мешок, каждые четыре дня (срок приблизительный, поскольку следить за ходом времени в помещении без окон и хронометра затруднительно). Его сопровождали молчаливые гвардейцы. Люк делился силами с Тесином, потом его отводили обратно, также в мешке. Узнав о его бедственном положении, Тесин заплакал. «Раз до этого дошло, мне не нужна ваша помощь! Я отказываюсь!» — кричал он в надежде, что Трасс отпустит Скайуокера. Но Люк уже успел понять, что представляет из себя император: жалость к кому-либо, кроме своих, ему неведома. Слова сына для императора тоже ничего не значило. Ничто не имело значения, кроме его личных желаний. В целом Люку не приходилось жаловаться на содержание. Его отлично кормили. Он заикнулся о тишине, и его не беспокоили. Ему предоставили падд для изучения джедайских текстов. Регулярно присылали голофото Леи с детьми, записи ее публичных выступлений. И Люк убеждал себя, что это не ловкая подделка имперской пропаганды, что его сестра и племянники живы. Он был уверен, что, несмотря ни на что, почувствует, если они погибнут.

Возможность сбежать представлялась ему неоднократно. Камера, в которой его держали, ослабляла его связь с внешним миром, однако внутри Сила по-прежнему ему подчинялась. У него отобрали световой меч, но мастер-джедай мог справиться и без него. В теории Скайуокер мог оглушить гвардейцев, которые сопровождали его к Тесину, взять их комлинки, предупредить Лею, а после этого сбежать. Более того, он мог бы взять в заложники второго принца крови и начать диктовать свои условия. Однако все это не привело бы ни к чему, кроме дальнейшего обострения отношений между короной и академией джедаев. Император закрыл бы академию официально, падаванам пришлось бы уйти в подполье, как при Палпатине, часть сенаторов выступила бы в защиту юных джедаев, император арестовал бы их, отстранил или, вероятнее всего, воспользовался бы прецедентном и разогнал Сенат, и тогда война началась бы сначала. Нет, Люк Скайуокер не хотел становиться причиной новой смуты. Он смирился с тем, что некоторое время придется потерпеть имперское гостеприимство. В самом деле, во время войны он оказывался в куда менее комфортабельном плену. А стремление Трасса удержать его любой ценой он списывал на отцовские чувства. Помимо прочего от побега его останавливал сам Тесин. Маленький принц ни разу не просил его остаться, не давил на жалость. Напротив, он всячески подчеркивал, что не согласен с решением отца. «Но если я уйду, что будет с вами?» — спрашивал его Люк. Тесин молчал. Люк не мог не заметить, как прогрессирует болезнь принца. С каждым сеансом ему приходилось прилагать все больше усилий, чтобы хотя бы поддерживать мальчика в стабильном состоянии. Об улучшении или излечении речи не шло.

Люк прочел все джедайские трактаты о медицине, но не нашел там заболевания, похожего на то, от которого страдал Тесин. Для лечения известных генетических болезней джедаи прошлого применяли особые целительные техники — на освоение которых у них уходили годы — и инструменты, знание о которых было утрачено. Полвека назад эти инструменты являлись такими обычными и распространенными, что ни один автор не стал утруждать себя описанием схемы или принципа работы предмета, который и так всем специалистам отлично известен. Люк мог только сожалеть о том, как легко и быстро уничтожить знания, нарабатывавшиеся веками. Но пустые сожаления не помогли бы Тесину. Помимо общих методик авторы писали об особом таланте к исцелению, который проявлялся у некоторых джедаев. Для его выявления существовало несколько несложных тестов. Без особой надежды Люк решил проверить себя. Все тесты, не требовавшие специального оборудования, он провалил. Его результаты показывали умеренные способности к целительству, то есть он мог вылечить себя и поддержать других джедаев, но к настоящим пациентам его бы не допустили. В штудировании старых текстов Люк провел несколько месяцев. Все это время он ломал голову над планом лечения, бесконечно роясь в медицинских трактатах. Хотя он был недоволен самим фактом плена, однако в душе хранил признательность императору за возможность спокойно поработать над теорией: в другое время его жизнь представляла собой череду головокружительных приключений с минимальным перерывом между ними. Люк никогда не жаловался. Но иногда ему хотелось иметь немного времени для себя и для изучения теории. Ему часто казалось, что в своих наставлениях он слишком часто полагается на интуицию и случайные озарения, помноженные на тренировки с Беном Кеноби и магистром Йодой. В те годы, когда он сломя голову помчался спасать друзей на Беспине, он думал, что знает достаточно. Собственный преподавательский опыт скоро доказал, что он едва царапнул по поверхности. На многие вопросы учеников у Люка просто не было ответа. Нет худа без добра: имперский плен обернулся долгожданным отпуском. Он мог только порадоваться мудрости Силы, которая привела его к джедайским текстам именно сейчас, когда он сомневался в своих талантах педагога. Однако его тревожило отсутствие связи с сестрой. Впоследствии, когда его пленение подошло к концу, Люк узнал, что волновался не зря.

Принцесса Лея всерьез подошла к его исчезновению. Официально было объявлено, что Люк прилетел осмотреть Тесина, потом — что мастер-джедай останется на какое-то время для помощи в лечении. Именно это насторожило Лею: обычно Люк не задерживался в столице дольше необходимого. Когда она попросила о встрече с братом, министр двора очень любезно ответил, что это невозможно, так как мастер Скайуокер удалился для медитации и просил его не беспокоить. Лея много раз пыталась пробиться к нему, но у министра двора всегда находился какой-нибудь удобный предлог не допускать встречи: то Люк помогал с лечением в медицинском крыле, закрытом для всех, кроме членов императорской семьи, то он отдыхал, то еще что-нибудь. Пару недель Лея обращалась к нему с этим вопросом в разное время дня и ночи. Результат всегда был один. Лея стала думать, что министр двора над ней издевается. Тогда она развернула в СМИ масштабную кампанию под девизом «Где Люк Скайуокер?» с требованием к императору немедленно предъявить ее брата общественности. Ей удалось поднять шум, но не добиться желаемого. На каком-то этапе Трассу пришлось вмешаться лично и прямо приказать ей перестать беспокоить народ. Это окончательно убедился Лею в том, что ее брат находится в плену. После предупреждения Трасса она устранилась от дальнейшего участия в кампании, но поддерживала ее, подогревала интерес к теме через друзей и сторонников.

Чужие переживания не волновали Трасса — ему вполне хватало своих. Люк Скайокер больше месяца регулярно поддерживал силы Тесина, но значительных улучшений в состоянии принца не наблюдалось. К тому времени, имперские врачи прямо сказали императору: «Его высочество скоро умрет, и мы ничего не можем с этим поделать, смиритесь и приготовьтесь». Тогда Трасс решил задействовать последнее средство. Раз в несколько лет он собирал глав всех ведущих конфессий Империи, выслушивал их жалобы, удовлетворял просьбы и всячески демонстрировал единство народов. Как только стало понятно, что ни традиционная, ни джедайская медицина не помогают, Трасс поспешил прибегнуть к высшим силам. Он объявил внеочередной сбор и, когда пышно разодетые представители более чем сотни вероучений явились в дворец, кратко рассказал им о болезни Тесина и объявил:

— Я обращаюсь ко всем вам. Та секта, чьи боги вылечат моего сына, получит статус официальной религии Империи со всеми преференциями.

Почтенные старцы, наставники, учителя, шаманы, заклинатели выслушали императора, выразили императору сочувствие, вручили прошения, а затем ринулись в космопорт, обгоняя друг друга. После низвержения Церкви Темной стороны в Империи не было официальной религии. Трасс объявил свободу в выборе вероисповедания. Каждый лидер секты, какой бы крошечной она не была, понимал блага привилегированного положения, каждый мысленно уже подсчитывал кредиты, которые бурным потоком потекут в его карманы в случае успеха. Еще никогда галактика не видела такого религиозного подъема. Молились в храмах и домах, приносили в жертву столько животных, что в некоторых святилищах полы и ступени стали липкими от крови. Но боги молчали. К воззваниям жрецов они остались так же глухи, как к страданиям принца и тысяч других больных детей по всей галактике.

Chapter 34 Chapter Text

Мертвый, ты не убьешь своей славы сладкой, но будешь
Многим и дорог и мил именем славным навек!
Феогнид

Мертвым ты, мертвый, теперь светишь закатной звездой.
Платон

Трасс часто приходил к сыну, когда тот уже не мог встать с постели, но, не в силах преодолеть установившейся между ними отчужденности, садился не у изголовья, а на стоящее рядом кресло и подолгу оставался там. Они почти не разговаривали: Тесину было тяжело говорить, Трассу нечего было ему сказать. Императора стесняло присутствие врачей, меддроидов, придворных, которые постоянно толклись у дверей покоев принца, изображая сочувствие. Если к глазам подкатывали слезы, он подносил к лицу платок и тайком утирал их, притворяясь, будто чихает, чешет нос, сморкается из-за неприятного запаха лекарств. Он так и не смог выразить своих чувств к сыну.

От молитв оказалось не больше толку, чем от лечения традиционными методами или Силой. Тесин угасал на глазах. Трасс отменил все несущественные мероприятия, церемонии и встречи. Освободившееся время он старался проводить с сыном. Но Тесин уже не выражал по этому поводу ни радости, ни печали. Он также не проявлял интереса к игрушкам, музыке, приключенческим романам и прочим вещам, которые раньше доставляли ему удовольствие. С каждым днем становилось очевиднее, что состояние принца не улучшается. Трасс наблюдал, как идут прахом блестящие планы на будущее Тесина. Из мальчика не выйдет ни выдающегося военачальника, ни знаменитого дипломата — это совершенно очевидно. Если только не случится чудо… Но чудо не торопилось. Жизнь Тесину опротивела, хотя для описания его состояния это слово едва ли подходило. Второй принц крови существовал, поддерживаемый разнообразными препаратами, а не жил. Врачи проверяли на нем новые и новые способы лечения — все без толку. Порой сын напоминал Трассу подопытное животное. Чувствует ли Тесин то же самое, что звери в лабораториях, Трасс не спрашивал. По отрешенному взгляду, безучастному выражению лица было видно, что в этой телесной тюрьме не осталось почти ничего от того, что составляло существо принца. Иногда организм Тесина как будто забывал, как делать вдох или выдох. Тогда постоянно дежуривший в спальне меддроид прибегал к экстренной вентиляции легких. Сначала такие приступы случались редко и продолжались от нескольких секунд до пары минут. Но затем они участились, стали более длительными. Придворные врачи предлагали императору подключить Тесина к аппарату искусственной вентиляции легких на постоянной основе. Но Трасс не соглашался. Для чисса не существовало большего позора, чем беспомощность. Неважно, зависеть от машины или от сиделки, — это считалось постыдным. Многие больные, которые могли себе это позволить, скрывались на удаленных виллах и дожидались смерти там. Но Тесину деться было некуда. Вся Империя говорила о его болезни. При каждом удобном случае Трассу выражали сочувствие, бросались ничего не значащими фразами утешения. Придворные, которым пришлось пережить тяжелую болезнь и смерть искреннее любимых родственников, рекомендовали знающих психологов и книги о том, как справиться с горем. Они делали это из добрых побуждений, тогда как любой гордый чисс воспринял бы их слова как оскорбление. Выслушивая очередного доброхота, Трасс без конца напоминал себе, что люди как раса смогли создать цивилизацию, полагаясь в первую очередь на эмпатию и насилие. Как одно сочеталось с другим, неизменно его удивляло. В конце концов Трасс понял, что длить мучения сына слишком жестоко. Великая жестокость наблюдать, как по крупицам угасает жизнь, и знать, что ничего изменить нельзя. Император отдал министру двора тайный приказ готовиться к похоронам. Оказалось, Киртан Лоор давно уже закупал черные ткани небольшими партиями, чтобы не привлекать внимание. Требовалось только продумать дизайн украшений и программу похорон. Сил на такое у Трасса не было. «Поручите оформление Беррику Парку, он знает мой вкус», — распорядился Трасс. Так его фаворит занялся подбором вышивок и украшений для траурных мероприятий.

После того, как дал задание министру двора, Трасс вызвал Чипу. Тот явился незамедлительно, как всегда угодливый. Трасс долго думал о том, что ему скажет. Не раз он собирался завести этот разговор, но решимость его покидала, стоило только открыть рот. Но чем дольше от откладывал этот разговор, тем сложнее было взять за дело. В конце концов Трасс поинтересовался так спокойно, будто спрашивал о погоде:

— Чипа, мне нужно, чтобы ты кое-что сделал. У тебя остался этот знакомый… твой бывший работодатель? Тот, с нижних уровней. Я знаю, раньше ты тайно отправлял ему подарки на праздники…

— Ваше величество говорит о нем так, будто он преступник. Он честный фармацевт.

Трасс грустно усмехнулся. Уж он-то отлично помнил, как бывший босс послал Чипу на нижние уровни Корусанта с дозами спайса под видом лечебных порошков, и именно Трассу пришлось выручить друга. За столько лет фармацевт мог расширить бизнес, сделать его легальным. Впрочем, это не мешало ему приторговывать ядами медленного действия, с помощью которых император избавлялся от нежелательных лиц. Так что Чипа разыгрывал неведение для проформы.

— Насколько честный? — спросил Трасс.

— В глазах закона… — начал мямлить Чипа, разводя руками.

У Трасса не хватило терпения досмотреть этот спектакль.

— Это был риторический вопрос. Он сможет достать яд, который убивает без боли? — сказал он прямо.

На постаревшем, бледном лице Чипы появилось задумчивое выражение. «Мысленно перебирает наших врагов», — решил Трасс. Очевидно, не найдя ни одного, достойного подобного обращения, Чипа осторожно уточнил:

— Ваше величество, зачем вам? И не лучше ли попросить о помощи министра двора?

— Нет. Он тут же донесет Айсард, а она ничего не должна об этом знать. Я смогу обосновать любое сомнительное политическое решение, кроме убийства ядом, сделанное из милосердия.

— Я понимаю. Доверьтесь мне. Мой знакомый не только честный фармацевт, но и умеет держать язык за зубами.

Чипа коротко поклонился, явно готовясь бежать исполнять поручение. Но Трасс задержал его и добавил:

— Вот еще что, Чипа. Возьми яда с избытком. Сперва я хочу его испытать.

Через пару дней Чипа поднес императору очередную стопку прошений от знатных подданных в красивой резной шкатулке. Под пачкой документов на дне лежал плоский стеклянный бутылек с прозрачной жидкостью. Трасс отложил прошения, достал бутылек и рассмотрел.

— Ваше величество, я своими глазами наблюдал действие этого яда на подопытном животном, — вполголоса произнес Чипа.

Это-то Трасса и беспокоило. Реакция на лекарство у разумных существ и животных зачастую была совершенно разной и непредсказуемой. Имперские ученые и врачи уже наработали кое-какую базу по чиссам, но ее не хватило бы для того, чтобы смоделировать действие неизвестного яда. Трасс расспросил Чипу о том, как работает этот яд, и тот ответил во всех возможных подробностях. Но этого Трассу показалось мало.

— Животное — не чисс. Я не дам сыну яд с неизвестным действием. Найди какого-нибудь панторанца из приговоренных к казни или пожизненному заключению, — велел император.

Панторанцы тоже отличались от чиссов. Но мать Тесина была панторанкой, и Трасс надеялся хоть так понять, чего следует ожидать. Чипа повиновался.

***

Со времен Палпатина по тюрьмам сидело множество инородцев, да и Трасс добавил к ним немало новеньких. Найти среди них панторанца не составило проблемы. Разумеется, подобрать тест-объект того же возраста и телосложения не получилось, но выбрали самого молодого. Тест-объекту — иначе о нем не говорили — едва исполнилось двадцать три года. Два из них он уже провел в тюрьме на Панторе за серию жестоких изнасилований женщин. Не все заключенные относились к подобным преступлениям как к чему-то похвальному, так что жизнь панторанца была далеко не радостной. Когда пришел приказ о его переводе, он даже обрадовался. Его доставили на Корусант и не куда-нибудь, а во дворец. Правда, сам он этого не знал: из полностью закрытых транспортников ничего не видно. Штурмовики из охраны провели закованного в наручники тест-объекта по темным сырым коридорам, доставили в одиночную камеру и заперли. По крайней мере здесь панторанец мог не опасаться нежелательного внимания к собственной персоне от сокамерников и их друзей. Еще больше он обрадовался, когда получил еду: не обычное тюремное хлебово, а вполне приличный суп и стакан чистой воды. Тест-объект съел все до капли, поднял шутливый тост за здоровье администрации тюрьмы, салютовал стаканом в сторону двери и выпил залпом. Грязную посуду унесли. Панторанец остался один.

С первого момента за его действиями по камерам наблюдения следили на самом высоком уровне. Император желал в реальном времени видеть действие яда, который добавили в суп и воду. Тест-объект немного побродил по камере, зевнул, потянулся, лег на нары, подложив под голову локоть, и заснул. Во сне он похрапывал. Наблюдать за ним было бы совсем не интересно, если бы на экране падда, с которого Трасс смотрел трансляцию, не показывались данные о физических показателях тест-объекта: давлении, пульсе, скорости и частоте дыхания и так далее. Стены камеры были полны датчиков дистанционного сканирования. Постепенно пульс тест-объекта замедлялся. Храп слышался реже и тише, пока не прекратился совсем. Не прошло и получаса, как все жизненные показатели тест-объекта упали до нуля. Панторанец даже не дернулся во сне и точно не успел осознать, что с ним происходит. Именно такой результат обещал Чипа. Последующая экспертиза тела тест-объекта не обнаружила никаких признаков отравления, что особенно ценно. Осложнения с законом Трассу были не нужны.

После эксперимента у Трасса осталось достаточно яда, чтобы убить нескольких взрослых крепких мужчин, не то, что одного слабого мальчика. По отношению к кому-либо другому его рука бы не дрогнула. Но избавить от мучений собственного ребенка… По меркам чисского народа такое преступление не имело себе равных. Наказание за него было более строгим и жестоким, чем за убийство патриарха семьи. Трасс думал о том, как далеко зашел, пока по капле подмешивал яд в тонизирующую настойку для Тесина. Да, по сравнению с этим поступком нарушение Трауном военной доктрины Доминации казалось сущим пустяком. И Трасс продолжал спрашивать себя, что он вообще творит, взвешивать аргументы за и против. Одни и те же слова крутились у него в голове до тех пор, пока ему не стало казаться, что он сходит с ума. Как во сне Трасс помешивал получившееся вещество, а про себя искал хоть какую-нибудь лазейку, чтобы не совершать задуманное. Тогда он вспомнил о брате. У Трауна всегда находились гениальные идеи, и только к его мнению в таком щепетильном деле Трасс бы прислушался. Император послал брату сообщение с просьбой прибыть во дворец как можно скорее.

День клонился к вечеру, а Траун все не показывался. Томимый тревогой, Трасс мерил шагами кабинет, то и дело поглядывал на хронометр. Ему удалось обрести некое подобие надежды: вот придет брат, и все будет хорошо, он что-нибудь придумает. В воспоминаниях о прежних днях, когда они любили и поддерживали друг друга, Трасс черпал силы. Наконец, перед самым ужином Траун объявился. По некоторой порывистости его движений, небрежности тона легко можно было понять, что ему не терпится уйти, что он тяготится обществом брата и больше всего надеется, что его не станут задерживать. Трассу стало обидно. Как бы невзначай он спросил Трауна о планах на вечер, а тот ответил с подозрительной неопределенностью. Это означало одно — он намеревался провести вечер в объятиях Пеллеона. «Нашел время трахаться!» — подумал со злостью Трасс. Но произнес с улыбкой другое:

— Раз ты ничем особенным не занят, значит, я не разрушу твоих планов. Но давай сначала поужинаем.

В малую столовую императора подали обычные для дворца кушанья (где угодно за его пределами они потрясли бы воображение изысканностью). Редкое дело — братья ужинали только вдвоем. Ни придворных, ни гостей, ни принцев, ни слуг. Трасс ел немного, зато налегал на вино и щедрой рукой наполнял бокал брата. Ему казалось, что так Траун станет сговорчивее и изобретательнее, ведь его разум не будут сдерживать оковы морали и всевозможные «нельзя». Когда они доедали десерт, Трасс произнес:

— Послушай, что пришло мне в голову, и скажи, что об этом думаешь.

И Трасс принялся излагать свой замысел. Он привел все те аргументы, о которых думал днем, описал действие яда, не вдаваясь в подробности того, как проходили испытания, заверил, что дело верное, объяснил моральные сомнения. Траун выслушал его с поразительным спокойствием, словно давно ожидал этого разговора. Он медленно осушил бокал вина, поставил его на стол и продолжал молча сидеть без движения, затем решился высказать то, что и ему не давало покоя:

— Согласен. Я считаю, это единственное, что ты можешь сделать для Тесина.

У Трасса заболело сердце. Он спросил:

— Ты не попытаешься меня отговорить?

— Это не имеет смысла. Я и сам не раз думал о том же. Конец неизбежен. Как бы мы не поступили, мы все равно стали бы корить себя — за то, что сделали это, или за то, что раньше не избавили его от страданий.

Трасс обреченно вздохнул. Раз даже брат не видит иного выхода… Мрачно глядя в свой бокал, он сказал:

— Рау, не уверен, что смогу это сделать.

— Ты должен. Это твоя идея.

— Я не сомневаюсь, что это нужно сделать, но… Тесин — мой сын, мой ребенок, моя кровь. Как же можно?..

— Предпочитаешь смотреть, как он мучается?

Трасс скорбно покачал головой, одним махом допил вино, но ни одним жестом не выразил готовности реализовать задуманное.

— Я пойду с тобой. Но сделать это придется тебе, — решительно сказал Траун.

— Спасибо, — пробормотал Трасс. Он рассчитывал на иной итог.

— Незачем тянуть. Раз все готово, давай покончим со всем сегодня же, сейчас. Завтра ничего не изменится, как и послезавтра, и потом, кроме того, что Тесин окончательно потеряет рассудок и перестанет быть собой. Или ты считаешь, нам следует дождаться этого момента?

Трасс отрицательно качнул головой.

— Раз так, вставай, — приказал Траун.

Император неохотно поднялся из-за стола. Дальше он действовал как в забытье: сходил за припрятанной тонизирующей настойкой с ядом, оперся на руку брата, с ним вместе дошел до покоев сына, не своим голосом отослал медицинского дроида. Он услышал, как щелкнул электронный замок за спиной — Траун запер двери в покои, дабы им не помешали.

Увидев отца и дядю, Тесин хотел было приподняться, но даже это оказалось ему не по силам. Он лежал, прикрытый покрывалом поверх нескольких легких одеял, наброшенных одно на другое. Нередко случается, что в чертах и облике тяжело больного появляется нечто неприятное, неряшливое. Но Тесин, несмотря на изможденный вид, был по-прежнему мил лицом и нежен, с чисто вымытыми и расчесанными волосами. Трасс позаботился о этом. Он не стерпел бы того, что его сын лежит неприбранным и грязным. Какие муки чужие прикосновения доставляли мальчику, как нервировали ухаживавших за ним слуг его слезы, Трасса не интересовало. Он не все в Империи мог контролировать напрямую, например, на Сенат он действовал мягкой силой, а военное министерство фактически ему не подчинялось. Но в своем дворце он был полновластным хозяином и требовал идеального порядка во всем.

— Как ты себя чувствуешь, Тесин? — спросил Трасс.

— Спасибо, хорошо.

Таким был ежедневный ответ Тесина, хотя каждому было очевидно, что день ото дня он слабеет. Уже несколько недель он был слишком слаб, чтобы самостоятельно есть и передвигаться.

— Не расстраивайся, папа, мне правда уже лучше.

Тесин говорил слабым, прерывающимся голосом, и что-то удивительно трогательное проглядывало в его чертах. Невозможно было не заметить, как оскудел его словарный запас по сравнению с тем, которым он владел всего год назад. В построении фраз вновь появилась детская примитивность. Иногда Тесин забывал слова, обозначающие самые простые вещи, и показывал на предметы пальцем.

— Я принес тонизирующую настойку, она ведь тебе нравится. От нее тебе точно полегчает, — с притворной бодростью произнес Трасс.

Он достал из внутреннего кармана своих роскошных одежд флакон с тонизирующей настойкой. Точно такой же уже стоял на прикроватной тумбочке среди множества других препаратов, но Тесин не обратил на это внимания и не стал задавать вопросов. На тумбочке также было все необходимое, чтобы принять жидкое лекарство: ложки разного размера, мерный стаканчик, чашка, графин с водой. Обычно Тесин принимал две ложки тонизирующей настойки. Дабы не оставлять лишних следов, Трасс налил жидкость в чашку на глаз. Его руки немного дрожали, и несколько капель упали на его наряд. Он не решался взяться за графин, поскольку боялся, что дрожь выдаст его дурные намерения. Он не хотел пугать Тесина. На помощь пришел Траун. С наигранной строгостью он пожурил Трасса за то, что он якобы слишком много выпил за ужином, сам налил воду в чашку и поднес ее к губам племянника.

Тесин покорно выпил содержимое и тихо произнес:

— Дядя?

— Что, Тесин?

— Я хочу посмотреть на огоньки в городе.

Очень бережно, Траун взял племянника на руки, усадил его на локоть, помог ему удобно устроиться и вышел с ним на просторный балкон. Трасс всполошился — на улице прохладно, а Тесин так легко одет — но быстро понял, что это уже не имеет значения. Однако он не хотел, чтобы Тесин замерз, потому взял одно из одеял с кровати, вышел вслед за братом и, сложив одеяло вдвое, накинул его на плечи мальчику. Тесин никак на это не отреагировал. Его взгляд был устремлен не на огни Корусанта — на звезды, слабо различимые из-за света с поверхности планеты. Больно было смотреть на него, в тоске обращавшего взор к небесам. Если бы это помогло, Трасс приказал бы потушить все огни в прилегающих к дворцу кварталах — нет, на всем Корусанте. Однако какой в том смысл сейчас? Трасс и не знал, что Тесину интересны звезды. Лишь сейчас он задумался: «Не потому ли он захотел стать дипломатом, что надеялся вырваться из дворца и много путешествовать?».

Траун указывал Тесину на созвездия и перечислял их названия, а тот завороженно внимал ему, положив большой палец в рот. Заметив это, Трасс едва удержался от слез: от привычки тянут руки в рот и к лицу Тесина отучили, когда ему было около трех лет. Траун еще что-то рассказывал об истории возникновения именно таких названий созвездий. Слушая его, Тесин начал засыпать. Траун говорил до тех пор, пока не убедился, что племянник крепко спит. Тогда он поцеловал его в макушку, вернулся в спальню, уложил на кровать и укрыл одеялами.

Не понимая, что делает, Трасс поплелся за ним. Он не сразу понял, что не простился с сыном как должно, не сказал ему хотя бы пары добрых слов. Зато он запомнил, что Тесин совершенно им не интересовался, что дядя был ему дороже отца. Даже в последние минуты жизни этот ребенок заставлял Трасса чувствовать недовольство собой, чувствовать, что он никудышный родитель. Поднимающийся в душе гнев вывел Трасса из апатии. Трасс не догадался засечь время, которое прошло с того момента, как Тесин выпил настойку, потому не мог точно определить, сколько времени осталось жить его сыну. Он оттеснил брата от кровати, сел рядом с Тесином и взял его за руку так, чтобы иметь возможность прощупать его пульс. Сердце мальчика билось очень слабо. Через несколько минут Трасс перестал чувствовать и те редкие удары. Он поднес ладонь к носу сына, но не уловил даже легчайшего дуновения дыхания. Тело мальчика обмякло, расслабилось, Тесин казался погруженным в сон. Потрясенный, Трасс смотрел на него во все глаза, не в силах поверить, что это действительно конец. Ему не впервой было убивать своими руками, но прежние его жертвы представляли угрозу непосредственно ему или его власти, все они были чужими ему. К подобным жертвам он был готов. Когда Трасс прибыл в Империю, он поклялся себе, что не отступится, пока не упрочит свою позицию, что сделает все ради успеха. И он своего добился. Но он никогда не думал, что дойдет до такого.

По отрешенному виду брата Траун понял, что Тесин скончался, но он должен был удостовериться в этом. Он взял один из оставленных меддроидом сканеров, проверил жизненные показатели Тесина и убедился, что у него остался только один племянник. После этого Траун позаботился о мелочах: спрятал в карман чашку, на стенках которой остались капли ядовитой микстуры, забрал у брата флакон с отравой, внимательно осмотрелся кругом в поисках чего-либо, что могло броситься в глаза слугам или врачам и вызвать подозрения в том, что смерть второго принца крови произошла от естественных причин. Наведя порядок, он тронул брата за плечо и сказал:

— Все кончено. Нужно объявить народу, выпустить бюллетень. Ты говорил Лоору, чтобы подготовил все для похорон?

— Его деловая манера разозлила Трасса:

— Как ты можешь быть таким равнодушным? Впрочем, что тебе до этого? Тесин был моим сыном, надеждой моей Империи. Все заботы о нем свалились на меня, а ты только и делал, что развлекался со своим фаворитом и…

Не меняя делового тона, Траун спросил:

— Какой его любимый цвет?

— Что? Какая разница, особенно сейчас?

— Просто ответь.

— Красный. Это цвет императорского дома Митт, ты же знаешь.

— Чем Тесину нравилось заниматься больше всего?

— Учиться. Еще спроси, какой у него был любимый предмет.

— Какая у него любимая книга?

— Не знаю, один из тех трактатов, который вы с ним читали. В чем смысл этих вопросов?

— Его любимый цвет — зеленый. Больше всего на свете Тесину нравилась музыка. Он чувствовал и понимал ее глубже, чем мы с тобой когда-нибудь сможем. Тесин терпеть не мог трактаты о политике и добродетели, ему нравились книги о приключениях. Больше всех он любил кореллианские сказки. Ни ты, ни я не спрашивали его об этом. Мы видели только долг принца крови. Единственный, кто поинтересовался увлечениями Тесина, — это Гилад, чужой ему человек.

— О, не начинай опять о нем!

— Ты научился изображать из себя жертву, Рас, но хоть иногда во время этого спектакля смотри не на реакцию зрителей, не на собственное отражение, а на свое поведение, которое к этому привело. Не во всех бедах можно обвинить внешних или внутренних врагов.

Трасс устремил на брата печальный взгляд. Как ни силился он сдержаться, пролились потоки слез. Теперь Трасс знал, как жестоко сердце его обожаемого брата. Он закрыл лицо руками и разрыдался. То был горький, грубый, отчаянный плач, какого Траун за все годы их совместной жизни не слышал ни разу. С плачем Трасс упал на колени, принялся что-то бормотать и никак не мог остановиться. Затем он уткнулся лицом в подушку, лишь бы не закричать от боли, которая пронзила ему сердце, точно острый вибронож.

Пока Трасс всхлипывал у постели сына, Траун отошел в самый темный угол комнаты, прикрыл лицо руками, словно находился среди чужих, и позволил пролиться слезам. Его горе было тихим, скрытным и оттого особенно пугающим. В тот момент братья были как никогда далеки друг от друга. Огонь любви, то опаляющий, то едва тлеющий между ними, почти угас и не мог помочь им объединиться в общем горе. Слезы не приносили им облегчения, не согревали душу. Больше часа они провели в оцепенении, не в силах посмотреть друг на друга или выйти из комнаты, встретить взгляды окружающих и оповестить их о смерти принца. Вдруг Трассу показалось, что Тесин лежит на постели недостаточно живописно. Он принялся устраивать тело ребенка в более изящную позу, взбивать подушки, красиво драпировать кровать покрывалом. Заметив это, Траун холодно произнес: «Я сделаю объявление» — и вышел. Трасс едва не кинулся за ним с мольбами не оставлять его одного с телом сына, но удержался. Случившееся было его инициативой, ему и заниматься последствиями, поэтому он заставил себя смотреть в лицо Тесина. Смерть возвратила чертам принца ту мягкость и округлость, которой раньше отличалось его лицо. Болезнь и страдания источили Тесина, однако в ту минуту его красота и миловидность были поистине сверхъестественными. Черты выглядели высеченными из мрамора, хотя казалось, что жизнь еще теплится в очертаниях глаз и рта, в выражении покоя и завершенности земного пути. Такое выражение встречалось только у покойников. Именно оно отделяло их от живых и напоминало, как они бесконечно далеки. Чем дольше Трасс вглядывался в черты сына, тем больше нарастало в нем отчаяние, причину которого никак не мог определить. Он не испытывал сожалений, ибо считал себя правым. Он не чувствовал раскаяния или стыда — голос совести давно умолк, Трасс сообразовывался лишь с понятием о долге. Но осознание собственной правоты не мешало ему быть вне себя от горя. Трасс возлагал большие надежды на Тесина, считал его более многообещающим из сыновей и всерьез подумывал о том, чтобы передать ему титул наследного принца. Кажется, впервые он осознал, сколь безрадостен мир, как все в нем шатко и непродолжительно.

Придворные также были высокого мнения о принце Тесине. Несмотря на его молчаливость, некоторую отрешенность и застенчивость, многие черты его характера вызывали восхищение. Ему было чуждо высокомерие — в отличие от принца Тамиса. Он с равной учтивостью относился к богатым и бедным, к людям и инородцам, к представителям старой и новой аристократии. За это все его любили. Когда Траун объявил о смерти второго принца крови, стояла уже глубокая ночь, но во дворце еще никто не спал. Придворные и слуги носились по коридорам, по лестницам, шепотом передавали друг другу тревожную новость, будто то была невесть какая тайна, — повсюду встречались лица испуганные, встревоженные, расстроенные. Люди и инородцы куда-то бежали, не зная, в сущности, куда и зачем. Двор погрузился в глубокий траур по искренне любимому и столь юному принцу. После смерти Тесина свет померк перед глазами его близких, и они блуждали словно во сне, как будто забыв, что смерть — неизбежный удел всего живого. Увы, в такие часы мало кто способен сохранить присутствие духа. Высшие придворные чины, генералы, адмиралы, фрейлины, министры бродили взад и вперед по залам или стояли группами, безмолвные и убитые, словно тени. Во дворце установилась мрачная тишина, прерываемая время от времени глухими рыданиями. Прислуживавшие Тесину дамы от горя совсем потеряли рассудок. А уж о Трассе говорить нечего. Возможно ли было примириться с такой потерей? Несмотря на притворное спокойствие, на лице Трасса видны были следы душевного волнения.

После объявления о смерти Тесина Корусант преобразился. Был наложен запрет на трансляции развлекательных передач и голодрам. Отключили даже один из негласных символов столицы — яркую громкую рекламу на голоэкранах на улицах. Правительственные здания и бюджетные учреждения задрапировали черным полотном. Многие частные лица сделали то же самое по собственному почину. Черной тканью занавесили также кричащие светящиеся вывески. Повсюду в столице можно было увидеть одетых в траурную форму военных и работников бюджетной сферы в черной одежде или с черными повязками на рукавах. Никто из них не знал Тесина лично, однако многие искренне оплакивали рано умершего ребенка и сочувствовали императору.

Гроб принца Тесина, непомерно большой для крошечного тельца внутри, выставили в одном из нижних залов дворца. Он был до самого пола задрапирован черным бархатом и расшит имперскими гербами, край полотна окаймляла лента, на которой был выткан личный девиз императора. К нему тянулась казавшаяся бесконечной очередь желающих проститься с принцем. Доступ на верхние этажи дворца открыли не только для придворных и высших чиновников, но и для всех желающих. Это поклонение продолжалось пять недель, а ему конца и края не видно было. Знатные и простолюдины прилетали на Корусант со всех краев Империи, чтобы попрощаться с маленьким принцем. В итоге Трасс решил, что с подданных достаточно, и велел доставить гроб в императорскую усыпальницу. Проект величественной гробницы для членов императорской семьи Трасс утвердил вскоре после того, как врач из посольства Доминации озвучил диагноз Тесина. Строили в большой спешке. В основу проекта лег один из стандартных планов имперских военных зиккуратов, только увеличенный в несколько раз. На его украшение и отделку предполагалось употребить самые лучшие и красивые материалы, но ко дню смерти Тесина успели закончить лишь два верхних этажа. Туда Трасс и распорядился доставить забальзамированное тело сына, а дальнейшую отделку отложить до лучших времен.

Естественно, императору пришлось участвовать в церемонии выноса тела. Трасс стоял в стороне, поддерживаемый под руки гвардейцами. Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног. Его потерянный вид вызывал не меньше жалости, чем лежащий в гробу ребенок. На похоронах плакали все: простолюдины, видевшие Тесина только по головизору, и дворяне, общавшиеся с ним каждый день, привыкшие скрывать свои чувства офицеры и фрейлины, чьей главной добродетелью считалась чувствительность души. Многим казалось, что он видят страшный сон — настолько жестокой и несправедливой они считали смерть юного принца. К Трассу подходили, говорили что-то трогательное и вежливое, выражали сочувствие его горю. Сам Трасс едва различал тех, кто с ним заговаривал. Для этого у него был Чипа. Чипа неотступно следовал за ним, не упуская из виду ни малейших деталей в организации похорон, а также внимательно следя за выражением лиц придворных. Забота о собравшихся также легла ему на плечи. Чипа неутомимо хлопотал, лично встречая знатных гостей и указывал каждому отведенное ему место. Тихим голосом он отдавал приказы помощникам и слугам, шепотом приветствовал гостей от имени императора, направлял беседу в правильное русло, словом, делал все, лишь бы ничто не отвлекало императора от его мыслей. Под тяжелую траурную музыку гроб вынесли из дворца, погрузили в особый спидер с открытым багажником. Трасс был как во сне, но все же дошел до катафалка и занял свое место за ним. Машина тронулась. За ней последовала траурная процессия в строгом порядке: Трасс с Тамисом, Траун и Пеллеон (на его участии Траун настоял со всей решительностью), великий визирь и канцлер Мотма, советники императора первого и второго рангов, придворные, сенаторы, офицеры, служители разных религиозных культов.

Чисские традиции требовали, чтобы скорбящие родственники скрывали лица. Из-под длинной черной вуали Трасс почти ничего не видел. Складки ее опускались так низко, что колебались от его дыхания. Она казалась совершенно непроницаемой и полностью скрывала черты лица. Край ткани оставлял обзор в несколько десятков квадратных сантиметров у земли. Его как раз хватало, чтобы видеть задний бампер траурного спидера. Трасс пожалел, что не уделил этой части туалета должного внимания, польстившись на ее красоту. Империя еще не видела такой пышно расшитой черными драгоценными камнями и бисером вуали. Она была достойна только императора. Однако, задыхаясь под этой тряпкой, Трасс завидовал брату, который ограничился тонким куском тюля, закрепленного к форменному черному кепи, и черной формой вместо белой. Траун выражал свои страдания без показного плача и расцарапывания лица (в старину в Доминации чиссов существовала такая традиция). О глубине постигшего его горя говорили только печальные взгляды и вздохи, и многие сочли эту сдержанность как нельзя более подобающей мужчине. Трасс тоже посчитал ее более уместной, чем реакцию некоторых придворных, которые, желая подольститься к нему, после объявления о смерти Тесина рвали на себе одежду и волосы, громко рыдали, бились головой о пол или стены. Их показательные жесты вызывали не сострадание, а раздражение, мешали Трассу сосредоточиться на собственных чувствах.

Шагая за похоронными дрогами, император ничего не видел, ничего не слышал, кроме шороха шагов процессии за ним да отдельных выкриков религиозных фанатиков на улицах за ограждением. Голова была пуста. Одна мысль заставляла его продвигаться вперед механически, как дроида: «Левой, правой, левой, правой. Одна нога перед другой». Казалось, единственное, что еще держит его на земле, это ладонь старшего сына, и поэтому Трасс сжимал ее крепко, почти до боли. Путь до усыпальницы был неблизкий. Император брел, не чувствуя ног. Однако в какой-то момент не то он запутался в своем долгополом одеянии, не то зацепился за что-то на дюракритовой плите, не то система «Левой, правой» дала сбой. Так или иначе Трасс оказался на земле. Из-под вуали он видел только, что катафалк с телом сына медленно удаляется, а он сам не продвигается. Трасс скорее почувствовал, чем услышал вокруг себя какую-то суету. Кто-то крикнул: «Стоп машина!» и «Помогите императору!», но все это будто его не касалось. Затем кто-то приподнял вуаль Трасса, и перед ним оказалось лицо Трауна, скорее злое, чем обеспокоенное.

— Как ты дышишь под этой тряпкой? Вставай, нам надо идти, — потребовал Траун.

— Я не могу, Рау, — с трудом выдавил из себя Трасс.

— Можешь, потому что ты должен. Давай, не так уж далеко.

— Сколько еще идти?

— Шесть кварталов позади, осталось одиннадцать.

— Я не дойду, у меня нет сил. Зачем мы только поставили гробницу так далеко от дворца?

— Чтобы все жители Корусанта могли выразить единение с вашим горем, — пропел над ухом музыкальный голос Чипы. Его лица Трасс не видел.

— Вставай, Рас, — продолжал настаивать Траун. — Не заставляй меня нести тебя.

— А ты бы мог? — с надеждой спросил Трасс.

— Могу, но не собираюсь.

— Рау, я правда не могу.

-Дядя, я тоже устал, у меня ножки болят, — заканючил Тамис, дергая Трауна за плащ.

— Ты уже взрослый и не должен скулить, как ребенок, — осадил его Траун.

— Пожалуйста, Рау, не дергай его сейчас, — вступился за Тамиса Пеллеон. — Давай посадим его в спидер? Для ребенка расстояние правда непосильное.

Грохнули задвижки, упала дверца багажника похоронного спидера. Трасс видел, как Пеллеон подсадил Тамиса, устроил его рядом с громом брата и велел крепко держаться за борт машины. На секунду императору показалось, что процессия вот-вот тронется вперед и бросит его здесь, посреди дороги, жалкого и слабого, и ему останется разве что на коленях ползти обратно во дворец. Затем он почувствовал, как кто-то схватил его за плечи, встряхнул, потянул вперед и вверх. Только родной брат мог позволить себе такую бесцеремонность. Казалось, он тащил Трасса очень долго, но наконец руки Трасса наткнулись на что-то твердое — откинутый багажник спидера.

— Залезай, — шепотом велел Траун, но его тон не терпел возражений. — Гил был прав, надо было нам всем ехать в спидерах.

Когда Трасс кое-как взгромоздился в багажник, устроился среди венков и ваз с цветами, кто-то дважды стукнул кулаком по корпусу спидера, и машина тронулась. Остаток пути Трасс провел в полубессознательном состоянии. Иногда туман в голове немного расступался, и тогда он приподнимал вуаль, чтобы убедиться, что Тамис не выпал из спидера. Но это, конечно, были пустые предосторожности. Прямо за спидером шагали Траун с Пеллеоном — из-под края вуали Трасс видел низы их сапог, идущих в ногу, — они бы ни за что не позволили наследному принцу упасть. Через какое-то время Трасс услышал их тихий разговор:

— Рау, обопрись на меня, если хочешь.

— Спасибо. Хотя я бы с большим удовольствием тоже залез в спидер.

— А я бы предпочел поменяться местами с Тесином.

— Не говори так.

— От такого светлого, умного ребенка галактике было бы больше пользы, чем от старого, утомленного адмирала. Не должны отцы хоронить сыновей, да еще таких маленьких, это неестественно.

Наконец, траурный кортеж достиг императорской усыпальницы. Внутрь допустили только небольшой круг приближенных императора под предлогом того, что это сакральное место. На деле же Трасс стыдился показать недостроенное здание кому-либо, кроме тех, кто уже и так об этом знал и чьим сочувствием он пользовался. Процессии с гробом пришлось пройти через несколько больших залов, заваленных строительным мусором и пылью. Кое-где не успели убрать проводку, провода свисали с потолка, словно лианы, и покачивались от малейшего колебания воздуха, создаваемого движением процессии. К счастью, турболифты уже функционировали. На них поднялись на верхний этаж. Там отделка была закончена, и атмосфера была не такая гнетущая, как на нижних уровнях. Серые стены из дюракрита облицевали панелями из белого мрамора с тонкими голубыми и фиолетовыми прожилками, через каждые пять метров к ним прикрепили тонкие резные пластины из ауродия с растительным орнаментом. На этом этаже места для погребения уже были размечены: самое большое с местом под мраморный барельеф — для Трасса, у стены справа — чуть более скромное — для Трауна, а у стены напротив дяди должны были упокоиться племянники. Там установили саркофаг из белого камня, почти прозрачный из-за филигранно тонкой работы по камню. Тяжелый саркофаг казался ажурным, почти невесомым, что как нельзя лучше подходило характеру Тесина, чьи помыслы всегда были устремлены к возвышенному. Над ним уже закрепили погребальный барельеф с портретом Тесина в окружении музыкальных инструментов, книг и предметов, символизирующих скорбь и смерть во цвете лет. Дроиды медленно опустили гроб в саркофаг и накрыли его крышкой с именем Тесина, годами его жизни и эпитафией. Пока они этим занимались, члены императорской семьи стояли возле саркофага. Прочие члены свиты с почтительным видом держались на отдалении. Лишь Чипе и Пеллеону позволили подойти ближе и занять место подле членов императорского дома.

До тех пор, пока крышка саркофага еще не скрыла гроб, Пеллеон вспоминал лицо Тесина таким, как видел его последний раз на церемонии прощания. Прекрасное и мягкое выражение лица, которое было у Тесина в первые минуты после смерти, исчезло. Черты принца застыли. На них запечатлелся триумф смерти, неизбежно приносящей разрушение, торжествующей, наглядно демонстрирующей ничтожество и тщету всего мирского. Хотя Пеллеон давно готовил себя морально к смерти нежно любимого принца, но все равно не мог уложить случившееся в голове. Он надеялся принять это со стоицизмом, но не чувствовал ничего, кроме ужаса и отчаяния. По щекам Пеллеона заструились слезы, но он быстро смахнул их, чтобы не заметили остальные. Нет, сейчас был неподходящий момент распускать себя. Сначала он должен был позаботиться об императорской семье. Все они вымотались, он и сам устал. Слишком долго шли пешком. За создание маршрута отвечал Чипа, но он, в отличие от императора, привык за день пробегать километров по тридцать по лестницам и коридорам дворца. Долгий путь утомил даже Трауна. На протяжении пяти недель, пока тело Тесина выставлялось для прощания, Траун был на взводе, копил раздражение, занимал себя сущими безделицами по службе. К подготовке похорон он не только не касался, но даже не справлялся, как обстоят дела, выражая тем самым немое неодобрение брату. Что за очередная беда стряслась между ними, Пеллеон не знал, да и не очень интересовался. Он видел, что недовольство Трауна, помноженное на усталость, готово вот-вот прорваться наружу прямо на похоронах, в самом неудачном месте, в самое неподходящее время. Казалось, достаточно было императору произнести одно неосторожное слово, и Траун наговорит ему таких резкостей, о которых сам потом пожалеет. Гилад считал своим долгом не допустить подобного развития событий. Не потому только, что он заботился о реноме возлюбленного, но потому что был уверен: Тесин заслуживал лучших похорон, не омраченных скандальными инцидентами у гроба.

Пока Траун и Трасс смотрели, как тело Тесина опускается в саркофаг, Пеллеон подошел к Чипе и принялся распоряжаться:

— Подгоните лимузин, император с семьей поедет в нем во дворец.

— В сценарии похорон написано другое, — заспорил Чипа, проявлявший чрезвычайное упрямство, когда дело касалось всевозможных вопросов иерархии, законов и правил, — они должны вернуться пешком и по дороге принять соболезнования.

— Хватит с них пеших прогулок. Или вы хотите, чтобы императору снова стало плохо?

— Вы не имеете права менять сценарий похорон по своему усмотрению. Только члены семьи могут…

— Я в достаточной степени член семьи, чтобы понимать, что они устали. Если вы не прикажете прислать лимузин из дворца, я пригоню сюда первое попавшееся аэротакси и увезу императорскую семью на нем.

Видимо, Чипа представил, какое впечатление произведет подобный инцидент на подданных. Спорить дальше он не стал, отошел в сторону и связался с дворцовым гаражом. Тем временем саркофаг закрыли крышкой, к императору подошли приближенные, чтобы вновь выразить ему соболезнования. Нашлись у них и слова утешения для Трауна, но тот не желал их слушать. Ему едва хватало выдержки, чтобы сквозь зубы благодарить. Говорили они и с Тамисом. Наследный принц оказался единственным, кто не придавал никакого значения всем этим церемониям, чем удивил сановников. Тамис был достаточно взрослым, чтобы понимать значение происходящего. Но он отвечал заученными фразами вежливости, зевал, жаловался на усталость и, дергая отца за рукав траурного одеяния, спрашивал, когда они поедут домой. Трасс был слишком занят с придворными и не отвечал сыну. Тогда Тамис адресовал тот же вопрос дяде. Ответил ему Траун довольно жестко и сделал замечание о пристойности поведения в императорской гробнице. Его резкий тон вывел Трасса из полубессознательного состояния, в котором он находился с самого утра. Словно яростный ранкор, защищающий детеныша, император бросился на защиту сына, схватил Тамиса на руки, крепко прижал к себе и прикрикнул на брата:

— Что ты себе позволяешь? Не забывай, что говоришь с наследником Империи!

Траун только и ждал случая высказать брату все, что о нем думает. Даже сановники почувствовали, что вот-вот грянет буря. Им еще не приходилось становиться свидетелями выяснения отношений между членами императорского дома, и они замерли, почти не дыша, будто смотрели напряженную историческую голодраму. Пеллеон поспешил вклиниться между братьями, встал так, чтобы максимально заслонить собой Трасса, и принялся мягко уговаривать Трауна, поглаживая его по предплечью в такт своим словам:

— Рау, пойдем домой. Хватит с нас церемоний. Сейчас подадут спидер. Это был тяжелый день для всех. Пойдем домой.

Трауну пришлось переключить внимание с ненавистного брата на любимого человека. Его гнев еще не успокоился, но Траун смог овладеть собой в достаточной степени, чтобы не раздувать скандал. И все же он нарушил протокол: ушел, не испросив разрешения императора. Трасс не стал его удерживать. Приближенные императора, охочие до придворных драм, остались разочарованы. Уходя вслед за Трауном, Пеллеон бросил на них осуждающий взгляд.

К счастью, Чипа проявил дальновидность и вызвал из дворца несколько спидеров. Траун и Пеллеон сели в первый в очереди и вернулись в квартиру. Апартаменты, ставшие их общим домом, в этот час выглядели мрачными и пустыми. Прислугу сегодня отпустили, чтобы желающие могли проводить Тесина в последний путь. Единственный оставшийся на посту дежурный адъютант доложил, что все спокойно, представил гранд-адмиралу список тех, кто прислал соболезнования. Траун едва взглянул на имена, вместе с Пеллеоном ушел в кабинет. Там он достал бутылку кореллианского виски из коллекции алкоголя, припасенного для особых случаев, щедро налил Гиладу и себе, в молчании сделал большой глоток. Пеллеон едва пригубил из своего бокала. Он сосредоточенно изучал лицо Трауна. Недовольное выражение, с которым тот ходил весь день, несколько смягчилось. Исходящее от Трауна раздражение было еще ощутимо. Гранд-адмирал одним махом влил в себя остатки первой порции виски и тут же налил в бокал еще, словно хотел наказать свой организм приемом ударной дозы крепкого алкоголя. Впрочем, устойчивость чиссов к алкоголю была такова, что несколько бокалов отменного кореллианского виски производила на них тот же эффект, что пара бутылок легкого эля — на людей. Гилад знал не только свою меру, но и меру Трауна, и понимал, когда тому пора остановиться с возлияниями. За почти десять лет отношений он столкнулся, кажется, уже со всеми ситуациями, когда пора волноваться за Трауна.

— Я слышал, некоторые люди после похорон любят заниматься сексом. Обозначают так триумф жизни над смертью. По-моему, это дикость и неуважение, — как бы между делом заметил Пеллеон.

— Согласен.

— Хочешь поговорить или помолчать? Можем принять горячую ванну вместе. Я бы сейчас что угодно отдал за массаж ног. Готов поспорить, ты тоже.

Траун глубоко вздохнул и кивнул:

— Ванна и массаж — это хорошо.

Они допили свой виски, переоделись, набрали ванну теплой воды. В этой ванне свободно могли разместиться человек восемь, но Траун и Пеллеон неизменно предпочитали садиться рядом, прижиматься друг к другу. Больше всего Трауну нравилось, когда Гилад садился перед ним, откидывался назад и опирался на него. Тогда он имел возможность обхватить любимого руками и ногами, обнимать его, заигрывать и прикасаться как пожелает. Но сегодня он был не в настроении флиртовать. Они расположились рядом.

Пеллеон погрузился в воду практически по плечи, вытянул ноги с блаженным стоном, откинул голову на бортик и прикрыл глаза. Это было ошибкой: перед глазами тут же замелькали сцены сегодняшнего дня, всплывали лица окружающих, припомнились глупые разговоры — и эта последняя грубость Трасса. Интересно, каким в тот момент было выражение лица императора? Под черной вуалью Гилад не мог его разглядеть. Однако он надеялся, что хоть так Трасс смог позволить себе на время сбросить маску. Верно, тяжело постоянно притворяться невозмутимым, в любых ситуациях держать декорум, следить за языком, думать, как выглядишь со стороны. После всех перипетий в их отношениях, взаимных нападок, интриг и оскорблений Пеллеон еще сохранил способность испытывать сочувствие к Трассу. Каким бы Трасс не был в частной жизни, императором он оказался неплохим, в меру жестоким, в меру демократичным, самую малость воинственным. Во всем, что касалось дел правления, Трасс был трудолюбивым управленцем, внимательным к деталям и способным делать несколько дел одновременно. За свою жизнь Пеллеон повидал немало политиков разного уровня. Мало кто из них заботился о народах хотя бы так же, как о собственных интересах. При Палпатине члены имперской элиты относились ко всем, кто не входил в их круг, как к черни, грязи под ногами, на которую и смотреть-то противно. Права граждан регулярно нарушались, особенно права инородцев. Любого могли разлучить с семьей, арестовать и отправить на очередную грандиозную стройку, а его имущество и счета конфисковать в пользу государства. Ни о каком, даже символическом, участии граждан в управлении государством речи не шло. Трасс с его популистскими речами, выплатами в честь праздников, раздачей подарков и обещаниями демократизации дал гражданам хоть какую-то надежду. Политические противники называли его риторику циничной уловкой для дураков. Может, она и была циничной уловкой, но благодаря его решениям триллионы разумных существ перестали голодать и нуждаться, получили крышу над головой, какое-никакое образование и рабочие места. Император Трасс обеспечил подданным базу для достойного существования, и они были ему вечно за это благодарны. Пеллеон признавал его таланты и достижения. О недостатках характера императора он мог бы многое рассказать. К примеру, отец из Трасса вышел никудышным. Если бы он больше внимания уделял сыновьям… Гилад одернул себя: «Не мне судить других за их отцовские качества». Несмотря ни на что, Трасс не заслужил такого страшного испытания, как смерть сына.

Гилад настолько погрузился в свои мысли, что почти задремал. Траун медленно приблизил свое лицо и осторожно коснулся рта Гилада губами. Поцелуй вывел Пеллеона из дремоты; он открыл глаза и увидел перед собой Трауна. То ли чисс смог наконец обуздать свой гнев, то ли ванна помогла ему расслабиться, то ли он надел приличествующую случаю маску, но он смотрел на Гилада с привычной нежностью.

— Гил, с этой суетой я совсем забыл поблагодарить тебя за все, что ты сделал сегодня, — сказал он. — Я знаю, Чипа хотел превратить похороны чуть ли не в спектакль.

— Да, на свадьбах и праздниках от него было бы больше пользы.

— Ты не обязан с нами возиться, но все равно делаешь это.

— Как это «не обязан»? Ты, Тамис и Трасс — моя семья. И Тесин тоже. Он был мне как сын. Как наш с тобой сын. Я должен был отдать ему последнюю дань уважения. Бедный ребенок. Без него все теперь будет не так.

— Ты скрывал свою скорбь лучше, чем я ожидал.

— Потому что в своей жизни я организовал больше похорон, чем ты думаешь. Случались плохие дни и до Эндора, и после.

Вдруг Пеллеон поймал себя на том, что за прошедшие пять недель у него было крайне мало времени, чтобы осмыслить смерть Тесина, оплакать его как следует. Трасс открыто придавался горю. Траун погрузился в меланхолию, часто запирался где-нибудь в одиночестве. Но Гилад не мог позволить себе такой роскоши. К привычным обязанностям заместителя верховного главнокомандующего он взвалил на себя и обязанности верховного главнокомандующего, лишь бы дать Трауну возможность уединиться и пережить эмоции самостоятельно. Он знал, как плохо чиссы относятся к публичному проявлению чувств. Кроме того, Пеллеон помогал с организацией похорон. Требовалось организовать безопасность и охрану во дворце на время прощания с принцем и на время шествия похоронной процессии. Ввиду длины маршрута следования процессии сил столичной полиции для этого не хватило, попросили о помощи военных. Гилад отрядил на это лучшие части, координировал сотрудничество между дворцовыми службами, офицерами полиции и армии. Непременно нужен был почетный караул и военные оркестры, которые предполагалось расставить через равные промежутки на всем пути следования процессии. Пеллеон долго ругался с Чипой относительно музыки. В итоге пришли к компромиссу: утвердили похоронный марш, который не нравился ни одному, ни другому. А еще всю эту массу военных, участвующих в похоронах, требовалось обеспечить мелочами вроде питания и мобильных освежителей. На протяжении пяти недель каждый день комлинк Пеллеона перегревался от звонков, падд зависал от непрекращающегося потока входящих сообщений. А в частной жизни Гилад постоянно беспокоился о настроении Трауна, боялся задеть его чувства неосторожным словом. Где среди всего этого мог он найти время на скорбь? Теперь, когда с суетой было покончено, Пеллеон рассказал об этом Трауну со странным ощущением отчужденности, будто это происходило не с ним. В его словах не осталось ни горечи, ни раздражения, ни желания покрасоваться, мол, вот как много я для тебя сделал, — одна усталость.

Выслушав его, Траун пообещал:

— Гил, я выбью для тебя звание гранд-адмирала, чего бы мне это не стоило.

— Не надо. Уж точно не сейчас. Все это такие мелочи.

— Не мелочи. Я слышал, как Чипа оспаривал твои распоряжения, потому что формально стоит выше тебя. Сотрудники офиса императора всегда занимают более высокое положение, чем сотрудники офиса принца крови, будь те хоть трижды адмиралами. Обычно я не возражаю против такого положения дел, но не потерплю неуважения по отношению к тебе. Однажды, когда нас вместе похоронят в императорской гробнице, нами станут восхищаться, превозносить, как богов. Это придется делать. И тогда мы посмеемся над теми, кто был недостаточно почтителен с нами при жизни.

Гилад закрыл глаза руками, набрал побольше воздуха в легкие и скользнул под воду, лишь бы не слышать Трауна. Так он просидел почти минуту. Из всех возможных моментов Траун выбрал именно этот, чтобы вновь заговорить о браке, и даже планировал их похороны. Пеллеон устал ему отказывать. Очевидно, никакие доводы, никакая логика на Трауна не действовала, раз он до сих пор не отказался от этого замысла. Гилад не стал с ним спорить. Он подумал о сияющей величием и великолепием императорской гробнице, о высоких потолках, просторных залах, о драгоценном саркофаге на белых мраморных ступенях, в который положили тело Тесина, о тысячах скорбящих, собравшихся проститься с ним. Конечно, Тесину уже все равно. Но все же церемония выглядела шикарно. Принца, умершего таким молодым, запомнят. Историки станут писать трактаты о нем — как и о других членах императорской семьи.

А затем Гилад вспомнил скромные могилы своих родителей. Когда он умрет, где его похоронят? Он, простолюдин, не мог рассчитывать ни на что большее, чем то, что было у его родителей, сколько бы титулов Траун ему не пожаловал. Его судьба — остаться примечанием на полях, сноской внизу страницы книги, повествующей о триумфах Трауна. Кто вспомнит дела его жизни? С другой стороны, история запоминает имена членов императорских домов, даже тех, кто вошел в семью по браку. Уже очень давно Пеллеон считал себя человеком, лишенным амбиций. До встречи с Трауном положение его было слишком незначительным, мечтать о большем не имело смысла. А затем Траун вознес Гилада на такую недостижимую высоту, что ему стало нечего больше желать. И все же некоторые желания, пусть не вполне оформленные, у него остались. Например, было бы приятно упокоиться в императорской усыпальнице. Например, было бы приятно добавить корону побольше на свой герб. Изящная княжеская корона там уже присутствовала. Например, было бы приятно посмотреть на лица злопыхателей, когда бы им приходилось обращаться к нему «ваше высочество», особенно — на лицо Трасса. Не менее приятно было бы услышать глашатая, объявляющего: «Прибыл его императорское высочество Митт‘рау‘нуруодо с супругом». Пеллеон отдавал себе отчет в том, что это все мелочное честолюбие, однако не мог время от времени не думать об этом. Именно такие мысли не позволяли ему прямо отказаться вступать с Трауном в брак. Его и самого утомила неопределенность положения, и он догадывался, как она должна быть тяжела для Трауна. Как часто случается в жизни, происходило то одно, то другое, что мешало им вступить в брак. Вот сейчас из-за смерти Тесина объявили траур на год. Значит, о свадьбе опять не могло быть и речи. Неожиданно в голуву Пеллеона пришла мысль: он думал, что своими увертками от свадьбы водит Трауна за нос, но что, если все наоборот, и именно Траун не спешит оформлять их отношения официально, использует различные поводы для отсрочки, чтобы держать Гилада в напряжении и не дать чувствам охладеть? Когда Траун по-настоящему чего-то хотел, то делал это, не считаясь с приличиями и чужими чувствами. Пеллеон всмотрелся в прекрасное лицо своего возлюбленного, в его грустные глаза и прогнал тревожную мысль. Нет, невозможно, чтобы кто-то, даже Траун, так искусно и долго притворялся.

***

Из-за суеты вокруг похорон Тесина во дворце забыли об одном человеке, который тоже имел некоторое касательство к Тесину, — о Люке Скайуокере. Ему как прежде приносили еду и все, о чем он просил. Однако его перестали выпускать из его «покоев». Он был у Тесина накануне смерти. Мальчик показался ему слабым и вялым, впрочем, как и всегда. Скайуокер ждал новой встречи через несколько дней. Наступил положенный день, но никто за ним не явился. Люк удивился, но ничего не заподозрил. Ему говорили, что традиционные методы лечения не отменили. Возможно, какое-то лекарство подействовало, и Тесину стало лучше. Шли дни, а Люк все так же оставался в одиночестве. Вскоре он утвердился в мысли, что Тесин умер. Тогда зачем его удерживали? Он не знал, что и думать. Его не допрашивали, не били, не пытали, не угрожали. Это не походило на имперцев. Если его по каким-то причинам заочно осудили, то должны были перевести в настоящую тюрьму или казнить. Вместо этого ему устроили «детокс» от внешнего мира с его проблемами. Люк многое узнал из джедайских книг. На имперских харчах он прибавил в весе. Глядя на свое округлившееся лицо в зеркало во время бритья, он думал, что с возрастом становится все больше похож на дядю Оуэна. Пять недель он провел в полном бездействии, только читал, ел и спал. Это был самый странный плен в его жизни.

Через несколько дней после похорон Траун и Пеллеон смотрели за завтраком голоновости. Среди репортажей о том, как страшно жизнь в галактике, но как здорово жить на Корусанте, был один, посвященный движению за освобождение мастера-джедая. Несколько десятков жителей столицы не нашли лучшего момента, чтобы выйти на демонстрацию с плакатами с надписями: «Где Люк Скайуокер?» и «Свободу джедайскому узнику совести». Траун и Пеллеон обменялись встревоженными взглядами. Гилад помнил, как летал на Явин IV и уговаривал Скайуокера, знал, что Трасс взял его под свою опеку, но в прошедшие недели джедай совершенно выпал у него из головы. Траун же настолько погрузился в скорбь и злость на брата, что и думать забыл о Люке.

— Как думаешь, он еще во дворце? — спросил Пеллеон.

— Да. Если бы он сбежал или умер, Трасс точно бы мне сказал, — уверил его Траун.

Гилад прикинул, сколько времени прошло с его путешествия на Явин IV, и сам удивился результату:

— Он там уже почти полгода, а я обещал, что поездка на пару недель максимум. Неловко вышло.

— Я его выпущу, пока принцесса Лея не пришла во дворец со световым мечом и всех там не перерезала.

Утренние встречи Траун препоручил Пеллеону, а сам поехал во дворец. Он знал, что Скайуокера держат в подземных казематах, но не знал, где именно. Бродить по этажам в поисках нужной камеры было бы несолидно. Так что Траун попросил, сиречь приказал министру двора показать ему путь. Лоор строил из себя вельможу рангом не ниже великого визиря перед всеми, кроме гранд-адмирала, поскольку сознавал не только его власть, но и разницу между ними как между офицерами. Хотя Лоор официально давно оставил службу в не очень высоком чине, но в душе по-прежнему считал себя сотрудником ИСБ. Стоило ему увидеть Трауна, как он начинал лебезить. Министр двора отвел Трауна в сопровождении солидного эскорта туда, где содержали Скайуокера. Траун был неприятно поражен размерами камеры. Такие камеры создавались по приказу Палпатина специально для того, чтобы удерживать джедаев и других лиц, чувствительных к Силе. Они пустовали много лет. Трасс распорядился подновить одну из них для Скайуокера. Мастер-джедай был бледен, поскольку давно не видел солнца, но в остальном выглядел вполне здоровым и поправился так, что прежде свободные одежды теперь облегали его стан как перчатка.

— Мастер Скайуокер, ваши услуги больше не требуются. Ваш крестокрыл заправлен и ждет на крыше дворца. Приятного вам путешествия, — без предисловия сообщил ему Траун.

— Что с Тесином? Он поправился? — Пожелал знать Люк.

— Он скончался. Вы можете быть свободны.

— А как же Лея? Она жива?

— Жива и ведет активную программу по вашему освобождению. Надеюсь, вы объясните ей, что произошло неприятное недопонимание, что вы целы и здоровы. Не понимаю, с чего бы предполагать, что с ней что-то произошло.

— С того, что ваш брат угрожал убить Лею и ее детей, если принц Тесин умрет.

Траун промолчал, но взгляд его был достаточно красноречив.

— Что ж… Могу вас заверить, эту угрозу император не выполнил, — произнес он после паузы.

— Траун, ваш брат — чудовище.

— Мне это известно не понаслышке. От лица императорской семьи я приношу вам извинения за некомфортные условия проживания и вынужденную задержку.

— Могу я проститься с Тесином?

— Сейчас это было бы затруднительно. Он покоится в императорской усыпальнице, вход туда разрешен только членам семьи и высшим должностным лицам.

Глаза Скайуокера округлились от удивления, но потом в них сверкнула понимание:

— Усыпальнице? Нет на Корусанте никакой… Знаете, в прежней Империи я всегда восхищался двумя навыками: умением проводить парады и умением в кратчайшие сроки возводить монументальные сооружения.

— Мы стараемся держать марку. Мастер Скайуокер, приятного вам путешествия.

— Я отбуду, как только мне вернут световой меч.

Траун метнул на Лоора убийственный взгляд, который лучше любых слов выражал мысль: «Как вы могли так унизить воина, себя и императорский дом заодно?». Под этим взором министр двора утратил остатки напыщенности и пролепетал:

— Он у меня в кабинете, я его убрал для большей сохранности. Скоро принесу.

— Принесите сию же минуту, — с нажимом велел Траун. Хотя у него никогда не было какого-либо особенного и уникального оружия, ему стало бы неприятно, если бы его вещей коснулись руки такого человека, как Лоор.

Министр двора умчался исполнять приказание, а Траун проводил Скайуокера на посадочную площадку. По пути они обсуждали последние часы жизни Тесина (разумеется, официальную версию), его великолепные похороны и какое огромное количество подданных пришло проститься с принцем. Эту беседу нельзя было назвать непринужденной. Но светские условности требовали от хозяина занимать гостя разговором. Траун скрылся за веером официальных формулировок и выражений сожалений. Он не так хорошо владел искусством пустой светской болтовни, как Трасс, — тот мог любезничать часами без устали, — но все же уроки брата не пропали даром. Грамотно распределив темы, Траун смог удерживать внимание Скайуокера на протяжении времени, потребного Лоору, чтобы добежать до своего кабинета, достать световой меч, обругать джедая и гранд-адмирала вместе и по отдельности, подняться на посадочную площадку, с преувеличенной почтительностью вручить его Люку и выдавить из себя: «Прошу прощения, служба такая». Мастеру-джедаю также вернули его личный комлинк и падд, коих он лишился по прибытии во дворец.

Попрощавшись, Люк отбыл, но прямо на Явин IV он не полетел. Он отправился в космопорт, в частный ангар семьи Органа-Соло. Ангар был спроектирован так, чтобы вмещать «Сокол тысячелетия» и имперский челнок «Лямбда», которым Лея пользовалась для перелетов по делам императора. В нем всегда находилось место для крестокрыла Люка. Когда Скайуокер прибыл туда, «Сокола» в ангаре не оказалось. Люк аккуратно посадил свой истребитель за челноком сестры так, чтобы он не бросался в глаза сразу. После этого он вышел из космопорта как самый обычный пассажир и доехал до квартиры Леи на аэротакси. По дороге он на всякий случай проверил состояние своих счетов. Не сказать, чтобы он думал, будто император его обворует, а все же убедиться не мешало. Счета оказались в полном порядке. Более того, за каждый сеанс лечения Тесина, оказывается, щедро платили — так был подписан каждый перевод от короны. Дополнительные пять недель пленения были вознаграждены солидным «бонусом». Выглядело так, словно Люк добровольно провел во дворце почти полгода, еще и заработал на этом. Люку стало неприятно. Император лишил его возможности заявить, что его удерживали силой, более того, в случае обвинений император мог представить выписки со счетов и изобразить Скайуокера хатт знает кем. Император был большим мастером перевирать слова и поворачивать ситуацию в свою пользу. За этими мрачными размышлениями Люк и не заметил, как аэротакси долетело до дома Леи.

Семья Органа-Соло жила в прекрасных апартаментах в одном из лучших районов Корусанта. Оттуда можно было пешком дойти до дворца минут за пятнадцать. Про такие места в рекламах говорят: «Элитный район, развитая инфраструктура, приличные соседи». Пожалуй, именно в соседях и заключалась проблема. Подавляющую часть жильцов дома Леи составляли имперские чиновники и старшие офицеры, причем те и другие принадлежали к категории фанатичных обожателей монархии. Одни служили еще Палпатину, других возвысил Трасс или Траун. В любом случае это были люди и инородцы, которые крайне внимательно прислушивались к каждому слову Леи Органа-Соло и присматривались к ее гостям. Люк прибегнул к помощи Силы, и ему удалось миновать фойе, турболифт и коридоры, не встретив ни одного живого существа. Впервые за несколько месяцев он смог пользоваться Силой на большом расстоянии. Это доставило ему огромное наслаждение. До пленения во дворце успел забыть, как жил без Силы, те времена казались ему долгим нудным сном. Со времен битвы у Явина IV Люк настолько привык полагаться на Силу, что стал воспринимать ее как нечто совершенно естественное, как зрение или дыхание. Пленение во дворце показало ему, как легко можно ее потерять. Люк приложил ладонь к встроенному сканеру отпечатков у квартиры Леи, и дверь тут же открылась. За время плена он настолько привык к безмолвию, что доносившиеся из квартиры звуки обрушились на него подобно водопаду. Джейсон, Джейна и Энакин каким-то образом привязали длинные шелковые ленты к макушке С3РО и в данный момент со смехом бегали вокруг дроида кругами, заворачивая его в ленты, а несчастный С3РО тщетно пытался призвать их к порядку. Дети так расшалились, что чуть не повалили дроида на пол. Опасно накренившийся С3РО закричал:

— Ваше высочество! На помощь! На помощь!

При всем сочувствии к дроиду Люк не мог смотреть на эту сцену без улыбки. По крайней мере, Траун его не обманул, племянники живы, и Лея, очевидно, где-то поблизости. Вот и она — Лея вышла из соседней комнаты с паддом в руках и с выражением лица Очень Строгой Матери. Она начала было делать замечание детям, но вдруг заметила Люка. Вскрикнув, она выронила падд, затем бросилась к Люку, обняла его изо всех сил. Тут и дети обратили на него внимание. С криком «Дядя прилетел!» они бросили бедного С3РО и повисли на Люке.

После того, как Лее удалось оттащить детей о брата и сделать им внушение, она отвела Люка в свой кабинет, заперла дверь. Она поведала о том, как пыталась его найти, какое противодействие встретила, как стала задействовать общественность. Он сразу же заверил, что с ним все в порядке, что обращались с ним неплохо, и в общих чертах объяснил, как лечил Тесина. Лея пришла в ужас от того, что ее брата держали как своего рода донора для умирающего члена императорского дома. Она заставила Люка поклясться, что больше он связываться с этой семейкой не станет ни под каким предлогом. Еще Люк поделился впечатлениями от странного прощания. Воистину, Империя изменилась. Раньше ему пришлось бы прорываться на свободу с боем. Никогда прежде не случалось, чтобы имперец, тем более ИСБшник, извинялся перед пленником за доставленные ему неудобства. А фразы сожаления, пускай чисто формальные, из уст члена правящей семьи звучали как нечто невероятное. Да и слыхано ли, чтобы к пленным не применяли пытки? Бывали такие офицеры, которые сразу начинали мучить попавшихся им пленников несмотря на то, что те готовы были признаться сразу. Эти люди считали, что сотрудничающий со следствием пленник обязательно попытается что-нибудь утаить, такова уж природа преступников. И этих офицеров прежняя власть очень ценила. Но самое невероятное — оплата услуг. Лея сразу предположила, что так Трасс пытается ее обезвредить, подорвать веру в ее слова. Вполне вероятно, продолжала она, что где-нибудь в столе императора лежал договор оказания лечебных услуг с поддельной подписью Люка. На самом деле так оно и было — Трасс подстраховался на тот случай, если кто-нибудь из семьи Скайуокера полезет в бутылку. Люк уговорил сестру больше не заниматься этим делом во избежание осложнений. Лучше вынести из этого урок. В конце концов, он отдохнул и узнал много полезного для будущего обучения падаванов. «А еще я объел Империю», — добавил Люк, пощипывая себя за бока. О том, что император угрожал убить ее и детей, Люк умолчал.

Несмотря на трагическую смерть принца Тесина, жизнь при дворе продолжалась. Дабы утешить Трасса, придворные поэты затеяли соревнования в поэзии. Их творения связывал повторяющийся на разные лады рефрен: так предопределено, у каждого свой срок, если бы принц дальше бы жил — ни ему, ни отцу не было бы лучше. Стихи изобиловали банальной критикой современного общества, описывали тяготы отцовства и взрослой жизни. Все сходились на том, что смерть избавила Тесина от жестокости мира. Возможно, среди стихов попались бы подлинные жемчужины слога и мысли, однако Трасс, выслушав нескольких сочинителей, прервал собрание, велел поэтам разойтись и уничтожить свои вирши. Выдержав положенный срок траура, придворные снова начали устраивать праздники — тайком, чтобы не оскорбить императора. Предаваясь отчаянию из-за разбитого сердца и смерти сына, Трасс попутно отдавал распоряжения относительно находившихся у него на рассмотрении прошений и ходатайств: нет, он не отменит свое решение о запрете деятельности Церкви Темной стороны и плевать ему, насколько влиятельны ее бывшие верующие; да, он примет делегацию от профсоюза медицинских работников и выслушает, чем они недовольны, а вот дамам из профсоюза учителей не к нему, с проблемами образования — к Трауну; да, он примет принцессу Лею Органа, сетовавшую на то, что один из советников императора болеет уже так долго, что пора найти ему замену, и у нее как раз имеется на примете подходящая кандидатура (из числа верхушки бывших повстанцев, разумеется). Целыми днями Трасс только и делал, что работал, изнуряя себя делами Империи и двора. Хотя он не выходил из кабинета, он совершенно не позволял себе отдыхать и отказывался говорить о чем-либо, если это не относилось к государственным вопросам.

Chapter 35 Chapter Text

Когда любовь чрезмерна, она полагает, что ей все позволено.
Жан-Гальбер де Кампистрон

Когда в ребро ударит бес,
Забудешь возраст свой и вес.
Григорий Гаш

Одним из важнейших достижений в правлении императора Трасса стало налаживание отношений с Доминацией чиссов. До него существование этого государства оставалось тайной во многих частях галактики. Даже в Неизведанных регионах редко кто мог похвастаться тем, что видел настоящего живого чисса. Период экспансии и борьбы за территорию в Доминации закончился задолго до появления на свет Трасса и Трауна. Чисское общество закрылось от соседей, замкнулось на себе, сосредоточилось на том, чтобы стать более утонченным. Интересы большинства индивидов не выходили за рамки интересов своей семьи. Не мечтать о многом, не смотреть на сопредельные государства стало настолько привычным, что нашло отражение в законах, культуре, образе мышления народа. До выхода Трауна на историческую сцену Доминации на протяжении веков приличные чиссы боролись за власть и престиж, одерживали победы на заседаниях Синдикуры или на поле боя, думали не о личной славе, а о благополучии и чести своей семьи. Особенно это касалось кровных родичей. Каждый стремился быть достойным своих великих предков и стать великим предком для собственных потомков. Личная слава, хорошая и плохая, напрямую влияла на славу семьи. Поведение Трауна казалось всем вызывающим и отвратительным не потому, что он поставил интересы Доминации выше собственных или потому что нарушил древний закон. Нет, он поступил хуже: ради того, чтобы покрасоваться и прибрать к рукам побольше власти, он поставил под удар репутацию семьи Митт и затем отказался от ее славного имени, словно оно ничего для него значило. Таково было общественное мнение. Лишь немногие обладали достаточно гибким умом, чтобы иначе взглянуть на скандальную историю с изгнанием Трауна.

Неудивительно, что императору Трассу пришлось приложить все усилия, всю свою дипломатичность и изворотливость, чтобы сломить вековое сопротивление патриархов и Синдикурии. Путем манипуляций, посылов, уступок и экономических выгод Трассу удалось добиться официального установления дипломатических отношений. На Корусанте и Ксилле открылись посольства обеих держав, между двумя государствами завязался слабый товарообмен. Но Трасс желал большего. Болезнь и смерть сына на время отвлекли его. Оправившись от горя, Трасс вновь направил свои амбициозные устремления на Родину. Однажды он уже лично продемонстрировать бывшим соотечественникам выгоды сближения с Империей и собирался сделать это вновь. Какими бы ретроградами не являлось большинство чиссов, они также были вполне практичными и разумными существами. Каждый чисс высоко ценил возможность лучше одеваться, вкуснее питаться, украшать свой дом красивее, чем сосед. В Доминации умели делать фантастически тонкие и изысканные вещи, но Империя с ее практически неограниченными ресурсами дарила столь же неограниченные возможности улучшить свой быт. Трасс задумал масштабное турне по всем мирам Доминации и тщательно к нему готовился: заказывал новые наряды и украшения, отбирал самые мощные спидеры и самых лучших скакунов, просматривал выступления танцоров и певцов, изучал произведения искусства разных народов, достойные того, чтобы представлять Империю.

Траун, Пеллеон и военное министерство тоже оказались втянуты в лихорадку приготовлений. Требовалось отобрать рослых, статных, пригожих лицом и умных офицеров, мужчин и женщин, людей и инородцев. Среди элитных отделений штурмовиков началась самая жесткая муштра. Проверенные временем модели военной техники и опытные образцы обкатывали на полигонах. Задача состояла в том, чтобы продемонстрировать военное превосходство и мощь Империи, но не выдать все секреты оружия. Кое-что членам Высшего командования Доминации уже было известно. Время от времени адмирал Ар'алани проводила совместные учения с Империей Руки, и пару раз этим словосочетанием они с Парком прикрывали настоящие военные операции против врагов Доминации. Чисские адмиралы и генералы знали об этом. Те, что поумней, притворялись, будто ничего особенного не происходит, и помалкивали. Прочие выражали недовольство. В целом ситуацию нельзя было назвать простой. Трасс намеревался обсудить более плотное сотрудничество в военной сфере, хотя для этого лучше подошел бы Траун. Однако Траун остался на Корусанте в качестве регента. Путешествие в Доминацию и турне по планетам обещали занять много времени. Император не рисковал оставлять столицу в руках Исанн Айсард на такой длительный срок. Вместо него формально правил Тамис. Но мальчику нравились только пышные церемонии да знаки почтения, а к делам правления он был равнодушен. Фактически все решал Траун. Наконец, сборы императора в путь завершились. Трасс со своими нарядами, мехами, коронами, драгоценностями, спидерами, скакунами, охотничьими животными, а вместе с ним артисты, писатели, ученые, журналисты, повара, модельеры, дроиды погрузились на борт флагмана — «Империи», последнего в своем роде звездного разрушителя суперкласса. Вместе с эскортом из ИЗРов разных классов и кораблей поменьше флагман ушел в гиперпространство и начал долгий путь к Ксилле.

Траун проводил брата и при прощании был с ним особенно любезен. Стоило последнему кораблю, сопровождающему «Империю», исчезнуть в гиперпространстве, Траун испустил вздох облегчения. Тяжесть правления легла на его плечи, зато теперь никто ему не указывал, как жить и с кем спать. На время отсутствия императора он переехал в свои покои во дворце. Разумеется, Пеллеон его сопровождал. Некоторых придворных потеснили, чтобы разместить членов свиты Пеллеона по соседству. Влияние кореллиан в военном министерстве и при дворе в тот год достигло пика. Многие из них считали это идеальным моментом для Трауна и Пеллеона, чтобы официально оформить отношения. Одержимость гранд-адмирала браком проистекала, как думали многие, из желания насолить брату. Настоящая причина была намного проще — стыд. Траун не мог допустить, чтобы по отношению к его офицеру и по совместительству возлюбленному проявили бестактность. Но на чужой роток, как известно, не накинешь платок. О них с Гиладом судачили все: кто с юмором, кто с издевкой, кто с возмущением. Соглядатая к каждому не приставишь. Кроме того, Траун опасался, что соглядатаи тоже не прочь обсудить эту тему. Против некоторых вещей бессильны даже военные гении. Один Монти Парк чего стоил. Он имел славу жестокого острослова, который не щадит никого и ничего. Его высказывания о Пеллеоне зачастую отличались неслыханной дерзостью. Многие из них ушли в народ и продолжали курсировать по дворцу и Адмиралтейству и после того, как самого Парка там уже не было. Настойчивость Трауна относительно брака также была связана с осознанием факта неизбежного старения Пеллеона и приближения его смерти.

В целом у Гилада было неплохое здоровье. В семьдесят один год он сохранил бодрость духа и гибкость ума тридцатилетнего — но не гибкость тела. Колени и поясница давно были его слабыми местами и с возрастом напоминали о себе все чаще, несмотря на лечение, массажи, мази и притирания. Пеллеону советовали заменить изношенные суставы на искусственные и не мучиться. Он с гневом отверг саму мысль об этом. Состояние коленей и спины неизбежно сказалось на интимной жизни: пришлось выбирать такие позы, чтобы давление на них было минимальным. Не так давно Пеллеон вынужден был признать очевидное: ласки Трауна заставляют трепетать его душу и сердце, но ничего из того, что находится ниже. Что было особенно обидно, ведь он буквально не мог оторвать глаз от любимого — в те счастливые часы, когда срочные дела Империи не требовали их внимания. Гранд-адмирал был в самом расцвете чисских лет, в его движениях, во всем облике проглядывало удивительное благородство. Достоинство, с которым он держался, вызывало невольное восхищение окружающих, а пленительная изысканность черт никого не оставляла равнодушным. Да, будь Гилад моложе, он не выпускал бы Трауна из своей постели. Но сейчас спектр сексуального удовольствия для него сократился до объятий, поцелуев и анальных оргазмов. Ради последнего Трауну приходилось изрядно попотеть. Траун никогда на это не жаловался, однако не мог прогнать мысль о том, что каждая их ночь вместе может стать последней.

Дневное время суток тоже доставляло тревоги. В возрасти тридцати пяти лет Пеллеон начал чувствовать первые признаки гипертонии. Тогда он редко обращал на них внимание, но после шестидесяти уже не мог их игнорировать. Его утро начиналось с приема горсти таблеток: от давления, для укрепления сосудов, успокоительное, потому что врачи запретили ему волноваться, витамины для поддержания работы сердечной мышцы и так далее. Несмотря на это, Гилад все равно нервничал и под вечер обычно уже лежал с мучительной головной болью в ожидании, когда же подействует обезболивающее. Приступы гипертонии нередко сопровождались головокружением. Однажды такое произошло во время вечеринки у одного сенатора. Траун бросил танцы, отвел Пеллеона, поддерживая под руку, в комнату для отдыха гостей, уложил на имевшийся там диван, а сам сел рядом и заключил его в объятия, будто усилием воли стремился удержать ускользающую, казалось, жизнь любимого. Хотя в комнате было свежее, чем в наполненном народом зале, Пеллеон все равно жаловался на духоту. Тогда Траун велел штурмовикам из своего эскорта выбить наглухо закрытые окна. Позднее он, конечно, прислал хозяину вежливое письмо с извинениями и предложением оплатить ремонт, но в момент события Траун думал исключительно о благополучии Гилада. Множество несерьезных инцидентов свидетельствовали о том, что отпущенное Пеллеону время жизни, следовательно, и их время вместе близится к концу. Гилад смирился с неизбежностью, говорил, что у него осталось только два желания: не впасть в старческое слабоумие и не начать ходить под себя.

Однако именно сейчас Трауну казалось, что красота Пеллеона достигла полного расцвета, что в нем сосредоточено все самое привлекательное, что только есть в галактике. В его глазах в нынешнем году Пеллеон был прекраснее, чем в предыдущем, сегодня казался восхитительнее, чем вчера. Ни лицо, ни характер, ни истории, ни шутки, ни мнения Пеллеона никогда не могли ему наскучить. Хотя Гилад убеждал любимого, что прямо сейчас помирать не собирается, Траун осознавал, что однажды это все равно произойдет и именно ему придется влачить долгий чисский век в одиночестве, жить в воспоминаниях, бредить прежним счастьем до тех пор, пока скорбь или болезни его не одолеют. Естественно, ему хотелось отсрочить это неприятное событие. Ко всему Траун любил быть готовым. Мысленно он уже видел гробницу императорской семьи, и беломраморный зал, и два стоящих рядом саркофага, а в них — Гилада и себя в одинаковой форме гранд-адмиралов, при орденах и с коронами на головах. На свой счет Траун не переживал. Протащить Пеллеона в императорскую гробницу — вот что представляло проблему. И единственным способом сделать это, который не создаст опасный прецедент, было заключить брак. Такой крючкотвор, как Трасс, попытался бы оспорить его законность, но это уже другой вопрос. Еще можно было формально усыновить Гилада при жизни, но этот вариант казался еще менее реалистичным, чем первым. В любом случае, Траун не сомневался, что Трасс костьми ляжет, но не позволит как-нибудь включить Пеллеона в состав императорского дома. И Траун изводил себя поиском способов обойти прямой запрет брата. Разумеется, о том, чтобы даровать Пеллеону звание гранд-адмирала, речи идти не могло. Это была единственная служебная милость, которую Траун не мог доставить своему фавориту.

Другая сложность заключалась в том, что Гилад не очень-то рвался под венец. Он и без всяких формальностей наслаждался любовью Трауна и купался в его внимании, иногда даже захлебывался в нем. Возня ради отметки «Состоит в браке» в личном деле представлялась ему излишне утомительной. Он предвидел возможные осложнения при дворе и в отношениях братьев, который вызовет их супружество. Десять лет Гилад провел рядом с Трауном и уже не был так ослеплен любовью, как в первые годы, чтобы бросить Империю в горнило новой гражданской войны из-за своих отношений. Несмотря на все скандалы, происки врагов, придворные интриги и прочие неурядицы, Пеллеон был вполне счастлив тем, что имел, и радовался тому, как прошла его жизнь. В ней, как и в романе с Трауном, счастливых минут было больше, чем печальных. Сообразуясь с поговоркой «От добра добра не ищут», Гилад не рвался к звездам. Об императорской гробнице он запретил себе мечтать. И он не понимал, отчего Траун так мечется, старается, мучается сам и мучает других, ради того, что лично ему, Гиладу, совсем не нужно.

Для заключения брака члену императорского дома требовалось письменное разрешение императора. О том, что думает о Пеллеоне в качестве зятя, Трасс высказался предельно ясно. Но сейчас его замещал Тамис. Наследный принц без колебаний подписывал любые документы, какие ему подавал дядя. Потом подпись Тамиса Траун заверял своей, и текст становился законом. Итак, Траун легко получил разрешение на брак от Тамиса, а затем сам себе разрешил брак. Этот документ он продемонстрировал губернатору Корусанта и вежливо попросил провести церемонию. Губернатор был человек опытный, к тому же, ставленник Трасса. Он отлично понимал, как император разгневается по возвращении, и что это будет означать для его карьеры. С любезнейшей улыбкой губернатор принялся юлить: лучшие дворцы бракосочетаний Корусанта, как назло, под ремонтом; не к лицу расписываться на нижних уровнях для такой благородной пары; выйдет скандал, если не устроить пышное торжество с пиром на весь мир; неприлично не пригласить императора, и так далее. Губернатор не сказал этого прямо, но каждый его довод буквально кричал: «Избавьте меня от такой чести!». Траун мог бы прямо потребовать от него провести церемонию. Однако дело было слишком деликатное. Потом губернатор бы заявил, что действовал под угрозами, и Трасс легко смог бы аннулировать этот брак. А это не устраивало Трауна.

Следующим он вызвал в свой кабинет во дворце губернатора Кореллии — Тоши Саррети. Этого человека, еще далеко не старого, выбрал на эту должность Пеллеон. После обычного обмена приветствиями Траун сказал ему:

— Губернатор, у нас к вам личная просьба.

— Сделаю все, что в моих силах.

— В числе ваших привилегий имеется одна, особенно для нас интересная, — право заключать браки.

Саррети расплылся в радостной улыбке:

— Так и есть, ваше высочество, и я всегда исполняю ее с большим удовольствием. Кто-то из вашей свиты надумал жениться?

— Не совсем. Мы с адмиралом Пеллеоном желали бы заключить брак.

Губернатор Саррети побледнел, глаза расширились, а губы затряслись. Ему с трудом удалось выдавить из себя улыбку:

— Ваше высочество, конечно, шутит. Вероятно, вы имели в виду вечеринку в романтической обстановке?

— Нет. Я имел в виду то, что сказал.

В лице губернатора не осталось ни кровинки. Неловко, как-то боком, он сполз со стула, на котором сидел, встал на колени и сложил руки в умоляющем жесте.

— Ваше высочество, прошу вас, не губите! У меня семья и старые родители! Кто за ними присмотрит, кроме меня?

— Я не прошу от вас ничего сверхъестественного.

— Возможно, вы не знакомы с тонкостями заключения брака. Для особ из правящей семьи сперва требуется заручиться письменным разрешением императора, которое затем должно быть опубликовано в голонете.

— Действующий правитель Империи подписал такое разрешение, можете убедиться.

Траун протянул дрожащему Саррети лист флимсипласта, подписанный Тамисом. Губернатор пробежал текст глазами и пробормотал:

— Да, но его высочество наследный принц — не император, он не был официально коронован, не получил императорскую печать. Его высочество не имеет права подписывать такие документы. А без разрешения я не могу пожениться вас. Если я сделаю это, в лучшем случае меня обвинят в должностном преступлении, в худшем — в измене, подрыве основ государства, — Саррети вгляделся в разочарованное выражение лица гранд-адмирала и добавил: — Но вы, кажется, и так все это знаете.

Траун ничего не ответил.

— Ваше высочество, я всю жизнь служу чиновником на Кореллии. Знаю, что могу показаться неблагодарным, но я не хочу кончить как преступник. Умоляю вас, одумайтесь, не просите меня об этом.

— Хорошо. Оставим этот разговор. Успокойтесь, губернатор, сядьте.

Пока Саррети поднимался с пола, Траун достал из ящика стола простую чашку, что-то налил и бросил в нее и протянул ему:

— Вот, выпейте воды и придите в чувство.

— Мне бы не помешало что-нибудь покрепче, — пробурчал под нос Саррети.

Они обменялись понимающие взглядами. Губернатор сделал глоток и обнаружил в чашке первоклассный кореллианский виски. Вода там тоже имелась — в виде льда.

— Начиная этот разговор, я понимал, что прошу от вас многого. Больше не станем упоминать это, — заявил Траун.

— Значит ли это, что вы отказываетесь от ваших намерений в отношении адмирала Пеллеона? — с надеждой спросил Саррети.

— Нет. От него я не откажусь, чего бы это мне не стоило. Мы просто найдем другой выход.

— Желаю вам в этом удачи. Позвольте осведомиться о дальнейших шагах. Если вы планируете дальше перебирать губернаторов подконтрольных вам миров от Фондора до Датомира, боюсь, они скажут вам то же, что и я.

— Возможно, вы могли бы нам что-нибудь посоветовать.

Саррети уже был не рад, что не откланялся и попытался разубедить Трауна. Пусть бы ему давали советы другие губернаторы. Может, среди них нашелся бы кто-то достаточно глупый или смелый, чтобы поженить их. Тоши проклял свой длинный язык и вечное стремление всем помогать. На его взгляд, самое простое решение — просто отказаться от нелепой затеи. Но Траун ждал более конструктивной идеи.

— Ну… Есть обходной путь, только это рискованно в плане долгосрочных перспектив, — произнес Саррети после некоторого размышления. — На Кореллии, как и везде в Империи, действует определенное количество официально зарегистрированных религиозных сект. Губернаторский офис обязан признавать заключенные по их обрядам браки, регистрировать их и вносить в соответствующую базу данных. Вы с адмиралом могли бы вступить в такую секту, пожениться и обратиться за официальной регистрацией. Если его величество откажется признать этот брак, он рискует нарваться на обвинения в ущемлении прав верующих. Я не очень хорошо знаю его величество, но догадываюсь, как он разгневается из-за обмана.

— Это не обман, это обходной путь, как вы верно подметили. Пожалуйста, составьте список сект, которые нам подойдут.

— Мне потребуется время: нужно запросить информацию у секретаря, уточнить координаты общин и имена их лидеров, тонкости приема новичков…

— Моя переговорная в вашем распоряжении. Пройдите через приемную, потом прямо по коридору, вторая дверь налево.

Понурясь, губернатор побрел прочь. До того Саррети надеялся если не переубедить Трауна, то хотя бы спихнуть неприятную обязанность на кого-нибудь другого. Своим нынешним высоким положением он действительно был обязан исключительно протекции Пеллеона. Адмирал поверил в него, и Саррети еще ни разу его не подвел. Во всем, что касалось честного исполнения долга, на Тоши можно было положиться. Однако нарушить прямой запрет императора, о котором знали решительно все… Последствия могли затронуть не только губернатора — с этим Тоши как-нибудь смирился — но и его жену, и сына Эфина, которому вот-вот предстояло закончить школу, и его родителей. Весь род мог оказаться в опале. На такие опасные игры Саррети не подписывался, когда принимал должность. Однако должность он все же принял и выразил Пеллеону почтительную благодарность. Пришло время расплачиваться.

В просторной приемной гранд-адмирала было как всегда многолюдно. Офицеры входили и выходили, адъютанты беспорядочно сновали с папками в руках, останавливались, заметив высокий чин, и замирали в приветственном поклоне. Толчея была в самом разгаре. На губернатора Саррети, одетого в форму на манер военной, офицеры не обращали никакого внимания. Он зашел в переговорную, которую указал Траун, связался со своим секретарем на Кореллии и объяснил, что нужно сделать. Совместными усилиями они составили список из дюжины локальных культов, групп, сект, церквей, приютов страждущих истины — называться религиозные организации могли как угодно, порой довольно пафосно. Через пару часов Саррети смог представить отчет, достойный внимания верховного главнокомандующего. Траун поблагодарил губернатора и пообещал, что его имя будет стерто изо всех регистрационных книг дворца, его лицо — удалено с записей камер наблюдения. «От кого бы я ни получил эти сведения, но не от вас», — заверил Траун. Несмотря на его слова, Саррети покинул дворец с тяжелым сердцем и дурным предчувствием. По его опыту, тайные браки никогда ничем хорошим не заканчивались; в благородных семьях это еще опаснее.

Зато настроение Трауна сразу улучшилось. Он с вниманием прочел список Саррети, пометил варианты, показавшиеся ему наиболее перспективными. Всю жизнь он держался в стороне от религиозных вопросов, но сейчас ему показалось, что приятно было бы жить, зная, что за тобой присматривает некое доброе божество или сущность. Существенной разницы между кореллианскими сектами он не заметил. Они в целом были за все хорошее и против всего плохого. Некоторые призывали к пацифизму больше, чем другие. Те настаивали на возвращении к корням и природе, эти призывали к прогрессу и дальнейшей технологизации кореллианского общества. Перечень табу у сект различался лишь несколькими пунктами, да еще дни богослужений выбирались разные: у кого-то — фиксированные встречи на выходных, у кого-то — плавающие даты в зависимости от фазы луны или времени годы. Подобные мелочи не имели значения для Трауна.

Дома после ужина он с энтузиазмом изложил Пеллеону свой план, показал список Саррети. Он ожидал от Гилада такого же повышенного интереса к теме, однако тот с хмурым лицом переключал страницы и молчал.

— Что думаешь? — спросил Траун, когда Пеллеон закончил чтение.

— Это рискованно, Рау. Если Трасс не убьет нас сразу, как узнает, то сектанты начнут досаждать и клянчить денег.

— Небольшая цена за возможность быть с тобой.

— Звучит очень романтично, но я все равно опасаюсь.

— Не надо. Я обо всем позабочусь и смогу защитить тебя от Трасса, если потребуется.

— Ценой новой гражданской войны и братоубийства? Ты возненавидишь меня за это.

— Ничто на свете не заставит меня ненавидеть тебя. Не тревожься, я все организую, — пообещал Траун, поцеловал любимого и предложил со смехом: — Давай выберем наше новое вероисповедание. Лично мне больше всего нравится Братство «Единение», у них самые незамысловатые обряды. И живут они в скитах в лесу, пропагандируют скромность и умеренность, значит, много денег им не надо.

При упоминании этой секты Пеллеон скривился, словно от зубной боли. Траун перестал улыбаться.

— Когда я назвал Братство «Единение», ты нахмурился. Ты их знаешь?

— Слишком хорошо. Мои родители были их последователями. Не самыми рьяными, но все равно их причитания набили оскомину. К шестнадцати годам я готов был сбежать хоть на Кессель, лишь бы убраться подальше от всего этого. К счастью, мне хватило ума записаться в военную академию.

— Вы же жили в городе. Разве члены Братства не строят дома в лесу, где приобщаются к силам земли и природы?

— Это для самых фанатичных последователей. Тем, кто попроще, разрешается жить и работать в городах. Им нужно только каждые выходные приезжать в скит, участвуй в церемониях вместе со всеми, помогать общине по мере сил. Как сейчас это помню. Только соберешься сходить на спортивный матч, на день рождения друга или в клуб — нет, собирай вещи, тащись в лес и молись в дупло.

Лицо Трауна приобрело встревоженное выражение:

— Какое дупло? В файлах Саррети нет ничего о дупле.

— Какое сам найдешь, в такое и молишься. Братство «Единение» потому так называется, что его адепты надеются на единение и полное слияние с природой, а конкретно — с Прадевой, которая создала Вселенную. Ее благость разлита в мире растений и животных, через них с ней можно общаться. Если хороший урожай, значит, она благословила хозяйство. Если урожай побил вредитель, значит, делаешь что-то не так, Прадева недовольна. Чтобы ее задобрить, надо ехать на природу, проводить ритуалы, удобрять почву в специальных местах и молиться.

— И для этого нужно особое священное дупло?

— Сгодится обычное. Находишь, значит, в лесу дерево с дуплом и в то дупло произносишь свои просьбы или благодарность. Дупло есть дупло, что с него взять?

Живое воображение Трауна тут же нарисовало соответствующую сцену: вот они, первые лица Империи, стоят посреди леса при полном параде и шепчут что-то в дыру в дереве. Он не смог удержаться от улыбки. Несмотря на странности, у Братства имелись некоторые преимущества перед другими религиозными группами. Раз Пеллеон провел с этими сектантами много лет, то знал наиболее вероятные ловушки и подводные камни. Понимал, чего от них следует ожидать. Его опыт в таком деле был ценнейшим подспорьем. Траун принялся его уговаривать вернуться к корням, и в конце концов ему удалось сломить сопротивление Гилада, хотя тот и жаловался: «Столько лет я молился о том, чтобы никогда больше в скит не пришлось ездить, и вот снова туда потащусь».

Chapter 36 Chapter Text

Мужчины не сопротивляются, если ими движет страсть,
тогда от них можно получить все, что пожелаешь.
Бернар Ле Бовье де Фонтенель

Никто еще ни ядом, ни любовным напитком
не разжигал у влюбленного такого любовного пламени,
какое ты вызвал у меня, оцепеневшего от восторга,
этим своим деянием, озаренным любовью.
Фронтон

Через десять дней на Кореллии должна была пройти конференция, где обсуждались проблемы всех Центральных Миров и пути развития. Раньше для проведения этого крайне пафосного мероприятия выбирали одну из планет по жребию, дабы никого не обидеть. С тех пор, как Пеллеон получил титул лорда-защитника Кореллии, отчего-то жребий каждый год стал выпадать именно этой планете. Обычно Гилад присутствовал только на первом дне работы конференции в знак уважения к делегатам, а затем передавал права хозяина губернатору Саррети и возвращался на Корусант или туда, где требовалось его присутствие. Но в этом году конференцию почтили вниманием Траун и Пеллеон, поскольку она обеспечивала им прикрытие для общения с Братством «Единение». Днем они выслушали ряд приветственных речей, выступили с ответным словом, попозировали перед голокамерами, пообедали с делегатами — крупнейшими политиками, промышленниками и землевладельцами Центральных миров. Вечером они переоделись в гражданскую одежду, накинули плащи с капюшоном и на неприметном спидере отправились в скит Братства. Сначала Пеллеон вел спидер по навигатору, но потом осознал, что и без него помнит дорогу, по которой раньше столько раз ездил вместе с родителями. Его подростковый бунт лет в пятнадцать выразился в том, что он отказался каждые выходные таскаться в лес с родителями. Мать была разочарована, отец — недоволен. В пятнадцать лет Гилад оставался невысоким, но уже крепким парнем, и отец рассудил, что сам находится не в той форме, чтобы тащить сына силой. Путем переговоров они пришли к соглашению, обозначили ряд самых главных ежегодных праздников, на которые Гилад все же должен сопровождать родителей, да на том покончили обсуждение религиозного вопроса. В то время Гилад был страсть как доволен и горд собой. И вот, более полувека спустя, он возвращался, еще и не один.

Члены Братства «Единение» жили довольно далеко от городов, в месте, где леса смыкались с необъятными полями. Окрестности радовали взгляд тучными нивами, зелеными рощами, полями, живописными холмами. Сектанты вели натуральное хозяйство, но не совсем дичились общества. К примеру, излишки урожая они продавали на городских рынках, при необходимости обращались за медпомощью в больницы, отправляли детей в государственные школы. Из-за этого некоторые критиковали адептов Братства, называли их чудаками и ломаками, которые хотят получить лучшее от жизни на природе и от городской цивилизации. Постоянно в ските жили только те, кто еще не успел вступить в брак, кто овдовел и не был отягощен семьей, чьи дети уже выросли и не требовали заботы. В годы наибольшей популярности Братства численность обитателей скитов никогда не превышала пары сотен человек. Зато на крупные праздники, связанные с движением солнца и сменой времен года, иногда собиралось до десяти тысяч адептов. Тогда в окрестных лесах яблоку было негде упасть от палаток и самодельных шалашей верующих с семьями. Сейчас, вспоминая об этом, Пеллеон в первую очередь думал об атмосфере всеобщей доброжелательности и взаимопомощи, о красивых танцах и ярких кострах, горевших до утра, но в юности все это казалось ему невыносимо скучным. Пожалуй, было бы неплохо вновь ощутить подобное. По-настоящему Пеллеон на это не рассчитывал. Он слишком давно покинул Братство, чтобы кто-либо еще хранил теплые воспоминания о нем. Да и уход его не назовешь гладким. На каждом большом празднике верховная жрица Прадевы — правда, она предпочитала, чтобы ее называли Наставницей, — вела с ним вкрадчивые беседы. В юности Гилад был очень упрям, но она не оставляла попыток вернуть его в число адептов. Отстала Наставница лишь после того, как он наговорил много резких слов о ней и о ее культе. Тогда он ни минуты не сомневался в себе, но теперь ему стало стыдно за грубость. Читая файл Саррети, Пеллеон обнаружил к огромному удивлению, что скит возглавляет та же Наставница, что во времена его молодости. В ту пору она была еще довольно молодой женщиной, чтобы было нехарактерно для Братства, а теперь ей уже должно было перевалить за девяносто. Гилад всерьез подумывал, не назваться ли другим именем, но в конце концов счел это малодушием и глупостью, ведь Наставнице придется подписать документ о заключении брака. Он надеялся, что того количества кредитов, которые они с Трауном захватили с собой в качестве подарка, хватит для компенсации прежней неучтивости с его стороны.

Лесная дорога вела к живописному озеру, на берегах которого и располагался скит. Здания отличались разнообразием и многоцветием. Среди них не встречалось плоских безликих фасадов, как в больших городах Кореллии. Тут и там выступали эркеры, фронтоны, кое-где верхний этаж был выдвинут вперед, за счет чего на улице возникала тень. Детали отделки выглядели довольно топорно, но в целом дома смотрелись неплохо. Крышу жители покрывали травой, хвоей или кусками коры. Для местного теплого климата этих строений было достаточно для комфортного проживания круглый год. Поначалу Пеллеону показалось, что они с Трауном попали на какой-то праздник: дома были ярко украшены разноцветными флажками и лентами, на дверях висели венки из луговых трав и цветов, попадавшиеся на пути женщины и мужчины носили пеструю одежду для торжественных мероприятий. Поскольку стояла осень, и пора страды завершилась, то логично было предположить, что адепты празднуют богатый урожай или что-нибудь в таком роде. Но Пеллеон знал, что до праздника урожая еще больше двух недель. На самом деле скит выглядел так, будто здесь готовились встречать дорогих гостей. Все улыбались, махали вслед спидеру.

— Ты предупредил верховную жрицу, что мы приедем? — спросил Траун.

— Нет, — ответил Пеллеон.

— Возможно, Тоши Саррети связался с ней.

— В Братстве нет современных средств связи. Никаких нет. Если кому-то требуется медицинская помощь, они берут спидер общины и едут на нем в Коронет. Разве что Саррети сам сюда съездил или послал кого-то из помощников.

— Надеюсь, что нет, потому что я велел ему никого не оповещать о наших планах.

— Тогда остается только предположить, что Наставница в самом деле способна прорицать. Я в это никогда не верил. Однажды моя мать ходила к ней консультироваться о моем будущем, так Наставница заявила, будто видит у меня на голове корону и порфиру, и мантию, расшитую ауродием и драгоценными камнями, предсказала мне удачный брак.

— Я не очень верю тем, кто берется предсказывать будущее, но в данном случае Наставница не обманула.

— М-да. То-то она сейчас порадуется.

Пеллеон подъехал к дому, где жила верховная жрица, высокому и длинному шалашу, старейшему зданию в ските. Это был один из самых грандиозных шалашей, какие Трауну доводилось видеть. Высота стрехи составляла метров семь, а длина сооружения превышала двадцать метров. Ни один дом в ските не достигал таких размеров. Строго говоря, этот дом Наставнице не принадлежал, он служил для общих собраний на случай непогоды. Если погода позволяла, службы и совместное обсуждение проблем общины проводили на свежем воздухе. Не успел Пеллеон заглушить двигатель, как деревянные двери шалаша распахнулись. Оттуда вышла девочка лет двенадцати в белом платье до пят с вышитыми красными нитями символами, обозначавшими ее как помощницу Наставницы, сложила руки в приветственном жесте и замерла. Траун и Пеллеон обменялись взглядами, набросили капюшоны и вышли из спидера. Не дожидаясь, пока к ней обратятся, девочка объявила:

— Наставница ожидает вас.

Она не спросила их имен, не поинтересовалась целью визита, не делала приглашающих жестов. Траун и Пеллеон молча вошли за ней. В шалаше расставили много плоских металлических треножников, разожгли в них огонь, положили в пламя ароматные сушеные травы, так что запах внутри стоял головокружительный. Изнутри шалаш также украсили осенними цветами и яркими тряпками. На памяти Пеллеона на подобные ухищрения пускались лишь по особым поводам, о чем он тут же шепнул на ухо Трауну. А тот с удовольствием разглядывал резьбу на деревянных столбах, подпиравших свод. Каждый столб представлял собой обтесанный ствол дерева около полутора метров в диаметре. На них был вырезан орнамент в виде растений, животных, птиц. Хотя стиль исполнения деревянных барельефов был схож, однако сами сюжеты не повторялись ни разу. Каждое изображение олицетворяло адепта Братства, его историю, семейный статус, жизненные обстоятельства. Где-то здесь, насколько Гиладу помнилось, был вырезан и его символ — сокол с расправленными крыльями. А рядом с ним находились символы его родителей, двух лесных голубей в гнезде, нежно прильнувших друг к другу. Во всяком случае, его символ должен был сохраниться, если Наставница не приказала его выжечь, а она на это намекала после всех произнесенных им грубостей.

Девочка подвела Трауна и Пеллеона к единственной роскошной вещи в шалаше — четырехстворчатой ширме. На раме из черного дерева был натянут бледно-лиловый шелк, на котором искусный художник тушью изобразил четыре времени года в живописных кореллианских пейзажах. Рисунки отличались таким богатством оттенков, что рядом с ними меркло даже многоцветье настоящих весен и осеней. Не требовалось быть знатоком, чтобы оценить руку мастера. Драгоценная ширма не сочеталась с остальным убранством шалаша, но это вселило в сердце Пеллеона надежду. Подобные вещи обычно преподносили проштрафившиеся и богатые адепты. Раз Наставница приняла ширму, значит, другие подарки тоже примет и сделает все, за что хорошо заплатят. Девочка заглянула за ширму и произнесла вполголоса:

— Я привела вам гостей, они ищут ваших наставлений.

За ширмой стояла жаровня, благодаря ее слабому свету на шелке вырисовывался силуэт сидящей женщины, очень маленькой и кругленькой. Женщина сделала слабое движение правой рукой. Девочка кивнула, сдвинула ширму и быстрым шагом устремилась к выходу. На почетном месте на круглой подушке сидела старушка в темно-бордовом халате. Рукава и ворот ее одеяния были густо расшиты белыми шелковыми нитями с серебристым отливом, рисунки изображали растения, животных, морские волны и облака. Казалось, старушка вот-вот утонет в плотной ткани или задохнется под ее весом. Ее лицо покрывали морщины, крупные старческие пятна и расплывшиеся родинки, но оно не производило отталкивающего впечатления. Ее совершенно белоснежные волосы были уложены в большой пучок на макушке, их удерживала на месте длинная костяная шпилька. Понимая, что пялиться невежливо, Пеллеон все равно уставился на Наставницу, силясь узнать в скукожившейся старухе ту красивую энергичную женщину, которая когда-то вела общину к истине и наставляла адептов. А она в свою очередь посмотрела на него. Уголки ее тонких губ дрогнули, растянулись в улыбку.

— Сбежавший мальчик наконец-то вернулся, — протянула она скрипучим голосом. — Гадаешь, как во мне еще жизнь держится? Сам-то ты тоже не помолодел, Гилад.

— Приношу свои извинения, Наставница, — быстро произнес Пеллеон. — Я действительно удивился, что застал вас в живых.

— Мне идет девяносто третий год. Благодарение Прадеве, что продлила мои дни и позволила принять таких гостей. Прошу, садитесь, — Наставница указала на две круглые подушки, аналогичные ее собственной.

Когда Траун и Пеллеон сели, она добавила:

— Я так долго ждала вас. Ни к чему нам прятаться друг от друга.

Траун и Пеллеон скинули капюшоны, показывая лица. Когда Наставница взглянула на Трауна, в глазах у нее появился странный блеск. Она прижала кончики пухлых пальцев к полу и, опираясь на них, наклонилась вперед, опустила взгляд и пробормотала:

— Наш жалкий скит принимает особу императорской крови, это так неожиданно.

— Было бы неожиданно, если бы нас не встретили так любезно. Пожалуйста, поднимитесь и оставьте формальности, — ответил Траун.

Но взгляд Наставницы как будто приклеился к кончикам ее пальцев. Не поднимая головы, она проскрипела:

— Смотреть на вас — слишком высокая честь для старухи.

— Прошу вас не церемониться, мы торопимся, — повторил Траун более настойчиво.

Лишь тогда Наставница разогнулась и насмешливо поинтересовалась:

— Духовный рост и просветление требуют времени. Как же ваше высочество рассчитывает достичь вершин, если уже сейчас спешит?

— Не хочу обижать вас, но мне нужно не просветление, а кое-что другое.

— Чем я могу услужить тому, в чьих руках судьбы всех живых существ в Империи?

Как ни в чем не бывало Траун сразу же перешел к делу:

— Вы сможете провести брачный обряд и выдать соответствующие документы?

— Право, нет ничего проще. Но моя малая власть распространяется только на тех, кто является частью Братства.

— Да, я понимаю. И готов стать частью вашего общества. Как мне сообщили, для этого вы должны провести наставления и обряд посвящения.

— Это подлинно так.

— Тогда не могли бы вы сделать это…

— Побыстрее? Конечно. Итак, краткая версия. Начнем с сотворения галактики и первых миров Прадевой…

— Еще короче, пожалуйста. Гилад уже просветил меня в основных аспектах вероучения. Что от меня потребуется? На каких постулатах основывается ваша вера?

— Что ж… Мы верим, что душа есть у всех живых существ, включая животных и растения. Прадева создала нас, и все мы равны в ее глазах. Отсюда первый постулат: не вредить живому.

Об этом Гилад тоже говорил ему, но Траун решил уточнить, чтобы в будущем не возникло разногласий с руководством секты:

— Вы понимаете, что это не согласуется с моей работой?

— Ну, никто не идеален. Порой и ребенок, заигравшись, букашку раздавит, — Наставница пожала плечами.

— Едва ли это то же самое, что убийство врагов в бою. Дальше, прошу.

— Мы служим Прадеве, создавая и поддерживая жизнь. Мы работаем на полях, разводим животных, стараемся произвести на свет как можно больше детей, если это не опасно для здоровья роженицы и если позволяет материальное положение.

— Для нас это невозможно с точки зрения физиологии, — печально процедил Траун.

Это действительно представляло некоторую проблему. Но Наставница и тут нашлась:

— Зато вы можете усыновить или удочерить сколько угодно детей. Не представляю никого, кто мог бы дать детям лучшее будущее, чем первые лица государства.

На объяснение остальных догматов веры ушло еще около пятнадцати минут. На некоторые изменения в жизни ради новой веры, вроде отказа от животной пищи и перехода к вегетарианской диете, Траун готов был пойти, тогда как о других, вроде отказа от использования современной техники и возврата к сельскому труду, не могло идти речи. К счастью, Наставница представила ему весьма удобную концепцию компенсации. За каждое убитое ради его стола животное Траун мог выпускать на волю другое, плененное в цирке или зоопарке. Он также мог взять под свою опеку сиротские дома, разного рода ночлежки для бездомных, приюты для животных, заповедники, природоохранные организации и так далее, причем не только на Кореллии, но и по всей Империи. Добрые дела в конце концов искупили бы все его грехи. О каких-либо инвестициях в Братство Наставница не упоминала. Впрочем, это не означало, что она не решила бы воспользоваться щедростью Трауна позже.

Когда она закончила, Траун повернулся к Пеллеону и спросил:

— Итак, что думаешь? Мне следует согласиться?

— Мне кажется, здесь условия не хуже, чем где-либо еще, — неопределенно ответил Гилад.

Они с Трауном вели совершенно не богоугодную жизнь с точки зрения подавляющего большинства религиозных групп на Кореллии. На других планетах верующие тоже бы их не жаловали. Кровь на их руках, как в фигуральном, так и в прямом смысле, мало кому нравилась. Некоторые воинственно настроенные группы, вроде мандалорцев, иначе смотрели на убийства, но их не устраивало, что лица Трауна и Пеллеона всем видны и известны. Словом, в игре с религией победить было невозможно.

— Тогда я готов пройти посвящение, — заявил Траун Наставнице.

— Подожди, нам же не обязательно прямо сейчас решать. Мы можем приехать завтра, а ты пока подумаешь, — встрепенулся Гилад.

— Гил, я поклялся на могиле твоих родителей заботиться о тебе. На Биссе я обещал на тебе жениться, и генерал Хестив, готов поспорить, записал мои слова. Вот уже десять лет я каждый день снова и снова подтверждаю, что хочу видеть рядом с собой только тебя. У меня больше нет сил ждать. Мы поженимся так скоро, как возможно, — до конца конференции. Достопочтенная Наставница, прошу вас выбрать день для моей инициации и для свадьбы.

— Нет ничего проще, — заверила старушка и широко улыбнулась. — Вы можете стать членом Братства сегодня же. Только нам надо поторопиться, пока солнце не зашло. Выберите символ, с которым себя ассоциируете, и я попрошу нашего резчика изобразить его на столбе.

С резвостью юной девушки древняя Наставница поднялась на ноги и заковыляла мимо мужчин к одному из столбов. Траун и Пеллеон обменялись взглядами. Траун выглядел насмешливым, а Пеллеон — встревоженным. Гилада уже не так беспокоило, что сектанты станут тянуть из его возлюбленного деньги, как его пугала сама идея поспешной свадьбы. За столько лет бракосочетание стало казаться ему событием бесконечно далеким, словно тепловая смерть Вселенной. И вот — до конца недели он мог войти в императорскую семью.

Наставница добралась до нужного столба, подозвала Трауна и указала пальцем на вырезанные на дереве фигурки:

— Видите вон там наверху летящего сокола? Это символ Гилада Пеллеона. Рядом с ним есть пустое пространство. Я распорядилась оставить его для вас.

Траун пригляделся к маленькой, покрытой пылью и копотью от многолетнего курения трав в помещении. Рядом с ней действительно осталось пустое пространство, притом довольно значительное, что давало простор для фантазии. Траун поинтересовался:

— Когда это было?

— Лет пятьдесят назад, когда Гилад перестал приезжать к нам.

— Наставница, как вы могли знать, что однажды он вернется, что именно я буду его сопровождать? Почему вы напророчили ему корону, порфиру, шитую ауродием накидку и другие украшения?

Старушка лукаво захихикала:

— Чтобы это понять, вам потребуется нечто большее, чем пятнадцатиминутный разговор об общих местах нашей веры. Мы побеседуем еще, когда вы станете полноценным членом Братства. Тогда я смогу и на ваше будущее взглянуть. Ваш жребий высок и славен, я чувствую, но в нем есть нечто… Кое-что меня тревожит. Но не будем сейчас об этом. Пока выберите себе символ.

Траун непременно хотел, чтобы его символ сочетался с соколом Пеллеона. Пока снаружи шалаша народ готовился к принятию нового брата в свои ряды, Траун просматривал в голонете изображения птиц Кореллии, но ни одна из них ему не приглянулась. Чтобы не затягивать процесс, он выбрал какую-то крупную хищную тварь и уже собрался озвучить Наставнице свое решение.

— Подожди, — удержал его Пеллеон, — ты ведь терпеть не можешь птиц. Сам говорил, от них плохо пахнет, они шумят, повсюду перья.

— Да, я предпочитаю рептилий, но я хочу, чтобы наши символы были схожи. Разве что взять что-нибудь из драконьего племени. Но не будет ли это выглядеть слишком претенциозно?

— Пускай будет. Ты всегда выделялся из толпы. Неужели сейчас решил спрятаться за посредственностью?

Траун не ответил, только нежно улыбнулся.

В тот же день на закате Трауна приняли в Братство «Единение». Церемония прошла на берегу озера. Наставница произнесла традиционные фразы на старокореллианском языке, задала ряд вопросов о том, принимает ли новый брат основные постулаты их веры. За столько лет отношений Пеллеон научил Трауна старокореллианскому в достаточной степени, чтобы тот мог понимать Наставницу без переводчика и отвечать ей. После того, как Траун подтвердил свою решительную веру в идеи Братства, Наставница взяла немного земли с берега озера, посыпала ему на руки, затем зачерпнула воды из озера и смочила его лицо и волосы. Ради каждого ритуального действия ему приходилось низко наклоняться к старой женщине. Потом девочка-помощница поднесла Наставнице корзину, где на свежей траве лежал изящно сплетенный венок из осенних листьев и веточек. Наставница возложила венок на голову Трауна, словно корону, и провозгласила, что новый брат стал членом их общины, что он избрал своим символом звездного дракона. После этого каждый адепт Братства подошел к Трауну и дотронулся до него, выражая тем самым, что согласен принять его в число «своих». Это была единственная часть церемонии, которая не понравилась Трауну. Он и раньше не любил, когда к нему прикасались незнакомцы, а с тех пор, как Трасс взошел на трон, строго следил за неприкосновенностью собственной персоны. Но в Братстве царили свои законы, и Траун смирил гордость. Все время, пока женщины и мужчины его обнимали, жали руки, похлопывали по плечу, он не сводил глаз с Пеллеона, словно в нем одном черпал силы, чтобы не оттолкнуть окружающих. За этим последовал легкий ужин в компании членов Братства — очень краткий, поскольку Траун и Пеллеон торопились вернуться в Коронет. Путь туда был неблизкий. Напоследок Траун при всех вручил Наставнице подарок в благодарность за то, что его приняли в скит, — чемоданчик, доверху заполненный новенькими кредитными чипами. Он выразил надежду, что его скромное пожертвование в размере десяти тысяч кредитов пойдет на развитие общины. В тайне Траун ожидал, что сектанты тут же набросятся на деньги, начнут делить их или хотя бы обсудят между собой неожиданное финансовое вливание. Но они уделили кредитам не больше внимания, чем если бы Траун подарил пустую плетеную корзину. Возможно, даже меньше. Да и являлось ли его пожертвование таким уж сюрпризом для них?

На обратном пути к Коронету Пеллеон рассказал, что успел пообщаться с несколькими адептами и с девочкой-помощницей. Все как один заявили, что Наставница еще четыре месяца назад велела им готовиться к приему нового брата и к свадьбе, чтобы все необходимое успели сделать в срок, без спешки, с уважением и с любовью. На Корусанте слухи о браке между Трауном и Пеллеоном циркулировали уже много лет, то утихали, то вновь возникали, но сплетничали в основном в салонах высшей знати да на приемах сенаторов. Казалось крайне маловероятным, чтобы сплетни из столицы достигли удаленного скита верующих, у которых даже комлинков нет. Атмосфера загадочности сразу показалась Трауну очаровательной. Он заподозрил, что Наставница обладает чувствительностью к Силе, причем отнюдь не рудиментарной, либо владеет искусством использования голокронов. Поговаривали, что эти предметы порой показывали разные чудеса: прошлое, настоящее, будущее, альтернативные версии развития событий. Заинтригованный, Траун хотел поскорее вернуться в скит и обстоятельно побеседовать с Наставницей. Мысленно он уже прикидывал, как можно поставить ее талант на службу Империи.

Однако на другой день вернуться в скит и сыграть свадьбу было решительно невозможно. На Кореллии ожидалось частичное солнечное затмение, а это, естественно, Наставница считала дурным знаком и неподходящим днем для вступления в брак. Два следующих дня также не годились — об этом она сразу предупредила Трауна и Пеллеона за ужином в честь вступления в Братство. Лишь на пятый день работы конференции Траун и Пеллеон смогли снова вырваться в скит. На этот раз они ехали не одни. Они взяли по одному адъютанту из своих свит, велели им внимательно наблюдать, запоминать все, чему станут свидетелями, но никому об этом не рассказывать, если только их не призовут для дачи официальных показаний. Оба адъютанта понятия не имели, куда и зачем они направляются, но они уже достаточно давно состояли при особах верховного главнокомандующего и его заместителя и знали, что те иногда совершают странные деловые или романтические вылазки. Поэтому они не запаниковали, когда их увезли в глухой лес хатт знает как далеко от Коронета и других больших городов.

Когда они приехали к озеру, на берегу уже вовсю шли праздничные гуляния. Играла музыка, нарядно одетые юноши и девушки в накидках с замысловатой вышивкой танцевали групповые танцы на площади перед домом-шалашом. Вокруг собралась толпа людей и инородцев постарше. Между ними сновали дети и подростки, предлагавшие родителям и их друзьям самодельные сладости. Дома и улицы украсили больше прежнего. Повсюду можно было увидеть красивые букеты и снопы сена, символы плодородия, удачи и счастливой любви. Адъютанты с любопытством взирали из окон спидера на веселящийся народ. Они и не думали, что попадут на сельский праздник. Их радость заметно уменьшилась, когда толпа подхватила вышедших из спидера Трауна и Пеллеона и повлекла их в разные стороны в чьи-то дома. Адъютанты выскочили из машины и, держа руку на кобуре, направились следом за своими командирами. Ни Траун, ни Пеллеон не сопротивлялись. Они явно знали, что происходит. Их завели в дома на противоположных концах площади и под пение передали церемониальную одежду для свадьбы. Под накидки из светлой полупрозрачной ткани они надели белые долгополые одеяния с мелким цветочным узором. Из-под них виделись выпущенный воротник и края рукавов нижних рубашек, серо-голубых с крапчатым белым рисунком. К этому наряду прилагалась также свадебная накидка, а венчал его высокий толстый венок из благоухающих трав и цветов. Адъютанты глазели в недоумении, как переодеваются их командиры, как юноши и девушки танцуют вокруг них и поют благопожелательные песни на старокореллианском языке, как помогают водрузить на голову и закрепить венки, больше похожие на снопы сена.

У Трауна одевание прошло благополучно, а вот у Пеллеона произошла заминка. Накидки для особых случаев, расшитые руками местных мастериц, хранили в закрытых крышками корзинах. Одна из девушек принесла такую корзину и открыла ее с торжественным видом. Другие заглянули внутри, изменились в лице, прервали пение и принялись бранить ее:

— Дуреха, ты что принесла?

— Это же погребальная накидка!

— Живо беги к вышивальщицам и неси свадебную!

Девушка с корзиной тоже заглянула туда, увидела черную ткань вместо белой, охнула и убежала.

Торжественное пение сбилось. Все в доме с тревогой поглядывали друг на друга. Пеллеону не требовалось жить в общине вместе с ними много лет, чтобы понимать, насколько это дурная примета. По большому счету это была пустячная неприятность. Один из местных парней, участвовавший в подготовке женихов, попытался утешить Пеллеона:

— Не сердитесь на Нойни, она не нарочно. Такой уж она человек, вечно все путает да теряет.

Подобное могло случиться с каждым. Но Пеллеона в тот момент охватило такое одиночество и отвращение к происходящему, что он не смог бы выразить свои чувства словами. Он безмерно устал. Служебные дела, придворные интриги, колкие намеки Трасса, настойчивость Трауна — все это смертельно ему надоело. Гилад и на брак согласился лишь потому, что устал слушать уговоры и увещевания Трауна. Будь на то его воля, ноги бы его не было в этом ските. Но Траун упрашивал, а друзья Пеллеона ждали, поторапливали сделать решительный шаг. Наверное, если бы Гилад не согласился, в конце концов его бы принесли во дворец бракосочетания на руках. Увы, не всегда командиры могут делать что пожелают — даже если они захотят отступить, их подчиненные и последователи этого не допустят. Когда ступил на путь власти, свернуть уже невозможно. И в любом случае приходится оправдывать чужие ожидания.

Смущенные юноши и девушки ждали его ответа. Поскольку Пеллеон не собирался объяснять им, как мало его интересует свадьба и что он не ждет от нее ничего, кроме неприятностей в будущем, он ответил бесцветным тоном:

— Я не сержусь. Это означает только, что недолго мне носить накидку женатого мужчины. Ну и пусть. Пока ждем Нойни, спойте еще.

Молодые члены Братства затянули песню, скоро ее мелодичность вновь настроила всех на праздничный лад. Через несколько минут вернулась Нойни, заверила, что теперь-то она точно принесла то, что нужно. Ради Пеллеона кто-то потратился на тонкий и блестящий, словно подтаявший лед, белый шелк. Вышивкой с узором в виде соколов, трав и цветов, символизирующих счастье, достаток и крепкое здоровье, выполненными серебряными нитями, покрыли всю его накидку. Гилад помнил свадебные накидки своих родителей: они были намного проще украшены и куда короче. А чтобы подчеркнуть роскошь этой накидки на ней закрепили самоцветы и крошечные круглые зеркальца для отражения дурных помыслов окружающих. Потребовалось несколько месяцев напряженного ручного труда и большие затраты на материалы, чтобы создать такую вещь. Задача осложнялась еще и тем, что параллельно пришлось работать над второй такой же накидкой для Трауна. Гилад мог только поражаться, как Наставнице удалось все так хорошо устроить. Пока девушки расправляли на нем накидку, Пеллеон заметил на плечах двух вышитых звездных драконов. Они не так органично вписывались в узор, как все остальные элементы, будто вышивались второпях.

Нойни увидела, как пристально он разглядывает драконов, и пояснила:

— Мы до последнего не знали, что выберет принц Траун, поэтому уставили место. Кто бы мог подумать, что он выберет такое большое животное? Вышивальщицы все пальцы искололи и чуть не ослепли, пока работали над драконом на его накидке. На вашу у них уже сил не осталось, ученицы доделывали.

Пеллеон попросил ее передать от его имени благодарность вышивальщицам за труды. Теперь ему стало понятно, почему Наставница отложила свадьбу — она давала время вышивальщицам доделать накидки. Гилад не мог не подивиться тому, сколько усилий люди прикладывают ради пустяков. Траун принял новую веру легко, быстро и между делом, тогда как именно это требовало тщательного обдумывания. Зато на свадьбу не поскупились, хотя жениться и разводиться можно хоть каждый день.

Наконец, оба жениха были готовы. В сопровождении поющей молодежи, осыпаемые лепестками цветов, они вышли на площадь практически одновременно, прошли равное количество шагов и встретились у дверей дома-шалаша. В жизни Пеллеона это была первая свадьба, однако он не испытывал ни трепета, ни волнения, ни предвкушения, которых ожидал. Траун, напротив, нервничал, хотя не подавал виду. Он сначала искал взглядом в толпе Гилада, а потом не мог отвести от него глаз. Когда они оказались рядом, Траун прошептал: «До чего же ты красивый сегодня». Пеллеон хотел бы ответить встречным комплиментом, но промолчал. Укрытый до пят накидкой с вышивкой в форме звездного дракона на всю спину, Траун выглядел величественно, словно император. Края накидки развевались на ветру, и вышивка сверкала всеми цветами радуги. Выражение лица Трауна было сдержанным и спокойным, словно высеченным в камне, как и полагалось члену императорской семьи. Только горящая в алых глазах нежность выдавала его истинные чувства. Однако непомерно большой венок на голове придавал лицу Трауна простоватый вид, что совсем ему не шло. О том, как выглядит сам, Пеллеон старался не думать. С куда большим удовольствием он бы сейчас отдыхал в объятиях Трауна в Мирном Причале. Впрочем, оказаться в объятиях ему еще предстояло — свадебные обряды непременно завершались брачной ночью.

Два до крайности встревоженных происходящим адъютанта, активно работая локтями, смогли протолкаться сквозь толпу как раз в тот момент, когда из дома-шалаша вышла старуха в бордовом церемониальном наряде и с венком на голове. Она завела речь на старокореллианском языке. Лейтенант Цедакур, адъютант Пеллеона, был родом с Кореллии, но знакомство с этим устаревшим языком прекратил при первой возможности в средней школе, так что понимал лишь пару слов из каждого предложения. Ему хватило знаний, чтобы понять, что они присутствуют именно на свадебной церемонии, а не какой-либо другой. Он чуть не расплакался. В свитах Трауна и Пеллеона на нашлось бы того, кто не знал о запрете императора на их брак. С тех пор, как император отправился в Доминацию, от него не было ни слуху ни духу. Значит, Траун все же решился пойти наперекор воле брата и нарушить его запрет. А это означало, что все участники свадьбы попали в крайне щекотливое и потенциально опасное положение. Цедакур протолкался поближе к товарищу по несчастью и объяснил, к каким выводам пришел. Лейтенант Хашфилд, сопровождавший Трауна, и без лишних слов все понял. Они оказались в неприятной ситуации: либо промолчать и нарваться на неприятности от императора в будущем, либо открыто, при всех, заявить, что брак невозможен без санкции императора, и тут же проститься со своими карьерами. Поскольку великое, но далекое зло всегда пугает меньше, чем малое зло поблизости, оба адъютанта решили молчать, пока их прямо не спросят. Им оставалось лишь безмолвно, проклиная судьбу, смотреть, как Наставница задает традиционные почти для всех народов галактики вопросы о согласии брачующихся, как Траун и Пеллеон обмениваются клятвами в любви и верности, как девочка-прислужница подносит им две фарфоровые чаши пастельных тонов в виде раскрывшегося цветка, наполненные золотистым летним вином.

Траун медленно выпил вслед за Пеллеоном, но еще до того, как сладкое фруктовое вино оказалось у него внутри, он уже почувствовал опьянение из-за нежности в сердце. Наконец-то исполнилось его давнее желание. Если бы еще Гилад не выглядел таким хмурым… На свадьбе брачующимся полагалось радоваться. Безразличие в лице Пеллеона выходило за пределы сдержанности, принятой у имперских офицеров. Знай Траун его хуже, подумал бы, что Гилад вовсе не хочет выходить за него замуж. Но они ведь обсуждали это. Со дня отлета Трасса они только тем и занимались, что строили планы на совместное будущее. После того, как Траун стал членом Братства, Пеллеон рассказал ему, как будет проходить свадьба. Они репетировали, вместе написали тексты брачных обетов. Возможно ли, что Гилад в последний момент передумал? Траун отказывался в это верить. Пока они ехали в скит, настроение у Гилада было совершенно нормальное… насколько оно может быть нормальным у того, кому пришлось встать на заре, выслушать множество скучных докладов на конференции за пять часов, потом тщательно готовиться к брачной ночи, пропустить из-за этого обед и тащиться в лес ради тайного бракосочетания в окружении сектантов. За исключением таких пустяков, Пеллеон выглядел всем довольным. Впервые за эти суматошные дни Траун задумался о том, что его план — вовсе не та свадьба мечты, которой Гилад ждал всю жизнь и на которую надеялся. Мысленно он пообещал компенсировать ему моральный ущерб позже, когда удастся уговорить Трасса признать очевидный факт и дать разрешение на проведение официального торжества. Правда, с признанием очевидных фактов у Трасса имелись некоторые проблемы. К примеру, он до сих пор верил, что сможет вернуть любовь Трауна, снова затащить его в свою постель и заполучить контроль над его чувствами, мыслями и поступками. От подобных размышлений у любого бы настроение испортилось, но Траун не позволил думам о брате испортить один из важнейших дней в его жизни.

Наставница в цветистых выражениях заговорила о том, что вступают в брак не ради подчинения или повелевания другим, но для того, чтобы идти по жизни вместе, рядом, как равные партнеры, защищать и поддерживать друг друга. Это не был ее экспромт: многие поколения женихов и невест в Братстве слышали те же слова. Пока она их произносила, брачующиеся должны были обменяться свадебными накидками в знак того, что они уже не полностью принадлежат самим себе, а часть себя они добровольно отдают партнеру. Траун легко накинул шелковую ткань на плечи Пеллеона и, немного наклонившись для его удобства, замер в ожидании, когда Гилад сделает то же самое. Пеллеон медлил, будто он сейчас находился не здесь, а унесся мыслями очень далеко. Дабы заминка не превратилась в конфуз, Траун негромко окликнул его по имени. Гилад спохватился, быстро набросил накидку на плечи Трауна. Он улыбнулся, но в его глазах не было радости. Улыбка была спокойной и нежной, без резкости или агрессии, только сердце Трауна отчего-то вздрогнуло.

Все это заняло считанные минуты. В толпе никто и не заметил колебания или недовольства Пеллеона. Если бы и заметили, сочли их обычным свадебным волнением. Церемония шла своим чередом. Наставница громко и четко — откуда только взялись силы у такой древней старухи? — объявила о создании новой ячейки общества. Дальнейшее было формальностью, не требующей упоминания. Молодоженов отвели в дом-шалаш, где стояли низенькие накрытые столы, усадили на подушки на возвышении. На свадьбе собрались все обитатели скита, а некоторые приехали из городов, чтобы стать свидетелями исторического события. Люди и инородцы уселись за столы, угощались плодами нового урожая и легким вином, пробовали разные блюда, очень простые и непривычные для Трауна и Пеллеона. На Корусанте такие точно не подавали. По очереди члены Братства вставали, поднимали тост за новобрачных, желали им долгой и счастливой совместной жизни. Похоже, говорили искренне. Траун не мог отделаться от ощущения нереальности происходящего. Он узнал о существовании Братства две недели назад, встретил этих людей и инородцев три дня назад, но каждый из них вел себя так, будто он и Гилад уже давно были членами их сообщества, просто некоторое время отсутствовали. Это не давало ему покоя. Слишком приветливо вели себя все вокруг. Неужели Наставница обладала такой огромной властью, что смогла задурить головы стольким разумным существам? Ее таланты волновали Трауна. В последний раз, когда он полностью доверился загадочной женщине с паранормальными способностями, его приключение кончилось очень скверно, и он об этом помнил. Результатом той истории стало его изгнание из Доминации чиссов. Впрочем, если бы не ссылка, Траун и Трасс никогда не раскрыли бы свой потенциал. Траун так бы и мучился на чисском флоте со своими идеями, пока не добился бы той же ссылки или увольнения без пенсии. Главное — он никогда бы не встретил Гилада. С прочим он еще мог примириться, но с этим — никогда. Думая об этом, Траун посмотрел на своего возлюбленного, теперь уже мужа.

Пеллеон слабо улыбался в ответ на благопожелания, мало ел, зато не забывал регулярно подливать себе фруктовое вино. С его опытом в распитии алкогольных напитков ему потребовалось бы несколько бутылок такого легкого вина, чтобы напиться, так что Траун не переживал, что Гилад захмелеет и сделает нечто неподобающее. Однако сама тенденция настораживала. Траун склонился к нему и шепотом спросил, хорошо ли он себя чувствует, всем ли доволен. Пеллеон отмахнулся от его вопросов. Траун обвел взглядом толпу гостей. Среди них он нашел свидетелей с имперской стороны. Оба адъютанта сидели близко к выходу и с кислыми лицами щипали одну виноградную гроздь на двоих, своим мрачным видом выражая неодобрение. Объективно Траун мог их понять. Эта поездка представляла огромный риск, начиная хотя бы с того, что его или Пеллеона легко могли отравить на празднике или убить после него. С такой толпой вокруг не справился бы и Траун с его выдающимися навыками рукопашного боя. Он принял во внимание все риски. Но другого способа оформить отношения с Гиладом он так и не нашел. Много месяцев Траун обсуждал возможности заключения брака в обход запрета императора с приближенными военными юристами. Те без конца твердили, что гражданское право — не их конек, и предлагали планы слишком сложные, рискованные или сомнительные с точки зрения закона. Это никуда не годилось. Трауну требовалась надежность. В итоге он предпочел рискнуть. Если уж умирать, то он хотел умереть женатым на том, кого любит больше жизни.

Его мысли вернулись к более насущным делам. Поймав за рукав девочку-прислужницу, он попросил позвать к их столу Наставницу. Девочка кивнула и отошла. Она обходила гостей, подливая вино в кувшины на столах. Очевидно, этим ей преподавался урок смирения и помощи ближнему. Но вид у девочки был не слишком покорный. Она сделала полный круг, убедилась, что на какое-то время нет недостатка в еде и питье, потом подошла к Наставнице и сообщила, что ее зовет Траун. Старуха поднялась с кряхтением, подошла к столу молодоженов и спросила:

— Чем я могу услужить принцу?

— Я прошу вас подписать свидетельство о заключении брака в электронном виде и на флимсипласте. Падд и документы у нас с собой. Мне бы хотелось покончить с формальностями до того, как все отправятся спать.

— Как прикажет ваше высочество. Только сегодня никто до утра спать не будет. Праздник продлится всю ночь. По традиции принято отгонять от молодоженов зло пением.

Траун поймал взгляд своего адъютанта и сделал ему знак приблизиться. Хашфилд вскочил из-за стола, быстрым шагом подошел к гранд-адмиралу. Траун объяснил ему, что в бардачке спидера лежат падд, стилосы и несколько листов флимсипласта, и велел их принести. Адъютант поспешил исполнить приказание. Его не было минут десять, и они показались Трауну вечностью. Но вот юноша вернулся, держа в руках все необходимое. Он остановился у дверей сказать несколько слов своему товарищу. Цедакур тоже встал и вместе с ним направился к столу новобрачных. Несмотря на жару в доме-шалаше, оба юноши были очень бледны и вид имели такой, будто хотят оказаться где угодно, только не здесь. Все оттого, что Хашфилд впервые в жизни увидел свидетельство о заключении брака и рассмотрел его. Помимо вполне ожидаемых граф, вроде имен брачующихся и их личных данных, даты и места вступления в брак, там оказалась еще одна графа, увидеть которую он не ожидал. Она называлась «Свидетели». Несколько строк отводилось на то, чтобы вписать имена и данные свидетелей с обеих сторон. В примечании было указано, что минимальное общее количество свидетелей составляет два.

Два вменяемых совершеннолетних разумных существа.

Два адъютанта.

Пока они шли к столу молодоженов, каждый успел подумать, не сказать ли, что у них нет с собой удостоверений личности или что они их потеряли, а свои личные номера не помнят. Но это прозвучало бы как слишком откровенная ложь. Любой имперский офицер так часто писал свой личный номер, заполняя всевозможные формы отчетности, служебные записки и объяснительные, что мог назвать его в бреду, со сна или спустя двадцать лет после выхода в отставку. Цедакур присматривался, не попадется ли на столе забытая кем-то чашка или винный кувшин. Тогда он мог проглотить свое удостоверение и запить его. Впрочем, такой демарш начальство тоже бы не оценило, да и бесхозная чашка ему не встретилась. Смирившись с неизбежным, адъютанты положили перед Трауном падд, листы флимсипласта и стилосы.

Пришла очередь Наставницы потрудиться. Траун показал ей, как правильно пишется его полное имя, и старуха начала медленно выводить буквы сперва на экране падда, потом на распечатках. Свидетельства о заключении брака переходили из рук в руки, каждый расписывался, вносил личные данные. Лишь Пеллеон не проявлял интереса к этой деятельности и никак в ней не участвовал, хотя, казалось бы, первым должен был хвататься за документ, гарантирующий ему безбедное будущее. Он настолько демонстративно игнорировал происходящее, что Трауну пришлось отобрать у него кувшин с вином и попросить быть повнимательнее. Иначе Траун обещал вывести супруга освежиться и затем подписать все документы за него. Его глаза горели убийственной решимостью, и выглядел он грозно. Было ясно, что он не блефует. Гиладу приходилось изображать, что он еще сохранил остатки автономии и контроля над своей жизнью. Раз так, он без колебаний подписал все, что ему передавали, с таким видом, будто пишет завещание или самообличительный донос. Итак, с формальностями было покончено, и Траун с Пеллеоном стали супругами в глазах закона, Прадевы и других богов.

День сменился вечером. Подвыпившим людям и инородцам захотелось пения и танцев. Площадь перед домом-шалашом идеально подходила для этого. Молодоженов тоже пригласили поучаствовать. Традиционные для Братства групповые танцы являлись одним из пробелов в знаниях Трауна. О них Гилад забыл ему рассказать. Молодожены прошлись один тур в простом групповом танце, где требовалось только идти в ногу да вовремя взмахивать рукавами. После этого они удалились в выделенную им комнату в гостевом доме, пока остальные члены общины продолжали веселиться.

Гостевой дом предназначался для приема членов Братства, которые постоянно в ските не живут, а только приезжают на праздники, и их некому принять. Это было длинное одноэтажное строение, поделенное на небольшие комнаты. Молодоженам выделили лучшие покои — самые просторные и с собственным освежителем внутри. В прочих освежитель был один на две-три комнаты. Обстановка простая: кровать, стулья, шкаф для одежды. В честь свадьбы пол покрыли свежесрезанной травой и душистыми цветами. Вокруг кровати поставили несколько столиков из дерева. Резьба на них радовала взор строгим изяществом линий. На них поставили небольшие, очень тонкой работы сосуды. Повсюду возжигались курения из сушеных трав, и их теплое, сладостное благоухание прекрасно сочеталось с тонким ароматом цветов на полу. Однако Траун чуть не задохнулся в этом многообразии запахов. Первым делом он распахнул окна. Одно выходило на шумную площадь с веселящимся народом, а другое — на озеро и садики у соседних домов на берегу. Серебристый лунный свет струился на мир вокруг, от воды поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными очертания предметов. Природа выглядела особенно живописной, а звуки музыки и пения добавляли ощущение уюта и безопасности. Все настраивало на романтический лад.

Хотя Трауна разбирало спросить у Гилада, почему он так странно вел себя во время свадьбы, но решил не портить момент. У них впереди была целая жизнь, чтобы выяснять отношения, а первая брачная ночь только одна. Траун разделся до нижней рубашки, помог Пеллеону разоблачиться. Перед ними встала проблема: как, собственно, провести брачную ночь? Вряд ли кто-нибудь решился бы проверить, действительно ли они «познали друг друга». Молодоженам такое выражение казалось нелепым. Они «познавали друг друга» уже десять лет. Существовало множество способов консумации брака, и самый приятный из них требовал смазки. Гилад заглянул в оставленные сосуды, поднес их к лицу, обнюхал содержимое. В некоторых была питьевая вода. В других на поверхности плавали голубые, белые, желтые, лиловые и пурпурные озерные цветы. Их сладкий аромат кружил голову. В горшочке лежала душистая смесь из высушенных цветочных лепестков. Наконец, в одном из сосудов Пеллеон нашел нечто, что можно использовать в качестве смазки, но не рискнул проверить на себе неизвестный состав.

Траун его в этом поддержал. Он проверил содержимое шкафа и с облегчением нашел там их аккуратно развешенную одежду. Проверил карманы — ничего не пропало. Честность и забота о ближних в Братстве ценились превыше всего — Траун понял это, рассмотрев узоры на столбах в доме-шалаше. И он рассчитывал, что их с Гиладом одежду оставят на ночь, потому взял с собой смазку и презервативы. Эти предметы лежали в кармане его брюк непотревоженное. Когда Траун продемонстрировал Пеллеону привычные вещи и сделал шутливый комплимент в адрес его единоверцев, Гилад откинулся на кровать и закрыл локтем глаза от смущения. Траун забрался на кровать и навис над ним. Покрывало на кровати, затканное великолепными узорами, вызывало восхищением невиданным богатством оттенков и их сочетаний. Такую вещь хотелось разглядывать и изучать, особенно кому-то, наделенному талантом к чтению произведений искусства. Но в настоящий момент покрывало интересовало Трауна лишь постольку, поскольку оно служило фоном, живописной рамой, обрамляющей красоту его обожаемого мужа. Уже довольно давно Траун называл Пеллеона своим супругом при друзьях и подчиненных. Это была фигура речи, указывавшая на степень их близости. Но начиная с этой ночи она обозначала официальный статус. Траун и Пеллеон провели вместе множество ночей, но эта казалась по-настоящему особенной. Осознание сего факта вдруг затопило Трауна опьяняющим счастьем. Он вновь окинул Гилада восхищенным взглядом. Ему показалось, что большего счастья он никогда прежде не знал и уже не узнает никогда в жизни. Траун хотел бы обнять и держать в своих руках не только тело, но и душу Пеллеона, и все, что составляет его существо, овладеть его вниманием и мыслями, заставить Гилада безумно любить его. Но прежде всего его охватило желание каждую секунду доставлять Гиладу новые радости и удовольствия.

— В Братстве многое строится вокруг телесной чистоты, — пробурчал Пеллеон, не отнимая руки от лица. — Предполагается, что принимающая сторона должна пребывать в полном неведении относительно того, что происходит в первую брачную ночь.

Траун не мог не улыбнуться: начиная с их первой ночи на Мон-Кала, Гилад всегда знал, что делать в постели. Ему тогда хватило единственной ночи, чтобы понять: этого человека он не хочет отпускать от себя, а если упустит его, то в целой галактике не найдет никого, кто смог бы его заменить.

— Даже не знаю, чем еще удивить тебя после стольких лет.

— Гил, я действительно знаю твое тело не хуже собственного, но это не значит, что я когда-нибудь смогу им насытиться. К тому же, все эти годы я состоял в тайной связи, а секс на брачном ложе — это нечто новое для меня. Ты позволишь мне исполнить супружеский долг?

Пеллеон молчал, прижимая запястье к глазам. Традиция, может, и предписывала некоторую борьбу за сохранение невинности, но он совсем не желал сопротивляться.

И Траун воспринял это как сигнал к действию. Хотя обычно Пеллеон находился в принимающей позиции, но никогда не становился пассивным участником событий. Напротив, он активно отвечал на движения и прикосновения Трауна, заботился не только о своем удовольствии, но и о том, чтобы усилить наслаждение любимого. В постели он постоянно находился в движении, извивался так, что порой Траун с трудом мог его удержать в руках. Впервые за время их отношений Траун увидел его таким тихим и покорным, и он воспользовался возможностью изучать его тело с помощью поцелуев и касаний. После жесткой диеты на Биссе Пеллеон довольно скоро вернулся к прежней округлой форме, которую Траун считал идеальной для него — ни слишком рыхлая, ни слишком плотная, а как раз в меру. Мягкое полное тело Гилада обладало удивительной упругостью, Трауну не хотелось выпускать его из рук. Даже те места, где есть кости, например, плечи и ключицы, обладали приятной полнотой. Траун мог бесконечно любоваться его пухлым подбородком, нежными боками, округлым животом. Во время секса все округлости и складочки приходили в движение, словно бы подчеркивали, как тело отзывается на каждый поцелуй, прикосновение или толчок. Благодаря не очень высокому росту в фигуре Пеллеона не чувствовалось той тяжеловесности, какая есть у рослых дородных мужчин. Губы Трауна блуждали от рта Пеллеона к его шее, сомкнутым векам, мочкам ушей, поочередно осыпали поцелуями самые нежные и чувствительные места его мягкого тела. С каждым поцелуем дыхание Гилада становилось сбивчивее, Траун ощущал на своем плече теплое дуновение его дыхания. С томным вздохом Гилад обвил его руками. Его объятия сомкнулись так крепко, словно в них были вложены все силы. Новобрачные, улыбаясь, смотрели друг на друга, и ни один не отводил взгляда.

Chapter 37 Chapter Text

Но в одной эпической поэме никак не может быть
двух любовных линий. Иначе где же найти место
для бесконечных войн и сражений? Да и потом,
разве можно закончить историю свадьбой?
Урсула ле Гуин

Имейте в виду, что семейный союз
Не терпит чрезмерно натянутых уз.
Григорий Гаш

Ночью туман был холодным и плотным, как занавеска с хрустальными бусинами, колышущаяся на ветру. Зато утром лес окрасился в изумительно нежные тона. Роса засверкала на листьях и хвое, и лес стал переливаться так, словно деревья усыпали драгоценными каменьями. На покрытой росой траве и на ало-золотых листьях играл солнечный свет. День обещал быть погожим и солнечным. По кореллианской народной примете хорошая погода на другой день после свадьбы предрекала мирный брак, потому свадьбы предпочитали играть с конца весны до начала осени. Пеллеон в приметы не верил. Он знал достаточно пар, которые по всем приметам должны были жить в довольстве друг другом, однако на практике ругались каждый день и никак не могли развязаться. Но именно сейчас ему хотелось, чтобы они с Трауном не пополнили собой число вечно бранящихся супругов. Вчера он не очень ласково обошелся с Трауном во время свадьбы, хотя и знал, как ему это важно. Поспешность брака, вынужденная тайна, чрезмерная настойчивость Трауна не доставляли Гиладу удовольствия. Он вообще сомневался в необходимости этого брака. Гилад согласился лишь для того, чтобы порадовать Трауна. За последние десять лет Траун столько раз шел ему навстречу во всем от выбора цвета постельного белья до решения о национализации компаний-поставщиков флота, что стыдно было отказать ему в маленьких слабостях. Маленькой слабостью Трауна являлось острое желание вступить в брак любой ценой. Пеллеон иногда вышучивал его за это, называя перезрелой девицей из любовных романов, которую вот-вот лишат наследства, если она не выйдет замуж. Но порой ему казалось, что Траун добивается свадьбы из принципа, лишь бы насолить брату. За что Траун мог так жестоко мстить брату, почему бил по самому больному месту Трасса, Пеллеон не знал. Особенно часто разговоры о браке Траун стал заводить после смерти Тесина. В то время Гилад думал, что общая беда сплотит братьев, что они вновь сблизятся, может, возобновят интимные отношения. О последнем он особенно переживал, ведь он-то не молодел, а император будто становился прекраснее с каждым днем. Но ничего из того, чего он опасался, так и не случилось. Казалось, братья окончательно рассорились. И Гилад не раз задавал себе мучительный вопрос: как могли два любящих мужчины настолько не понимать друг друга, что даже общее горе не помешало их взаимному отчуждению? Недаром существовала кореллианская поговорка: «От одного дерева ветки, а друг другу чужие». Размолвка старших членов императорского дома становилась заметной при дворе. Траун стал избегать лишний раз называть Трасса по имени, отклонял приглашения ко двору, ездил во дворец лишь на самые важные церемонии или если ему требовалось что-либо получить от брата. Что бы не произошло между ними, ничего хорошего это не предвещало. И Гилад чувствовал себя последней каплей в пучине их раздора. Со дня похорон Тесина Гилад начал подмечать некоторые признаки, свидетельствующие если не о подготовке военного мятежа, то о намерении подстраховаться на такой случай. Траун перемещал войска, приглашал особенно преданных ему командиров в столицу, а верных Трассу отсылал подальше с повышением в звании, осуществлял перестановки среди членов Высшего командования, приближал одних лиц и отдалялся от других. Гранд-адмирал не торопился. Его действия не привлекали внимания не только придворных, далеких от военной среды, но и среди офицеров мало кто их замечал. Пеллеон постоянно находился рядом с ним и благодаря своему опыту знал, куда смотреть. Говорить о перевороте — да что там, даже думать о нем было страшно. Часть адъютантов Трауна и Пеллеона шпионила за ними, докладывала министру двора и не слишком это скрывала. Траун держал их, дабы не возбудить подозрений, будто ему есть что скрывать. Пеллеон регулярно проверял их квартиру на наличие «жучков» и столь же регулярно их находил.

Однажды, когда они с Трауном остались наедине на лоне природы, Гилад набрался смелости и спросил его прямо:

— Ты собираешься свергнуть императора?

— Пока еще нет. Но я должен обеспечить нашу с тобой безопасность на случай, если Трасс выкинет какую-нибудь глупость. Тебе не следует волноваться.

— Как я могу не волноваться, когда ты готовишься начать гражданскую войну?

— Я постараюсь ее не допустить. Главное, что ты будешь рядом со мной, а остальное неважно.

— Ты так в этом уверен?

— Да. Если ты не последуешь за мной, существование станет мне ненавистно. Все, что я делаю, я делаю ради нас.

Судя по выражению лица Трауна в тот момент было совершенно очевидно, что он не станет лгать или отступаться от своих слов. Он говорил спокойно и невозмутимо, несмотря на оттенок печали в голосе от того, что любимый усомнился в его решимости.

С тех пор они больше не говорили на эту тему. И Гилад действительно сомневался. Он любил Трауна больше всего на свете, но не больше покоя и благополучия граждан Империи. Даже после Эндора ему не приходилось делать столь тяжелого выбора. А ведь в юности Гилад так надеялся прожить жизнь в соответствии с соображениями правды, добра и справедливости… Где справедливость между двумя братьями-самодурами? На чьей стороне истина?

Еще вчера, до свадьбы, Гилад мог бы отойти в сторону, позволить им сгрызть друг друга, притвориться, будто его это не касается. Одно заявление об уходе в отставку — и он со спокойной душой улетит на Кореллию со своими титулами, будет отдыхать, жить безбедно и со стороны наблюдать за драмой в императорском семействе. Вчера — но не сегодня. Теперь Пеллеон тоже стал частью этого семейства и должен был занять ту или иную сторону. Надежду на то, что братья как-нибудь примирятся, он отверг сразу. Пеллеон слишком хорошо знал обоих, чтобы понимать: их столкновение неизбежно. Отсрочить конфликт могло только появление Чужаков Издалека. Ради Империи и Доминации чиссов Траун и Трасс еще могли объединиться. Стыдно сказать, но в глубине души Гилад ждал загадочных пришельцев и мысленно торопил их. А Чужаки Издалека нисколько не спешили. А противоречия между братьями продолжали копиться. И эта свадьба… Пеллеон подписал брачное свидетельство с таким чувством, будто выносит самому себе смертный приговор. Он согласился исполнить желание Трауна, однако не смог сдержаться и своим видом дал ему понять, насколько происходящее ему неприятно. Даже в постели он, сколько мог, показывал безразличие. Похоже, его покорность пришлась Трауну по душе, поскольку тот постарался изо всех сил. Лежа утром в его объятиях и созерцая рассвет над лесом, Гилад еще чувствовал на своем теле следы первой брачной ночи. Много лет назад он так же встречал рассвет на Мон-Кала, впервые проснувшись рядом с Трауном, и чувствовал себя самым счастливым в галактике. Его жизнь наполнилась любовью, яркостью и новым смыслом. Сейчас, много лет спустя, когда Пеллеон вспомнил тот момент, он ощутил лишь горечь и безжалостный холод времени.

Гилад отвернулся от окна и стал всматриваться в лицо Трауна, рассматривал его сантиметр за сантиметром, не пропуская ни одной морщинки, веснушки или родинки, будто хотел выжечь образ любимого в сознании. Кто знает, когда еще им доведется спать так мирно и спокойно? Даже если бы Гилад на коленях стал умолять Трауна не лезть на рожон, были вещи, от которых Траун не мог отказаться, несмотря ни на что. Пеллеон скучал по легкости бытия в ту пору на Мон-Кала, когда самой серьезной проблемой являлось не попасться на глаза дежурному офицеру ИСБ в неположенном месте в сомнительной компании; скучал по мягкому теплу, которое окутывало его в моменты, когда Траун улыбался ему на совещаниях, и они делили секрет совей страсти на двоих; скучал по его смеху, когда он рассказывал Трауну какую-нибудь приключившуюся с ним глупую историю. Смех Трауна опьянял Гилада, околдовывал своей безмятежностью и простотой.

Во сне ресницы Трауна легонько трепетали. Гилад посмотрел на них и с улыбкой на губах погладил любимого по голове. От прикосновения Траун проснулся. Каждый раз, когда он пробуждался в непривычном месте, в первое мгновение на его лице появлялось до смешного милое и удивленное выражение. Траун моргнул, сразу поискал взглядом Пеллеона. Воспоминания о прошлом дне нагнали его, и он улыбнулся.

— Как себя чувствует ваше высочество? — спросил Траун немного хриплым со сна голосом.

— Счастлив и готов служить вашему императорскому высочеству, — солгал Пеллеон.

— Я серьезно. Ничего не болит после прошлой ночи? Я был… несколько несдержан, прости.

— У меня каждый день болит в разных местах, так что я в порядке.

— Значит, теперь мы сможем носить брачные браслеты на публике.

Пеллеон фыркнул. На Кореллии было принято обмениваться обручальными кольцами, но в Братстве их не признавали. В суматохе он совсем забыл купить в Коронете кольца или принести пару из тех, что у них уже имелись. Чиссы предпочитали браслеты. Траун подарил такой Гиладу несколько лет назад. Первое время Гилад носил его постоянно. Потом начал снимать, когда отправлялся во дворец, дабы не вызвать неудобных вопросов от Трасса. Затем оставлял его дома, если знал, что его будут снимать голокамеры. В конце концов Гилад носил обручальный браслет только во время отпуска на Кореллии, где его точно не могли увидеть посторонние. Но он так боялся его потерять, что оставлял в доме каждый раз, как они с Трауном шли купаться или гулять по лесу. В таких случаях Траун, который носил браслет постоянно, смотрел на него с немым укором. Постепенно браслет замельтешился среди других украшений и хронометров, и Гилад понятия не имел, где находится браслет в данный момент. Пеллеон понадеялся, что Траун не вспомнит про браслет, ведь он дарил ему множество украшений.

— Кажется, я забыл браслет дома, — признался Пеллеон, не уточняя, какой именно из своих домов имеет в виду.

— Ничего страшного, я взял его с собой для тебя.

Траун слез с кровати, прошел босиком по завявшим за ночь цветам и травам к шкафу и достал из потайного кармана рубашки две короткие цепочки из белого ауродия. Этими обручальными браслетами они обменялись несколько лет назад во время празднования дня рождения Пеллеона. Гилад отлично помнил тот день. Траун все его дни рождения старался сделать незабываемыми. Ему стало стыдно за то, что он так небрежно обращался с подарком любимого. Траун сел на кровать рядом с Пеллеоном и застегнул на его запястье браслет. Гилад помог ему надеть собственный.

Полюбовавшись блеском металла на руке мужа, Траун сказал довольным тоном:

— Вот теперь мы по-настоящему женаты. Видели бы тебя мои родители…

— Они бы сказали, что ты заслуживаешь лучшего.

— Нет. Они бы знали, что я не ошибся в своем выборе. Ты никогда не думал отправиться вместе со мной на Ксиллу?

— Ну, не знаю. Говорят, там очень холодно. Я плохо переношу холод.

— Поверхность планеты действительно покрыта вечным льдом и снегом, но там никто не живет. Наша столица, Ксаплар, находится под землей. Там очень красиво. Ксаплар похож на Корусант, только… меньше.

— И там тепло?

— Так же тепло, как на Корусанте. А чтобы ты точно не замерз, я буду рядом, буду согревать тебя. Наша культура высоко ценит тепло. Это отражено даже в нашем языке. Например, когда мы хотим сказать, что очень сильно кого-то любим, мы говорим: «Vah are ch'at viscasi bah ch'eo vur».

— Ты — тепло моего сердца?

— Верно.

— О, это очень мило. Рау, ты же знаешь, я пойду за тобой куда угодно. Раз уж мы теперь женаты, это мой долг. Только пообещай, что не дашь мне замерзнуть.

— Гарантирую. А без чувства долга ты бы со мной не полетел?

Гилад усмехнулся:

— Полетел. Но всю дорогу ныл, жаловался и клянчил подарки, как я всегда делаю. Если говорить серьезно, я думаю, Ксилла — самый лучший и оригинальный маршрут для свадебного путешествия.

Пока они одевались и приводили себя в порядок, Траун много рассказывал о Ксилле и об их с Трассом родной планете — Ренторе. По меркам чиссов братья считались теми еще деревенщинами, коль скоро на Ренторе в основном занимались сельским хозяйством. Трасса в свое время это страшно раздражало. Хотя они родились в интеллигентной семье и жили в городе, уроженцы Ксиллы все равно смотрели на них как на убогих провинциалов. Даже в военной академии на Напораре, где собирались кадеты с разных миров, над Трауном посмеивались из-за его «деревенского» акцента. У него ушло около года, чтобы под руководством Ар'алани освоить так называемый акцент высокородного кровного родича с Ксиллы и научиться избегать выражений вроде «у нас на районе», «балду гонять», «абы как» и так далее. Об этом Траун никому раньше не рассказывал, даже Воссу Парку.

Траун находился в таком хорошем расположении духа, что Пеллеон не захотел портить ему настроение разговорами о политических последствиях их брака. Военные перевороты — не лучшая тема для беседы новобрачных. Траун пришел к аналогичному выводу, поскольку не стал допытываться до причин вчерашнего недовольства Гилада. Обоим хотелось оставить приятные воспоминания хотя бы о первых днях брака.

Обмениваясь шутками и мимолетными замечаниями, они вышли из комнаты, но тут же натолкнулись на два тела снаружи двери. Траун первым увидел их адъютантов, вытянувшихся поперек входа в их комнату. Видимых повреждений на юношах не было. Рука Трауна по привычке потянулась к кобуре, но нащупала пустоту: на свадьбу он не взял оружия. Носком ботинка Траун легонько толкнул лежащего ближе к нему Цедакура.

Юноша всхрапнул, вздрогнул и открыл глаза. Над собой он увидел суровое лицо начальства. Сон как рукой сняло. Цедакур растолкал товарища и вскочил на ноги. Следуя аксиоме о том, что лучшая защита — это нападение, он затараторил рапорт, мол, за прошедшую ночь происшествий не произошло.

Пеллеон выглянул из-за плеча супруга, увидел поднимавшихся с пола адъютантов и чуть не рассмеялся этому нелепому докладу. Когда Цедакур закончил, Пеллеон спросил:

— Почему вы здесь спите? Разве вам не выделили комнату?

— Так точно, выделили. Но мы предположили, что убийцы могут воспользоваться случаем и напасть на вас. Входить в личные помещения старших по званию мы сочли невежливым, поэтому остались сторожить снаружи.

— И вы всю ночь здесь стояли?

— Так точно. Только под утро сон сморил.

— Убийцы этого момента и ждали.

Цедакур вдруг почувствовал, что ранее сказал что-то не то, и его сердце болезненно екнуло. Он открыл рот, чтобы заговорить, но не смог выдавить ни звука. Не сразу до него дошло, что Пеллеон просто шутит, а не считает, будто они пропустили угрозу жизни верховному главнокомандующему.

За насмешливой болтовней Пеллеон стремился скрыть неловкость. Раз юноши простояли у дверей всю ночь, значит, наверняка слышали все, что происходило в спальне. А они с Трауном вели себя отнюдь не тихо. Гилад старался держаться так, словно хотел показать юнцам, что еще на что-то способен в постели, в то время как без усилий со стороны Трауна их первая брачная ночь прошла бы намного скучнее — хоть в сабакк играй.

После ночных гуляний и обильных возлияний адепты Братства уже не радовали гостей громким пением. В этот ранний час по скиту передвигались только дети и подростки. Очевидно, лишь они сохранили способность выполнять повседневные дела, вроде кормления и уборки за скотиной, подметания улиц, наведения порядка в домах. Траун остановил первого попавшегося мальчишку с метлой и попросил передать Наставнице, что они уезжают и благодарят за праздник. Мальчишка уставился на него так, будто он сморозил невесть какую глупость. Однако же, подтянув штаны и закинув метлу на плечо, быстро потрусил к дому-шалашу и принялся колотить в дверь. Он развел такой шум, что мог бы поднять на ноги весь скит. Действительно, в окнах близлежащих домов начали появляться помятые, заспанные лица жителей. План тихого отъезда провалился с треском.

Наконец, на стук мальчишки ответили. Дверь дома-шалаша приоткрылась, в щелку взглянула девочка-прислужница в наспех наброшенном поверх ночной рубашки церемониальном одеянии. Насколько можно было судить издалека по мимике и жестикуляции мальчишки, он передал ей слова Трауна. Девочка кивнула и захлопнула дверь. Траун уже предчувствовал, что придется вступать в объяснения с Наставницей. От подобного удовольствия он хотел оградить Пеллеона, потому велел адъютантам проводить его к спидеру, а сам направился к дому-шалашу. Не успел он дойти до середины площади, как девочка появилась снова. Она успела привести себя в порядок и вышла ему навстречу. В руках она несла большую плетеную корзину. Из-за веса корзины каждый шаг давался девочке с трудом. Устыдившись, Траун устремился вперед и перехватил ношу девочки.

— Наставница с вечера распорядилась приготовить вам еду в дорогу, — без предисловий объяснила девочка и потерла сонные глаза. — Сейчас Наставница отдыхает.

— Прошу вас передать ей нашу благодарность за подарок, за церемонию и за праздник, — ответил Траун.

Девочка вовсе не смутилась, что с ней говорят как с взрослой барышней. Напротив, иного отношения она, похоже, и не ожидала. Она окинула Трауна странным взглядом, слишком строгим и серьезным для ребенка ее возраста, от которого любому стало бы неуютно. Будто она уже поняла жизнь и знала, что грош цена словам и обещаниям мужчин.

— Наставница сказала, благодарность ни к чему. Она также выразила надежду, что вы сдержите слово офицера и опять приедете к нам на праздник урожая через две недели. Еще Наставница просила вас не забывать о приютах и фондах, которые вы обещали взять под свою защиту, — девочка зевнула и почесала бок. Видимо, ее совершенно не волновало, кто перед ней — принц крови или нищий бродяга. Раз Траун стал частью Братства, прочие его титулы ничего не значили.

— Об этом я помню и постараюсь выделить время на визиты сюда, — заверил ее Траун и ушел, пока эта странная девочка не добавила еще что-нибудь к своим колким словам.

В глазах Трауна одна конфессия была не хуже другой, если ее постулаты не призывали резать всех вокруг. У каждого народа свои особенности. И Траун не возражал против того, чтобы время от времени посещать скит, вести простую жизнь, приобщаться к духовности и все в таком роде. Но он, конечно, не собирался делать это так часто, как желала Наставница. Сразу после посвящения его в члены Братства она перечислила ему требования, на которых проведет их с Гиладом свадьбу и заполнит необходимые документы. Наставница перечислила торжественные праздничные дни, когда ему крайне желательно было бы посещать скит. Траун согласился с оговоркой: если стечение обстоятельств или долг офицера будут противоречить поездке, он не приедет. Также Наставница желала, чтобы он отработал хотя бы неделю в полях во время страды вместе с другими мужчинами. Руки Трауна никогда не прикасаться к орудиям сельского труда. Ему не доводилось ни пахать, ни жать, ни сеять. Однако он пошел на это ради возможности поскорее оформить отношения с Пеллеоном. Он не имел ничего против честного труда. И ничего дурного в том, чтобы возносить хвалу женскому божеству, он тоже не видел. Траун уже решил, что будет представлять Прадеву в облике Ар'алани, закажет мастеру по дереву вырезать соответствующую статуэтку и станет относиться к Прадеве с тем же уважением и теплотой, что и к своей подруге. Но молиться в дупло, а за его неимением шептать желания в любую имеющуюся поблизости дыру — нет уж, увольте. Ни разу в жизни Траун по-настоящему не молился и не собирался впредь поверять свои надежды и печали дереву.

Он отнес корзину в спидер, поставил ее на заднее сидение и наказал адъютантам следить, чтобы не перевернулась, потом сел спереди рядом с Пеллеоном.

— Все нормально? Ты выглядишь встревоженным, — сказал Гилад.

— Мне напомнили о моих новых обязанностях как члена Братства, только и всего.

— Не говори теперь, что я тебя не предупреждал. Эти сектанты нам еще дорого обойдутся.

Траун промолчал, и Пеллеон тронулся в обратный путь.

Поскольку дорога была неблизкая, а они с утра ничего не ели, то вскоре после того, как они выехали из леса, адъютанты начали голодными глазами смотреть на редко попадавшиеся придорожные кантины. Они даже не пытались скрыть заинтересованности. Трауну пришлось напомнить им о требовании к имперским офицерам сохранять невозмутимый и безразличный вид в любых ситуациях.

— Оставь их, у них растущие организмы. Пусть поедят, — вступился за юношей Пеллеон и качнул головой в сторону корзины.

Адъютанты проигнорировали тот факт, что Пеллеон отозвался о них будто о младенцах, которым нельзя пропускать кормление по часам. Говорил он так добродушно и доброжелательно, что обижаться было бы ребячеством. Они устремили голодные взгляды на Трауна. Хотя оба попали в военные академии в то время, когда учебную программу ужали до предела и манерам и вопросам чести уделялось ничтожно мало внимания, они понимали: о том, чтобы есть в присутствии старшего по званию без его разрешения, не могло быть и речи. Пусть Пеллеон разрешил им устроить пикник на заднем сиденье. Перед Трауном они робели, хотя видели его почти каждый день и знали его спокойный нрав.

Раз Гилад попросил, Трауну не оставалось ничего иного, кроме как позволить адъютантам угоститься. По чисской традиции во время медового месяца партнер, который занимал в браке подчиненное положение в самых разных смыслах этого слова, мог просить у супруга все, что пожелает, и тот не имел права отказать. Именно в этот период, как правило, покупались самые дорогие украшения, роскошные наряды, модные мебельные гарнитуры и скоростные спидеры, а то и целые поместья. Иные пары в такие долги залезали, что потом всю жизнь расплачивались. Зато в медовый месяц они шиковали, купались в роскоши и вспоминали это время с теплотой, как бы не сложилось их будущее. Об этой славной традиции Траун еще не рассказал Пеллеону, поскольку догадывался, что Гилад захочет не нарядов и украшений, а начнет задавать неудобные вопросы, на которые придется ответить честно. Конечно, Траун мог бы солгать или юлить с ответом до тех пор, пока Пеллеон не утратил интерес. Но тогда он потерял бы уважение к самому себе. Он выбрал Гилада из всей галактики, чтобы жить с ним и не иметь от него секретов. Просто прямо сейчас он не во всем готов быть с ним откровенен. А обсуждения некоторых тем Траун желал бы избежать в принципе.

Из размышлений его вывел возглас адъютанта:

— Сэр, в корзине лежит письмо для вас.

Юноша протянул Трауну свернутый в трубочку лист флимсипласта, вдоль которого нетвердой старческой рукой было написано полное имя Трауна.

— Странно. Я думал, адепты Братства пишут на листьях или коре деревьев, — заметил Траун, развернул послание и стал читать.

В письме Наставница напоминала ему об обещании прилетать на праздники и работать, молиться Прадеве и установить дома дерево с дуплом. Далее шла череда советов о праведной жизни и правильном поведении в интимной сфере, от которых Трауну хотелось закатить глаза. При всем уважении к почтенным летам Наставницы и ее благим намерениям, он сам мог решить, как часто и в каких позах любить своего мужа. На том он бы и прекратил чтение письма, но в следующем абзаце Наставница заявляла, что изучила его будущее, и оно показалось ей тревожным. Деталей она не сообщала — еще один способ заманить его в скит для личной беседы — зато указала, какие годы жизни наиболее опасны для Трауна, и просила его поберечься, когда он придет в возраст. От подобных вещей Траун отмахивался как от суеверий. В жизни Трауна случалось много разных событий, она была богата на опасности и приключения. В любом возрасте можно отыскать рискованные ситуации, указать на них и начать кликушничать. Однако он все же взглянул на цифры и нахмурился. Двадцать пять лет — в тот год он получил тяжелые ранения во время инцидента со «Сверхдальним перелетом» и чуть не лишился брата. Тридцать три года — год ссылки, тогда он едва не умер в джунглях. Сорок восемь лет — проклятый Ифланд, где он заработал воспаление легких и жестокий приступ аллергии, подстроенный, как позже выяснилось, Трассом, брат подставил его и устроил геноцид целой планеты от его имени. Три опасных возраста прошли, и он справился. Не сказать, что блестяще, но справился. Еще три были впереди — семьдесят семь, восемьдесят семь и сто двадцать лет. Разумеется, Наставница могла написать эти цифры наобум, просто угадать. Лет ей уже немало, она почти наверняка умрет раньше, чем Траун приедет доказывать ее ошибку. Или же у нее имелся особенный источник информации, и тогда дело намного серьезнее. Ни о «Сверхдальнем перелете», ни о ссылке, ни об Ифланде не знал никто в Империи, кроме Палпатина и его самых доверенных советников. На всякий случай Траун запомнил указанные годы. Прошлое не изменить, а будущее туманно. Воин всегда должен соблюдать осторожность.

Но на этом письмо не заканчивалось. Последний абзац был полностью посвящен Пеллеону. Помимо прочего, Наставница писала: «Прислушивайтесь к советам мужа, он человек осторожный и мудрый. Не давите на него, тогда вы избавите его и себя от страданий. Если не хотите обречь себя на бесконечные муки и лишить покоя его сердце, не лгите ему и ничего не скрывайте. Дайте ему свободу». Последнее предложение было жирно подчеркнуто несколько раз. Советы толковые, вот только Траун и так не собирался ничего от Гилада скрывать и врать ему. И он был вынужден ограничивать свободу Гилада, поскольку хотел уберечь его от жестокости этой галактики, от неприятной правды о некоторых вещах и связанных с этим волнений.

Следующая остановка предполагалась в Коронете. Пеллеон не стал ехать к величественному центральному дворцу бракосочетаний, а нашел скромный и неприметный на окраине города. До начала работы учреждения оставалось больше получаса, и Пеллеон пригласил Трауна выпить по чашке кафа в кантине неподалеку; адъютантов он оставил стеречь спидер и запер их внутри, чтобы не сбежали.

Они заказали яичницу и каф, сели за столик в укромном уголке кантины и позволили дроиду-повару себя удивить. Когда им принесли еду, Гилад спросил:

— Ты не жалеешь?

— Не узнаю, пока не попробую, хотя выглядит сомнительно, — ответил Траун и потыкал ножом бледный полусырой желток в яичнице.

— Да нет, я о нашем браке. Знаешь, мы ведь еще можем все отменить. Удалим файл со свидетельством, выбросим распечатки, а парням скажем, что это была шутка или тест на доверие.

— Гил, я никогда бы не стал шутить браком. Разве что ты передумал. Я еще вчера хотел спросить тебя, что не так. Ты странно вел себя.

— Я думал о твоем брате, о тех проблемах, которые он создаст нам, когда вернется, и о том, что ты собираешься сделать. Я не хочу становиться причиной новых бедствий для Империи.

— И не станешь. Ты представляешь все самое лучшее и светлое в моей жизни. Мой брат — не твоя проблема. Ничто из того, что ты упомянул, не является твоей заботой. Со всем этим я разберусь сам. Скажи только, любишь ли ты меня как прежде и хочешь ли быть рядом?

— Хочу, конечно, но…

— Это единственное, что имеет значение. О прочем я позабочусь, не переживай. С братом я поговорю, и отныне мы с тобой будем жить долго и счастливо.

— Или умрем в один день, отравившись этой яичницей.

Пригубивший каф Траун прыснул со смеху, пролил немного напитка на себя. Как заботливый муж, Пеллеон помог ему вытереть и просушить пятно на одежде, и скользкая тема на время была забыта. Несмотря на шутки о ее качестве, они все же съели яичницу. Хотя она имела непрезентабельный вид, на вкус оказалась вполне сносной. Расплатившись, Траун и Пеллеон ушли, выпустили из спидера своих адъютантов и вместе с ними направились к дворцу бракосочетаний. Там у дверей протокольный дроид как раз возился с табличкой «Открыто/Закрыто». Адъютантам ясно дали понять, что настало их время свидетельствовать. Но юноши без боя не сдались. Цедакур заканючил, точно ребенок:

— Мне бы в освежитель. Дорога дальняя, а тут церемония предстоит…

— Вот после церемонии и сходите, — отрезал Пеллеон.

Трудно описать выражения лиц и хтонический ужас в глазах сотрудников дворца бракосочетаний, когда к ним, еще не пившим каф, прямо с утра заявились верховный главнокомандующий вооруженными силами Империи и лорд-защитник Кореллии в сопровождении двух молодых, небритых и нервных офицеров. Траун разложил перед ними ворох листов флимсипласта и высказался в таком роде: вот разрешение на брак, вот свидетельство о заключении брака, вот мой муж, вот свидетели, оформите наш брак официально и внесите его в базы данных. Кореллианские чиновники были люди неглупые, но очень осторожные. Они не стали спорить с верховным главнокомандующим, говорить, что его требования невыполнимы, а основания весьма сомнительны. Вместо этого они послали запрос о разрешении на проведение процедуры в офис губернатора Саррети и принялись деликатно выпрашивать подробности. Где проходила свадьба? В лесу? Надо же, как необычно! И давно вы член этой общины? Уже четыре дня как? Удивительно! Кто оформил свидетельство? А что скажут свидетели? Все ли происходило свободно и добровольно, без угроз и принуждения? Пожалуйста, не обижайтесь, мы обязаны спросить.

Допрос продолжался довольно долго, поскольку в офисе губернатора тоже тянули время. Во дворце бракосочетаний на окраине Коронета не знали всех тонкостей семейной ситуации Трауна, но в офисе Саррети они были отлично известны. Никому не хотелось связываться с потенциально опасной ситуацией. В конце концов у сотрудников дворца бракосочетаний кончились темы для разговора. Под дверями выстроилось несколько пар на роспись, и они вместе с гостями начинали шуметь. Затягивать дальше стало совершенно невозможно. Траун и Пеллеон с невозмутимым видом ждали, когда же на их свидетельстве о заключении брака поставят штамп с имперским гербом и загрузят в базу данных. Младшие сотрудники поглядывали на старших, а старшие вели немую беседу с помощью мимики и встревоженных взглядов с начальницей. Эта немолодая дама за свою карьеру поженила и развела так много пар, видела так много радости и горечи в глазах брачующихся, что сама решила остаться холостой. Но за все годы ей еще не доводилось встречать такую гармоничную в своем отрешенном спокойствии и самоуверенности пару, как Траун и Пеллеон. Они не торопили. Они не спорили. Они не запугивали. Они пришли сюда с четким осознанием собственной правоты.

Наконец, начальница не выдержала. Она взяла бланки, подписала все положенные копии, на каждую поставила печать и распорядилась внести их в базу данных. Вручая готовые свидетельства в руки Трауна и Пеллеона, она по старой привычке сказала: «Можете поздравить друг друга». Траун и Пеллеон, которые «поздравляли друг друга» едва ли не половину прошлой ночи, усмехнулись и на пару секунду соприкоснулись губами. После этого с формальностями было покончено раз и навсегда. Теперь только смерть да воля императора могла их разлучить.

Цедакур громко вздохнул и, не заботясь больше о приличиях, спросил сотрудников дворца бракосочетаний:

— Где у вас тут ближайший освежитель?

Chapter 38 Chapter Text

Воспламеняющего с новой силой
Напрасно я искал в стране родной,
Она застыла в равнодушьи грубом…
Луиш де Камоэнс

Довольно, что о нем всю жизнь скорбеть я буду,
А разбирательство послужит только к худу:
Его не воскрешу, но, может быть, найду
В колодце истины еще одну беду.
Жан Расин

По возвращении на Корусант Траун начал прощупывать почву и готовиться к путешествию в Доминацию чиссов. Посольство Доминации крайне неохотно выдавало визы. Даже туристические. Даже для желающих навестить семью. Даже на несколько дней. Желающему попытать счастья в визовом отделе предлагали заполнить анкету на одиннадцати листах и раскрыть всю свою подноготную. Скачать анкету можно было на сайте посольства, но затем ее требовалось распечатать в трех экземплярах на настоящей бумаге. В Доминации настоящая бумага являлась основным носителем информации, но в Империи она стоила неимоверно дорого. Так что хотя бы попытаться попасть в Доминацию могли только сливки имперского общества. Для тех, кто прошел этот шаг, видовой отдел подготовил следующую ловушку — анкету полагалось заполнять на чеуне. Это автоматически отсеивало все население Империи, кроме членов правящей семьи да немногих их близких знакомых, которых они обучили чеуну. Устный чеун давался Пеллеону с трудом, как и всем людям, но писал он вполне сносно и хорошо овладел грамматикой. Однако ему по-прежнему не хватало слов для описания таких тонкостей бытия, которые требовались для анкеты. Над анкетой они с Трауном работали вместе. Не единожды случалось такое, что тот или иной вопрос ставил Трауна в тупик. Тогда он задумывался на время, замирал в поисках подходящего термина. Гилад его не торопил. Хоть и носитель языка, Траун пользовался чеуном лишь для разговоров с братом и для обучения племянников письменной речи. Оба принца так и не овладели разговорным чеуном. Тамис после смерти брата и вовсе забросил занятия, заявив, что ему больше не с кем говорить по секрету. Немудрено, что Траун запамятовал некоторые редко употребляемые в речи слова и юридические термины. Кроме того, сама возня с анкетой была унизительна. Траун давно принадлежал к категории тех, кто не заполняет бланки и формуляры, а просто велит организовать для них то или это, а анкетами занимались подчиненные. Он отвык просить разрешения на то, чего хочет. Он проклял эту анкету еще на первой странице, где требовалось указать имя заявителя. Карабкаясь к вершинам власти, Трасс не думал о связях с семьей Митт. Ему важно было сохранить жизнь, захватить трон, основать собственный императорский дом. О чиссах он вспомнил значительно позже. Когда ему потребовалось заполнить документы на получение визы, он переписал первую часть своего имени. Он выбрал значки, созвучные фамилии «Митт», но отличающиеся написанием. Без этого выходило бы, что он сам и члены его рода как бы подвластны патриарху семьи Митт. Такого Трасс допустить не мог. Проблема состояла в том, что он не удосужился сообщить брату о том, как именно меняет написание их имен на чеуне. Трауну пришлось рыться в столе императора, изучать черновики, в которых Трасс пытался прийти к желанному написанию, выбирать из нескольких вариантов наиболее вероятный.

Не меньшую сложность представляло написание имени Пеллеона. Браки между чиссами и представителями иных рас встречались в истории Доминации крайне редко. За всю историю их было зафиксировано не более дюжины. Одних инородных супругов принимали в чисские семьи, других — нет. Случаев было так мало, что устоявшейся практики формирования имен иноплеменников по чисскому образцу так и не сформировалось. Трасс, несомненно, все их знал, тогда как Траун никогда этим не интересовался. Опыт Трасса помог бы грамотно составить новое имя для Пеллеона. Но императора сейчас на Корусанте не было, а если бы и был, то отказался бы помогать сопернику. Пришлось Трауну справляться самому. Хотя они с Пеллеоном и поженились, но официально Гилада еще не включили в состав императорской семьи, следовательно, его имя не могло начинаться с «Митт». Траун крутил имя и фамилию мужа так и эдак, переставлял слоги местами, но все сочетания казались ему неблагозвучными. Гилад прервал его мучения, заявив: «Мне безразлично, как прозываться. Сделай так, чтобы чиссы могли это прочитать, и ладно». В конце концов они сошлись на варианте «Пелле’гил’адон», не самом красивом с точки зрения чиссов, но для них вполне удобочитаемом.

Они изрядно повеселились, пытаясь впихнуть в графу «Титулы/почетные звания» свои титулатуры. Графа «Поручитель» заставила их призадуматься. Кто мог поручиться, что они будут хорошо вести себя на территории Доминации? Скрепя сердце, Траун вписал имя брата в обе анкеты. Дальше — лучше. Требовалось указать адрес и информацию о недвижимости, которое может быть реквизировано в случае, если соискатели визы совершат преступление на территории Доминации. На всякий случай Траун и Пеллеон выбрали самые жалкие из своих поместий. Оба искренне не планировали нарушать законы другого государства.

Так, путем напряжения умственных и душевных сил за пару часов удалось заполнить анкеты. После этого Пеллеон вручил уложенные в папки и подписанные листы бумаги самому смышленому из своих адъютантов и отправил его в визовый отдел, где анкеты должны были проверить. Адъютант вскоре вернулся с двумя расписками на чеуне о получении документов. В них была указана дата визита, чтобы узнать результат рассмотрения — через две недели. Адъютант клялся, что в визовом отделе не встретил ни души, да и в целом посольство кажется необитаемым. Услышав об этом, Траун вздохнул. Чиссы славились своей закрытостью и дичились даже в сердце Корусанта.

Через две недели Траун и Пеллеон вместе поехали в посольство. Чтобы произвести впечатление, оба оделись в парадную форму, надели побольше наград, взяли спидер с гербами Империи на бортах и с флагами, эскорт побольше. С первого взгляда становилось понятно, что принц крови настроен на серьезный разговор. Траун ожидал ожесточенного сопротивления, и он его получил. Он нарвался на врага, тягаться с которым у него никогда не хватало сил, — с бюрократами.

Визовый отдел занимал несколько комнат в дальнем крыле здания посольства. Чтобы попасть туда, нужно было пройти через прекрасный дворик: журчащая вода, арочный мостик через изогнутый канал, миниатюрные павильоны, укрытые в тени раскидистых деревьев. Украшением посольства озаботился лично Трасс. Именно император выбрал самый престижный район Корусанта для размещения посольства, на средства Империи построил здание, разбил этот садик. Цветы и деревья во дворе были аккуратно высажены руками имперских рабочих и создавали изящный пейзаж с искусственным каналом и арочным мостом. Без помощи Трасса чиссам в лучшем случае удалось бы арендовать пустующий ангар в промзоне. Однако они не спешили выразить благодарность. Они оставались такими же надменными педантами, какими Траун их помнил. Он шел по садику, Пеллеон опирался на его руку. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только плеском воды в канале. Несомненно, сотрудники посольства знали, что к ним пожалует принц крови (и на данный момент регент), но никто не встретил его, не вышел поприветствовать. Они не потрудились хотя бы украсить здание к его приезду. Трауну давно все было ясно с соотечественниками, он расстроился лишь тому, какое впечатление чисское гостеприимство произведет на Пеллеона.

А Гилад остался равнодушен к чисскому пренебрежению. Едва они въехали в ворота посольства, он увидел, что все указатели и таблички на дверях написаны на чеуне. Такой подход сразу говорил, что чужим здесь не рады. И Пеллеон уже настроился на отказ.

Найти дверку с табличкой «Визовый отдел» на ней оказалось непросто. Приемная в отделе представляла собой узкую длинную комнату без столов и стульев. Рабочее место сотрудника посольства было отгорожено толстым стеклом с закрытым заслонкой окошком. Только ему полагалась роскошь сидеть за столом с компьютером, тогда как посетители обязаны были стоять. Пеллеон раскусил этот дешевый психологический ход и прошептал на ухо Трауну: «Теперь я понимаю, почему ваше государство называется Доминация чиссов. Потому что там живут одни манипуляторы и нагибаторы». Траун прикусил изнутри щеку, чтобы не улыбнуться. Ему показалось забавным, насколько точной являлась данная Пеллеоном характеристика. Именно так он сам охарактеризовал бы большинство синдиков и патриархов. Доминация чиссов действительно жила на манипулировании собственными гражданами и, если повезет, другими государствами, а также на запугивании потенциальных противников.

Сейчас рабочее место сотрудника визового отдела пустовало. Трауну и Пеллеону пришлось подождать стоя. Вокруг даже не на что было посмотреть: ни образцов заполнения документов, ни голофото живописных мест, ни рекламных буклетов для туристов, ни флага, ни герба. Только выкрашенные в унылый серый цвет ровные голые стены.

Наконец, из скрытой двери слева вышел немолодой чисс с двумя папками в руках. У него было такое выражение лица, словно он работает в штабе во время войны, которую его государство проигрывает, поражение неизбежно, его родные мертвы, его мир рушится — и Траун с Пеллеоном посреди всего этого как последняя капля. С тем же трагическо-торжественным видом чисс сел за стол, разложил перед собой обе папки, прочел про себя написанное на первом листе, вздохнул. Затем резким движением с громким стуком он отодвинул заслонку и гаркнул на чеуне в окошко:

— Приглашается Митт’рау’нуродо.

Будто он не знал или не видел, что Траун с мужем мается уже некоторое время прямо перед ним.

Проглотив это унижение, Траун подошел к сотруднику посольства. Тот окатил его таким взглядом, что не приходилось сомневаться: он считает разделяющее их стекло недостаточной мерой защиты от скверны и предпочел бы скрыться за стеной из дюрастали.

— Сожалею, мы не можем выдать визу ни вам, ни адмиралу Пеллеону, — сказал он, но в его тоне не было искренности.

Стоило развернуться и уйти. Стоило забыть о мечте вернуться в Доминацию. Стоило позаботиться о сохранении достоинства. Не стоило лезть на рожон. Но Траун решил уточнить:

— Почему?

— Из-за вашего статуса.

— Мои прежние прегрешения давно оплачены кровью врагов Доминации чиссов.

— Кровь здесь не при чем. Вы и адмирал являетесь военнослужащими Империи. По законам Доминации пребывание на ее территории военнослужащих другого государства запрещено ради общего блага. Не думаю, что мне нужно объяснять вам, что значит общее благо.

Может, такой закон действительно существовал. Вот только как объяснить тот факт, что Трасс уже дважды посетил территорию Доминации и оба раза его сопровождали солдаты и офицеры? Дело было не в законах. Посол использовал лазейку, дабы отказать Трауну. Пререкаться дальше не имело смысла. Сотрудник озвучил позицию посла Доминации чиссов, если не всего правительства. Однако Траун так легко не сдался. Он продолжал уговаривать, настаивать, просил назвать объективную причину, показать, что не так в их анкетах. На все предложения Трауна чисс в окошке отвечал одно: «Войдите в мое положение. Я лично не имею ничего против вашего возвращения, но я — низший чин и ничего не могу сделать». Исчерпав прочие варианты, Траун дошел до того, что попросил отправить запрос на встречу с самим послом. Неприветливый сотрудник визового отдела вздохнул, как бы говоря: «Ходят тут всякие, правду ищут». Однако он набрал несколько слов на компьютере и стал ждать. Судя по его отрешенному выражению лица, он не ожидал получить ответ в ближайшем обозримом будущем. К его удивлению, ответ пришел почти сразу.

— Господин посол примет вас, — кисло сказал он Трауну, скупо объяснил, как добраться до кабинета руководства, вернул папки с анкетами, захлопнул заслонку со щелчком.

— Что ж, пойдем поговорим с послом, хотя я сомневаюсь, что он передумает, какие бы доводы мы не привели, — предложил Пеллеон, мягко улыбнулся Трауну и взял его под руку.

Тут чисс снова распахнул заслонку.

— Нет! Господин посол примет не его, — крикнул он на чеуне и ткнул пальцем в Пеллеона, затем перевел палец на Трауна: — а только вас и только из-за того, что вы член правящей семьи. Объясните это своему сожителю!

Глаза Трауна вспыхнули от ярости. Он уже повернулся, чтобы высказать все, что он думает о сервисе в этом визовом отделе, но Гилад его удержал, предусмотрительно сжав локоть.

— Я говорю на чеун, ни к чему переходить на оскорбления, — бросил ему Пеллеон на чеуне.

Чисс крякнул, захлопнул заслонку и ушел за скрытую дверь, всем своим существом источая негодование.

— Прости, — сказал Траун со вздохом, поднес руку Пеллеона к лицу и коснулся его пальцев губами. — Не суди наш народ по одной паршивой банте. Вообще-то среди чиссов много милых и обходительных.

— Не сомневаюсь, ведь я знаю тебя, — улыбнулся Гилад. — А того мужика я в расчет не беру. Он в первую очередь не чисс, а чиновник. Чиновничество во все времена и во всех уголках галактики одинаково. Я подожду тебя в спидере. Постарайся не бить морду послу, что бы он не сказал.

Пеллеон вернулся в машину, а Траун пошел повидаться с послом. О после Томове он знал довольно много, хотя никогда не встречался с ним лично. Много лет назад Трасс писал диплом и проходил практику под руководством Томова, а затем работал в отделе дипломатических отношений, который тот возглавлял. Нельзя сказать, будто они подружились, — слишком велико было различие в их статусе и возрасте — но они неизменно находили общество друг друга приятным. Со слов Трасса, Томов однажды заявил ему: «Я всю жизнь искал ученика себе под стать, такого же хитрого, изворотливого и ядовитого. Думал, так и умру без достойного приемника. Но судьба послала мне вас, и я счастлив». Потом Трасс не раз повторял, что самым ловким ходам в политике и переговорах он научился у Томова и именно ему обязан своим успехом на дипломатическом поприще. Поэтому Траун представлял, что из себя представляет посол: хитрый, скользкий крючкотвор и педант.

Примерно таким Томов и оказался. Это был уже очень пожилой, почти совершенно седой чисс, но не утративший еще здравомыслия. Он целую жизнь провел в дипломатических баталиях между семьей Митт и всеми остальными. Несмотря на опытность, он, очевидно, довоевался до того, что получил назначение в Империю — настоящую почетную ссылку для добропорядочного чисса. С определенной точки зрения Траун и Томов оба являлись изгнанниками, разница только в том, что за первым этот статус закреплен официально, а за вторым — нет.

Манеры посла Томова отличались особым изяществом и величавостью. Он приветствовал Трауна по всем правилам чисского этикета. Кланялся он с удивительной для сухенького старика грациозностью. Его плечи казались худыми и хрупкими, но спина оставалась идеально прямой. Томов выпрямился без высокомерия, но и без скромной почтительности. После обмена приветствиями и благопожеланиями Томов выждал, чтобы Траун обратился к нему первым. И после того, как Траун кратко описал причину визита, посол произнес на чеун:

— Ваше императорское высочество почтили наше посольство визитом, и мы не забудем этой чести. Позвольте выразить надежду, что наш разговор раз и навсегда прояснит все тонкости сложившейся ситуации, и впредь никто не окажется в неловком положении.

Он говорил с мягким ксилльским акцентом, слегка растягивая гласные, что сразу добавляло его словам спесивости. В речи он намеренно не использовал местоимения «я», «мне», «мое», поскольку среди чиссов говорить от первого лица в присутствии лица с более высоким статусом считалось неприличным.

— Войдите в наше положение…

— Избавьте меня от этого. Как посол вы вправе выдавать визы самостоятельно.

— Да, но даже послы не могут действовать по своей инициативе. Как все сотрудники, послы следуют законам Доминации чиссов. И ни один посол не имеет права выдать вам визу, как бы того не хотел, иначе он станет преступником.

— Я понимаю, чего опасаетесь вы и наше правительство. Патриархи и синдики думают, что я хочу вновь устроить неприятности. Но это не так. Меня не интересует политика. Я прошу визу для личных дел.

— А что насчет дел флота Доминации?

— Моя главная цель — познакомить родителей с моим мужем, показать места, где мы с братом родились и выросли. Ничего более. Я не собираюсь затевать перевороты или участвовать в заговорах. Если не верите моему слову, я разрешаю отправить с нами сопровождающего для наблюдения.

— Как можно сомневаться в словах члена императорской семьи! Однако ваш визит многих смутит. Вам станут делать визиты. Вас могут попытаться использовать в своих целях, даже если вы того не желаете. Не говоря уже о том, что вам могут высказать нечто неприятное. С какой стороны не смотри, ваш визит создаст напряжение в Доминации чиссов. Невозможно такое допустить. Конечно, раз вы так просите, мы можем написать на Ксиллу, объяснив ваши обстоятельства. Но не рассчитывайте на многое.

Траун пробовал убедить его, но посол ловко парировал любые доводы. Недаром Томов столько лет курировал всю дипломатию семьи Митт. Во время «картографической экспедиции» Траун поднаторел в искусстве переговоров, но он привык иметь дело с более-менее образованными военными лидерами и вождями племен. С ними договориться было несказанно легче. Этот матерый дипломат оказался Трауну не по зубам, и гранд-адмирал предпочел отступить, сохранив достоинство. Провожая его, Томов заверил, что сразу же напишет на Ксиллу и даже отправит ему копию письма. Пришлось удовлетвориться этим.

На обратном пути во дворец Пеллеон как мог утешал Трауна. Он уверял, что не так уж сильно он на ту Ксиллу хотел, что чиссам же хуже, раз они отвергают Трауна. И обещал найти иной способ познакомиться с родителями мужа. Траун оценил его поддержку, но оставался мрачен.

— Дело не в том, что нам отказали в выдаче визы, хотя это и неприятно. Я не смог выполнить обещания медового месяца. Вот что унизительно, — объяснил он.

— Ты не смог этого сделать не по своей воле. Иногда приходится отступать. Не силой же захватывать Рентор и Ксиллу ради экскурсий.

— Но я должен был.

— Что особенного в обещаниях медового месяца?

Траун рассказал об этой традиции чиссов, не скрывая ничего. Пеллеон выслушал его очень внимательно, уточнил:

— Любое желание?

— Да.

— Что, если я захочу одну из лун Корусанта?

— Я ее куплю и подарю тебе.

— А если я попрошу что-нибудь унизительное? Например, чтобы ты прислуживал мне как паж, ноги мне мыл и сапоги начищал.

— Я сделаю. Заботиться о тебе, обеспечивать твой комфорт — это не повинность, а удовольствие. И против твоих ног я ничего не имею, — Траун многозначительно улыбнулся.

— Что, если я захочу узнать правду, о том, что ты прежде скрывал от меня, и попрошу говорить искренне? Расскажешь?

— Расскажу.

Именно этого Траун и опасался, но понимал неизбежность такого разговора. Он сам допытывался до личных тайн Пеллеона, контролировал все сферы его жизни, и наивно было бы ожидать, что Гилад не ответит тем же.

Гилад взвесил его слова и сказал:

— Это не дорожный разговор. Обсудим все по возвращении во дворец.

Траун согласился, но в глубине души хотел, чтобы спидер ехал помедленнее. Он не привык обнажать душу по запросу. В прошлом, когда он рассказывал о своих семейных тайнах, о некоторых связанных с Трассом делах, Гилад воспринял те истории не очень хорошо. Более того, он принимался объяснять, насколько ужасно и дико многое из того, что Траун привык считать нормой их с братом жизни. Например, любящие братья не пытаются друг друга подставить и отравить «ради дела». Например, спать с родным братом — плохо. Если с первым Траун был в целом согласен, то во втором сомневался. Что дурного в том, что они с Трассом спали вместе? Они никому не мешали, не вредили, не могли родить больных детей. Но Пеллеон продолжал уверять, что это неправильно и в будущем принесет одни проблемы. Они обсуждали это довольно давно, и тогда Траун ему не поверил. Уже много лет Трасс только тем и занимался, что изводил себя ревностью, плел против Пеллеона интриги да изобретал новые и новые способы испортить Трауну и Гиладу жизнь или рассорить их. Так что в итоге Траун был склонен признать изначальную правоту Гилада. Пока Трасс находился рядом, ненависть заполняла гноем его сердце, пожирала все доброе и светлое, что у него было. Злоба отнимала у Трасса любовь к жизни, не давала ему радоваться и наслаждаться своим положением. Из-за ненависти Трасс искажал заложенные в его характере добродетели, заставлял себя делать то, что ему не нравилось, принуждал себя тратить силы на зло вместо добра. Все чаще Трасс говорил правду так, будто лгал, а его ложь звучала как правда. Даже родной брат не всегда отличал одно от другого. В какой-то степени Траун сочувствовал брату, но не мог облегчить его муки. Одно время он намеренно держался с Трассом холодно, дабы охладить пыл его страсти, но добился прямо противоположного. Озлобленный, двуличный, жестоко любопытный, с опустошенной душой, сходящий с ума от любви и ревности Трасс представлял в глазах Трауна зрелище столь же жалкое, сколь и пугающее. А ведь Трасс еще не знал, какой сюрприз Траун ему подготовил, — пополнение в венценосном семействе по браку… Воистину Траун надеялся, что Гилад спросит его о каких-нибудь военных делах, а не о том, что связано с Трассом.

Когда они остались наедине во дворце, Пеллеон задал свой вопрос:

— Почему ты был так жесток с Трассом на похоронах и в последующие дни? Это уже давно меня мучает.

— Он сделал кое-что и заставил меня в этом участвовать. Есть вещи, которые мужчина должен делать сам, ни на кого полагаясь.

— Ты меня заинтриговал. Что он мог сотворить, что ты так обиделся?

Траун повернулся к нему и несколько секунд изучал его лицо, не то решая, можно ли ему доверять, не то размышляя, как он воспримет новость.

— Тесин умирал, это каждому было ясно. Лекарства не помогали, жизнь стала для него мучением. Трасс облегчил его муки, — начал он со вздохом.

— Пожалуйста, не говори, что он сделал то, о чем я подумал.

— Не знаю, о чем ты думаешь. Трасс сделал то, что должен был, но не смог сделать этого один. Главное пришлось совершить мне.

— Звезды, Рау… Тесин был ребенком. Более того, его собственным ребенком! Будущим Империи! Как может править тот, кто убивает своих детей?!

— Пожалуйста, говори тише.

— Как может править тот, кто убивает своих детей? — шепотом повторил Пеллеон.

— По крайней мере, сейчас Тесин больше не страдает.

— Ты меня пытаешься убедить или себя?

— А что еще мне остается делать? Признать, что я так зол на Трасса, что эта злость затмевает собой все и не дает мне скорбеть о Тесине как полагается? Что я ненавижу его и себя не меньше?

— И не ты один! Как он мог? Как ему такое в голову пришло? Да что вы за люди такие? — Гилад понял, что сказал глупость, и бесполезно мерить чиссов человеческими мерками морали и нравственности. — Это уму непостижимо! Он снова тебя подставил, как тогда на Ифланде. Он заставил тебя… Я бы его… Я бы… Ох!

Задыхаясь, Пеллеон тяжело плюхнулся на ближайшую оттоманку и схватился за сердце. Не то пытался выровнять дыхание, не то старался справиться с внезапно пронзившей сердце болью. Траун стремительно приблизился к нему, дал выпить воды, смочил носовой платок и промокнул раскрасневшееся от гнева лицо Гилада. У него сжалось сердце от волнения о здоровье мужа, и все прочие мысли исчезли. Некоторое время Пеллеон приходил в себя от потрясения, полулежа на оттоманке. Хотя Траун неоднократно предлагал позвать меддроида, Гилад и слышать об этом не желал. Наконец, его дыхание выровнялось, а цвет лица стал более естественным. Очень спокойным голосом Пеллеон произнес:

— Он совершил преступление, Рау. И это не просто какие-то политические разборки ради защиты власти.

— Знаю. Хочешь попытаться обвинить императора? Не рассчитывай на тихую кончину. Я потерял племянника и не готов сейчас потерять еще и тебя.

— Трасса боятся, потому что ИСБ кормится с его руки. Но это лишь горсть людей, а у тебя есть флот.

— Эмоции затмевают твой разум. Я не допущу еще одной гражданской войны, даже если бы мне пришлось похоронить сотню племянников.

— Я не призываю к войне. Я говорю о тихой бескровной передаче власти.

— Тамис все равно еще слишком мал, чтобы править.

— Я не его имел в виду.

— Знаю. Не продолжай. Даже теоретические разговоры об этом — измена. Если люди Айсард в наше отсутствие поставили здесь жучки, то сейчас она наверняка потирает руки.

Гилад не стал спрашивать, свергнет ли Траун своего брата, если он его об этом попросит, если назовет это главным желанием медового месяца. Он и без этого знал, что именно так Траун и поступит, что бы он там не говорил. И какое-то время Траун даже был бы рад такому исходу. Однако затем он возненавидел бы Гилала за то, что лишил его самого близкого родственника, как сейчас ненавидел Трасса за убийство Тесина. Подобной судьбы Гилад не хотел. Гнев вытеснил в его сердце остатки жалости к Трассу, и он стал обдумывать иные способы призвать императора к ответу. Пока что это казалось непосильной задачей. Император был очень популярен в народе, и его смещение не поддержали бы. Военный переворот может опираться на силу бластерных винтовок лишь до определенного предела. Если за это время не обрести милость народа, то и самые преданные офицеры, и солдаты начнут сомневаться. В верность своих людей Траун верил безусловно. Ему удалось внушить воинам, что он их любит и ценит. Солдаты редко сталкивались с таким отношением. Прежние командиры считали их отребьем, которое нужно жестко вымуштровать, бросить в бой и забыть, как только они погибнут или перестанут представлять собой полезный ресурс.

Кто еще мог поддержать военный переворот и дальнейший суд над императором? И кто потом мог использовать это как полезный прецедент? Ответ очевиден — бывшие повстанцы. Их рассуждения ясны: если можно предать суду одного императора, то можно и другого, а гранд-адмирала — тем более. При мысли об этом Пеллеон спохватился. До чего он дошел, раз планирует свержение императора руками мужа? Как подобная идея вообще могла возникнуть у него в голове? Он жизнь положил на что, чтобы навести порядок в Империи, а теперь размышляет, как бы этот порядок разрушить. При Палпатине, далеко не милосердном правителе, он не позволял себе задуматься о подобном. Но Палпатин, при всех своих недостатках, не доходил до того, чтобы убивать маленьких детей из собственного рода. Или доходил? Мысли Пеллеона спутались. Отчего-то он никогда раньше не задавался вопросом, что случилось с семьей Палпатинов на Набу. Как все благородные набуанские фамилии, род этот был весьма разветвленным. Однако в течение почти двадцати лет правления Палпатина в публичном пространстве не появлялось сообщений ни о каких родственниках императора. Любой пришедший к власти человек неизменно пристраивал родню на хлебные должности. Таков уж порядок вещей. Палпатин продвигал сторонников, но не родственников. В то время, вспоминал Пеллеон, стоило ему задуматься о том, как странно, что Император не показывает подданным родных, на его разум словно опускалась завеса, и он решал, что это не так уж важно. А теперь это показалось ему подозрительным. Может, в традициях правителей убивать родных? Иначе почему ни один племянник или кузен Палпатина не объявился после битвы при Эндоре? Почему не потребовал трон себе, не предъявил прав на корону? Империя тогда находилась в таком состоянии, что советники, моффы и высшие офицеры пошли бы за любым, в ком текла хоть капля крови Палпатина. Но никто так и не объявился, не считая пары аферисток, выдававших своих сыновей за детей Императора, однако их обман быстро раскрылся. Так где же все набуанские аристократы, связанные с Императором узами крови? До сих пор о них ни слуху, ни духу. Пеллеону подумалось: «Может быть, для правителей нормально убивать своих детей и родных, и Трасс вовсе не является исключением? Как бы поступил Трасс в иных условиях? Вероятно, так же, потому что он жесток, хорош в интригах и не ведает жалости к тем, кто подрывает иллюзию его величия. Это позволяет ему сохранять любовь и почтение народа. Он возвышается над всеми разумными существами, вся Империя его обожает. Но у него нет сердца. Он, может, и большой политик, но и негодяй не меньший. Должность императора ему помогает, позволяет устроить все наилучшим образом, рационально, спокойно и без свидетелей». При мысли об этом Пеллеону захотелось собрать всех, кто ему дорог, и спрятать их подальше и понадежнее, чтобы ни Траун, ни Трасс никогда до них не добрались. Говоря откровенно, у него отпало желание и дальше копаться в тайнах семейства Митт.

Траун сидел рядом с Гиладом, обнимал его и утешительно гладил по плечу. Он дал Пеллеону время смириться с полученной информацией и вдруг сказал:

— Гил, ты ведь знаешь, что я мог взять власть в свои руки, причем не единожды?

— Еще бы. Кумушки готовы рассказать это любому, кто согласен слушать.

— Тогда ты должен знать, почему я отдал трон Трассу. Моя первейшая забота — флот и армия. Я не могу позволить себе отвлекаться на ерунду, вроде благотворительных ярмарок и придворного этикета. Трассу все это нравится, он любит быть на публике. Честно говоря, он намного лучше меня знает, откуда взять деньги на нужды государства. Трасс думает, что использует меня для запугивания врагов, но на самом деле это я его использую для наладки работы государственной машины. Вот во что вылилось наши отношения.

Траун вздохнул, как под весом целой Вселенной.

— После убийства Тесина он утратил моральное право на власть, — глухо, словно обращаясь к самому себе, произнес Пеллеон.

— О том никто не знает. Тесин умер от болезни, и дело закрыто. Никто не виноват. Не имеет значения, кто что сделал. Важно только, что общество думает. В глазах народа, наоборот, я — аморальная личность. Живу с тобой без брака, трачу на тебя миллионы, сделал твоих друзей своими фаворитами… А император чист и светел, даже детей завел, не замаравшись об секс. Но скоро все изменится. Скоро мы официально объявим о нашем браке, и тогда никто больше не посмеет бросить оскорбление в твой адрес. И ты получишь достаточно политического веса, чтобы влиять на решения на государственном уровне. Я поддержу тебя, и вместе мы сможем контролировать Трасса. То, что ты принял за подготовку к военному перевороту, является просто подстраховкой. Я не собираюсь свергать брата, разве только он не оставит мне иного выбора. Я попытаюсь уговорить его признать наш брак. Если не получится, то постараюсь его запугать. Если и так не выйдет, вот тогда…

Траун не закончил, но Гилад и так знал, что их ждет.

— Будем надеяться, Трасс проявит достаточно здравомыслия еще на первом этапе, — сказал Пеллеон, заранее зная, что император скорее умрет, чем уступит ему брата, тем паче трон. Причем умереть император предпочел бы показательно, дабы стать мучеником в глазах подданных и осложнить Трауну правление.

Начиная отношения с Трауном, Гилад не знал, с какой семейкой связывается. В минуты, подобные этой, ему казалось, что жить было бы проще, если бы он вовсе не знал Трауна.

Томов не обманул. Тем же вечером Траун получил скан-копию письма посла. Он еще никогда не видел такого великолепного, немного старомодного почерка. Текст письма был весьма лестным для Трауна и раскрывал всю чистоту и искренность его намерений. Эстетические восторги сходили на нет из-за того, что письмо было написано от руки на настоящей бумаге, скреплено подписью и печатью посла, помечено знаком дипломатической почты и отправлено с курьером, который вылетел с Корусанта на обычном рейсовом судне. Электронные сообщения шли на Ксиллу очень долго, несмотря на установленную Трассом сеть ретрансляторов. А курьер добирался до столицы Доминации в разы дольше, особенно, если заблудится по пути (или заявит, что заблудился). Затем еще обсуждения в Синдикурии, утверждение решения, обратное путешествие… На все это ушли бы месяцы! За это время Трасс успеет вернуться и навести порядок в своей семье — на это и рассчитывал Томов. Траун понял, что им с Гиладом не видать ни Ксиллы, ни Рентора.

Chapter 39 Chapter Text

Позади тебя осыпались на землю —
Ах, друг мой, то не лепестки цветов,
Но осколки моего сердца.
Са Му-Жун

Трудно вдруг перестать любить, если любишь так долго.
Трудно, но надо: пойми, в этом спасенье твое.
Это твой долг перед собой, и этого нужно добиться.
Сбрось этот груз с души! Можешь, не можешь ли — сбрось!
Катулл

В своем грандиозном турне император задержался дольше, чем изначально планировал. Зато вернулся он посвежевшим и помолодевшим. Он будто светился изнутри, и это лучше любых слов говорило о том, что ему удалось сразить чисское общество своими роскошными нарядами и прическами. Когда Трасс вернулся во дворец, Тамис и придворные, как в прошлый раз, устроили ему трогательную сцену встречи. Траун наблюдал, как брат обнимается с сыном и принимает льстивые речи придворных. Он не находил в себе сил сразу обрушить на Трасса известие о своем браке. Он знал, что очень скоро дела Империи и придворные интриги испортят Трассу настроение и цвет лица, и ему не хотелось становиться первым номером в списке неприятностей. Тем не менее, он в тот же день сообщил брату об отказе в выдаче им с Пеллеоном виз для посещения Доминации и попросил его надавить на посла. Как и следовало ожидать, Трасс взорвался гневной отповедью. По его лицу можно было изучать все оттенки выражения уязвленного достоинства. За брата он еще готов был похлопотать, но за его любовника — ни за что на свете. Траун едва не поправил его относительно нового статуса Пеллеона, но пока придержал новость. Он надеялся подгадать идеальный момент для того, чтобы сообщить об этом, тогда как такого момента не существовало в принципе. Впрочем, Трасс тоже считал, что негоже ругаться в первый же день после долгой разлуки, сдержал гнев и пригласил Трауна вечером на дегустацию привезенных им из Доминации вин. Император сразу оговорился, что приглашение строго на одно лицо, он не желает видеть Пеллеона в своих покоях и отлить для него немного вина на пробу тоже не даст. Как не было Трауну тоскливо проводить хоть один вечер без обожаемого мужа, он согласился. Так он мог попытать удачу. Возможно, полагал он, под действием винных паров Трасс окажется более сговорчивым и примет изменения в его личной жизни.

Надежды Трауна должны были рухнуть, как только он переступи порог покоев Трасса и увидел, как тот вырядился. На Трассе была накидка из алого шелка с длинными рукавами с разрезом и шлейфом. Подол накидки был расшит в несколько слоев цветущими ветвями. Их становилось все меньше по мере подъема для того, чтобы подчеркнуть тонкую талию императора, будто для этого недостаточно широкого пояса из золотой парчи с таким же узором и подвесками из жемчуга размером с палец. Подобные накидки полагалось носить поверх нижнего платья или хотя бы рубашки, но Трасс пренебрег условностями и надел ее на голое тело. При каждом движении шелк перетекал, скользил по коже, подчеркивая гладкие, красивые мускулы на руках и изящные изгибы тела. Если опустить глаза в глубокий вырез, можно было ясно увидеть красивые ключицы и прекрасную фигуру, хотя мышцы Трасса никогда не были такими же рельефными, как у Трауна. Подобные наряды Трасс одно время очень любил, поскольку полы накидки было легко задрать и заняться чем-нибудь более интересным, чем ведение беседы. Длинные распущенные волосы спадали на плечи и стелились по полу. Трасс настроил освещение в покоях так, чтобы его волосы отливали синевой столь ярко, что их скопление становилось похоже на темный манящий омут. Для личной встречи Трасс предпочел обойтись без макияжа, сочтя собственную красоту достаточным украшением. Алую подводку для глаз, тушь, пудру он оставил для официальных выходов. На его губах блуждала соблазнительная улыбка, не достигавшая, однако, глаз. В алых глазах Трасса пылала столь неприкрытая похоть, что Траун почувствовал себя липким под этим взглядом и захотел принять душ. Принимаемые императором соблазнительные позы могли очаровать любого.

Траун сразу понял, что брат пригласил его не вина дегустировать, а в отчаянной надежде провести ночь вместе. Но это в планы Трауна не входило. Разумнее всего было бы сразу же уйти. Однако поступить подобным образом означало проявить полное неуважение. Кроме того, Траун давно не пил чисских вин. Бутылки со знакомым с юности дизайном стояли на низком столике в гостиной императора и так и манили. Из чувства сентиментальности Траун остался. Он пришел пить вино и сосредоточился на вине, а двусмысленные намеки брата упорно игнорировал. Вместо того, чтобы отвечать на его многозначительные взгляды, Траун уставился в свой бокал, выспрашивал подробности турне Трасса по Доминации: на каких планетах он побывал, кого из знакомых встретил, как у них дела и так далее. Подливая вино, Трасс рассказывал о поездке с юмором, вспоминал любопытные и трогательные моменты. Давно братья не говорили так легко и искренне. Траун успел забыть, каким талантливым рассказчиком является его брат. В некоторых местах рассказа тон его голоса вдруг становился мягким и соблазнительным, будто кто-то игриво провел по ладони мягким лепестком. Однако Траун не дал себе поддаться очарованию момента. Уж он-то помнил, что именно хорошо подвешенным языком, вкрадчивостью, изящными манерами Трасс когда-то покорил сперва жену патриарха Тоораки, а затем и его самого. Видимо, и Трасс вспомнил о старых уловках, раз решил опробовать свои чары на брате. Траун сам не заметил, как Трасс перебрался из кресла напротив к нему на колени. Еще пара бокалов вкупе с колкими замечаниями в адрес прежних врагов, у которых ныне поредели и побелели волосы, — и руки Трасса вполне могли оказаться в штанах Трауна. Через это братья проходили, когда были совсем юнцами и потом еще неоднократно. Раскусить тактику Трасса не составило проблемы.

Осторожно сгрузив брата с колен, Траун встал будто бы за другой бутылкой вина, открыл ее, налил свернувшемуся в кокетливой позе Трассу, затем себе и сел в кресло напротив. Пришлось императору начинать осаду заново. Но Траун такого шанса ему не предоставил — он снова завел разговор о визах, о том, как хотел бы показать Гиладу чудеса их родины, как жаждал повидать родителей. Трасс сжался в кресле точно змея и глянул на него так, будто хотел отходить кнутом. Его ненависть к сопернику была совершенно очевидна в этот миг. И он снова заявил, что не будет помогать с визами. И разрешения на брак не даст, так что Траун мог не тратить силы на уговоры. Траун пригубил вино, прикрыл глаза, будто полностью сосредоточился на вкусе, а затем спросил:

— Рас, скажи, помнишь ли ты тот день, когда я получил звание гранд-адмирала? Помнишь ли церемонию во дворце и банкет после нее?

— Конечно, помню. Это был один из самых счастливых дней в моей жизни… до определенного момента.

— Тогда ты наверняка помнишь и то, как сетовал на скверный характер Палпатина, как жаловался, что он не дает нам хоть один день насладиться радостью. Так вот, сейчас по отношению к нам с Гиладом ты ведешь себя точно так же.

Внезапно Трасс крикнул так яростно, что Траун содрогнулся:

— Да как ты смеешь?! Неблагодарный! У меня ничего общего с Палпатином! Он бы давно приказал снести башку твоему Гиладу и тебе заодно. Я никогда ему не уподоблюсь.

— Не могу с этим согласиться. Ревность сведет тебя с ума.

— А кто же в этом виноват? Возможно, кому-то здесь не стоило давать поводов для нее и унижать меня на глазах всего двора?

— Что ты такое говоришь? Мы с Гиладом относимся к тебе с почтением, которого ты заслуживаешь.

— Немного же я, однако, заслуживаю. Каждому при дворе вплоть до дроидов-уборщиков известно, что я против ваших отношений. Но ты все равно всюду таскаешь этого человека за собой, словно раздражающую обезьяноящерицу. И я каждый день терплю от тебя эти унижения — от того, кто больше других должен бы любить, защищать и поддерживать меня — слышу смех и шепот за спиной. Надо мной смеются, Рау! Говорят, я не в состоянии приструнить тебя.

Мягко, нисколько не изменившись в лице, Траун спросил:

— Ты закончил свой монолог?

— Что?

— Я пришел выпить с тобой, а не смотреть, как ты разыгрываешь передо мной сцену из голодрамы. Будь осторожен, Рас. Возьми власть над своими эмоциями, пока они тебя не захватили. Касайся дело только нас с тобой, я бы не беспокоился. Но ты теперь император. Во всем ты должен руководствоваться расчетом и здравым смыслом. Вместо этого ты действуешь под влиянием чувств. Ты противишься разумным предложениям Гилада из упрямства и ревности, и от этого страдает флот. Этого я не потерплю. На досуге проанализируй свои поступки за последнее время и посмотри на них со стороны. Надеюсь, ты придешь к правильным выводам. На том прощаюсь. Доброй ночи, Рас.

С презрительной гримасой Траун одним глотком осушил свой бокал, встал и собрался уходить. Но Трасс накинулся на него с обвинениями:

— С годами в тебе не осталось ни капли признательности ко мне. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, ты всегда был неблагодарным. Как я не старался тебя обрадовать, исполнял все твои желания, удовлетворял все капризы, ты ни разу не поблагодарил меня. Я никогда не слышал от тебя искреннего «спасибо». Получив желаемое, ты просто кивал, улыбался и уходил играть с новым приобретением. А я жил этими твоими улыбками. Но больше не стану. Слышишь? Хватит с меня!

Последние слова он произнес удрученно скорбным голосом и бросил на брата взгляд, в котором гордость тщетно боролась с отчаянием. Кто-то другой стал бы утешать его. Но Траун знал брата слишком хорошо: он проверял, возымел ли его спектакль желаемое действие. Потому Траун равнодушно сказал:

— Ты слишком остро на все реагируешь.

— А как еще я должен реагировать? Посмотри, чего я добился. Все это — для тебя. Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти ради того, чтобы мы могли быть вместе. И как ты меня отблагодарил? Притащил какого-то старого жирдяя в свою постель и ждешь, что я буду радоваться.

— Ты несправедлив к нему.

— Да. Но знаешь что? Жизнь несправедлива. Правители несправедливы. Если бы было иначе, галактика была бы совсем иной. Но это не так. И я не откажусь от тебя. Нет, Рау, даже не мечтай, что я отойду в сторонку и стану смотреть, как вы милуетесь.

— Мы всегда были вместе, Рас, всегда полагались друг на друга, всегда знали, что никому больше не можем доверять. Но так быть не должно. Раньше мы от отчаяния цеплялись друг за друга. Времена, наше положение, мы сами изменились. Думаю, пора двигаться дальше. Если уж на то пошло, я считаю, что нам…

С перекошенным от ужаса лицом Трасс бросился к нему, зажал рот руками и крикнул:

— Молчи! Не смей этого говорить!

Траун убрал его руки от своего лица и закончил:

— Нам вовсе не стоило начинать наши отношения, а оставаться просто братьями. Именно так я собираюсь относиться к тебе впредь — как к дорогому брату, другу детства.

— И ничего больше?

— И ничего больше.

Трасс встретил взгляд Трауна, наполненный жестокой решимостью и одновременно печалью. Мужество покинуло его, и он опустил глаза.

— Ты… ты пойдешь к нему? — чуть ли не всхлипывая спросил Трасс.

— Зачем говорить вслух то, что мы оба знаем? Я больше не люблю тебя. Когда ты уже успокоишься?

Выстрел в грудь не мог бы так поразить Трасса, как эти холодные злые слова, с раздражением брошенные ему в лицо.

Траун еще раз холодно пожелал брату доброй ночи, повернулся и направился к двери. Но Трасс бросился к нему, обхватил брата руками, прижался к его спине и проскулил:

— Пожалуйста, останься со мной. У меня нет никого дороже тебя.

Осторожным, но уверенным движением Траун расцепил его руки, высвободился из объятий.

— Прекрати, — строго сказал он. — Ты себя позоришь. Нужно же иметь хоть каплю самоуважения.

— Ложь! Это не ты! Ты не можешь так думать! Это все Пеллеон, да, Пеллеон внушил тебе такие мысли, поганый моралист!

— Не приплетай сюда Гила. Честное слово, ты произносишь его имя чаще, чем я. Можно подумать, что именно ты в него влюблен.

Трасс тряхнул головой, и его волосы, небрежно откинутые назад, рассыпались по полу. Густые, пышные, они красиво блестели, и ни одна спутанная прядь не нарушала их великолепия. Несомненно, равных ему не нашлось бы в целой галактике. Он начал ходить по комнате вокруг брата, безучастный ко всему, кроме своего страдания, и красота его, ничем не приукрашенная, казалась еще совершеннее, чем во время торжественных выходов на Корусанте. Трасс бродил, бормоча:

— Я отказываюсь. Нет. Нет. Я не буду этому верить. Это пройдет. Все пройдет. Этот подонок задурил тебе голову и настроил против меня. Парк был такой же. Он тоже пытался оговорить меня, он меня ненавидел.

— Не без оснований, — возразил Траун. — Ты устроил геноцид от моего имени.

Однако Трасс не слушал его и продолжал:

— Все, все твои мужики пытались нас рассорить. Где ты их только находишь? Даже Кар'дас, мелкий гаденыш, он тоже настраивал тебя против меня.

— Ты сообщил Ар'алани, что я собираюсь нарушить законы Доминации чиссов, и нисколько этого не скрывал. Не вини Жоржа за последствия собственных решений.

— Ну ничего, ничего, я подожду. Все эти ублюдки тебя бросили, и Пеллеон ничем не лучше. Вот увидишь, он еще такой подарочек тебе преподнесет, что мало не покажется. И когда ты снова обосрешься, именно я буду разгребать твое дерьмо, а не Кар'дас, не Парк, не Пеллеон. Ничего, ничего, мы еще повоюем.

Траун терпеть не мог сцен. Весь поток сознания брата, состоявший из брани и мрачных пророчеств примерно в равных долях, он слушал с нескрываемой скукой. Когда Трасс, наконец, выдохся и ненадолго прервал свои угрозы и оскорбления, он сказал очень спокойно:

— Рас, ты не в себе. Понимаю, сейчас тебе трудно принять то, о чем я говорю. Обдумай это на досуге. Доброй ночи.

Траун хотел уже уйти, но Трасс подскочил к нему, ухватился за воротник кителя и заговорил злобно, в исступлении:

— Стоять! Ты мой по праву рождения, ты принадлежишь мне. Мы связаны кровью. Такую связь не разорвать. Ее можно только перерезать. Я скорее убью тебя, чем отдам кому-то другому.

— Да ты совсем обезумел.

Траун ухватил его за запястья, без снисхождения оторвал его руки от своей одежды, повелительным жестом отстранил от себя брата, развернулся и ушел.

— Куда ты собрался? — крикнул ему вслед Трасс.

— Домой.

— Твой дом здесь!

— Мы оба знаем, что это не так.

— Ты никуда не пойдешь. Я не пущу тебя к нему, я… Да я скорее убью тебя!

— Ну попытайся.

— Стой! Я тебя не отпускал! Я приказываю!

Видя, что брат и не думает притормаживать, что он открыл дверь и вышел в коридор, Трасс крикнул что было сил:

— Стража! Задержать!

В дверях тут же выросли двое дежуривших у покоев императора штурмовиков. Поскольку приближалась очередная годовщина смерти Палпатина, Трасс отпускал гвардейцев по вечерам для подготовки. Штурмовики преградили Трауну дорогу. Однако вид у них был не слишком уверенный. Траун повернул голову вполоборота к брату и снисходительно произнес:

— Ты можешь удержать меня силой, можешь посадить под домашний арест. Можешь бросить в тюрьму, если хочешь. Но ничто не изменит моих чувств и мыслей.

Он обратился к штурмовикам:

— Дайте пройти. Меня ждут.

Солдаты привыкли на равных подчиняться приказам братьев. Мысли императора и гранд-адмирала во всем сходились. Получив два противоположных приказа, штурмовики растерялись. Что бы ни произошло между братьями этой ночью, дело серьезное.

— Ваше величество, какой приказ? — произнес один из штурмовиков.

Взмахом руки Трасс велел пропустить брата и бросил ему в спину:

— Ты еще вернешься ко мне. На коленях приползешь и будешь молить, чтобы я принял тебя обратно!

— Я скорее отрежу себе ноги.

Не такого ответа ждал Трасс. Он надеялся на продолжение спора, возможно, на последующее примирение в постели. Он успел позабыть, что брат не любит выяснять отношения, не терпит сцен, а его запала в ссорах хватает ненадолго. Глядя, как брат удаляется, не обернувшись, Трасс испытал такой приступ отчаяния, какого с ним прежде не случалось. Император тяжело и прерывисто дышал. Он ощутил жажду действия. Ему хотелось затопать ногами, закричать, оставив всякое попечение о том, что скажут люди. Сделать что угодно, каким бы вызывающим, опасным или глупым это не было, только бы удержать Трауна, заставить его вернуться. На тонкие игры и манипуляции не были ни времени, ни сил. В исступлении Трасс подбежал к дверям, схватил бластерную винтовку из рук одного из штурмовиков и выстрелил в общем направлении Трауна. Заряд прошел в считанных миллиметрах от правого плеча гранд-адмирала, немного опалил рукав кителя и оставил небольшой ожог на коже.

Почувствовав боль, Траун остановился, взглянул на плечо, обернулся и произнес с почти детским удивлением в голосе:

— Ты в меня выстрелил.

В этот миг до Трасса дошло, что он сотворил. Он отбросил винтовку, словно она вдруг превратилась в ядовитую змею в его руках, бросился к брату, вцепился в его рукав, принялся лепетать извинения, спрашивать, больно ли ему, предлагать позвать врачей… В глазах его стояли, может, истерические слезы, но, по крайней мере, слезы настоящие.

Первый шок прошел, и Траун, к которому вернулось самообладание, резким движением сбросил с себя руки брата и процедил:

— Столько лет прошло, а ты все такой же мазила.

Не удостоив Трасса ни словом утешения, ни добрым взглядом, ни улыбкой, он зашагал прочь. И тогда Трасс сделал то, чего не совершал уже очень давно. В своем отчаянии он дошел до того, что бросился на пол, обхватил колени и бедра брата, с дикими криками и стенаниями умолял простить его и не уходить. Когда кто-то стоит перед вами на коленях и цепляется за одежду, проблема в том, что идти, не пиная этого кого-то, практически невозможно. Траун сделал пару шагов, но Трасс продолжал выть и висеть на нем мертвым грузом. Он попытался высвободить ткань форменных брюк из рук брата, но тщетно — хоть штаны снимай. Тогда он попытался силой разжать пальцы Трасса и действовал достаточно грубо, чтобы сломать ему пару ногтей. Но Трасс игнорировал боль. Траун поднял глаза на штурмовиков. Они молча смотрели на эту безобразную сцену, но вмешаться не пытались. Неужели не видели, что император не в себе? Или просто боялись последствий своего вмешательства? В конце концов Трауну надоела эта возня. Одной рукой схватив Трасса за волосы, а другой — за плечо, он резко рванул его от себя, отбросил прочь и ушел. Трасс едва что-либо различал сквозь слезы. Когда перед глазами немного прояснилось, он понял, что от брата его отделяют уже метров пять. Выкрикивая имя брата, он попытался встать и догнать его, но запутался в подоле своих одежд, упал, распластался на отполированном до блеска полу. Траун прибавил шаг. Он так и не обернулся.

Какое-то время Трасс лежал на полу, уткнувшись лбом в холодные мраморные плиты. Волны длинных черных волос полностью скрыли его лицо от всего света. Трасс лежал без движения, если не считать судорожного подрагивания спины от всхлипов. Когда Трасс плакал, он редко давал выход искренним чувствам, но всегда обращался к кому-то. У него имелось много манер лить слезы. Он мог напустить слезливости в голос, резко и порывисто дышать, словно бы задыхаясь от наплыва эмоций. Умел он оказаться и на грани слез, и со слезами на глазах, и пролить потоки слез, и изобразить любой другой штамп из голодрамы, и проделать это так, чтобы ни глаза не опухли, ни нос не шмыгал. Капельки слез, поблескивающие на его ресницах или щеках, становились похожи на крошечные алмазы. Невозможно сосчитать, сколько раз он плакал на публику, сколько раз смеялся, сколько расточил улыбок, имитирующих истинные чувства. Увлеченный этим маскарадом, он забыл, что такое плакать от настоящего бессилия и отчаяния. Тот внутренний холод, с которым он боролся столько лет, охватил все его существо.

Мир Трасса рухнул. Его социальное положение, о котором Трасс так заботился долгие годы, осталось неприкосновенным, но его самого оставили, как отброс. Брат ушел и даже не обернулся, не взглянул на него в последний раз. Трасс чуть не помешался из-за несчастной любви и ущемленного самолюбия. Он прожил жизнь, практически постоянно находясь в страхе катастрофы, крушения надежд и планов. Будучи подростком, боялся, как бы родители не узнали об их связи с Трауном. Став юношей, опасался интриг синдиков и гибели брата в бою. В Империи он зависел от стольких людей и инородцев, с которыми работал — сенатора, советника Императора, Палпатина, других советников — что напряжение, опасения, поиск угроз сделались его второй натурой. Теперь он самолично правил, но по-прежнему ждал удара в спину, покушений. Раньше он боялся только за брата и себя, позднее — еще и за сыновей. Страх, что о противоестественной связи узнают, Трасс пронес через жизнь, через границы и расстояния, через время, через мир и войну. Его утешало только то, что Траун всегда был с ним — в мыслях, если не на деле. В любви брата он черпал силы, всегда знал: пока они вместе, они справятся с любыми бедами; подлинным крушением всего станет расставание. И вот крушение, которого он опасался столько лет, произошло. Он потерял любовь брата, более не имело смысла тревожиться.

Трасс не знал, сколько времени он провел на холодном полу, под равнодушными взглядами штурмовиков. Его мысли и чувства находились в смятении. Он уже опозорил себя перед подданными. Как только его стражи сменятся, они понесут историю о его позоре в казармы, а оттуда ей суждено выбраться во дворец. Чтобы спасти остатки достоинства, Трасс кое-как поднялся на ноги и, пошатываясь, вернулся в свои покои. Как только двери у него за спиной закрылись, Трасс упал на колени. Ноги больше не могли его держать. Он терпел неудачи, поражения, поношения при дворе Палпатина, он терпел боль и стыд потому лишь, что у него всегда имелось несколько способов решения проблемы. И большинство из них так или иначе строились вокруг брата. Без Трауна все вокруг для Трасса перестало иметь значение. Никакие деньги или власть не могли вернуть ему брата. Это было самое тяжелое поражение в жизни императора Митт'рас'сафиса, и он никак не мог поверить, что страшнейший из его кошмаров стал реальностью. Император Митт'рас'сафис, одолевший всех врагов, обдуривший и переигравший всех соперников, впервые не знал, что делать.

Сколько Трасс себя помнил, он всегда опекал брата. Если по неосторожности Рау ронял или разбивал что-нибудь в доме их родителей, Рас брал вину на себя, даже если было совершенно очевидно, что он не имеет к происшествию никакого отношения. Он отдавал Рау свое мороженое и конфеты, уверяя, что вовсе не любит сладкое. Если Рау уставал во время прогулок, Рас сажал его себе на спину и нес домой. Эту честь он не уступал никому, даже родителям. Правда, до определенного возраста его рыцарственность заканчивалась тем, что он выбивался из сил, и отцу приходилось нести домой их обоих. В школе Рас заступался за Рау, когда его задирали хулиганы, и нередко сам оказывался избитым. Рау был дерзким, а Рас — острым на язык, так что совместными усилиями они делали любой школьный конфликт только хуже. Вскоре стало очевидно, что Рау больше приспособлен к дракам, у него настоящий талант. Маленький, но неудержимый и верткий Рау научился защищаться и использовать свои преимущества. Родители всерьез задумались о военной карьере для младшего сына, когда тот учился в пятом классе. Случилось так, что их вызвали в кабинет к директору школы за то, что Рау при поддержке Раса смог избить трех восьмиклассников. Хулиганы долго досаждали братьям и наконец получили по заслугам. Родители поверить не могли, что тихие спокойные сыновья с явным недобором веса для их возраста сумели так избить превосходивших их ростом, силой и числом мальчишек, что одному пришлось обратиться к школьной медсестре за помощью, а остальным — с позором отпроситься с уроков домой и там зализывать раны. С той поры за двумя мальчишками из семьи Киву закрепилась слава наглухо отбитых, и другие дети боялись к ним лишний раз подходить.

Но по-настоящему Трасс стал защищать брата после того, как они вошли в семью Митт. Уже тогда Трасс завел себе правило в отношении брата: «Вот тебе кораблики с солдатиками, вот тебе картины, играй. А я встану заслоном между тобой и жестокой несправедливостью нашего мира». Эти слова не было пустой бравадой. Будучи еще очень молодым, Трасс оценил свои ресурсы и амбиции. У него созрел план на будущее в том возрасте, когда большинство юношей и девушек только начинают задумываться, нравится ли им специальность, на которой они учатся, каковы их перспективы на будущее, не бросить ли все и уехать жить в лес. Для реализации плана Трассу требовался его талант завязывать знакомства. Обаяние Трасса и его красота, столь совершенная, что она казалась неестественной, невозможной, снискали ему известность в доме семьи Митт. Молодые и старые приходили полюбоваться на него, послушать его плавные речи, посмотреть на безупречные манеры. Встречались среди них те, кто проявлял к Трассу отнюдь не только дружеский интерес. В первый год в семье Митт он получил более полусотни предложений сожительства от мужчин и женщин, а количество банальных намеков на одноразовый секс не поддавалось счету. Трасс отверг их все с презрением в душе и скромной улыбкой на лице. Его сердце принадлежало брату, тело с нетерпением ждало воссоединения.

Выпускной год много значил для молодых чиссов. Вчерашние школьники определялись с карьерой. Будущие биографы гранд-адмирала Трауна писали, что он не испытывал ни тени сомнений при выборе жизненного пути — службы родине. На самом деле некоторые колебания у него все же были. Их вызывала художественная академия. Желающих стать скульпторами, художниками, актерами и их критиками было огромное количество, а вот на направление искусствоведения конкурс оказался в разы меньше. На пробу Рау подал документы и прошел. Первая радость сменилась сожалением, когда он представил свое будущее. Художественная академия находилась под патронажем семьи Стибла, но еще не случалось такого, чтобы они усыновляли кого-нибудь из студентов или выпускников. Это означало, что следующие пять лет Трауну пришлось бы сидеть у родителей на шее, перебиваясь кое-как со стипендии на случайные заработки. Не было гарантии, что после выпуска он сразу найдет работу, а если найдет, не факт, что зарплата не окажется нищенской. Их семья и так балансировала на грани финансового краха. С другой стороны, была семья Митт, богатая и влиятельная. Их ежегодные квоты на усыновление были значительно больше, чем у других семей. Рау не сомневался, что брат сможет шепнуть кому надо о его успехах. Военная академия полностью обеспечивала кадетов, стипендия была выше, чем в гражданских вузах, к ней полагались надбавки за физическую нагрузку, за риск, за секретность, за тяжелые условия («за мороз и ветер»). По окончании обучения каждого ждало место на каком-нибудь корабле или в гарнизоне и гарантированный карьерный рост. Рау прикинул все это и решил, что помогать родителям и защищать Доминацию чиссов важнее, чем изучать произведения искусства, чего так просило его сердце. Он подал заявку на поступление в одну из военных академий среднего класса недалеко от Рентора в надежде приезжать домой на период отпусков. В том, что он пройдет по общему конкурсу, он не сомневался. Произведя в уме калькуляции, Рау решил каждый месяц отправлять родителям восемьдесят или восемьдесят пять процентов своей будущей стипендии. Остаток он планировал использовать на неотложные нужды.

Через пару месяцев пришло подтверждение о том, что он зачислен на первый курс, но не той академии, куда он подавал документы, а самой элитной — на Нейпораре. К письму прилагалась записка от Трасса: «Будь готов к интервью для усыновления». Вскоре явился чисс в одеждах цветов семьи Митт, с самодовольным видом проинтервьюировал его, не сказал ни да, ни нет и откланялся. От его визита у всех в доме остался неприятный осадок. Отцу было стыдно за убогость обстановки, мать не знала, как принять высокого гостя, а Рау казалось, что его ответы ничего не значили, что разговор велся для проформы. Через некоторое время Рау получил письмо с поздравлениями: семья Митт официально его усыновляет, с сегодняшнего дня он обязан представляться полным именем Митт’рау’нуру и вести себя как член благороднейшей фамилии, а также явиться на ближайшую планету, находящуюся в ведении семьи Митт для представления. Билеты на рейс со стыковкой прилагались. Однако никто в доме не чувствовал себя счастливым. Родители сделали то, что втайне стремятся сделать все пары их достатка: продать своих детей подороже, обеспечить им лучшую жизнь. В этом плане семья Митт сделала хорошие инвестиции в будущее. Один сын уже ушел к чужакам, и второй готовился за ним последовать. Отец Рау держался крепко. Но никакие его увещевания, никакая философия не могли исцелить сердце матери. Да и что он мог сказать? Не он носил под сердцем этих двух оболтусов, не он кормил их соками своего тела, не он пекся о них каждую секунду дня и ночи. Рау было тяжело смотреть на материнские слезы, тяжело оставлять родителей в таком состоянии. Он подумал о том, что скоро, возможно, снова увидит брата, но прогнал эту мысль: не хотел, чтобы причитания матери и вздохи отца смешивались с воспоминаниями о Трассе. Повернувшись к родителям спиной, Рау стал укладывать вещи. И если какие-то капли жидкости изредка капали с его лица на свернутую одежду в дорожной сумке, так то был пот или вода с протекающего потолка, но никак не слезы.

На следующий день Рау простился с родителями в космопорту. Мать не отпускала его до последнего, постоянно спрашивала, достаточно ли он взял с собой еды, носков и смен белья, будто от этого зависела его жизнь. Когда объявили, что посадка заканчивается, Рау подхватил дорожную сумку, спешно обнял родителей и побежал к кораблю. Они еще долго махали ему вслед, потом растворились в толпе. Со временем он забыл их лица. Они остались смутными тенями из прошлого гранд-адмирала Трауна.

Узнав о том, что брат почти всю стипендию собирается посылать родителям, Трасс пришел в ужас. Так было не принято. Войдя в семью, усыновленный забывал прежние связи и знакомства. Трасс втолковывал ему это как мог, но Траун оказался упрям, как ребенок: мои деньги, как хочу, так и трачу. Трасс отступил, надеясь, что об этом никто не узнает. Но об этом узнали и донесли патриарху. Тот (невиданное диво) вызвал недавно усыновленного по голосвязи и допросил. Без всякого смущения Траун отрапортовал о бедственном положении родителей и о долге почтительного сына, и о сострадании, и о голосе совести. Патриарх Тоораки не ожидал встретить подобную твердость взглядов в столь молодом юноше. Показательная порка не состоялась. Она обернулась похвалой за сознательность.

Так Траун помнил свое вступление в семью Митт и первые месяцы обучения в академии. К ним примешивались более сладкие и интимные воспоминания о той неделе, которую он провел в доме семьи Митт. Предполагалось, что он прослушает краткий курс истории семьи, выучит правила поведения, запомнит имена самых старших родичей и то, кто из них чем занимается. Занятия довольно скучные, если учесть, что подавляющему большинству чиссов эти знания в своих семьях ни разу в жизни не пригодились. Трауна учеба обошла стороной, потому что занимался ею его брат. Траун немного опасался их первой встречи. Что, если брат перерос их детскую страсть? Что, если он нашел кого-то другого? Трасс терзался теми же мыслями на протяжении двух лет. Едва их взгляды встретились, оба поняли: ничего не ушло; изменились внешние обстоятельства, но не они сами.

Трасс жадно рассматривал брата. Когда они расставались, макушка Рау едва доставала Расу до плеча. За прошедшие два года гормоны роста в организме его брата наконец-то заработали в полную мощь, Рау заметно вытянулся. Обнимая его, Трасс чувствовал, сколько юной силы бродит в его теле. Мысленно он уже мог представить, какие крепкие плечи и широкая спина будут у его брата через несколько лет, каким красавцем он станет. Будущее доказало, что предчувствие Трасса не обмануло. На церемонии награждения лучших выпускников военной академии группу самых выдающихся кадетов выстроили по росту. Среди них Траун стоял вторым. Первым был парень великанского роста, но слишком худой и нескладный, явно стеснявшийся своей комплекции. Рядом с ним набравший мышечную массу Траун походил на молодого бога войны. Когда он делал глубокий вдох, казалось, что форма у него на груди вот-вот порвется, не выдержав напора. Его глаза светились радостью и энтузиазмом. В день выпуска Траун был совершенно, абсолютно, исключительно счастлив. Для Трасса только это и имело значение. Стало не важно, что ему пришлось сделать ради счастья Трауна и что еще придется сделать.

Однако во время их первой встречи в поместье семьи Митт после двухлетней разлуки никто из них так далеко не смотрел.

— Пойдем, я покажу твою комнату, — небрежно сказал Трасс.

Они поднялись на второй этаж, прошли по длинному коридору с однотипными дверями. Комната Трауна находилась почти в самом конце гостевого крыла, что не говорило ровным счетом ничего о его новоприобретенном статусе или отношению к нему старших членов семьи. Там селили всех, кто прилетел ненадолго. Комнаты не отличались одна от другой: односпальная кровать, серое покрывало с красной окантовкой, стол, стул, шкаф для вещей, головизор, крошечный освежитель. Вид из окна — на окружавший дом парк. Есть все, что нужно, но продлить пребывание там не хотелось. Траун едва заметил обстановку. Не успел Трасс закрыть дверь, как тут же оказался припечатан к ней. Брат набросился на его губы с остервенением голодного зверя и получил достойный ответ. Траун запустил руки под его удлиненные одеяния, вцепился в ягодицы, и Трасс непроизвольно приподнял ногу, закинул ее ему на талию. Нечто подобное Траун, похоже, видел в каком-то голофильме определенной направленности, поскольку тут же попытался оторвать брата от пола и отнести на кровать. Однако он переоценил свои силы. Через год этот трюк будет удаваться ему с легкостью, но в тот день под весом Трасса он глупо охнул и уронил брата на кровать. Так или иначе, Траун добился того, чего желали оба: оказаться на горизонтальной поверхности. Они не стали полностью раздеваться — расстегнулись настолько, чтобы можно было свести члены вместе и не испачкать потом одежду в сперме, — и стали тереться друг о друга. Для обоих это были самые лучшие ощущения, какие им доводилось испытать за последние два года. Навалившись на брата сверху, Траун пытался передать ему, как сильно скучал, легкими укусами, жаркими поцелуями, резкими толчками, судорожным сжатием пальцев. Трасс хватался за него, как терпящий бедствие в море, наслаждался весом его тела на себе, гладил по коротко стриженным волосам и забывал обо всем, что предшествовало сегодняшнему дню. Кончить им удалось почти одновременно. Видя, что Трассу тяжело дышать, Траун нехотя слез с него и устроился рядом, продолжил гладить и обнимать его. Когда его рука коснулась ягодиц брата, он дерзко спросил изменившимся голосом:

— Это все еще мое?

Когда они виделись последний раз, его голос ломался и звучал по-детски, когда Траун волновался. Теперь трансформация завершилась. Голос Трауна приобрел низкий бархатистый тембр, от которого у Трасса по спине прошли мурашки. Чтобы скрыть, какое волнующее впечатление на него произвела перемена, Трасс рассмеялся, хлопнул брата по руке, опустил глаза и ничего не ответил. В последующие дни он отдавался брату так часто, что порой едва мог ходить. Траун был в таком же состоянии: бродил по дому, словно пьяный, на плохо слушающихся ногах, выслеживал Трасса и, заприметив где-то край его одежд, настигал его и тащил в ближайший укромный уголок. После недельного сексуального марафона те нагрузки, которым его подвергали в академии на Нейпораре, казались ему детской игрой. Прошло еще несколько лет, прежде чем братья совершили скачок от количества секса к качеству. Нежась в объятиях брата, утопая в его любви, Трасс старался не вспоминать, чего ему стоило добиться усыновления брата семьей Митт. Он считал это первым своим достижением и самостоятельным поступком, хотя и не был доволен средствами, которые пришлось для этого употребить.

Начать рассказ о поступках Трасса следовало бы с одного — условно — летнего дня на Ксилле. Трасс закончил второй курс дипломатической академии и не был ничем особенно занят. Формально он проходил практику и должен был вместе с одногруппниками шататься по архивам и библиотекам, слушать там лекции, штудировать древние манускрипты и помогать сотрудникам. Но это показалось ему слишком тоскливым занятием. Зная, какая унылая практика ему предстоит, он еще в начале весеннего семестра напросился в помощники к одной из сотрудниц дипломатического департамента семьи Митт. Дама она была добродушная, приятная, к тому же ленивая. Она сама не любила перегружаться работой и других не мучила. Прекрасное лицо Трасса ее поразило. Обращение, благородство манер, осанка у него были безукоризненны. Его остроумие забавляло и пленяло каждого, кому случалось поговорить с ним хотя бы пару минут. Его новая начальница сразу прикинула, какую часть работы сможет на него скинуть. Ведь не дело прятать такую ослепительную красоту в пыльных архивах.

За несколько недель был составлен индивидуальный план прохождения практики для Трасса, подписаны необходимые документы, и Трасс был официально зачислен в штат дипломатического ведомства. Его начальница, сама чиновница не самого высокого порядка, препоручила ему ответственную работу — представлять семью Митт на разного рода мероприятиях от конференций до частных вечеринок. Ей претило несколько раз в неделю наряжаться, делать сложную прическу, ехать на другой конец планеты, улыбаться смертельным врагам семьи Митт, заискивать перед старшими, слушать пьяные истории и сексистские шутки и сносить все это со счастливой миной. В то же время лучшего сотрудника, чем Трасс, для такой работы просто не существовало. Он любил наряжаться, общаться, привлекать к себе внимание. В парадной одежде с гербами семьи Митт он уподоблялся неземному существу. Не говоря о том, что на тех мероприятиях, куда его посылали, обычно предполагался обед или хотя бы перерыв на чай и легкий стол, а на частных вечеринках Трасс мог попробовать неплохие вина и деликатесы. От двух до четырех раз в неделю он имел возможность наблюдать красивую жизнь сливков чисского общества. На вечеринках и фестивалях, на конференциях и съездах он не только учился общению и завязывал полезные знакомства на будущее, но и оттачивал вкус, манеры, привыкал к роскоши. Ничего он так не желал, как жить такой жизнью, вращаться в высшем свете, быть окруженным всеобщим вниманием, восхищением и обожанием, красиво одеваться, вкусно есть и иметь собственные покои с прислугой и с гардеробной больше родительской квартиры на Ренторе.

В будущем он все это получил, а пока Трасс жил в комнате общежития дипломатической академии. И вот однажды он корпел над отчетом по практике, описывая очередную вечеринку без упоминаний о том, кто напился так, что его вырвало в общую чашу с пуншем, кто горланил похабные песни, у кого из дам развалилась прическа и стало понятно, что это парик. И тут на его падд пришло сообщение, в котором говорилось, что аристокра Митт’урф’ианико желает его видеть. Трасс удивился. Он или его ведомство не имели никакого отношения к аристокре Турфиану. Трасс его практически не знал. Их бегло представили друг другу на какой-то вечеринке около двух недель назад. Они немного поговорили о пустяках и разошлись. Позднее они иногда встречались на других мероприятиях, кивали друг другу и проходили мимо. Трасс до сего дня не думал, что аристокра запомнил его имя. Очевидно, запомнил. Трасс правился с дневником, который вел для себя и хорошо прятал от посторонних. Туда он аккуратно заносил даты и места встреч с лицами, которые могли оказаться полезными в будущем, о чем они беседовали и какое впечатления эти лица на него произвели. Трасс отыскал запись, относившуюся к знакомству с аристокрой. Она оказалась на редкость скупой: «Вечеринка у синдика Тистриана. Аристокра Митт’урф’ианико из кадрового департамента управления связей семьи Митт. Говорили о цветах и временах года. Предпочитает осень. Скользкая и неприятная личность». Их разговор длился от силы минут десять, однако Трассу хватило времени, чтобы составить представление об аристокре. Неужели из-за любви к унылым, но долго цветущим осенним цветам, тогда как Трасс предпочитал яркие летние цветы, сменяющие друг друга? Или из-за того, как мало тщательность в одежде у аристокры, откровенная забота о своем облике вязались с неприветливым и сумеречным выражением его лица? Едва ли аристокра вызывал его затем, чтобы продолжить разговор о временах года. Заинтригованный, Трасс дождался вечернего часа, указанного в сообщении, и отправился в офис Труфиана.

Офис аристокры оказался меньше, чем Трасс представлял. На вечеринке Турфиан держал себя так, будто ему лично принадлежал целый этаж, а то и все крыло департамента. На деле он занимал всего две комнаты. В первой работал его секретарь; там же, судя по длинному столу и стульям, проводились совещания. В сопредельной комнате находился кабинет самого Турфиана — его имя значилось на табличке на двери. Когда Трасс пришел, место секретаря пустовало. Хотя время было еще рабочее, около стола секретаря не оказалось ни сумки, ни портфеля, ни других личных вещей. Либо секретарь ушел раньше положенного, либо недавно уволился. Трасса осенило: уж не собирается ли Турфиан предложить ему позицию секретаря? И он тут же стал изобретать причину отказаться от такого предложения. Эта работа считалась стабильной, не слишком хлопотной. Если удавалось найти общий язык с начальством, то можно было проработать секретарем до пенсии. Но Трасс недостаточно хорошо знал Турфиана и не горел желанием под него подстраиваться. С его точки зрения это был карьерный тупик. Некоторым старым опытным секретарям доплачивали за секретность данных, которыми они владели, но таких было немного. Да и подобный уровень доверия удавалось заработать только с ходом времени. Трасс считал, что заслуживает большего. Мысленно он уже видел себя великим и собирался хотя бы попытаться достигнуть величия из своих фантазий. Застревать в офисе какого-то аристокры не входило в его планы. Конечно, случалось, что иногда и аристокры становились патриархами и тогда возвышали своих секретарей до небес. Однако на подобные подарки судьбы Трасс не рассчитывал.

Он дождался обозначенного в сообщении времени и постучал в дверь кабинета Турфиана. Аристокра позволил ему войти. Трасс натянул улыбку и маску любезности. Это неизменно прибавляло невыразимое очарование его совершенному, как будто застывшему в своем совершенстве лицу. Личный кабинет Турфиана также не поражал площадью или красотой отделки. Стены были заставлены шкафами со справочной и деловой литературой. На столе громоздились папки с документами и письменный прибор из тех, которыми оборудовали кабинеты чиновников средней руки. Вокруг не было ни одного украшения, памятного голофото, сувенира из командировки или репродукции произведения искусства — ничего, что позволило бы судить о характере или склонностях хозяина кабинета. В идеале именно таким полагалось быть кабинету чиновника Доминации чиссов: безликим и универсальным. Только на практике почти каждый сотрудник стремился украсить рабочее место сообразно собственному вкусу. Одни помещали на видное место голофото супруга и детей, другие вешали на стену портрет патриарха, третьи — календарь с девицами во фривольных позах, четвертые — сертификаты об обучении и повышении квалификации. С такой пустотой и безликостью, как у Турфиана, Трассу еще не приходилось сталкиваться.

Аристокра кивнул ему и указал на стул напротив своего стола. Когда Трасс сел, все еще улыбаясь глуповатой улыбкой студента, которому оказали великую честь, Турфиан протянул ему распечатку на нескольких листах и спросил:

— Знаете, что это?

Трасс прочел несколько строк. Это была сводная таблица с именами, адресами, датами рождения каких-то чиссов, юношей и девушек примерно поровну. Родом они были с разных планет, носили разные семейные имена и имели различный внутрисемейный статус. Единственное, что их объединяло — это возраст: почти все были очень молоды, года на два младше Трасса, либо его ровесники. Он вернул Турфиану распечатку со словами:

— Прошу ваших разъяснений.

— Это список молодежи, которую нужно проинтервьюировать на предмет усыновления. Патриарх лично подписал распоряжение поговорить с каждым.

— Ни минуты не сомневаюсь в его мудрости. Наверняка это очень умный и талантливые юноши и девушки.

— Да-да, несомненно. Я просмотрел имена. Кобо, Ксодлак, Стибла — сплошь голь перекатная, — процедил аристокра с нескрываемым презрением. — И вдруг наткнулся на семью Киву. Откуда-то я о них слышал. Не знаете таких?

Трассу стоило определенного труда не ответить ему резко. Когда Трасс гневался на того, кто выше его по статусу, он начинал говорить особенно ласково и скромно, как сейчас:

— До усыновления я носил это имя.

— Я так и подумал, поэтому взглянул на голо кандидата. Сходство с вами поразительное. Что скажете?

Турфиан показал распечатанный снимок юноши. Эти черты Трасс узнал бы где угодно.

— Аристокра, это мой брат. Он поистине одаренный юноша, его таланты принесут славу и уважение семье Митт, — произнес он с гордостью.

Но Турфиан лишь цокнул языком, убрал снимок в одну из папок и сунул ее в кипу других.

— Верю вам на слово, — сказал он. — Но, видите ли, кандидатов так много… Одного можно и пропустить.

— Прошу прощения, я не понимаю, к чему вы ведете.

Аристокра взял лист бумаги с данными Рау и надорвал сверху.

— Что вы делаете? — встрепенулся Трасс.

— То, что говорил. Кого-то можно забыть, чье-то дело может потеряться. Или к кому-то можно отнестись с вниманием.

У Трасса появилось нехорошее предчувствие. Он торопливо придумывал выход из сложившейся ситуации.

— Думаю, таланты моего брата заслуживают внимания.

— О, я вас умоляю! Доминация полнится талантливой молодежью, но не всех усыновляют, а только тех, у кого есть блат. Или брат, как в нашем случае. Глупо утруждать себя из-за юноши, чье будущее неясно, за которого никто не хлопочет. Ему просто нечего мне предложить. А вам?

— Что вы хотите, чтобы я сделал?

— Встаньте на колени.

С видимой неохотой Трасс повиновался. Он уже понял, к чему идет дело, — увы, не к найму.

Турфиан встал, обогнул стол, остановился перед Трассом, расстегнул брюки и достал толстый, наполовину вставший член. Трасс посмотрел на него с отвращением. В чисском обществе оральные ласки считались занятием исключительно для секс-работников. Никому из благовоспитанных чиссов не пришло бы в голову предлагать подобное жене или мужу. Таково было общественное мнение. На практике отношение к этому предмету разнилось столько же сильно, как различались отношения в каждой паре. До этого дня Трасс с удовольствием доставлял оральное удовольствие Рау, да и тот ему не отказывал. Лежа на узкой кровати в общежитии, Трасс ночами часто вспоминал член брата и то удовольствие, которое он ему раньше доставлял. И он думал о том, с какой жадностью набросился бы на него при случае. Хотя член Турфиана ничем принципиально не отличался от члена Рау, но при взгляде на него у Трасса к горлу подкатила тошнота.

Не получив желанного восхищения или энтузиазма, Турфиан схватил Трасса за волосы, потянул на себя, практически вжал его лицом в свой пах. Когда Трасс попытался высвободиться, он бросил:

— Не ерепенься, ты уже большой мальчик, знаешь, как такие вещи делаются.

Трасс поднял на него возмущенный взгляд, отчего стал только прекраснее:

— Обещайте, что поговорите с братом.

— Клянусь. А ты постарайся, чтобы мне понравилось.

И Трасс постарался. Прежде он доставлял удовольствие только Рау и млел от его тихих стонов, от того, как пальцы зарываются в его волосы, от взгляда благодарных глаз. На сей раз все было не так. Аристокра грубо схватил его за волосы, вынудил наклонить голову и смотрел на Трасса с насмешкой. Его довольное хрюканье раздражало без меры. Когда он почувствовал приближение оргазма, то начал резко вбиваться в горло Трасса и не отпускал его, несмотря на сопротивление. Когда ему показалось, что Трасс слишком «ерепенится», он отвесил ему пощечину, напомнил, чья судьба на кону, и продолжил в том же духе. Трасс больше не пытался сопротивляться, просто ждал, когда все закончится. Наконец, Турфиан оттолкнул его, и он смог перевести дух.

— Вот так-то лучше, а то много из себя строишь. Корчишь из себя недотрогу, а сосать умеешь, — довольным тоном сказал аристокра. Покорность Трасса пришлась ему по душе, поэтому он добавил небрежно: — Ладно, поговорю я с твоим братцем.

Обладай Турфиан чуть большей эмпатией, понял бы, что это была не покорность, не терпение, а всего лишь отчаяние. Когда на карту было поставлено будущее брата, Трасс не мог рисковать.

— Премного благодарен, — прохрипел он.

У Трасса кружилась голова, рот и горло болели после столь грубой экзекуции, но ни слезинки не выступило у него на глазах. Он не мог позволить себе плакать перед тем, кто так его унизил. Утерев рот рукавом, Трасс поднялся и удалился с гордо поднятой головой. Он притворился, что не слышал издевательского смешка за спиной.

В тот день Трасс понял: флирт и знаки внимания от окружающих вовсе не так безобидны, как ему казалось. В любой момент кто-то мог пересечь черту, воспользоваться его красотой и взять его силой или — что еще унизительнее — добиться своего шантажом. Турфиан сделал это. Как скоро он разболтает о своем успехе приятелям, и они явятся за тем же самым? Мысли об этом не давали Трассу покоя. И тогда он впервые задумался о цене своей красоты. Не о том, что ему приходилось расплачиваться за нее, а о том, что другие готовы сделать ради обладания ею. Он мог навечно остаться жертвой, позволять пользоваться им — или он мог превратить красоту в инструмент, сделать свое тело оружием достижения целей. Затем Трасса посетила еще более смелая мысль: ему не обязательно ждать действий от окружающих, он может сам выбрать, когда и с кем спать ради выгоды. Для описания такой стратегии в чеуне, как и во многих других языках, имелось определенное слово. Добропорядочные юноши никогда не примеряли это слово на себя. Трасс тоже не думал, что ему придется с ним столкнуться, однако на тот момент не видел иного выхода.

Но на этом инцидент не был исчерпан. В тот год семья Митт проводила расширенный набор приемных родичей. Информация об этих счастливчиках рассылалась всем, кто занимал хоть мало-мальски значительное положение, и появлялась в семейном реестре. Доступ к реестру имели все члены семьи Митт. Со дня начала набора Трасс не закрывал реестр, выискивая имя брата. Первым номером стала девушка из семьи Стибла, и Трасс мысленно ее поздравил. Вторым был юноша с Нейпорара, о котором давно ходили слухи, что он — внебрачный сын коменданта тамошней академии, так что его усыновление было только вопросом времени. Каждый день имена появлялись одно за другим, количество свободных мест сокращалось. Не найдя среди них брата, Трасс заволновался. Заглянув в реестр в очередной раз, он обнаружил, что осталось только одно свободное место. Тогда он устремился к кабинету аристокры Турфиана, хотя поклялся больше никогда не переступать его порога.

— Почему мой брат еще не числится среди усыновленных? Вы мне обещали, — возмутился он.

— Да неужели? Обещал слетать и поговорить. Я слетал. Я поговорил. Ничего особенного в вашем брате нет, — нагло ответил Турфиан.

— Вы прекрасно знаете, что это не так. Мой брат умный, талантливый, восхитительный. Он стоит десятерых таких, как вы. Но в нем нет вашей подлости и злобы.

— Оставьте эту патетику. Видите ли, интервьюировать можно хоть всю молодежь Доминации. Но усыновление — совсем другое дело и цена у услуги совсем иная.

Такой разговор Трасс легко понимал. Он предусмотрительно откладывал значительную часть стипендии и скопил не сказать, что много, но для взятки достаточную сумму. Мысленно он прикинул, у кого из друзей мог бы занять еще денег, если Турфиан назовет более высокую цену.

— Если вам нужны деньги, берите все, что у меня есть, — решительно заявил Трасс.

— Я возьму все, что у вас есть, но не деньгами, а натурой, — с расстановкой произнес Турфиан и окинул Трасса пожирающим взглядом.

Трасс похолодел.

— Вы не посмеете.

— А что вы мне сделаете? Пойдете жаловаться патриарху, что вашего братика обижают? Так я покажу ему пяток других парней, ничем не хуже, за которых никто не просит и с которыми проблем не будет. Вы знаете, как патриарх не любит осложнений. И как легко он может отправить вас обратно в ту дыру, из которой забрал. Хотите поссориться со мной? Валяйте! Вы рискуете потерять больше, чем приобрести.

Трасс опустил глаза и проглотил слова, готовые сорваться с языка. Такого мерзавца, как Турфиан, еще свет не видывал, но он был прав. Статус Трасса не позволял ему затевать ссоры с другими членами семьи. Патриарх любил, чтобы все было мирно и шито-крыто, даже ценой чьих-то чувств.

Видя, что Трасс молчит, Турфиан сменил тон:

— Зато, если мы поладим, то вашего брата ждет прекрасное будущее. Он, конечно, дерзкий, прямо как вы, но на Нейпораре его научат себя вести. А выпускники оттуда не на торговый флот попадают, сами знаете. Лет через пять уже капитаном будет. Так стоит ли мелочь, о которой я прошу, поломанной жизни вашего брата?

— Нет, — с трудом выдавил Трасс.

— Вот и славно, славно. Приходите ко мне, скажем, часов в десять. Позаботьтесь о себе заранее, я не люблю зря терять время.

Трасс молча поднялся и, как сомнамбула, вышел из кабинета. У него в голове не укладывалось то, что он собирался сделать. После прошлого раза с Турфианом его долго и неудержимо рвало. До сих пор события того ужасного дня являлись ему в кошмарных снах. На что будет похожа эта ночь? «Ради Рау, — твердил Трасс, — ради Рау я готов на все». Механически передвигая ноги, он вернулся в общежитие, прошел в общую столовую, подошел к шкафу, где хранили легкие вина к праздникам, взял первую попавшуюся бутылку и поплелся к себе. Бутылка оказалась початая, а вино — не слишком крепким, так что опьянеть до такой стадии, когда не осознаешь себя, не получилось. Зато алкоголь прогнал отчаяние и жалость к себе, разбудил ярость, которую так легко принять за страсть. «Ты поймал меня в ловушку, но я не дам тебе сломить меня. Ты не испортишь жизнь Рау — я этого не допущу», — мысленно сказал себе Трасс. После того, что он уже вытерпел и что ему еще предстояло вытерпеть, он не мог позволить какому-то аристокре все испортить и помешать ему достичь того величия, о котором он втайне мечтал. Гнев придал Трассу решимости, а решимость определила дальнейшее развитие событий.

Вечером Трасс переоделся в самую красивую вещь, которой владел, — халат из парчи от семьи Чапла. Эта ткань считалась одной из наиболее дорогостоящих и качественных в Доминации. Халат Трассу подарил поклонник, не добившийся от него ничего, кроме легкого поцелуя. Лицевая сторона, украшенная тканым узором, была алого цвета, а гладкая изнанка — серебристо-серого. Халат Трасс дополнил пояс с кистями красного и серого цвета — приз за победу на небольшом внутрисемейном конкурсе. Трасс надеялся предстать в таком виде перед братом, когда тот станет приемным сыном семьи Митт. Но пришлось провести премьеру перед иной аудиторией. Трасс выбрал этот халат потому, что он как нельзя лучше подчеркивал его красоту и придавал Трассу уверенности в себе. Сверху он накинул длинное серое пальто без узоров. Для летней ночи оно было толстовато, зато почти полностью скрывало яркий халат. Считалось неприличным для юноши из Правящей семьи разгуливать ночью в одном халате.

Когда Трасс пришел в покои Турфиана, он первым делом потребовал, чтобы аристокра подписал документ об усыновлении. Тот собрался было начать юлить, но по взгляду Трасса понял: сейчас с ним лучше не спорить. Он подписал документ, подал его с мерзкой улыбкой нечистого на руку приказчика. Трасс сбросил пальто, остался в халате, ярком, как пламя его ненависти, и потребовал, чтобы аристокра немедленно отправил документ по инстанциям. Турфиан заглянул в его прекрасные, пылающие гневом глаза, и вздрогнул. Он проклял себя за то, что с ним связался. Но Трасс и в ярости был прекрасен. Перед его злобной ненавистью оставалось только склонить голову. Негодование придало его лицу еще большую завершенность, превратив кукольное личико в маску трагического героя. Гордая, величавая красота Трасса повергала Турфиана в трепет. Любуясь Трассом, он едва сознавал, что делает с документом об усыновлении. Казалось, что подобная красота создана не для этой печальной галактики. Выполнив просьбу, аристокра взял Трасса за руку почти бережно, повлек к кровати и усадил с почтением. Трасс лег и уставился в потолок. Турфиан стал копошиться с завязками на его халате. Его возня быстро надоела Трассу.

— Да сколько можно! — воскликнул он, сорвал с себя одежду, опрокинул Турфиана на кровать.

Он оседлал Турфиана, одним махом опустился на член и, игнорируя боль, начал двигался на нем с такой яростью, словно хотел убить его своими бедрами. Потрясенный его напором аристокра недолго продержался. Турфиан оцепенел, когда не увидел на лице Трасса ожидаемого унижения или слез. Не прошло и пяти минут, как он закряхтел, затрясся и обмяк. Он едва смог опомниться после оргазма, как почувствовал, что задыхается. Открыв глаза, аристокра увидел перед собой искаженное гневом лицо Трасса и концы пояса от халата у него в руках.

— Завтра мой брат станет усыновленным, больше ничто не имеет для меня значения, — процедил Трасс и туже затянул импровизированную гарроту. — Если вы еще хоть раз станете угрожать мне или моему брату, клянусь, я убью вас.

По нечленораздельным хрипам аристокры Трасс понял, что подошел опасно близко к тому, чтобы исполнить обещание уже сейчас. Он ослабил удавку. Турфиан завалился набок, закашлялся, стал шарить вокруг себя руками. Трасс больше не смотрел на него. Он встал, оделся, забрал с собой подписанный документ об усыновлении и вышел. В ту ночь Трасс поклялся, что никогда ни на кого не будет полагаться, никогда ни от кого не будет зависеть. Он твердо вознамерился использовать окружающих и однажды благодаря собственным усилиям оказаться выше всех тех, кто прежде смотрел на него свысока.

Прошло почти пять лет, прежде чем Трасс узнал, что в свое время из всех молодых и перспективных чиссов Тоораки лично выбрал их с братом кандидатуры для приемных членов семьи Митт. Ни собеседования, ни особое мнение Турфиана не имело веса. Патриарх сам рассказал об этом. Вообще-то он похвалил братьев, сказал, что не ошибся, сделав ставку именно на них. Кому-то другому было бы лестно услышать это, однако Трассу стало нехорошо. В то время он еще не вполне освоил мастерство притворства и не успел скрыть эмоции. От слов патриарха он смертельно побледнел, вынужденно ухватился за ближайший предмет мебели, чтобы не упасть. Трасс понял, насколько нагло и дерзко Турфиан обманул его, и устыдился собственной наивности. Конечно, когда Турфиан воспользовался им, ему было всего девятнадцать, он еще не научился манипулировать фактами и чужими чувствами. Турфиан преподал ему урок и тогда, и сейчас. Трасс увидел, сколь глубоко пропасть между ним и аристокрой.

Его реакция встревожила патриарха.

— Вы в порядке, Трасс? Отчего обстоятельства усыновления так вас взволновали? — спросил Тоораки. — Вам есть что сообщить по этому поводу?

Для Трасса представилась возможность уничтожить карьеру Турфиана одним махом, здесь и сейчас. Ни один патриарх не стал бы терпеть в рядах своей семьи насильника, вдобавок попавшегося на этом. Поскольку Тоораки неоднократно оказывал протекцию Трассу и Трауну, неподобающее поведение Турфиана возмутило бы его еще больше. По тому тону, с каким патриарх задал вопрос, можно было догадаться, что он подозревал аристокру в неподобающем поведении, но не имел доказательств. Заговори Трасс сейчас, Турфиан лишился бы должности, доходов, почестей и провел остаток жизни в самом далеком и отсталом имении семьи Митт, какое только удастся сыскать. И он больше никогда не смог бы воспользоваться наивностью кого-то другого, как воспользовался Трассом. Достаточно было сказать правду.

Но Трасс уклонился от ответа. Да, Трасс мог бы обвинить Турфиана в насилии. Однако система наказаний в Доминации работала так, что проступки членов одной семьи разбирались на семейном совете. Считалось, что это разгружает официальные суды, не допускает коррупции и лжесвидетельств, а также помогает всем участникам конфликта сохранить достоинство. Совет состоял из совершеннолетних кровных родичей, а возглавлял его непосредственно патриарх. Все эти чиссы были хорошо знакомы между собой, управляли делами семьи вместе и контролировали друг друга. Что еще важнее, все они давно знали Турфиана, тогда как Трасс оставался новичком в семье. Кто-то находился в родстве с Турфианом, кто-то был с ним связан по работе, кто-то был ему обязан. У Трасса же никого не было. Среди кровных родичей наверняка нашлись бы те, кто терпеть не мог Турфиана, кто только и искал повода разрушить его карьеру и осложнить ему жизнь. Но их число, скорее всего, невелико. По крайней мере, открыто никто никогда его не оскорблял. Кроме того, недовольные могли пренебречь личными антипатиями ради сохранения «чести мундира» старших членов семьи Митт. Трасс показался бы им не просто новичком, а чужаком, который поднимает шум на пустом месте или, того хуже, пытается оговорить одного из своих. Совет обязан был прежде всего беречь честь семьи. Его члены раздражали Трасса своей глупостью и устаревшими взглядами. Каждый индивид — особенно недавно усыновленный — должен был подчиняться семье и думать о ее репутации. Хотя все внутрисемейные проблемы решались на совете, дабы о них не узнал никто чужой, всегда существовала вероятность, что кто-нибудь проговорится, и правда выйдет наружу. Тогда общественное мнение могло заклеймить позором всех членов семьи, даже тех, кто непосредственно со скандалом не связан и никаких решений принимать не мог. Общественное мнение в Доминации чиссов было беспощадно к любому патриарху, кто демонстрировал слабость, кто не мог навести порядок в собственном доме. Потому многие темные секреты скрывались годами. Правда не имела значения — важно лишь то, как все выглядит со стороны. Это Трасс быстро усвоил.

Он поспешно сочинил ложь о том, как потрясен оказанной Тоораки честью. Патриарх не стал развивать тему и перевел разговор на другое. Трасс был ему признателен. Он рассудил так: Турфиан не напал на него в темном переулке, а предложил ему выбор; Трасс столкнулся с последствиями своего выбора. Дважды. Если бы подробности того дела стали достоянием общественности — а скрыть такое не удалось бы при всем желании — за ним закрепилась бы слава мужчины, готового на все ради своих целей и ради брата. Это не только уронило бы его в глазах патриарха Тоораки, начальства и членов семьи Митт. Это дало бы повод другим подступить к Трассу с непристойными предложениями. Подобного унижения он не смог бы перенести. Поэтому Трасс предпочел промолчать. Печальная ирония заключалась в том, что позднее за ним все равно закрепилась слава синдика, готового употребить любые законные и незаконные средства, чтобы защитить брата и добиться выгодных семье Митт решений в Синдикурии. Впрочем, в то время он редко заходил дальше флирта с другими синдиками, а они не осмеливались назвать цену за его любовь.

После ночи с Турфианом Трасс произвел переоценку себя и своего места в обществе, скорректировал план по достижению успеха. Решимость и сдержанность Трасса не позволяли ничему отвлекать его от поставленных целей — даже собственному сердцу. Он думал и планировал все наперед, не терпел ошибок и отклонений от курса. О результатах самоанализа он позднее сообщил брату: «Я стану великим во что бы то ни стало. Между нами не должно быть недопонимания по этому вопросу. Если для того, чтобы достичь величия, мне придется переспать с сотней женщин и тысячей мужчин, я это сделаю». Таких жертв, однако, не потребовалось. Красота Трасса открывала перед ним многие двери и сердца, его стремились заполучить в гости, чтобы полюбоваться им, словно произведением искусства. Он неизменно смотрел скромно, говорил мягко, всегда держался с достоинством. Трасс прекрасно владел собой, был верен семье Митт и надежен. Самое же главное его достоинство заключалось в том, что он никогда не избегал необходимости делать нужные вещи в нужное время. Трасс много добился не только благодаря характеру и работоспособности, но и посулами близости. Вот только он никогда не спешил претворять их в жизнь. За это его прозвали жестокосердным. Количество его поклонников исчислялось сотнями, однако список любовников рос медленно. Иные служебные дела Трассу случалось разрешить в свою пользу поцелуями или разрешением его полапать на заднем сидении спидера. Высшим пилотажем для себя он считал ситуации, когда победы удавалось добиться одними обещаниями или намеками на близость, к ней не переходя. Прославившие его мягкость и терпение являлись лишь маской. Трасс действовал так потому, что не желал нажить врагов. Но если его выводили из себя, если ему угрожали, он отвечал ударом на удар и тогда мало кто мог противостоять его безжалостности и решительности. Не всем синдикам и аристокрам хватало вкуса или воспитания, чтобы оценить его утонченную игру. Многие просто завидовали тому, что не додумались до подобного раньше, а теперь проделывать такое считалось бы подражанием Трассу.

Прославился Трасс и тем, что предпочитал не короткие связи на одну ночь, а то, что он сам называл многолетней агонией. Он то сближался, то отдалялся с выбранным объектом, умел удивить, заинтриговать, раздуть начавший угасать интерес к себе, держал объект в неведении относительно собственных чувств и личной жизни, намекал, заигрывал, сводил с ума. Такие ухаживания могли длиться годами без какого-либо успеха для кавалеров. Иногда Трассу случалось морочить голову сразу пяти-шести высокопоставленным мужчинам одновременно, от каждого получать подарки, страстные письма, клятвы в любви и поддержку в делах. Как правило, они знали друг о друге и соперничали в щедрости, предлагали Трассу выгодные контракты, помогали в работе, оказывали протекцию. Он же потешался над всеми ими, ни к кому конкретно не склоняясь, поддерживал неопределенность, купался во внимании и обожании. Что действительно выделяло Трасса из толпы светских молодых господ свободных нравов, это то, что он умудрялся сохранять хорошие отношения даже с бывшими любовниками.

В Империи Трасс решил, что больше не станет скрывать свои таланты, считаться с чужими чувствами и престижем — вместо этого он перевернет небо и землю в этом болоте, поднимется выше всех, встанет над системой, будет бороться до тех пор, пока вся Империя не окажется у него под ногами. И неважно, какие преступления ему пришлось бы совершить: кого подставить, с кем переспать, какой подлог изготовить, на кого донести, чье убийство заказать или покрыть. Даже если бы пришлось убить самому, одна смерть, сто или десять тысяч — любое количество трупов стоило того, чтобы достичь величия.

Всех этих подробностей Траун не знал и прожил бы всю жизнь в счастливом неведении, если бы Трасс не выкрикнул правду в пылу ссоры, когда они находились в джунглях. Он сказал не всю правду, а лишь небольшую ее часть. Трасс быстро осознал свою ошибку, попытался замять историю, но Траун вцепился в нее и вытаскивал ее из брата по кусочкам, пока наконец не увидел во всей красе. Правда об усыновлении стала болезненным ударом по самолюбию Трауна. Он думал, что его талант был замечен. Выходило, что он всем, решительно всем, даже своим именем, обязан брату.

Chapter 40 Chapter Text

Живем по принципу простому:
Не можешь сам — мешай другому.
Григорий Гаш

О дьявольское семя! Род напасти!
Ехидна, скорпион, осиный рой…
О подлая змея в траве густой,
Пригревшаяся на груди у счастья.
О яд, примешанный к нектару страсти,
В любовном кубке гибельный настой.
Луис де Гонгора-и-Арготе

Хладнокровная отповедь Трауна стала для Трасса серьезным ударом. Когда брат отвернулся от него, Трасс вдруг почувствовал, что вся галактика стала его врагом. Однако во Вселенной не существовало таких испытаний и страданий, которые могли сокрушить его. Трасс считал сердечную боль бесполезной. Он уже пробовал предаваться печали, давить на жалость Трауна, но это не принесло ему ничего, кроме потери чувства самоуважения. Вместо того, чтобы тратить время на душевные страдания, он предпочитал заняться чем-то более полезным. Император принял слова брата к сведению. Как многие решительные, но лишившиеся любви натуры, он пришел к неоригинальной мысли: «Так не доставайся же ты никому». Если Трасс не мог быть счастлив, то и Трауну решил не давать радоваться жизни. Рассмотрев разные варианты, император задумал даровать брату брак… с какой-нибудь женщиной. Разумеется, отобранные Трассом дамы происходили их самых благородных родов, коронованных семей. В список кандидаток вошли также дочери неприлично богатых дворян и промышленников с фантастическим приданым. Как не велико было злорадное желание женить брата на первой встречной, желательно старой, хромой и уродливой, Трасс не мог уронить достоинство императорского дома. Кроме того, изначально неприятная дама, с которой у Трауна нет ничего общего, вызвала бы у Трауна только отвращение. Намного лучше было выбрать тонкую натуру, образованную любительницу искусства, молоденькую, которую Трауну захочется опекать и заботиться. Тогда Трасс смог бы наблюдать за переменой его чувств, за тем, как он разрывается между долгом перед семьей, добротой по отношению к девушке и любовью к Пеллеону. С детства чиссов растили в рамках морали, делавшей упор на безупречном выполнении каждым своего долга в соответствии с социальной и возрастной иерархией. Пусть иногда долг мог вступать в противоречия с желаниями и чувствами отдельной личности, однако он требовал безусловного исполнения. Трассу было любопытно, как брат найдет баланс во всем этом.

Из пятидесяти самых лучших благородных барышень Империи, отобранных министром двора, Трасс выделил две дюжины финалисток. Большинство из них он знал лично, а если не их самих, то их родителей-придворных. О прочих же заочно слышал много хорошего. Из этих девушек он решил позволить Трауну выбрать себе жену. Он же не зверь, в конце концов.

Правда, для осуществления этого замысла пришлось подождать. Вскоре после объяснения с Трассом Траун снова ездил в посольство Доминации в попытке поторопить посла и неспешную чисскую бюрократическую машину. Оттуда он вернулся ни с чем, если не считать разновидности сильного чисского гриппа, которая не передавалась людям и другим расам. Две недели Траун пролежал в постели, не вставая, истекая соплями, захлебываясь кашлем. Пеллеон не отходил от него ни на минуту, несмотря на просьбы кореллиан хоть немного отдохнуть. Трасс регулярно посылал слуг справиться о здоровье брата. Они неизменно возвращались с одним и тем же ответом: принц крови болеет и не принимает. Их вовсе не пускали на порог. Трасс во дворце изнывал от тревоги за брата, а также от того, что Траун не узнает, как он о нем беспокоился. На месте Пеллеона он бы ни за что не сказал Трауну о визитах слуг из дворца, напротив, он бы постарался представить дело так, будто император наплевал на его болезнь. Он неоднократно порывался сам съездить к брату, но Чипа и министр двора каждый раз его останавливали. Заметив его сборы, они сгоняли попавшихся под руку придворных, заставляли их падать перед императором на колени, хвататься за его одежду и со слезами на глазах молить поберечь его драгоценное здоровье. Так Трасс понял, сколь скверно воспитал своих придворных. Он считал, что устраивать трогательные и драматичные сцены — его прерогатива. Но имперская знать явно предъявляла права на эту привилегию.

После двух недель волнений из офиса Трауна наконец прислали сообщение, что острая фаза болезни миновала, и гранд-адмирал пошел на поправку. У Трасса отлегло от сердца. Он снова и снова перечитывал обнадеживающие слова. Решение силой женить брата стало представляться ему слишком жестоким. Но затем Трасс напомнил себе, кто неотступно находился рядом с Трауном, кто поправлял ему подушки, подавал лекарства, утирал сопли и слушал жалобы. Траун и сам был заботливым, и в других очень ценил это качество. В отличие от других случаев, грипп не грозил ему смертью, не требовал лечения в медицинском крыле дворца или госпитале. Зато эта болезнь позволила Пеллеону проявить свою заботу. Трасс представил, как Пеллеон хлопочет вокруг Трауна, словно квочка вокруг цыплят, и ему стало противно. И он продолжил реализовывать свой план по женитьбе.

Через неделю Траун почувствовал себя достаточно здоровым, чтобы работать из дома. Раз опасность миновала, Пеллеон стал снова ездить в Адмиралтейство и разгребал дела, накопившиеся за время отсутствия верховного главнокомандующего. Траун оставался в их квартире, часто писал ему, но пока никого не принимал. Наносить ему визиты врачи разрешили спустя еще десять дней. Узнав об этом, Трасс собрался в путь. На сей раз никакие мольбы придворных не могли его остановить. В тот день император оделся с большим тщанием, но придал наряду такой вид, будто ничего особенного в этой одежде нет. Трасс выбрал наряд из серого шелка, расшитый фиолетовыми цветами, вписанными в серебряные ромбы, по четыре в каждом. Особое внимание он уделил прическе. Он распустил часть волос, а прочие пряди поднял вверх и скрепил их усыпанной кайберами заколкой в виде лисицы поверх диадемы. Серебро и самоцветы покрывали многочисленные шпильки, браслеты и широкий пояс. Они сияли и переливались, дополняя друг друга.

Разодевшись таким образом, Трасс явился к брату сказать, что собирается даровать ему брак. Сообщать такие вещи следовало осторожно. Но после тех холодных слов, которые Траун бросил ему в прошлую встречу, Трасс не собирался с ним миндальничать. Он застал брата в его рабочем кабинете. В квартире, как всегда, ошивались какие-то кореллиане, адъютанты сновали с поручениями, слуги принимали визитные карточки гостей вместе с цветочными корзинами, букетами и подарками. Трасс не желал становиться частью этой канители. Он прямо прошел в кабинет. Траун сидел за столом, подперев голову рукой, и сосредоточенно писал что-то на флимсипласте. Его китель был небрежно наброшен на спинку кресла. Очевидно, Траун надевал его только для звонков по голосвязи, поскольку сейчас он предпочитал сидеть в домашней одежде — ярко-розовом свитере с принтом на груди с надписью «Хер войне». Последний раз Трасс видел его в этом свитере, когда он привез Тесина с Кореллии с нервным срывом. Трасс ненавидел эту вызывающе яркую тряпку.

Траун настолько погрузился в работу, что не сразу заметил брата. Трассу пришлось прочистить горло, чтобы привлечь его внимание. Траун поднял голову и скупо улыбнулся.

— Гил говорил, ты каждый день присылал слуг справиться о моем здоровье. Очень мило с твоей стороны, — сказал он спокойно.

Значит, Траун принял решение вести себя так, будто Трасс не валялся у него в ногах и не стрелял в него. Вероятно, подумал Трасс, брат надеялся, что если делать вид, будто ничего не случилось, неприятный осадок после его выходки растворится скорее. За это Трасс был ему признателен. Ему пришлось избавиться от штурмовиков, которые стали свидетелями его позора и могли неправильно это понять — или понять как раз правильно. Официально той ночью ничего не произошло. Не было никакой ссоры между братьями.

Трасс сел в просторное мягкое кресло напротив стола Трауна, достал падд с голофото кандидаток в жены и протянул его брату со словами:

— В следующем месяце я устраиваю бал в честь твоего выздоровления. Приедет много гостей. Я составил список тех, с кем тебе нужно будет танцевать на балу. Можешь сам выбрать порядок.

Трасс произнес это хорошо знакомым Трауну тоном, означавшим: если откажешься, ты поссоримся. Траун покачал головой.

— Боюсь, ты зря потратил время, Рас. Мои танцы на этом балу, как и на всех следующих, уже заняты.

— Кем? О, только не говори, что…

— Гиладом Пеллеоном.

— Я же просил!

— Гилад — важная часть моей жизни, нравится тебе это или нет. Можно сказать, он и есть моя жизнь. Прими это.

— А я — никто, значит? Мое мнение не играет роли?

— В этом вопросе — нет. Мне жаль таким образом сообщать об этом. Гилад для меня…

Трасс стукнул ладонью по столу и воскликнул:

— Да сколько можно?! Только и делаешь, что твердишь его имя! Мы не можем позволить себе расслабиться, мы должны укреплять свою власть. Балы не только для того, чтобы плясать под музыку. Нам нужно упрочивать связи, показывать расположение знати. А одна из женщин в этом списке станет твоей женой. Разрешаю выбрать самостоятельно.

— Этого не будет. Моя власть не нуждается в укреплении. Если кто-то решится бросить мне вызов в бою, я приму его и отвечу соответственно. Если твою власть может спасти только выгодный брак, боюсь, у тебя проблемы.

Напряжение в фигурах мерявших друг друга взглядом братьев можно было ощутить физически.

— Не думай, что мои проблемы не затронут тебя, Рау

— Если нечто подобное произойдет, конечно, я поддержу тебя. Но не в этом деле. Я не женюсь ни на одной из этих дам. Ты отлично знаешь мои вкусы.

— Это политический брак, любовь и не требуется.

— Я не собираюсь делать несчастной ни одну из этих дам. Для брака у меня есть кандидат получше.

— Если произнесешь его имя, клянусь, я тебя ударю.

— Или Гилад, или никто.

Представить себе ярость императора мог бы лишь некто столь же темпераментный, вдобавок к тому сгорающий от тех же страстей, которые пожирали его. Взрыв его злобы был ужасен. Трасс кинулся вперед, но Траун легко перехватил занесенную для удара руку. Кулаки так и летали в воздухе. Траун уворачивался от них, будто не замечал, еще и насмехался:

— Я же ставил тебе удар. А это что такое? Ты забыл все наши тренировки.

Трасс хотел бы закричать, но от гнева и бессилия, только усиливающего ярость, из его груди вырывались лишь глухие стоны. Он бросился вокруг стола, но Траун уже был на ногах. Траун отступал и твердил, что не хочет драться с братом, просил Трасса успокоиться. Но чем чаще он произносил это, тем сильнее разгорался гнев Трасса. Император так устал носить маску невозмутимости, притворяться, будто ему безразлично, чем занят Траун, и что спит не с ним. Новые обиды наложились на старые, на накопившееся раздражением от придворной жизни, на усталость от бессонных пустых ночей. Трасс уже и не помнил, когда он спал спокойно. Без снотворного от Чипы он не мог сомкнуть глаз. А без ободряющих пилюль не в состоянии был поддерживать тот бешеный ритм жизни, который вел. Ревность, обида, злость слились воедино. Трасс уже не думал ни о чем, кроме жгучего желания ударить брата, причинить ему боль. Не в силах дотянуться до его тела, поскольку Траун мастерски парировал его удары, Трасс стал хватать разные предметы со стола Трауна и кидать в него, будь то набор письменных принадлежностей из мрамора, чашка, миниатюрный бюст Пеллеона из полудрагоценного камня, падд или стилосы. Траун ловко уворачивался. С меткостью у Трасса и правда были проблемы, особенно в моменты ослепления ненавистью. Несмотря на гнев, Трасс все же заметил, что брат запыхался. Верно, недели в постели и болезнь не прошли даром. Трасс не рассчитывал измотать его. Однако слабость после болезни сравняла их шансы. Очевидно, Траун пришел к аналогичному выводу и решил побыстрее закончить драку. Пока Трасс отвернулся в поисках чего-нибудь еще, что можно в него бросить, Траун бросился на него сзади. Трасс сам не понял, как оказался прижатым к полу. Траун навалился на него сверху и сказал, тяжело дыша:

— Успокойся, Рас, признай поражение. Просто сдайся.

Император принудил себя расслабиться. Силы ему еще были нужны. Он добавил в голос слезливости и пораженческих ноток:

— Рау, мои действия могут показаться тебе глупыми. Но я не могу оставить тебя в покое. Сколько бы побед ты не одержал, сколько бы врагов не убил, для меня ты все равно останешься младшим братом, которому нужна моя помощь и забота. Все, что делаю, я делаю для тебя. Не желаешь идти на бал, ладно. Решай сам. Только слезь с меня, пожалуйста.

— Сразу бы так. Эх, Рас, какой же ты порой бываешь глупый.

Траун наклонился, чтобы поцеловать его в макушку, и в этот момент Трасс с силой вскинул голову, впечатал затылок в лицо брата. От неожиданности Траун не успел уклониться. Острый край заколки в прическе Трасса оцарапал ему щеку, а выпирающие уши лисы чуть не вонзились ему в глаз. Кровь из разбитого носа полилась по губам, подбородку, закапала на белоснежный китель. Игнорируя собственную боль, Трасс воспользовался замешательством брата, опрокинул его на спину, сел сверху и сжал руки на шее.

— Сдаться?! Признать поражение?! Никогда! — крикнул он.

Траун вцепился ему в волосы, с силой дернул, чтобы сбросить с себя Трасса, но оторвал лишь шиньон, не причинив боли. Тогда он попробовал ударить брата в живот, хотя и знал, что одежды императора шились с таким расчетом, чтобы амортизировать прямые удары кулаком, а то и виброножом. Он полагался на силу своих мышц, но обнаружил, что после болезни стал двигаться медленнее, чем раньше. Ему не хватало дыхания и простора как следует замахнуться.

Слуги, адъютанты, помощники гранд-адмирала прильнули к дверям, прислушивались к шуму. Звуки ударов и пощечин, грохот ломаемой мебели и бьющегося стекла доказали им, что гроза, назревавшая столько лет, наконец разразилась.

В этот момент открылись двери турболифта, и в квартиру Трауна вошел генерал Вирс. Поскольку генерал проводил все время либо инспектируя научные отделы, улучшавшие ходовые качества имперской техники, либо на заводах, оную технику производящую, либо на полигонах, обкатывая их в деле, то о болезни Трауна он узнал относительно поздно. Пока он разобрался с текущими делами, пока добрался до Корусанта, Траун успел поправиться. Вирса подобные мелочи не смутили. Он купил роскошный букет, вместо открытки «Желаю выздоровления» вложил в него открытку «Поздравляю с выздоровлением» и, довольный собой, явился засвидетельствовать почтение. Ему сразу бросилось в глаза, что вышколенные адъютанты не бросились ему навстречу. Тогда он на свой страх и риск пошел бродить по коридорам в поисках Трауна. В итоге он увидел, что у дверей кабинета столпились порученцы и подслушивают, а из-за двери доносятся звуки борьбы. Вирс не колебался ни секунды. Он сунул букет в руки первому подвернувшемуся адъютанту и вошел в кабинет. Глазам Вирса открылась сюрреалистическая картина: первые лица Империи возятся на полу, с перекошенным от ярости лицом император душит принца крови, а тот осыпает его ударами по животу, по печени с такой силой, которая могла бы уложить любого опытного борца, но император будто не чувствует боли. Если у Вирса и зародились сомнения относительно здравомыслия тех, в чьих руках находится Империя, он не дал им развиться. Он подошел к сцепившимся чиссам сзади, схватил Трасса в охапку и с некоторым усилием стащил его с Трауна. Получив возможность свободно дышать, Траун закашлялся, сел и бросил на брата яростный взгляд, явно готовый продолжить драку. Трасс бешено извивался в руках Вирса, лягался, пытался дотянуться до глаз, лица, шеи — любого открытого участка кожи, который можно расцарапать. Его сложная прическа, растрепавшаяся еще во время драки с Трауном, окончательно рассыпалась. Удерживая бушующего императора за талию навесу, Вирс быстро пятился к дверям. Поверх ругани на бейсике, проклятий и криков на чеуне он слышал, как под сапогом хрустит и ломается очередная драгоценная шпилька, и мысленно молился, чтобы ему потом не выставили счет за порчу имущества.

— Ты пойдешь на этот криффов бал! И перетанцуешь со всеми бабами из списка! — надрывался Трасс.

— Мечтай, — ледяным тоном бросил Траун. Его глаза горели злым огнем, какого Вирсу прежде не доводилось у него видеть. — Генерал, отпустите его. Мой брат хочет драки, он ее получит. И в этот раз я не побоюсь бить по лицу.

Траун уже отдышался, поднялся на ноги, утер струящуюся по лицу кровь рукавом и встал в позицию для рукопашного боя.

На такое Вирс не подписывался. Он как следует встряхнул Трасса, сказал спокойно и строго:

— Ваше величество, пошумели и хватит, будет вам.

Трасс пребольно ударил его каблуком по колену и заорал:

— Если сейчас же не отпустишь меня, лишишься головы! Солдафон!

— Как вам будет угодно, — ответил Вирс.

Он резко развернулся, вышвырнул императора из кабинета, закрыл двери, прижался к ним спиной. Это заняло у него считанные секунды. Генерал оказался меж двух огней. Так или иначе он уже видел свою карьеру разрушенной, а собственную голову насаженной на пику. Если уж в тот день ему предстояло пустить в ход кулаки, чтобы не допустить драки между братьями, он предпочитал лицо негражданское.

— Как вы посмели ослушаться моего приказа? — тем же злым холодным тоном спросил Траун.

— Я не мог допустить, чтобы в результате моего действия или бездействия его величеству был нанесен вред. Если правда хотите с ним драться, сначала вам придется пройти через меня. Но я искренне прошу вас этого не делать, — отчеканил Вирс и добавил вполголоса: — Сэр, не опускайтесь до уровня этой истерички.

Вирс намеренно позволил себе преступление оскорбления величества, чтобы продемонстрировать Трауну: они на одной стороне, оба не в восторге от поступка Трасса. Траун несколько раз глубоко вздохнул. Расслабил сжатые в кулаки руки. Дикий огонь в его глазах начал стихать. Трасс еще некоторое время кричал и колотил в дверь, но этот шум уже не действовал на Трауна. Наконец, Траун смог совладать с гневом, снова стал тем сдержанным гранд-адмиралом, к которому Вирс привык. Почему-то его яростная вспышка напугала Вирса больше, чем все слышанные им прежде угрозы командиров вместе взятые.

Должно быть, страх нашел отражение у него на лице, потому как Траун заметил:

— Сожалею, что вам пришлось стать свидетелем такой безобразной сцены. Не бойтесь угроз Трасса. Он поймет, что вы правильно поступили, когда придет в себя.

— Неужели он правда набросился на вас просто из-за какого-то идиотского бала?

— С моим братом никогда не бывает «просто». Не стоит об этом говорить.

Траун коснулся разбитого носа, поморщился.

— Помогите мне остановить кровь. В этом шкафчике Гилад держит аптечку скорой помощи.

Делать нечего. Медбрат из Вирса был никудышный, но остановить кровь он умел. Он достал из шкафчика, указанного Трауном, ватные тампоны и бакту и приступил к оказанию помощи. Он слышал, как снаружи Трасс продолжает бушевать, как он громит все на своем пути, хорошо, если на людей с кулаками не бросается. Шум постепенно стихал и удалялся.

Примерно в то же время, как Траун и Трасс схлестнулись в драке, Пеллеон обедал в Адмиралтействе. Он по привычке заказал блюда на двоих. Свою ошибку он понял, когда еду уже доставили из их с Трауном любимого ресторана. Есть одному Гиладу было непривычно и грустно. Поэтому он собрал еду и отправился домой к Трауну сделать сюрприз. По пути он думал о том, как приятно быть большим начальством — никто не посмеет ругать, если задержишься после обеда. И вот он с двумя упаковками угощений прилетел домой. Он разминулся со спидером, уносящим во дворец растрепанного, избитого, злого, как тысяча крайт-драконов, императора во дворец. Если бы ему не повезло столкнуться в Трассом, последствия этого могли бы стать роковыми для всей Империи. Но в тот день удача была на стороне Пеллеона. Спустившись на этаж, он застал только до смерти перепуганных адъютантов, жавшихся по углам, да следы разгула императорского гнева: сорванные со стен картины, сброшенные на пол вазы и горшки с цветами, разбитые зеркала.

— Где гранд-адмирал? – спросил Гилад.

Один из адъютантов трясущимся пальцем указал направление. Пока Пеллеон шел к кабинету, голоса из-за приоткрытой двери становились громче:

— Осторожнее, бакта льется прямо в горло.

— Это потому что вы головой крутите. Не вертитесь, я не могу вставить тампон.

— Нельзя ли побыстрее? Гилад может вернуться на обеденный перерыв, я не хочу, чтобы он видел этот бардак.

Аккурат на этих словах Пеллеон достиг кабинета и замер в дверях. Он увидел: Трауна в залитом кровью свитере, с запрокинутой головой, сидящего в неудобной позе в кресле; неловко нависшего над ним генерала Вирса с бутылочкой бакты и ватным тампоном в руках; несколько окровавленных тампонов, разбросанных на полу у их ног; валяющиеся повсюду сломанные, погнутые шпильки и заколки, множество кусочков стекла, полудрагоценных камней, порванных цепочек, растрепанные шиньоны. Потрясенный, Пеллеон застыл в дверях, не зная, что обо всем этом думать.

Вирс заметил его первым, качнул головой в его сторону и сказал Трауну:

— О, вот и ваша сиделка пришла, — он усмехнулся и протянул Пеллеону ватный тампон: — Попробуйте вы, адмирал, может, у вас ловчее получится.

Гилад бросил на пол пакеты с едой, подбежал к Трауну, внимательнее осмотрел повреждения.

— Звезды, Рау! Что здесь произошло? – изумился он.

— Ничего, просто небольшое недоразумение, — пробормотал Траун.

— Работа его величества. Вот, полюбуйтесь, — пояснил Вирс и продемонстрировал царапины от ногтей Трасса, оставшиеся у него на щеке и шее.

Гилад смочил бактой ватный тампон и дал его Вирсу, тут же занялся Трауном. Он спросил:

— Это Трасс сделал? Из-за чего?

— Сущие пустяки, наши обычные разборки. Не бери в голову, — ответил Траун.

Вирс и Пеллеон обменялись взглядами. Заметно было, что генералу есть, что ему рассказать о происшествии. Гилад беззвучно попросил его задержаться и тщательно обработал раны Трауны. Вирс удалился, прикрикнул на слуг, чтобы не жались по углам, а навели порядок.

Когда Пеллеон закончил оказывать помощь Трауну, то сказал, что принес ему обед, вышел из кабинета под предлогом того, что еду нужно разогреть. В коридоре он взял надзиравшего за работой слуг генерала под локоть и увел его с собой на кухню. Там он спросил:

— Генерал, вы не могли бы объяснить, что там произошло? Какова причина ссоры?

— Я точно не знаю. Когда я пришел, его величество требовал, чтобы Траун пошел на бал и танцевал с какими-то дамами. Очевидно, Трауна такая перспектива не прельщала.

— О звезды, какой ужас…

Без сил Пеллеон опустился на стул, оперся локтем о стол и прикрыл лицо ладонью. Этого он и боялся. Из-за обычного бала Траун не стал бы устраивать такой грандиозный скандал. Должно быть что-то еще, о чем Вирс не знает. Гилад догадывался, в чем дело. Либо Трасс вознамерился женить Трауна и тот рассказал об их тайном браке, либо высказал одно только желание женить его, Траун не согласился без объяснения причин, и началось.

— Пообедаете вместе с нами? — устало спросил Пеллеон.

— Думаю, вам с ним есть что обсудить, третье лицо только помешает. Однако если вы желаете избежать разговора, то я, конечно, останусь, — ответил генерал.

— Вы, как всегда, очень тонко все чувствуете.

— Тогда я зайду пожелать Трауну здоровья в другой раз.

Вирс заглянул к Трауну еще раз, чтобы попрощаться, и обещал зайти в другой раз, когда его семейная драма закончится. «В таком случае вам придется долго ждать», — мрачно сказал Траун, но удерживать генерала не стал.

Пеллеон принес подогретые блюда, но Траун ел неохотно, мысли его витали далеко, а выражение лица было угрюмым. С хорошим настроением он с удовольствием уплетал и простые закуски, но при дурном расположении духа самые утонченные блюда оставляли его равнодушным. Глядя на кислый вид мужа, Гилад тоже потерял аппетит. Наконец, Пеллеон спросил:

— О чем думаешь?

Помолчав, Траун ответил с тоской:

— Сегодня я впервые ударил брата. Не толкнул, не дал пощечину. Я бил в полную силу, хотел причинить ему боль. И он хотел того же. Мы не дрались с ним, даже когда были детьми. И позже тоже. Это было какое-то безумие.

— С чего Трасс набросился на тебя?

— Почему ты решил, что он первым начал?

— Потому что знаю тебя. Ты нападаешь первым только на врагов, но брата ты никогда не считал врагом. Разве я не прав?

— Да. Так все и было. Он хотел, чтобы я сделал то, чего мне не хочется делать. Когда понял, что не сможет манипулировать мной в этом вопросе, перешел к грубой силе.

— Должно быть, дело серьезное. Мне всегда казалось, что он ненавидит насилие. Во всяком случае, ненавидит пачкать руки. Так что же…

Траун резко перебил:

— Не имеет значения. Я не уступил ему сегодня и впредь не поддамся, что бы он не выкинул.

— Прости, Рау, из-за меня ваши с братом отношения разладились.

— Не говори глупостей. Ты здесь ни при чем. За собой я признаю кое-какую вину, но не ты заставил Трасса вести себя как… — Траун припечатал брата словом на одном из незнакомых Пеллеону языков, впрочем, о значении нетрудно было догадаться.

Гилад крайне редко слышал от него бранные слова на любом языке, и то, что Траун выбрал один из языков Неизведанных регионов, свидетельствовало о том, что он в ярости. Пеллеон попытался осторожно выведать, чем Трасс так его рассердил, но Траун упорно повторял, что это не имеет значения, что он уступит и что Гиладу не следует об этом думать или волноваться. Однако было заметно, что он сам не думать об этом не может. Со дня их свадьбы Траун просил его не волноваться так часто, что Гилад понял: волноваться есть о чем. Упорное нежелание Трауна объяснить причину конфликта наводило на мысль, что дело не просто серьезное, но еще и глубоко личное, почти интимное. Вспомнив слова Вирса о девушках, Пеллеон заключил, что Трасс изволил даровать брату женитьбу, но Траун не согласился. Сказал ли он, что уже не свободен? Скорее всего, нет. Если бы Трасс узнал о тайной свадьбе, он не только разнес всю квартиру, но дождался бы Пеллеона и пересчитал ему зубы. Или же император отправился к Айсард, и ее «мальчики», возможно, уже на пути к квартире Трауна. Для такого сценария Траун подозрительно спокоен. И прежде не случалось, чтобы он паниковал, однако в случае опасности Траун развивал бурную деятельность, отдавал четкие и ясные приказы, словно у него уже имелся план на все случаи жизни. Сейчас Траун молча потягивал чай и смотрел в окно с отрешенным видом.

Пеллеон оставил его в покое и вернулся в Адмиралтейство: тому, кто впервые столкнулся с насилием от доверенного члена семьи, но не готов это обсуждать, требовалось время, чтобы прийти в себя и осмыслить случившееся. Дела в тот день шли кое-как, и Пеллеон мечтал, чтобы рабочий день поскорее закончился. Едва хронометр показал долгожданные шесть часов вечера, Пеллеона и дух простыл. Те, кто надеялся подбросить ему документы на подпись в надежде, что перед уходом он не станет вчитываться, были глубоко разочарованы.

К вечеру в квартире Трауна навели полный порядок. Вместо испорченных картин и статуй принесли из галереи другие, а те отправили на реставрацию. Разбитые зеркала заменили на новые, как и вазы для цветов. В вазах уже стояли свежие букеты. Ничто не напоминало о скандале, разве что слуги и адъютанты вели себя тише, старались казаться незаметнее. Они привыкли чувствовать себя под защитой могущественного принца крови, а сегодня им самым бесцеремонным образом напомнили, что в Империи есть и другие всесильные лица. Траун переоделся и в голографическом зале со скучающим видом просматривал голограммы произведений искусства. Все выглядело буднично, привычно. Если бы Пеллеон своими глазами не видел разрухи и разбитого носа мужа, не поверил бы, что всегда сдержанный император может устроить подобное. Но вот привычная маска равнодушия императора треснула, на смену ей пришел горячий яростный гнев, и Трасс показал истинное лицо. Вопрос заключался в том, на что император пойдет дальше. На протяжении жизни Гиладу случалось встречать разных правителей, и он убедился, что большинство из них не сдерживают себя нормами морали и права, когда дело касается личных и семейных вопросов.

Когда Пеллеон вошел в голографичекий зал, Траун кивнул ему, но не предложил присоединиться, что показалось Гиладу странным. Траун любил угощать мужа более или менее длинной, но неизменно познавательной лекцией об искусстве. Тогда Пеллеон пригласил себя сам. Траун сидел в мягком кресле совершенно один. Гилад пристроился на подлокотник, положил руку ему на плечо, поцеловал мужа в висок и стал молча созерцать вращающиеся, сменявшие друг друга голограммы. Это были картины и скульптуры очевидно разных мастеров, эпох и народов. В то же время в них прослеживалось нечто общее: чрезмерность красоты, намеренно усложненные композиции и сюжеты, пышная роскошь изображаемых материалов и тканей на одежде персонажей. Эти произведения полнились жаждой жизни, помпезностью, величием. Одна такая картина или скульптура ошеломляла, но выстроенные в ряд они производили странное впечатление аляповатости и безвкусицы. У Гилада возникло ощущение, что раньше он где-то уже видел эти работы. Он задумался, зачем Траун изучает подобные вещи, максимально далекие от его личного вкуса, и тут его осенило. Он вспомнил, где видел их — в личных покоях императора, в его рабочем кабинете во дворце. У Пеллеона похолодело сердце, желудок будто завязался в узел. Так сосредоточенно Траун изучал только художественный вкус врагов. Гилад пытался его отвлечь вопросами о самочувствии, о настроении, о том, что заказать на ужин, и прочих мелочах. Он хотел напомнить супругу о радостях совместной жизни и о том, что они получили возможность ими пользоваться именно от императора Трасса. Но Траун отвечал равнодушно, затем осторожно снял его руку со своего плеча и, прикоснувшись к ней губами, попросил ему не мешать. После этого он вновь погрузился в молчание, может быть, чуть менее угрюмое, но не менее глубокое, чем прежде. Значит, Траун вошел в свой «боевой режим». Начиная с этого момента Пеллеон почти ничего не мог сделать, чтобы направлять его действия. Едва он увидел, как сурово Траун смотрит на голограммы, то почувствовал, будто падает в пропасть. Вздохнув, он оставил Трауна наедине с его мыслями и ушел.

На другой день Пеллеон снова попытался выпытать у Трауна причину вчерашнего скандала, но тот продолжал отпираться. Хуже того, Траун стал запираться в голографическом зале. Пеллеон с трудом мог вспомнить, когда последний раз Траун закрывал перед ним дверь. Это случалось очень давно, в начале их отношений, когда Траун еще сомневался, что может доверить Гиладу, а что — нет. Но куда чаще это происходило по соображениям секретности. В то время Пеллеон еще был капитаном и не имел права присутствовать на некоторых совещаниях Высшего командования. Но сейчас, когда они почти равны по положению, когда они женаты, закрытая дверь казалась Пеллеону обиднее, чем пощечина. Траун поступал так не от недоверия к нему, а потому что знал: Гилад не одобрит его действий. Несколько дней Траун пребывал в таком сумрачном состоянии. Во всем, что не касалось Трасса, ссоры с ним, планов на будущее, он остался прежним. Но стоило Гиладу упомянуть императора, как глаза Трауна загорались убийственным намерением, он становился мрачен, словно тень находила на его прекрасное лицо, и он резко менял тему разговора.

Однако вечно бегать от насущного вопроса было невозможно. Как-то утром слуга из дворца принес приглашение для Трауна на бал. Приглашение было на одно лицо. Траун холодно воззрился на слугу, и тот вздрогнул. С явной неохотой слуга достал из-за пазухи еще одно именное приглашение — для Пеллеона. Траун не дал ему прямого ответа, поедет ли на бал, и отпустил. Первым желанием Трауна после ухода слуги было разорвать напечатанное на толстой бумаге и подписанное братом приглашение. Именно так он потом сказал Гиладу, но Гилад упросил его не пороть горячку. Никогда прежде Траун не проявлял такой резкости. Прежде, когда его по обязанности приглашали неприятные ему лица, он просто небрежно откидывал их приглашения и — в зависимости от ранга хозяев дома — лично писал ответ или просил это сделать адъютанта с самым красивым почерком.

Пеллеон рассмотрел свое приглашение. Судя по почерку, кто-то вписал его имя скрепя сердце, сжатыми от ненависти пальцами. Во всяком случае, этот кто-то с такой силой давил на стилос при письме, что оставил глубокий след на обратной стороне бумаги. Гилад мог бы посмеяться над эмоциональностью венценосного «кого-то», однако ему стало совсем не весело. Скорее всего, это и был тот самый бал, из-за которого Траун и Трасс подрались. Что на этом празднике могло ждать Пеллеона? Объявление о пожаловании брака — не с ним. Новое унижение. Лучшим выбором стало бы не ездить обоим. Но от приглашений, составленных и подписанных лично императором, так просто не отказывались даже принцы крови. Неявка на такой бал, особенно для придворных, знати, высокопоставленных военных и чиновников, приравнивалась к неуважению к особе императора. Уважительной причиной для отказа могла служить острая и тяжелая болезнь или траур по близким родственникам, ведь на балу всем надлежало находиться в отличном настроении и веселиться, а не сидеть в углу с траурной повязкой на рукаве. У Пеллеона не имелось близких родственников. Оставалась болезнь, настоящая или мнимая. Учитывая, как сильно он нервничал из-за ссоры мужа с императором и подозрительного поведения Трауна, Гилад считал вполне вероятным заработать инфаркт или инсульт, причем не вымышленный, а самый что ни на есть настоящий. В идеале он желал бы обойтись без того и другого. Он допускал, что мог бы симулировать болезнь. А что Траун? Актерских навыков Трауну хватило бы, чтобы изобразить возвращение чисского гриппа или какое-нибудь его осложнение. Вот только стоило ли? Траун твердо заявил, что без Пеллеона на бал не пойдет, да и вместе им там делать нечего. Гилад ясно понимал, каким будет следующий шаг императора, если они проигнорируют его приглашение, Траун тоже не мог прикидываться не ведающим. Этот бал — просто предлог, проверка благонадежности и покорности. Если бы Траун отказался, Трасс нашел бы способ объявить его изменником и врагом государства.

Конечно, Траун уже подготовился к такому развитию событий и, очевидно, нарочно обострял отношения, дабы спровоцировать Трасса на агрессию — теперь на политическом уровне. Пока что братья просто запугивали друг друга, проверяли, кто дрогнет первым. Но от оскорблений до пальбы турболазеров один шаг. Гилад понимал негодование Трауна: тот уже довольно долгое время терпел странные перемены настроения Трасса и его нападки на Пеллеона, но в конце концов устал — с него достаточно. Гилад представлял, почему Трасс действует так грубо. Терпение императора тоже не бесконечно. Более того, он привык, чтобы ему покорялись, а Траун покоряться отказывался. На его месте Гилад тоже задействовал бы всю власть и ресурсы, лишь бы вернуть Трауна… Однако Пеллеону хватало мудрости понимать, что принуждением не вернешь ушедшую любовь. Случись такое, что в один ужасный день Траун его оставит, Гилад принял бы это. Не обязательно спокойно, но позволил бы Трауну быть с тем, кто ему милее. В любой ситуации Пеллеон стремился сохранить достоинство. Как так вышло, что император его утратил? Впрочем, это личное дело Трасса.

Испытание на верность затрагивало Пеллеона не только как человека, но и как политическую фигуру. Не важно, какие чувства он испытывал к членам императорского дома. Гражданская война сейчас не ко времени, и он это осознавал. Не так давно Империя победила Хейпанский консорциум и присоединила его территории к своим. В качестве военного губернатора Траун оставил на Хейпсе человека гибкого, в меру жестокого, в меру уступчивого. Несмотря на усилия губернатора, хейпанцы не забыли, кто тут настоящий хозяин, и не желали сотрудничать с оккупантами. Они устроили ему веселую жизнь. Ему приходилось из кожи вон лезть, чтоб выжать хотя бы малую часть налогов, поскольку хейпанцы изобретали невероятно хитрые, хотя и простые схемы ухода от налогов и прочих отчислений в казну. Казалось, будто почти никто на Хейпсе не получает зарплат, ничего не продает и не покупает, тогда как в реальности все, разумеется, было совершенно иначе. Губернатор попытался призвать на помощь представителей закона, но результат их усилий оказался настолько ничтожен, что не стоил упоминания. То тут, то там на вверенных ему мирах вспыхивали локальные восстания, и он был вынужден их подавлять. Это не только плохо сказывалось на его репутации у хейпанцев, то и требовало привлечения дополнительного персонала, дополнительной военной техники, дополнительных расходов. Хейпанцы не сидели без дела. Если бы в Империи началась гражданская война, они воспользовались бы ситуацией: перебили всех имперских солдат и офицеров, вмешивались бы в военные действия, поднимали восстания и в конце концов могли бы вернуть себе независимость. Тогда вся Хейпанская кампания с ее усилиями, жертвами, кровью ничего бы не принесла Империи, кроме позора.

Независимые миры тоже постарались бы откусить себе кусочек имперской территории: Рилот — из мести, Кессель — в силу особенностей тамошних жителей, хатты — ради выгоды. Список потенциальных бунтарей можно было продолжать бесконечно.

И оставшихся верными республиканским идеям бывших повстанцев нельзя сбрасывать со счетов. Может, Трасс не так хорош в военных делах, но в политике он не дремал. В следующие недели после его возвращения из Доминации чиссов по ряду крупных планет прокатились тревожные слухи. Якобы по улицам городов сновали неизвестные, которые тайно приглашали чиновников и офицеров, сенаторов и рабочих выпить кафа вместе. Кто-то возвращался с этих кафопитий, а некоторые бесследно исчезали, и родные почему-то не рисковали их искать. Шепотом люди и инородцы передавали друг другу сведения о том, что пропавших уличили в симпатиях к повстанческим идеям. Разрозненные, отрывочные, возможно, не совсем достоверные новости об этом погрузили двор и Адмиралтейство в напряженную атмосферу. Пеллеон сам неоднократно видел, как чиновники и придворные во дворце входят и выходят из кабинета министра двора с бледными испуганными лицами. Он мог только гадать, какие там с ними велись беседы. За этим последовали новые чистки, новая волна смещений с должностей, новые повышения и понижения, и император внимательно следил за этим и контролировал, дабы не слишком сильно потрясти основы двора. Со дня восшествия на престол Трасс тайно вел борьбу с бывшими повстанцами. Прошло немало лет, а ему так и не удалось с корнем вырвать республиканские идеи, хотя нельзя сказать, будто он не был усерден. Такова природа вещей: всегда находились недовольные властью, а иные народы оказывались подлы, как отдельные личности. Принимая это во внимание, Пеллеон полагал, что в случае обострения конфликта Трауну и Трассу придется вести войну на два фронта — не только друг с другом, но и с новым поколением повстанцев.

Наконец, оставалась еще Доминация чиссов. Трасс потратил уйму сил и средств, чтобы завоевать расположение бывших соотечественников. За это Пеллеон его уважал. В перспективе товарооборот с чиссами, обмен идеями и технологиями должны были принести огромную пользу имперской экономике. Но если в Империи начнется гражданская война, еще и война между так хорошо всем известными братьями, чиссы быстро соберут вещи и вернутся на Ксиллу. Тогда их еще пару сотен лет не убедишь открыться остальной галактике. Гражданская война свела бы на нет проделанную Трассом работу. И это не считая тысяч потерянных в процессе боев жизней, разрушенных домов и предприятий, уничтоженной военной техники. Тут-то по вселенскому закону подлости и следовало бы явиться Чужакам Издалека, чтобы захватить то, что останется от Империи. И все это — из-за невоздержанности в чувствах.

«Зачем ты только меня послушал? Почему ты просто не мог иногда приходить к нему и хорошенько его трахать?» — думал Пеллеон, глядя на Трауна. Он не осуждал выбор Трауна, в какой-то мере даже гордился тем, что Траун предпочел именно его своему красавцу-брату. Да и о собственном участии в этом деле он не забывал. Десять лет назад настаивать на моногамии казалось ему единственно верным решением, но теперь он осуждал себя за чрезмерную щепетильность. Гилад сожалел, что ситуация так запуталась именно из-за него и грозила вот-вот выйти из-под контроля. Пеллеон обожал Трауна, купался в его ответной любви, но все чаще думал о том, что для Империи было бы лучше, чтобы они никогда не встречались.

С тяжелым сердцем Пеллеон стал уговаривать Трауна пойти на проклятый бал и выказать почтительность. «Кабы приглашал Палпатин, ты бы не сомневался», — укорял он. «Мы должны показать пример верноподданичества. Если не мы, то все подданные решат, будто могут не считаться с императором, и тогда весь твой род окажется в опасности», — убеждал он. «Я буду рядом с тобой каждую минуту», — обещал он, хотя уже принял окончательное решение по поводу собственного участия в празднике. В конце концов путем разных манипуляций удалось уговорить Трауна отправить во дворец подтверждение его присутствия на балу. Когда Траун написал несколько соответствующих случаю сухих строк и отправил адъютанта с ответом, Пеллеон вздохнул с облегчением. Хотя бы половина его плана сработала.

Для успеха второй половины ему требовалась помощь со стороны. В качестве доверенного лица он избрал Гельгена Форма. В свободное от исполнения боевого долга время Форс повсюду сопровождал Пеллеона, входил в его ближний круг и как никто поспешал с исполнением его распоряжений. На другой день после того, как Траун согласился поехать на бал, Пеллеон увлек Форса с собой в один из мужских освежителей в Адмиралтействе. Освежители со времен Палпатина оставались единственными помещениями в Адмиралтействе, лишенными камер наблюдения и подслушивающих устройств. Потому они часто использовались старшими офицерами для обсуждения тем, не предназначенных для посторонних усилий. В них даже оборудовали специальные ниши для бесед, поставили мягкие банкетки на тот случай, если дискуссия затягивалась. Когда Пеллеон и Форс вошли в освежитель, несколько восседавших на банкетке мужчин оживленно обсуждали результаты вчерашних гонок на подах — обсуждали слишком оживленно, чем тема того заслуживала. Завидев Пеллеона, мужчины прервали разговор, поднялись, быстро отдали честь и ретировались. Дискуссионный этикет в освежителях предписывал немедленно покинуть помещение, если в него входил более высокопоставленный офицер, особенно, если он или она были не одни. Этому правилу следовали неукоснительно. О встречах в освежителях не упоминали даже на допросах с пристрастием, хотя все знали о них или догадывались. Пеллеон крайне редко использовал освежители для тайных переговоров, а своим чином он козырял только тогда, когда хотел сделать свои дела в тишине и без свидетелей.

Они с Форсом остались наедине, и Гилад сказал:

— Ген, могу я попросить тебя об одолжении?

— Что угодно для тебя.

— Помнишь рвотное, которое в академии мы подливали в компот задиравшим нас старшекурсникам? Оно мне нужно.

— Хорошо. Почему сам не купишь?

— Траун пристально следит за моими передвижениями и покупками, оплачивает мои счета. Об этом он знать не должен.

— Почему? Кого ты собрался разыграть? Надеюсь, не императора, потому что тогда нам всем головы снимут.

— Нет. Рвотное нужно для меня.

— Это еще что за новости?

— Хватит вопросов. У меня мало времени. Ты поможешь или нет?

— Ладно. Я куплю эту дрянь. Но когда вернусь, я жду объяснений.

Форс ушел в растерянности. Именно сейчас, когда Пеллеон хотел избежать вопросов и объяснений, его друг неожиданно решил проявить щепетильность. Гилад вздохнул. Он надеялся, Форсу хватит ума не покупать рвотное в ближайшей к Адмиралтейству аптеке.

Вернулся Форс через два часа с еще более озадаченным лицом, чем раньше. Теперь уже он повел Пеллеона в освежитель. К счастью, выбранное им помещение оказалось пустым. Форс запер дверь изнутри, вручил Пеллеону неприметный флакончик из непрозрачного пластика, пожаловался, что с тех пор, как они пользовались этим рвотным в последний раз, его успели запретить, из-за этого пришлось спускаться на нижние уровни и искать аптеку с не слишком щепетильным продавцом.

— А теперь я хочу знать всю историю, — заявил Форс.

И вот он произнес слова, которых Пеллеон ждал и боялся. Но теперь, когда у него созрел план и средство для его выполнения находилось у Гилада в руках, слова уже почти не имели значения.

— Трасс надумал женить Трауна. Он устраивает бал, чтобы выбрать невесту. Траун не хотел этого, угрожал пойти со мной, и Трасс устроил ему дикую сцену.

Форс щелкнул пальцами и усмехнулся:

— Поэтому ты хочешь подтравить всех девиц?

— Нет. Траун вынужден быть на балу. Мне нужен предлог, чтобы не пойти с ним.

— Но как же ваши отношения? Останешься ли ты его фаворитом, если он женится?

— Это не важно. Сейчас нужно выказать покорность императору. Кроме того, брак Трауна укрепит его позиции, расширит сферу влияния. Ему пригодятся наследники. Я не могу мешать его успехам.

— Гил, не глупи. Нашел время играть в благородство!

Форс еще некоторое время продолжал его отговаривать от рискованной затеи, а Пеллеон едва слушал его, снедаемый чувством вины. Он не мог сказать другу об их свадьбе с Трауном. Чем меньше народу знает о ней, тем лучше — таково было убеждение Пеллеона. В случае, если Трасс совсем плохо отнесется к их браку, Гилад считал своим долгом обезопасить друзей. Наконец, Форс понял, что напрасно расточает красноречие, и отступил.

— Ладно, делай, что хочешь. Тебе виднее. Когда Гилад Пеллеон твердо намеревается что-то сделать, он это делает, несмотря ни на что, — меланхолично протянул Форс. — Но имей в виду, что я этой авантюры не одобряю. Что, если Траун откажется идти без тебя? Или ты собираешься заблевать всех гостей на балу и свалить?

— Придется уговорить Трауна еще дома. Вот для этого мне и нужен ты.

— Вот уж нет!

— Ты ему нравишься, тебя он послушает охотнее, чем кого-либо другого.

— Не стану я его уговаривать!

— Я не могу это сделать. Блевать и говорить одновременно не очень удобно. Потому я и прошу тебя об одолжении.

— Ничего себе одолжение, — Форс потер переносицу и зажмурился, словно у него разболелась голова.

Пеллеон терпеливо ждал, пока он взвесит риски и дружеские чувства и примет решения. В таких делах торопиться не следовало.

И вот Форс убрал руку от лица.

— Хорошо, я постараюсь выгнать его на этот криффов бал, раз уж ты так героически решил принести себя в жертву.

— Спасибо, Ген. Ты — лучший сообщник по преступлению.

— Всегда им был и всегда буду, — криво усмехнулся Форс.

Chapter 41 Chapter Text

Старайся не прослыть обманщиком,
хоть сегодня и невозможно прожить,
не будучи таковым. Самая большая
твоя хитрость должна состоять в том,
чтобы не показать свою хитрость.
Бальтасар Грасиан-и-Моралес

Разума тот не имеет, кто мериться хочет с сильнейшим.
Не победит он его – к униженью лишь горе прибавит!
Гесиод

В день бала в квартире Трауна собралось избранное общество. Как всегда, когда ему предстояло отправиться во дворец на особенно торжественное придворное мероприятие, к нему приходили кореллиане, поздравляли с великой милостью, поверяли свои просьбы, например, просили Трауна уговорить Трасса включить в свою свиту их жен или сестер или сделать придворными их кузенов. Обычно Траун выслушивал эти просьбы с благосклонностью, но сегодня был непривычно мрачен. Он без конца дергал и тянул ворот парадного кителя, словно тот его душил, в раздражении поправлял укороченный плащ для танцев, смотрел на хронометр и поглядывал на дверь комнаты, где переодевался к выходу Пеллеон. Гилад с чего-то решил идти не в военной форме, а в сложном многослойном наряде князя Кастилогарда. Чтобы надеть, застегнуть, расправить столько слоев одежды, требовалось время. Траун прохаживался вдоль двери, и казалось, что даже драгоценные камни на его алмазных эполетах поблескивают гневно и зло.

Пеллеон задержался, но все же вышел. Шитье на его камзоле поражало великолепием, однако оно ему не шло, напротив, оно делало его похожим на банту в цветной попоне. Не успел Траун поразиться его выбору наряда, как Гилад в изнеможении привалился к дверному косяку и произнес слабым голосом:

— Дорогой, что-то мне нехорошо.

Цвет лица у него правда был нездорово бледный, он тяжело дышал и поглаживал живот.

Траун тут же прервал слезницы кореллиан, велел позвать меддроида, увел Пеллеона в малую гостиную поблизости и усадил на диван. Он взял ладони Пеллеона в свои и поразился тому, какие они ледяные. А кореллиане между тем забегали, засуетились, как перед генеральным сражением. Форс заглянул в гостиную с естественным вопросом: «Гил, что с тобой?». Может, Пеллеон и собирался что-то сказать, но почувствовал, как тошнота подступает к горлу. Заметил это и Форс. Он схватил широкую чашу, в которой плавали цветы, выплеснул воду с цветами прямо на ковер и успел сунуть ее в руки Пеллеона за секунду до того, как его вырвало. Траун с нескрываемым ужасом смотрел, как его обожаемого мужа выворачивает остатками их ужина. А Форс похлопал Пеллеона по спине и попытался утешить:

— Ничего-ничего, пусть все выйдет. Надо бы еще воды попить.

— Воды, — прохрипел Гилад, когда первый приступ рвоты прошел.

Форс сбегал за водой. Но стоило жидкости попасть в желудок Пеллеона, как его тут же вырвало снова. Стало очевидно, что чашей для цветов здесь не ограничиться. Гилад тяжело дышал, задубевшими из-за озноба пальцами правой руки он пытался расстегнуть пуговицы на камзоле, дергал завязанный сложным бантом шелковый шарф на шее. Траун помог ему избавиться от тугой тяжелой одежды.

Меддроид прибыл и начал с увлечением изучать содержимое чаши. Не успел он прийти к какому-либо заключению, как Пеллеон вырвал чашу у него из манипулятров. Гилада снова вырвало, на сей раз смесью воды и желчи. Взиравший на него Форс обронил:

— Осторожней, Гил, как бы желчный пузырь не надорвался. У тебя в нем и так песок. А ну как пойдет по протокам?

— К хаттам песок, — простонал Пеллеон и снова согнулся над чашей.

Траун беспомощно сидел рядом, не зная, как включиться в процесс. Да и что он мог бы сделать? Разве что держать чашу, которая уже наполнилась почти до краев. Пеллеон почувствовал небольшую передышку, встал и, пошатываясь, направился к двери. Траун вскочил и поддержал его под локоть. Когда они проходили мимо Форса, Траун сказал ему:

— Сообщите во дворец, что меня не будет на балу. Я должен ухаживать за Гиладом.

— Нет! На меня сейчас противно смотреть, — запротестовал Пеллеон. — Я бы не хотел, чтобы ты видел меня таким. И не хочу, чтобы слушал, как меня выворачивает.

— Гил, мне никогда не противно смотреть на тебя.

Траун наклонился поцеловать его, но Пеллеон оттолкнул его, бросился в освежитель и едва успел склониться над унитазом. Оба проводили Гилада грустными взглядами.

— Сэр, я думаю, Гилад прав, — осторожно сказал Форс. — Нам предстоит та еще ночка. Он не хочет оскорбить ваш слух.

— Вы считаете меня настолько бессердечным, чтобы веселиться на балу, пока мой супруг мучается один? — произнес Траун таким тоном, словно его терпению пришел конец.

Разумеется, Форс не считал его бессердечным. Он вообще считал все это излишним. Если бы Пеллеон просто объяснил свою позицию, Траун его послушался бы. Но вместо этого Гилад зачем-то устроил это представление, и Форсу пришлось в нем участвовать. А раз Форс взялся за дело, то всегда играл до конца. Не такой у него был характер, чтобы остановиться на полпути, отойти в сторонку и прикинуться, будто происходящее его не касается. И Форс принялся с жаром убеждать Трауна, как важно для Гилада сохранить достоинство, мол, раз Траун видел, как он блюет в чашу для цветов, он еще месяц не оправится от такого позора. Гельген уверял, что влюбленные страсть как пекутся о своей репутации и образе в глазах возлюбленных; что больным нужна забота и участие друзей, перед которыми можно не стесняться, и так далее.

Поскольку Траун недавно перенес тяжелую болезнь, он согласился со многими доводами Форса. Сам он чувствовал себя вполне комфортно в обществе Гилада, однако понимал, что его образ великого и несокрушимого гранд-адмирала несомненно поблек в глазах Гилада после того, как тому приходилось помогать ему справлять нужду во время болезни, прочищать носовые ходы и держать прибор для ингаляций. Пожалуй, Траун предпочел бы поболеть в госпитале, где он мог в полное удовольствие жаловаться персоналу на самочувствие, посылать их за вкусными угощениями, требовать повышенного внимания и капризничать, точно ребенок. Лишний раз гонять Гилада разогревать молоко или поправлять подушки ему было совестно. В то же время сейчас его снедала тревога. Что, если Гилада отравили? Но кто, как? Что, если у него открылась новая аллергическая реакция? Что, если, как сказал ранее Форс, песок из желчного пузыря пойдет по протокам? Что, если потребуется срочная операция? На каждый из этих вопросов Траун возражал сам себе: лучший в Империи военный госпиталь совсем недалеко; в случае необходимости Гилада доставят туда; он наблюдается там уже много лет, все врачи и меддроиды отлично его знают; в случае экстренной ситуации непременно сообщат. Траун чувствовал, что сдает позиции в этом споре. Форс ни разу не упомянул императора прямо, однако из его слов о верноподданических настроениях гостей — слов, так похожих на речи Пеллеона, — следовал совет не выбиваться из толпы, съездить на бал и потанцевать немного. Если в начале вечера Траун не испытывал особенного желания танцевать, то после того, как Гиладу стало плохо, он счел танцы аморальным занятием. И Трасс мог продолжить упорствовать в желании навязать ему брак. В таком случае Трасса ждал неприятный сюрприз. Траун обещал себе: хоть одно слово о браке от Трасса, и он при стечении народа тут же расскажет, что уже женат. А дальше — будь что будет. Траун был сыт по горло притворством, скрытностью и необходимостью угождать Трассу. Сейчас ему казалось невероятным, что он мог так долго выносить брата и с радостью потакать ему. В конце концов Траун позволил себя убедить и под звук очередной серии рвотных порывов покинул квартиру.

Едва за ним закрылись двери турболифта, как Форс сбегал в освежитель и отрапортовал:

— Все чисто, он уехал.

Скорчившийся на полу на коленях у унитаза Пеллеон жестом показал, что доволен тем, как все прошло.

А вот Форс доволен не был. Рвота продолжалась слишком долго и была слишком интенсивной. Когда они с Гиладом разыгрывали старшекурсников, то рассчитывали лишь на один-два модных заряда рвоты. Состояние Пеллеона выходило за пределы знакомого розыгрыша.

— Сколько капель ты принял? — с тревогой спросил Форс.

— Две ложки, — прохрипел Пеллеон, и Форс не узнал его голоса, настолько неестественно и напряженно он звучал.

— Две ложки! — Форс аж задохнулся от негодования. — Достаточно же пары капель для эффекта. В инструкции все написано. Ты что, читать не умеешь?

— Все должно было выглядеть натурально.

— Звезды, с кем я общаюсь! Ты совсем с ума сошел. Про желчный пузырь я сначала пошутил, а теперь серьезно говорю. Такие дозы в нашем возрасте опасны.

Не дождавшись осмысленного ответа, Форс нашел меддроида и велел дать что-нибудь для прекращения рвоты. Но тот еще не закончил с анализом, все никак не мог определить отравляющее вещество. Форс вздохнул. Сразу видно, что этот меддроид никогда не работал в военных академиях. Это рвотное вызывало очень яркий, но кратковременный эффект, а затем почти бесследно растворялось в организме человека. Трудности с его определением являлись одной из причин запрета открытой продажи. Другая причина заключалась в том, что в состав рвотного, помимо основного действующего вещества, входило несколько добавок, и одна из этих добавок могла использоваться для синтеза разновидности глиттерстима. Выделить ее из безобидного препарата было несложно. Почти любой обладатель школьного набора «Юный химик» мог это сделать. В эпоху войн и кризисов после битвы при Явине IV количество таких умельцев, как и спрос на глиттерстим, резко возросло. Для борьбы со злом правительство Палпатина вывело препарат из продажи. Официально он использовался только в медицинских учреждениях. Но на нижних уровнях Корусанта достать его не составило проблемы.

В течение часа удалось справиться с неконтролируемой рвотой. Но и после этого стоило Пеллеону выпить хотя бы стакан воды, как она тут же просилась наружу. Опасавшийся обезвоживания у пациента меддроид предложил капельницу с физраствором. Гилад к тому времени был слишком измучен, чтобы возражать. Его уложили на широкую кровать в спальне, меддроид поставил капельницу, и кореллиане собрались вокруг. Сначала они выражали сочувствие, потом стали перебирать случаи отравлений из своей жизни и своих знакомых, постепенно перешли на смешные, скабрезные и откровенно отвратительные истории. Каждый старался перещеголять других в красноречии и живости описаний и, по возможности, вызвать у приятелей рвотные позывы.

Через два часа позвонил Траун. Форс передал Пеллеону комлинк и удалился вместе с соотечественниками.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Траун встревоженным тоном.

— Лекарства наконец начали действовать, так что мне лучше. А ты как?

— Я здесь схожу с ума. Столько пустой лести, фальши… Мне нужно было услышать твой голос.

Памятуя о том, что вроде как должен изображать тяжело больного, а не пересказывать смешные истории друзей, Гилад придал голосу нотку трагичности. Казалось, каждое слово отнимает у него силы. Траун не посмел долго его мучить. Он просил лишь слушаться предписаний меддроида, отдыхать, не ждать его возвращения и ложиться спать. Пеллеон и без его рекомендаций собирался так поступить, но услышать искреннюю заботу в голосе мужа было приятно.

Принц крови вернулся около часа ночи — и не так уж поздно. Обычно балы во дворце продолжались до четырех или пяти утра, иной раз праздник кончался только с рассветом. Первым, что Траун произнес, было:

— Каково состояние адмирала Пеллеона?

Дежурный адъютант обрисовал ситуацию — с такой серьезностью, будто докладывал о дислокации противника — передал падд с подробнейшим отчетом от меддроида, подвел итог:

— В половине двенадцатого адмиралу удалось уснуть. Сейчас у него дежурит вице-адмирал Форс

Кивнув, Траун забрал падд с собой. Он намеревался ознакомиться с течением болезни позднее. Важнее всего ему сейчас было лично убедиться в состоянии возлюбленного. Траун заметил: чем больше народа крутится вокруг Гилада, тем больше они норовят от него скрыть. И это его не радовало. Когда против него затевалась интрига, когда враг в бою хотел его обмануть, он как мог противился этому, но не испытывал по этому поводу негативных чувств. Интриги, ловушки, обман — часть работы стратега. Попытки скрыть состояние здоровья Пеллеона — иное дело. Траун давно взял за правило следить за перемещениями мужа, его покупками, изменениями вкусовых привычек, поисковыми запросами в голонете с маниакальной дотошностью. Он делал это отчасти из соображений безопасности, отчасти — чтобы лучше узнавать желания Гилада и успешнее их исполнять. Стоило Пеллеону несколько раз подряд пообедать в ресторане, специализирующемся на блюдах из морепродуктов, и при первой возможности Траун вез его дегустировать рыбную кухню на Мон-Кала. Если он заказывал у цветочного мастера букеты в набуанском стиле, следовало ожидать скорого путешествия на Набу для любования природой. Пожалуй, во всей Империи никого не баловали подарками и впечатлениями так, как Пеллеона. Несмотря на все усилия, Траун чувствовал в возлюбленном нечто скрытое. В его прошлом и настоящем имелись тайны, которые Пеллеон оставлял при себе или делился только с друзьями-кореллианами. Прячась за улыбками, они помогали ему глубже прятать их от Трауна. Внезапная болезнь тоже попадала в число таких тайн. Траун не верил, что Пеллеон мог отравиться несвежей едой — все попадающие на стол принца крови и его фаворита продукты тщательно проверялись. Если бы выяснилось, что по небрежности был доставлен некачественный товар, поставщик лишился бы не только контракта с императорским двором, но и головы. Та же участь ждала любого друга Гилада, когда бы оказалось, что он вольно или невольно отравил его, — Траун лично проследил бы за этим. Он размышлял об этом, тихо шагая мимо приемной, мимо гостиной, мимо гостевых спален. Там на каждом подходящем предмете мебели спали кореллиане. Некоторые даже сапоги не сняли, иные позволили себе раздеться до рубашки. Они остались на тот случай, если понадобятся Пеллеону. Хотя их верность казалась Трауну трогательной, он не мог отделаться от подозрения, что кто-то из них причастен к болезни Гилада. Терзаемый такими мыслями, Траун дошел до хозяйской спальни. У дверей, перегородив вход, посапывал в кресле Форс.

Чтобы войти в спальню, Трауну пришлось побеспокоить Гельгена. Тот устало потер глаза, подвинулся вместе с креслом, давая Трауну пройти, но не потрудился встать и отдать честь. Учитывая, что он был практически членом чемьи, Траун простил ему нарушение субординации.

— Он спит. Пожалуйста, дайте ему отдохнуть, — устало пробормотал Форс, совершенно забыв, что и спальня, и весь этаж принадлежат Трауну.

— Я не побеспокою его. Хочу только убедиться, что с ним все в порядке.

Траун протиснулся в приоткрытую дверь. Он ступал очень тихо, чтобы не звякнула ни одна награда на кителе, ни одна подвеска на эполетах на зашуршала. Пеллеон спал на спине. Дорожка света из коридора легла ему на лицо, он поморщился, причмокнул и повернулся на правый бок. Ступая совершенно неслышно, будто шел по воздуху, Траун приблизился к постели. Тишину спальни нарушало только едва различимое шуршание его парадного плаща. С присущей ему грацией Траун опустился на одно колено возле кровати, чтобы лучше рассмотреть лицо Пеллеона. Он долго вглядывался в любимые черты, словно проверял, нет ли изменений за те часы, что они не виделись. Едва касаясь, он провел пальцами по его волосам, поцеловал висок. Гилад улыбнулся во сне. Как прежде бережно, Траун получше укрыл его одеялом, так же неслышно поднялся и покинул спальню. Каждое его прикосновение было проникнуто щемящей нежностью и заботой, отчего наблюдавшему за этим Форсу стало неловко. Траун нашел свободную гостевую спальню, разделся самостоятельно и лег там.

Ночью его мучили тяжелые, муторные сны, повторявшие, как в кривом зеркале, события на балу. Во сне Траун постоянно вращался по залу, а его партнерши и партнеры постоянно сменялись, их лица вытягивались, расплывались, напоминая гротескные маски, их черты искривлялись, удлинялись, сплющивались, их тела сплетались друг с другом, их конечности то разбухали, то истончались, то закручивались спиралями, и смотреть на это становилось неприятнее с каждой минутой. Где-то среди этого чудовищного карнавала был и Трасс. Во сне Траун пытался найти брата и сказать ему нечто важное, но повсюду натыкался на уродцев и чучел, пародий на настоящих людей и инородцев. В этих снах не было ничего по-настоящему пугающего, однако Трауну стало от них гадко. Как, впрочем, и в реальности на том балу. Ему пришлось танцевать с безразличными ему женщинами. Однако Трасс ни словом не обмолвился о даровании брака — то ли передумал, то ли счел обстоятельства неблагоприятными. Во всяком случае, им не довелось выяснить отношения, и Траун даже немного расстроился из-за этого. Как бы он хотел сказать правду всем собравшимся во дворце разряженным девицам и их чванливым родителям: они напрасно летели сюда со всей Империи, зря тратились на наряды, украшения, прически и макияж, зря пытались кокетничать, как бы между слов хвалить себя и свое приданое; он больше не свободен, он замужем за лучшим человеком во Вселенной и ему плевать, кто что об этом подумает. Траун улыбался, представляя, как изменились бы тогда лица гостей, а в первую очередь — какое выражение лица будет у Трасса.

Пробуждение от подобных снов всегда ощущалось как избавление. Несмотря на вчерашние переживания, утром Траун проснулся отдохнувшим и посвежевшим. Первым делом он запросил у медроида отчет о течении болезни. С постановкой диагноза дроид затруднился. «Невыясненная этимология» было указано в графе «Причина заболевания». Траун не мог отделаться от мысли, что никакие болезни и состояния не возникают на пустом месте, всегда что-то — или кто-то — им способствует. Совершая утреннюю рутину, Траун вспоминал лица всех кореллиан, присутствовавших вчера в квартире. Он знал этих людей много лет. Он им доверял. И они были ему преданы без границ. Некоторые из них участвовали в затеянных им перестановках, им предстояло сыграть важные роли в перевороте, если до того дойдет. Что важнее всего, Гилад им доверял. Если кто-то из них действительно отравил Гилада, им нет прощения. Случись такое, Траун утратил бы веру в человечество. Он корил себя за то, что поддался на уговоры и поехал на бал вместо того, чтобы ухаживать за Гиладом и искать доказательства предательства. Теперь уже, конечно, поздно. Доказательства, если они существовали, наверняка уничтожены. Кореллиане считались безбашенными, но на деле они были очень аккуратны и осторожны, когда что-нибудь затевали.

Доложили, что Пеллеон проснулся и велел подать завтрак в большой столовой. Когда одетый по-домашнему Траун вошел туда, за столом уже собрались все кореллиане. Они сидели вокруг накрытого стола в ожидании хозяина дома. При появлении Трауна они встали и почти синхронно отдали честь, что выглядело немного комично с учетом его внешнего вида и прочих обстоятельств. Сегодня никто не позволял себе нарушений субординации. Каждый держался степенно и строго сообразно своему рангу. Кто-то избегал взгляда Трауна, кто-то мягко улыбался ему, а кто-то косо смотрел в ответ. Взгляд Трауна перемещался с одного лица на другое, но задерживался на их ранговых пластинах. Званиями коммодоров, вице-адмиралов, адмиралов, которыми они так гордились и козыряли в обществе, они тоже были обязаны Гиладу. Именно Пеллеон где-то нашел их, привел к Трауну, представил, а тот, оценив их таланты, возвысил их с задворок имперской военной машины до первого эшелона. Возможно, Траун оценил не все их таланты.

С небольшим опозданием к столу пришел Пеллеон. С ним кореллиане здоровались куда сердечнее, чем с Трауном. На их лицах расцвели улыбки, когда они увидели, что он благополучно пережил ночь. Траун отметил про себя реакцию каждого. И подумал про себя со стыдом: уж не становится ли он таким же нелюдимым параноиком, как брат? Трасс тоже не доверял никому в своем окружении — не по-настоящему — и отовсюду ждал удара. Много лет Трауну казалось, будто он защищен от подобной мнительности, ведь его окружают кореллиане, честные, достойные и прямолинейные люди. Ему не хотелось верить, что он ошибся.

— А вот и завтрак для покорителей вселенной, — вздохнул Пеллеон, когда дроид-официант поставил перед ним полную тарелку сухарей. Точно такую же дроид подал Трауну.

— Считай это разгрузочным днем. Говорят, полезно для здоровья, — отозвался Траун.

— Ты не обязан грызть сухари вместе со мной.

— Это мой способ оказать тебе эмоциональную поддержку после моего вчерашнего отвратительного поступка.

— Не вижу ничего отвратительного в том, чтобы исполнить приказ императора.

— Мне следовало найти предлог не пойти на бал. Например, упасть с лестницы и подвернуть ногу, или сымитировать сердечный приступ, или сказать, что тоже отравился…

Чувствуя, что разговор соскальзывает в опасную плоскость, Пеллеон поспешил сменить тему:

— Хорошо, что ты не сделал ничего настолько глупого. Кстати, как прошел бал? Было весело?

— Без тебя ничто на свете меня не радует. Было оживленно, шумно, суетливо. Те дамы… В другой раз я бы потанцевал с ними без всяких эмоций, но вчера они безмерно меня раздражали, — Траун сделал многозначительную паузу и продолжил: — Потому что они — не ты.

Остальные кореллиане, которым, разумеется, подали завтрак по их вкусу, осознали оплошность. Они немедленно отослали блюда на кухню и тоже попросили сухарей. Личный повар Трауна впал в отчаяние. Он не привык готовить подобное кушанье. Хлеб Траун почти ел, Пеллеон тоже, он лишь изредка перебивался бутербродами, потому хлеб на кухне пекли редко. Зато сладкого теста для пирожных и пирожков с фруктовой начинкой всегда хватало. Весь пресный хлеб ушел на сухари для Пеллеона и Трауна. За неимением альтернатив повар изготовил сухари для кореллиан из коржей для тортов и пирожных, разноцветных, пропитанных сиропом или ромом. Появление столь необычного продукта на столе вызвало волну веселья среди кореллиан. Предмет разговора был найден. Загудели голоса, посыпались замечания, острые шутки, вопросы и ответы. Кто-то отправил свои розовые сухари в плавание по чашке с чаем, кто-то попробовал залить голубые сухари голубым молоком и с любопытством наблюдал, как они набухают. Те, кому достались сухари из коржей с ромовой пропиткой, принялись дурачиться, чтобы развлечь соседей по столу и начальство. Потянулись истории о том, кому и где приходилось выживать на пайках. Затем вспомнили, как удалось раскрыть сеть недобросовестных интендантов в четвертом году императора Трасса. Оные интенданты попались на том, что поставляли во флотские пайки некачественные галеты и сухари. То дело помогло подняться в звании четверым из сидевших за столом. Тогда они имели скромные ранги, но Пеллеон посоветовал Трауну направить именно их для контрольной закупки и расследования. Благодаря слаженной работе кореллианам удалось войти в долю с одним интендантом, а через него по цепочки раскрыть всех замешанных в схеме. Скромно упомянув собственные успехи, участники того дела принялись возносить хвалу мудрости Пеллеона и дальновидности Трауна. Много лет спустя они еще не забыли, кому обязаны повышением.

Жуя сухари, Траун наблюдал за реакцией каждого, за тем, как они рассказывают свои истории. До этого дня он ни разу не слышал под своей крышей неискреннего или двусмысленного слова. Он часто устраивал обеды и ужины с кореллианами, дабы Гилад не чувствовал себя в изоляции от друзей. На этих встречах те, кто хотел высказаться, прямо говорил то, что думал; те, кто хотел промолчать — молчали, и никто не вытягивал из них мучительную светскую беседу. Если разговор не клеился, никто не пытался поддерживать его, говорить только затем, чтобы говорить или разбрасываться пустыми словами и фразами, лишь бы развеять чувство неловкости от молчания. Сегодня кореллиане болтали оживленнее обычного — или так казалось Трауну из-за мнительности. Гранд-адмирал сдержанно улыбался их шуткам, но его ледяной взгляд перемещался с одного сотрапезника на другого, считывал малейшие признаки беспокойства или неуверенности. Особенно от отметил тех, кто слишком усердствовал в разговоре, говорил громче или быстрее привычного, словно пытались за болтовней скрыть волнение. Гельген Форс, Рорио Тоно и Вир Хестив — все трое были ближайшими друзьями Пеллеона, самыми надежными его помощниками и советниками. И Трауну они нравились за легкий нрав и серьезное отношение к любому порученному делу. Они поклялись Пеллеону в личной верности и без раздумий отдали бы за него жизнь. Так Траун о них думал. Из всей кореллианской партии именно от них он в последнюю очередь ждал вероломного удара.

Форс как раз рассказывал какую-то историю, но смысл его слов едва доходил до Трауна. Он буравил Форса таким взглядом, который любого бы напугал. Но Форс будто специально, чтобы не сбиться с мысли, на Трауна не смотрел.

— Рау, ты в порядке? — Пеллеон положил ладонь на руку Трауна.

— Да, конечно. Почему ты спрашиваешь? — шепотом ответил Траун.

— Потому что ты так вцепился в вилку, будто хочешь ее сломать пополам. Или кого-то ею заколоть.

Траун опустил взгляд на свою руку. Он действительно слишком сильно сжал вилку в кулаке. Раз ему на это указали, он тут же расслабил пальцы. Вилка упала на стол со звоном, потому что задела тарелку.

Кореллиане повернули головы на звук, Форс прервал рассказ. Все взирали на Трауна в недоумении.

— У меня есть сомнения относительно вчерашнего происшествия, — негромко сказал Траун. Тон его голоса был серьезным и ледяным, так что даже невиновные насторожились бы.

— Какие могут быть сомнения, дорогой? С каждым случается съесть что-то не то. Может, соус или специи в блюдах были необычные. Я не придаю этому большого значения, — мягко сказал Пеллеон и пригубил жиденький чай.

— Зато я придаю. Покушение на моего заместителя — преступление, которое карается смертью.

В глубине души Траун прекрасно понимал, что ведет себя неправильно, неосторожно. Он старался держаться спокойно. Но от возмущения его мысли спутались, а сердце будто поджаривали на огне недоверия. Разве можно сохранить достоинство в такой ситуации? Кореллиане притихли и поглядывали на него со страхом. А Гилад и бровью не повел.

— В галактике происходит много преступлений, которые по той или иной причине остаются нераскрытыми. Иногда преступники уходят от правосудия не из-за моральной справедливости их действий, а потому, что раскрывать их проступки слишком хлопотно или опасно, — сказал он. — Да ты и сам наверняка сталкивался с такими делами. Но в моем случае расследовать нечего. Это было просто разовое недомогание.

Пеллеон погладил Трауна по руке и добавил:

— Главное, что все хорошо закончилось, и я здесь, с тобой.

Затем Пеллеон снова отпил чай и невозмутимо произнес:

— Ген, твоя история напомнила мне забавный случай, который приключился с Рорио, когда он ездил в отпуск на Дролл. Рорио, расскажи нам об этом. Из первых уст истории всегда звучат лучше.

Адмирал Тоно не сразу вспомнил, о каком случае идет речь, поскольку часто попадал в какие-то дикие ситуации. Он обладал даром превращать неприятные воспоминания в забавные рассказы, потому не растерялся и начал со вступительной речи общего порядка. Беседа пошла своим чередом, резкие слова Трауна растворились в общем разговоре.

Траун нехотя взял еще один сухарь и разгрыз его. В своей речи Пеллеон фактически признался, что его отравление было подстроено, но он держал происходящее под контролем. И теперь он не желал расследования, частного или официального. Он покрывал своего отравителя так, что осмелился напомнить Трауну о смерти Тесина. Слова и преступниках, ушедших от наказания, намекали на участие в том деле Трасса и Трауна. Они с братом не оставили никаких улик. Столько времени прошло — совершенно невозможно что-либо доказать. Лишь Гилад знал правду.

И Гиладу достаточно было пустить слух в Адмиралтействе, при дворе, в народе, чтобы породить сомнения. Подавляющее большинство подданных всегда готово поверить слухам, порочащим государей. Такова их природа. От одного слуха троны не рушились и восстания не начинались, но если их становилось достаточно много…

Траун глядел, с каким хладнокровием Пеллеон, только что бросивший ему угрозу, участвует в беседе за столом, задает уместные вопросы, и невольно восхитился его самообладанием. Он всю жизнь искал мужчину под стать себе: такого же решительного, смелого и невозмутимого, такого же смертоносного в словах и поступках. Чаще всего он видел мягкую сторону Пеллеона, но, когда Пеллеон проявлял жестокость, Траун остро чувствовал, что не ошибся в выборе супруга. В такие моменты Гилад становился для него особенно желанным.

Однако с того дня Траун стал держаться с кореллианами строже и суше, так что они понимали, что должны помнить свое место.

Chapter 42 Chapter Text

Религия нисколько не сдерживает страсть, которая,
хотя и считается преступлением против природы,
сидит в нашей природе так глубоко, что разум
не в состоянии ни охладить, ни скрыть ее.
Оскар Уайльд

Трактуй любые заповеди гибко.
Не каждый грех является ошибкой.
Григорий Гаш

Шли дни, дела вершились своим чередом. Трасс больше не заговаривал с Трауном о женитьбе прямо, но регулярно приглашал его во дворец на разные церемонии и увеселения. В жизни двора большое место занимали устраиваемые по разным поводам церемонии и празднества. К ним готовились задолго и тщательно: шили праздничные одежды, подбирали свиту, украшали покои. Особенно почетным считалось непосредственное участие в церемонии в роли распорядителя, исполнителей ритуальных танцев или музыкантов. Лишь избранные удостаивались этой чести. Помимо обычных годовых праздников пышными церемониями отмечались также отдельные события в жизни двора. Во дворце и в домах вельмож часто устраивались поэтические турниры, проводились различные игры, состязания. Многие игры требовали знания классической поэзии и тонкого вкуса. «Случайно» каждый раз оказывалось, что в организации очередной церемонии Трауну будут помогать те или иные девицы из списка потенциальных невест. Тем самым император надеялся добиться того, чтобы девушки показали свои умения, харизму, образованность, смекалку, умение себя держать, и благодаря этому одна из них могла привлечь внимание Трауна.

Шли недели, а удобного случая объявить о браке с Пеллеоном все не представлялось. Гилад начал всерьез задумываться, а собирается ли Траун в принципе обнародовать сей факт. Пока информация о браке содержалась только в их личных делах, а доступ к их делам имелся лишь у императора. Трасс никогда им не пользовался. Он доверял брату в достаточной степени, чтобы не контролировать такие вещи. Пеллеону становилось стыдно каждый раз, как он об этом думал.

Наконец, возможность намекнуть на уже заключенный брак представилась. На Корусанте вновь проводился слет лидеров религиозных групп и течений со всей Империи. Столица пестрела колоритными проповедниками и их свитой. Некоторые специально приезжали на съезд пораньше, чтобы поискать новых адептов. Одни выходили на улицы и площади, начинали проповедовать перед спешащими по делам людьми и инородцами. Коренным жителям Корусанта это напомнило времена правления Сейта Пестажа, когда адепты Церкви Темной стороны попадались на каждом шагу и буквально не давали прохода, пока им не дадут пожертвование. Другие лидеры религиозных групп просачивались в гостиные сенаторов своих планет и там вели пропаганду на вечеринках, творили «чудеса» по заказу, призывали духи умерших родственников гостей, прорицали — словом, удивляли как могли.

И посреди подготовки к этому празднику духовности Трассу случилось заболеть. Очередной визитер принес императору, помимо кляузы, какую-то местную заразу. Носитель своей болезни почти не замечал, а вот Трасс потом несколько дней провел в постели, метался в лихорадке. Его живот и бока покрылись мерзкого вида сыпью, которая еще и сильно чесалась. Придворным врачам удалось совладать с болезнью, не позволить сыпи перекинуться на лицо императора. Но ни о каком участии Трасса в общественной жизни и речи не шло. Вот только делегатов съезда о недуге императора не предупредили. Накануне начала съезда болезнь Трасса находилась в самом разгаре. Он лежал в отдельном боксе в медицинском крыле, дабы избежать заражения других обитателей дворца, и чувствовал себя глубоко несчастным. Встал вопрос, что делать с делегатами. Отправить их по домам ждать выздоровления государя означало нарваться на обвинения в нечувствительности, оскорблении религии, принуждении их к напрасным тратам, ведь большинство духовных лиц приобретало билеты до Корусанта и обратно, оплачивало проживание в отелях за счет средств своих общин. Лишь немногим, кому вера запрещала соприкасаться с деньгами, перелет и прочее оплачивала корона. Оставить делегатов на Корусанте также было невозможно. Столица являлось светской планетой, местные нравы шли вразрез с убеждениями иных религий.

Для консультации по этому вопросу во дворец срочно пригласили Трауна как единственного совершеннолетнего и здравомыслящего члена императорского дома. Трасс не хотел пускать Тамиса к сектантам (иначе он их не называл) из опасения, что они заморочат голову наследному принцу, он примет их веру и натворит бед в будущем. Хотя Тамис рос далеко не религиозным ребенком, подобные опасения имели под собой некоторые основания. Все лидеры религиозных групп смотрели на наследного принца как на лакомый кусочек. Каждый надеялся урвать несколько минут общения с Тамисом и за это время убедить его принять их веру. Но удача никому так и не улыбнулась: на время проведения съезда Тамиса заперли в самых отдаленных внутренних покоях дворца и не позволяли выходить, пока все сектанты не разъедутся. Принц крови для сектантов не представлял интереса. Он считался слишком старым, слишком хитрым, слишком циничным, чтобы вести с ним агитационную работу. Представлялось невероятным, что он может испытывать к религиям какой-либо интерес, кроме строго научного, тем более — что он может вступить в одну из сект. Правда о духовной жизни Трауна многих бы удивила.

Итак, Траун явился в медицинское крыло дворца и побеседовал с Трассом. Их разделяло толстое непробиваемое стекло со сложной встроенной системой связи. Трасс лежал на койке с растрепанными волосами, одетый в больничную рубаху и страдал от неказистости своего внешнего вида не меньше, чем от недуга. Он долго плакался на самочувствие, на невозможность выполнять свои обязанности, на зуд. Стоявший за стеклом Чипа так усердно выражал ему сочувствие, что Трауну оставалось только кивать в знак того, что он понимает затруднения брата. Когда поток жалоб иссяк, Трасс перешел к делу. Он настаивал, что съезд непременно надо провести. Главная проблема заключалась в том, кто возглавит съезд. Трасс перебирал глав разных ведомств и министерств, старших придворных, политиков, но Траун легко отметал их кандидатуры. Он так ловко приводил доводы, почему все эти люди и инородцы не годятся, что Трасс поражался, как их имена вообще пришли ему в голову. Когда же самые вероятные кандидаты были отвергнуты, Траун предложил себя в качестве главы съезда.

— Ты? Но ты же ничего не смыслишь в религиозных вопросах, — Трасс подозрительно прищурился.

— В любом случае я разбираюсь в них лучше, чем пустой стул, — усмехнулся Траун.

Чипа посчитал необходимым внести свой вклад в беседу:

— Но, ваше высочество, ваше присутствие может быть истолковано как вмешательство вооруженных сил в дела религии.

— У меня есть гражданская парадная одежда, — снисходительно произнес Траун. — Это даст понять, что я пришел на встречу как член императорского дома, а не как офицер флота.

— Чипа прав. Твое появление может быть превратить понято, — согласился Трасс.

— Как и твое отсутствие. Так мы хотя бы проявим уважение и покажем свою заинтересованность в их проблемах. Не переживай, Рас, все будет хорошо. Приду, объясню ситуацию, попрошу их помолиться за твое здоровье и приму жалобы. В последнее время от этих господ не слышно ничего, кроме жалоб и просьб о финансировании.

Император призадумался.

— Ладно, — сказал он. — Жалобы прими, но денег не обещай, не посоветовавшись со мной и Коэй Хилл. У нее каждый кредит расписан.

Чем больше Трасс думал об этом, тем более естественным и логичным казалось ему такое решение. Траун ведь замещал его в качестве регента во время турне по Доминации. Вполне понятно и объяснимо, если он также заменит Трасса во время болезни. Но решимость брата его смущала. Обычно Трауна невозможно было заставить посетить лишнее мероприятие вне утвержденного для него списка. Работу члена императорской семьи он ненавидел и не желал скрывать своего отношения даже перед голокамерами. Но тогда дело касалось кратких выездов на благотворительные ярмарки или открытие социальных объектов, а тут предстояло четыре дня провести в постоянных разговорах с главами различных религиозных групп, слушать их жалобы друг на друга, отбиваться от прозрачных намеков на выделение госфинансирования на строительство храмов или детских домов, или приютов для бездомных, или на еще какие-нибудь социальные программы того же рода. Даже у опытного Трасса иногда возникали трудности при общении с этой публикой. А уж своего брата он и вовсе считал непригодным к подобной работе. Он позабыл о временах, проведенных Трауном в Неизведанных регионах. Там Трауну приходилось договариваться с самыми разными племенными вождями, некоторые из них являлись также религиозными лидерами своего народа. Так что кое-какой опыт общения с главами религиозных групп у него имелся.

Что касается организационных вопросов, то все уже было готово и улажено. Накрыли столы в парадной столовой. Зал для встречи делегатов украсили, как и кабинет для частных консультаций, и залы для работы секций, где лидеры групп могли обсудить между собой частные вопросы вероучений и организации их групп, обменяться опытом по выманиванию денег у верующих. Хотя заявлялись иные темы, на практике все сводилось именно к этому. Для делегатов расставили стулья в зале, а для Трауна — трон на возвышении. Чипа передал Трауну тексты речей для открытия и закрытия съезда. Предполагалось, что Траун будет открывать рот лишь для того, чтобы читать с листа эти выхолощенные речи. Он от них не отказался, но ими ограничиваться не стал.

Задолго до начала работы съезда Траун погрузился в изучение религиозных групп и размышления, кого из них можно использовать. Тонкости вероучений его не интересовали; он выбирал религиозные группы достаточно крупные, достаточно влиятельные, такие, которым он лично мог оказать помощь и покровительство, и связывался с их лидерами. Независимо от деятельности брата Траун собирался подкупить их в обмен на продвижение идеи о его браке с Пеллеоном. Встреча на съезде позволяла ему подтвердить ранее данные обещания. Болезнь Трасса пришлась как нельзя кстати.

В день начала съезда Траун надел белый долгополый придворный наряд, украшенный орнаментом из волн и морских птиц, и изящную корону из белого ауродия. Он счел это маскировкой, хотя выправка и строгая манера держаться на публике сразу выдавали в нем военного. Свое выступление перед делегатами Траун начал со слов:

— Каждая раса обладает уникальным взглядом на мир, и вы прибыли сюда сегодня, дабы донести его до сведения императора. По состоянию здоровья его величество не смог присутствовать, в связи с чем просил передать вам свои сожаления. Однако император также позволил мне представлять его на этой встрече и принимать решения. Если кому-то из вас угодно произнести короткую молитву или произвести обряд за скорейшее выздоровление его величества, вы можете это сделать. Потом мы начнем обсуждать накопившиеся у вас вопросы.

Тем самым Траун запустил цепную реакцию в зале. Каждый возносил молитвы как мог и умел. Какофония монотонного бормотания, пения, щелчков, тявканья, стрекотания заполнила зал. Лидеры религиозных групп в большинстве своем были уже немолоды, потому знали, как в Империи дела делаются: сначала кто-то за здоровье императора недостаточно громко молится, а потом червей кормит. Пока разумные существа самых разных рас возносили молитвы, Траун молча наблюдал за ними. Кто-то стоял на коленях, кто-то бил поклоны, кто-то прыгал на месте, его сосед вертелся вокруг своей оси, а группа вувриан в заднем ряду затеяла ритуальный танец во здравие. Среди этой суматохи один человек остался неподвижно и молча сидеть на своем месте. На его губах играла саркастическая усмешка. Он привлек внимание. Траун справился у протокольного дроида об имени этого делегата. Дроид сообщил:

— Ном Анор, лидер группы «Красные рыцари жизни» с планеты Роммамуль.

Траун возвысил голос и спросил делегата, не желает ли он помолиться за здоровье императора.

Тот ответил:

— Зачем? Если богам будет угодно излечить его, так тому и быть. Если нет, он умрет. Воля богов не зависит от желаний простых смертных.

— Получается, мы ничем не можем заслужить их милость?

— Отчего же? Боги простирают благодать на отважных и решительных, тех, кто берет судьбу в свои руки.

— Интересная у вас религия. Я хотел бы узнать о ней больше. По окончании встречи подойдите к моему адъютанту и утвердите время встречи.

Траун внес в список тех, с кем планировал поговорить во время работы съезда, имя Ном Анора. О его секте он прежде не слышал и захотел изучить ее для собственного интереса, не для дела.

Делегаты закончили молиться. И Траун разложил на столе перед собой листы флимсипласта с распечатанной на них речью. Он демонстративно пошелестел ими. Листов было много. Делегаты только настроились на добрый час, а то и полтора мирного сна, пока принц крови будет зачитывать речь, как Траун отложил листы в сторону и произнес:

— Здесь было много лишнего, я сократил. Я предпочитаю тратить время не на красивые слова, а на работу. Мой брат и ваш император установил свободу вероисповедания. Единой государственной религии в Империи нет и не будет, но мы выступаем гарантом того, что никто не подвергнется поруганию и гонениям за свои убеждения. Такова позиция короны. Теперь прошу делегатов, заявивших доклады, начать выступления.

Удивленные делегаты поднимали брови, пожимали плечами, возбужденно разводили руками, зашелестели собственными распечатками, включили падды. Честь выступить на съезде перед всем залом традиционно предоставлялась самым верным Империи лидерам. Обычно они говорили столько, сколько желали. Но Траун задал совсем иной тон. Раз он выступил с коротким вступительным словом, значит, и им полагалось сократить свои доклады. И вот ученые мужи и жены перелистывали, просматривали текст речей, решая, какие пункты нужно оставить, а от каких можно отказаться. Шурша пышными ритуальными одеяниями, они один за другим поднимались на трибуну. В основном их речи содержали благопожелания в адрес всех участников и надежды на успешную работу съезда. После этого Траун предоставил возможность высказаться тем, кто хотел обсудить спорные межконфессиональные вопросы, требовавшие решения арбитра — императора или заменяющего его лица. Прочих он попросил разойтись по секциям согласно заявленному плану и приступить к работе. Большая часть делегатов удалилась, осталась едва ли пятая часть от их первоначального количества. Эта оптимизация позволила лучше распределить время участников и не утомлять пожилых делегатов. Прежде все обязаны были сидеть в главном зале, слушать препирательства членов локальных культов, до которых им нет никакого дела, и восхищаться мудростью императора. Оставшихся в зале внесли в список в алфавитном порядке по названиям их планет, попросили выстроиться в очередь. Они по одному подходили к протокольному дроиду, называли имя и титулатуру. И вот протокольный дроид воскликнул:

— Досточтимый Аратамия из группы Последователей Эхо с Агамара просит слово.

Невысокий лысый мужчина с длинным мясистым носом в черном одеянии с пышными рукавами и богатой вышивкой по подолу поклонился Трауну и прогундосил:

— Ваше императорское высочество, прошу вашего заступничества и защиты наших исконных земель, кои попираются ногами нечестивцев.

— Пожалуйста, досточтимый, объясните подробнее, — вежливо произнес Траун.

— Не стану утомлять ваше императорское высочество подробностями нашей религии, коль скоро вы, насколько мне известно, лицо светское. Одним из важных аспектов является ежегодное паломничество к месту рождения нашего первооснователя.

Как выяснилось, проблема касалась не столько святых мест или доступа к ним, сколько поведения некоторых паломников. Эти края также почитались адептами другой секты, созданной учеником основателя Последователей Эхо. И именно эти люди и инородцы, со слов досточтимого Аратамии, в желании снискать светлую благодать вели себя неподобающе: толкались в очередях, дрались с местными верующими, портили их имущество, били окна в домах, иногда доходило и до смертоубийства. Не успел Аратамия закончить речь, как к нему подскочил косматый, костлявый и нескладный мужчина с клочковатой бородой в белом халате до пят, расшитом золотом, и с высокой меховой шапкой на голове. Не успел протокольный дроид пробормотать: «Почтенный Паунд из группы Свидетелей Солнца с Агамара просит слово», как оный почтенный принялся с жаром доказывать, что досточтимый Аратамия лжет, и излагать свою точку зрения на конфликты, возникающие в святых местах. Он брызгал слюной, дергал и закручивал колечками свою бороду во время разговора, пару раз осмелился замахнуться на оппонента.

— Ваши паломники устраивают грабежа и разбой, потому мы не допускаем их, — парировал Аратамия.

— Неправда! Нет тому никаких доказательств! – горячился Паунд.

— Наши полицейские архивы забиты доказательствами.

— Лжешь, плешивая морда, аки змей! Ваше высочество, прошу вас расследовать!

«А ведь это только первая парочка», — мрачно подумал Траун. В тот момент он чувствовал больше сочувствия и уважения к Трассу, чем за весь прошедший год. Трасс с поразительным терпением и благожелательностью выслушивал и разрешал подобные конфликты целыми днями. И, насколько Траун знал, крайне редко жаловался на свою работу. Императорство Трасс всегда воспринимал не как некое божественное право или благословение, а как необходимую работу, как противопоставление справедливости вселенскому хаосу. Он старался привить Тамису такое же отношение, но получалось не очень хорошо. Пока два священнослужителя с пеной у рта доказывали, кто прав, кто виноват, Траун размышлял о том, как брату удается быть одновременно столь ловким и дипломатичным с посторонними и таким жестким и несгибаемым с родными.

***

Благодаря сокращению вводной части съезда Трауну удалось управиться с жалобщиками и скандалистами до обеденного перерыва. После обеда он стал вызывать к себе лидеров религиозных групп, которых наметил ранее. В разговорах по голосвязи раньше он прощупывал почву на предмет того, как они отнесутся к морганатическому браку принца крови. Некоторые отказывались наотрез обсуждать эту тему либо потому, что считали ее личным делом императорского дома, а себя мнили недостойными лезть в него, либо потому, что полагали, что кровь членов правящей семьи нельзя разбавлять кровью простолюдинов. То, что речь шла о двух мужчинах, их не интересовало, — никаких исключений. Другие продемонстрировали более гибкую позицию, но дали понять, что не станут упорствовать в этом вопросе, если император не пойдет им навстречу. Однако нашлись и такие, кто оценил желание Трауна «перестать жить во грехе» и официально оформить отношения со своим фаворитом. Кто-то из них готов был попытаться уговорить императора за небольшое пожертвование, а кто-то пошел на это бесплатно из соображений благочестия. В общей сложности Траун выбрал семерых лидеров религиозных групп, готовых ему помочь. Их просьбы на съезде он удовлетворил, скрепив подписью и печатью их прошения. Этим людям и инородцам полагалось под разными предлогами задержаться на Корусанте после окончания работы съезда и дождаться выздоровления императора. Расходы за это время Траун обещал взять на себя. Как только Трасс начнет принимать подданных, они должны были прийти к нему независимо друг от друга и объяснить, почему брак между Трауном и Пеллеоном не просто желателен, но крайне угоден высшим силам. На том первый день работы съезда завершился.

В последующие дни Траун принял и поговорил со многими чудаками, блаженными, духовными личностями и с откровенными аферистами. Попадались среди них лица настолько удивительные и забавные, что он не преминул рассказать о них Пеллеону. В конце дня он передавал мужу очередные истории. Они смеялись. Это походило не то на игру, не то на тайный сговор. Они притворялись счастливыми и беззаботными, скрывали чувство тревоги под маской непринужденности. Ради спокойствия мужа Траун напустил на себя веселость, не свойственную ему от природы. Со своей стороны, Гилад тоже щадил его чувства и не показывал, что ему не по себе от той деятельности, которую развернул Траун. Не все истории были забавными. Иные делегаты творили невесть что, а Трауну приходилось вести себя так, будто ничего особенного не происходит. К примеру, один полубезумный на вид старик, патлатый и расхлябанный, предложил принцу крови узнать его будущее. С собой он принес белоснежную курицу в шлейке. Квохчущая животинка умилила Трауна, и он согласился на предсказание, когда старик сказал, что птица тоже примет участие в обряде. Старик посадил курицу на стол, насыпал горсть зерен в ладонь Трауна и предложил ему угостить птицу. Со времен ссылки, когда они с Трассом развели небольшое хозяйство в джунглях, Трауну не приходилось кормить птиц с руки. С легкой улыбкой он предложил курице зерно. Она посмотрела на его ладонь с сомнением, но затем начала недоверчиво, по зернышку, клевать. Другой рукой Траун смог осторожно коснуться ее мягкого оперения. В тот момент, когда курица в очередной раз наклонилась к ладони Трауна, старик неведомо откуда вынул маленькое изогнутое лезвие и одним молниеносным движением вспорол курицу от горла до клоаки. Брызнула кровь, внутренности шлепнулись на стол. Капли крови попали на лицо и одежду Трауна. Он едва смог скрыть отвращение, а старик принялся копаться в вывалившихся из курицы внутренностях, перебирать органы, вертеть в пальцах, изучая их размер и структуру.

— Это очень благоприятный знак, — обрадовался старик, — длинная яркая полоса крови означает, что вы проживете долгую жизнь. У вас будет столько потомков, сколько капель крови попало на лицо. Раз, два, три, четыре… семь. Семь, ваше высочество! Поздравляю!

— Это вряд ли, — холодно заметил Траун, достал платок и стер кровь с лица.

Старик еще много о чем говорил, но все его предсказания звучали так странно или двусмысленно, что Траун поспешил его выставить и ушел переодеваться.

Другой сектант попытался войти в кабинет с детенышем банты в красивой попоне, но наученный горьким опытом Траун велел оставить животное за дверью.

Хотя после каждого дня работы на съезде Траун чувствовал себя совершенно измотанным, он также не мог не ощутить гордости за Империю. Перед его глазами прошло великое множество людей и инородцев, носителей разных языков и культур — и все они граждане государства, которое они с Трассом удержали от развала, создали заново и укрепили. Подобного многообразия рас и обычаев он не встречал ни в Неизведанных регионах, ни в Доминации чиссов. И ведь это только часть из великого моря культур Империи, неизмеримого и уникального. Лишь когда делегаты разъехались по домам, Траун обратил внимание, что один из них его так и не навестил, хотя ему было отправлено личное приглашение. Ном Анор, единственный, с кем принц крови желал побеседовать, его проигнорировал. Но Траун не придал этому значения. Не бежать же теперь за этим сектантом. Траун сверился с картой галактики, нашел на ней планету Роммамуль. Та находилась на самой периферии, почти на границе с Неизведанными регионами. Нынче Траун редко посещал этот район. Впрочем, там, на границах Империи, уже заканчивалось строительство обсерваторий, которые являлись научными объектами в той же степени, что и приснопамятная картографическая экспедиция Трауна. Строительство некоторых, например, на Белкадане, уже закончилось. В не самом отдаленном будущем Траун собирался туда наведаться вместе с Гиладом и осмотреть готовые комплексы. Роммамуль находился не так далеко от Белкадана, и Траун подумал, что можно будет заглянуть туда по пути и поговорить со странным сектантом — при условии, что он еще будет проповедовать там, конечно. После этого Траун выбросил Ном Анора из головы и занялся более насущными делами.

Chapter 43 Chapter Text

… ты влачишь трофеи, стоя в колеснице.
Глупые надежды, тщетные мечтанья,
Вздорные поступки, пылкие желанья,
Жгучие тревоги, ревность горше яда,
Райские мученья и блаженство ада.
Луис де Гонгора-и-Арготе

Не принимайте за пророчество,
Но все же ревность — одиночество.
Григорий Гаш

Далеко не сразу после болезни Трасс начал выходить в свет. Он еще довольно долго чувствовал себя очень слабым, несмотря на тонизирующие пилюли Чипы и прочие укрепляющие вещества. Император опасался, как бы не упасть в обморок на публике. Потому он ограничил прием населения и проводил его только у себя в кабинете. Первым делом к нему потянулись желающие засвидетельствовать почтение и поздравить с выздоровлением. Но Трасс распорядился не пускать к нему тех, у кого нет никакого срочного дела. Любезность любезностью, однако он не желал тратить время и силы на пустой обмен дежурными фразами вежливости. К императору в кабинет допускались только заслуживавшие доверия лица. Трасс разбирал тонкие дела о наследстве в благородных семьях, зашедшие в тупик, принимал жалобы на действия чиновников и доносы на нечистых на руку офицеров, сдающих солдат в аренду для нужд богатеев. А потом к нему пришел благообразный старый врунианец с лицом, почти полностью покрытым ритуальными татуировками. Едва врунианец переступил порог кабинета, как тут же распростерся ниц перед императором, его пышное лиловое одеяние расстелилось по полу. Увидев его, Трасс вспомнил о съезде лидеров религиозных групп, который завершился несколько недель назад. По окончании съезда Траун прислал ему отчет о том, как все прошло. Трасс воспользовался передышкой между приступами лихорадки, прочел рапорт, убедился, что ничего фатального Траун там не устроил и благополучно обо всем этом забыл. Делегаты обычно разъезжались сразу после окончания съезда. Но старый врунианец отчего-то задержался. Трасс позволил ему подняться и присесть в гостевое кресло. Старик медленно, на коленях, дополз до кресла и забрался в него. Каждый его жест демонстрировал полное подчинение монарху и самоуничижение. Подобное не могло не польстить императору. Трасс осведомился, с чем врунианец пожаловал. Старик назвался отцом Флюром, главой общины Ищущих Истину с планеты Вруна. Из скрытого кармана в своем необъятном одеянии он извлек свернутый в трубочку и перетянутый шнурком лист флимсипласта, снова сполз на пол, подобрался к столу императора и торжественно положил на него свиток со словами:

— Сей ничтожный раб смеет молить ваше императорское величество скрепить своей драгоценной подписью его убогое прошение.

Трасс принял свиток с некоторым удивлением, развернул его, прочел. Ничего особенного в просьбах отца Флюра не было. А внизу листа стояла подпись Трауна, его личная печать и резолюция: «Удовлетворить в полном объеме». Как тот, кто сейчас ползал по полу и не осмелился поднять глаза на императора, мог остаться недовольным решением принца крови? В недоумении, но скрывая истинные чувства, Трасс спросил:

— Чем вас не устраивает подпись моего брата?

— Как вашему величеству должно быть известно, народ Вруны чтит закон и превыше всего ценит порядочность.

Трасс чуть не прыснул со смеху. Он подозревал, что какая-то часть тамошнего общества была законопослушной, вот только подавляющая часть вруниан, о которых он слышал, занималась пиратством или провозом контрабанды. С легкой улыбкой Трасс спросил:

— Разве мой брат совершал нечто незаконное? Мне об этом неизвестно.

— Ваш нижайший слуга вовсе не это имел в виду. Справедливость в числе прочих добродетелей его высочества хорошо известна каждому. Ваш ничтожный слуга говорил скорее… об окружении его высочества.

— Признаться, вы меня запутали. Пожалуйста, выражайтесь яснее.

— Как будет угодно вашему величеству, — отец Флюр поклонился. — Жалкий червь у ваших ног имеет честь периодически посещать блистательный Корусант и поэтому знает, каковы нравы при дворе, в столице, да и вообще в большом мире. Происходящее меня не шокирует. Однако народ в общине Ищущих Истину, увы, темен. Только немногим случалось покидать родной город или деревню, еще меньше тех, кто совершал перелеты на другие миры. Адепты общины не такие, как другие вруниане, они все делят на черное и белое. Это народ богобоязненный, верящий в заветы Основателя. И с точки зрения любого последователи нашей религии его высочество весьма грешен. Из-за этого его голос не имеет такого веса, как следовало бы, ибо сказано: «Слову грешников веры нет». Ваш ничтожный слуга беспокоится, что не все примут документ, подписанный его высочеством.

— Каковы же его прегрешения?

— Они касаются того, о чем сказано: «Не блуди с ближним своим», а также: «Живущий с ближним без брака скоту уподобляется». Связь его высочества с адмиралом Пеллеоном хорошо известна. Ничтожный не смеет судить о делах его высочества, однако каждому очевидно, что их отношения прочны и возвышенны, а такие отношения непременно должны включать брачный обряд, иначе вся красота в них превращается в уродство, любовь — в блуд, нежность — в разврат. Предвосхищая вопрос вашего величества: Основатель не уделял особого внимания полу партнеров, но много говорил об их долге по отношению друг к другу. Конечно, наша религия не вправе диктовать волю представителям других конфессий, но многие из тех, кто присутствовал на съезде и удостоил этого несчастного беседой, судят о его высочестве так же.

— Позвольте прервать вас. Брак его высочества — вопрос политический, а не религиозный. Когда подходящий партнер для него найдется, будет проведена гражданская церемония. Но адмирал Пеллеон этим партнером не станет.

Трасс черканул по листу флимсипласта и протянул его отцу Флюру:

— Вот моя подпись и ваш документ. Удачи с наведение порядка. На этом все.

— Нижайше благодарю ваше величество за проявленную милость, — пробормотал тот.

Отец Флюр принял документ как величайшее сокровище, приложился лбом к флимсипласту, затем губами и, не поднимаясь с колен, пополз к двери. Поскольку по этикету не позволялось поворачиваться к императору спиной, старик двигался к двери задним ходом. Это изрядно замедляло его. Из уважения к его сединам Трасс мог бы позволить ему встать и уйти нормально, но не стал этого делать. Его возмутила дерзость обитателя далекой планеты, который осмелился давать ему советы, как решать внутрисемейные дела. За такое его следовало бы высечь на площади перед дворцом, а потом повторить экзекуцию на Вруне, однако Трасс не отдал соответствующие распоряжения. В том и заключалось его уважение к сединам. Император продолжил принимать посетителей, но еще долго не мог забыть дерзости врунианина.

А тем временем отец Флюр, взбудораживший спокойствие самого императора, вышел из дворца, поймал аэротакси и велел отвезти его в Адмиралтейство. Там он спросил у дежурного офицера, как попасть в кабинет гранд-адмирала.

— Вам назначено? — спросил офицер, окинув холодным взором подозрительного старика с ног до головы.

— Его высочество меня ждет. Но мы не договаривались о точном времени встречи, — ответил отец Флюр.

— По какому вы делу?

— По личному делу его высочества.

Офицер еще раз оглядел старика, попросил его документы и нехотя начал оформлять разовый пропуск. К Трауну ходили разные люди и инородцы. Правда, обычно это были офицеры, но попадались иногда и гражданские. Особ духовного звания в Адмиралтействе пока еще никто не видел. Но чем хатт не шутит? Может, это шпион прибыл с важным донесением? Закончив с оформлением, офицер вручил врунианину карточку-пропуск, обыскал его по всем правилам, позвал штурмовика для эскорта и велел проводить старика в приемную гранд-адмирала. Штурмовик повиновался. В приемной он усадил старика и встал рядом, всей позой выражая готовность пустить в ход оружие, если отец Флюр хотя бы попытается сделать что-нибудь сомнительное. Траун в то время проводил совещание, и его приемная потихоньку заполнялась народом. Адмиралы и генералы, прибывшие неведомо откуда адъютанты с докладами о выполненном поручении с любопытством взирали на новое лицо. Мало того, что инородец, так еще священник какого-то культа. Что ему тут понадобилось? Впрочем, никто не стал у него это выяснять, дабы в ответ не пришлось объяснять причину собственного визита. Отец Флюр тоже не пытался заводить разговор.

Когда совещание закончилось и Траун вернулся в свой кабинет, все в очереди оживились. Он проходил через приемную, и все встали, чтобы его приветствовать. Полковник Дерри, которому по очереди полагалось идти первому, изготовился последовать за Трауном. Но гранд-адмирал жестом остановил его и пригласил первым отца Флюра. Старый врунианин упал на колени перед членом императорской семьи и пополз вслед за Трауном в кабинет. Как только за ним закрылись двери, офицеры не выдержали. Чередой цоканий языком, хмыканий, кряхтений они выразили осуждение происходящему.

Едва они остались наедине в кабинете, Траун сказал:

— Полно ломать комедию. Расскажите о визите во дворец.

Отец Флюр встал, отряхнул одежду и произнес с уважением, но без лишней подобострастности в голосе:

— Его величество был добр и скрепил своей подписью приказ.

— Что насчет моей частной просьбы?

— Его величество был добр, но не настолько, — произнес отец Флюр извиняющимся тоном. — Император ясно дал понять, что не желает видеть адмирала Пеллеона членом своей семьи. Всего моего красноречия не хватило, чтобы переубедить его. Мне очень жаль.

— Не нужно извиняться. Вы попытались, и я благодарю вас.

— Мне правда очень жаль. Надеюсь, другим повезет больше.

— Вы так уверены, что есть и другие, кому я бы поручил такое деликатное дело?

— Я несказанно удивлюсь, если вы не подстраховались. Я имел честь воочию созерцать ваш талант стратега во время гражданской войны и убедился, что у вас всегда есть запасной план. Говорят, опаснее всего вы в импровизации. Но полагающим так следовало бы знать, как мало военачальник вашего уровня оставляет на волю случая. Из этого я заключил, что есть еще минимум пара человек с такой же миссией, как у меня.

— Блестящее умозаключение, — усмехнулся Траун. — Но не значит ли это, что вы решили не стараться, раз есть и другие?

Отец Флюр прижал ладонь к сердцу:

— Ваше высочество задевает мою честь. Я сделал все, что мог, но не преуспел. Однако я не сдаюсь. По возвращении на Вруну я прочту ряд проповедей о том, что гордыня не должна мешать совершать правильные поступки. И уж, конечно, упомяну запрет на ваш брак.

— Только не переусердствуйте. Нам не нужны народные волнения и протесты.

— Будьте покойны. Моя паства ограничится шумом в прессе и голонете. Обидно, конечно, что его величество только так узнает настроения подданных, вместо того чтобы путешествовать по планетам и говорить с народом.

— Мой брат знает, что делает. Но я передам ему ваш совет. От своего лица, разумеется.

На том они и расстались. Отец Флюр вернулся на Вруну и, как обещал, стал говорить о том, что император вынуждает брата жить в разврате и грехе, тогда как легко мог бы сделать его счастливым, соединив с тем, к кому лежит его сердце.

Шестеро других лидеров религиозных групп вернулись с тем же результатом. В течение недели они посещали императора и — в зависимости от темперамента и личного отношения к проблеме — стыдили его, намекали, просили, уговаривали дать разрешение на брак, угрожали проклятием в жизни и после смерти в случае отказа. После каждого такого визита Трасс все больше ожесточал свое сердце против самой мысли о браке Трауна. Каждого следующего просителя он встречал суровее, чем предыдущего. Дошло до того, что последнего визитера Трасс приказал охране вывести насильно. Штурмовики буквально на руках вынесли извивающегося, брыкающегося, брызжущего слюной, проклинающего императора и весь его род проповедника из дворца и спустили с лестницы у парадного входа. А этот человек, вернувшись на родную планету, вечно неспокойный, загнивающий Дейсум III, не успокоился. Он наложил отлучение от своей церкви на императора и его семью, на всех чиновников и военных, которые служат Трассу. Члены императорского дома Митт к оной церкви никогда не принадлежали. А вот для остальных отлучение стало серьезным ударом, поскольку большинство чиновников на Дейсуме III, набранных из числа местных жителей, как раз к церкви скандального служителя культа и принадлежали. Он грозился, что не снимет отлучения, пока император не раскается. Знаками раскаяния являлись разрешение на брак для Трауна и паломничество императора к святым местам босым и простоволосым, в простом платье. Трасс подобные угрозы нисколько не впечатлили. Он считал эту проблему частью юрисдикции губернатора Дейсума III и велел тому разобраться с сектантом самостоятельно. Губернатор долго пытался вразумить священника, но тот не шел на мировую. Чтобы как-то справляться с тяжелыми условиями бытия на Дейсуме III, жители могли выбрать, чем забыться: дешевым алкоголем, плохо очищенным спайсом или суровой религией. Многие выбирали последнее как наименее вредное для и без того хилого здоровья людей. Так что несговорчивый священник знал, чем угрожать местному правительству. Пока он упрямился, члены его культа, служащие Империи, не могли участвовать в богослужениях, жениться, проводить разные обряды над своими детьми и покойными. Им не подавали руки. Их избегали. В конце концов губернатору ничего лучше в голову не пришло, как обвинить священника в торговле детьми и распространении детской порнографии, сфабриковать улики, подбросить их с помощью подручных в его дом и дальше раздуть из этого грандиозный процесс. Священник на многие годы отправился в тюрьму, а его приемнику на посту главы прозрачно намекнули: если не хочешь отправиться следом, снимай отлучение. Именно это приемник и сделал, но к тому времени, как эта скандальная история на Дейсуме III завершилась, граждан Империи занимали уже совсем другие дела и проблемы.

После того, как Трасс выслушал семерых служителей разных культов, требовавших от него одного и того же под разными соусами, он задумался о предпосылках этой ситуации. Траун и Пеллеон уже двенадцать лет жили вместе и давно ни от кого не таились. За это время прошло несколько аналогичных религиозных съездов, но данная тема ни разу на них не поднималась. Так что сейчас случилось, что эти семеро как с цепи сорвались? Не так давно на балу в честь своего дня рождения Трасс мельком увидел на запястье Пеллеона обручальный браслет по чисской моде. Плетение в точности повторяло плетение обручальных браслетов их с Трауном родителей. Монти Парк еще раньше докладывал Трассу, что его брат публично преподнес своему фавориту такой подарок. Глубинный смысл подарка, разумеется, ускользнул от Парка. Но за столько лет Пеллеон ни разу не появился во дворце с браслетом на руке, насколько Трасс мог судить, и нигде его не демонстрировал. Откуда такая смелость? Еще и эти служители религиозных культов с их прошениями… Это не могло быть совпадением. Трасс не мог, не хотел верить, что Траун обманул его в таком серьезном деле. Ведь Траун знал, насколько это для Трасса важно, какую боль ему причинила бы их свадьба.

На всякий случай Трасс справился в посольстве Доминации чиссов, не обращался ли туда Траун с просьбой о регистрации брака. Посол ответил: нет, принц крови приходил лишь за туристической визой для себя и Пеллеона, но получил отказ. Посол также добавил, что никогда бы не зарегистрировал брак Трауна с кем угодно, коль скоро Траун давно не являлся гражданином Доминации чиссов. На этих словах у Трасса екнуло сердце. Он попросил прислать копии анкет на визу. Для вида посол немного поломался, мол, не полагается передавать такие документы третьим лицам, но затем прислал скан-копии анкет. В графе «Семейное положение» Траун и Пеллеон написали, что оба холостые — в этом Трасс смог убедиться. Зато в предполагаемый маршрут путешествия оба включили Рентор. Никто в здравом уме не летел на Рентор. Это и раньше-то было то еще захолустье, а за полвека, как недавно убедился Трасс, планета окончательно деградировала до сельскохозяйственного придатка. Сентиментальная ценность Рентора для Трауна состояла исключительно в том, что там жили их родители. Увидев название родной планеты, Трасс закрыл глаза и надолго задумался. Значит, вот как. Вот насколько у них с Пеллеоном все серьезно. Траун собирался познакомить его с родителями. Им крупно не повезло нарваться на посла Томова. Бывший наставник Трасса вовсе не так уж строго следовал букве закона, когда хотел, зато он всегда держал сторону императора. В любых делах Трасс мог на него рассчитывать. Пока Томов занимает пост посла Доминации, Траун визы не получит.

Не помня себя от горя и отчаяния, Трасс воспользовался своим доступом к базе личных дел первых лиц Империи. Он ввел в поиск имя брата, набрал секретный код… и остановился. Он смотрел на голофото Трауна в личном деле, сделанное еще при Палпатине. Внешне Траун почти не изменился, но внутри… С печалью Трасс вспоминал, как дружны они были в то давнее время, как любили друг друга. Но взаимная любовь не мешала Трауну в свободное время строить отношения с Воссом Парком. Эта связь хоть и огорчала Трасса, но он не чувствовал к Парку столь всепоглощающей зависти и ненависти. Вспомнил Трасс и о том, как Траун недавно сравнил его с Палпатином, назвал параноиком. Да, у Трасса и прежде были проблемы с доверием. С тех пор, как он сделался императором, он вовсе разучился доверять окружающим, везде и во всем видел интригу и чужой расчет, подозревал лишь самое дурное. В то время как его брат… Траун искренне любил Вселенную, интересовался разумными существами разных рас, их жизнью, мыслями, поступками. Он предпочитал видеть в них друзей, а не врагов и даже у противников находил чему поучиться. Его отношение к миру неизменно поражало Трасса. После многих лет войн Траун стал осторожнее и подозрительнее, но не до такой степени, как кто-либо другой на его месте. В глубине души он оставался тем же бесшабашным ребенком, маленьким исследователем, который не верит, что кто-то может желать ему зла. На взгляд Трасса, при таком подходе его давно должны были убить. Поразительно, как Траун дотянул до своих лет с минимумом тяжелых травм и пережил относительно небольшое количество покушений. Видимо, Вселенная и правда помогала дурачкам и детям, как в поговорке. Трасс разглядывал голофото брата и твердил про себя: «Нет, я должен верить Рау. Он не может меня обмануть. Если и он предаст меня, то кому вообще можно верить? Он не такой, он никогда не обманет меня по-крупному». Дабы не искушать себя, Трасс отменил поиск и закрыл базу данных. Он хотел услышать о матримониальных планах брата от него лично.

В качестве предлога для разговора об этом император устроил конкурс произведений искусства и пригласил Трауна выступить в качестве судьи. Он собрал самых тонких ценителей прекрасного среди придворных и приказал им продемонстрировать сокровища своих коллекций. На этом конкурсе предполагалось разрешить вопрос: какие мастера лучше — классики, застывшие навсегда в великолепном прошлом, или современники, которые еще творили и живо откликались на запросы зрителей, на перемены в обществе. Трасс знал, что брат не упустит случая полюбоваться редкими вещами из частных коллекций, которые обычно не показывали даже гостям.

Император, принц крови, придворные и министр двора собрались в красиво украшенном зале. Придворные поделились на две команды в зависимости от того, каких авторов предпочитали. Каждый представил по несколько выдающихся образцов живописи и скульптуры по своему вкусу. Одни работы поражали воображение глубиной замысла, другие — изощренностью исполнения, третьи — новизной содержания, так что невозможно было отдать кому-то преимущество. Непростая задача в судействе выпала на долю Трауна! Трасс, хотя и сам недурно разбирался в искусстве, на этом состязании не возвышал голос. Результат спора был ему глубоко безразличен. Придворные озвучивали доводы в пользу своей команды, Траун внимал им с интересом и уважением к их мнениям, а Трасс тем временем без стеснения разглядывал брата. Поскольку это была придворная забава, то Траун надел придворное верхнее платье без узоров, из-под которого выглядывало нижнее серое со шлейфом, и нечто вроде судейской шапочки с изящно закрученными лентами. В глазах Трасса в тот момент он подлинно затмевал все произведения искусства.

Мысли о совершенстве красоты брата настолько увлекли Трасса, что он пропустил оглашение результата спора мимо ушел. Невозможно было понять, какой вердикт вынес Траун, поскольку члены обеих команд выглядели одинаково довольными и аплодировали принцу крови. Но Трасс и не огорчился по этому поводу. После завершения конкурса он увлек Трауна в свою личную столовую, предоставил министру двора развлечь участников и зрителей. Стол был уставлен любимыми блюдами Трауна. Тот собирался сделать попытку уйти — снова бежать к своему Гиладу, как привязанный — но при виде еды сдержался. Конечно, его личный повар готовил не хуже. Но тут яства уже ждали на столе и пахли так вкусно, что у любого пробудился бы аппетит. В последние дни Трасс вел себя примерно, не докучал брату и сегодня отнесся с уважением к его решению на конкурсе. Все это вкупе с печально-смиренным видом, который напустил на себя Трасс, убедило Трауна остаться.

Ужин начался хорошо. Братья дегустировали разные блюда, угощались вином. Траун без конца рассуждал вслух об увиденных на конкурсе вещах, восхищался ими, не забывал благодарить Трасса за то, что устроил для него такое приятное развлечение.

— Да брось, это такая малость. Должен же я отблагодарить тебя за помощь со съездом сектантов. Не представляю, как ты справился, — улыбаясь, сказал Трасс.

— Ты же знаешь, для офицеров Империи не существует невыполнимых задач и неразрешимых проблем, — в тон ему ответил Траун. — Для того и нужны братья, чтобы помогать друг другу. Ты должен следить за здоровьем, Рас. Надо впредь проверять всех посетителей, а лучше держать их в карантине несколько дней, прежде чем пускать к тебе.

— Есть, о чем тут задуматься. Правда, сидящие в карантине начнут жаловаться, что нарушают их права и свободу личности. Нынче это любимые обвинения. Кстати, о посетителях. У меня выдалась странная неделька в прошлом месяце. Представь себе, ко мне явилось семеро глав сект.

— Что, они недовольны моими решениями?

— Нет, как ни странно. Они недовольны тобой.

— Чем же я им не угодил?

— О, сущий пустяк — живешь с любовником без брака. Поверить не могу, что кому-то в галактике есть до этого дело. Люди, которые верят, что Вселенная образовалась из плевка хтонического божества, учат меня, как заключать династические браки.

Хотя на губах императора была легкая улыбка, а тон его казался насмешливым и почти игривым, каждое слово пронзало, словно вибронож. Трасс ожидал какой-то реакции брата — какой угодно. Но Траун посмотрел на него с таким же равнодушием, с каким разглядывал бы труп бездомной шавки у дороги.

— Это все последствия либерализации, — отметил он. — Сейчас каждый нищий знает, как нам жить и управлять государством.

— Примерно так я этим сектантам и ответил. Я ясно дал понять, что простолюдин не войдет в императорскую семью. И откуда только у них взялись подобные мысли? — подивился Трасс.

Траун ничего не ответил на это, но неожиданно улыбнулся.

Некоторое время братья ели молча. Звенящая тишина, прерываемая звоном посуды да плеском вина в бокалах, действовала на Трасса угнетающе. Он произнес как можно равнодушнее:

— Все же как странно, что сектанты упомянули о тебе и том человеке. Наверное, это последствия твоего регентства. О, не думай, я не жалуюсь. Ты блестяще справился. Но во время моего отсутствия ты стал чаще появляться в медиапространстве, голонет пестрел твоими интервью и голофото. И многих, похоже, взволновала персона твоего заместителя, которого ты всюду за собой таскал.

— Да, Гилад производит впечатление. На мой взгляд он — один из самых статных и красивых офицеров Империи, — ответил Траун с неприкрытой гордостью.

— Что же, тогда хорошо, что у наших офицеров есть и иные достоинства, кроме красоты и стати.

Траун посмотрел на брата с осуждением, а Трасс скрыл ухмылку за бокалом вина.

— Думаю, твоему заместителю пора проверить состояние наших военных баз во Внешнем кольце, готовность флота к чему-нибудь…

— Я бы предпочел, чтобы он остался здесь.

— А я так не считаю. Его персона привлекает к себе ненужное внимание. Разрешаю попрощаться с ним как следует перед долгой разлукой.

— Гилад никуда не полетит без моего одобрения.

— Прости, с каких это пор ты мне указываешь?

Атмосфера за столом сразу стала прохладнее. Трасс напомнил брату, у кого в руках верховная власть. Он надеялся, что Траун признает его верховенство, отошлет Пеллеона, и они снова помирятся.

Но Траун решил не оставлять брату ни крупицы утешения:

— С тех самых пор, как мы поделили зоны ответственности. Отправляй сенаторов, чиновников и обычных граждан в ссылку, если к тому есть повод, — здесь я тебе не указ. Но я не потерплю вмешательства в дела флота.

— Разве Пеллеон не является моим подданным?

— Прежде всего он — мой офицер.

— Да, и, если он так хорош, как ты обычно говоришь, он подчинится воле императора. В противном случае его следует обвинить в измене.

— Ты правда хочешь обсудить вопрос верности армии и флота сейчас?

— Разве там есть, что обсуждать? Вооруженные силы преданы императору и трону. Сейчас я — император, стало быть, и волноваться не о чем. Именно в этом ты убеждаешь меня уже который год.

— Да, но… В случае открытого конфликта между нами ты будешь неприятно удивлен количеством людей, вставших под твои знамена.

— Мои знамена — знамена Империи. Уж не задумал ли ты поднять мятеж?

Вопрос повис в воздухе.

С чуть лукавой улыбкой Траун произнес:

— Военные перевороты не принято обсуждать с теми, кого планируют свергнуть. Давай остановимся здесь и не будем доводить дело до кровопролития. Мы выше этого.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Готов начать гражданскую войну из-за своего любовника. У меня в голове не укладывается!

— Дело не в личных отношениях, а в том, что ты ступил на мою территорию.

— Так ты собрался оправдываться перед народом? Уму непостижимо!

— Мне не придется ни в чем оправдываться, если ты оставишь Гилада в покое. Рас, прошу тебя, прояви благоразумие или хотя бы милосердие.

— Кто бы говорил о благоразумии. Носишься с ним, как с величайшим сокровищем галактики. А для меня он — не более чем твой питомец, который постоянно гадит на ковер, и не надейся, что я когда-нибудь стану думать о нем иначе. Я не потерплю, чтобы членом императорской семьи стал простолюдин!

— Простолюдин? Рас, а мы тогда кто? У Гила хотя бы всегда была крыша над головой. Или ты забыл, как мы жили в джунглях?

— Бриллиант, упавший в грязь, остается бриллиантом. Вознесенное до небес дерьмо на шелковой подушке только попусту пачкает ткань.

В ту же секунду, как слова сорвались с языка, Трасс понял, что перешел черту. Траун свирепо уставился на него, его глаза блестели так ярко, что, казалось, могли убить. Трасс подумал, что брат сейчас бросится на него и задушит или зарежет, или забьет кулаками до смерти. После их драки ему потребовалось много бактовых компрессов, чтобы рассосались синяки от нанесенных Трауном ударов. А ведь тогда Траун был ослаблен болезнью. Что он мог делать сейчас, когда Трасс еще не вполне восстановил силы, зато Траун в отличной форме? За секунду промелькнула мысль: «Может, так проще? Несколько мгновений боли, смерть — и больше не придется страдать от разбитого сердца». Но даже в такой волнительный момент она показалась Трассу не просто нелепой, а предательством самого себя. Подобная смерть вошла бы в противоречие с его жизнью, потому что не было такого кризиса, такой плохой вести, такой неудачи, такого горя, которые не застали бы Трасса готовым действовать и бороться. Еще в ту ночь, когда он стоял на балконе под дождем, а Чипа удерживал его за рукав, точно полоумного, Трасс решил, что не отступит, не сдастся без боя. И потому теперь он сжал зубы и не отводил взгляда от лица брата. Траун прожигал его глазами, не пытался скрыть своей враждебности. Братья смотрели друг на друга, и напряженное молчание между ними все затягивалось.

Вдруг Траун бросил салфетку рядом со совей тарелкой и встал из-за стола.

— Спасибо за приятный вечер, Трасс. Я ухожу и надеюсь, ты больше не будешь в меня стрелять. Но если надумаешь, то целься в голову, потому что еще одной такой выходки я не прощу, — процедил он сквозь зубы и ушел.

Пока Траун проходил мимо его стула, такой высокий, сильный, красивый, Трасс сидел неподвижно. Он казался безразличным, тогда как на самом деле все его тело было напряжено, словно пружина, в ожидании удара. Кровь бешено стучала в ушах, заглушая шаги его брата. Дверь за Трауном затворилась, и Трасс смог расслабиться. Он с силой втянул в себя воздух. До этого момента он не замечал, что дышал короткими, резкими вздохами. Трасс потянулся к бутылке налить еще вина и обнаружил, что у него дрожат руки. Когда он наклонял бутылку, горлышко дробно застучало о край бокала, вино пролилось на стол. Трасс опрокинул в себя вино, не заботясь о его вкусе. Ему требовалось заглушить страх и взять контроль над собственным телом. За жизнь он не раз попадал в рискованные ситуации. Некоторые из них включали в себя физическое насилие. Но никогда раньше Трасс не боялся своего брата. Он привык полагаться на него как на помощника и защитника, однако только что его сковал ужас перед ударами Трауна. Он впервые заметил, какие большие у брата кулаки. Он впервые задумался, что Траун может использовать свою силу не для жарких объятий и не для того, чтобы носить возлюбленного на руках. Габариты Трауна, его рост, его навыки ближнего боя перестали быть для Трасса поводом для восхищения и гордости. Ему вспомнилось, как однажды в юности Траун с упоением рассказывал ему, чему научился в военной академии. Он говорил о том, как их учили ломать врагу шею одним движением. Траун начал демонстрировать приемы на подушке, но затем решил, что это недостаточно наглядно. Тогда он поставил Трасса перед ростовым зеркалом, зашел ему за спину, обхватил его голову руками и резко наклонил на бок. Разумеется, не «до щелчка», как учили в академии, а совсем немного, чтобы объяснить принцип. Потом он повторил другой прием с захватом плеч. Траун действовал очень осторожно, соизмеряя силу. Тогда это показалось Трассу немного жутким, но очень возбуждающим. Глядя на тот опыт из сегодняшнего дня, Трасс нашел его по-настоящему пугающим.

В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения, министр двора заглянул в столовую и сообщил:

— Ваше величество, придворные изобрели новую игру с использованием названий произведений искусства, а барон Клоу собирается показывать фокусы, которые недавно выучил. Ваше присутствие доставило бы всем огромную радость.

Стул Трасса стоял спинкой к двери, поэтому министр двора не мог видеть лицо императора. «Да не узнает никто моего горя», — подумал Трасс, пытаясь взять себя в руки.

— Передайте всем, чтобы без меня не начинали. Я скоро приду, — глухо сказал Трасс. Невозможно было не почувствовать одиночество и отчаяние в его равнодушных словах.

Но у министра двора не хватило смелости расспрашивать его, так как он боялся, что император ответит ему резким и оскорбительным словом. Он ушел, а Трасс, собираясь с духом, еще какое-то время просидел неподвижно, наедине со своими обманутыми надеждами и разбитым сердцем, униженный как в честолюбивых помыслах, так и в личных привязанностях. Всю жизнь носить маску, быть связанным ограничениями и никогда не иметь возможности быть собой — его работа. Как ни в чем не бывало смотреть на то, что видеть противно, слышать то, от чего досада берет, и улыбаться, даже если больно так, будто душу режут на куски, — долг императора.

Наконец, Трасс ощутил в себе достаточно сил, чтобы выйти к придворным с великолепной миной на лице. Каждому он должен был сказать хоть несколько вежливых слов, хотя в душе негодовал на поведение брата и готов был позорно разрыдаться от его безразличия.

Императора усадили на почетное место. К счастью, от него не требовалось активного участия в забавах, достаточно было просто вовремя делать удивленное или озадаченное лицо да издавать восхищенные возгласы. Пока взрослые мужчины и перезрелые девицы дурачились ему на потеху, а он изображал заинтересованность, Трасс вспоминал Палпатина. При прежнем императоре двор был уж слишком мрачен. Зато Палпатин не позволял связать себя условностями этикета. Он не угождал придворным — они падали перед ним ниц и трепетали. Если он уставал их слушать, они замолкали и не смели рта раскрыть без разрешения. Придворные редко видели улыбку Императора, но, когда он улыбался, они дрожали от страха. Трасс не разделял склонности Палпатина к чрезмерной строгости, но понимал, почему прежний император устроил все именно таким образом. И он завидовал свободе Палпатина. Тот был свободен от условностей, от душевных смут, от сомнений, от любви, не ведал, что такое разбитое сердце. В расстроенных чувствах Трасс позабыл, кому свойственно не испытывать ни страданий, ни радостей, — покойникам.

В тот вечер, как и во все последующие, отношение императора к окружающим казалось прежним. Он вел себя так же сдержанно, любезно и мягко, его улыбка осталась такой же безмятежной. И лишь те немногие, кто, вроде Чипы, знал Трасса достаточно долго и близко, могли почувствовать ледяную пустоту за этим безупречным фасадом. Раньше за его мягкими манерами скрывалась твердость, язвительность и равнодушие к чужим проблемам. А теперь за ними осталась лишь пустота и холодное одиночество.

Chapter 44 Chapter Text

Живется с возрастом все хуже:
Сосуды и возможности все уже.
Григорий Гаш

Хоть плохо мне, но это не причина, чтобы доставлять страдания другим.
Эсхил

Вернувшись из дворца после очередного скандала с братом, Траун долго целовал и обнимал Пеллеона, твердил ему о том, какой Гилад хороший и как сильно он его любит. Разумеется, Гилад не стал опровергать его слова. Траун явно намекал на интим, и в другое время Гилад ему едва ли отказал бы. Но в настоящий момент перед Пеллеоном лежал падд с многостраничным квартальным отчетом. Гилад твердо вознамерился одолеть этот отчет до завтрашнего дня, чтобы утром раздать всем в нем упомянутым по заслугам: кому — премию, кому — выговор. И романтика в планы Пеллеона совершенно не входила. Он как мог деликатнее объяснил Трауну, что не хочет секса прямо сейчас, а вот завтра или послезавтра… Но Траун продолжал уговаривать, будто ему важно было кому-то что-то доказать именно сегодня. Покусывая мочку уха Гилада, он грозил — не то всерьез, не то в шутку — выбросить квартальный отчет с балкона.

Пеллеон вцепился в падд, отмахнулся от приставаний Трауна и спросил с раздражением:

— Да что с тобой сегодня? Какая муха тебя укусила?

— Ты меня больше не любишь? — задал коронный вопрос Траун.

— Конечно, люблю, но это сейчас к делу не относится. У меня работа. Когда я клялся любить тебя и заботиться, то не обещал быть твоей секс-игрушкой с круглосуточным доступом. Неужели тебя до такой степени возбудили экспонаты конкурса?

— Экспонаты не имеют к моему настроению никакого отношения. Единственное произведение искусства, на которое я хочу смотреть, — это ты.

— Ну так убери руки и смотри на здоровье издалека.

— Гил, ты заставляешь меня пожалеть, что наш медовый месяц закончился.

В качестве подарка на свадьбу Пеллеон преподнес Трауну безлимитный доступ к своему телу на время медового месяца. Он обещал в течение месяца удовлетворять все фантазии мужа, не обращая внимания на собственные желания. В это пакетное предложение, помимо разных форм секса, входили также поцелуи, объятия, прикосновения и любование. Изобретая такой подарок, Пеллеон рассчитывал, что Траун не сделает ничего унизительного, неприятного или опасного, и не обманулся. Траун старался поддерживать видимость, будто согласовывает действия с мужем. Однако, когда он спрашивал: «Как ты относишься к тому? Не хочешь ли попробовать это?», Гилад понимал, что выбора у него нет. Он послушно следовал за Трауном в спальню — или туда, где Траун хотел реализовать свою фантазию. Желания Трауна не всегда включали только секс. Ему нравилось смотреть. Нередко он просил Гилада раздеться, помогал ему принять какую-нибудь откровенную позу, иногда драпировал его красивой тканью и разглядывал его со всех сторон, иногда прикасаясь, целуя, поглаживая те части тела мужа, которые находил особенно соблазнительными. Он сетовал на то, что придется полагаться на память. В этом вопросе Пеллеон стоял насмерть: после скандала с его эротическими снимками, попавшими в голонет, он категорически отказывался сниматься в любом виде, который стыдно было бы показать пятилетнему ребенку. Траун называл это ограничение единственным огорчением для него в их браке. Разумеется, были и другие, просто он старался не заострять на них внимание. К примеру, секса Трауну хотелось чаще, чем Пеллеону, но Траун, как правило, с пониманием относился к тому, что его супруг с возрастом стал не так отзывчив, как раньше. Бывали моменты, когда безразличие мужа к плотским утехам он воспринимал болезненно, будто его отвергают раз и навсегда. Вот как сейчас, когда Пеллеону нужно было работать, а Траун лез с ласками. Гилад решил, что настал именно такой момент, и смирился, что придется исполнить супружеский долг — и поскорее, пока его отказ воспринимают как заигрывание, а не как обиду из серии «Тебе работа дороже меня». После всего, что Траун сделал ради их отношений, чем пожертвовал, Пеллеон считал для себя недопустимым заронить у Трауна хоть тень сомнения в том, кто для него на первом месте.

— Хорошо, только давай по-быстрому, мне еще читать и читать, — согласился Гилад.

Траун неожиданно подхватил его на руки и понес в спальню, где потом долго и вдумчиво гладил и мял его тело, воздал должное, кажется, всем его частям, способным доставить удовольствие. Гилад отвечал на его ласки с охотой, но не забывал поглядывать на хронометр. В какой-то момент Траун перехватил его взгляд, нахмурился и — верно, в наказание — начал все сызнова. В конце концов он так его измучил, что Гилад и думать забыл смотреть на хронометр и вообще на что-нибудь, кроме своего мужа. Любое прикосновение разжигало в обоих огонь, но они чувствовали, что под жаром скрыта нежность и мягкость.

Наконец, Траун успокоился и слез с Гилада. Оба тяжело дышали, были мокрыми от пота. В изнеможении Пеллеон поискал графин с водой. Его взгляд невольно упал на хронометр, и он увидел, что час уже совсем поздний. На чтение у него не осталось сил, но если бы они вдруг нашлись, то завтра утром он встал бы с несвежей головой, мигренью от недосыпания и не смог бы ясно мыслить.

— Что ты сделал? Посмотри, который час. Как мне завтра на службу идти? — сказал он с досадой.

Траун безразлично пожал плечами:

— Я могу сходить вместо тебя.

— Но ты же квартальный отчет в глаза не видел. Как ты собираешься понять, кто работал честно, а кто юлит и проворачивает мутные схемы?

— Разве зря ты и вся Империя называют меня гением? Я разберусь, — без ложной скромности усмехнулся Траун и сходил за водой для Гилада.

— Если бы тебе пришлось против них воевать, я бы не переживал. Но тут другое дело. Лучше уж я сам. Пойду как есть.

Вздохнув, Пеллеон добавил через некоторое время:

— Хотел бы я знать, что на тебя нашло сегодня. Не иначе как Трасс постарался.

— Я бы предпочел, чтобы ты не упоминал его при мне.

— Полагаю, наш брак он так и не разрешил.

— Да, он продолжает упорствовать. Я очень зол на него. Он говорил о тебе и о нас с тобой такие неприятные вещи, что мне стоило огромных усилий сдержаться и не ударить его. Звезды свидетели, за свой ядовитый язык он этого заслуживает.

— Не говори так. Я знаю, ты на самом деле так не считаешь.

— Пожалуй, нет. Но мне было очень неприятно его слушать.

— Что же он такого ужасного сказал?

Нехотя Траун пересказал Пеллеону разговор с братом, сделал особый упор на оскорблениях и растушевал немного собственные угрозы. Но Гилад знал его так хорошо, что сразу понял, как интерпретировать его слова. Ему стало жутко. Император не испугался практически открытых угроз. Следовало отдать Трассу должное — у него имелся характер и смелости ему не занимать. За прошлые годы у Пеллеона сложилось впечатление, что Трасс всеми правдами и неправдами избегает открытого противостояния, предпочитает интриги да удары в спину, а стоит припереть его к стенке — и он тут же сдастся. Однако этого не произошло.

Скрывая тревогу, Пеллеон улыбнулся Трауну:

— Ну, это не так уж страшно. Меня называли и хуже. Когда болтали, что все свои воинские подвиги я совершаю в твоей постели, это было довольно обидно, пусть это и чистая правда.

— Ты совершаешь подвиги каждый день, когда идешь в Адмиралтейство, в это гнездо ранкоров, змеиное логово, и наводишь там порядок, — ответил Траун.

Признание его заслуг было Пеллеону приятно. Хоть кто-то ценил его ежедневную работу, пусть это всего лишь его муж. А что до остальных… На общественное мнение Пеллеон старался не обращать внимание. Однако он не мог не чувствовать некоторого разочарования. Боевой офицер, недурной стратег и отличный тактик, он уже очень давно не участвовал в сражениях. С тех пор, как Траун начал повышать его в звании, он также стал все глубже задвигать Пеллеона в тыл, в безопасность штаба. Гилад предпочел бы сотню раз подвергнуться атакам врагов, чем разбираться в интригах, аферах и подводных течениях Адмиралтейства. Он неоднократно говорил об этом Трауну, хотя и не в таких решительных выражениях. И Траун понимал его затруднения и обещал что-нибудь придумать, и прогнозировал большую войну в будущем, но ничего не менял. Траун опасался подвергать любимого опасности, хранил его и его таланты для войны с Чужаками Издалека. В какой-то мере Гиладу это было лестно. И он раз за разом провожал завистливым взглядом друзей, которые отправлялись громить банды пиратов или ловить контрабандистов, или раскрывать готовящиеся заговоры против короны, а сам плелся в Адмиралтейство и там занимался административной работой. Имперская военная машины требовала непрерывного управления и крепкой руки на руле. Пеллеон все это понимал и делал то, что от него требовалось. Только это не мешало ему мечтать о сражениях. Экипаж «Химеры» все очевиднее превращался в паркетных шаркунов и почетный эскорт для верховного главнокомандующего, тогда как Пеллеон надеялся со временем сделать из вверенных его опеке кучи беспокойных мальчишек и девчонок настоящих боевых офицеров. Те, кто жаждал именно такой карьеры, незаметно перевелись с «Химеры». Остались люди по-своему неглупые: не самые ленивые, но и не самые одаренные, умеющие устраиваться в жизни. Служба на флагмане верховного главнокомандующего была безопасна и почетна, позволяла проявить собственные таланты, только почти никто этим не утруждался, полностью полагаясь на суждения Трауна. Не таким Гилад видел свое будущее, когда Траун впервые ступил на борт «Химеры» много лет назад.

Мысли об этом бродили у него в голове всю ночь. Пеллеон видел множество коротеньких, бессмысленных снов и наутро проснулся разбитым, точно много часов к ряду смотрел одну из тех отупляющих передач для молодежи, где ролики меняются каждые два минуты и не имеют смысла. Он нехотя сполз с кровати, но, едва выпрямившись, почувствовал сильное головокружение. Гилад тут же лег обратно. Траун хлопотал вокруг него, вызывал меддроида. После сканирования организма бесчувственная машина выдала Пеллеону горсть разных таблеток и предписала хотя бы сегодня оставаться в постели. Ей-то не было дела до квартальных отчетов. Траун предложил альтернативу: раз уж Гиладу так хочется поучаствовать в совещании (что он, Траун, не одобряет), он может подключиться по голосвязи. Пеллеон попытался. Однако, стоило ему взять в руки падд и прочитать пару строчек, как головокружение усилилось и к нему добавилась тошнота. Стало очевидно, что представлять отчет придется без него. Совещание можно было перенести, только члены Высшего командования не любили этого до крайности. Каждый раз они потом высказывали Пеллеону сдержанное недовольство тому, что им пришлось изменить свои Очень Важные Планы (именно так, с большой буквы) из-за его прихотей. Чтобы избежать этого Пеллеон старался прийти — пусть больным, пусть уставшим, пусть почти в состоянии измененного сознания. Так было проще, чем слушать потом чужое нытье, которое обращали как бы не к нему лично, так что он даже не мог возразить или оправдаться. Косвенные упреки не утрачивали своего яда от того, что ничего не говорилось прямо, но, напротив, ранили глубже.

— Кажется, кто-то вчера обещал подменить меня при необходимости, — напомнил Пеллеон Трауну, который сидел рядом и не выпускал его руку из своих ладоней.

Трауна поймали на слова. А он-то подумывал, не остаться ли дома для ухода за мужем! Неохотно он отпустил ладонь Пеллеона и ушел одеваться. Он принес одежду в спальню, небрежно бросил на кровать и попросил Гилада просветить его о содержании отчета, пока он будет одеваться. Для начала ему достаточно было того, что прочел Пеллеон вчера; потом он планировал сделать перерыв и за это время дочитать остальное. Гилад насколько мог подробно изложил ему содержание прочитанного и свои соображения на сей счет. Затем он вылез из кровати и, пошатываясь, пошел проводить мужа, несмотря на возражения Трауна. С тех пор, как они начали жить вместе, не случалось такого, чтобы один не проводил другого, если им нужно было выезжать в разное время, и не поцеловал на прощание, — разве что кто-то из них был очень серьезно болен. Опираясь на руку Трауна, Пеллеон плелся к двери и уверял его, что чувствует себя уже намного лучше, может, даже приедет в Адмиралтейство во второй половине дня. Он нежно поцеловал Трауна, а тот долго смотрел на него, словно выискивал признаки более серьезного недуга у него на лице. Подъехала кабина турболифта. Траун вошел в нее, но вдруг вернулся и, глядя в глаза, взял левую руку Пеллеона и порывисто прижал к сердцу. В тот момент его взгляд, вопреки привычке, выражал все, что творилось у него на душе.

— Не бойся, я не собираюсь умирать, — усмехнулся Пеллеон, высвободил руку и начал подталкивать Трауна к турболифту. — Иди, иди давай. А то в Адмиралтействе начнут опять сплетничать, что я удерживаю тебя постельными выкрутасами.

— Сегодня это так и есть, только это не те постельные выкрутасы, которых мне бы хотелось, — в тон ему ответил Траун.

Прощаться дольше делалось неприлично, хотя стоявшие на посту у турболифта штурмовики и дежурный адъютант уже всякого навидались в этом доме. Траун сказал несколько ласковых слов на чеуне и ушел, однако на душе у него определенно было тяжело. И Пеллеон, цепляясь за мебель, побрел обратно в спальню. Дежурный адъютант сорвался с места, подхватил его под руку и помог добраться до кровати. Он поинтересовался, не требуется ли Пеллеону еще какая-нибудь помощь, но тот ответил, что справится сам. Дождавшись, когда дежурный адъютант уйдет, Гилад тяжело привалился к двери, блокируя вход в спальню изнутри. Он обессиленно опустился на пол, не чувствуя под собой ног. Нервы его были на пределе, он никак не мог понять, что с ним. Ему было плохо, но виной тому вовсе не головокружение. Пеллеон чувствовал себя загнанным в ловушку. Вечерний разговор с Трауном не давал ему покоя. Ночью Гилад не знал даже, проснется ли в своей постели или в камере для допроса ИСБ. Что, если император начал действовать еще ночью? Что, если безразличие Трауна наконец победило в сердце Трасса любовь к брату? Гиладу страстно хотелось вырваться, скрыться от неотступных уговоров Трауна, его обещаний обнародовать их брак, его надоедливого внимания и заботы, больше похожей на рабовладение.

Но бежать было некуда. Гилад видел, что лучше ситуация не станет. Вчера Трасс отверг увещевания Трауна и его угрозы. Дальше остается только война. Вопрос времени, когда она вспыхнет и кто начнет первым. И Гилад обречен оказаться в центре всего этого. Пеллеон слишком устал от такой жизни, его мутило, голова раскалывалась от боли. Он ощутил, что последние силы ушли на то, чтобы позаботиться о чувствах и настроении Трауна этим утром. Еще немного — и он упадет и уже не сможет подняться. Пеллеон сидел на коленях, опираясь спиной на дверь, и закрыл глаза, дабы комната вокруг так сильно не кружилась. Стоило ему подумать о будущем, о том, что ждет его в этой войне, как роскошная квартира Трауна, к которой он успел прикипеть душой, начинала казаться ему сущей тюрьмой. Или того хуже — камерой приговоренного к казни. Вставать на ноги Гилад не решался. На четвереньках он дополз до кровати, забрался под одеяло, накрылся с головой, будто это могло его защитить.

Он снова и снова прокручивал в голове расстановку политических и военных сил в поисках хоть какого-нибудь выхода, рычага давления на императора или Трауна, способа сбалансировать обе стороны, но не находил ничего подходящего. В юности он читал исторический роман о кореллианском царьке, который так обожал свою фаворитку, что совсем забросил дела государства, все дни и ночи проводил подле нее, любуясь ее красотой, советовался с ней по государственным вопросам. Окружающих это возмущало тем более, что девушка вовсе не слыла мудрой и талантливой в чем-либо, кроме танцев, пения и подбора нарядов. В конце концов наследному принцу это надоело, и он осмелился высказать отцу все, что думает о его любовнице. Разгневанный правитель сослал сына в провинцию и продолжил предаваться удовольствиям с обожаемой женщиной. В любовном ослеплении он дошел до того, что попытался развестись с законной женой, жениться на фаворитке и короновать ее. Тут очень кстати вернулся из ссылки наследный принц во главе многотысячной армии недовольных. Царек и его фаворитка попытались сбежать, но их перехватили. Принц заставил отца отречься от престола, а его любовницу повесил у него же на глазах, потом отдал ее труп на поругание толпе. Семейная драма сопровождалась кровопролитными сражениями, в которых полегло немало народа. Но принц, взошедший на трон, не смог его удержать. В его страну вторгся соседний князек и, поскольку местная армия была ослаблена, страна разорена войной, смог захватить ее почти без боев. Вражеский командир принудил молодого правителя и его отца, обезумевшего после потери любимой, к самоубийству. Автор романа делал вывод: «Так государство погибло из-за любви к женщине». Гилад был с ним в корне не согласен. Государство пало не из-за женщины, а из-за того, что власть имущие не исполняли свой долг как полагается. Они не смогли совладать с эмоциями, обижались друг на друга вместо того, чтобы искать компромисс. На самом деле, во всей этой истории Гиладу было жаль только красавицу, которая рассталась с жизнью из-за глупости мужчин. Когда он прочел этот роман в юности, то был уверен, что сам никогда в такой ситуации не окажется, а если окажется, уж точно сможет повести себя правильно. Более полувека спустя, лежа под одеялом в спальне самого могущественного полководца эпохи, он вдруг осознал, что не просто попал в исторический роман, но и оказался в самой незавидной роли — того, из-за кого вот-вот погибнет государство. Разница, помимо очевидного, состояла в том, что книжная красавица продолжала до последнего наслаждаться высоким положением и милостью государя, а Гилад жил в ужасе, в ожидании удара, в постоянном напряжении из-за интриг Трасса. За эти годы им не было числа. Опыт, везение, поддержка Трауна помогали Пеллеону избежать беды, но так не могло продолжаться вечно. Он не мог так продолжать.

Если бы не физическая слабость, Пеллеон вскочил бы на ноги прямо сейчас и бросился прочь из дома. Но куда бы он пошел без денег, без маскировки? Траун нашел бы его в течение часа. Перед уходом следовало все тщательно обдумать. Гилад сам себе поразился — как легко ему пришла мысль о побеге. Он не испытывал и намека на угрызения совести. Он не подумал, как это скажется на Трауне. Не сразу, но он заставил себя представить чувства Трауна. Право, ему было бы проще не касаться этой темы. Несомненно, Траун его любил. Любил так сильно, что не мог вынести и короткой разлуки. Что бы стал делать Траун, если бы им пришлось расстаться навсегда? Возможно, ему хватило бы благородства отпустить. Но он был бы безутешен. Гилад представил, как его обожаемый муж наедине с собой честит его последними словами, срывает его многочисленные портреты, сжигает его вещи и подарки. Никому за пределами личных покоев Траун не позволил бы увидеть свое отчаяние, но его боль и разочарование не стали бы меньше, сколько масок не надень. При мысли об этом сердце Пеллеона сжалось от сочувствия. Но какой еще у него был выбор? Лишь его присутствие распаляет ненависть между Трауном и Трассом. Без его непосредственного участия они не дошли бы до подобного. В народе уже давно болтали, что в императорском доме что-то неладно. Раз простолюдины заметили, то каково же мнение придворных? Если бы не Гилад, братья со временем смогли бы примириться со смертью Тесина и ролью каждого в ней. Ведь принял же Траун как необходимую меру то, что Трасс сделал у Ифланда. Если бы Пеллеон ни во что не вмешивался, жизнь в Империи была бы лучше — так он говорил себе.

В попытке оправдать назревающее решение и последующие за ним муки Трауна Пеллеон призвал на помощь обиду. Что Траун мог дать ему в браке? Только кровавую войну и бесчисленные лишения, скрытые во тьме виброножи наемных убийц, яды и коварные интриги прислужников Трасса или офицеров, мечтающих занять его место. О, Гилад знал таких, которые при Трауне рассчитывали подняться высоко. Они полагались на эффектную внешность, чтобы соблазнить охочего до мужчин гранд-адмирала, но потерпели сокрушительное поражение из-за Пеллеона, а теперь потеряли сон от зависти к нему. А как же очевидные вещи, вроде любви, заботы, уважения, общения, задушевных бесед с мужем? С первых дней отношений Траун стремился погрузить Гилада в сказку, в теплый кокон обожания. Увы, с ходом времени Гилад убедился, что собственнические чувства у Трауна пересиливали все прочие. Они много говорили об уважении друг к другу, однако Траун никогда себя не забывал. События прошлого вечера показали, что он не уважает право мужа распоряжаться собственным телом. О чем еще тут можно говорить? Даже их общение изменилось. Они обсуждали самые разные вещи. Но они также стали многое скрывать друг от друга: их мысли, чувства, планы, тайны из прошлого. Каждый не хотел ранить другого, и недосказанность повисла между ними. Ссоры, временные неурядицы не страшны браку. Однако недомолвки, камни на сердце могли разрушить даже самую крепкую связь. Пеллеон снова вспомнил последний день Мирной конференции на Мон-Кала, когда они с Трауном гуляли по пляжу, боясь взяться за руки, и смотрели, как великолепный закат отражается в пляшущих волнах у их ног, а их сердца были полны благодарностью судьбе за то, что они смогли найти друг друга, полны счастьем и любовью — так полны, что они не находили слов для выражения своих чувств. Все это сейчас казалось Гиладу бесконечно далеким. Никаких сомнений, рядом с Трауном Пеллеона ждала вечная дорога без отдыха и покоя. Еще несколько лет назад Гилад сказал бы, что рожден для борьбы и готов последовать за Трауном по этому опасному пути. Но так было раньше. Уже много месяцев Пеллеон не чувствовал в себе задора на споры и битвы. Он и на брак согласился, потому что устал от увещеваний Трауна и его настырности. Он жаждал покоя, а не очередной бессмысленной гражданской войны. В тот день он решил, что не кончит как та красавица из исторического романа, что не допустит, чтобы из-за него рухнула Империя. По сравнению с гибелью государства разбитые сердца ничего не стояли.

Как только лекарства подействовали и Пеллеону стало лучше, он начал готовить почву. Сложнее всего оказалось не торопиться, вести себя степенно, как обычно. Иначе у прислуги или адъютантов могли возникнуть подозрения. Впервые Пеллеон очень остро осознал, что окружен именно людьми Трауна. К помощи своих друзей он не хотел прибегать, дабы не подвергать их опасности и опале в будущем. С ними было бы проще, но Гилад не мог рисковать. Чем меньше народа знало о его плане, тем безопаснее для них и для него.

На то, чтобы подготовиться, у Пеллеона ушло несколько месяцев. Все время он старался быть особенно милым с Трауном, не хотел портить впечатление напоследок. Поэтому он делал ему маленькие подарки, просил рассказать что-нибудь из истории искусства, ублажал в постели как мог. Но как только все было готово, Пеллеон не тянул и не колебался. А тут и год сменился новым.

Дабы решение уехать не показалось подозрительным и слишком внезапным, Гилад заранее предупредил Трауна, что ему надо будет на пару дней слетать на Кореллию после новогодних торжеств. На его землях произошел трагический инцидент, местные власти не смогли скрыть свое ротозейство и, опасаясь самосуда от жителей окрестных мест, попросили вмешаться его как князя Кастилогарда и лорда-защитника Кореллии. В выбранный день, как было оговорено, он взял свою яхту «Забава» и покинул Корусант. Поскольку Пеллеон регулярно летал на Кореллию, то Траун не обеспокоился.

Через два дня Пеллеон не написал, что собирается домой, как делал обычно. Траун предположил, что дело оказалось сложнее, чем изначально предполагалось, дал Гиладу еще один день и не стал его беспокоить. На третий день от Гилада опять не было ни строчки, его комлинк не отвечал, и Траун встревожился. Он связался с губернатором Саррети и поинтересовался, как продвигается дело в имении Пеллеона. Саррети очень удивился. «Никакого самосуда у нас нет и не было в последнее время. На землях адмирала Пеллеона все спокойно, насколько мне известно», — ответил губернатор. Поскольку в отсутствие Пеллеона именно Саррети приглядывал за его имениями на Корелли, ошибки быть не могло. Если Саррети говорил, что все спокойно, так оно и есть. Тут уже Траун по-настоящему заволновался. Исчезать, улетать неведомо куда, лгать, скрываться, не отвечать на звонки и сообщения совсем не походило на Пеллеона — не считая одного неприятного случая с Кашииком, о которой Траун предпочел поскорее забыть. Пеллеон был человеком ответственным, со строгим распорядком дня, с определенными привычками и шаблонами в поведении.

Поскольку неприятная новость настигла Трауна в Адмиралтействе, он отправился в кабинет Пеллеона в надежде найти в его недавних письмах, документах, заметках объяснение его странному поведению. На всякий случай он справился у секретаря, не дал ли Пеллеон перед отлетом каких-то необычных указаний или распоряжений. Но тот ответил, что перед отлетом адмирала на Кореллию все было совершенно привычно. И ему Пеллеон тоже сказал, что летит на родину на пару дней по делу. В любом случае до Кореллии Пеллеон не добрался. Саррети проверил журналы регистрации прилетающего транспорта, в соответствии с ними «Забава» даже не входила в звездную систему. После опроса губернатора и секретаря Траун предположил, что Гилада либо шантажировали и вынудили солгать, либо его обманули и перехватили по дороге. Несмотря на невинный вид, «Забава» была великолепно вооружена и могла за себя постоять. Ее экипаж был обучен вести бой в разных условиях. Офицеры на борту были глубоко преданы Пеллеону и защищали бы его ценой своей жизни. Воображение Трауна одну за другой рисовало картины превосходящих сил противника, способного захватить «Забаву», перебить экипаж и захватить Гилада в заложники. Сражение завязалось бы жаркое и крупное, о нем непременно бы узнали. Но ни о каких происшествиях с участием «Забавы» не сообщалось. Разве что враг тайно проник на борт, пустил по системе циркуляции усыпляющий газ, вывел из строя двигатели и систему связи, забрал Пеллеона и оставил экипаж дрейфовать в космосе. Но если Пеллеона взяли в плен, почему нет сообщений о выкупе? Траун заплатил бы без размышлений и торга, даже если бы ему пришлось снять с себя последнюю рубаху и продать коллекцию произведений искусства. Все эти мысли пронеслись у него в голове за считанные секунды после разговора с секретарем, пока он не вошел в кабинет Пеллеона.

Кабинет выглядел как обычно: тот же безупречный порядок на столе, сложенные стопкой падды, датакарты, разложенные в алфавитном порядке. Привычный вид действовал успокаивающе. Траун подошел к столу, просмотрел лежащие на поверхности папки, прочел записки на кусочках флимсипласта, которыми был залеплен по краям монитор компьютера Пеллеона, проглядел его электронный ежедневник. На первый взгляд — никаких признаков того, что Гилад собирался уехать надолго. Он освободил лишь два дня для поездки на Кореллию. Траун просмотрел внесенные в ежедневник планы. Среди них были совещания, заседания комитетов, но ни одной личной встречи — ни на этой неделе, ни на следующей, ни в этом месяце. Что бы Пеллеон не планировал, он не позволил себе подвести других, потому предпочел вовсе не вести личный прием, чем назначить встречу и не прийти. Следовательно, Гилад знал, что улетает надолго. А это уже не шутки, не недоразумение. Траун распахнул верхний ящик стола и обнаружил его совершенно свободным от рабочих материалов текущих дел. На дне лежала толстая папка, а на ней — обручальный браслет и сложенный вдвое лист настоящей бумаги. На видимой стороне почерком Пеллеона было написано имя Трауна. Он достал листок и прочел следующее:

Мой милый, нежный, дорогой Рау,

Когда ты прочитаешь ту записку, я буду уже далеко от Корусанта. Я мог бы солгать, что улетел по делам, но я слишком уважаю тебя, чтобы и дальше врать по такому важному поводу. Вынужден констатировать: я подал в отставку и ухожу от тебя. Заявление ты найдешь в этой папке вместе с документами на владение недвижимым имуществом и указами о пожаловании меня дворянством. Все это мне больше не нужно. Я наслаждался красивой жизнью, пока был рядом с тобой. Та глава моей жизни закончена.

Прости меня, Рау, и пойми: я не могу подвергать Империю опасности ради любви — даже ради любви к тебе. Ты должен поступить так, как велит император. Женись. Заведи детей. Укрепи власть своей семьи. Не думай обо мне. Ты множество раз повторял, что исполнишь любое мое желание. Позволь поймать тебя на слове в этот раз. Итак, вот мое желание: стань снова хорошим братом его величества. Для меня нет и не может быть большей радости, нежели знать, что в Империи все спокойно. Если в государстве царит мир, подданные процветают, то какое значение имеет счастье правителей? Если цена нашего с тобой счастья — новая гражданская война, более страшная, чем предыдущая, потому как она еще и братоубийственная — то мне не нужно такого счастья.

Спасибо за все, что было между нами. Никогда раньше я не был так счастлив и никогда уже не буду. Ты показал мне удивительный мир своего сердца, открыл мне свою душу. Тем тяжелее мне писать эти строки. Я понимаю, какую боль они причинят тебе. Хотел бы я уменьшить ее, прикрыть красивыми словами, засыпать тебя лживыми клятвами и пустыми комплиментами. Однако никакое украшательство не изменит того, что я сделал и что сейчас пытаюсь сказать.

Надеюсь, когда-нибудь ты сможешь отпустить меня и снова полюбить — полюбить того, кто будет тебя достоин. Я же остаюсь

Навеки твоим,

Гиладом

Если Пеллеон рассчитывал, что Траун смирится с положением, не станет поднимать шум и просто позволит ему уйти, он сильно ошибся. Имперские войска были подняты по тревоге. Голофото Пеллеона разослали по всем космопортам и космическим станциям. Вместо реклам на экранах и билбордах в городах и поселках, в голонете, в новостях показывали его лицо, предлагали награду за информацию о его местонахождении. Нашедший Пеллеона получал десять тысяч кредитов и, если окажется офицером или солдатом, троекратное повышение в чине. Предоставивший достоверную информацию о местонахождении Пеллеона получал три тысячи кредитов и, если окажется офицером или солдатом, однократное повышение. Официальная причина поисков: адмирал Пеллеон пропал, вероятно, похищен. Даже в любовном ослеплении Траун не признал бы, что фаворит от него сбежал. Еще ни один мужчина — ни сторонник, ни любовник — не бросил Трауна. Именно он всегда уходил от них.

Дни, пока шли поиски Гилада, стали одними из немногих в жизни гранд-адмирала, когда чувства занимали его больше, чем дела. Ожидая новостей, Траун торопил время. Он был не в состоянии заниматься работой, потому отменял личные встречи и публичные мероприятия. Он совсем потерял покой. Ему стало не до рассмотрения обращений, так что письма и прошения копились на его электронной почте. Зато Траун часто мерил шагами кабинет, заложив руки за спину, задумчиво смотрел в небо, следил взглядом за прилетающими на Корусант кораблями, словно ждал, что на очередном из них окажется его любимый. Когда этого становилось мало и им овладевала жажда действия, он переодевался в гражданскую одежду, брал с собой минимальный эскорт штурмовиков в штатском и уходил бродить по улицам Корусанта в надежде встретить там Гилада. Пеллеон был хорош в обманных маневрах. Ему ничего не стоило отослать свою яхту из столицы и заставить Трауна за ней гоняться, а самому тихонько пересидеть облавы в какой-нибудь ночлежке на нижних уровнях Корусанта или на квартире у друзей. Впрочем, квартиры членов кореллианской партии уже находились под круглосуточным наблюдением и периодически обыскивались с присутствием хозяев и без них. Отслеживались не только приходящие и уходящие из квартир, но даже расход воды и электричества — их неожиданное увеличение указывало бы на наличие в квартире лишнего жильца. В результате это ничего не дало. Лишь один коммодор попался на том, что привел в дом любовницу и жил с ней там, пока жена с детьми отдыхала в санатории. Понимая тщетность своих действий, Траун все же продолжал бродить по Корусанту. Стороннему наблюдателю его маршруты показались бы хаотичными, составленными наугад. На самом деле они были хорошо продуманы. Траун вспоминал места и районы, которые Пеллеон когда-либо упоминал в разговоре, устремлялся к ним и начинал методично обследовать их, заходил в самые убогие кантины, заворачивал в самые глухие закоулки, заглядывал в самые обшарпанные отели. Повсюду он показывал голофото Пеллеона и везде получал один ответ: «Не знаем. Не видели. Нет у нас такого постояльца». Вероятность натолкнуться на нужного человека в толпе на планете с многомилиардным населением стремилась к нулю, однако Траун продолжал бродить по улицам, вглядываясь в лица прохожих. Иногда ему казалось, что он видит знакомую фигуру, устремлялся к ней, но уже через несколько шагов понимал, что сам себя обманул. Покинув дворец днем, нередко Траун возвращался далеко за полночь, бледный, утомленный, разочарованный. С виноватым видом он благодарил своих спутников за сопровождение, выдавал каждому несколько сотен кредитов, не считая, и отпускал их отдыхать. От прежде блистательного гранд-адмирала теперь веяло такой безнадегой, что никто из штурмовиков не решился высказать ему все, что они думали о его попытках найти Пеллеона.

Траун продолжал повсеместные поиски Пеллеона не только из-за щемящего желания быть снова вместе, но и ради обретения душевного покоя. Теперь, глядя на их совместные голофото, на портреты в их квартире, на множество оставленных Гиладом вещей, Траун спрашивал себя: «Неужели все это не было настоящим? Неужели я ничего для него не значу, раз он так легко оставил меня и все, что я ему дал? Гил правда исчез и никогда больше не вернется, оставит меня одного?». Было еще так много вопросов, которые он не осмеливался задать. Он перенес столько зла и боли в своей жизни и никогда не чувствовал страха, никогда не позволял себе бояться, но сейчас ужас сковывал и разрывал его сердце на части, так что он едва мог думать. Побег из отношений казался ему непостижимым, разве только… Разве только отношения изначально затевались с корыстными целями и не оправдали надежд. Но в это Траун не мог поверить. За всю историю галактики немногие правители древности в щедрости к своим возлюбленным могли сравниться с ним. Это открывало путь к другой, еще менее лесной для Трауна возможности: чувства со стороны Пеллеона были искренними, но в какой-то момент он утратил эту искренность, потому что Траун его разочаровал; Гилад продолжал тянуть отношения сколько мог, по привычке или ради своих друзей, однако недавно чаша его терпения переполнилась, и он решил, что с него довольно. Проблема заключалась в том, что Траун не знал за собой никакой вины, способной до такой степени огорчить Гилада. Он с юности славился благоразумием в личных отношениях. Тогда это проявлялось в том, что во время учебы в академии преподаватели его ни разу не ловили за «недостойным поведением», то есть не заставали его со спущенными штанами в компании другого кадета. Во время службы неуставных отношений с сослуживцами он также избегал (воины соседних государств — другое дело). Любовь к брату он умело скрывал. Благодаря осторожности его считали неспособным на сумасбродные поступки ради любви. Однако, встретив Пеллеона, Траун словно переродился. Казалось, он лишь тогда ощутил вкус к жизни и тягу к удовольствиям, когда отдал свое сердце Гиладу.

Жизнь Трауна заполнилась ожиданием. Он строго отсиживал свои рабочие часы в Адмиралтействе, не задерживался там ни на секунду, приезжал в квартиру и начинал ждать. Траун перестал посещать публичные мероприятия, балы, вечеринки, музеи и театры. Ему казалось, что Гилад наверняка уже одумался, вот-вот вернется домой, и его надо встретить. Он безвылазно сидел в квартире, бродил по пустым комнатам, то и дело прислушиваясь или поглядывая в сторону входной двери: не пришел ли? Но Пеллеон не возвращался.

Регулярно Траун принимал отчеты о том, как продвигаются поиски его мужа. Первым делом, разумеется, проверили маячки «Забавы». Один предназначался для официального отслеживания координат, другой — тайный, который Траун установил на яхте до того, как подарил ее Гиладу, именно на случай похищения. Предполагалось, что Пеллеон о нем не знает. Тайный маячок, вырванный вместе с проводами, с умирающим аккумулятором, нашли плывущим в вакууме на окраине системы Кореллии. Значит, Пеллеон о нем узнал, нашел и выдрал с гневом. «Забаву» отследили по основному маячку до одного из космопортов на планете в Региона экспансии. Маячок нашли выброшенным в утилизатор, а яхта пропала.

Спустя пару недель на нее случайно наткнулся во время патруля звездный разрушитель «Лед Хота». Дизайн яхты был подлинно уникальным, ее описание и голофото были разосланы по всем кораблям флота. Опознать ее не составило труда. Ее втащили тягловым лучом, вскрыли — с огромным трудом, поскольку ее проектировали так, чтобы противостоять именно такому воздействию — но нашли внутри лишь семейку трандошан. Трандошане попрятались по углам и оттуда шипели на имперцев. И никаких следов Пеллеона или экипажа. Капитан Мвиндула, командир «Льда Хота», распорядился допросить трандошан. Те не стали отпираться и признали, что приобрели яхту у одного перекупщика кораблей; возможно, документы на право владения ею подделаны, но они не специалисты, чтобы об этом судить. Трандошан рассовали по камерам, и звездный разрушитель помчался на поиски перекупщика. После ряда приключений найти его удалось. Попыхивая в лицо офицерам вонючей сигарой, этот субъект с мощным телосложением и изрядной наглостью заявил, что он честный коммерсант и «Забаву» приобрел на законных основаниях у приятеля в одном космопорту — выиграл ее у него в карты. Он долго отказывался назвать космопорт и имя приятеля, но имперские дознаватели еще не растеряли хватки. «Честный коммерсант» отправился в камеру по соседству с трандошанами, а корабль полетел дальше. В указанном космопорту звездный разрушитель встретил конкурента в лице корвета «Гордый». Командовавшая корветом капитан Кемин тоже шла по следу «Забавы». Но она начала прослеживать цепочку путешествий яхты с другого конца — с того момента, как яхта покинула Корусант. В камерах на борту «Гордого» томились такие же пассажиры, как у «Льда Хота», — сомнительная с точки зрения закона публика, видевшая «Забаву» или владевшая ею. К ним добавились члены экипажа яхты, которых капитан Кемин кропотливо собирала по разным курортным планетам. Они сообщили следующее: «Забава» благополучно отбыла с Корусанта, но затем Пеллеон сменил курс, доставил экипаж на ближайшую цивилизованную планету, забрал у членов экипажа комлинки, выдал взамен солидную сумму и дал отпуск на две недели вне плана. Адмирал изволил пилотировать яхту самостоятельно. Члены экипажа, не будь дураками, отправились отдыхать. Капитаны Мвиндула и Кемин решили действовать вместе. Они снова допросили всех свидетелей. Вместе им удалось найти недостающее звено в истории перемещений яхты. Они выявили еще много людей и инородцев, которые покупали, продавали, проигрывали, выигрывали «Забаву» в карты. Удивительно, но ни у кого в руках она не задерживалась дольше, чем на один-два дня. Среди этой публики оказался человек, к которому яхты попала первой.

На допросе он твердил:

— Я знал, что с этой яхтой что-то не так, я чувствовал. Но уж больно низкая была у нее цена, и я не устоял. Жадность меня сгубила. Плакала моя репутация честного торговца!

— Не морочь голову. У кого ты ее купил? – строго спросил его Мвиндула.

— Откуда мне знать? У какого-то мужика. Он мне документы не показывал. Хотел продать строго за нал. Ну, а мне что? Хоть натурой пусть берет.

— Что за мужик?

— Почем я знаю?!

— Тебя спрашивают, как выглядел мужик.

— Да на батю моего похож. Старый. Толстый. Усталый. Волосы седые. А, еще усы большие. Я его спросил, мол, неужели на уход за усами денег не хватает, что такую красавицу продает.

— А одет как?

— Да хатт знает! Серая куртка, черные штаны. И сапоги как у вас. Я тогда подумал, что он их с имперца и снял. На голове у него такая черная шляпа, что ли, была, с большими полями. Он как будто горбился, прятал лицо. Когда патруль в космопорту увидел, напрягся весь. Чуть сделка не сорвалась. А лучше бы сорвалась, честное слово!

Капитан Кемин показала торговцу голофото Пеллеона:

— Это он?

Тот недоверчиво посмотрел и пробормотал:

— Может, он, может, нет, хатт знает.

Тогда она достала маркер для рисования по флимсипласту, закрасила форму на снимке, дорисовала большие поля, превратив кепи в шляпу, и снова показала:

— А так?

На лице торговца проступило узнавание, и он воскликнул:

— Да! Точно тот мужик! В форме-то все имперцы одинаковые, кроме тех, у кого сиськи.

Так стало ясно, что Пеллеон продал яхту добровольно и прибыл с ней самостоятельно. Проверили данные с камер наблюдения. На всех Пеллеон находился в кадре один, если только не договаривался о продаже «Забавы». Официальная версия с похищением трещала по швам.

Удалось проследить маршрут Пеллеона до определенной точки. Гилад путешествовал общественным транспортом, делал пересадки, выбирал направление случайным образом. Однако, когда он добрался до небольшого космопорта на ничем не примечательной планете во Внешнем кольце, его след оборвался. Там камер наблюдения оказалось совсем мало, да и то часть из них не работала, и Пеллеон на запись не попал. В пути к этой планете он в очередной раз сменил документы. Пассажир с подложным именем прибыл на планету, но из космопорта не вышел и на другой рейс не сел. На планете его тоже не оказалось.

Расследование зашло в тупик.

Chapter 45 Chapter Text

Ты думал, что умрешь от страсти пылкой.
А время шло. Здорово! Жив курилка!
Рамон де Кампоамор-и-Кампоосорио

Все почести этого мира не стоят одного хорошего друга.
Франсуа Мари Аруэ Вольтер

Все это время Траун жил как в лихорадке. Его сердце то горело огнем гнева, то его сковывал лед предательства. Тоска и уныние опустились на него, словно облако. В квартире Трауна повисла аура мрака и гнева. Слуги не смели приближаться к комнатам, где находился Траун, и наводили там порядок исключительно в его отсутствие. Адъютанты ходили на цыпочках, боялись издать лишний звук, вопреки обыкновению старались не показываться гранд-адмиралу на глаза. Дежурные офицеры заступали на пост с содроганием. Траун сдерживался, чтобы не набрасываться на слуг и помощников почем зря. Но если они плохо исполняли свои обязанности, он тут же замечал это и в хлестких, хотя и не скандальных выражениях, делал замечания. Он позволял себе лишь эту демонстрацию гнева. Он сделался еще более скрытным, чем обычно, да никто и не искал с ним встреч в это время.

Шли месяцы, а о Гиладе не было ни слуху, ни духу. Иногда поступали сведения о том, что там или здесь видели похожего на него человека. Сообщения проверяли на достоверность и показывали голофото Трауну. Каждый раз тот смотрел на голо с надеждой. Но через пару секунд радость в его глазах меркла, он откладывал голо и тихо говорил: «Не он». Поиски продолжались дальше. Чем больше времени проходило с побега Пеллеона, тем меньше была вероятность найти его в ходе розыскных мероприятий. Скорее приходилось полагаться на удачу и сведения случайных свидетелей. Траун отлично это понимал. Он не пытался развеять свою печаль. Однажды слышали, как он прошептал, глядя на парадный портрет Пеллеона в их квартире: «Лучше бы ты убил меня. Выстрел в грудь честнее и лучше, чем смерть от тоски и горя. Ты мог бы убить меня только раз. А без тебя я каждый день умираю сотни раз».

Об этих словах тут же донесли во дворец. Император распорядился, чтобы меддроид провел сканирование организма Трауна и взял у него все возможные анализы. Сказать легко, да сделать трудно. Траун не любил врачей и проходил диспансеризацию строго раз в год. Адъютантам, работавшим на императора, приходилось изворачиваться, лишь бы собрать материал для анализа: копаться в мусоре, собирать волосы с расчески, установить скрытый улавливатель для мочи в освежителе. Но в итоге им все удалось. Результаты исследований не выявили никаких болезней или серьезных отклонений, кроме высоких значений некоторых гормонов, связанных со стрессовыми реакциями, что в текущих обстоятельствах было совершенно естественно. Ознакомившись с результатами анализов, Трасс успокоился и велел оставить брата в покое. В глубине души он торжествовал. Он ведь предрекал, что Пеллеон еще выкинет какой-нибудь фортель, и оказался прав. Теперь он ждал, когда брат признает это, придет и извинится за прежнюю грубость. Мысленно он уже составил обличительный монолог: «А ведь я говорил!».

Но Траун отказывался приезжать во дворец. Каким бы существенным не являлся повод, он отвергал предложения и совершенно не заботился, кто и как на это посмотрит. Напрасно ему напоминали, что на Пеллеоне свет клином не сошелся и нужно продолжать выполнять обязанности члена императорской семьи. Для Трауна время остановилось с того дня, когда он понял, что Гилад его предал. Он без конца перечитывал его записку, будто надеялся извлечь иной смысл из начертанных знаков. И много думал о том, в каком настроении находился Гилад, когда писал эти строки. Был ли он взволнован или напряжен? Сожалел ли? Испытывал ли хоть каплю сочувствия к мужу? Ход времени Траун замечал лишь в связи с памятными для него датами.

Большинство членов кореллианской партии бросились на поиски Пеллеона и в столице почти не показывались. Но как-то раз Гельген Форс зашел проведать начальство. Его усилия по поискам тоже ничего не дали. Несмотря на неудачу, он хотел повидаться с Трауном. Душевное состояние верховного главнокомандующего в последнее время его тревожило — и не его одного. Форс обнаружил, что квартира, где прежде толпился народ, пуста. Вкупе с притушенным освещением и напряженной тишиной это производило давящее впечатление. Отчего-то Форс не осмелился громко объявить о своем приходе. Вместо этого он пошел бродить по комнатам в поисках начальства. Заглянул в кабинет, на кухню, в спальню, но там его не нашел. В конце концов Форс увидел, что Траун сидит на диване в малой гостиной, прижимая к груди китель Пеллеона, и уставился в одну точку перед собой. Вид у него был потерянный. За все годы их знакомства Форс никогда не видел Трауна таким жалким. Нарушать тишину резким восклицанием «Здравия желаю!» казалось ему неправильным. Поэтому Форс прочистил горло, давая знать о своем присутствии. Траун встрепенулся, посмотрел в его сторону и неохотно отложил китель. При пристроил китель на декоративную подушку рядом с собой нежно и бережно, словно живого человека. Он явно смутился, что его застали за таким малодушным занятием как копание в воспоминаниях, и, дабы скрыть конфуз, сказал:

— Я хотел побыть один и отпустил прислугу на день. Если желаете что-нибудь съесть или выпить, наши запасы в вашем распоряжении. В холодильнике есть холодное мясо и фруктовый пирог.

Уже много лет Траун использовал только слова «наш», «нам», «наши», даже если Пеллеона не было рядом. Он слишком привык считать их с Гиладом имущество общим. «Если Гил покинул его навсегда, ему придется отучиться от этой привычки», — подумалось Форсу. От еды и выпивки Форс отказался, но поинтересовался, не налить ли Трауну. У того был вид мужчины, которому не помешает пропустить стаканчик. Впрочем, в последние месяцы у Трауна часто был такой вид. Но пить Траун не стал. Он спросил Форса:

— Что говорят в Адмиралтействе? Есть ли новости о поисках?

О том, что Пеллеон сбежал, а не был похищен, знали только самые близкие друзья Трауна и офицеры, занимавшиеся поисками вплотную, видевшие или допросившие свидетелей. Официальной версией по-прежнему оставалось похищение. Распространять иные идеи запрещалось. Однако ничто не могло помешать людям думать. И о подлинных причинах исчезновения Пеллеона много болтали. Якобы он слишком долго терпел гнев императора и характер Трауна, всю их семейку; ему нелегко было выдерживать упреки императора и оправдания Трауна в том, почему он еще не оформил их отношения официально; в конце концов он решил, что сыт ими по горло, и сбежал. Некоторые полагали, что Траун сказал или сделал нечто такое, что вызвало у Пеллеона неприятие, и он бросил Трауна. Существовала и теория заговора: Пеллеон бросил Трауна, тот убил его — хладнокровно или в порыве отчаяния — избавился от тела, а историю с похищением придумал, чтобы отвести подозрения. Как же тогда быть с экипажем «Забавы», со свидетелями? Экипаж куплен, свидетели запуганы — был ответ. В подобную чепуху Форс не верил и старался не вслушиваться. И он уж точно не собирался пересказывать ее Трауну. Взамен он принялся излагать предположения о том, где, по мнению, аналитиков, могут удерживать Пеллеона, где его следует искать, какой может быть выкуп, не следует ли сменить все пароли в Адмиралтействе и тому подобное.

Гранд-адмирал слушал его, но по выражению лица было заметно, что думает он совсем о другом. Форс оборвал себя на полуслове, и Траун этого даже не заметил. Через пару минут Траун сообразил, что гость замолчал и смотрит на него с сочувствием. В другой день он воспринял бы такой взгляд как оскорбление, но сейчас он расценил его правильно — как знак участия.

— Адмирал, чем еще я могу помочь? — спросил Форс искренне.

— Сегодня тридцатая годовщина начала наших отношений, но его нет рядом, — невпопад ответил Траун. Он посмотрел на разложенный на диване китель, коснулся рукава кончиками пальцев.

О годовщинах, днях рождения Траун никогда не забывал. Он каждый раз устраивал Гиладу и его друзьям грандиозный праздник. За тринадцать лет его воображение так и не истощилось. В этом году Траун готовил нечто совершенно особенное, и все друзья Гилада это знали. Им тоже полагалось внести лепту в организацию мероприятия. Но из-за исчезновения Пеллеона все отменили. Столько денег и усилий на ветер — и ладно бы только это. Траун вкладывал душу, хотел удивить Гилада, отметить с размахом. Вместо праздника ему пришлось встречать этот день в обнимку с брошенным кителем. От такого и обыватель расстроился бы.

— Я не понимаю, что я сделал не так, — глухо, без надрыва произнес Траун.

— Что бы это ни было, я уверен, Гил простит вас. Не волнуйтесь так, поостынет и вернется. А если подобрать достаточно изящное извинение…

— В том и дело, я не знаю, за что мне извиняться. Я не в силах освободиться от Гилада, не в силах даже дышать без него. Свое сердце я окончательно и бесповоротно отдал ему. И не только сердце, как вы знаете. Я дал Гиладу все, чем владел: влияние, звания, должности, титулы, планеты, деньги. Всегда стремился предугадать его желания, сделать ему приятно. Помог его друзьям проявить таланты, обеспечил им достойную жизнь. Я хотел, чтобы он улыбался, чтобы был счастлив. Иногда мне случалось обижать его, но я никогда не делал этого намеренно, со злым умыслом. Я обращался с ним как с величайшим сокровищем галактики. Не знаю, что еще я мог для него сделать. И вот, как он меня отблагодарил.

Траун все перечислял и перечислял, чем облагодетельствовал Пеллеона. Форс с ним не спорил, все это было чистой правдой. Однако он мог бы кое-что рассказать о причинах, толкнувших Гилада на путь столь черной неблагодарности. Конечно, точно он ничего не знал и сформировал мнение на основе личных наблюдений. На происходящее он смотрел со стороны. Изнутри отношений одни и те же вещи могли восприниматься иначе. Пеллеон ни словом не обмолвился о том, что его гложет, но стал неузнаваем из-за нервозности и странной замкнутости. Больше всего пугала в нем постоянная настороженность, готовность к чему-то неизбежному и фатальному. В последние месяцы перед побегом он будто ждал трагической развязки. Форс видел, как ограничена реальная свобода Пеллеона. Гилад не мог выйти из дома или офиса без вооруженной охраны, это его раздражало и мучило. Иногда ему хотелось просто поесть в кафе, послушать выступавших музыкантов вместе с другими посетителями, ощутить некое чувство общности с ними или пойти за покупками в магазин подобно обывателю. Возможности сделать нечто подобное Пеллеон был лишен. Часть его эскорта выдвигалась вперед, очищала для него ресторан или магазин, разгоняла любопытную толпу, и Пеллеону приходилось есть в одиночестве, одному слушать напуганных музыкантов, единственным покупателем бродить между полок с товарами. Никакой радости в таком досуге он не видел. Но прежде, чем отправиться на безрадостную прогулку, Гилад обязан был сообщить Трауну или, если он был занят, дежурному офицеру, куда направляется и как долго там пробудет. Скорее всего, Гилад и так бы все это делал, чтобы Траун о нем не беспокоился. Однако необходимость отчитываться, превращенная из проявления заботы в строгое требование, действовала ему на нервы.

Оставался еще вопрос трат. Пеллеон буквально купался в деньгах. Траун не ограничивал его в тратах и крайне редко задавал вопросы о распределении средств. В то же время он пристально следил за каждым потраченным кредитом. Гилад не жаловался. У него имелись траты, которые он не хотел бы афишировать и раскрывать Трауну. Ему приходилось изворачиваться, придумывать схемы по выводу средств, создавать тайные счета на чужие имена. Форс, как и другие близкие друзья, регулярно оказывался вовлечен в эти схемы. Покупка рвотного являлась мелочью по сравнению с остальным. И Форс проникался сочувствием к другу из-за того, что тому приходится темнить. Он-то отлично знал, куда уходят деньги. Не раз он спрашивал Гилада, как долго он еще собирается ломать комедию. Скрывать такое вечно представлялось ему невозможным. Если бы Гилад объяснил Трауну правду, тот наверняка понял бы и не стал корить его. Но Гилад упрямился, твердил, что еще не время. Форс поражался, как ему удалось сохранить свой секрет на протяжении тринадцати лет.

С вопросом трат была неразрывно связана проблема личных встреч. Пеллеон не мог видеться с кем пожелает и когда пожелает. И прежде всего это касалось тех, кому предназначались тайные выплаты. Вместо Гилада на встречи приходил Форс или кто-то еще из его друзей. Они передавали деньги и приветы, а назад приносили весточки от получателей средств. Эти письма, голофото, сувениры, маленькие поделки, рисунки, несмотря на их сентиментальную ценность, Пеллеон вынужден был уничтожать, дабы Траун их не нашел. И Форс знал, что это дается Гиладу с трудом, требует большого душевного усилия.

Наконец, постоянная опека доводила Пеллеона до исступления. Траун не просто окружил его заботой — он не позволял Гиладу решать хоть сколько-нибудь серьезные вопросы за пределами служебных, не давал ему утруждать себя. Выбор номеров в отелях, блюд в ресторанах, одежды на выход, досуга во время отпуска, марки и цвета спидеров, подарков официальным лицам на праздники и прочих мелочей Траун взял на себя. Гилад получал полностью готовую капсулу для существования, и не всегда она отвечала его желаниям или текущему настроению. Поскольку Траун старался, Гиладу не хватало решимости указать на ошибки или возмущаться, ведь он не хотел прослыть неблагодарным. Из-за стремления обезопасить любимого Траун лишил Пеллеона доблести, инициативности, не дал ему совершить военных подвигов. Когда Форс или другие кореллиане рассказывали, что Траун поручил им очередное важное задание, Пеллеон не мог скрыть зависти. Во время обедов, на балах и вечеринках, в путешествиях Траун ухаживал за Пеллеоном как за малохольной больной девицей или безумным стариком, неспособным ничего сделать самостоятельно. И он не стеснялся таскать Пеллеона на руках при публике, пусть ее и составляли их приближенные. Учитывая возраст и комплекцию Пеллеона, это выглядело не мило, а нелепо. И Гилад это прекрасно осознавал, но ничего не мог поделать. Во всяком случае, вид у него в такие мгновения был не влюбленный, как у Трауна, а глубоко несчастный, и члены свиты предпочитали отводить глаза, дабы еще сильнее его не смущать. Гилад жил самой роскошной жизнью, какую только можно вообразить. Никого в Империи не баловали без меры так, как его. Он пользовался доверием Трауна, снискал его особую милость. Ему завидовали, его обожали, его проклинали, им восхищались, его ненавидели, его ставили в пример. Несмотря на общепризнанный успех друга, Форс часто смотрел на Гилада с сочувствием и думал: «Да что это за жизнь? Как он ее выдерживает?». Похоже, терпение Пеллеона, наконец, лопнуло.

Ничего из этого Форс не сказал Трауну. Он избегал лезть в чужие отношения.

А Траун между тем продолжал носиться со своим страданием, как до этого носился с любовью и преданностью Гиладу.

— Большую часть жизни я провел в одиночестве, — жаловался он. — Уединение я всегда предпочитал обществу друзей или партнера. Все изменилось с появлением Гила. Но вот его нет, и мне не по себе. Пустота комнат давит на меня, тишина оглушает. Откровенно говоря, я думал, кто-нибудь еще из наших друзей придет навестить меня.

— Мы ищем Гила по всем каналам, прилагаем все силы, — уверял его Форс. — Генерал Хестив и сам неделю почти не спит, и подчиненным отдыха не дает. Они просматривают любые сообщения и голозаписи, где может упоминаться Гил. А остальные… Ну, если честно, они немного вас боятся. Многим кажется, что вы захотите сорвать на нас зло из-за Гила.

— Неужели у них сложилось такое низкое мнение обо мне? Если друзья так считают, страшно подумать, как ко мне относятся все остальные. Должно быть, мало я баловал офицеров с Кореллии.

— Дело не в этом. Мы все огромную часть жизни провели при императоре Палпатине. Вы знаете, каким он был и какие порядки завел. От страха нелегко избавиться. Хотя и я, и остальные знают, что своим нынешним положением мы полностью обязаны вам. И мы очень вам благодарны.

— Забудьте. Все, чего добились члены кореллианской партии, они добились своим трудом и талантом. Я просто немного вам помог. Если бы в свое время Палпатин не давал мне ответственных поручений, а потом и Трасс не добивался для меня нужных должностей, я мог бы всю жизнь провести на задворках Империи, служить на какой-нибудь канонерке и никогда не проявить себя.

Форс состроил недовольную гримасу. Он сильно сомневался в том, что Трауна удалось бы затмить и оставить в безвестности. Себя он не считал такой же яркой личностью. Как многие друзья и знакомые Пеллеона, Форс без больших трудов продвигался в чинах благодаря его покровительству. Нельзя этого одобрять, однако же и никакой большой беды от того не было. Траун ни в чем его не обвинял, но в его устах такие слова звучали обидно.

Траун смотрел на него со странным выражением, будто сквозь Форса вглядывался в кого-то другого. Его пронзительный взгляд заставил Форса опустить глаза.

— Не обижайтесь, Ген, — тихим, но тем не менее повелительный голосом произнес Траун. — Просто мне сегодня грустно. Разлуки с Гилом всегда давались мне тяжело. Природу моих чувств к нему трудно описать привычными кореллианам терминами. Некоторые чиссы способны, скажем так, испытывать очень глубокие чувства к своим возлюбленным. Иногда эти чувства могут становиться не совсем здоровыми. Тогда любовь приносит не только счастье, но и страдание. Даже пара дней, проведенных вдали от партнера, кажутся мучительными. Отсутствие Гила сейчас причиняет мне настоящую боль. Я не говорю о душевных страданиях — эта боль для меня реальна, она ощущается на физическом уровне. Она постоянно со мной, ноет в костях, сковывает мышцы, пульсирует в голове. Так случалось и раньше, когда нам с Гилом приходилось разлучаться из-за несовпадения рабочих графиков и во время хейпанской кампании, но никогда еще боль не была такой сильной.

Форс, которому довелось испытать свою долю любовных страданий, его понимал.

— А Гил знает об этом? О том, какие страдания вы испытываете в его отсутствие?

— Нет, не думаю. Я никогда не говорил об этом, чтобы его не расстраивать. Вы знаете, какой он. Гил по полгода может переживать, что доставил кому-то неудобство или поставил кого-то в неловкое положение. Или я просто себя утешаю. Он хорошо меня знает, изучил язык моего тела, — Траун улыбнулся отрешенной улыбкой. — К примеру, Гил может определить, что я голоден, по моей походке или понять, что я недоволен докладчиком на заседании, по тому, как я держу стилос в руке. О том, что я болен или утомлен, он иногда узнает раньше меня.

Честная физиономия Форса выражала искреннее и неприкрытое недоумение, чувствовалось, что ему удивительно слышать подобное.

— Думаю, вам стоит поговорить с ним об этом, когда он вернется, — сказал он.

— Вы действительно считаете, что он вернется?

— Безусловно. Потому что он вас любит. Что бы он не настрочил в записке, он любит вас больше всего на свете. Наверное, даже больше Империи и народного блага, просто стесняется в этом признаться. Когда Гил докажет себе или вам то, что он там пытается доказать, он вернется. Неужели вы в нем сомневаетесь?

— Я люблю кореллиан не только за вашу исполнительность, смелость и неординарное мышление, но и за упорство, и за приверженность определенным моральным принципам, и за силу воли. Некоторые ваши поступки даже я не в состоянии предсказать. И в Гиладе эти черты определенно нашли самое яркое выражение.

Спустилась ночь, а они все говорили о Пеллеоне и никак не могли расстаться, Траун перебирал разные связанные с ним случаи. Под конец они почувствовали такую общность, что Форс решился намекнуть Трауну: с его стороны неплохо было бы дать Гиладу больше свободы в будущем. Но Траун его не понял. Он-то считал, что делает все правильно и заботится в супруге, как обещал. Тогда Форс понял, что обсуждать это бесполезно. Немудрено, что Пеллеон сбежал. Странно, что он не сделал этого раньше.

Chapter 46 Chapter Text

Мне все время кажется, что наши взаимоотношения
подобны химической реакции: они как бы вне нас и от нас не зависят.
Хулио Кортасар

Как совместить любовное томление
С одышкой, геморроем и давлением?
Григорий Гаш

Пеллеон отсутствовал на Корусанте уже больше семи, и Трауну стали намекать, что недурно бы ему назначить нового заместителя — так, на всякий случай, а то мало ли что. Почему бы ему не приглядеться к адмиралу А или Б? Траун с гневом отклонял все кандидатуры. Он заявил, что в качестве заместителя видит исключительно Пеллеона и не желает смущать покой адмиралов А, Б и прочих букв алфавита, поскольку, когда Пеллеон вернется — а он непременно вернется — им придется покинуть пост. Новые имена появлялись и исчезали, но решение Трауна оставалось неизменным.

И вот однажды в специальные штаб по поискам Пеллеона пришло письмо с приложением голофото. Некая домовладелица в городе Бикснард, что на планете Исгарот, которую не на каждой карте Внешнего кольца разглядишь, сообщала, что у нее вот уже четыре месяца снимает квартиру некий мужчина, похожий на адмирала Пеллеона. Ей самой не нужны деньги, но вот ее сыну, которому не даются чины, повышение на три ранга не помешает. К письму женщина прилагала три криво снятые голофото. Очевидно, делались они тайно. На них был запечатлен плотный мужчина среднего роста с темно-каштановыми волосами, усами и бородой. На первый взгляд в нем не было почти никакого сходства с Пеллеоном. Сообщение домовладелицы чуть не отправили в корзину, но как раз незадолго до того Траун строго приказал проверять каждое обращение. С помощью компьютерных программ у мужчины с голофото убрали бороду, а усы и волосы сделали седыми. Теперь сходство с Пеллеоном явно прослеживалось. Среди членов штаба завязалась дискуссия. Одни говорили, что все старики в чем-то похожи друг на друга, что обработанные на компьютере голо не может считаться доказательством, что стыдно идти к Трауну с таким сомнительным материалом. Другие уверяли: раз Траун так озабочен исчезновением своего фаворита и велел им проверять все обращения, то пусть полюбуется на результат работы. В итоге вторые победили первых, и начальник штаба отправился к Трауну с голофото и рассказом домовладелицы. Он почтительно подал Трауну исходные снимки. Поскольку он принадлежал к лагерю тех, кто считает доказательство недостаточным, он придержал обработанные голо.

Стоило только Трауну опустить взгляд на снимок, как глаза его сверкнули, и он произнес с абсолютной уверенностью:

— Это он.

Начальник штаба был потрясен. Он знал Пеллеона, хотя и не очень близко, но не признал в бородатом мужчине адмирала флота. Он еще что-то мямлил о сомнениях, о проценте сходства, о компьютерной обработке, как Траун начал собираться в путь, отдавать распоряжения о подготовке «Химеры» к отлету.

— Почему вы еще здесь? — прервал его Траун. — Отправьте на Исгарот ближайшую оперативную группу. Пусть поговорят с домовладелицей и понаблюдают, узнают, чем адмирал занимается, один ли он. Подчеркните, что им категорически запрещено взаимодействовать с адмиралом Пеллеоном, разве что ему будет грозить прямая опасность. Я сам поговорю с ним.

Уже в дверях Траун добавил:

— И направьте мне информацию о домовладелице и ее сыне, какая у нас есть. Я ознакомлюсь по пути.

Начальник штаба вернулся в свое подразделение как в воду опущенный и выполнил все, что велел Траун. Он также распорядился, чтобы оперативная группа из ближайшего сектора прибыла на место и тепло встретила верховного главнокомандующего, когда он прилетит.

Уже очень давно Траун не требовал выжимать из своего флагмана все, на что способен гипердвигатель. Он очень спешил. Но ведущие к Исгароту гиперпространственные маршруты были крайне запутанны, и капитан Квентон не рисковал срезать углы по пути. В итоге дорога туда заняла без малого две недели. При каждом выходе «Химеры» из гиперпространства поступали сообщения от оперативной группы, из штаба, от командиров кораблей в близлежащих секторах. Последние рвались в бой. Если бы похитители адмирала Пеллеона задумали дать бой, они готовы были принять вызов и поддержать «Химеру». Внешне Траун сохранял свою обычную невозмутимость, но внутри у него все горело. Как бесконечно долго тянулись для него часы перелетов! В какой лихорадке, тревоге и надежде он их проводил! Он перебирал варианты того, где организовать встречу, с чего начать разговор, как себя держать и так далее. Гнев, счастье, обида, любовь, предвкушение переплелись между собой и разрывали его непривычное к буйству страстей сердце. Члены оперативной группы регулярно присылали ему голофото подозреваемого. И на каждом он узнавал мужа. Гилад мог изменить цвет волос, но это, несомненно, была его улыбка, его глаза, именно так он жмурился от солнца, так сидел, так ходил. Во вторую очередь Траун уделял внимание содержанию снимков.

Так чем же занимался адмирал Пеллеон? Обедал в дешевых кантинах. Слушал бездомного музыканта в парке и подавал ему милостыню. Гулял. Ходил на местный сельский рынок сам, а потом, задыхаясь под весом продуктов, нес сумки домой. Вокруг него находились люди и инородцы, но он был всегда один и, похоже, нисколько не тяготился одиночеством. Сердце Трауна пронзила ледяная игла, когда ему пришло на ум, что Гилад вовсе по нему не скучает, пока он сам мечется в агонии и беспокоит и без того занятой персонал. На снимках Пеллеон выглядел не счастливым и не грустным, скорее умиротворенным. Вместе с тем Траун не мог не отметить его бледность и утомленный вид. На Исгароте наступила зима. Климат на планете был не слишком суровым, но Пеллеон в толстой теплой куртке казался измотанным холодом. Несмотря на то, что зимняя одежда скрывала его фигуру, Трауну показалось, что Гилад немного похудел. Траун не в силах был понять, зачем Гилад сбежал, почему выбрал эту планету, еще и на зимний период, ведь он так любил тепло, пляжи, солнечный свет. Больше всего Траун корил себя за то, что не уследил за мужем. Порой он до боли сжимал в кулаке обручальный браслет Пеллеона, представляя, как снова наденет его на любимую руку, и они вернутся домой вместе. Впрочем, альтернативные варианты развития событий он тоже рассматривал. Он представлял, как они встретятся, как с первого взгляда ощутят, что в обоих растет и становится неудержимым возбуждение. Тогда бы Гилад признал, что совершил ошибку. И после этого они в один и тот же миг в забвении прошлого бросились бы друг к другу в объятия, целовались до тех пор, пока им не начало бы казаться, будто они лишаются чувств. Их тут же охватила бы прежняя страсть, ими овладела бы одна неотступная мысль о наслаждении и постоянном утонченном искушении. Умом Траун понимал, что подобные фантазии не имеют ничего общего с реальностью. Но ничто не могло помешать ему мечтать. Свои прежние мечты он регулярно претворял в жизнь.

«Химера» вышла из гиперпространства в звездной системе по соседству с той, где находился Исгарот. Остаток пути Траун проделал на небольшом торговом судне. Он и экипаж переоделись в гражданскую одежду и имели при себе поддельные документы. Процедура экстракции адмирала Пеллеона должна была пройти незаметно. В городском космопорту Трауна встретили двое членов оперативной группы. Они отвезли его к дому в спальном районе города. Их окружали темные дворики, переулки, высокие дома с балконами, наступающие друг на друга, словно сражающиеся за каждый клочок земли под ними. В одном из таких домов обитал Пеллеон. Оперативники указали на окна его квартиры. На город спускался вечер, и в окнах горел свет. Спидер припарковали на безопасном расстоянии, чтобы Пеллеон не смог его заметить. Трауну представили отчет о ежедневной активности Пеллеона. Как на Корусанте, Гилад оставался человеком привычек. Вставал он примерно в одно и то же время, в одни и те же дни носил одежду в прачечную неподалеку, в одни и те же дни ходил за покупками. Он гулял сходными маршрутами и нечасто вносил разнообразие в повседневную рутину: иногда посещал голотеатр, местный художественный музей, музыкальные кафе. Порой мог порадовать себя доставкой вкусной, но не самой полезной пищи из кантины в соседнем квартале.

Раньше Пеллеон жаловался на скуку и рутину службы, но с появлением в его жизни Трауна стал мечтать об определенности. Ни один его день в должности заместителя верховного главнокомандующего не походил на другой. Он никогда не знал, чего ожидать: тихого совещания со спокойным обменом идеями или разоблачения государственной измены, бала с танцами или обеда с попыткой отравления. Трауна такая жизнь вполне устраивала, но Пеллеону она со временем надоела.

Читая распорядок дня Гилада, Траун вспомнил, как тот много раз отмечал неопределенность в расписании и, следовательно, в жизни. Прежде он отмахивался от этих слов как от обычного брюзжания. Каждый мог иногда побухтеть о неблагодарной работе, в том числе и сам Траун. Но он не боялся неожиданностей, а Гиладу экспромты за тринадцать лет надоели.

Вечер вступил в свои права. На улицах зажглись фонари. Оперативники не торопили Трауна, только упомянули, что для него забронирован номер в лучшем отеле города и пара квартир на выбор. А Траун все смотрел на окна Пеллеона. Он никак не мог заставить себя уехать с этой улицы. Ему не хотелось проводить ночь одному в незнакомом отеле или чужой квартире. Слишком сильно он истосковался по Гиладу, чтобы спать без него еще хоть раз.

На другом конце улицы появился доставщик еды на свупе. Траун, как и оперативники, его заметил.

— Давайте отъедем, пока он не заметил наш спидер? — предложил один из оперативников.

— Мы так часто здесь дежурили, что все доставщики нас уже знают, — парировал другой.

В распорядке дня Пеллеона около информации о доставке еды стояла приписка, что он прибегает к ней, когда погода стояла особенно сырая или ветреная.

— Думаете, этот доставщик едет к адмиралу Пеллеону? — поинтересовался Траун.

— Скорее всего так.

Пока они это обсуждали, доставщик уже доехал до дома, где жил Пеллеон.

— Выдвигаемся, — скомандовал Траун и вышел из спидера прежде, чем его успели остановить.

Натянув на лоб шапку и подняв воротник пальто, он зашагал к дому. Оперативникам ничего не оставалось, кроме как следовать за ним.

А доставщик в это время пристроил свой свуп между припаркованными у дома спидерами, взял пакет с едой и, насвистывая, подошел к подъезду. Он нажал несколько цифр на кодовом замке на двери, объявил о себе, и дверь подъезда открылась. Доставщик вошел в подъезд и не заметил, как за ним в открытую дверь проскользнули еще трое мужчин. Они вместе с ним вошли в турболифт, нажали кнопку верхнего этажа, затолкали его в угол. Только доставщик потянулся к панели управления турболифтом, чтобы выбрать нужный ему этаж, как один из мужчин достал бластер и направил на него. Доставщик перестал свистеть, руку прижал к себе и уставился на оружие с непониманием. Денег у него с собой было совсем мало. Разве что еда представляла собой некоторую ценность, но трое окруживших его мужчин были слишком хорошо одеты, чтобы дойти до грабежа ради еды. Пока один держал его на мушке, другой проверил указанный на бирке на пакете с едой адрес доставки и кивнул.

— Снимай куртку и кепку, — велел один из мужчин, показавшийся доставщику панторанцем в солнцезащитных очках.

Не успел доставщик подумать, зачем панторанцу очки от солнца вечером, еще и посреди зимы, и зачем раздеваться, как тот скинул свое дорогое пальто и бросил на руки тому, кто проверял адрес на бирке.

— Э-э-э, мужики, вы чего удумали?! — крикнул доставщик. — Я человек маленький, но в жопу не дам даже под дулом бластера. Возьмите лучше деньги.

— Сказано тебе, снимай, — державший оружие качнул бластером. — Никому твоя жопа не нужна.

Хотя доставщик не полностью ему поверил, но куртку и кепку снял и отдал панторанцу, очевидному главарю их банды. Куртка оказалась панторанцу узка в плечах и в рукавах, и он небрежно набросил ее, не застегивая. Затем он надел кепку, натянул ее поглубже, чтобы козырек скрыл лицо, повернулся к подельникам. Он кивками подтвердили, что выглядит он сносно. После этого панторанец забрал пакет с едой. Доставщик вяло возразил, что начальник из его зарплаты вычтет стоимость этого заказа. Но тут турболифт остановился на верхнем этаже. Доставщику впихнули в руку горсть кредитов, выставили из кабины, велели убираться поскорее и никому ни о чем не рассказывать. Двери турболифта закрылись, и он уехал вниз, а ошарашенный доставщик еды остался стоять на лестничной площадке, сжимая в руке кучку денежных чипов с высоким номиналом.

— Ну ни хрена себе у мафии нынче ролевые игры пошли, — пробормотал он. — И зачем им мое шмотье?

Кепка и куртка понадобились Трауну для маскировки. На них был налеплен логотип и название кантины. Людей и инородцев в подобной одежде Траун видел несколько раз, пока они ехали по городу. На доставщиков еды не обращали внимания по всей Империи. Иной раз их без лишних вопросов пропускали туда, куда посторонний не смог бы попасть даже с оружием. Вместе офицеры спустились на этаж, на котором находилась квартира Пеллеона. Оперативники остались ждать у турболифта, а Траун пошел по коридору к нужной двери. Около нее он остановился, опустил голову, чтобы во встроенную дверную камеру стала видна только кепка с логотипом кантины, и нажал на звонок.

Через пару минут жилец открыл и произнес:

— Сегодня вы не очень торопились.

Если из-за бороды или темных волос Пеллеона еще можно было принять за другого, то его голос остался прежним. Траун узнал его сразу. Ошибки быть не могло. Траун поднял голову, показал свое лицо.

У Гилада от изумления округлились глаза. Он выронил денежный чип, который сжимал в руке. На секунду он остолбенел, но затем совладал с собой. Его рука метнулась к кнопке закрытия двери внутри квартиры.

Но Траун оказался быстрее. Он перехватил руку Пеллеона, втолкнул его в квартиру и сам запер дверь.

— Ты правда думал, что сможешь скрыться от меня? — сказал он. — Наши сердца связаны навеки. Я везде тебя найду.

Пеллеон вдруг сник и оставил попытки сопротивления. Он как-то обмяк в руках, и Траун смог прижать его к себе.

— Никогда больше не оставляй меня. Не смей… Без тебя я сойду с ума.

Сначала Трауну казалось, что он не сможет сдержать свой гнев, и ударит Пеллеона. Они так много лет были вместе. Траун так сильно его любил, заботился, ничего для него не жалел. И как же Гилад его отблагодарил? Бросил все и ушел. Позорище. В самом деле, что за шутки такие? Разве он — капризная юная барышня, чтобы сбегать из-под венца? И ладно бы просто ушел. Столько народу из-за его глупой выходки пришлось побеспокоить. Если бы подробности просочились в прессу, стыда бы не обрались. Но, увидев Пеллеона снова, его побледневшее лицо, его исхудавшую фигуру Траун понял, что ни за что не сможет поднять на него руку, даже если он того заслуживал. Утихший гнев заменило сочувствие к его невзрачному виду и многолетняя нежность к этому человеку. Как мог Пеллеон отказаться от своих роскошных имений, спидеров и яхт и жить в такой бедненькой обстановке? Траун не цеплялся за вещи, но, имея выбор, всегда предпочитал лучшее и комфортное.

— Как бы я хотел никогда не разлучаться, — пробурчал Гилад куда-то в район основания шеи Траун. — Но мы не должны видеться, Рау. Даже тайком. Рано или поздно Трасс узнает. Ты сам знаешь, до чего он дошел. Я — его подданный, и он может сделать со мной что пожелает, не оглядываясь на тебя.

— Тогда сделаем так, чтобы ты больше не был его подданным.

— Ну как мы…

Траун отстранился немного, поднял за подбородок лицо Пеллеона и сказал, глядя ему в глаза:

— Объявим о нашем браке. Хватил лжи, хватит тайн. Трасс не тронет члена семьи.

— Мы это уже обсуждали. Это невозможно, он не позволит.

— Я найду способ. Доверься мне. Трасс упрям, но я еще упрямее. Худшее, что он может сделать, это удалить меня от двора и отправить в почетную ссылку — таково наказание за брак без дозволения императора. Тем лучше. Улетим подальше от Корусанта, где никто нам не помешает, и будем жить только друг для друга. Я выйду в отставку и отрекусь от семьи, стану обычным гражданином Империи. Переедем куда захочешь, денег нам хватит до конца жизни. Если Трасс арестует мои счета, продам коллекцию произведений искусства. Если он и до нее доберется, пойду курьером работать, чтобы нас обеспечить.

— А как же защита Империи и Доминации чиссов? Как же Чужаки Издалека, о которых ты столько мне рассказывал? – вырвалось у Гилада.

— Когда они станут проблемой, Трассу придется вернуть меня ко двору и признать наш брак.

— Пока он дойдет до этой мысли, погибнут тысячи разумных существ.

— Их кровь будет на руках Трасса.

Пеллеон удрученно покачал головой, выбрался из объятий Трауна и мрачно произнес:

— То, что ты описываешь, — просто фантазии.

— Все планы сражений и военных кампаний начинаются с фантазий. Претворить их в жизнь — задача полководца. Это работа для нас.

— Не знаю, Рау. У меня плохое предчувствие насчет этого плана. Нет, хватит с меня оскорблений при дворе и в Адмиралтействе. Я долго сносил их ради тебя, но больше не могу.

Гилад отошел от него, тяжело опустился на стул в маленькой кухне-гостиной. Траун последовал за ним, сел рядом и, взяв его за руки, принялся уговаривать:

— Когда наш брак станет официально признанным, уже никто тебя не оскорбит. На могиле твоих родителей я поклялся сделать все для твоего счастья, но сейчас вижу, что сделал недостаточно, иначе мы бы не оказались в такой ситуации. Но еще не поздно это исправить. Я обещал жениться на тебе, чего бы мне это не стоило. Пора сдержать слово. Если император станет нам мешать, у нас появится новый император.

Пеллеон вздрогнул и затаил дыхание. Он вырвал ладони из рук Трауна.

— Рау, ты что?! Уж не собираешься ли ты?.. Мне даже страшно это произнести.

— А мне — нет. Пока тебя не было рядом, я многое обдумал. Если Трасс попытается аннулировать наш брак, я заставлю его отречься от престола в пользу Тамиса и отправиться жить в тишине и покое на Биссе.

— Он будет сопротивляться. Он скорее умрет, чем отречется.

— Я постараюсь избежать этого всеми силами, но не отступлю от плана. Если дойдет до кровопролития, Трассу некому будет винить, кроме себя и своего упрямства. Его поддерживают только несколько адмиралов далеко не первого порядка, их я быстро смету с игровой доски.

— Война — это именно то, чего я пытался не допустить своим уходом. Прости, Рау, но я не могу.

— Тогда только Трасс?

— Он же наш правитель! И твой брат! Неужели ты без колебаний убьешь его?

Траун потер висок, будто почувствовал болезненный укол. На его лицо будто набежала тень. Он вздохнул, подыскивая довод, который бы убедил Гилада, что все будет хорошо.

— Мой брат, он… — не закончив фразу, Траун опустил взгляд с выражением мрачной суровости, свойственной его характеру. — Когда бы я еще мог так его называть, я бы не решился действовать. Но посмотри, что ревность и власть сделали с ним. Все достоинства его характера незаметно исказились. Ты не так близко его знаешь, видел лишь фасад, его публичное лицо, но, поверь, мне хорошо видна разница между Трассом и императором. Его стойкость превратилась в упрямство, любовь ко мне — в исключительное желание обладания. Красивая наружность, молчаливая задумчивость, аура таинственности и величия, испытующий взгляд, надменная учтивость стали блестящими завесами, за которыми он искусно прячет свои недостатки. Он сделался для меня чужим, практически незнакомцем. Довольно о нем. Я обозначил наиболее вероятные варианты развития событий. Подумай. Выбирать тебе, но помни: я не уйду, не откажусь от тебя.

— Вот уж не думал, что мы дойдем до того, что ты сначала принудишь меня к браку, а потом и к военному перевороту.

Траун расплылся в надменной улыбке:

— Гил, ты же меня знаешь. Я всегда добиваюсь нужного результата.

— Раз выбора у меня нет, пожалуй, вернуться с тобой и уговорить императора — самый лучший вариант. Только прошу тебя, не начинай новую войну. Делай что хочешь, только сведи жертвы к минимуму.

— Это мой главный жизненный девиз.

Пеллеон тяжело вздохнул и с сомнение покачал головой.

— Хочешь чаю или кафа? — спросил он.

— Нет, спасибо. Я хочу поскорее забрать тебя отсюда.

— Сперва мне нужно собрать вещи.

— Гил, оглянись вокруг. Здесь нет ничего ценного.

— Для тебя, но не для меня.

— Раз ты так хочешь, я пришлю кого-нибудь собрать твое имущество. Давай поскорее вернемся домой. Это место… — Траун широким жестом провел по воздуху, охватив всю крошечную квартиру со скромным ремонтом, низким потолком, далеко не новой мебелью, — оно подавляет. Не понимаю, как ты продержался здесь так долго.

В этих словах не было ничего обидного, но в том, каким тоном они были произнесены, Пеллеон распознал критику собственного дурновкусия. Только провинциал с вульгарными вкусами мог поселиться в подобном жилье и не испытывать недовольства. Гилада это задело, хотя он и не подал виду. Он никогда не скрывал, что скромные дома и квартиры ему милее помпезных дворцов. «Почести — свет, приносящий беды, тень куда надежнее», — гласила кореллианская поговорка. И Пеллеон сполна познал ее правоту. Он позволил Трауну выставить себя перед всем миром, вытащить на свет. С тех пор он не знал ни дня покоя. О том, как удобно быть простым обывателем, он снова вспомнил здесь, на Исгароте.

Набросив куртку, Пеллеон собрался уходить, но Траун придержал его за локоть.

— Ты кое-что забыл, — сказал Траун и извлек из кармана брюк обручальный браслет.

Пеллеон покорился — вследствие давней привычки — позволил снова надеть его на себя. Сей жест, несомненно, много значил для Трауна. Он воображал, что они вернулись назад в прошлое, когда он надел этот браслет на Гилада на утро после их первой брачной ночи. Однако, когда он застегнул замок, у Пеллеона сделалось такое лицо, точно на его запястье защелкнули наручники. Траун с трудом сдержал удовлетворенную улыбку. Взгляд Пеллеона был очень серьезным, и он не стал пока что уточнять причину, а то Гилад, чего доброго, передумает. Но в душе Траун ликовал. Вместе они вышли из квартиры. Оперативники встретили их у турболифта и проводили к спидеру.

До полуночи по местному времени Траун и Пеллеон уже прибыли на борт «Химеры». Попадавшиеся на пути офицеры салютовали Пеллеону, но никакая выучка не смогла избавить их от желания пялиться. Каждый смотрел на аккуратно подстриженную бороду Пеллеона, на его крашенные волосы и усмехался про себя: «Вот ведь седина в бороду, а бес в ребро! Как у некоторых кризис конца жизни проходит!». Никто не посмел сказать этого прямо, ни словом, ни взглядом, ни жестом не выразил заместителю главнокомандующего неуважение. Но мысли людей были так ясны, будто были изложены в письменном виде.

Непривычно, но Пеллеон попросил отдельную каюту. Его желание поставило в тупик капитана Квентона. Он, как все, привык, что Траун и Пеллеон жили вместе. Но приказ начальства есть закон, и капитан выделил Пеллеону самую роскошную из гостевых кают. Траун проводил туда мужа, и Пеллеон закрыл дверь у него перед носом. Гилад объяснил это тем, что ему нужно время смириться с создавшимся положением, заново привыкнуть к Трауну и к жизни на военном корабле. Со своей стороны Траун расценил это как наказание за то, что заставил Пеллеона вернуться не совсем добровольно. «Раз так, то начнем все сначала, и я снова тебя завоюю», — подумал он. Первым порывом Трауна было снова воссоединиться с Пеллеоном, снова взять его и обладать им в полной мере, как раньше, возобновить страсть во всем ее блеске и со всем ее опьянением. Но он смирил свои желания. Пускай пока пришлось подождать, он смотрел в будущее с надеждой и ликованием. Траун попросил капитана Квентона не торопиться в столицу и идти на малом ходу. За время пути он рассчитывал уговорить Пеллеона не глупить и принять с честью выпавшую ему на долю судьбу.

Но перед отправлением к Корусанту предстояло завершить еще одно маленькое дело. Траун пожелал увидеть того, которому обязан своим вновь обретенным счастьем. Везти на «Химеру» домовладелицу, женщину немолодую, ему не хотелось, дабы не подвергать ее дополнительному волнению. Поэтому он пригласил ее сына, лейтенанта Фальфалида. Тем более, что служил лейтенант неподалеку, в военной части в соседней звездной системе. Его доставили на борт незамедлительно. Фальфалид оказался из числа так называемых «залежалых» лейтенантов. Ему шел уже тридцатый год, и по выслуге лет он должен был получить хотя бы чин капитана. Но что-то его удерживало: то ли его нервозность (перед Трауном он дрожал, точно лист на ветру), то ли его происхождение. Фальфалид являлся полукровкой, наполовину митролом. От волнения его бледные недоразвитые кожаные выросты вокруг жабр трепетали, что производило не самые приятное впечатление. Лейтенант казался смертельно бледным, а в моменты, когда кровь приливала к лицу, его кожа приобретала легкий голубоватый оттенок. Очевидно, Фальфалид не имел ни малейшего представления о том, почему его вызвали на ковер к самому высокому начальству. О каких-то мелких ошибках он, может, и вспомнил в тот момент, но явно не счел их заслуживающими высочайшего внимания. Траун указал ему на стул напротив своего стола, положил перед ним аккуратно упакованные денежные чипы и ранговую пластину подполковника и произнес:

— Вчера адмирал флота Пеллеон благополучно вернулся к нам. Как и было обещано, десять тысяч кредитов и троекратное повышение в звании. Поздравляю.

— Благодарю, ваше высочество. Но я не понимаю, какое отношение имею к этому делу, — Фальфалид покосился на деньги и ранговую пластину, но не посмел их тронуть.

— Вы, возможно, никакого отношения и не имеете, а вот ваша почтенная матушка проявила бдительность и исполнила свой гражданский долг.

И Траун кратко поведал о письме, о проверках, о том, что донос оказался правдой. Он говорил спокойно, но каждое слово несло в себе убийственную силу. Любопытно было наблюдать за тем, как меняется цвет и выражение лица Фальфалида по мере развития рассказа. Его кожа пошла пятнами, которые из нежно-голубых становились синими. Он больше не смотрел на деньги, напротив, всячески избегал их. Дрожавшие кожные выросты прижались к голове. Когда Траун закончил, он подвинул денежные чипы и ранговую пластину ближе к краю стола, дабы Фальфалиду было легче их забрать. Но Фальфалид вдруг отодвинул их и произнес без малейшей заминки:

— Оставьте это, пожалуйста. Моя мать, может, окончательно потеряла голову от безденежья, но моя честь еще при мне, и я не запятнаю ее доносами.

Лейтенант рассказ следующую историю. Хотя Фальфалид не жил постоянно с матерью, но определенно был в курсе ее дел. Несколько месяцев назад он приехал к ней в отпуск и занимался ремонтом в одной из ее квартир. Пока он балансировал на лестнице с рулоном обоев в руках, в квартиру вошел человек, желавший снять угол. Мать Фальфалида решила, что не дело говорить с клиентом на пороге, завела его в квартиру на кухню и принялась выспрашивать, какого рода жилье он ищет. Тут как на зло Фальфалиду захотелось пить. Он слез с лестницы, зашел в кухню, налил себе воды и мельком глянул на посетителя. Он без колебаний узнал Гилада Пеллеона, чье голофото висело в рамке рядом с портретом Трауна, в кабинете его командира, в армейской столовой и многих других местах. Не помогли скрыться ни перекрашенные в темный цвет волосы, ни щетина на лице. Фальфалид знал, что Пеллеона ищут по всей Империи. Лейтенант поклялся Трауну, что адмирал явился в квартиру по своей воле. Фальфалид настоял на том, чтобы показать Пеллеону свободное жилье, забрал у матери ключ-карты, завел его в первую подвернувшуюся квартиру, дал понять, что узнал его, и спросил, как адмирал флота оказался на Исгароте. Он опасался, как бы не вышло скандала. А Пеллеон ответил, что шум со временем уляжется, что он устал от жизни в верхах власти, что ему требуется время, чтобы разобраться в себе. И попросил о приюте по всей форме вежливости, принятой на Исгароте. Право гостя считалось священным. Фальфалид не посмел его выдать и матери строго-настрого велел молчать. Ее хватило на четыре месяца.

За это время их семейный доход упал, поскольку жильцы из нескольких квартир съехали и никак не удалось найти новых. А Фальфалида обошло очередное повышение по службе. Он пришел к командиру части объясниться по этому поводу. Тот прямо ответил, что срать он хотел на то, какие идеи толерантности Траун толкает на Корусанте — пока он жив, сын шлюхи, связавшейся с инородцем, никакого повышения не получит. Командир части на здоровье не жаловался и мог просидеть на своей должности еще лет двадцать, а то и тридцать. Фальфалид сообразил, что при таком раскладе выйдет в отставку лейтенантом с соответствующей пенсией, и приуныл. В расстроенных чувствах он рассказал матери о карьерных перспективах, и материнское сердце не выдержало. Она приняла решение помочь сыну и обогатиться одним махом, потому и написала донос на Пеллеона. Зная, что сын этого не одобрит, она ничего ему не сказала, иначе он бы ее отговорил. И теперь Фальфалид не хотел, чтобы у Трауна или Пеллеона сложилось неправильное впечатление о нем, его матери или гостеприимстве на Исгароте. Он закончил, и в кабинете установилось молчание.

Нежелание выдавать гостя шло вразрез с верноподданичеством, пусть его в какой-то мере можно оправдать с точки зрения морали. Сведения о нетерпимости к инородцам в военной части требовали расследования. Траун попросил Фальфалида рассказать подробнее, справился об имени командира, поинтересовался, какова атмосфера в части, сколько там служит инородцев, как к ним относятся солдаты и офицеры, сделал ряд пометок в падде. Со слов Фальфалида картина складывалась самая что ни на есть отрицательная. Обычно считалось, что на окраинах Империи к инородцам относятся лучше, чем в центре, что их там больше и там им живется легче. При Палпатине к окраинным секторам относились как к своего рода гетто для инородцев. И сектор, где находился Исгарот, не являлся исключением. Тамошние высшие чины каждые год отчитывались о высоком проценте принятых в военные академии инородцев, об успешном их призыве. Но воинская часть, куда попал Фальфалид, была далека от этого благостного образа. Когда у командира имелся выбор, он отдавал предпочтение чистокровным людям. Если выбора у него не было, он устраивал навязанным ему инородцам такой ад, что они сами начинали вскоре молить о переводе: хоть с понижением в должности, хоть в менее элитные подразделения, хоть к хаттам на кулички — лишь бы прочь отсюда. Фальфалид продержался дольше многих, поскольку возможность часто навещать мать компенсировала моральный ущерб от несения службы. Ситуация представлялась ему безнадежной, и он порой задумывался о том, чтобы не тратить зря время и выйти в отставку раньше срока без выходного пособия. Разговор с Трауном убедил его не торопиться.

Траун пообещал подобрать ему более подходящее место службы. Как не печальна история лейтенанта Фальфалида, его больше тревожил тот факт, что где-то еще находятся такие ярые ненавистники инородцев и занимают командные должности. Это уже не вопрос чести мундира, а вопрос готовности Империи противостоять врагу, вопрос единства народа и вооруженных сил.

До того, как «Химера» ушла в гиперпространство, на Корусант улетел приказ о формировании комиссии для проверки указанной военной части вообще и деятельности ее командира в частности. Особое внимание предписывалось уделить тому, как ведется воспитательная работа, какие ценности прививаются молодым офицерам и солдатам, как они потом реализуются. Нетрудно вообразить, какие результаты были получены. Над командующим части устроили позорное судилище (также с предсказуемым результатом) и сместили с должности. Проверили сеть его знакомств и так постепенно удалось выявить немало офицеров старой закалки, которые ненавидели инородцев и не воспринимали их всерьез. Более того, в переписке между собой они без стеснения обсуждали Трауна, оценивали, достоин ли инородец занимать пост верховного главнокомандующего, периодически поливали грязью Пеллеона за то, что «поганит себя» связью с инородцем, а с него постепенно перешли на императора и пришли к выводу, что «синемордый ублюдок» не заслуживает сидеть на троне Палпатина. Самых ярых ненавистников осудили по закону об оскорблении величия императора, остальных постарались поймать на мелких недочетах и сместить, по-тихому уволить в запас, заменить людьми и инородцами с прямо противоположными убеждениями. Так случайное совпадение к очистке вооруженных сил от элементов, готовых вести подрывную деятельность.

***

Далеко не сразу во время перелета к Корусанту Пеллеон согласился впустить Трауна в свою каюту и в свою постель. Но Траун его не торопил. С необычным воодушевлением он говорил с ним о многих вещах, касающихся исключительно будущего. Он не упоминал побег или Исгарот. Этой планеты, этой ситуации для него словно бы не существовало вовсе. Траун снова начал искать способы угодить Гиладу, побаловать его. «Химера» по чистой «случайности» останавливалась пополнить запасы топлива или провианта на орбите планет, славящихся живописными видами или проведением веселых красочных праздников и фестивалей. И совершенно «случайно» все складывалось так, что фестиваль вот-вот начнется или скоро закончится грандиозным мероприятием. Было бы неразумно упустить возможность полюбоваться этим действом или принять в нем участие. Калейдоскоп событий, яркие краски, свежие впечатления должны были, по замыслу Трауна, стереть воспоминания Пеллеона об осени на Исгароте, напомнить ему о том, какие радости приносит богатство, слава и влияние. Траун старался не просто развлечь его, но изо всех сил очаровать его заново. Каждым словом, взглядом, жестом, поцелуем он стремился доказать, что Гилад возвращается домой не как раб, не как трофей, но как господин его сердца.

От путешествий Пеллеон не отказался. Он находил происходящее очень милым. Впрочем, будь он в ином настроении, он получил бы куда больше удовольствия от фестивалей и прогулок. Его не отпускала тревога о том, что ждет их по возвращению на Корусант. Образ Трасса стоял у него перед глазами, когда он смотрел на разряженных танцоров на праздниках. Призрак войны витал между живописных полотен в музеях. Идиллические пейзажи Пеллеон видел обагренными кровью, и даже при дегустации деликатесов он чувствовал во рту вкус пепла. О таких вещах он не говорил с Трауном. В том не было никакого смысла. Траун сообщил свои планы и условия, он не собирался их менять. Порой Гилад смотрел на свой обручальный браслет, и тонкая цепочка из белого ауродия казалась ему тяжелее оков из дюрастали. Он пытался снять браслет, чтобы хоть ненадолго отдохнуть от этого ощущения, но не смог. За прошедшие месяцы Траун учел ошибки и модифицировал замок так, что он перестал расстегиваться. Теперь браслет можно было только распилить… или снять с отрезанной руки. Чуждый подобного варварства, Пеллеон продолжал терпеть. Траун несколько поубавил свои сексуальные аппетиты и больше не домогался его ласк каждую свободную минуту. И хотя Пеллеон радовался его сдержанности, он не мог не чувствовать легкой вины, когда прощался с Трауном каждый вечер и видел в его глазах отчаянную мольбу. Он тоже соскучился по интимной близости с мужем, пусть и не так сильно, чтобы от желания на стену лезть. Расставаясь вечером, расходясь по своим каютам, оба чувствовали, что умирают от томления. Гилад понимал, что рано или поздно уступит намекам Трауна. Скорее рано, чем поздно.

И вот настал день, когда Пеллеон не закрыл дверь в каюту перед Трауном. Казалось, Траун и не чаял такого счастья. Но он вдруг засомневался.

— Мне не нужны жертвы или подачки, — уточнил он.

Гилад убедил его, что вовсе не приносит свое тело в жертву на алтарь сладострастия супруга. Впрочем, он мог и не усердствовать так — Траун верил ему. И это потрясло Гилада. После стольких лет, после многих спорных ситуаций, после побега Траун все еще ему верил. Было ли это следствием мучившего Траун любовного безумия или же сознательно принятым решением, Гилад не успел спросить. Траун увлек его на постель и на какое-то время заставил его позабыть о столь тонких материях, да и вообще обо всем.

На следующее утро Траун долго не соглашался выпустить Пеллеона из объятий. Они нежились рядом и даже завтрак распорядились подать в постель. Когда с едой было покончено, Траун снова притянул к себе Гилада, поцеловал его и задал вопрос, который мучил его больше полугода:

— Скажи, зачем тебе понадобилось убегать? Хотел проверить силу моих чувств? Или я дал недостаточно доказательств моей верности?

— О нет. В твоей любви я никогда не сомневался. Я знаю, что могу обратиться к тебе с любой проблемой или просьбой, и ты будешь на моей стороне. Это единственное, что не вызывает у меня чувства неуверенности.

— Зачем же тогда?

— Мне казалось, я ясно объяснил это в письме. Но раз ты настаиваешь… Забота о благе Империи — это правда. Только и о себе нельзя забывать. Мне семьдесят четыре, мне хочется покоя, а не гнуть спину перед твоим братом, подвергаться нападкам из-за его интриг, до утра плясать на балах по его указке.

— И ты обрел покой на Исгароте?

— Я нашел там нечто еще более важное. Я был свободен, по-настоящему свободен.

— Расскажи, что ты там делал.

— Ничего особенного: гулял, ходил за покупками, спал сколько пожелаю, читал книги, до которых все не доходили руки. Просто жил. Я жил не по распорядку, а руководствовался своим настроением и капризами. Это было прекрасно. Но для полного счастья мне не хватало тебя. Будь ты рядом, я бы никогда не покинул Исгарот. Вот только тебе такая жизнь очень быстро наскучила бы, как и мое общество.

— Прошу, не говори так, я никогда тебя не разлюблю.

— Охотно верю. Ты не разлюбил бы, но разочаровался бы во мне и моих примитивных вкусах. Копаться в земле, сводить сплетни с соседями, бездельничать — не для тебя. Ты не создан для жизни в глуши. Может, ты бы провел на Исгароте пару месяцев в качестве отпуска. Я допускаю даже, что ты выдержал бы и полгода. Однако тебе необходима деятельность. Ты стал бы искать, чем заняться, и наверняка нарвался на неприятности. И тогда — прощай, спокойствие.

— На этот счет ты заблуждаешься. Мне нравится стабильность и предсказуемость.

— Стабильность, но не покой в отрыве от мира. Это разные вещи. Покой противен твоему духу. Возможно, ты сам этого и не осознаешь, но со стороны все видно. Наша разница в возрасте с каждым годом все больше гнетет меня.

— Я старше тебя всего на год, не преувеличивай.

— Этот год ощущается как тридцать лет. Ты цветешь, жаждешь знаний и приключений, хотя и притворяешься, будто это не так. Мне за тобой не угнаться. В молодости я счел бы за величайшее счастье лететь в бой следом за тобой. А сейчас… Боюсь, я не смогу сопровождать тебя на той великой войне, к которой мы готовим армию и флот.

— Как знать? Чужаки Издалека могут явиться в любой момент. И сейчас ты способен дать им отпор лучше, чем когда-либо раньше. Я ведь слежу за твоими успехами в стратегических играх и... — Траун осекся, поняв, что сболтнул лишнее.

Пеллеон улыбнулся:

— Говори, как есть: все эти годы ты меня натаскивал, обучал, как всех, с кем затевал эти игры. Но все равно, пусть бы даже Чужаки Издалека прямо сейчас вторглись в наши границы, от меня было бы мало толку в бою. Реакция уже на та, скорость мышления и анализа ситуации тоже. Возможно, в штабе планирования операций от меня еще могла бы быть польза, но в сражении — уже нет.

— Ты напрасно себя недооцениваешь.

— Я говорю правду, Рау, и ты должен ее принять. Если продолжишь себя обманывать, то расплачиваться за твои ошибки будут тысячи солдат и офицеров. Наши люди заслуживают лучшей участи, — Гилад вздохнул и замолчал надолго. — У человеческих сил есть предел, Рау. Я сжигаю свои, чтобы быть с тобой, чтобы соответствовать тебе, чтобы хотя бы попытаться дотянуться до твоего уровня. Но все бесполезно. И сил у меня почти не осталось. Я потому и ушел, что надеялся избавить тебя от тяжкого зрелища моего угасания.

Траун уверил его, что готов выдержать любое зрелище, каким бы печальным оно не было, напомнил, что поклялся быть с ним в горе и в радости, в здравии и в болезни и при многих еще условиях, которые перечислила Наставница во время свадебной церемонии.

— Ты ведь не посещал скит все это время? — уточнил Гилад. — И во время страды не отработал?

Траун закатил глаза:

— У меня были более важные и насущные дела, чем ходить за плугом.

— Ну-ну, посмотрим, с каким лицом ты предстанешь перед Наставницей в следующий раз, — усмехнулся Пеллеон.

Не так уж он боялся гнева старухи и членов Братства, сколько чувствовал необходимость напомнить Трауну об этих обязанностях. Да и о других тоже. Квентон уже поведал Пеллеону о том, что Траун забросил работу члена императорской семьи, потому дворец им очень недоволен. Тут-то Гилад вспомнил и о собственных обязанностях перед мужем.

— Прости меня за то, что пропустил нашу годовщину. Наверное, тебе было очень одиноко, — сказал он и поцеловал Трауна в щеку.

С грустной усмешкой Траун рассказал, как Форс скрасил его одиночество. Изначально Траун храбрился, но очень быстро сообразил, что Гилад покрывает извинительными поцелуями его лицо, шею, грудь — и медленно опускается ниже. Тогда Траун сменил тактику, принялся жаловаться на одиночество и жестокую долю, рассказывать, какие приготовления он проделал для этого праздника, даже кореллиан заставил раскошелиться, а теперь все пошло прахом, и так далее. Впрочем, оговорился он, в следующем году они могут отметить с размахом. Продолжая целовать мужа, Пеллеон нырнул под одеяло и постарался извиниться за каждый пункт из длинного списка Трауна. Излишне говорить, что Траун его простил.

Chapter 47 Chapter Text

О можно ль родине служить без чести
И этим уваженье заслужить?
И если смерть грозить мне станет,
Я не раскаюсь в помыслах моих.
За прямоту свою и справедливость
Платили жизнью древле мудрецы.
Цюй-Юань

Я в силах жить только там, где живу и где меня
называют иностранцем. Моя настоящая родина —
моя родина? — кажется мне такой же далекой и
недостижимой, как ветхозаветный Рай.
Эмиль Мишель Чоран

«Химера» вернулась на Корусант, и высшие военные чины охватило ликование: Пеллеон нашелся! Официальная версия звучала так: Пеллеон был похищен во время командировки; благодаря слаженной работе разведслужб и полиции, а также бдительности граждан удалось обнаружить место, где его удерживали; была проведена спасательная операция, Пеллеона освободили, а преступников ликвидировали. Гилад отказывался давать интервью, обсуждать или комментировать произошедшее, ссылаясь на то, что эти воспоминания для него слишком неприятны и болезненны. Несмотря на то, что официальная версия тиражировалась повсюду, судачили, что Пеллеон сам сбежал, поскольку устал от закидонов Трауна и его брата. Частные разговоры не помешали проведению званых вечером в честь возвращения Пеллеона. По пути к столице Гилад сбрил бороду, краска с волос смылась, и он стал таким же, каким его привыкли видеть. Казалось, сейчас ему радовались даже больше, чем раньше. И только в покоях императора стоял скрежет зубовный от досады, что соперник все-таки вернулся. Гилад и хотел бы объяснить Трассу, что его возвращение не являлось результатом принятого им решения, да не мог. Император все равно ему бы не поверил. Помимо прочего, император не приглашал его ко двору и отказывался давать аудиенции. Гилада это не слишком огорчало, поскольку вокруг хватало куда более приятных ему личностей, искавших его общества. На протяжении нескольких недель его досуг составляли одни вечеринки, званые обеды и балы. Их устраивали его друзьям, и они страшно обиделись бы, если бы он пропустил хоть одно мероприятие. Траун почти всегда сопровождал мужа, если только срочные дела или долг принца крови не требовали его присутствия в другом месте. Гилад опасался, что из этой веселой кутерьмы Империя упадет прямо в горнило гражданской войны, как только Траун раскроет брату глаза на их отношения. Но Трауну постоянно что-то мешало: служба и вечеринки поглощали все его время. А когда он, наконец, смог вырваться во дворец и поговорить с братом наедине, тот не дал ему и слова вставить. С горящими от счастья глазами Трасс щебетал о грандиозном успехе на дипломатическом поприще. Ему удалось, в конце концов, убедить Доминацию чиссов санкционировать совместные военные учения и наладить торговлю в области военно-промышленного комплекса. И самая прекрасная новость: во главе чисской армады прибудет адмирал Ар’алани. Чтобы повысить ее представительность, ей дали звание адмирала флота, назначили заместителем верховного адмирала и наградили новым орденом за заслуги перед чисским народом.

Проведение учений полагалось согласовывать с верховным главнокомандующим. Но Траун так давно не показывался во дворце, а потом так долго путешествовал с Гиладом, что Трасс решил действовать по собственной инициативе. Трасс выпустил в брата солидный залп из новостей и подробностей, и Траун несколько опешил. Момент для объяснения — и начала гражданской войны — был самый неподходящий. Не хватало еще втянуть в нее чиссов. И хотя Траун не сомневался, чью сторону в конфликте займет Ар’алани, он придержал известие. Со дня свадьбы прошло столько времени, что сообщение о браке могло подождать и еще несколько месяцев. Пока Трауну важнее было подготовиться к учениям и познакомить Ар’алани с Пеллеоном. Не так он пекся о результатах потешных сражений, как о том, какое впечатление Гилад произведет на Ар’алани. В свое время для него стало шоком рождение у нее и Вутроу дочери. То-то она скоро удивится, когда узнает, что он нашел своего единственного — и это не Восс Парк.

Дома Траун сразу сообщил радостную новость Пеллеону, и тот согласился, что с оглашением брака стоит повременить хотя бы до тех пор, пока чиссы не улетят. Уже имелись утвержденные даты учений. Чиссов ждали через месяц после новогодних праздников. По окончании учений они должны были остаться еще на некоторое время для осмотра образцов военной техники и оружия, выставленного Империей для продажи. Разумеется, Трасс устроил все так, что сопровождать Ар’алани (и впаривать ей устаревшее оборудование) будет именно Траун. Приведенные даты казались Пеллеону бесконечно далекими, но и сделать предстояло немало. Обязанности он распределил между ведомствами и доверенными лицами, сам пока приналег на изучение чеуна и прилежно зубрил новые слова. Любой вошедший в его кабинет в тот период мог увидеть приклеенные повсюду кусочки флимсипласта, на которых написаны термины на чеуне, транскрипция и перевод на бейсик. Самые внимательные заметили бы, что слова на них регулярно сменялись на новые. Угроза гражданской войны на время отступила на второй план, ее заместили хлопоты по подготовке учений, и Пеллеон немного расслабился.

Накануне празднования Нового года Пеллеон вернулся со службы раньше обычного и стал свидетелем странного совещания. Проходило оно в столовой. Странное дело, никто не предупредил Гилада, что в тот день ожидались гости. Не найдя Трауна в кабинете, он спросил у дежурного адъютанта о его местонахождении, и тот сказал, что принимает офицеров в столовой. Это не было похоже на гранд-адмирала, который предпочитал заниматься работой в Адмиралтействе, а с обращениями частных лиц разбираться в домашнем кабинете или в гостиной. Когда Пеллеон вошел в столовую, то увидел там три десятка старших офицеров, все — давние друзья Трауна, некоторые в свое время прилетели с ним из Неизведанных регионов. Каждый держал в руке бокал с вином и с серьезным выражением лица слушал гранд-адмирала. Во главе стола спиной к двери стоял Траун и заканчивал речь:

— И помните, господа, вы делаете это не для меня, ибо я отлично знаю, как поступать, но ради успокоения совести адмирала Пеллеона. Пусть нам сопутствует воинская удача!

Траун поднял свой бокал и пригубил вино, остальные последовали его примеру. Не зная, как еще поступить, Пеллеон объявил о себе, подошел к Трауну и старался держаться так, будто нисколько не удивлен происходящим. Одни офицеры смотрели на него со смущением, другие — с недовольством, но каждый из них определенно считал, что Гиладу здесь не место. И только Траун невозмутимо поприветствовал его, распустил собрание, поинтересовался, как прошел его день, словом, вел себя так, будто ничего не происходит, будто не он проводит тайные сборища в своем доме. Трауну хватило хладнокровия не только игнорировать очевидное, но и отрицать любые обвинения. После того, как гости откланялись, Гилад спросил его о значении разыгравшейся сцены. «Я всего лишь готовлю тебе маленький сюрприз на день рождения», — объяснил Траун.

Услышав такую наглую ложь, Пеллеон похолодел. Он уже не думал о том, что мужчина, которого он любил больше всех на свете, его обманывает, что Траун манипулировал им и буквально принудил к браку. Подобные личные обиды казались ему мелкими по сравнению с главным. «Значит, императору осталось жить меньше полугода», — с содроганием думал Пеллеон. И где-то между нынешним днем и его днем рождения им предстояло закончить подготовку к военному перевороту. Или Траун уже ее закончил, потому и собрал ключевых игроков? Любые перемещения флотов легко списать на подготовку к учениям. При дворе никто бы и внимания не обратил, что там делают военные, поскольку чиссов предполагалось прежде всего встречать на Корусанте и только потом продолжить праздновать установление братства по оружию. В общей суете никто не хватился бы Трауна, не удивился его отсутствию в столице или любым его приказам.

Итак, Траун решился. Гилад снова предпринял робкую попытку отговорить его. А тот снова сказал, что просто подстраховывается. Но какие уж тут подстраховки, когда все ясно как день? Утихшее было волнение вновь поднялось в груди Пеллеона. Он почувствовал, что скоро ему предстоит увидеть крайне неприятную сторону личности мужа и деверя. Он мог бы сказать Трауну, что не поддержит его мятеж, что разорвет с ним отношения и аннулирует брак. В принципе, он уже попытался. И чем все кончилось? В следующий раз Траун снова найдет его и уже не будет катать по красивым местам, а запрет в каюте на «Химере» или какой-нибудь безопасной военной базе, пока Гилад не одумается, и сделает по-своему. С другой стороны, Пеллеон мог намекнуть Трассу о готовящемся перевороте. Верному подданому императора так и следовало бы поступить. Но этот шаг грозил ему встречными обвинениями в подготовке переворота. Его бы арестовали, что осложнило работу Трауну. Имея такого заложника, Трасс смог бы говорить с братом с позиции силы, а потом, после разрешения конфликта, непременно сообщил бы Трауну, что Гилад его предал. Подобного шага Траун не стерпел бы. Как бы сильно он не любил Гилада, а такого удара его гордость не выдержала бы. Этот путь представлялся самым гибельным из всех. Пеллеон вспомнил об Ар’алани. Что, если попросить ее уговорить императора? Как неоднократно говорил Траун, Трасс уважал ее одну в политическом и военном цирке Доминации чиссов. Но этот путь годился, только если удастся ей понравиться. Гилад много слышал об Ар’алани от Трауна, и она представлялась ему женщиной мудрой и осторожной. Но, будучи в Империи как официальное лицо Доминации, она не стала бы лезть в личные дела членов императорского дома. Возможно, ей это прямо запретили. На ее месте Пеллеон тоже не стал бы вмешиваться. Но попытаться стоило. Гилад поделился этой идеей с Трауном, и тут с улыбкой ответил, что тоже рассчитывает убедить Ар’алани замолвить словечко перед Трассом. Оставалось дождаться решения самой Ар’алани.

***

Чисская делегация прибыла ко двору ровно через месяц после Нового года по местному календарю. Столица пышно отметила наступление очередного года, двадцать четвертого после битвы при Явине или четырнадцатого года правления императора Трасса, и была готова к следующим развлечениям и впечатлениям. Глядя на пышно разодетых чиссов, придворные надменно морщили носы, мол, мы одеты не хуже. Что до Трауна и Трасса, то они при виде соотечественников едва смогли сдержать смех. Визиты Трасса точно произвели впечатление на синдиков, патриархов и членов Высшего командования. В связи с этим форма чисских воинов подверглась ряду эстетических улучшений. Патриархи раскошелились, и теперь кители офицеров в звании от капитана до адмирала флота украшало серебряное шитье, аксельбанты и подобие эполет. Чем быше чин, тем всего этого было больше. Коммодор Вутроу в новой форме напоминала комедийно-пародийного персонажа из оперетты и не скрывала отвращения к нововведениям. Вице-адмирал Самакро, похоже, задействовал всю мощь швейных войск для своих аксельбантов и подвесок, а эполеты на нем казались до смешного большими. Что до Ар’алани, то на ее кителе буквально не было свободного места от шитья, ее награды терялись среди аксельбантов, а она сама почти задыхалась под весом всего этого великолепия и отороченного серым мехом белого плаща. Каждым взглядом она выражала недовольство нововведениями, но держалась с достоинством, как царица, потерпевшая в войне поражение, обряженная в шутовской наряд силой. Какой бы нелепый и вычурный вид не представляла чисская делегация, имперская сторона приняла ее со всеми полагающимися знаками почтения. Вечером в честь гостей дали бал. Женщинам удалось сменить безвкусно отделанную форму на элегантные сдержанные платья, а мужчинам прошлось весь вечер ловить на себе косые взгляды и слышать за спиной издевательские смешки. Каждый чисс убедился, что выглядящее дорого и богато не всегда означает лучшее. Может, на примитивные соседние народы Неизведанных регионов шитье и могло произвести впечатление, но в Империи оно возымело прямо противоположный эффект.

На другой день после официальной части Траун отвез Ар’алани в свою квартиру якобы для обсуждения планов учений и согласования разных деталей. На деле ему хотелось показать ей, как он сейчас живет, и представить ей свое главное сокровище — супруга. Вид рабочего этажа не произвел на Ар’алани впечатления. Из галереи с произведениями искусства она сбежала в притворном страхе, что Траун снова начнет читать ей лекции. Зато оранжерея Пеллеона вызвала у нее живейший интерес. Она рассматривала диковинные растения, поражалась их разнообразию, здоровому виду и тому, с каким вкусом они подобраны. Жилой этаж Ар’алани изучала, словно музей. Увидев вид из окна, она присвистнула от восторга — привычка, перенятая ею от жены. Роскошь отделочных материалов поражала воображение, однако Ар’алани впилась взглядом в декоративные подушки, потрогала мягкий плед, рассмотрела прочие мелкие детали обстановки и бормотала под нос: «Именно о таком покрывале я мечтаю», «За эти тарелки Вутроу мать родную продала бы», «Малышке понравилось бы играть на таком пушистом ковре».

Услышав последнее замечание, Траун не удержался от вопроса:

— Сколько лет вашей дочери?

— Двадцать три, она уже закончила военную академию на Нейпораре. Но когда она была маленькой, ей бы понравилось дергать ворс из такого ковра, — усмехнулась Ар’алани.

Эта женщина неизменно поражала Трауна. О политике и войне она рассуждала так же легко, как о приготовлении блюд, а произведения искусства ценила не меньше, чем домашний уют. Траун привык к обстановке своего дома и только сейчас заметил, насколько холодны и безжизненны его кабинет и кабинеты его помощников, и насколько более уютными выглядят те комнаты, где дизайном занимался Гилад. Ему подумалось, что настал удобный момент для знакомства Пеллеона и Ар’алани. Она как раз вертела в руках глиняную свистульку в форме пса, привезенную Гиладом из очередной командировки. Он тогда подарил подобные образцы местной керамики всем друзьям, они разошлись по рукам, и на Корусанте началась настоящая мания.

— Где вы нашли такую прелесть? — полюбопытствовала Ар'алани. — Моя мать обожает такие примитивные поделки.

— Сам я ничего не смыслю в создании домашнего уюта, — признался Траун, — но я могу познакомить вас с тем, кто занимался обустройством этого этажа.

— Неужели мне выпадет честь быть представленной вашему знаменитому фавориту, о котором даже наш посол не стесняется писать? — улыбнулась Ар'алани.

— О, так вы слышали о Гиладе?

— Мне повезло посмотреть трансляцию из Синдикурии, когда там зачитывали письмо посла Митт’омо’васаса относительно туристических виз для вас и вашего фаворита. Не подобрать слов, чтобы описать, что там началось! Настоящий цирк. Я записала прения, кажется, запись до сих пор где-то на компьютере. Некоторым синдикам следовало бы промыть рот с мылом после тех слов, что они бросали в ваш адрес. За прошедшие годы я слышала столько мерзостей о вас, что научилась относиться к ним с юмором, ведь все их речи ничего не могут вам сделать, как бы они не пыжились и не брызгали слюной с трибун. Однако такие случаи напоминают мне, кто друг, а кто — враг.

— И кто же из синдиков наши враги?

— Они все.

Ар'алани произнесла это легким тоном, но эти два слова легли на сердце Трауна огромной тяжестью. После стольких лет синдики ничего не забыли и не простили.

— Ну так отведите меня к своему фавориту. Мне не терпится увидеть этого суперлюбовника и военного гения.

Раз тон Ар'алани снова стал насмешливым, значит, она поняла, что ее слова, едва ли ядовитые, но жалящие весьма больно, достигли цели. Они были сказаны не только для Трауна, но и для его брата. Синдики и патриархи согласились сотрудничать с Империей, но они вовсе не были этому рады и не считали Трасса другом. Ему следовало об этом знать.

Траун отвел Ар'алани в свою любимую гостиную и ушел позвать Пеллеона. Гилад ждал в спальне, весь на нервах. Он повторял под нос приветственные фразы на чеун, теребил в руках карточки со словами. Когда Траун заглянул к нему, Гилад спешно засунул карточки в карман брюк.

— Гил, что это?

— Пометки на случай, если я что-то забуду.

— Дай-ка взглянуть.
Пеллеон протянул ему карточки. Траун просмотрел несколько и рассмеялся:

— Похоже, ты записал здесь все составные части звездного разрушителя.

Гилад состроил обиженную гримасу:

— Ну а что? Вдруг она спросит, а я буду стоять, как дурак, и глазами хлопать? Я не хочу, чтобы она думала, что ты вышел замуж за безграмотного кретина.

— Уверяю тебя, она так не подумает. Оказывается, в Доминации ты знаменит. Тебя считают суперлюбовником и военным гением.

— Час от часу не легче. Что, если она захочет посмотреть, каков я в тактической игре, а я облажаюсь?

— Тогда мы просто покажем, каков ты в постели.

— Рау, ты не помогаешь!

— Просто веди себя естественно, как с нашими друзьями. Ар'алани — мой друг и заранее хорошо к тебе настроена, потому что знает, как ты мне дорог.

— Вот сейчас и проверим.

Пеллеон вышел из спальни вслед за Трауном. Он уже видел Ар'алани на приветственной церемонии во дворце. Тогда он стоял среди других членов Высшего командования. Ар'алани скользнула по его лицу беглым взглядом, нисколько не задержалась, как и на остальных. Видимо, не сочла людей красивыми. Гилад сразу подумал, что она будет разочарована, когда с ним познакомится.

В гостиной Траун первой представил Ар'алани. По имперскому этикету это подразумевало, личность Пеллеона ей уже известна. А по чисскому этикету одному из супругов полагалось представлять новых знакомых своему мужу или жене. С точки зрения Пеллеона, Трауну следовало бы поступить иначе. В глазах Ар'алани мелькнуло удивление, но она быстро его скрыла. Может быть, ее смутило не странное представление, а то, как Траун превозносил возлюбленного. Гилад и Ар'алани раскланялись, и она спросила:

— Вы говорите на чеун?

— Лишь несколько самых простых фраз. Мне еще многое предстоит узнать, — скромно ответил Пеллеон.

Дальнейший разговор показал, что Пеллеон владеет чеуном вовсе не на начальном уровне. Он избегал сложных для произношения слов, в грамматике не путался и даже позволял себе осторожно пошутить. Сперва Ар'алани специально говорила медленно и раздельно, использовала простые конструкции, но затем от этого отказалась. Более того, она сочла использование такого детского лепета неуважением к собеседнику. Пару раз Пеллеону приходила в голову отсылка к чисским поговоркам или стихам, которые он не мог произнести. Тогда он брал листок флимсипласта и писал нужное выражение. Почерк у него оказался твердый и уверенный, совсем не как у начинающего. Ар'алани была поражена. Последним человеком на ее памяти, достигшим такого уровня владения чеуном, являлся Восс Парк. Конечно, Парк знал чеун лучше. Он более умело играл словами, разбирался в акцентах и диалектах, знал больше стихов и романов, тогда как продемонстрированные Пеллеоном навыки представляли собой базу уровня военной академии, то есть то, с чем в свое время успел познакомиться Траун. Ар'алани напомнила себе, что она не экзамен принимает и не сравнивает двух перспективных кандидатов. Она постаралась ободрить Пеллеона в его уроках чеуна. Потом практическая сторона в ней взяла верх, и она попросила дать адреса тех магазинов, в которых Пеллеон приобрел понравившиеся ей предметы интерьера.

Гилад не только дал адреса, но и пообещал съездить с ней в качестве переводчика, если она пожелает. Что до приглянувшейся ей свистульки, то Ар'алани могла забрать ее прямо сейчас — или бы он послал за такими на планету, где их делают. Ар'алани охотно воспользовалась бы его услугами, но не знала, уместно ли это, и вопросительно посмотрела на Трауна.

— Давайте сходим все вместе? — предложил он, с умилением глядя, как самые дорогие ему создания обсуждают разные пустяки.

«Ты же терпеть не можешь перебирать тарелки, покрывала и наволочки, потому что вечно зависаешь на узорах», — чуть не сказал Пеллеон, но прикусил язык. Если Траун желал провести время с Ар'алани под предлогом шоппинга, то кто он такой, чтобы им мешать?

Все устроилось очень быстро. Несколько слов императору — и на другой день весь Променад с его эксклюзивными магазинами и видовыми ресторанами закрылся на спецобслуживание. Ар'алани предвкушала толчею и даже хотела посмотреть на граждан Империи разных рас. Но все магазины оказались пусты, за исключением вышколенных продавцов с дежурными улыбками. Изначально предполагалось, что с Ар'алани пойдет с Вутроу. За ней как-то незаметно увязался Самакро, за ним еще кто-то… В итоге выяснилось, что чиссы очень широко поняли предложение Трауна сходить «всем вместе». Пользуясь случаем, старшие офицеры делегации в полном составе взяли большие сумки или пустые чемоданы и отправились на шопинг. Пеллеон был несколько ошарашен. Ему казалось, что вчерашний экзамен по чеуну был непростым, а сегодня перед ним предстало такое многообразие акцентов и диалектов, что голова шла кругом. И каждый желал знать состав ткани или наполнителя, или условия стирки, или срок службы самых разных вещей. Никто не спрашивал его, из каких частей состоит звездный разрушитель, а вот о назначении мелочей для кухни — очень даже. Траун говорил ему, что чиссы очень ценят уют и комфорт дома, но он не думал, что настолько. А когда чиссы узнали, что все их покупки оплатит корона, дабы не смущать гостей разницей курсов валют Доминации и Империи, то они уже ни в чем себе не отказывали. Несмотря на увлечение переводом и изучением товаров, Пеллеон заметил, что Траун стоит в стороне от чиссов как потерянный. Ни один чисс, кроме Ар'алани, к Трауну не подошел, хотя он-то в совершенстве владел чеуном и бейсиком. Да и Ар'алани в основном обменивалась с ним короткими вопросами и замечаниями, словно опасалась, как бы на нее потом не донесли. Вчера она была совсем другой. На вид Траун казался совершенно спокойным, и никто не мог заметить его израненного сердца, но Гилад догадывался, чего ему стоит сохранить хладнокровие.

— Здесь всегда так малолюдно? — спросила Вутроу.

— Нет. Это прерогатива члена императорской семьи. Когда Траун изволит выезжать, для него всегда очищают помещения, — объяснил Пеллеон.

— Хоть какая-то от него польза, — процедил сквозь зубы Самакро.

— Тем, чей визит, кормление и покупки оплачивает император и его брат, следовало бы лучше следить за языком, — доверительным тоном сообщил ему Пеллеон. Он не был вполне уверен, что правильно произнес все слова, но не сомневался, что его посыл понятен.

Самакро презрительно хмыкнул, однако выбранные товары обратно на полки не положил. Очевидно, решил получить от Трауна еще немного пользы. Как все чиссы, Самакро брал вещи не только для своего дома, но для подарков многочисленным друзьям и родным, а также для продажи. Вручную сотканные ковры или расписные шали в Империи стоили дорого, но в Доминации, куда их доставляли долго и мало, они становились настоящими сокровищами.

Ватага чиссов закончила с магазином текстиля для дома, высыпала на улицу и под предводительством Пеллеона отправилась дальше, к магазину посуды. Ар'алани немного подотстала и поравнялась с замыкавшим шествие Трауном.

— Должно быть, вы очень серьезно настроены, раз учите посторонних нашему языку. Кто он для вас? — спросила он.

— Он — моя жизнь, — признал Траун.

— Как высокопарно. Странно, что вы ему еще предложение не сделали.

— Сделал. И оно было благосклонно принято.

— Что ж, поздравляю. Скоро ли свадьба?

— Состоялась четыре года назад.

Ар'алани сбилась с шага.

Траун рассказал ей о свадьбе с Гиладом, опустив, конечно, некоторые нелестные для себя детали. Ар'алани рассмеялась:

— Как это в вашем стиле! Тайная свадьба в лесу среди сектантов! Однажды я перестану удивляться вашей дерзости, но точно не сегодня. Представляю лицо Трасса, когда вы ему сказали. Он-то наверняка устроил бы пир на весь мир.

— Здесь есть одна проблема. Трасс еще не знает. Я прошу вас помочь объяснить ему.

Улыбка мгновенно слетела с лица Ар'алани, а голос наполнился гневом:

— Как, не знает? Почему вы ему не сказали?

— В последние годы наши отношения с братом стали слишком запутанны и сложны, чтобы объяснить их в нескольких словах.

— У нас впереди магазин посуды. Вутроу часами может перебирать тарелки и молочники, так что времени у нас достаточно. Выкладывайте.

— Трасс не одобряет наши с Гиладом отношения и не дает разрешения на брак, — сказал Траун и замолчал.

Ар'алани тщетно ждала продолжения. Сообразив, что Траун посчитал это объяснение исчерпывающим, она спросила:

— И это все?

— Без разрешения императора я не могу официально вступить в брак.

— Я имею в виду, это все объяснение, которое вы можете предоставить?

— Не понимаю, что еще следовало бы добавить. Мы с Гиладом понимаем ваше положение как официального лица и затруднения, связанные с этим делом. И все же мы оба просим вас при случае поговорить с Трассом. Меня он не слушает, и я не думаю, что он вообще к кому-нибудь способен прислушаться, кроме вас.

— Да, задали вы мне задачку, — Ар'алани почесала затылок.

Они с Трауном остановились снаружи витрины магазина с элитной посудой. Со стороны казалось, что они рассматривают выставленный в витрине фарфор. На деле каждый думал о своем. В магазине Вутроу подошла к витрине, через стекло показала Ар'алани расписанную вручную тарелку и мимикой попыталась передать свой восторг от этого предмета. Ар'алани улыбнулась ей и жестом выразила одобрение. Счастливая, Вутроу удалилась вглубь магазина и потащила коробку с аналогичными тарелками к кассе.

После паузы Ар'алани спросила Трауна:

— Зачем вы это делали?

— Что именно?

— Этот жест во время ходьбы, будто ловите что-то, — Ар'алани повторила движение, на которое Траун прежде не обращал внимания.

Его губы тронула слабая улыбка, и он объяснил:

— У меня появилась привычка брать Гилада за руку во время прогулок, и то, что его сейчас нет рядом, кажется странным. Я постоянно ищу его руку.

— У вашего мужа поразительно тонкое чутье на то, когда его присутствие желательно или нежелательно.

— Это лишь один из множества его талантов.

— Одно то, что он принял на себя удар и взялся развлекать наших соотечественников говорит в его пользу. Только большой смельчак пошел бы на такое.

— Смелости ему тоже не занимать. Трус никогда не решился бы строить со мной отношения.

— Верно помечено. Как давно вы вместе?

— Почти четырнадцать лет.

Ар'алани уставилась на Трауна в неверии.

— И все эти годы вы жили душа в душу? Вместе?

— Не стану врать, у нас случались ссоры, но ничего серьезного. Мы до сих пор вместе и очень счастливы.

— Я бы сошла с ума, если бы мне пришлось четырнадцать лет постоянно иметь вас перед глазами и помогать во всех делах, — улыбнулась Ар'алани. — Подобная верность заслуживает восхищения.

Она погрузилась в размышления. Трауна охватило жгучее нетерпение, но виду он не подал. Он отлично знал дотошность и осторожность Ар'алани во всем, что касается законов. Собственно, именно эти ее качества столько раз помогали ему избегать трибуналов или выходить из зала суда с высоко поднятой головой. И Траун ее не торопил.

Вутроу вновь появилась у витрины, на сей раз у нее в руках находился кувшин для вина из хрусталя в форме распластавшего крыла орла. Ар'алани постарался поярче изобразить гримасу отвращения, дабы Вутроу и не думала тащить в их дом столь вульгарную вещь. Обиженная отказом, Вутроу удалилась.

Ар'алани повернулась к Трауну и решительно заявила:

— Будь по-вашему. Я поговорю с Трассом, но как частное лицо, после завершения учений и подписания всех контрактов. Если он плохо примет эту новость, разбираться с ним будете сами.

— Гилад и я премного вам благодарны. Уверен, вы достигнете успеха.

Их глаза встретились, и в этот момент в обоих взглядах появилось что-то, что они обычно скрывали.

— Хотела бы я разделять вашу веру, — безрадостным голосом произнесла Ар'алани. — Знаете, в тот год, когда наше посольство прибыло в Империю, я тайно привезла кое-что Трассу. Не делайте такое лицо, ничего особенного, просто шелка и модные журналы. Пока мы разговаривали, он показался мне совсем другим, не таким, как я его помню. Словно на нем был костюм… костюм прежнего Трасса, модника и любителя мелких радостей жизни. Мы довольно долго беседовали с ним, и у меня сложилось впечатление, что в его словах и эмоциях не было ни капли правды. Мне было тяжело на него смотреть. Как будто я снова потеряла друга, и кто-то решил им притвориться.

— В таком случае вы понимаете, почему наши с ним отношения разладились, и Гилад тут вовсе не при чем. Трасс делает вид, что гневается на меня из-за него, но на самом деле его выводит из себя то, что он не может меня контролировать, — в тон ей ответил Траун.

— Тогда вам потребуется вся отпущенная вам в жизни удача, чтобы сломить его сопротивление. Будем надеяться, он проявит благоразумие и прислушается ко мне.

Chapter 48 Chapter Text

И на этом закончим распрю,
Каждый честно дошел до края —
Ты до края вражды, ненавидя;
Я — до края любви, умирая.
Луис де Гонгора-и-Арготе

Свое счастье выставляют напоказ для того,
чтобы причинить другому боль, возбудить в нем зависть.
Фридрих Ницше

Время учений для всех пролетело незаметно. Их проводили в Регионе Экспансии, перемещая силы из сектора в сектор, дабы заодно показать чиссам многообразие обитающих там рас, их своеобразие, культуру. На тех планетах, куда высаживался Траун со свитой и старшие офицеры Доминации, в городах и поселениях отовсюду слышны были громкие приветственные возгласы, фасады домов украшали драпировками, подхваченными букетами цветов, и венками, и гирляндами из листьев, землю устилали коврами или свежей травой. Империя казалась единой, сильной и непоколебимой. Вкупе с военной мощью это произвело на чиссов большое впечатление. Благодаря знакомству с Воссом Парком чиссы знали, чего примерно следует ожидать. Трасс выразился предельно ясно: самые современные разработки не продавать и не показывать; превосходство Империи в военном деле должно оставаться непререкаемым, а Доминация обойдется. Он и без предупреждений Ар’алани понимал, сколь неоднозначно отношение Синдикурии к его персоне. Чувства Трауна были несколько сложнее. Все его политические маневры, достижения, свершения делались ради защиты Доминации чиссов, желает она того или нет. Он перекраивал политическую карту Неизведанных регионов по своему усмотрению так, чтобы легче было обезопасить родину. Он помог брату сесть на трон с той же целью. Но чиссы продолжали отказываться от его помощи, а Трассу надоело, что его брату так демонстративно плюют в лицо. К счастью, чиссам хватило ума не превратить фигуру речи в реальность. Они по-прежнему сторонились Трауна и во время учений предпочитали обращаться по любым вопросам к Пеллеону или некоторым другим офицерам, владеющим сай-бисти. Только Ар’алани не придерживалась общего образа поведения, но и она старалась не показывать, какое удовольствие ей доставляет общение с Трауном. Она уговорила Вутроу тоже проявить снисхождение к изнывавшему без общения со знакомыми Трауну. В таком дамском цветнике он расцвел и демонстрировал изрядную находчивость в изобретении непростых ситуаций для учений. Командирам с обеих сторон пришлось поломать головы для решения поставленных задач.

В ходе учений Ар’алани получила возможность оценить и таланты Пеллеона как полководца. Предлагаемые им решения были достаточно элегантны и исполнялись подчиненными мастерски. Однако им не хватало изощренности, на взгляд Ар’алани, и она не назвала бы их блистательными. С другой стороны, она понимала, что пристрастна. Она судила по себе, а рядом находился Траун. Оба они являлись далеко не заурядными полководцами, на их фоне затмевались вполне достойные воины, как звезды на предрассветном небе блекнут при появлении солнца.

Всеобщего восхищения и похвал во время учений удостоился генерал Вирс. Под его руководством неповоротливые шагоходы разных типов подлинно творили чудеса. Помимо непосредственного участия в учебных боях, генерал задумал удивить чиссов прохождением полосы препятствий на время. Эта полоса представляла собой произведение инженерного искусства. На одном длинном участке воспроизвели разные среды: холмы, пустыню, горную местность, мелкий приморский галечник, пересеченную местность в лесу и так далее. Перепады высот и глубин впечатляли, а маршрут был построен таким образом, что в некоторых местах просто развернуться на такой гигантской машине казалось невозможным. Многие чисские офицеры, ознакомившись с полосой препятствий на плане, сразу заявили, что пройти ее невозможно — не на имперских АТ-АТ, не за обозначенное Вирсом время. Даже Траун казался настроенным скептически.

Тогда Вирс уменьшил заявленное время прохождения на минуту, предложил пари, что сделает это с легкостью. Чиссов не считали очень азартным народом, но в любопытстве в военном деле им невозможно было отказать. Ударили по рукам, Вирс занял место водителя, взялся за рычаги. Под его управлением огромный шагоход сорвался с места и легко преодолевал полосу препятствий, буквально летел над ней. Чиссы с изумлением наблюдали, как гигантская машина без труда взбирается на холмы, пересекает наполненные водой каналы, карабкается на выглядевшую неприступной скалу. Когда шагоход генерала пересек финишную черту, у него оставалось еще около сорока секунд отпущенного времени. Гости были искренне восхищены его мастерством.

По окончании учений настала пора познавательных экскурсий и заключения контактов. Тут Пеллеону и пригодились карточки с техническими терминами. Уже примерно было известно, какие образцы закупят чиссы, юридический отдел военного министерства подготовил документы. Оставалось только вписать в текст договоров количество закупаемых единиц и их стоимость. На этом этапе Ар’алани удивила всех. Она отчаянно торговалась за каждый кредит, не стеснялась требовать скидок, бесплатного техобслуживания и ремонта в будущем. Высшее командование Доминации направило ее вести переговоры. Останься они недовольны результатом, взыскали бы с нее все до гроша. Траун, готовый отдать все бесплатно ради укрепления обороноспособности родины, проявил понимание. Ему Трасс тоже запретил продавать имперскую технику себе в убыток. В итоге стороны сошлись на цене, удобной для чиссов, но примерно соответствующей себестоимости техники, зато без гарантий ремонта и техобслуживания. Имперским интересам такое соглашение соответствовало не в полной мере, и старшие офицеры с его стороны ясно дали Трауну это понять. Военный министр Империи вообще заявил, что скорее отрежет себе руку, чем подпишет такой унизительный контракт. Для консультации запросили Корусант. Трасс стоял на своем: Империя не занимается благотворительностью. По его мнению, достаточно того, что студенты из Доминации обучались в имперских вузах на безвозмездной — для них — основе или с огромными скидками; в военном секторе никаких уступок не будет.

Траун стал собираться на Корусант, чтобы лично его убедить. Но Пеллеон предложил свою кандидатуру для поездки. Он видел, как Траун соскучился по соплеменникам. Никто не брался гадать, доведется ли ему снова увидеться с ними когда-нибудь в будущем. Тем более, в последнее время некоторые чиссы последовали примеру Ар’алани и Вутроу, перестали отшатываться от него, как от зачумленного, и начали разговаривать с ним не сквозь зубы. Каждая минута общения с ними была Трауну дорога. Гилад хотел его порадовать. Кроме того, рассуждал он, его отъезд лишит чиссов столь необходимого им переводчика, то даже тем, кто прежде задирал нос, придется обращаться к Трауну за разъяснениями. А что до Трасса, то он так и так упрется, ему все равно, с кем ругаться из-за денег. После драки между братьями Пеллеон старался сделать все от него зависящее, дабы они нигде не оставались наедине и снова не поссорились. Кто бы знал, во что у них может вылиться спор из-за стоимости военной техники? Пеллеон предпочел принять на себя удар гнева императора. Все это он изложил Трауну.

— Не думаю, что это хорошая идея, Гил. У меня нехорошее предчувствие на сей счет. Мне не хочется тебя отпускать, — выслушав его, сказал Траун.

— Уверен, все пройдет быстро. В худшем случае Трасс меня прогонит, и мы вернемся за стол переговоров с Ар’алани. Стоит ли тебе из-за этого терять драгоценное время, которое ты мог провести с чиссами? Я-то никуда не денусь, а они еще неизвестно когда вернутся. Я скоро вернусь, — беспечно говорил ему Пеллеон.

Через несколько часов после этого разговора он улетел на Корусант в сопровождении солидной свиты на своей яхте. Кореллиане так набились в «Забаву», что с трудом могли разминуться в коридорах. Втайне они с нетерпением ждали посадки в главном космопорту столицы, чтобы размяться и подышать свежим воздухом. Перед отправлением Пеллеон написал императору письмо, в котором четко обозначил тему разговора. В качестве особой милости — и редкого исключения — император предоставил Гиладу аудиенцию. Но на аудиенцию был допущен только Пеллеон, членам его свиты пришлось ждать за закрытыми дверями. Об этом Гилад узнал только по прибытии во дворец. Что ж, этого и следовало ожидать. Поскольку разговор предполагался о государственных тайнах и финансах, Пеллеон предполагал, что Трасс примет его у себя в кабинете. Быть отчитанным и обруганным в камерной обстановке ему казалось менее унизительным, чем перед всем двором. Однако императорский советник низкого ранга провел его в тронный зал. Там не было никого, за исключением пышно разодетого, восседающего на троне императора и пары гвардейцев, безмолвно застывших по бокам у подножия трона. Государь держал на коленях падд и читал. На нем был шелковый наряд бледно-голубого цвета с золотой подкладкой. Широкие рукава покрывала искусная вышивка: светло-зеленые цветы с пятью лепестками. Блестящая ауродиевая корона с жемчугом стягивала часть полураспущенных темных волос. В стройной фигуре императора чувствовались величие и непоколебимая сила, превосходившая всех обывателей, словно пылающий пожар в ночи по сравнению со световым стержнем. Что-то гордое, надменное было в его облике — в облике правителя, безжалостного к глупцам и врагам.

О приходе Пеллеона громко оповестили. Император не пожелал обратить на него внимание. Пока Пеллеон шел к трону, его имя еще носилось эхом по залу. Император не изволил прервать чтение. Гилад приклонил колено у подножия трона. Император читал нечто настолько важное, что словно бы не замечал скрючившегося у его ног офицера. Спор не мог сравниться с молчанием, а тысячи слов не могли одолеть тишину. Именно в тишине можно испытать глубочайшее горе, именно тишиной можно выразить величайшее негодование. Внешне никак не проявлявшееся нервное напряжение Гилада растекалось по всему его телу. Ледяной мрамор пола холодил колено Пеллеона. Спина тоже начинала побаливать. Гилад не привык так долго находиться в таком положении. И все же он продолжал стоять неподвижно, а император продолжал его игнорировать. Молчание между ними становилось глубже по мере того, как утекали минуты аудиенции.

Через какое-то время эта игра прискучила Трассу. Он неохотно отложил падд и величественным жестом позволил Пеллеону подняться. К тому моменту тело Пеллеона изрядно задеревенело, так что двигался он без обычной своей грациозности. Император изобразил на лице выражение притворного сочувствия, но не смог скрыть насмешки в глазах — даже не попытался. Их взгляды встретились. Как уже часто случалось и прежде, они испытали враждебность друг к другу. Когда Гилад взглянул в пылающие алые глаза императоры, в которых за внешним добродушием не было ни следа улыбки, он почувствовал, как все внутри холодеет. Трасс и Пеллеон догадывались о чувствах друг друга, но завели самый обычный разговор. Потупив взор и изображая почтение к государю, Пеллеон изложил ситуацию. Он спокойно привел доводы в пользу того, чтобы предоставить чиссам скидку.

Казалось, император признает его правоту и упрямится просто из принципа. Каждый контраргумент Трасса звучал не столько весомо, сколько колко, обидно. Его доводы били не по идее скидки как таковой, а по ее авторам — Трауну и Пеллеону. К оскорблениям в свой адрес Гилад уже привык, и они давно оставляли его равнодушным. Но колкости по отношению к Трауну, еще и от Трасса, который всем был обязан брату, его задели. Отвечая, он старался держать ровный тон, а Трасс продолжал упражняться в острословии. Император мастерски вел переговоры, умел повернуть беседу в нужное ему русло, выпытать чужие мнения посредством собственных искренних или лживых высказываний, а затем использовать их против собеседника, извратить его собственные слова. Нередко случалось так, что оппоненты императора в конце концов начинали защищать совсем не ту точку зрения, которую собирались, излагали вовсе не свои, а его взгляды и покидали аудиенцию совсем не в таком настроении, в каком пришли.

От обсуждения вопросов цен и оплаты закупок они незаметно перешли к более широким темам, затрагивавшим личность Трауна и Пеллеона. Гилад сам не заметил, как и какие из речей императора пробили брешь в его ментальной броне, он почувствовал только, что начинает закипать. Император понятия не имел о подробностях некоторых дел военного министерства, но обо всем судил смело и превратно. Его намеки не всегда попадали в цель в плане раскрытия потенциальных афер и сомнительных схем, зато били точно, когда требовалось оскорбить Пеллеона, облить грязью все, во что он верит. Так какого хатта Гилад должен это выслушивать, когда имеет право говорить с императором почти на равных, как член семьи? Не прошло и получаса таких пикировок, а Пеллеон ощутил позыв ударить Трасса… если только гвардейцы ему позволят. Но они бы не позволили. От того желание ударить в ответ не становилось меньше. Однако требовалось сделать это, соблюдая правила приличия, иначе была опасность нарваться на обвинение в оскорблении величия. Увы, Пеллеон ничего не мог противопоставить словам Трасса. Император говорил ему то, что считал нужным сообщить, дожидаться ответа в его планы не входило. А обязанностью Пеллеона было молча слушать и не возражать. В другой раз Гилад не стал бы спорить, но на сей раз Трасс его допек. Силы и терпение начинали ему изменять. Холодный пот выступил на его ладонях в этот теплый день. С каждой минутой возмущение и волнение возрастали, и Гилад не мог дольше их сдерживать. Он-то знал, что их с Трассом положение не так уж сильно различается на нынешнем этапе.

У Пеллеона имелся козырь в рукаве, оружие, способное причинить императору такую боль, от которой он позабудет о лживых улыбках и острословии. Ему хотелось вырвать ядовитое жало Трасса раз и навсегда. Гнев Гилада не застилал сознание кровавой пеленой, после которой люди теряют способность соображать и отвечать за свои поступки. Его гнев напоминал глухой рокот — понимание, что терпеть дольше унижение невозможно. С такого гнева испокон веков начинались восстания и революции. Той частью сознания, которую еще не затопила ярость, Пеллеон осознавал, что стоит проглотить обиду и промолчать: Траун обещал сам поговорить с братом, надо ему довериться. Но ответный довод звучал не менее разумно. Он включал в себя раздражение, направленное уже на Трауна. Гилад и Траун были женаты уже четыре года. И за все это время Траун не нашел ни одной возможности оповестить брата и Империю о свадьбе. Траун без конца твердил о том уважении, с каким к Пеллеону станут обращаться, о знаках почтения для него как супруга принца крови. Но все это относилось к будущему, а оно все никак не наступало. Пеллеон погрешил бы против истины, если бы сказал, что Траун не пытался. Однако его намерениям не хватало чего-то, что позволило бы довести дело до конца. Вовсе не обязательно, что это была вина Трауна, и все же… И все же прежние планы и намерения Траун воплощал в жизнь достаточно быстро. Он обладал отличным чувством времени и понимал, когда пора действовать. Верно понимать время и анализировать обстановку, а также использовать возможность, когда она представится, — эти качества требовали знаний, опыта и огромной силы воли, которую обыватели едва ли могли себе представить. Гиладу с трудом верилось, что время объявить об их браке до сих пор не настало, тем более что именно Траун так торопил события и настаивал на свадьбе. Раз так, почему бы теперь Гиладу не взять дело в свои руки?

— Отчего вы так ненавидите меня? И до каких пор вы будете настроены враждебно? — почти против воли спросил Пеллеон.

Возможно, он еще мог бы совладать с собой и промолчать, если бы император ответил более-менее нейтрально или хотя бы честно. Но Трасс бил наотмашь:

— Я вас не ненавижу. Но я считаю вас неподходящей партией для моего брата. Вы низкого происхождения, имеете скандальную репутацию и, что самое главное, не в состоянии произвести на свет наследника.

Сердце Гилада зашлось глухим стуком от негодования. Из всех возможных причин — это?

— При всем уважении, — процедил Пеллеон, — мне казалось, что заботы о наследнике ложатся на плечи вашего величества.

— Нас с братом одинаково заботит будущее Империи. Здравый смысл не позволяет мне одобрить ваши отношения.

— Уверен, Траун прекрасно все понимает. Однако он счел возможным для себя пренебречь разумными доводами, предложенными вашим величеством.

— Ненадолго. Очень скоро я найду для него подходящую партию, и все ваше так называемое высокое положение развеется как дым.

— Как сказать…

Трасс тонко улыбнулся. То была обычная теплая и нежная улыбка, но за ней скрывался ужасный холод.

— Имеете что сообщить в свою защиту? Прошу, говорите. Какие еще плохие новости вы собираетесь обрушить на мою голову? – произнес император.

Сам того не желая, Гилад ответил:

— Никаких. У меня есть радостные вести для Империи. Траун хотел сообщить их вашему величеству лично, но, полагаю, я могу сделать это за него, раз уж об этом зашел разговор.

— Я слушаю.

— Ваш брат оказал мне честь, сделав предложение вступить в брак. И я его принял. Мы поженились, так что теперь мы с вашим величеством официально можем называть друг друга родственниками.

— Нет. Он не мог так поступить, зная, как я к этому отнесусь.

— Тем не менее, он это сделал. И был настроен весьма решительно. «Если он не даст разрешения, пусть считает, что у него больше нет брата», — таковы были его точные слова.

— Я вам не верю.

Пеллеон поддернул рукав кителя, продемонстрировал обручальный браслет со словами:

— Надеюсь, вы не думаете, что я стал бы покупать такую вещь, лишь бы насолить вашему величеству?

В первую секунду изумление от того, что брат посмел обмануть его и ослушаться приказа, заглушило в императоре гнев. Однако это страшное спокойствие долго не продлилось. После дерзких слов Пеллеона Трасс совершенно озверел, что было ему совершенно несвойственно. Его коньком было делать вид, что угождает и нашим, и вашим, а тем временем проводить свою политику. Однако тут разговор шел не о политике — о семейных вопросах. Когда дело касалось императорской семьи, особенно Трауна, Трасс становился свирепее сотни крайт-драконов. С беспощадным выражением на лице, в коем смешались ненависть и презрение, император визгливым и повелительным тоном выкрикнул:

— Вы никогда не станете моим родичем, никогда!

Зато Пеллеон смог сохранить нейтральный тон:

— И это прискорбно, потому как я питаю к вашему величеству самое большое почтение, какое доступно для верноподданного.

— Вон отсюда!

Изящно поклонившись, Пеллеон покинул тронный зал. «Вот и поговорили», — подумал он. Теперь ему следовало не только сообщить Трауну о том, что переговоры не удались, но и что он рассказал Трассу правду об их браке. Долго копившийся гнев отступил, и способность размышлять здраво вернулась. Пеллеон не был доволен собой. Следовало промолчать, как обычно. Следовало подождать. Но дольше выносить попреки, издевки, взгляды свысока было выше его сил. Нельзя постоянно оскорблять чужое достоинство и думать, что это вечно будет сходить с рук. Низкое происхождение? Быстро же император забыл те времена, когда они с братом были оборванцами, подобранными в лесу. Скандальная репутация? Проверить и опровергнуть сплетни о прошлом Пеллеона не составляло большого труда. Раздутая прессой теория о его невероятных любовных похождениях не выдерживала никакой критики. Неспособность родить? Да, с природой не поспоришь. Но существовало еще усыновление, суррогатное материнство, клонирование, в конце концов. Траун не видел в этом проблемы. Мысли о наследнике были для него составляющей одной из множества эротических фантазий, которые не выходили за пределы спальни. «Наверное, стоило дать Трауну возможность поговорить с братом, — думал Пеллеон. — Он бы сообщил новость мягче, тактичнее. Хотя какая может быть тактичность, когда говоришь любовнику, что предпочел ему другого?». В то же время Гилад чувствовал удовлетворение при мысли, что тайное наконец стало явным. Сколько еще можно было скрываться? Вероятно, Траун смог бы преподнести это более элегантным образом. Но он пока этого не сделал, а Гилад ему помог. Теперь Траун мог сколько угодно уговаривать Трасса. Пути назад нет. И если Трасс в самом деле начнет гражданскую войну, они с Трауном готовы биться.

— Гил, подожди!

Пеллеон вздрогнул. Он настолько погрузился в размышления, что не заметил, как прошел мимо своих приближенных, и не обратил внимания, где он и куда направляется. Он просто быстро шагал вперед, подальше от тронного зала, забыв обо всем. Гилад оглянулся. За ним трусили Гельген Форс, Рорио Тоно, другие кореллиане и адъютанты. Вид у всех был встревоженный.

Первым нагнал его Форс.

— Ух, сбавь обороты. Мы уже не мальчишки, чтобы бегать, — сказал он, пытаясь отдышаться. — Аж в боку закололо.

— С такой беготней ты нас раньше срока погубишь, — пожаловался Тоно.

«Похоже, я уже всех нас погубил», — подумал Гилад, но вслух ничего не сказал. Он подождал, пока все его старые друзья выровняют дыхание. Им потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, а он всматривался в их лица, запоминал их. Кто знает, кому из них суждено пережить гражданскую войну? Быть может, они в последний раз видели друг друга живыми и здоровыми.

— Как прошло? — спросил Форс. — Что сказал император?

— Прошло не слишком хорошо. Император отказался от условий Трауна.

— Крифф, это плохо, Траун будет недоволен.

— Может, еще раз попытаться уговорить его величество? — предложил Тоно.

— Да, мы попробуем. Конечно, попробуем, — заверил Гилад с улыбкой.

Компания углубилась в обсуждение новых доводов, которые могли бы убедить императора, а Пеллеон вдруг с абсолютной ясностью осознал, сколько у него осталось незавершенных дел, сколько вовсе не начатых. Выполняя в первую очередь то, что нужно Трауну, он многие личные дела откладывал на потом, ведь всегда имелся завтрашний день. Но сейчас он ощутил, что его время подходит к концу. Гилад дерзнул бросить вызов императору, а у сам даже завещание не подготовил. Умри он сейчас, кому бы достались его титулы, имения и деньги? Как без него стали бы жить те, кого он поддерживал много лет? Об этом следовало позаботиться, и чем скорее, тем лучше. Потому Пеллеон поехал в Адмиралтейство, хотя в соответствии с первоначальным планом он должен был вылететь назад к Трауну сразу после аудиенции. До конца дня он работал с документами, приводил в порядок дела и мысленно молился Прадеве, чтобы Трасс не аннулировал их с Трауном завещания. Несколько лет назад Траун составил завещание, указал Пеллеона как единственного наследника не только своей недвижимости, личных вещей и денег, но и положения в вооруженных силах. Траун четко прописал, что после его смерти новым верховным главнокомандующим должен стать Пеллеон, как бы там ни сложилась политическая обстановка. Его друзья, помощники, слуги, благотворительные организации, музеи тоже кое-что получали, но по сравнению с основным наследством их доли не стоили упоминания. С завещанием Пеллеона ситуация была несколько сложнее… Помимо прочего Гилад отправил во дворец еще один запрос на аудиенцию у императора и получил вполне ожидаемый отказ. Занимаясь этой, без сомнения, важной деятельностью, Пеллеон отдавал себе отчет в том, что таким образом откладывает мучительное объяснение с Трауном.

Тянуть вечно было нельзя. Он набрал номер комлинка Трауна, но расстояние между Корусантом и планетой Нури, куда нынче переместились флоты Империи и Доминации, было слишком велико, помехи забивали эфир. Тогда он попробовал вызвать Трауна по голосвязи на борту «Химеры».

Вместо Трауна ответил капитан Квентон. Он сообщил, что Траун и Ар'алани спустились на поверхность планеты отдохнуть и развлечься. Они находились в северных широтах, из-за разыгравшейся там пурги и магнитной бури связь с планетой нестабильна. Капитан предложил оставить сообщение, но Пеллеон отказался. Новости касались только его и Трауна. Гилад завершил сеанс связи. Ну что ж, вот еще небольшая отсрочка. В этот день решительно все шло не так, как Гилад планировал.

Когда Пеллеон закончил с делами, на Корусант уже спускался вечер. «Забава» ждала в космопорту, заправленная и готовая к вылету. Ждали и члены его свиты. Почти весь день они провели подле него: то под дверью его каюты на «Забаве», то под дверями тронного зала, то под дверью его кабинета в Адмиралтействе. Пеллеон мог бы вылететь немедленно. И он, и его люди могли отдохнуть на борту в пути. Гилад подумал о тех из друзей, у кого на Корусанте жили семьи. Жестоко было бы не позволить им повидаться перед грядущей войной, пускай никто из них о ней пока не знает. И Пеллеон позволил приближенным разъехаться по домам. Вылет он назначил на позднее утро завтрашнего дня. Соответствующие изменения были внесены в план полетов.

Гилад вернулся в квартиру Трауна, провел ночь в беспокойных снах. Меньше, чем через сутки, он должен был принести мужу новость о беде, тогда как его посылали говорить о деньгах. Еще ни разу он не подводил Трауна настолько фатально. Изучая историю войн в молодости, Пеллеон подметил, что почти любую из них можно было предотвратить, если бы только стороны конфликта прислушивались друг к другу, старались разрешить конфликт мирным путем. Но всякий раз находились личности — зачастую не самые дурные или даже вполне честные, рассудительные, благородные личности — которые почти против воли приносили беду. Одно неосторожное слово, жест, вызывающий взгляд или насмешливое предложение с их стороны служило катализатором для объявления войны. За этой закономерностью угадывалось нечто мистическое, почти сверхъестественное. И Пеллеон чувствовал, что сейчас оказался такой личностью. Он успокаивал себя тем, что война между братьями давно сделалась неизбежной — так пусть начнется сейчас. Уж лучше так, чем продолжать оттягивать ее, ждать, жить в удушливой атмосфере надвигающегося кошмара. По мнению Пеллеона это ожидание было хуже самых яростных сражений, в которых ему довелось участвовать.

***

Визит Пеллеона во дворец оставил Трасса в расстроенных чувствах. Император долго сидел на троне, словно оглушенный, не в силах совладать с собой. Его душу оскорбила грязная правда, высказанная столь откровенно, как говорится в Доминации, nah can'zutzeco can retvi, то есть не завернутая в шелк. Он не мог поверить, что брат его предал. Нет, это невозможно. Признать очевидное было выше его сил. Без сомнения, Пеллеон врал. Иначе просто не могло быть. В то же время Трасс вспоминал множество знаков, подтверждающих, что Пеллеон не обманывал. Теперь все — намеки Трауна, его холодность, обручальный браслет, о котором рассказывал Монти Парк и который позднее промелькнул на запястье Пеллеона на балу, визиты лидеров религиозных групп — все встало на свои места. И это доказывало, что брат его предал. Последний удар вере Трасса в брата, во все светлое и благородное в мире, что заключалось для него в образе брата, был нанесен. Прекрасный идол рухнул. Не осталось ничего. Трасс пришел к выводу, что брат никогда его по-настоящему не любил. Значит, это был конец всему. Вслед за этим осознанием в его душе зашевелилось глухое озлобление против Трауна и затопило его. Трасс мог бы призвать на помощь счастливые воспоминания страсти из их детства и юности. Но они оказались бессильны. Теперь все, что относилось к их совместному прошлому, представлялось Трассу одним сплошным, чудовищным сном и жестоким обманом. Нежные любовные признания обернулись для него сплошной ложью. И Трасс – этот блистательный император, построивший свой образ на лжи, поддерживающий свою власть обманом, этот политик, солгавший неисчислимое количество раз в жизни и обманувший такое невообразимое количество народа, – Трасс почувствовал чудовищную обиду, негодование, отвращение при мысли, что его провели. Вранье, к которому он сам прибегал с такой легкостью и безразличием, вдруг показалось ему непростительной виной, не имеющей оправданий. Трасс действительно не в силах был объяснить себе, как Траун мог совершить такое немыслимое преступление по отношению к нему. Его ум отказывался воспринимать возможные высокие мотивы Трауна, он видел одну лишь низость, пошлость, разврат – отчасти потому, что привык с ними сталкиваться у своего окружения, отчасти потому, что сам был им подвержен и использовал их в своих целях.

Трассу казалось, что он задыхается. Ему не хватало воздуха, не хватало сил что-либо предпринять, не хватало голоса, чтобы закричать. Как только он увидел глубину обиды и предательства того, кого любил, то понял, что не сможет этого пережить. Боль нахлынула на него и была такой огромной, что он ощутил, как его пожирает ее раскаленный добела огонь. Чаша страдания переполнилась. Императора захлестнул такой пылающий гнев, какого он не испытывал никогда прежде. В этом огне сгорела его рассудительность, уважение к живым существам, представления о справедливости. Даже образ Пеллеона, и тот померк у него перед глазами. В тот момент Трасс во сто крат сильнее ненавидел своего брата, нежели его фаворита. Он желал только одного — причинить Трауну боль, а для этого следовало избавиться от Пеллеона. Этот человек мучил Трасса больше десяти лет, крал его радость, его покой. Образ соперника преследовал Трасса днем и ночью, лишал его покоя в часы бодрствования, кошмарным видением вторгался в его сны. Трасс не мог больше этого выносить. В голове у него все смешалось. Назвать этого человека родичем, признать членом императорского дома — нет, ни за что! Император многое сумел бы вынести ради дела или ради прихотей брата, но такого поругания основ правления не мог допустить.

Пожалуй, не будь он так скован шоком от свалившейся на него новости, Трасс тут же набросился бы на Пеллеона и убил его голыми руками. Но сразу он этого не сделал, и момент был упущен. Стало быть, требовался исполнитель воли императора. Пусть Трасс и клокотал от гнева, он мысленно пробежался по списку тех, кому мог доверить такое дело, и кто был достаточно влиятелен, чтобы его провернуть и не оставить следов. Список был до прискорбия коротким. Начальника дворцовой охраны назначил лично Траун. Он выбрал из своих офицеров самого верного, честного и неподкупного. К этому человеку Трасс не мог обратиться с таким приказом. У министра двора кишка тонка. Гвардейцы преданны, но они действовали только тогда, когда императору угрожает непосредственная опасность. Из всех Трасс выбрал лицо, к которому меньше прочих хотел обращаться, но именно это лицо располагало властью, опытом и безжалостностью, чтобы исполнить все как надо. Исанн Айсард обладала идеальным сочетанием жестокости, беспринципности и возможностей для реализации любого плана императора. Поговаривали, что Палпатин неоднократно обращался к ней и ее отцу с подобными деликатными поручениями. Но довериться Айсард означало навсегда попасть от нее в зависимость. Трасс понимал это совершенно ясно. Однако его пожирала как будто лихорадка, которая своим жаром выжгла в нем все доброе и вскрыла семена низости, прятавшиеся в темных безднах его души. И застарелая обида, ненависть, зависть к Пеллеону говорили громче разума.

— Вызовите ко мне Исанн Айсард, — велел Трасс одному из гвардейцев.

Тот ненадолго отлучился исполнить приказание.

Обычно Трасс принимал Айсард у себя в покоях или кабинете, подальше от посторонних глаз. На сей раз он остался в тронном зале, куда и должны были привести Айсард. С одной стороны, ему хотелось выглядеть величественно, когда он отдаст приказ. С другой стороны, Трасс опасался, что, стоит ему двинуться, он не устоит на ногах. Упасть перед гвардейцами еще куда ни шло. Но Трасс боялся, что после падения не сможет встать. И потому он остался неподвижно сидеть на троне. Его тело одеревенело от сдерживаемой ярости. Руки дрожали, и император вцепился в подлокотники трона. Как не был велик его гнев, он должен был подавить его. Трасс позволял смотреть на себя только во всем великолепии, всегда скрывал печаль от чужих глаз. Айсард являлась последним человеком в Империи, кому он дал бы увидеть свою слабость. Пусть пока она на его стороне — эта женщина ничего не забывала. Трасс лучше кого бы то ни было понимал: императорский двор — это поле боя, где нельзя проиграть или дать слабину. Никакие заверения Айсард в верности не могли убедить его в том, что однажды она не использует против него любую мелочь. Много лет назад, во время борьбы за власть Трасс отнял у нее трон. Не имело значения, какая из нее получилась бы правительница, — эта женщина ничего не забывала. Мысли Трасса путались, шли по кругу. Он никак не мог решить, какой образ ей показать; он точно знал лишь одно — чего хочет.

Наконец, Айсард явилась. Она почтительно склонилась перед императором, как Пеллеон незадолго до того. Но ее Трасс не заставил долго стоять на коленях. Он позволил ей подняться и тут же отослал гвардейцев с распоряжением на время отключить камеры наблюдения в тронном зале. Гвардейцы помедлили, ведь им не полагалось ни на минуту покидать императора. Запись происходящего в тронном зале тоже не следовало отключать. Император нахмурился, и гвардейцы поспешно ушли. Это должно было подсказать Айсард, что предстоит разговор о личном. Но сперва Трасс повел речь о разных пустяках. Он поглядывал то на Айсард, всегда спокойную и безмятежную, как море в штиль, но, как само море, скрывающую под этой гладью бушующие волны, то на световой индикатор работы ближайшей камеры наблюдения. Как только индикатор погас, Трасс тут же бросил обмен комплиментами и заговорил серьезно:

— Я пригласил вас вовсе не для того, чтобы болтать попусту. Скажу прямо: я хочу, чтобы Гилад Пеллеон умер. Сегодня, пока он не сбежал к Трауну. Избавьтесь от него. Мне все равно как. Он сейчас на Корусанте. Узнайте, когда у него запланирован вылет, и избавьтесь от него. Он не должен покинуть Корусант.

Айсард посмотрела на императора со сдержанным удивлением. Она улыбнулась неопределенной улыбкой, не зная, что ответить и как ей держаться с Трассом. В ее глазах можно было прочесть мучительное любопытство — сострадательное любопытство, с каким смотрят на того, кого подозревают в безумии. Обычно самообладание императора поражало: он не допускал никакого внешнего проявления своих чувств — ни в жестах, ни в выражении лица или глаз. При желании он мог превратить свое лицо в каменную маску. Но сейчас глаза Трасса сверкали слишком ярко. В них было нечто такое, что заставляло предположить, что император не в себе. В то же время говорил он связно и уверенно. Его голос звучал с той спокойной, непререкаемой повелительностью, повинуясь которой его подданные пожертвовали бы собой с радостью и гордостью. Но эти глаза… За годы работы с Трассом Айсард привыкла к его внешности и уже не считала ее пугающей. Тем более, с ней он, как правило, был довольно мил, какое бы злодеяние не замышлял. Однако сейчас взгляд императора заставил сердце Снежной Королевы сжаться от страха. В его глазах была такая решимость, что становилось понятно: нет ничего, на что бы император не пошел, или на что бы не осмелился. В таком состоянии она его еще не видела. Опасаясь, как бы потом не заработать проблем с Трауном — или с Трассом, когда пройдет наваждение, — Айсард попыталась урезонить императора, приведя самый весомый аргумент:

— Ваш брат будет безутешен.

— Переживет, — сказал, как отрезал, император. — Исполняйте.

— Как прикажет ваше величество.

Айсард произнесла эти слова мягко, почти ласково. Ее тон не выдавал каких-либо чувств, не говорил о ее отношении к происходящему. Так и следовало говорить с безумцами. Поскольку этот конкретный безумец являлся ее повелителем, Айсард еще раз поклонилась и отправилась выполнять приказ.

Времени на устранение Пеллеона ей дали недостаточно для разработки тонкого плана. С трудностями вокруг покушения на Пеллеона аналитический отдел ИСБ столкнулся еще в начале хейпанской кампании Трауна. Пеллеона постоянно окружала охрана, так что никакой снайпер к нему не подобрался бы. Маршруты его передвижений патрулировались. Его спидеры, челноки и яхта строго охранялись и проверялись перед вылетом, так что невозможно было вывести их из строя и изобразить несчастный случай. Какой сценарий не возьми — тупик. Более сложные схемы требовали подготовки и времени, которым Айсард не располагала. Судя по записям в космопорту, Пеллеон изначально собирался улететь с Корусанта почти сразу после аудиенции у императора, но затем перенес вылет сначала на поздний вечер, а потом — на утро следующего дня. Сам он оставался недосягаем то в Адмиралтействе, то в квартире Трауна. Попытаться просто приблизиться к нему можно было только в космопорту, но и там его окружала толпа свитских и охраны. Разве что отвлечь их или «накрыть» всех разом.

У Айсард начал складываться план — еще далекий от идеала, но уже более-менее реальный. Пока Пеллеон приводил в порядок дела, Айсард продумывала детали операции по его устранению. Как только она сочла план рабочим и готовым, она отдала соответствие расположения. Пока Пеллеон мирно спал дома, Айсард действовала. Она позволила себе ненадолго забыться сном на походной кровати прямо в кабинете. В соответствии с планом ей и правительственному кварталу Корусанта предстояло пробудиться довольно рано.

Chapter 49 Chapter Text

… не проклинай
Ты дивного, кому почет его
Стал бедствием,
Кто примет смерть за то, что жил чудесно,
За то, что был любимцем у богов.
Фридрих Гельдерлин

Хотя не хочется писать о смерти,
Живым не выбраться из этой круговерти.
Григорий Гаш

Ночной отдых подкрепил силы Пеллеона и наполнил его уверенностью. Сделанного не воротишь, плакать о том не имело смысла. Нужно было двигаться вперед. В какой-то степени Пеллеон чувствовал облегчение от того, что с отвратительной неопределенностью его положения, давившего на него вот уже четырнадцать лет, наконец-то покончено. Теперь Трасс был в курсе их с Трауном брака. Тайные проявления его злобы и мстительности, усугублявшие душевную тревогу Гилада, остались позади. Маски сброшены, и больше императору нет нужды притворяться другом. Император получил возможность бить открыто. И это хорошо. Пеллеон привык к открытому бою, корабль против корабля, флот против флота, ум одного командира против ума другого. Это было честнее и правильнее подлых ударов в спину, интриг, попыток очернить доброе имя. Зато если дойдет до гражданской войны, Гилад был бы избавлен от необходимости являться во дворец и иметь дело с придворными злопыхателями.

С такими мыслями Пеллеон отправился в космопорт. Члены свиты уже ожидали его появления. В утренние часы в главном космопорту столицы было довольно многолюдно. Охрана помогала Пеллеону прокладывать путь к ангарам, где оставляли частные яхты. Обычно этот путь занял бы меньше десяти минут, поскольку у тех ангаров имелся прямой выход в город через зал для важных лиц. Пеллеон также мог воспользоваться воинским залом, где пассажиров, как правило, было не очень много. Но сегодня утром оба обходных пути оказались перекрыты из-за ремонтных работ. Пассажиров независимо от статуса согнали в два общих зала вылета — Северный и Южный — и толчея там стояла страшная. Люди и инородцы вслух или про себя задавались вопросом, какой умник в администрации космопорта задумал именно сегодня начать ремонт. Еще вчера ничего подобного здесь не было, а за ночь успели развернуть строительные леса, закрыть и огородить часть выходов на взлетно-посадочные площадки. Именно потому Гиладу пришлось проталкиваться через толпы гражданских и военных. Некоторые его узнавали, показывали пальцем, делали снимки. Новость о его присутствии быстро достигла самых отдаленных уголков зала, и толпа пришла в движение. У Пеллеона стали просить автограф или разрешения сделать совместный снимок. Общение с народом могло затянуться на часы. И пусть Пеллеон не торопился, он не мог терять так много времени. Гилад немного поговорил с пассажирами, раздал автографы, сделал несколько памятных голо и стал прощаться, ведь он и так слишком задержался.

В этот момент в соседнем Южном зале прогремел взрыв относительно небольшой мощности. Бомба была спрятана в куче строительного мусора. Изящный, почти полностью состоящий из окон космопорт содрогнулся. Оба зала заволокло дымом и запахом гари, раздались вопли раненых, плач и крики страха. Свет в залах дважды мигнул и потух. Люди и инородцы начали метаться туда-сюда, обезумев от ужаса.

У Пеллеона сработал выработанный годами службы рефлекс: он должен был восстановить порядок. Со всех сторон на него напирала толпа, даже оружие в руках штурмовиков из охраны ее не пугало. С помощью приближенных, расталкивавших вокруг него людей и инородцев, Пеллеон добрался до уцелевших строительных лесов в Северном зале, поднялся над толпой и, перекрывая гомон, принялся раздавать приказы своим штурмовикам и адъютантам. Важнее всего было эвакуировать народ, не позволить волнению толпы перерасти в панику и не дать кому-либо лезть в разрушенный Южный зал искать пропавших друзей или родственников. Общими усилиями подчиненным Пеллеона удалось организовать толпу. Оказавшиеся в космопорту офицеры преодолели первый страх от неожиданности и присоединились к свитским адмирала. Пеллеон мог бы гордиться тем, что не потерял голову. Гражданских направляли в распахнутые настежь двери, кого-то, словом, кого-то — пинком или тычком бластерной винтовки. По мере того, как люди и инородцы выбегали на улицу или взлетно-посадочные площадки, толпа понемногу начала редеть.

И в этот момент в Северном зале отлета, по-прежнему набитым пассажирами, прогремел второй взрыв, намного мощнее первого. От этого взрыва содрогнулись соседние здания. Стекла космопорта лопнули, тонкие опоры между ними не выдержали, и здание, считавшееся одним из самых элегантных в столице, сложилось, как карточный домик. Все, кто не успел выбраться, оказались погребены под обломками крыши, переборок, потолочных плит, еще трех ярусов, где находились кафе, кантины, магазины, развлекательные центры, зоны отдыха. От космопорта почти ничего не осталось, а обломки уничтожил вспыхнувший пожар. Взрывная волна прокатилась от космопорта по правительственному району. Ее ощутили в Сенате, Адмиралтействе, здании штаб-квартиры ИСБ, императорском дворце и многих других местах.

В момент второго взрыва Трасс читал план проведения церемонии объявления о свадьбе дочери графини Тьецци. Жених и невеста принадлежали к высшей аристократии, потому им полагалось получить разрешение императора на брак. Естественно, это была простая формальность. Коли за одним из брачующихся не числилось существенных преступлений или серьезных изъянов характера, Трасс всегда давал разрешение на брак. Он как раз ставил подпись, утверждая план церемонии, когда почувствовал резкий толчок. Его рука дрогнула, оставила резкий длинный росчерк в конце строки. Император поднял глаза от падда. Монументальная люстра в его кабинете качнулась, несколько подвесок из кристаллов звякнули, столкнувшись, и снова замерли. Трасс тут же вызвал министра двора. Киртан Лоор явился незамедлительно. Он был, пожалуй, чуть более бледен, чем обычно. Трасс велел ему разузнать о причинах толчка. Уж не рушатся ли нижние уровни Корусанта под весом дворца?

Лоор ответил:

— Госпожа директор Айсард просила меня успокоить ваше величество и передать, что ИСБ проводит учения сегодня утром.

— Учения? Что они там делают, что дворец содрогается?

— Не могу знать. Госпожа директор также просила меня предупредить ваше величество, чтобы вы не смотрели в сторону главного космопорта.

Уже смутно догадываясь, что он там увидит, Трасс встал и быстрым шагом направился к окнам, которые выходили на космопорт. Лоор семенил за ним. Из-за большого расстояния император ничего не мог толком разглядеть, только темная струя дыма поднималась вдали, но она терялась в дымке.

— Где она? Где Айсард? — спросил Трасс.

— Госпожа просила не беспокоить ее до окончания учений.

Трасс сжал кулаки. Слишком большая заинтересованность или поспешность могла выдать его.

— Передайте ей, пусть зайдет ко мне, когда закончит со своими учениями , — распорядился Трасс и, снедаемый беспокойством, вернулся в кабинет.

Он отложил план церемонии оглашения брака и стал просматривать в голонете корусантские новости. Если его подозрения оправдаются, думал он, дочь графини Тьецци нескоро еще сможет выйти замуж. Он наткнулся на снимки и голозаписи свидетелей катастрофы, прочел о двух взрывал разной силы. В течение следующих часов событие обрастало подробностями и заявлениями официальных лиц. Администрация космопорта — вернее, те, кто остался в живых, потому что не был на работе в тот день, — подтвердила, что произошло два взрыва. ИСБ заявило, что предполагает теракт на политической почве. Айсард тоже появилась перед камерами. С самодовольным видом она расхваливала своих сотрудников, у которых сейчас как раз проводились учения, они находились в полной боеготовности и смогли первыми прибыть на место происшествия. Там они оказали помощь пострадавшим, собрали доказательства, организовали спасательные работы. Выступали и разные другие люди и инородцы, популярные в голонете аналитики сделались экспертами по терактам. Много говорили, выражали соболезнования семьям погибших. Все это нисколько Трасса не интересовало. Он следил за тем, как в режиме реального времени пополняются списки погибших и пострадавших. Он искал там одно — и только одно — имя. Наконец, оно появилось. Тело Гилада Пеллеона было извлечено из-под обломков и опознано. Трасс вздохнул с облегчением. Его мучителю пришел конец. Император почувствовал, как кровь закипает от радости. Это было похоже на экстаз, усиленный в тысячу раз. Таким счастливым Трасс не ощущал себя даже в те дни, когда Траун еще его любил, и ночи, когда они изнывали от наслаждения, и Траун дарил ему оргазм за оргазмом. Ни триумфы, ни коронация, ни военные победы — ни одно событие в прежней жизни не могло сравниться с этим моментом. С трудом, но Трасс обуздал свою радость. Он чувствовал себя свободным и окрыленным, а должен был притворяться огорченным, сочувствующим. Дай он слишком много воли эмоциям, и его счастье стало бы заметно окружающим. В данной ситуации радость неуместна. Казалось бы, теперь ему нечего было бояться, однако извечная готовность придворных судачить и злословить по-прежнему пугала его.

К тому времени, как прибыла Айсард, Трасс узнал все доступное об инциденте. Он счел необходимым прежде всего отчитать ее за слишком широкое понимание его приказа, и он без промедления приступил к делу:

— Айсард, вы с ума сошли! Я говорил избавиться от Пеллеона, а не устраивать теракт! Всего-то надо было открутить пару гаек в двигателе его спидера или подложить ядовитый гриб ему в тарелку. А вы что сотворили? Как я буду выглядеть перед чисской делегацией?

— Зато теперь у вашего величества развязаны руки, — не моргнув глазом, ответила она. — Народ жаждет отмщения, и вы дадите его. Это возможность избавиться от ваших политических врагов. Назовем их в числе причастных, и их возненавидят. Только составьте список, а я найду способ связать этих лиц с терактом. К слову, я считаю это решение весьма удачным: вы избавились разом практически от всех кореллиан, которые так долго вам докучали, а те, что остались, будут вынуждены соблюдать осторожность. Его высочество будет в большой печали, ему не до замен и кадровых перестановок. Так что вы сможете назначить на вакантные должности тех, кого сочтете нужным.

— Вы безумны. Но у вашего безумия есть определенная логика. Вы скоро получите список.

Что ни говори, Трасс всегда восхищался умом Айсард, ее решительностью, ее бессердечием. Они мыслили сходным образом, легко понимали, принимали и поддерживали друг друга. Когда же им приходилось импровизировать, они интуитивно, с первого намека, понимали, что требуется от каждого. А порой им хватало простого обмена взглядами. С Айсард Трассу не требовалось читать сценарий и репетировать каждый шаг. Его возмущение терактом было притворством Доброго и Справедливого Императора, и она это прекрасно понимала. Он отпустил ее, позволил дальше действовать, как она задумала.

Позже Трасс составил красивую, но пустую речь для официального заявления дворца, переоделся в траурный наряд, записал выступление перед голокамерами со скорбной миной на лице. Каждое его слово, жест, взгляд соответствовали обстоятельствам. И многие были глубоко тронуты его состраданием, тем, как глубоко способен чувствовать император. После записи выступления император распорядился отправить сообщение на «Химеру» со списком погибших офицеров. Он понимал, что это наверняка помешает ходу переговоров с чисской делегацией, но готов был с этим смириться. В конце концов, он мог договориться с Ар’алани и сам. Сожалел он лишь о том, что никогда не увидит, каким станет лицо Трауна в тот момент, когда он узнает, что его фаворит умер. После этого Трасс вернулся к себе и велел его не беспокоить, удалился в самую дальнюю комнату своих покоев и запер дверь. Убедившись, что вокруг никого нет, никто его не услышит и не увидит, он сел на один из диванов и погрузился в себя. Очень долгое время он не находил в своей душе ничего, кроме раздражения, обиды, гнева, ревности. Он понимал, что разрушение счастья брата не вернет ему их прежних отношений. Но впервые за годы, прошедшие с первой встречи с Пеллеоном, Трасс почувствовал внутренний покой. Он ожидал обнаружить удовлетворение от свершившейся мести, однако не нашел его и ограничился покоем. Впервые за эти годы он смог дышать свободно. Душившая его зависть к Пеллеону наконец отступила, и Трасс почувствовал воодушевление. Это был черный день для Корусанта, для Империи, но для Трасса он стал едва ли не самым счастливым за прошедшие четырнадцать лет. И впервые за все это время он почувствовал желание смеяться. Не любезно улыбаться в ответ на шутку придворного, не ухмыляться в ответ на слова политического противника, не искусственно хохотать над остротой того, кого требовалось умаслить. Смех шел откуда-то изнутри, поднимался от живота к лицу. Губы Трасса сами собой растянулись в улыбку. Он понимал ее неуместность, однако никак не мог совладать с собой. Желание рассмеяться уже щекотало горло. В попытке подавить его Трасс прикусил край рукава. Очень скоро стало очевидно, что это не работает. Судорожные сокращения мышц, диафрагмы, легких, гортани, голосовых связок — всего, что задействовалось при смехе, — становились сильнее. Трасса трясло, ему не хватало воздуха, на глазах выступили слезы. И он решил не противиться природе. Убрав от лица рукав, он позволил себе рассмеяться.

В этот момент Трасс каждой клеточкой тела ощутил свободу от бремени переживаний. Он пьянел от гордости, от великой силы, от осознания своего могущества. Прожитые годы представились ему страшным сном, кошмаром, который развеялся с приходом утра. Для Трасса настал новый день, полный счастья и веселья. Ему хотелось пуститься в пляс, устроить бал, велеть музыкантам играть оглушающе громко и танцевать до утра. Он понимал, что невозможно дать бал сразу после трагедии даже с благотворительными целями, но никто не мог помешать ему мечтать. Спазмы неистового смеха сотрясали его тело, не давали усидеть на месте. Трасс поднялся, прошелся — протанцевал — по комнате. Он включил головизор, нашел музыкальный канал, прибавил громкость. Ему давно не доводилось слышать популярных песен, и в других обстоятельствах он бы покритиковал их за легковесное содержание, но сейчас он был так счастлив, что радовался и незамысловатому тексту, и простоватому видеоряду, и примитивному мотивчику. Подобная музыка требовала танцев грубых, резких, вульгарных — и Трасс не отказал себе в таком удовольствии. Для императора эти движения были совершенно недопустимы. Впервые за много лет Трасс не думал о том, как выглядит со стороны. Он танцевал в такт музыке, так, как считал нужным, а не как предписывал дворцовый протокол. Никто не мог его увидеть — только он сам мог полюбоваться своим отражением в огромном зеркале на стене. Веселье преобразило его, он словно бы сбросил груз прожитых лет: исчезла императорская величественность и степенность, вернулась легкость юности, в глазах вспыхнул прежний кокетливый огонек. Отправься он сейчас инкогнито в ночной клуб Ксиллы, мог бы пробудить страсть у любых мужчин, даже двадцатилетних парней. Никто из них не дал бы ему больше двадцати пяти, а о его настоящем возрасте они бы ни за что не догадались.

Притаившийся в углу комнаты макет Корусанта на самом деле являлся минибаром. Пританцовывая, Трасс подошел к нему, раздвинул панели макета, достал первую попавшуюся бутылку, начал наливать ее содержимое в маленькую рюмку… и замер. Равнодушный к алкоголю император, который пьет только из уважения к гостям, — это маска, часть его публичной персоны. Манеры и сдержанность — для маски. В этом году Трассу исполнилось семьдесят восемь лет; он пережил ссылку, позор, унижения; он захватил власть в Империи, провел ее через гражданскую войну, добился мира на выгодных условиях; он без устали работал на благо многочисленных народов, был любим подданными; его враги были повержены, а единственный соперник лежал мертвым у его ног — с учетом всего этого, если Трасс хотел пить из горла, он позволил себе пить из горла. Он подошел к зеркалу, улыбнулся своему отражению, коснулся горлышком бутылки стеклянной поверхности и мысленно пожелал сам себе: «Счастья, здоровья и красоты вашему величеству. Да продлится ваше правление десять тысяч лет». Проделав это, он сделал пару больших глотков. Трасс встретился взглядом с Трауном — портрет принца крови висел на стене напротив зеркала. Выражение лица Трасса сразу стало жестким. «Ты принадлежишь мне и никогда не получишь свободы. Я никогда больше тебя не отпущу», — мрачно подумал Трасс.

Отметив таким образом свою победу, император занялся составлением списка для Айсард. Туда вошли многие из приближенных Пеллеона — живые и мертвые — сенаторы со склонностью к республиканским идеям, бывшие повстанцы, критики монархии. Император не посмел тронуть лишь самые древние семейства да самых знаменитых бывших повстанцев, чьи добродетели были отлично известны народу. Никто не поверил бы, что принцесса Лея решила бы погубить столько живых существ ради прихоти.

Зато остальным лицам в списке пришлось ответить за все. Трасс потом отметил, что финальный список виновников немного отличался от составленного им: Айсард добавила в него и своих личных врагов. Процесс поиска организаторов теракта несся стремительно. Были запрещены все сборища, праздники, танцы, вечеринки в честь дней рождений и свадеб, которые могли послужить предлогом для скрытого обмена новостями, обсуждения ситуации. Даже обряды, связанные с похоронами, отменили, поскольку иной раз оказывалось, что «безутешные близкие» собрались у пустого гроба, а сам «покойник» прятался в задних комнатах, поскольку опасался ареста. Все открытые каналы связи жестко цензурировались. Сотрудникам почтовых отделений и сервисов доставки вменялось в обязанность вскрывать все посылки, документировать их содержимое, прочитывать любые оказавшиеся там вложения, впрочем, в большинстве своем делали они это не очень охотно и не слишком внимательно. На всякий случай граждане стали прибегать к закодированным посланиям, писать о ситуации на Корусанте иносказательно и надеяться, что получатели догадаются об истинном смысле посланий.

Известие о теракте достигло «Химеры» очень быстро. Капитан Квентон принял его, поскольку Траун по-прежнему находился на поверхности планеты Нури вместе с Ар’алани и другими чиссами. Само по себе это известие было ужасно. Капитан просмотрел список погибших и нашел там много знакомых имен. Ему не потребовалось читать долго, чтобы натолкнуться на имя Пеллеона. На несколько секунд он закрыл глаза, пытаясь осознать написанное. Это в голове не укладывалось, это не могло быть правдой. И дело не только в том, что Квентон знал Пеллеона больше двадцати лет и у них сложились отличные рабочие отношения, что Пеллеон помогал ему продвигаться по службе и получать награды. За столько лет они привыкли друг к другу, стали друзьями, и присутствие Пеллеона в его жизни казалось Квентону чем-то вечным и незыблемым. Капитан подумал о Трауне. Гранд-адмирал развлекался на планете с сородичами и еще не знал, что его мир рухнул. В том, что Пеллеон составляет для Трауна суть и смысл, и полноту Вселенной Квентон никогда не сомневался. Ему вспомнились бесконечные безумства, которые Траун совершал ради возлюбленного. Зачастую «Химера» использовалась не для военных целей, а как обычный вид транспорта, чтобы доставить их с Пеллеоном в романтическое место или устроить им приключение, или привезти гостей для Пеллеона, или какой-нибудь подарок, который мог его порадовать. Квентону еще не приходилось встречать пару мужчин, которые были бы до такой степени влюблены и поглощены друг другом. Поначалу он возмущался про себя нецелевому использованию военного корабля, со временем — смирился, а после перелета на Исгарот понял, что эти двое живут в какой-то ином, непостижимом мире чувств и эмоций, в который нет хода окружающим. По долгу службы Квентону время от времени приходилось сообщать семьям офицеров об их смерти. Это всегда было тягостно. Квентон знал, что делать… он просто не мог решить, как сообщить новость Трауну.

Капитан открыл глаза. На мостике все шло своим чередом. Члены экипажа вполголоса переговаривались, обсуждая служебные дела, склонялись над панелями управления, регистрировали входящие запросы, настраивали станции связи, калибровали орудия. На капитана не смотрели, и никто не заметил его реакции. Стараясь, чтобы голос его не подвел, Квентон велел подготовить к вылету его челнок. Он считал себя обязанным сообщить такую новость лично.

Не прошло и часа, как он уже стоял на заснеженной поверхности Нури. Траун хотел показать чиссам горнолыжный курорт с горячими источниками, которые напоминали ему какую-то планету на их родине. Оказалось, что источниками дело не ограничилось. По прилете Квентону сообщили, что Траун повел адмирала Ар’алани на прогулку по окрестностям и хотел устроить для нее соревнование по стрельбе из лука. Ему указали короткую дорогу к стрельбищу, и капитану пришлось, укутавшись в шинель и утопая в снегу по колено, идти в гору через лес. Он нашел двух адмиралов со свитами на лесной опушке. На деревья повесили мишени, Траун и Ар’алани стояли на линии, протоптанной в снегу. У обоих в руках были энерголуки изящной датомирской работы. Траун, похоже, уже объяснил принцип работы и теперь демонстрировал, как держать оружие, выпустил один за другим несколько зарядов по мишеням. Адмирал Ар'алани с уверенным видом попробовала повторить за ним, но сперва обожгла пальцы об энергетическую тетиву, а потом вылетевший заряд ударил ее током. Выронив лук, она выпустила залп ругани на чеуне или другом языке Неизведанных регионов в адрес оружия и отдала своему адъютанту короткий приказ. К ней подошел молодой чисс с большой плоской коробкой. Оттуда она достала складной гибкий лук с тетивой и стрелы. С огромным мастерством она послала несколько стрел в мишень и попала точно в центр следов, оставленных зарядами энерголука Трауна. Действовала адмирал очень быстро, впору было залюбоваться ею. Траун поднял свой датомирский лук и предложил ей соревнование на скорость стрельбы, насколько Квентон мог судить по жестам. Между собой говорили они на чеуне, и Квентон не понимал ни слова. Оба адмирала встали у линии, подняли оружие, приготовились к стрельбе.

— Адмирал! — что было сил крикнул Квентон, пока они не увлеклись забавой. — Адмирал, срочное сообщение!

Траун опустил энерголук, сказал пару слов Ар'алани и обернулся к Квентону с любезной улыбкой:

— Капитан, какие новости?

Квентон посмотрел по сторонам. Вокруг болтались без дела озябшие адъютанты Трауна. Чиссы со слишком уж серьезным видом разглядывали мишени. Одним словом, не самая подходящая публика для такого известия. Капитан предпочел бы не делать их свидетелями возможной драматической сцены.

— Со всем уважением, сэр, не могли бы мы поговорить наедине? — попросил он. — Известие не из приятных, и я бы не хотел…

— Мы достаточно далеко от членов моей свиты, а чиссы нас не поймут, — легкомысленно сказал Траун. — Так что случилось?

Собравшись с духом, Квентон выпалил одним махом:

— В главном космопорту Корусанта произошли два взрыва. Предполагается, что это был теракт, ИСБ ведет расследование. Очень много раненых и погибших. Среди них — адмирал Пеллеон и члены его свиты. Их тела обнаружены и опознаны. Примите мои соболезнования.

Траун смотрел на капитана, не моргая. Его лицо застыло, словно маска. Энерголук выпал из ослабевших пальцев.

— Как?.. — прохрипел Траун, и Квентон не узнал его голос.

Капитан принялся излагать подробности в надежде переключить внимание Трауна на мелочи. Но Траун его будто не слышал и продолжал стоять в ступоре.

— Это невозможно. Я не верю. Не может быть, — тихо твердил Траун, и он, очевидно, отрицал вовсе не сам факт теракта.

— К сожалению, это именно так. Имя адмирала Пеллеона внесено в официальный список жертв и…

— Составители списков ошибаются! — крикнул Траун.

Квентон вздрогнул от страха. Больше пятнадцати лет он знал Трауна. За столько лет он ни разу не слышал, чтобы гранд-адмирал повышал голос на своего офицера. И он никогда не видел, чтобы у Трауна был такой пустой, безумный взгляд.

— Я возвращаюсь на Корусант. Немедленно готовьте «Химеру» к отлету, — добавил Траун уже спокойнее.

Кивнув, Квентон пошел назад. Вдруг он вспомнил о чиссах. Их-то куда девать? Как им объяснить, что переговоры и развлечения отменяются? Квентон немного знал сай-бисти, но с чиссами прежде не говорил. С ними общались исключительно Траун и Пеллеон. Капитан обернулся с намерением спросить Трауна о чиссах.

Адмирал Ар'алани, похоже, заметила волнение Трауна, по крайней мере, она не могла оставить без внимания его крик. Она подошла ближе к застывшему на месте Трауну и обратилась к нему с каким-то вопросом на чеуне. Он ответил кратко, отдельные слова ронял, точно тяжелые камни. Сделал шаг в ее сторону — и вдруг пошатнулся, упал на колени на снег, согнулся до земли. Тут же к Трауну бросились подпиравшие деревья адъютанты. Но Ар'алани успела первой. Она еще что-то прострекотала на чеун, потом быстро сбросила с себя долгополую шубу, накрыла ею Трауна с головой, спрятав его лицо, и крикнула своим свитским, подзывая их. Чиссы бежали по снегу легко, едва его касаясь, в то время как люди поднимали много шума, спотыкались, падали, вязли в снегу. Чиссы окружили Трауна и согнувшуюся возле него Ар'алани кольцом, встали к ним спиной, держались на некотором отдалении от них и не давали имперцам подойти. Те кричали свое, требовали допустить их к гранд-адмиралу. В ответ чиссы либо молчали, либо повторяли одну и ту же короткую фразу на чеун. Происходящее походило на безумие.

Поскольку Квентон оказался тут самым старшим по званию и самым здравомыслящим, он подошел к кольцу чиссов, но не попытался прорвать оцепление, а крикнул на сай-бисти:

— Адмирал, что вы делаете?

— Никто не должен видеть скорбь чисса, — резко ответила Ар'алани на том же языке. — Только близким можно. Пусть другие уйдут. Дайте ему сохранить честь. Пусть другие уйдут.

Чтобы Квентон не сомневался, кого она подразумевает под «другими», Ар'алани указала на адъютантов. Капитан понимал, как важно для командира сохранить достоинство перед подчиненными, потому повиновался. Он велел людям не шуметь и отвел их под деревья у края опушки. Как только чиссы поняли, что имперцы не попытаются нарушить покой Трауна, они также отошли на приличное расстояние. Посреди импровизированного поля для стрельбы из лука остались только Траун и Ар'алани. Капитану казалось, что время тянется бесконечно медленно. Он чувствовал, как замерзают щеки, нос и пальцы ног. Если ему, одетому по погоде, было так холодно, то что должна была испытывать Ар'алани, оставшаяся в одном кителе на ветру и снегу? Она стояла на коленях возле Трауна, положив руку ему на спину, и молчала. Если Траун что-то ей говорил или… издавал иные звуки, то о том никто не узнал: толстая меховая шуба их заглушала. Капитан не засек время, потому не мог сказать, как долго они находились в таком положении — пять минут, десять или полчаса. По его личным ощущениям это длилось довольно продолжительное время. Впрочем, он бы за это не поручился. Разве мог он постичь скорбь Трауна, столь необъятную, что вечно скрытный гранд-адмирал оказался не в состоянии сдержать себя при таком скоплении народа? Некто с иным характером, недели у Квентона, мог бы поразмышлять о том, с чего вдруг общество решило, что публично проливать слезы скорби — неприлично, почему так важно держать лицо, когда плакать и стенать по ушедшему совершенно естественно. Но Квентона высокие материи никогда не интересовали. Он принадлежал к породе людей деятельных. Пока начальство предавалось печали, он достал комлинк, связался с «Химерой» и приказал готовиться к перелету на Корусант. За разговором он едва заметил, как Ар'алани наклонилась ниже, приподняла край шубы и о чем-то спросила Трауна. Судя по всему, Траун долго с ней говорил, а она молча слушала. Но вот она сняла с него шубу и накинула себе на плечи. Траун выпрямился, но с колен не встал. Они тихо беседовали — Квентон скорее догадывался об этом по движению губ, чем слышал. Даже издалека было видно, что она смотрит на старого друга с огромным состраданием. Наконец, Ар'алани встала, протянула Трауну руку, и он оперся на нее, с трудом поднялся на ноги. Не выпуская ее руки, он сделал пару несмелых шагов в сторону чиссов. Ар'алани остановила его, указала на имперцев под деревьями. Траун посмотрел на них с такой мукой во взгляде, что Квентону стало стыдно за сам факт своего существования. Какие бы чувства не обуревали Трауна, он заставил себя отойти от Ар'алани и направился к людям.

Словно слепой брел он по снегу, не поднимая головы. Он ориентировался по следам, оставленным Квентоном, ведь избранный капитаном путь вел прямо от опушки до посадочной площадки горнолыжного курорта. Траун ничего не осознавал, кроме своего страдания. Где-то позади плелись адъютанты, а замыкали мрачное шествие чиссы. Те не позволили себе ни единого слова, ни одного комментария. Скорее всего, они обсудят происшествие в своем челноке или за обедом на корабле, но пока они молчали. Торжественно-мрачная тишина как нельзя лучше подходила к окружающим их величественным лесам и высоким горным пикам. Лишь сейчас Квентон обратил внимание на красоту природы вокруг. «Гил хоть и не любит снег и холод, но такие виды оценит», — подумал он и тут же поправил себя, ведь Пеллеон уже ничего не мог увидеть и оценить.

Chapter 50 Chapter Text

Люблю тебя: и мертвый ты не мерзок мне.
Эсхил

…ты прежде живым блистал восходящей звездою;
Теням, скончавшись, теперь служишь закатной звездой.
Авсоний

Возвращение на Корусант было тягостным. Сразу, как поднялся на борт «Химеры», Траун удалился к себе. Когда по корабельному времени наступили часы приема пищи, Квентон послал к нему дроида с едой. Но дроид возвратился назад — гранд-адмирал его не впустил. Капитан и сам чувствовал опустошенность горем, но не считал это поводом голодать и портить желудок. Он утешал себя те, что скоро они доберутся до Корусанта, и тогда Траун перестанет быть его проблемой. Захочет ли он уморить себя голодом или сойдет с ума, или еще какое несчастье с ним случится — ответственным за это не сделают Квентона. С его стороны это не было проявлением безразличия. Просто Квентон служил уже давно и хотел с почетом уйти в отставку в ближайшем обозримом будущем. Вот тогда он считал себя вправе спокойно оплакать Пеллеона и глубоко в сердце выразить сочувствие Трауну. Но до этого блаженного времени требовалось сначала дожить, а прежде всего — передать Трауна на руки брату-императору в целости и сохранности.

Квентон снова увидел Трауна, когда «Химера» прибыла к Корусанту, и он вышел проводить командира. На лицо гранд-адмирала словно легла тень. Квентон говорил себе, что это просто последствия голодовки или игра теней, или освещение создает такой эффект, но в тот момент Траун показался ему незнакомцем, пугающим и далеким. Ничего хорошего вид гранд-адмирала не предвещал, и Квентон решил поторопиться с отставкой.

Поскольку главный космопорт столицы был разрушен, на время все рейсы в столицу и из нее отменили. На Корусант пропускали только грузовые и служебные суда, их направляли во второстепенные космопорты. Траун выбрал самый маленький челнок, который мог сесть практически где угодно. Ожидалось, что принц крови сразу нанесет визит императору. Но во дворец Траун не полетел. Он предпочел высадиться в Адмиралтействе. Для его встречи был наспех сформирован приветственный кабинет. Не считая мелких сошек, гранд-адмирала встречали Кумушки — генералы Тайра, Ютинен и Дзаба, сокрушенных и растерянных мужчин, хотя каждый из них в меру своих сил усмирил внутреннее смятение и в той или иной степени восстановил в душе равновесие. Каждый носил на рукаве траурную повязку. Скорбели ли они о ком-то конкретно, обо всех погибших в целом или следовали моде, сказать было трудно. Траун до сих пор не мог поверить в случившееся, хотя за время перелета прочел все доступные материалы об этом деле. Он наблюдал за происходящим как будто через стекло, отчего все казалось почти нереальным и напоминало дурной сон. Погрузившись в скорбь, он не подумал о необходимости публичной ее демонстрации и черную повязку не надел. Кумушки наперебой принялись выражать ему соболезнования, сыпали дежурными фразами, делились избитыми советами, как пережить утрату. У Трауна возникло ощущение, будто он перенесся на пять лет назад. Тогда те же люди в тех же выражениях сочувствовали ему из-за смерти Тесина. Глубоко в душе он тяжело переживал смерть племянника, но это… это не шло ни в какое сравнение с той ситуацией.

Первым делом Траун пожелал осмотреть то, что осталось от космопорта. Кумушки не осмелились прямо ему возразить или оспорить его решение. Они вызвали спидер из гаража, уже заправленный и готовый, и поехали вместе с Трауном. По пути они мягко объяснили, что толку от этой поездки нет. Большинство тел уже извлекли из-под завалов, но работы по расчистке еще не прекратили. Ехать туда сейчас, говорили они, значит зря тратить время и мешать дроидам наводить порядок. Но Траун не изменил решения. По прибытии он нашел территорию вокруг разрушенного космопорта огороженной защитными щитами, впопыхах криво установленными, и запрещающими проход знаками. Несмотря на это, у ограждений уже начали образовываться стихийные места поклонения. Кто-то принес к обломкам стен зажженные световые стержни, электронные свечи, цветы, записки, игрушки, продукты, фигурки каких-то божеств, траурные символы многих религий и прочие знаки скорби. Снаружи ограждений толпились зеваки и наблюдали за большими дроидами, разбирающими завалы. В воздухе висела пыль, все еще чувствовался запах гари. Траун, а за ним и Кумушки, вышел из спидера, обогнул заграждения и подошел к зданию.

От некогда величественного многоуровневого здания космопорта остался лишь обгоревший остов. Крыша обрушилась, окна вылетели от взрыва, и битое стекло хрустело под сапогами. Будучи офицером флота, а не армии, Траун видел сравнительно немного разрушенных после сражений зданий. Но он видел достаточно, чтобы определить: подобные разрушения не могла произвести самодельная бомба. Даже самодельный термальный детонатор не справился бы. Тут требовалось что-нибудь помощнее, нечто такое, к чему есть доступ только у военных. Агенты ИСБ, ведущие расследование, пришли к аналогичному выводу. Они первым делом начали проверять армейские части и склады по всей Империи на предмет пропажи взрывчатых веществ. Но дело это, естественно, небыстрое. Траун не знал, что уже выбраны и записаны имена тех, кто якобы украл разные виды взрывчатки со складов, и что многие из этих имен ему хорошо знакомы, ведь принадлежат они членам кореллианской партии. Подобное ему не приходило в голову. Случившееся никогда не подавалось как покушение на Пеллеона, сам Пеллеон был представлен как жертва общего несчастья. Не ведал Траун и о том, что не далее, как сегодня утром его брат бродил по этим же руинам, говорил с народом, возлагал цветы к стихийным мемориалам, читал оставленные там записки. Дешевый популизм принес императору немало очков в общественном мнении. Для Трасса это был холодный расчет, а Траун пришел по велению сердца. Он хотел взглянуть на место, где оборвалась жизнь его любимого мужа.

Собравшиеся у ограждений граждане заметили Трауна и стали выкрикивать слова поддержки. Они надеялись, что Траун подойдет и поговорит с ними, как это сделал император. Но принц крови молча ответил им кивком и попросил своих генералов пообщаться с публикой, а сам полез вглубь здания, туда, где грохотали рабочие дроиды. На основании собранных ИСБ материалов, вроде уцелевших фрагментов записей камер наблюдения, удалось по минутам воссоздать путь Пеллеона по космопорту. Благодаря этому Траун знал, где Гилад стоял и что делал, когда прогремел второй взрыв и обрушился потолок. Он смог найти место, где Пеллеон умер, и посмотреть на него издалека. Оно оказалось расчищено, и Траун увидел на полу следы спекшейся крови, смешанной с пылью и пеплом. Скорее всего, пятна остались от множества людей и инородцев, оказавшихся неподалеку от Пеллеона. Не могло в одном человеке быть столько крови. Подойти ближе Трауну не позволили дроиды. Они хоть и были достаточно примитивными машинами, но в их базы памяти были загружены изображения членов императорской семьи и установлен высший приоритет их безопасности. Смотреть здесь больше было не на что.

Вволю наглядевшись на кровавое пятно на полу, Траун покинул развалины космопорта и сел в спидер. Он объявил, что желает поехать в морг, куда отвезли Пеллеона — и других погибших тоже, разумеется. Кумушки тут же стали убеждать его не осматривать тела. Это скверное зрелище, говорил генерал Тайра. Ни к чему это не приведет, кроме огорчения и испорченного аппетита, уверял генерал Дзаба. Мертвым все равно, лучше живым показать участие и посетить больницы, советовал генерал Ютинен. Траун отмел их предупреждения и предложения. Конечно, не следовало ехать. Но Траун хотел лично убедиться в том, что его возлюбленного и друзей больше нет в живых: отчасти, чтобы принять этот факт, отчасти, чтобы убедиться, что все это не постановка, созданная Трассом и Айсард. Подозрительность подсказывала ему, что те, кто больше всего ненавидели Пеллеона и кореллианскую партию, могли приложить руку к этому делу. Однако она рисовала менее страшные картины, чем реальность. Трауну казалось вполне логичным следующее развитие событий. Произошел теракт; по научению Айсард и собственной ревности Трасс приказал арестовать Пеллеона и его видных сторонников, отправить их на Кессель или еще куда похуже, официально объявить их погибшими или пропавшими без вести. Ни при каких обстоятельствах Траун не допускал мысли, будто его брат мог приказать устроить нечто настолько чудовищное.

Спидер приземлился на небольшую посадочную площадку у одного из столичных моргов, ничем не отличающегося от других: угрюмого здания из дюракрита с крошечными оконцами-бойницами. Внешний вид здания вполне соответствовал его функции. Корусантские морги и без всяких терактов были перегружены работой. Население столицы превышало один триллион жителей. Каждый день болезни, аварии, несчастные случаи уносили миллионы жизней. В общей картине теракт в космопорту не представлял собой ничего особенного. На кривой смертности за тот год он выглядел как крошечный пик.

Ни Траун, ни один из прилетевших с ним генералов раньше здесь не были. Им не сразу удалось найти нужный вход и этаж. Но в итоге они сумели найти на безлюдных этажах единственное живое существо — клерка, выдающего свидетельства о смерти. Основную работу — перемещение, размещение, вскрытие тел — делали медицинские дроиды разных моделей. Существа из плоти и крови обретались только на верхних административных этажах. Одно время их тоже пытались заменить на дроидов. Процесс оформления покойных сразу пошел быстрее. Однако идея не нашла понимания у родственников покойных, которые приходили за различными справками и телами. Им больше нравилось принимать соболезнования, слышать слова утешения от разумных существ, а не машин. Поэтому инициативу свернули, людям и инородцам вернули их рабочие места. Трауну и генералам попался бледный, измученный документооборотом юноша-дурос. По роду деятельности ему приходилось общаться с самыми разными людьми и инородцами от министров до маргиналов, что способствовало выработке философского взгляда на мир и чины. Мол, все там будем. Появление принца крови около его стола не произвело на дуроса ровно никакого впечатления. Клерк меланхолично пробормотал дежурные слова приветствия, они же слова соболезнования, объяснил, что свидетельства о смерти выдаются близким лишь при наличии заверенной нотариусом копии ряда документов и свидетельства родства с усопшим, а тела для погребения выдаются в такие-то и такие-то дни и часы.

Запрос Трауна выбил его из колеи. Принц крови не нуждался в справках и свидетельствах. Он желал увидеть тело. Забуксовавший мозг дуроса принялся искать алгоритм действий и формы документов для исполнения желания принца крови, но ничего не нашел. Клерк хотел было отправить Трауна к начальству, но вспомнил, что директор морга вместе с заместителем и главным бухгалтером на днях улетели на свадьбу его сестры куда-то за Кольцо Кафрены и вернутся еще не скоро. Оставшиеся на местах работники обладали не большими полномочиями, чем он сам. В голову дуроса пришла мысль о том, что члены императорского дома отличаются от простых смертных; что им следует оказывать содействие; что в теракте погибло немало военных и с принцем крови надо помягче. Сообразуясь с этими пунктами, клерк попросил еще раз назвать имя усопшего, ввел его в поиск, записал на стикере несколько букв и цифр и вызвался проводить Трауна к указанной в базе данных холодильной камере.

В компании клерка они спустились на нужный этаж. Он же проводил их по темному, плохо освещенному коридору до помещения, обозначенного на двери как «Три-беш». По пути, чтобы не чувствовать себя так жутко в абсолютной тишине морга, генерал Дзаба с вызовом спросил клерка:

— Почему здесь так темно? Разве вы недостаточно получаете, чтобы потратиться на лампы?

— На этих этажах работают дроиды, им требуется минимальная освещенность, — меланхолично ответил дурос. — Обычно посетителей сюда не пускают. Они могут испытать негативные чувства от того, что увидят.

В самом деле, никто из Кумушек старался не приглядываться к тому, что разложено вдоль стен в коридоре, по которому они шли. Любой морг был рассчитан на прием и хранение определенного количества покойников, плюс имелся некоторый запас свободных помещений. Теракт в космопорту исчерпал возможности данного морга, оказавшегося ближе всего к месту событий, поэтому тела складировали как попало, в том числе в коридорах. Плотных мешков для трупов не хватало, и тех, кому они не достались, накрывали брезентом или старыми одеялами. Кумушки с одной стороны старались не смотреть на лежащих на полу, с другой — боялись наступить на чью-нибудь выступающую из-под покрывала конечность, поэтому поглядывали под ноги как бы краем глаза.

Помещение «Три-беш» представляло из себя длинную комнату, одну стену которой полностью занимали холодильники для хранения тел. Оставшееся свободным пространство употребляли под размещение оторванных бесхозных конечностей и слишком изуродованных останков, плохо поддающихся опознанию. Сейчас все помещение занимали тела жертв теракта. Их в два ряда, плечом к плечу, сложили на кафельном полу, накрыли серо-зеленым брезентом. По торчащим из-под брезента носкам сапог можно было заключить, что здесь находились только военнослужащие. Его постарались расположить так, чтобы прикрыть самые пострадавшие части тела, поэтому у одних он закрывал голову и верхнюю часть туловища или то, что от них осталось, а у других — ноги и бедра. Погибшие офицеры выстроились как на пугающем параде. В том, как их расположили, чувствовалось стремление сделать подсчет и опознание максимально удобными. Траун медленно прошел вдоль ряда тел, силясь по оставленным на виду конечностям узнать Пеллеона, но вскоре понял, что это невозможно. Тогда он наклонился и сдернул первый попавшийся брезент, накрывавший трех мужчин. У одного из них отсутствовала половина черепа, у другого был выбит глаз и раздроблен висок, а лицо третьего было обезображено так, точно на него упал кусок дюрактритового кирпича.

— Это же лейтенант Митель, я узнаю его по обручальному кольцу, — пробормотал Траун. — Он так гордился своей красотой, а хоронить его будут в закрытом гробу.

После этого он начал стаскивать брезент с прочих тел. Одно за другим из-под грязной, пропитавшейся кровью ткани появлялись светлые пятна лиц. Молодые и старые, красивые и невзрачные, целые и изуродованные — одним словом, совершенно разные, но все неуловимо похожие друг на друга благодаря смерти. Большинство из них входили в свиту Пеллеона, и Траун мог вспомнить, как разговаривал с ними, как отдал им последние приказы, но попадались и лица ему незнакомые. Очевидно, они принадлежали офицерам, случайно оказавшимся в космопорту в момент взрыва. Все люди лежали на полу не так, как лежат отдыхающие на пляже или спящие в поле после боя воины — ведь те нет-нет да шевельнутся — в их неподвижности было что-то неестественное. От их поз, их молчания, полного отсутствия движения становилось неловко, как если бы они стояли навытяжку на плацу под палящим солнцем и ждали команды командира, а тот почему-то замешкался. Они походили на сломанных кукол, брошенных кукловодом до лучших времен. Откинув очередной брезент, Траун нашел того, кого искал больше всего и больше всего боялся найти. Удивительно, но лицо практически не пострадало — лишь пара ссадин, пыль и копоть покрывали его. Оно сохранило молчаливое достоинство, из-за которого казалось, что Пеллеон не умер, а отдыхает после затяжного сражения. Ран и крови почти не было видно, они остались где-то под одеждой, скрытые брезентом. Траун опустился на пол рядом с Пеллеоном, достал платок, стер кровь и грязь с его лица, не удержался и пристроил его голову себе на колени. От перемещения тела покрывавший его брезент немного сполз, открыв взгляду уродливые раны на груди там, где обломки дюракрита сломали кости, пробили легкие. Увидев их, Траун не мог отвести глаза. Почти не осознавая своих действий, он потянул за брезент, отбросил его в сторону. Изломанное, искалеченное тело любимого предстало перед ним во всем своем безобразии. Не в первый раз он видел раздробленные кости, разорванные мышцы и внутренности, вывороченный подкожный жир, но ему никак не удавалось совместить эту картину с прежней памятью о теле Гилада, которое доставляло им обоим столько удовольствия. Он увидел, что прежние подозрения о пленении Пеллеона разбиты, и пожалел о них. Лучше бы его возлюбленный оказался на Кесселе, в застенках ИСБ, в плену у преступного синдиката, где угодно еще, только не здесь, не на холодном полу морга. Из любой темницы Траун смог бы его вытащить. Но даже всесильный гранд-адмирал был не в силах вернуть мертвецов к жизни. То, что случилось, носило бесповоротный, необратимый, безысходный характер. История большой и страстной любви, которой дивилась вся Империя, закончилась; бесполезно пытаться ее удержать.

Генералы нависали у Трауна за плечом, переминались с ноги на ногу, старались не дрожать от холода. Температура в помещении поддерживалась низкая именно на подобный случай массовой гибели. Несмотря на холод, тела уже начинали попахивать. Трое генералов раньше часто сталкивались с характерным трупным запахом, особенно несносным в жару. У каждого имелись личные воспоминания, которые разбудил этот запах, — воспоминания, которые они предпочли бы забыть. Кумушек сковало чувство неловкости при виде мертвых офицеров, с которыми они всего месяц назад вместе выпивали, болтали, спорили на совещаниях, при виде сгорбившегося на полу Трауна и покоящейся у него на коленях головы Пеллеона. Тишина казалась нескончаемой, непереносимой. Каждый испытывал желание прервать скорбное молчание, но не решался. Наконец, генерал Дзаба, самый смелый из троих, позволил себе заметить:

— Адмирал Пеллеон мог бы еще жить да жить. До чего неопределенно и непрочно наше бытие. Кто знает, кому какой срок?

За этим высказыванием последовали и другие, более или менее выразительные. Генералы обменивались мнениями о тех, кому давно пора было бы очутиться в могиле, а они до сих пор небо коптят, вспоминали рано ушедших друзей.

В каком-то оглушении Траун так пристально вглядывался в любимые черты, что не замечал голосов Кумушек. Когда же он изволил обратить на них внимание, то почувствовал, что пустая болтовня его сильно раздражает. Спокойным, решительным тоном он попросил их уйти. Генералы вышли из комнаты без сожалений. Когда они ушли, спокойствие покинуло Трауна, и столь долго сдерживаемая боль хлынула наружу. Как марионетка, у которой перерезали поддерживающие ее нити, он упал на тело любимого, заключил его в объятия, спрятал лицо у Гилада на груди. Его душевное страдание было столь велико, что перешло в физическую боль. Боль в сердце превратилась в жесточайшее, непосильное мучение. Сердце ныло так, словно его сдавливали, сжимали, рвали, терзали, резали на куски. Возможно, именно так должен ощущаться приступ. На минуту Трауну подумалось, что милосердная природа или судьба сжалятся над ним, позволят умереть здесь и сейчас, последовать за Гиладом. Но прошла минута слабости, за ней вторая, третья, четвертая, а Траун так и не умер. Его охватило глубокое отчаяние и разочарование. Ему никак не удавалось собраться с мыслями — голова шла кругом. Внутри себя Траун почувствовал темное жгучее нечто. Оно появилось без предупреждения и рвалось наружу. Его следовало бы стыдиться, бояться, испытывать к нему отвращение, однако Траун был не в том состоянии, чтобы с ним бороться. Охваченный каким-то безумием, он не мог совладать с собой. Слезы жгли глаза, но он не мог заплакать перед любимым. Он отлично понимал, что Гилад уже не увидит его слабости, и что от слез станет легче — таков биологический факт. И все же не мог заставить себя проронить ни слезинки. Бушевавший в душе огонь требовал какого-то выхода. Хотелось крушить все вокруг, кричать, топать ногами, словно разозлившееся дитя. Но это не имело смысла. Ничто теперь не имело смысла. Вокруг находились безмолвные тела друзей и подчиненных, Трауну не знакомых. Их нельзя трогать. Не ломать же холодильные камеры, в самом деле? Траун цеплялся за тело Пеллеона, за его одежду, словно это могло вернуть Гилада к жизни или удержать его дух и загнать его обратно в плоть. Он гладил, сжимал его ледяные пальцы. Раньше Гилад так ярко отзывался на любую ласку… В безмолвии, неподвижности Пеллеона ощущалось нечто глубоко неправильное.

Траун знал, что однажды похоронит мужа. Уж слишком неравный век отпущен чиссам и людям. Гилад и сам нередко иронизировал над собственной смертью. Вот только ни один, ни другой не думали, что день вечной разлуки придет так скоро. Они с Гиладом о многом говорили, но сейчас Траун понял, что еще больше осталось того, о чем они не успели побеседовать. При жизни Гилада они смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Без Гилада глаза Трауна различали одну пустоту кругом. Он мог бы стать слепым и не пожалеть об этом, ведь ему больше никогда не посмотреть на любимое лицо, не утонуть в глазах мужа, не видеть его улыбки. Не в силах сдержать пламя и боль внутри, Траун попробовал облечь их в слова или хотя бы в крик, но у него ничего не вышло. С губ сорвался хриплый, сиплый звук, ни на что не похожий. Путы приличий, которыми Траун сковывал себя годами, крепко удерживали его от проявления недостойных эмоций. Они ненадолго ослабли в лесу, перед Ар’алани. Но тогда Траун был слишком потрясен и не контролировал себя. А сейчас он отдавал полный отчет в том, где находится и что делает. Он вновь попытался закричать, однако смог выдавить лишь какой-то жалкий скулеж. Траун годами не напрягал голосовые связки криком, не был уверен, не повредит ли им непривычная нагрузка. Только это уже не имело значений. Пусть бы он онемел — зачем ему голос, если он больше не сможет говорить с Гиладом? Никогда еще мир не казался ему таким постылым и мрачным. Страстно желая, чтобы вернулось прошлое, Траун вспоминал, как Гилад хвалил его голос, какие кокетливые взгляды кидал Гилад, какая чудесная у него была улыбка. Он попытался вновь — на сей раз удерживавшие его путы, представления о правильном поведении, об образе великого воина лопнули. С воплем, шедшим из глубин его души и тела, Траун выпустил накопившиеся отчаяние, боль, гнев, одиночество, чувство покинутости. Этим криком он заявлял протест Судьбе, Небесам, Року — всему тому, что привело их с Гиладом к нынешнему положению, когда один лежал на полу морга, а другой обнимал его и мечтал поменяться с ним местами. Но глаза его по-прежнему оставались сухими. Ар’алани совершенно точно определила тогда грани дозволенного: только близким позволялось видеть слезы. С этим воплем закончился роман, продолжавшийся пять тысяч ночей.

Душевная боль, потрясение сердца лишили Трауна ощущения времени, прежде никогда ему не изменявшего. Но пришедшие с ним Кумушки отсчитывали каждую минуту. Чем дольше Траун оставался один, тем сильнее они волновались. Их задачей как членов приветственного комитета являлось не только встретить Трауна, выразить соболезнования и покатать по городу. Они обязаны были обеспечить его безопасность. Если бы Траун наложил на себя руки, спросили бы с них в первую очередь, причем не члены Высшего командования — в Адмиралтействе как раз поняли бы его поступок — а лично император. До Кумушек доходили самые разные слухи о причинах вражды между Трассом и Трауном, о проявлениях оной вражды, о неприязни императора к Пеллеону, но все это несущественно. Император любил брата несмотря ни на что — сей факт не вызвал сомнений. Случись что с Трауном, император не простил бы этого.

— Что-то он там долго. Может, заглянуть тихонько, проверить? — сказал генерал Дзаба, шагами меривший ширину коридора напротив помещения «три-беш».

— Валяй, если жизнь недорога, — отозвался генерал Ютинен, который присел на край оказавшегося неподалеку пустующего стола дежурного по этажу.

— По-моему, он ясно дал понять, что не потерпит вмешательства, — поддержал его генерал Тайра.

— А если он наложит на себя руки от горя? — не унимался Дзаба. — Он не в себе с тех пор, как услышал о теракте, это же очевидно. Будем корить себя всю оставшуюся жизнь и…

Его слова прервал протяжный звук — не то вой, не то рев. Все трое застыли и переглянулись. У каждого по спине пробежали мурашки. Человеческое горло не могло произвести такой звук. Вселенская боль, тоска и отчаяние слышались в этом крике. В полевых условиях Кумушки сталкивались с разными пугающими звуками. Вопли животных в ночи могли звучать довольно жутко. Боевой клич некоторых рас заставлял затыкать уши. От стонов раненых стыла кровь. Просыпаться от странного чавкающего звука и понимать, что неподалеку кого-то едят, тоже пугающе. Но за всю жизнь, полную опасностей и приключений, трем генералам не случалось слышать ничего столько же мучительно болезненного, как эти крики Трауна. Генерал Ютинен не выдержал первым:

— Крифф, это невыносимо.

На глаза ему попался маленький радиоприемник на столе дежурного. Ютинен схватил его, настроил на частоту музыкального канала, включил на максимальную громкость. Бодрая песенка какой-то певички заполнила пространство, эхом прокатилась по коридору. Но со своей задачей она справилась — скрыла доносившиеся из-за дверей звуки. По большей части. Сочетание веселого мотива и мрачного, плохо освещенного коридора морга, разложенных вдоль стен черных мешков или накрытых брезентом тел предавали ситуации налет сюрреализма. Каждый из генералов успел пожалеть, что вызвался встречать Трауна. Они легко могли бы быть избавлены от нынешней муки. Наверное, думал каждый из них, все от того, что они очень тепло относились к Трауну как к личности и почитали его как военачальника. К счастью, Траун избавил их от необходимости созерцать его отчаяние. Но они могли его слышать. Могли представить… Не сговариваясь, Кумушки решили не разглашать подробностей. Для всех остальных офицеров, солдат и гражданских версия такая: они посетили развалины космопорта, морг и… Куда Траун поехал бы дальше? На взгляд каждого генерала, на сегодня потрясений с Трауна достаточно. Сейчас ему неплохо бы выпить снотворное и проспать пару дней, пока все необходимое подготовят к похоронам.

За музыкой они не заметили, как оборвался крик в помещении «три-беш». Неожиданно для них дверь открылась. Траун стоял на пороге бледный, измученный, как будто постаревший на много лет. После посещения космопорта его форма больше не была белоснежной: на ней осела пыль от ведущихся работ по расчистке завалов. А теперь на ней остались следы копоти, пепла, сгустки крови, следы других телесных жидкостей — всего, что скопилось под телом Пеллеона за время лежания на полу. И запах от этих пятен исходил соответствующий. Траун его словно не замечал.

— Отвезите меня во дворец, — произнес он странным охрипшим голосом.

Кумушки проводили его до спидера. Траун двигался медленно, как во сне. Периодически он то покачивался на ходу, то кренился влево или вправо. В такие моменты Кумушки устремлялись к нему, опасаясь, как бы он не упал. Но Траун устоял. Он продержался на ногах достаточно долго, чтобы самостоятельно сесть в спидер, а затем выйти из него во дворце. Траун брел в сторону тронного зала молча, не отвечая на приветствия. В знак траура дворец задрапировали черной тканью, оставшейся после похоронных мероприятий принца, Тесина. Картины занавесили, статуи накрыли черными тряпками. В вазах стояли букеты из цветов, символизирующих скорбь и смерть. Придворные облачились в черные одежды. Среди них Траун в белой форме напоминал призрака. Придворные в ужасе расступались перед ним, особенно впечатлительные падали в обморок.

Траун вошел в тронный зал без объявления. Много повидавший дроид-герольд замешкался. Император как раз выслушивал доклады глав разных ведомств о том, как идет расследование теракта, как осуществляется помощь пострадавшим, как проходит разбор завалов, сколько корона может заплатить в качестве компенсации и так далее. Траун молча проплыл мимо внимающих императору придворных, мимо глав ведомств, застывших в почтительных позах.

Когда Трасс увидел брата, он понял общее замешательство. Вид Трауна был ужасен. Белая форма была покрыта следами крови и грязи, будто кто-то вытер об нее руки. Могло показаться, что гранд-адмирал выбрался из-под завалов космопорта. Но страшнее всего было выражение его лица. Оно стало совершенно пустым. Мутные алые глаза ничего не выражали, кроме очевидной решимости дойти до единственного близкого существа.

С трудом он поднялся по ступеням к трону. Шаг его был не совсем тверд. Он остановился около императора и посмотрел ему в глаза.

— Трасс, — только и смог выдавить он.

Потом силы оставили его, он рухнул на пол у трона и спрятал лицо на коленях брата. Горестно было смотреть, как плакал он, стыдясь своих слез.

— Уходите! Оставьте нас! Все уходите! — крикнул Трасс.

Когда придворные поспешно удалились, император спустился с трона, сел рядом с Трауном, прижал его к себе и стал баюкать, как ребенка. Он гладил брата по голове, приговаривая: «Рау, милый мой, родной». Он говорил мягко, нисколько не изменившись в лице, но в душе торжествовал и едва мог скрыть злую радость. Все же вышло так, как он желал. Наконец-то они снова вместе. Сколько раз Траун приносил брату свои ничтожные обиды и требования, не подозревая, что значит настоящее, неутешное горе! Конечно, Трасс ожидал от него реакции на смерть Пеллеона, но не думал, что она окажется настолько сильной. Траун мог сколько угодно играть в независимость, но, когда случилась беда, снова приполз к нему. Даже в день коронации Трасс не ощущал такого триумфа.

Через некоторое время Трасс заметил, что ткань его наряда стала мокрой от слез. Его брат, величайший воин в галактике, хитроумный полководец и бог войны по мнению некоторых народов, рыдал безутешно, словно брошенное матерью дитя. Трасс не мог вспомнить, когда в последний раз Траун плакал так горько и отчаянно. Кажется, когда свалился с велосипеда в канаву, рассек себе лоб и подумал, что умирает? Или когда наступил на притопленный в речном песке осколок битой бутылки? Право, Трасс затруднялся сказать. Это было так давно — когда они оба еще были детьми. Трасс не видел, чтобы Траун проронил хотя бы слезинку по Тесину, а ведь тот был его любимым племянником. Император почувствовал себя отомщенным за все годы мук — отомщенным в квадрате. Он позволил Трауну выплеснуть горе и жалел лишь о том, что не может собрать его слезы и сохранить в драгоценной таре или выпить их одним махом, каким бы вызывающим не показался такой шаг. Каждый всхлип, каждый стон он сохранил в памяти, словно сокровище, и планировал в будущем вынимать эти воспоминания и любоваться ими, как драгоценностями в своей коллекции. Трасс едва мог скрыть злорадство. Не Траун ли так надменно заявлял, что скорее отрежет себе ноги, чем явится к нему? Однако же приполз добровольно. Не Траун ли угрожал ему военным переворотом, если Трасс не даст ему разрешение на брак? Однако соперник гнил в каком-нибудь вонючем морге, а Трасс снова одержал победу. И эта победа — окончательная и бесповоротная. Многие из раздражавших императора кореллиан погибли при взрывах, а от остальных Айсард скоро избавится. Единственное, что требовалось от Трасса, — держать брата вдали от расследования некоторое время. Об этом он позаботится. Нынче Трасс удивлялся, что раньше не отдал соответствующий приказ, а мучил себя так долго.

Всхлипы Трауна стали стихать. Прекратились. Горе могло быть бесконечным, но запасы слез в организме ограничены. Траун поднял зареванное лицо, и император уже был готов встретить его взгляд. «И отчего плачущие мужчины всегда так некрасивы и нелепы?» — спросил себя Трасс. Он-то с юности научился плакать по требованию обстоятельств, а не чувств и сохранять при этом свою непревзойденную красоту. Когда же ему случалось искренне лить слезы, он старался делать это там, где никто не увидит. А Траун, замкнувшийся в своем образе неустрашимой мужественности, этой науки не постиг. Трасс по-отечески ему улыбнулся, вытер следы слез полой своего траурного наряда, вызволил высморкать в нее нос. Дабы лучше изобразить сочувствие, Трасс стал расспрашивать брата о самочувствии. Тот что-то невнятно отвечал. А потом произносить осмысленные речи ему и вовсе стало затруднительно, поскольку он начал икать совершенно по-детски. Трасс встал, протянул ему обе руки и позвал:

— Пойдем, я дам тебе попить, пойдем.

Должно быть, со стороны это выглядело довольно нелепо, но такие мелочи Трасса не интересовали. Он смог заставить брата двигаться, идти, цепляясь за его руку, и это главное. Никогда прежде – уж точно не в последние годы – Траун не был таким послушным и безропотным. Это обстоятельство встревожило Трасса. Его брат вообще был не из тех, кем легко можно помыкать, кто просит совета и помощи по любому поводу. Но сейчас Траун молча повиновался, как тот, кто дошел до предела напряжения душевных сил. Пока они шли в его покои, Трасс думал о том, что не важно, как высоко они поднимутся, сколько заработают, кто будет им подчиняться и ловить каждое слово, — в любой ситуации Траун останется его младшим братиком, которому нужна забота. Всегда. Трасс отвел его в свою малую гостиную, отослал слуг и придворных, усадил Трауна в кресло и принес ему стакан воды. Он отлучился на минуту, кликнул дежурного меддроида, чтобы принес успокоительные капли, и снова подошел к брату, забрал у него стакан, спросил, хочет ли он еще. Траун медленно кивнул.

— Сегодня ты изрядно меня напугал, — попенял ему Трасс. — Посмотри на себя. Что за вид? Будто из траншеи вылез. И воняет от тебя ужасно.

— Я навещал Гилада, — прохрипел Траун.

Его голос не понравился Трассу. Он решил позже велеть меддроиду проверить его голосовые связки.

— Ты совсем с ума сойдешь, если будешь так нервничать. Всем сейчас тяжело. Какая наглость — теракт посреди Корусанта! Даже повстанцы во время войны не позволяли себе такого. Айсард ведет расследование, и всем причастным мало не покажется. Я это дело просто так не оставлю.

В дверь тихонько поскребся меддроид, принесший лекарство. Трасс забрал у него капли, налил воды в стакан и начал добавлять туда лекарство из расчета: одна капля на один килограмм массы тела пациента. При этом он продолжал рассуждать:

— Тебе надо взять себя в руки. Как члены императорского дома мы не можем… двадцать… не можем рыдать и стенать у всех на виду. Это неблагородно и наносит удар по нашему престижу. Я понимаю твои чувства, но… сорок… надо хранить свое достоинство. Если бы я так убивался каждый раз, как… шестьдесят… как ты меня унижал, то уже давно потерял бы трон. А знаешь почему? Восемьдесят. Потому что император и его семья должны внушать уважение, быть тверды и невозмутимы, как боги. Вот, пей. Мы в глазах подданных и есть боги. Запивай. А ты так точно бог, спроси жителей Датомира. Вот бы они на тебя сейчас посмотрели, животы от смеха надорвали бы. Так что не кисни. Я уже составил план визитов, которые нам нужно совершить. Где ты сегодня был?

— На руинах космопорта.

— Славно, этот пункт вычеркиваем. Как только работы там закончатся, мы вместе откроем временный мемориал.

— Айсард уже докладывала, что произошло?

— В основном она ругала врагов Империи последними словами, — расплывчато ответил Трасс. — При ее холодности не скажешь, что она такая мастерица на ругань. Я приглашу ее, если хочешь. А с промежуточными выводами можешь ознакомиться сам в отчете. Как я понял, было два взрыва. В момент первого Пеллеон находился в другом зале и не пострадал. Подумать только, он мог спастись, если бы позволил всему идти своим чередом, если бы просто оставил живых и мертвых там, где они оказались. Но это было не в его характере. Вместе со своей свитой он бросился на место теракта, начал организовывать спасательные работы, вытаскивать пострадавших. Тогда-то и прогремел второй взрыв. Бедняга. У него было такое доброе, благородное сердце.

С момента знакомства Трасс и Пеллеона прошло больше десяти лет. За все эти годы Траун ни разу не слышал, чтобы брат искренне отзывался о сопернике с добротой или похвалой. Куда чаще он насмехался или язвил, или иронизировал над Гиладом. Его подколки были весьма острыми. Наедине Трасс не придерживался принципа «о мертвых либо хорошо, либо никак», и Трауну это было известно. Сейчас Трасс говорил примерно то, что Траун хотел бы услышать. С чего бы? Его намерения казались искренними и дружелюбными, а отношение сердечным и добродушным, и только в глазах плескалось явное раздражение. Траун посмотрел на брата с сомнением.

— Ты подозрительно хорошо осведомлен об этом.

— Ну разумеется. Рау, я знаю, как он был тебе дорог. Перед лицом такого ужасного преступления я не могу проявлять небрежение.

— Почему-то мне кажется, что ты едва сдерживаешь самодовольство.

Трасс усмехнулся — нервно, как показалось Трауну.

— Что за ерунда? Рау, ты ошибаешься.

Траун встал, подошел к нему вплотную. Трасс встретил его взгляд и не дрогнул.

— За день до смерти Гилад приходил к тебе во дворец. О чем вы говорили?

— На что ты намекаешь? — Трасс напустил на себя оскорбленный вид.

Но его приемчики больше не действовали на Трауна. Он видел актерскую игру Трасса слишком часто и был сыт ею по горло. Он в упор посмотрел на брата, в глазах у него горело бешенство. Вдруг Траун сделал резкий выпад, схватил брата за шею, встряхнул и выкрикнул ему в лицо:

— Говори!

Трасс пытался оторвать от себя его руки, пискнул:

— Пусти, ты делаешь мне больно!

— Сделаю еще больнее, если не скажешь.

— Да какая теперь разница?

— Огромная.

Траун снова встряхнул брата и сжал пальцы у него на горле немного сильнее, чтобы показать, что не блефует. В его глазах отразилась давно затаенная злоба. Ему показалось, что в это мгновение он ощущает в сердце великое равнодушие брату, решительное отречение от него, окончательную смерть их любви и связи между ними.

— Гил пытался связаться со мной, послал запрос на «Химеру», но меня там не было.

— Что он сказал? — прохрипел Трасс. – Пусти, ты меня задушишь.

Траун разжал пальцы, уронил руки и признал:

— Ничего. Гил не смог пробиться через помехи и передал Квентону, что мы поговорим, когда он вернется.

Высвободившись из хватки брата, Трасс оперся на ближайший предмет мебели, прочистил горло, отдышался. Дурную привычку по любому поводу распускать руки он ненавидел.

— О, так он не сказал… Как печально, — видя, что брат ждет ответа, Трасс объяснил: — Он приходил во дворец, чтобы поговорить о ваших отношениях. Он сказал, что ни за что не откажется от тебя. Я и сам уже это понял. Вы с ним были так счастливы, я с ума сходил от ревности, но в конце концов я понял, каким эгоистом был все это время, понапрасну мучал тебя и его. Самым главным в жизни для меня всегда было и остается твое счастье. Если ты счастливее с ним, чем со мной, так тому и быть. Я принял его в семью. И дал разрешение на брак, если у вас возникнет такое желание. Наверное, поэтому он пытался связаться с тобой. Хотел поделиться радостью, — Трасс осекся. — А теперь его нет. Рау, что ты будешь делать?

— Не знаю. Не представляю. Вы с ним были для меня всем. И вот мы снова остались вдвоем.

— Да, как раньше. Вместе против Вселенной, — Трасс говорил, очень осторожно подбирая слова и следя за тем, чтобы ни одна фальшивая нота в голосе его не выдала. — Я здесь, Рау, я с тобой. Знаю, сейчас тебе очень больно, но это пройдет. Со временем все проходит, все забывается. Однажды ты обернешься назад и вспомнишь не этот кошмар, а добрые глаза Гилада и то, какой он был славный.

Прилив сил, позволивший Трауну грубо схватить брата, прошел. Траун безвольно упал в кресло, спрятал лицо в ладонях. Успокоительное начало действовать и лишило Трауна воли к продолжению спора. Он и прежде не любил бессмысленные пререкания. А сейчас — что зря кулаками махать? Тем более, что Трасс говорил с ним так мягко, так искренне. Император достиг такого мастерства в искусстве лжи, что Траун не всегда мог ее распознать. Сейчас ему так отчаянно хотелось верить брату… Если бы оказалось, что брат его обманывает, на кого еще Траун мог бы положиться? Он был слишком удручен, чтобы вспомнить, как легко сам предал Трасса.

Чудовищное потрясение и напряжение всех жизненных сил, чтобы пережить этот день, дало себя знать. На плечи Трауна навалилась усталость. Он больше суток ничего не ел и почти не спал. Когда же ему удалось задремать на борту «Химеры», то ему привиделось, что он идет по темному, мрачному миру боли, мук, хаоса и бури, и не было конца ни этому миру, ни его пути. Он не помнил точно, что творилось вокруг. В памяти сохранилось только ощущение безнадежности, беспросветности этого мрака. Проснувшись, Траун понял, что виденный им во сне мир стал его реальностью до того дня, когда смерть избавит его от страданий. Организм настойчиво требовал отдыха, и кресло в благоухающих негой и свежестью покоях Трасса казалось таким удобным, что в нем хотелось задремать. Но Траун боялся засыпать. Он не знал, что увидит во сне: тот же мир боли и огня или изувеченное тело Гилада? Хуже всего, он чувствовал себя виноватым. Ведь если бы он полетел на Корусант сам, то поговорил бы с братом и убрался с планеты задолго до того, как произошел теракт. Тогда Гилад остался бы жив. Ему не следовало отпускать Гилада. В кои-то веки он поставил эгоистичное желание пообщаться с чиссами выше безопасности мужа, и вот чем это закончилось. Гипотетический сценарий, в котором Пеллеон оставался в живых, не требовал сложных умопостроений и допущений. Достаточно было одного «если бы». И это «если бы» полностью зависело от Трауна. Воспоминания о прежних промахах грудой обрушились на него: если бы он был осторожней здесь, если бы он действовал осмотрительнее там, если бы не сказал то, если бы сделал это… Возможности альтернативного развития ситуаций множились без конца. Траун рассматривал каждую, и она мучила его, точно орудие пытки. Из любого плена можно сбежать, но не из темницы собственного разума, охваченного сожалениями. Траун давно не позволял себе оглядываться на прежние ошибки и слишком внимательно их анализировать, иначе это бы его погубило. А теперь демоны прошлого нашли путь к его сознанию и атаковали разом.

— Рау, ку-ку. Ты спишь на ходу, — раздался над ухом бодрый голос Трасса.

Траун убрал руки от лица и открыл глаза. Значит, он все-таки задремал. Трасс наклонился к нему и улыбался той же теплой улыбкой, что в детстве.

— Готов поспорить, ты еще не обедал. Я прикажу накрыть в малой столовой. А потом ты нормально отдохнешь у меня в спальне. Ляжем рядом, как раньше, и я буду отгонять дурные сны. У тебя сейчас после сна совсем безрадостный вид, — продолжал успокаивать его Трасс, будто не Траун только что угрожал сломать ему шею.

— Но у тебя наверняка запланированы на сегодня дела и встречи, — вяло попытался протестовать Траун. Он устыдился своего поведения.

— К хаттам встречи! Как бы я не был занят, самое главное для меня — это семья. У меня нет никого ближе тебя, Рау. Тамис не в счет. Ох, неужели этот ребенок никогда не перестанет вызывать у меня мысли о бесконечно мрачном будущим? За обедом я расскажу, что выкинул этот маленький бесенок в твое отсутствие.

«Семья» — этот концепт стал для Трауна почти чужим за проведенные в Империи годы. Коли говорить начистоту, семья Митт тоже была с ним не слишком ласкова. Лишь Трасс, его брат, его друг детства, его первая любовь, неизменно стремился позаботиться о нем. Не всегда Трасс действовал так, как Трауну нравилось, но с ним не приходилось гадать, на чьей он стороне. С Гиладом Траун вновь ощутил это чувство принадлежности и заботы. С Гиладом он был не просто «дома», Гилад и был его «домом». Но Гилада больше нет, и Траун должен вернуться к своей прежней семье. После стольких оскорблений, грубостей, угроз, после унижающих достоинство поступков и политических противоречий Трасс не отвернулся от него; Трасс все еще рядом и готов помочь. Не любовь, но чувство стыда за дурное обращение в прошлом вынудило Трауна пообедать с Трассом, а потом остаться в его спальне на ночь. Едва его голова коснулась подушки, он погрузился в сон. Его не беспокоил ни запах благовоний, которыми окуривали спальню Трасса, но тонкий аромат постельного белья. Вместо этих раздражающих запахов Траун сосредоточился на одном, знакомом с детства, — на том, как пахнет кожа брата.

Chapter 51 Chapter Text

Пусть против воли твоей, а все же я остаюсь с тобою.
Анакреонт

Сколь счастлива жизнь, начавшаяся с любви
и закончившаяся блестящей карьерой.
Стендаль

Проснувшись утром, Трасс чувствовал себя победителем. Он помнил, что сделал позавчера и что вчера брат приполз к нему, точно побитый пес. Трасс проснулся рядом с Трауном впервые за долгие, долгие годы. Вид спящего рядом брата наполнял его чувством эйфории. И пусть прошлой ночью Трассу не удалось уломать Трауна на секс, он не сомневался, что это воспоследует — только бы они продолжали спать вместе. Трасс потерся носом о плечо брата, поцеловал его, вдохнул знакомый запах его кожи. Все духи, ароматические масла, благовония Вселенной не могли заменить для него этого запаха. Его пристрастие к ароматам объяснялось стремлением найти нечто похожее на то, как пахнет его брат. Годы поисков оказались тщетны. Как императору и сочувствующему брату, Трассу полагалось держать скорбную мину. Но этим утром он не мог перестать улыбаться. На подъеме чувств Трасс продолжал целовать брата, прикасался губами к его ключицам, шее, щекам, подбородку. От его игр Траун пробудился, поморщился и открыл глаза.

Голова Трасса покоилась на плече брата, он лениво водил пальцами по его груди, рисуя невидимые узоры. Темные волосы ниспадали на лицо, обрамляя полуопущенные ресницы и делая глаза более загадочными, бездонными. Подобная ленивая грация совершенно отличалась от обычной благородной элегантности Трасса, она одновременно волновала сердце и смущала.

— Как ты? — спросил Трасс.

— Как после инсульта. Не чувствую половину тела, — прошептал Траун в полусне.

— Что?! Не двигайся, я немедленно пошлю за врачами. Возможно, еще не поздно.

Трасс подскочил, как ужаленный, бросился к комлинку, попытался набрать номер медицинского крыла, но цифры, как назло, разбегались в памяти. У него будто земля ушла из-под ног. Если брата ночью хватил удар, если они упустили время, последствия могут оказаться катастрофическими. Все планы на будущее Трасс строил, опираясь на Трауна. Он рассчитывал на его гений и в грядущих войнах, и в текущих делах, связанных с флотом.

— Рас, успокойся, — позвал его Траун, — не надо никого звать. Со мной все в порядке.

— Что?

Когда Трасс немного угомонился и сел на кровать, Траун взял его за руку, погладил по плечу.

— Я говорил фигурально. Ты и Гил стали частью меня. Не чувствовать его рядом — все равно что лишиться руки и ноги.

Но признание не произвело на Трасса должного впечатления. Он выдернул руку, схватил подушку и огрел ею брата, как в детстве.

— Дурак! Не смей меня так пугать! Аж сердце зашлось. Мне уже не двадцать лет, чтобы спокойно сносить твои розыгрыши.

— Прости, я не нарочно. Это была первая аналогия, которая пришла в голову. Никто не понимал меня так, как Гил. Кроме Восса, разумеется. Но Восс добился этого путем долгих упорных тренировок, а у Гила это получалось естественно. Словно… словно мы были созданы друг друга. Он как-то сказал, что ждал меня всю жизнь. Только меня. Именно меня.

Переступив через свое отвращение к обсуждаемому человеку, Трасс сказал:

— Расскажи мне о нем, какое-нибудь приятное воспоминание.

— Не знаю даже, с чего начать.

— Как вы познакомились?

— Это едва ли можно назвать приятным воспоминанием. После первого покушения на тебя я торопился вернуться на Корусант. Слишком спешил, очевидно, потому что гипердвигатель «Величественного» не выдержал перегрузок. Мне пришлось пересесть на другой корабль, который случайно оказался под рукой. На «Химеру». Но тогда я был погружен в свои мысли и беспокоился о тебе, чтобы обращать внимание на капитана. Единственное воспоминание о Гиладе, которое у меня осталось от той безумной гонки, это то, что он проявил удивительный такт.

Траун потер глаза и уставился прямо перед собой.

— Не могу забыть вид его тела в морге, — глухо продолжал он. — Их всех. Кумушки отговаривали меня, просили не ходить. Надо было их послушаться, они поднаторели в таких делах. Но я… я думал, если увижу Гилада мертвым, то приму это и со временем боль пройдет. А вместо этого я каждую минуту заново проживаю эту сцену, раз за разом. Ложусь спать в тоске по нему. Просыпаюсь и знаю, что его нет рядом и больше никогда не будет, он не обнимет меня, не посмотрит с нежностью, как только он умеет.

— Умел, — поправил Трасс. — Правильно будет сказать «умел».

— Мне нелегко говорить о нем в прошедшем времени. Не знаю, как жить дальше без него.

— Понимаю, это большая потеря, но не конец света. В сравнении с неизбежностью тепловой смерти Вселенной наши личные проблемы кажутся такими ничтожными. Кроме того, у тебя есть я. У меня нет таких пышных усов, как у Пеллеона, да и талия с бедрами у меня потоньше, но в остальном я ему не уступлю. Хочется на это надеяться.

— В этом не сомневайся, — Траун слабо улыбнулся. — Спасибо, что пытаешься отвлечь меня.

— Я могу сделать намного больше, чем разговоры разговаривать, если ты позволишь.

Чтобы слова не расходились с делом, Трасс передвинулся ближе к брату, приобнял брата за плечи, начал целовать его за ухом, постепенно спускаться вниз по шее… Траун сбросил его руки и отодвинулся, буркнув:

— Рас, не надо, я сейчас не в настроении. Такого утешения мне не нужно.

— Тогда как еще мне тебя утешить? Прочитать лекцию о долге перед Империей?

— Не надо. В этом ты никогда себе не отказывал. Не надо больше.

— Вряд ли это не поможет, но подумай вот о чем: Пеллеон всегда останется с тобой в воспоминаниях. Представляешь, что бы он сказал, если бы увидел тебя в таком состоянии? Он бы посоветовал взять себя в руки и бороться дальше, как он сделал после Эндора.

— Мне не советов его не хватает, а его самого, его присутствия в моей жизни, его запаха на моих простынях. Понимаешь?

Трасс кивнул и произнес с тяжким вздохом:

— Да. Лучше, чем тебе кажется. Я живу так всю жизнь. Каждый раз, как ты улетаешь, мне кажется, что померкли все краски мира, я словно живу в безвоздушном пространстве. Задерживаю дыхание и жду твоего возвращения, чтобы снова начать дышать. Чем бы я ни занимался, первым делом хочу узнать твое мнение, а тебя и нет.

— Но я всегда возвращаюсь, и ты можешь сделать новый вдох. А Гилад уже не вернется. На протяжении всей жизни мной восхищались, меня боялись, боготворили, уважали, желали, на меня полагались. Но только Гил искренне любил меня. Ему ничего не было нужно от меня, кроме меня самого.

Слушать дальше восхваления мертвого соперника Трасс не собирался. Он ответил реще, чем планировал:

— Что за сентиментальный бред? Хочешь сказать, он не дрожал при одном упоминании твоего имени, как все остальные? Разве он не преклонялся перед твоим умом? А если бы он был таким бессребреником, как ты говоришь, он отказался бы от твоих подарков. Однако он принял все деньги, все земли, все титулы. Даже от княжеского не отказался! Он ничем не отличался от других. В Нем Нет Ничего Выдающегося.

— Для меня он — самый выдающийся и экстраординарный человек на свете.

— Тогда что насчет меня?

— Ты — мой брат. И мой император.

— Это все? Ничего не желаешь добавить?

— Нет. По крайней мере, не сейчас.

Веселое настроение, в котором проснулся Трасс, растворилось. Осталась лишь тревога и раздражение. После того, как пришли придворные и слуги, чтобы одеть императора, братья говорили только о делах. Трасс старался избегать имени Пеллеона как проклятия.

В последовавшие за терактом дни Траун окружил себя оставшимися в живых кореллианами. Их своеобразный выговор, особые интонации, их знакомые голоса, их манера говорить друг с другом — все то создавало у него ощущение того, что Гилад все еще находится где-то подблизости, просто ненадолго вышел. Пока они находились рядом, пока говорили с ним так же, как когда Пеллеон еще был жив, для Трауна Гилад по-прежнему не был мертв. И так велика была горечь утраты, что ему хотелось одного — немедленно последовать за мужем. Казалось, нет на свете большего горя. Но он остался жить — неожиданно для самого себя. Однако Траун винил себя абсолютно во всем и постоянно находил все новые и новые обвинения. Он печалился, вздыхал и сетовал на затянувшуюся жизнь. Для Трауна дни тянулись однообразной унылой чередой. Время шло, но воцарившийся в его душе мрак не рассеивался. Ему казалось, что он только сейчас полностью осознал, насколько печальна жизнь, как все в ней непрочно и преходяще.

Во дворце спешно готовились к похоронам и поминальным мероприятиям. Поскольку до недавнего времени ни у кого даже мысли не было ни о чем подобном, то эти приготовления стали неиссякаемым источником новых печалей для всех вовлеченных лиц. Горе и скорбь Трауна, потерявшего мужа в тот момент, когда страсть его достигла предела, были безграничны. Он почти не имел досуга, занимаясь подготовкой к похоронам, поминальным обрядам, службам во множестве храмов по всей Империи, и печаль его ни на миг не рассеивалась. Он не остался жить во дворце, как надеялся Трасс, а вернулся в свою квартиру. Отовсюду, прежде всего из дворца, каждый день приходили к нему слуги с соболезнованиями, и вряд ли все пославшие их высокопоставленные подданные заботились лишь о соблюдении приличий. Но Траун оставался безучастен к словам и подаркам, ничто в галактике его уже не волновало. Слова участия даже от друзей лишь увеличивали его страдания.

Неохотно, но Трасс все же согласился, что необходимо один ранг посмертно повысить всех погибших в теракте военных ради их семей. Чипа пытался возразить что-то насчет бюджетных средств, пенсий и компенсаций семьям гражданских. Трасс быстро пресек его возражения. Императора тревожили не деньги, а то, что ему придется сделать после того, как он дал согласие на процедуру. Посмертная милость касалась всех военных, и Траун настаивал, чтобы она коснулась действительно всех . С погибшими солдатами и офицерами уже работал офис гранд-адмирала, Трассу не было нужды лезть в их дела. Оставался только Пеллеон. Он уже являлся адмиралом флота, как говорится, выше только небо — звание гранд-адмирала. И это звание можно было получить лишь из рук императора. Траун давил на брата как никогда в жизни. В конце концов Трасс сдался. Успокаивая себя тем, что мертвый ворнскр не кусает, Трасс подписал приказ о присвоении Пеллеону нового звания посмертно. Траун добился своего. Его возлюбленный встал с ним наравне. Трасс расценивал это как последнюю насмешку соперника над ним. Увы, даже посмертное возвышение Пеллеона многие встретили с возмущением. Однако более тонко чувствующие особы вспоминали Пеллеона с теплотой. Им приходило на память, как Пеллеон был добр и мягок сердцем, сколько полезных решений провел в жизнь. Право, когда бы не откровенное выражение благосклонности от Трауна, никто не подумал бы относиться к Пеллеону с пренебрежением и неприязнью. Даже некоторые неприятели вспоминали его милый нрав и благородное сердце. Казалось бы, теперь, когда Пеллеона не стало, исчезла и эмоциональная связь между ним и Трассом. Ни о дружбе, ни о ненависти уже не имело смысла думать, и Трасс получил возможность вспоминать о жестоком противостоянии, бушевавшем столько лет, беспристрастно. Только Трасс и теперь не простил Пеллеона. Он сердился на него уже не только за то, что ему удалось так привязать к себе Трауна, но и за то, что даже после смерти он продолжает смущать сердца окружающих.

Как только Трасс подписал приказ о посмертном повышении Пеллеона, Траун выставил брату следующее требование:

— Гилад должен быть похоронен в нашей усыпальнице.

— Он не императорской крови и не член семьи.

— Гил был моим мужем.
От ярости Трасс скрипнул зубами. Да, сей факт был ему известен. Трасс проверил личное дело брата и нашел там соответствующую отметку. Но он не забыл, что сказал брату во время объяснения с ним сразу по возвращении на Корусант. Ему пришлось притвориться несведущим и снова пройти через разговор на чувствительную для себя тему.

— Слушай, я понимаю, как сильно ты его любил, — произнес Трасс строго. — Про себя можешь называть его как хочешь. Но есть же законы, есть приличия…

— Он был моим мужем по закону, — настаивал Траун.

— Какому закону? Я не давал вам разрешения на брак.

— Есть силы значительнее тебя. В их глазах мы стали супругами.

— О, ты внезапно ударился в религию? Вот так сюрприз!

Трасс натужно рассмеялся. Смех был странным и безрадостным, его глаза бегали, пока он размышлял о том, куда дальше повернет разговор. Траун остался серьезен. Он очень спокойно рассказал о браке с Пеллеоном, продемонстрировал свидетельство о заключении брака, но не позволил брату вчитаться в документ. Из осторожности Траун не стал называть имен помогавших ему людей. Новость не застала Трасса врасплох, как в прошлый раз, но император притворился разъяренным. За криком Трасс скрывал раздражение. Если признание Пеллеона в тот день словно выплеснуло на него ведро ледяной воды, то слова Трауна он воспринимал как грязную лужу, запачкавшую край его одежд. До последнего он верил, что брат не пошел на подлое предательство. Но Траун сам во всем признался, и разочарование от этого признания оказалось меньше, чем Трасс ожидал. Император ждал этого объяснения, однако оно вышло не таким драматичным и решительным, как он предвкушал. Скорее всего, он просто утомился тратить силы на ложь Трауна. Трасс наотрез отказался позволять хоронить Пеллеона в императорской усыпальнице. Траун выслушал его с поразительной невозмутимостью для того, кто совсем недавно валялся в ногах императора в слезах.

— Не говори потом, что я не предупреждал тебя. Я пытался договориться, но твое упрямство вынудило меня пойти на крайние меры, — произнес Траун и ушел.

— И что ты сделаешь? Устроишь переворот? Казнишь меня? — крикнул ему вслед Трасс, но Траун не удостоил его ответом.

После очередной ссоры с братом Трасс долго просидел в кабинете, размышляя и восстанавливая силы. Даже мертвый, Пеллеон продолжал доставлять ему неприятности.

Императору следовало бы знать, что брать Трауна «на слабо» — не лучшая затея. Еще ни одного спора Траун не проиграл из-за нерешительности. Покинув дворец, он связался с Ар’алани. В числе прочих и она тоже присылала соболезнования, напоминала, что он может всегда на нее рассчитывать. Сейчас Траун собирался поймать ее на слове. Поскольку переговоры о покупке вооружения так и не были официально завершены, чисские корабли ждали на краю системы Корусанта, когда кто-нибудь из членов императорской семьи придет в себя достаточно, чтобы пообщаться. Ар’алани ответила очень скоро, говорила осторожно и мягко, боясь разбередить свежую рану. Но Траун не нуждался в ее нежности. Ему требовался один предмет из ее коллекции оружия на борту «Стойкого». Траун попросил одолжить ему на день определенный ритуальный нож. Ар’алани прямо спросила, намеревается ли он провести соответствующий ритуал или нож ему нужен для изучения и последующей медитации. «Будет лучше, если вы не станете вникать в подробности. Я твердо намерен совершить то, что задумал. Если вы откажете, я пойму, но все равно сделаю это другим, менее удобным предметом», — ледяным тоном сообщил Траун. Ар’алани обещала скоро доставить ему нож. Для того, чтобы принять ее, Траун отослал всю прислугу и адъютантов.

Адмирал Ар’алани привезла с собой маленькую коробочку из дерева с геометрическим узором, покрытую черным лаком. Коробочка выглядела совершенно безобидно. Ар’алани не стала бросаться расхожими фразами о переменчивости мира и непрочности бытия. Но по тому, какие взгляды она кидала на предметы обстановки, становилось понятно, о чем она думает: несколько недель назад она рассматривала созданный Пеллеоном интерьер, говорила с ним, ходила с ним по магазинам, а теперь он мертв, как и многие его приближенные, с которыми она познакомилась во время учений. Все они показались ей достойными воинами. С их смертью Империя потеряла больше, чем можно выразить скупыми цифрами статистики численности населения или соотношением побед и поражений. Ар’алани поставила коробочку перед Трауном на журнальный столик и спросила:

— Вы правда считаете это необходимым? Это не вернет вашего мужа и вас к нему не приблизит.

— Да, но так я дам окружающим знать о моих чувствах.

— Надеюсь, вы все как следует обдумали.

— Вы не обязаны в этом участвовать.

— Конечно, не обязана. Но раз уж я здесь, то не оставлю вас наедине с безумием.

Ар’алани вздохнула:

— Что ж, нам понадобятся дезинфицирующие средства.

— Я читал, раньше для этого использовался огонь.

— В древности — да, потому что ничего лучше не было. Но я не стану рисковать жизнью члена императорской семьи из-за старомодных представлений о том, как сделать это красиво.

Пожав плечами, Траун сходил за дезинфицирующим средством, ватными тампонами и бактой.

— Все же к чему эта спешка? Дали бы им зажить, — уточнила Ар’алани.

— Завтра состоится церемония прощания с погибшими в теракте. Потом простолюдинов похоронят, а забальзамированные тела наиболее достойных граждан выставят на всеобщее обозрение на две недели. Меня должно увидеть как можно больше народа, — объяснил Траун.

— Никогда бы не подумала, что буду помогать вам творить такую дикость.

— Это не большая дикость, чем многое из того, что мы с вами раньше делали вместе.

Не тратя больше слов, Ар’алани сняла крышку с коробки. Там на алом шелке лежал древний церемониальный нож, созданный специально для того, чтобы вспарывать кожу, и маленькая закрытая баночка со смесью растертых в порошок благовоний. Ар’алани продезинфицировала нож, а Траун протер щеки. Ритуал, который он собирался осуществить, назывался «шрамы скорби» и заключался в том, что скорбящий по ушедшему прорезал неглубокие тонкие полосы на щеках. Чтобы раны не заживали и остались шрамы, в них втирали особый порошок из благовоний. Вертикальные шрамы на щеках символизировали потоки слез, проливаемым по умершему. В стародавние времена этот обычай был широко распространен, но к тому году, когда Траун и Трасс покинули Доминацию, он уже вышел из употребления. На тех, кто уродовал лица, чиссы смотрели как на чудаков. Так поступали крайне редко и только в очень глубокой провинции. Нанести на себя «шрамы скорби» считалось дикостью, сравнимой с практикуемой кое-где в галактике насильственной деформацией черепов или формы ног у детей ради сомнительных эстетических целей. Для чисса с таким высоким статусом, как у Трауна, подобное было совершенно исключено. Траун знал это, Трасс знал это, а Ар’алани догадывалась, что дело не столько в силе чувств Трауна, сколько в желании за что-то наказать себя или брата. Подобное поведение она находила заслуживающим порицания, ну да Траун часто делал нечто такое, что она не одобряла. Ар’алани помогла ему нанести раны ровно. Орудовать ножом мог только сам проводящий ритуал, хотя наблюдать и направлять его действия не возбранялось.

Прорезав по три «шрама скорби» на каждой щеке, Траун стал втирать в раны порошок. Но он действовал слишком грубо, рвал края ран, что обещало оставить неэстетичные следы. Глядя на то, как он пуще прежнего портит свое красивое лицо, Ар’алани не могла оставаться безучастной. Она забрала у Трауна баночку с порошком и, попеременно орудуя то ватным тампоном, чтобы стирать кровь, то скрученным из флимсипласта фунтиком, засыпала порошок в раны. Процедура считалась очень болезненной. Если боль от ножа проходила почти сразу после того, как лезвие убирали от лица, то порошок жег и растравлял рану изнутри. Это призвано было символизировать душевные мучения, не утихавшие после смерти любимого. В древних текстах упоминалось, что обычно делали только по одному разрезу на каждой щеке. Женщинам позволялось ограничиться одной щекой для демонстрации скорби. Храбрые герои прошлого с трудом выдерживали получение двух «шрамов скорби» на каждой щеке. То, что Траун решил переплюнуть тех полумифических персонажей и сделать по три шрама с каждой стороны, в глазах Ар’алани свидетельствовало о его гордыне, а не о смирении перед смертью. И даже то, что он не издал ни звука во время ритуала, говорило скорее о его упрямстве, чем о выносливости. То и другое не соответствовало глубинному смыслу ритуала, который призван был показать пример самоотречения и покорности. Помогая с нанесением порошка, Ар’алани следила, чтобы Траун не потерял сознание от боли. Уж она-то знала, какой у него болевой порог, и как он выглядит за минуту перед обмороком. «Он неисправим, — думала Ар’алани. — Или, может, меня ничему жизнь не учит, что я раз за разом рвусь ему помогать?». Они знали друг друга так много лет, и при каждой встрече Траун умудрялся втянуть ее в неприятности.

Как только она закончила втирать порошок, Ар’алани распаковала бактовые пластыри и залепила ими щеки Трауна.

— Готово, — объявила она. — Сильно болит?

— Не так сильно, как мое сердце без Гилада, — прошептал Траун.

— А если без этой драмы?

— Боль адская, едва выносимая.

— Я вас предупреждала, что это плохая идея.

— Эти слова вы можете высечь на моем надгробии.

Траун попытался улыбнуться, но от натяжения кожи и напряжения мышц щеки пронзила острая боль. Он охнул и прижал руки к щекам.

— Лучше молчите, — сказала Ар’алани.

Она вытерла кровь с ножа, положила его и порошок назад в коробочку, встала и добавила перед уходом:

— Провожать не нужно. Увидимся завтра на церемонии прощания.

Chapter 52 Chapter Text

Упокоился ты
В закутке моего сердца,
Я — теперь твое надгробие.
Ван Эрбэй

Не забуду его, не забуду, пока я
Между живыми влачусь и стопами земли прикасаюсь!
Гомер

Для прощания с жертвами теракта собрался весь цвет корусантского общества. Под церемонию отвели самый грандиозный зал дворца, способный вместить до тридцати тысяч гостей. Его красиво задрапировали черным шелком, расставили стулья для участников. В первые ряды посадили членов семей погибших. Тела жертв в одинаковых гробах, укрытых черными бархатными накидками с вышитым серебряной нитью имперским гербом, установили на возвышении у одной из коротких стен зала. Неподалеку установили два трона. Императорскую семью должны были представить Траун и Трасс. Данное мероприятие сочли слишком тяжелым зрелищем для наследного принца, несмотря на то что Тамис сам рвался участвовать и кричал: «Покажите мне мертвяков! Хочу увидеть трупы!». Поскольку погибших было много, более двух тысяч, а из родичей — еще больше, то их поделили на категории: военные, чиновники, гражданские. Соответственно, церемонию пришлось проводить трижды, меняя гостей и гробы с телами. Начать решили с военных, хотя их было меньше прочих.

Зал заполнили военные чины со всей Империи (точнее, те офицеры, которые служили на Корусанте или успели до него долететь к началу церемонии). Одни спокойно взирали на гробы на возвышении и думали о вечном, другие вполголоса обсуждали, кто займет освободившиеся должности, третьи — метившие на места ушедших — вовсю оглашали свою политическую программу на будущее, если их назначат на тот или иной пост. Очень немногие, в основном вдовы и сироты, прикладывали носовые платки к глазам и проливали слезы. Особые почетные места занимали чиссы. Поскольку мероприятие не позволяло лишних украшений в одежде, чиссы надели старые комплекты формы без аксельбантов и шитья и чувствовали себя в них более вольготно.

Когда шум болтающих людей и инородцев стал невыносим, грянула торжественная мрачная музыка. Скрытый от глаз военный оркестр исполнил траурный марш. После этого на возвышение поднялся министр двора, приказал всем встать и приветствовать императора. Трасс прошествовал по залу к своему трону под мрачную аранжировку гимна Империи. Как полагалось по протоколу, он был в черном. В качестве основы для наряда он выбрал черную шелковую ткань, для рукавов — необычайно дорогой черный шелк с вкраплениями серебряных нитей, а на подкладку — небесно-голубой шелк. Необычным элементом стали широкие висящие рукава помимо обычных, сделанные для того, чтобы продемонстрировать черную, шитую серебром парчу. Высокий и необыкновенно величественный в черном наряде с длинным, украшенным вышивкой шлейфом, он горделиво прошествовал к трону. Эффектно колышущиеся жемчужные нити свисали с царственной шеи до самых колен и завораживали в своей торжественной печали. Даже жемчуг и металл драгоценностей императора были черными. Следом за ним с небольшим интервалом должен был выйти Траун. Но брат задерживался. С утра Трасс не видел его во дворце. Министр двора сообщил ему, что принц крови прислал сообщение с извинением за опоздание и обещанием прибыть к началу церемонии. Император думал отложить ее начало, сдвинуть по времени остальные две. Но потом решил: капризы его брата не стоят того, чтобы из-за них ломать расписание церемоний и задерживать народ. В конце концов, прощались именно с подчиненными Трауна. И Трассу было совершенно все равно, придет ли он проводить их в последний путь или нет.

Пауза затягивалась. Прошло всего несколько минут, но в напряженном ожидании минуты ощущались как века. Наконец, двери в зал открылись, и на пороге показался силуэт Трауна. Трасс вздохнул с облегчением. Кто-то в задних рядах первым посмотрел на Трауна и вскричал в изумлении: «Только посмотрите на его высочество!». Его соседи услышали этот возглас, тотчас обернулись, за ними повторили движение и те, кто находился ближе к сцене, и в скором времени взоры собравшихся обратились к Трауну. Они узрели хорошо знакомую рослую фигуру: по проходу неспешным шагом приближался Траун. И все они разом вздрогнули, удивились сильнее, чем если бы погибшие при взрыве восстали из своих гробов. Стороннему наблюдателю столь сильное удивление показалось бы, пожалуй, необоснованным. Пока Траун приближался к трону, по залу катился шепот: «Смотрите, смотрите, как вырядился». Посмотреть было на что. Гранд-адмирал не ограничился черной повязкой на рукаве, как все прочие, а надел полный комплект траурной формы. Она представляла из себя точную копию традиционной парадной, но сшита была из ткани глубокого черного цвета. Ее полагалось носить только в дни общегалактического траура, например, после смерти члена императорского дома. Так Траун выразил истинное отношение к Пеллеону. Все знали, что их связывали нежные чувства, но мало кто мог точно определить, на какой стадии находятся эти отношения. Явившись в траурной форме, гранд-адмирал поставил Империю в известность о силе своих чувств и глубине скорби. Неслыханная дерзость!

Но более сильное впечатление произвело полуприкрытое вуалью лицо. Почти прозрачная ткань крепилась к кепи сверху и скрывала лоб и глаза Трауна, оставляя на виду нижнюю половину лица. На обеих щеках Трауна появились по три вертикальных раны. Шрамы скорби на лице гранд-адмирала чуть не вызвали волнения среди чисской делегации, однако обошлось: дипломаты и офицеры Доминации были слишком хорошо воспитаны и обучены не выдавать истинных чувств ни при каких обстоятельствах. Вероятно, они не подали бы вида, даже если бы Трауну вздумалось прийти на церемонию голым. В конце концов за ним давно закрепилась репутация экстравагантной и слегка экзальтированной личности. Так что никто не догадался, о чем подумали члены чисской делегации.

Зато было очевидно, что подумал император. Красивое лицо молодого императора исказилось, когда он увидел брата. Находившиеся ближе всех к нему позднее клялись, что Трасса под полупрозрачной вуалью буквально перекосило. Впрочем, наивные умы считали, что гранд-адмирал оделся вполне уместно, ведь умерло много народа с разных планет, среди погибших были его друзья и подчиненные. До церемонии прощания, до торжественных речей, до покойных уже никому не было дела — все в зале шепотом обсуждали таинственное явление. Собравшиеся волновались. Мало кто мог удержаться от того, чтобы не повернуть голову, не вытянуть шею в сторону Трауна. Поднялся общий ропот, заглушивший траурную музыку, звучавшую в перерывах между речами. Не стало той почтительной тишины, с которой следует внимать речам на скорбных собраниях и провожать в последний путь достойных членов общества. По окончании церемонии гости заторопились к выходу с неприличной поспешностью. Им не терпелось поделиться чувствами, которые вызвало у них появление Трауна. Одни сбивались в кучки и тут же начинали судачить, другие в молчании шли домой в задумчивости.

Для Трасса церемония прошла как в тумане. Его еще так не унижали на публике. Император едва дождался окончания церемонии и перерыва после нее. Предполагалось, что в это время император и принц крови побеседуют с семьями погибших и передадут им соболезнования. Вместо этого Трасс схватил брата за руку и потащил за собой прочь от посторонних в ближайшую безлюдную комнату. Найти такую в переполненном гостями дворце оказалось непросто, но все же Трассу удалось отыскать кабинет какого-то мелкого чиновника. Если бы Траун остановился, брат не смог бы сдвинуть его с места, но Траун тоже предпочитал объясняться без лишних глаз.

Заперев дверь, Трасс набросился на брата:

— Что ты сотворил с собой?!

— Я тебя предупреждал.

— Лучше бы ты вообще кожу с лица срезал, чем так себя уродовать! Позор какой! Там чисская делегация в зале, они все тебя видели. Перед ними тебе не стыдно? Перед Ар’алани не стыдно?

— Уверен, она меня понимает.

Трасс взмахнул длинными рукавами и скрыл лицо в ладонях. Он ходил по кабинету от стены к стене и думал, как исправить нанесенный репутации вред. Траун ведь не только себя опозорил, представ совершенным деревенщиной, но и Трасса. Какой глава семьи позволил бы ближайшему родичу так поступить? Лишь тот, кто не следит за порядком в собственном доме, кто не пользуется уважением, не имеет влияния. Именно так должны были сейчас думать чиссы в зале. Ар’алани, Вутроу, Самакро и посол Томов знали, что Трауну закон не писан. Но остальные, остальные! Побродив некоторое время по кабинету, Трасс убрал руки от лица. Его взгляд упал на стул для посетителей. Трасс пнул его со всей силы и выругался так отчаянно, что впору было за ним записывать, не будь он императором. Правителям империй следовало выражаться поделикатнее. Траун созерцал его буйство с непроницаемым выражением лица. Трасс не мог выносить вида его изуродованных щек. Ему хотелось вцепиться ногтями в едва зажившие раны, выцарапать из них порошок. Все же он смог обуздать свой гнев. Надо было думать об Империи, об исправлении положения, а не о мелких личных чувствах. Траун уже выставил свои условия, и Трасс выдвинул встречные требования:

— Ладно. Я разрешу поместить гроб Пеллеона на нижнем этаже нашей усыпальницы при одном условии: сразу после окончания общего траура ты посетишь моего пластического хирурга и избавишься от шрамов скорби.

— Я делал их не для того, чтобы потом убирать.

— Свою роль они сыграли. Ты показал, как глубоко скорбишь. Но погибшим это, правда, безразлично. Так чьего одобрения ты ждешь? Неужели ты правда считаешь, что Пеллеону понравилось бы, что ты себя изуродовал? Не забывай, ты — член императорской семьи и подаешь пример. Тебе нельзя вести себя как деревенщина и выставлять свою скорбь на публику. Оплакивай Пеллеона и остальных дома, за закрытыми дверями, желательно в свободное от основных обязанностей время.

Губы Трауна дрогнули. На секунду Трассу показалось, что брат снова станет возражать. Но вместо этого Траун рассмеялся. Это был странный, неестественный, каркающий смех, совершенно не похожий на обычный смех Трауна. Трасс испугался, не сошел ли его брат с ума от своих душевных переживаний.

— Что такого забавного я сказал? Почему ты смеешься? — спросил он.

Траун перестал смеяться. Выражение его лица снова стало равнодушным.

— Слышал бы ты себя со стороны, Рас. Ты регламентировал все в Империи, включая мое право на скорбь. Как ты можешь быть таким бессердечным? Я тебя не узнаю. Да и знал ли я тебя когда-нибудь по-настоящему, раз проглядел такое?

— Ой, прости, дорогой, что задел твое хрупкое маленькое сердечко. Но у нас нет времени предаваться печали и рефлексировать. Сколько я страдал по Тесину? Один день. Но не потому, что я такой бесчувственный, а потому что неотложные дела требовали моего внимания. Уверен, тебе тоже найдется чем заняться. До конца траура соберись, сходи к моему хирургу, и все пойдет по-прежнему.

— Я не пойду к твоему хирургу.

— Зря, ведь он умеет держать язык за зубами. Хочешь, я попрошу Чипу поискать для тебя хорошую клинику?

— Нет. Я не собираюсь удалять шрамы скорби.

— Тогда останки твоего дорогого Гилада отправятся прямиком в братскую могилу жертв теракта, гарантирую. Если он так тебе нужен, будешь сам его откапывать. Когда господин гранд-адмирал последний раз орудовал лопатой?

Братья скрестили взгляды. Вопрос вроде не такой серьезный, но ни один не желал уступать.

— Я удалю шрамы скорби, если гроб с телом Гилада будет стоять на том же этаже, что и гроб Тесина. Там, где когда-нибудь расположат и мой.

— Нет. Для него честь попасть хотя бы на первый этаж нашей усыпальницы.

— Либо он будет похоронен со всеми почестями как член императорской фамилии, либо я не только оставлю шрамы скорби, но публично исполню настолько дикие обычаи из нашей истории, что Корусант вздрогнет. Помнишь костяные ожерелья в краеведческом музее на Ренторе?

У Трасса задергался глаз. Да, он помнил костяные ожерелья и связанную с ними традицию. Ее точно не практиковали уже много веков, память о ней жила в романах ужасов, хотя и в несколько видоизмененном формате.

— Ты не посмеешь… не сделаешь такую мерзость! — прошипел Трасс.

— Поспорим? Я не желаю ничьего одобрения, а вот для тебя это важно.

Видя, что поколебал решимость брата, Траун добавил:

— Я знаю побольше похоронных традиций Неизведанных регионов, чем ты, мне есть чем удивить корусантскую публику.

— Ладно, будь по-твоему! Хатт с ним, пусть покоится рядом с Тесином. Тесин хорошо к нему относился, едва ли он стал бы возражать.

— Спасибо, Рас. Наконец-то в тебе заговорило сострадание. Я лично прослежу за размещением гроба. И я останусь у него до окончания траура.

— Это еще зачем? Ты не знаешь ни молитв, ни песнопений Доминации, ни традиций Кореллии.

— Нам с Гиладом не нужны традиции. Я хочу попрощаться с ним по-своему.

— Как хочешь. Только постарайся обойтись без некрофилии.

В дверь тихонько постучались.

— Ваше величество, не смею прерывать вашу беседу с его высочеством, — прогундосил через дверь министр двора. — Однако я вынужден напомнить, что церемония для чиновников начнется через пятнадцать минут. Подданные уже собрались. Не изволит ли ваше величество и его высочество занять изначальные позиции?

— Мое высочество изволит, — ответил ему Траун и вышел из кабинета, не удостоив ни брата, ни министра двора взглядом. Министр двора склонился перед ним в поклоне и еще долго не смел поднять головы.

Трасс постарался взять себя в руки. Он рассуждал о благе государства. Договоренность его решительно не устраивала. Но, хуже всего, по закону Пеллеон мог рассчитывать на такие роскошные похороны из-за брака с Трауном. Законность брака можно было бы оспорить в суде. Или Трасс как император мог его аннулировать. Останься Пеллеон в живых, скандал разгорелся бы нешуточный. Ради блага Империи следовало устранить все спорные моменты в биографии принца крови. Показанное Трауном свидетельство о заключении брака казалось подлинным, печати и подписи придавали ему солидный вид. Этот документ Траун ни на секунду не выпускал из рук, и Трасс не успел прочесть имена того, кто провел церемонию, и кто утвердил ее. Император заметил только слово «Кореллия». Большего ему и не требовалось. Без предисловия он спросил министра двора:

— Вы все слышали?

Кабинеты чиновников во дворце были напичканы следящими и записывающими устройствами на случай, если какой-нибудь посетитель начнет вести себя агрессивно или неадекватно. Запись шла со звуком, чтобы иметь возможность позже обдумать содержание бесед, переслушав их. Трасс ни минуты не сомневался, что министр двора отслеживал их с братом перемещения сразу, как они вышли из зала, а затем подслушал их разговор. Лоор не учил чеун специально, но за годы при дворе нахватался некоторых слов и выражений, так что вполне мог понять в общих чертах, о чем говорили братья.

Министр двора поклонился:

— Да, ваше величество.

Трасс вышел из кабинета и направился к залу, где вот-вот должна была начаться церемония прощания с чиновниками. На ходу он вполголоса давал поручения министру двора:

— Мой брат не так давно нес какую-то чушь о высших силах, благодаря которым они с Пеллеоному справили свадьбу. Узнайте, что он имел в виду. Начните проверку с Кореллии. Они с Пеллеоном постоянно туда мотались. Наверняка Пеллеон заставил брата вступить в какую-нибудь местную секту.

— Конечно, ваше величество.

— Когда узнаете, доложите мне. Секту уничтожить. Вырезать всех до одного, чтобы не осталось никаких свидетелей позора моего брата.

— Будет исполнено, ваше величество.

— И еще кое-что. Траун обещал денно и нощно находиться у гроба Пеллеона, как только его подготовят, сначала во дворце, потом в усыпальнице. Так вот, как только мой брат прекратит свое бессмысленное бдение, уберите тело из усыпальницы.

Лоор, до этого шаг в шаг следовавший за императором, запнулся и переспросил с нескрываемым страхом в голосе:

— Простите?

— Выбросите, сожгите, отправьте на Кореллию — без разницы. Я не позволю, чтобы прах этого человека покоился рядом с прахом моего сына.

— Ваше величество, вам не кажется, что это слишком… как бы получше выразиться…

— В чем дело, Лоор? Вы боитесь Пеллеона даже мертвым?

— Да не то чтобы… А вот его высочество вызывает у меня опасения. Ведь его высочество может в любой момент открыть саркофаг, чтобы посмотреть на Пеллеона. Если окажется, что его там нет, у всех будут неприятности.

— Это уже не ваша забота. Делайте, что приказано. И пригласите ко мне госпожу Айсард после всех церемоний.

Они почти достигли дверей зала. Траун уже стоял там в ожидании своего выхода. Император занял место рядом с ним и кивнул Лоору. Министр двора вышел вперед. Он вошел в зал объявить гостям, чтобы приготовились приветствовать их государя.

Работа членов императорской семьи закончилась довольно поздно. Практически весь день они посвятили беседам с семьями погибших, выслушиванию их жалоб и стенаний. Но как только последние гости ушли, Траун уехал и продолжил готовиться к торжественным похоронам Пеллеона. А у Трасса состоялась еще одна тайная встреча.

— Я много размышлял над тем, что вы сделали, Исанн. Не скрою, сначала ваш замысел меня поразил. В какой-то момент я стал сомневаться в состоянии вашего рассудка, — сказал он Айсард с легкой улыбкой. — Но сейчас я задаюсь вопросом: раз начали, зачем останавливаться?

— Какое счастье, что вы прислушались к моим словам, — усмехнулась она.

— Я хочу, чтобы вы оказали мне еще одну услугу.

— Какую, ваше величество?

— Кореллианские выскочки в Высшем командовании. Я хочу, чтобы с ними было покончено в ближайшие дни. Лучше всего сделать это одним махом, пока они не успели расползтись с Корусанта. Не ждите, идите по списку, действуйте молниеносно.

— Какое обвинение вам угодно им предъявить?

— Государственная измена, конечно. Ни расследования, ни суда. Но на всякий случай пусть ваши умельцы подготовят улики.

— Насколько масштабную чистку вы планируете провести?

— Я хочу выжечь имя Пеллеона со страниц истории Империи. Уничтожьте всех, кто его знал, и тех, кто может возмутиться.

— Что насчет его высочества?

— А что насчет него?

— Он тоже попадает в категорию знакомых Пеллеона. И едва ли он одобрит подобное обращение с памятью его любовника и его друзьями.

— Мой брат — не ваша забота. Он… — Трасс чуть не сказал, что его брат не в себе, но вовремя одумался. — Он плохо себя чувствует. Его болезнь — ваш шанс. Кроме него, никто не в силах вам помешать.

***

После того, как прошли отведенные для прощания с выдающимися жертвами недели, их тела развезли по разным местам в соответствии с их завещаниями или волей родственников. Величественные погребальные обряды проводились по всей Империи. Кто-то упокоился в семейной крипте, кто-то — в живописном уголке родной планеты, чей-то прах занял почетное место в доме родных. Тело Пеллеона, ко всеобщему удивлению, отправилось в императорскую усыпальницу. После его похорон в голонете только и обсуждали, что небывалую милость к фавориту принца крови. Пышность скорбной процессии устрашила жителей Корусанта и всех, кто смотрел трансляцию в голонете. Столица еще не оправилась от кошмарного теракта, бесконечный траурный кортеж вновь вызывал к жизни ужас произошедшего. Ни один простолюдин не удостаивался таких официальных почестей. Шептались, что это противоречит традициям. Каждый правитель и члены его семьи имели фаворитов или фавориток, иногда они умирали, но никто не устраивал из их похорон шоу, не упивался своей скорбью так, как Траун. Почитать любовника при жизни — это одно дело, но вести себя вызывающе после его смерти — это вызов обществу. Сила любви Трауна вызвала удивление при дворе и для многих стала открытием, особенно — для императора.

Несмотря на душевную рану, Траун не захотел передоверить организацию похорон другим. Он позаботился о том, чтобы Пеллеона похоронили со всеми почестями, полагающимися гранд-адмиралу. Практически все в окружении Трауна отговаривали его от идеи превратить похороны в масштабное шоу для всей Империи. Это не имеет смысла, говорили ему. Лучше оставить это локальным трагическим происшествием, говорили ему. Это повредит правлению императора и благополучию подданых, говорили ему. Лишь небольшая группа офицеров во главе с генералом Вирсом настаивала: «Адмирал Пеллеон заслужил торжественные похороны. Ему нужно отдать последнюю дань уважения». Также Траун распорядился, чтобы на сареофаге Пеллеона в усыпальнице императорской семьи был изображен герб рода Кастилогарда и княжеская корона в знак уважения к тому титулу, который он ему подарил. Настоящая корона осталась в гробу, как и ряд других знаковых украшений. Все пальцы Пеллеона были унизаны перстнями с гербами, соответствующими самым громким его титулам. Для надгробия Траун написал небольшое трогательное стихотворение, восхваляющее добродетели Гилада, — и эти строки были выгравированы.

В памяти тех, кто его знал, Пеллеон остался надежным и щедрым другом, слишком снисходительным к своим врагам. Пеллеон мало заботился о наградах и званиях для себя, но неизменно пекся о сторонниках и смог обеспечить им достойные места в имперской иерархии. Все признавали, что он умен и хорошо образован, но это не был ум гения, как у Трауна, или новатора, как у Трасса. Его личные вкусы не отличались оригинальностью, зато он обладал чутьем на достойные и благородные вещи. Пеллеон принимал мир таким, каков он есть, и, смиренно встречая любые повороты судьбы, не роптал на свою участь даже тогда, когда жизнь складывалось вопреки его желаниям. Этим он разительно отличался от Трасса, которому кротость и смирение были ведомы только как маски в театре, коим являлась его жизнь. Но прежде всего Гилад прославился умением тонко уловить движения души Трауна, обеспечить ему счастливую жизнь. Он поддерживал гранд-адмирала в его планах и начинаниях, помогал организовать работу, утешал его в тяжелые моменты, вдохновлял на новые свершения. Его участие Траун ценил выше любых постельных утех или побед, каких Пеллеон мог добиться. Они отдали друг другу свои сердца, они видели смысл жизни друг в друге и не считали нужным это скрывать, и в этом состояла их главная ошибка. Едва ли им удалось бы вечно скрывать от Трасса правду об их отношениях, но слишком откровенная демонстрация ускорила развязку.

Вот о чем судачили в голонете. Некоторые комментарии оказались отнюдь нелестными. Если бы Траун их увидел, он был бы сильно огорчен. К своему счастью Траун их не видел. Пока тело Пеллеона было выставлено на всеобщее обозрение во дворце, он практически не отходил от гроба, отлучался только по нужде и на редкие приемы пищи. Его мрачный, бледный, изможденный вид пугал пришедших попрощаться с Пеллеоном. До чужих чувств Трауну не было никакого дела. Он не сводил глаз с любимого лица. Забальзамированное, загримированное, напомаженное тело, украшенное на манер некоей жертвы, лежало в открытом гробу, утопало в расставленных вокруг букетах. Траун знал, что тело не совсем полное, поскольку присутствовал на финальном этапе его подготовки, где ему обо всем рассказали. Внутренние органы удалили, их место занял почти вечный синтетический наполнитель. Ноги так сильно пострадали, что их невозможно было собрать или забальзамировать, и их просто отрезали. На их место приладили пластиковые ноги манекена той же длины, что были у Пеллеона при жизни, дабы они хорошо держали форму. Их обули в сапоги, и издалека их стало невозможно отличить от настоящих. Даже Траун обманулся и сделал комплимент команде, готовившей тело к погребению, о том, как мастерски им удалось сохранить поврежденные конечности. Те, помявшись, открыли ему истину. А как Траун в то время находился в каком-то ступоре, то не нашелся спросить ничего лучше, чем: «Где настоящие ноги?». Ответ огорчил его еще больше: «Утилизированы. Они гранд-адмиралу больше не нужны». Видимо, буря эмоций отразилась в глазах или выражении лица Трауна, потому как его поспешили заверить, что это обычная практика; некоторым вообще пришлось череп из пластика и лицо из синтеплоти делать, а тут всего лишь ноги. Вдобавок Трауна поблагодарили за то, что у него оказался готовый комплект формы гранд-адмирала нужной ростовки для Пеллеона, пусть и немного меньшего размера, чем надо. Ну да и это не беда: просто распороли швы на спине кителя — и готово дело. Траун не стал вдаваться в подробности. Костюм для ролевой игры стал для Пеллеона погребальным саваном. Лишь формой дело не ограничилось. Траун принес драгоценности для украшения тела. Он сделал Гилада обладателем шестнадцати аристократических титулов и корон, но выбрал лишь одну — корону князя Кастилогарда, самую великолепную из всех, изготовленную ювелирным домом императорской семьи. Ее дополняли перстни с гербами и знаками дворянского достоинства, а также первый крупный подарок от Трауна — кольцо с огромным бледно-голубым камнем в оправе в виде листьев, похожее на маленькое лесное озеро. На шею Пеллеона легли цепи из ауродия — княжеская, герцогская, графская — с подвесками в соответствии с правилами знати тех планет, где у Пеллеона были имения. Его грудь покрывали медали, усыпанные драгоценными камнями ордена и ленты. Одни из них он получил при жизни, но немало было и таких, которые Траун присвоил ему после смерти. Веса драгоценностей и воинских наград не выдержал бы ни один человек семидесяти пяти лет. Но Пеллеон уже не мог возразить ни обращению с ним, ни посмертным подаркам; он не спорил, не протестовал, а просто принимал все, что ему хотел дать Траун. При жизни он не отличался такой покорностью. Каждый новый титул он принимал с боем. «Расстраивается, но берет», — говорили о нем острословы.

Неприятные подробности подготовки к погребению вторгались в теплые воспоминания Трауна о муже. Что бы он не отдал тогда, стоя у гроба, за возможность ни о чем не думать! Но он почти против воли оживлял в памяти разные милые или забавные ситуации, связанные с Гиладом, только теперь они были проникнуты печалью. Иногда ему приходило в голову, что занятного или трогательно Гилад говорил по тому или иному поводу, и он восхищался тонкостью и неподдельной искренностью чувств Гилада, а также тем, как он умудрялся находить идеально подходящие к случаю слова. Восс Парк тоже умел ответить метко и уместно, но у него это было воспитанное искусство острословия, а у Гилада слова шли от сердца. Нынче все свершенное Пеллеоном, даже то, что прежде вызывало у него гнев, представлялось Трауну исполненным глубокого смысла и мудрости. Траун не переставал винить себя в случившемся. Он видел смерть, слишком много смертей для одной жизни. Но никого из тех погибших он не знал глубоко, лично. За всю жизнь ему никогда не доводилось терять кого-то по-настоящему близкого. Случалось, он оставлял их по своей воле или против воли, но в тот момент они были в полном порядке. Он заранее заботился о том, чтобы они ни в чем не нуждались и жили счастливо в его отсутствие. Родители, школьные друзья, сослуживцы, адмирал Ар'алани, генерал Ба'киф, Восс Парк, генерал Бэррис, многие-многие другие находились в безопасности — в памяти Трауна — и продолжали заниматься своими привычными делами. До нелегального визита в Доминацию он не допускал даже мысли, что с ними может произойти нечто плохое. Весть о смерти Ба'кифа пришла к нему через третьи руки, все равно как строка из учебника истории: жил-был некий исторический герой да помер. Узнав об этом, Траун сделал мысленную пометку, вычеркнув генерала из числа тех, на чью помощь в Доминации можно рассчитывать. В том не было жестокосердия или безразличия — просто он до конца не поверил новостям. В его воспоминаниях генерал болел и так и продолжил болеть. Как известно, тяжелые больные могут прожить много лет, изводя родню и сиделок своими капризами. Траун отказался по-настоящему верить, потому что мысль о смертности его бывшего патрона тянула за собой ворох еще более страшных мыслей о смертности всех, кого он любил. Их с Трассом родители уже находились в том возрасте, когда старость, скверное питание, плохие жилищные условия давали себя знать. Ар'алани могла погибнуть в бою. Восс Парк мог стать жертвой заговора или мести врага. Существовал миллион более приземленных способ умереть — и все они каждый день грозили его близким. Если всерьез думать о таком, можно сойти с ума. И Траун отчаянно гнал от себя эти мысли, подавлял их усилием воли тем более сильным, чем ярче проявлялся его основной инстинкт — оберегать и заботиться.

Конечно, оставалась еще смерть Тесина, совершенно уникальный случай. Но о ней Траун тоже отказывался думать. Если воспоминания о жертвах его сражений или о Ба'кифе вызывали грусть и сожаление, то обстоятельства гибели племянника приводили его в такую бешеную ярость, что порой он опасался за свой рассудок — и сохранность жизни Трасса. Та смерть навсегда пролегла между братьями непреодолимой пропастью. Стоило Трауну вспомнить о мальчике, как на глаза ему опускалась кровавая пелена ненависти. Он не понимал, как брату удается жить с этим, развлекаться, менять наряды, ездить в Оперу, есть, пить, дышать, как будто ничего не случилось. Некоторые личности изучали вокруг себя свет, который отражался в сердцах окружающих и делал их лучше. Когда они умирали, свет исчезал, и вместо него в сердцах появлялась тьма. Тесин и был таким. С его смертью свет исчез, и двор погрузился в уныние. Праздники, церемонии, выезды шли своей чередой, но без него они стали не теми, что прежде. Траун знал, кого в этом обвинить. Болезнь можно назвать несчастным случаем, стечением обстоятельств. Убийство — нет. Смерть Тесина требовала отмщения, требовала правосудия. Но это повлекло бы за собой столь серьезные последствия для живых, что такой добрый мальчик, как Тесин, огорчился бы. Размышляя так, Траун отказался от мести. Ради Империи, ради сохранения политического баланса, ради Тамиса, ради блага подданных Траун загнал мысли о племяннике и пылающее чувство несправедливости так далеко, как только мог. Он ненавидел брата за то, что тот сделал, и за множество мелких обид, нанесенных Пеллеону. Но долг перед семьей, перед Империей, перед Доминацией, благодарность за крохи поддержки после смерти Пеллеона и остатки прежней безумной любви к брату перевешивали ненависть. Последнее вызывало больше всего сожалений: некогда пылавшая, подобно пожару, страсть превратилась в едва тлеющие угли на пепелище.

За подобными мыслями Траун провел положенные недели. Дни у гроба сливались в одни бесконечные сутки и стали совершенно неотличимы друг от друга, пока кто-то не сообщил ему, что пришло время выносить тело Пеллеона, место в усыпальнице для него уже готово. Ему также доложили, что император не почтит похороны присутствием. Траун почувствовал облегчение: смотреть на кислую мину брата он был не расположен.

Гроб вынесли из дворца и положили на тот же траурный спидер, на котором в последний путь отправился принц Тесин. Траун не снимал черную форму на протяжении последних недель и теперь тенью прежнего себя брел за гробом. На ступенях парадного выхода из дворца к нему присоединились члены Высшего командования и оставшиеся в живых члены кореллианской партии. Первый из военных оркестров, расставленных на протяжении пути, заиграл печальный марш. Траун видел выстроившиеся вдоль пути следования кортежа толпы народа в одежде темных тонов. Многие держали в руках флажки с гербом княжеского дома Кастилогарда, отороченные черной лентой. Они не скрывали слез или закрывали лицо носовыми платками, тайком утирая слезы. Они прилетели с Кореллии и оплакивали лорда-защитника своей планеты. Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе. После стольких лет под крылом Пеллеона кореллиане словно осиротели. Без него цветущая Кореллия осталась беззащитна перед политическими угрозами. Следовало назначить нового лорда-защитника. Увы, никто из оставшихся кореллиан не обладал политическим весом Пеллеона или его талантами государственного мужа. Признание очевидного факта заставило Трауна острее ощутить собственное одиночество.

Траурная процессия проделала около трети пути, когда над головами участников и зрителей начали сгущаться тучи. Со дня теракта служба контроля погоды держала над поверхностью планеты переменную облачность в знак траура. Серые облака иногда сменялись проблесками солнца, дабы не вгонять жителей столицы в совершенное уныние. Но сейчас облака вдруг резко потемнели, налились водой, прогремел гром. Толпы пришедших проводить Пеллеона в последний путь отвлеклись от процессии. Все с тревогой поглядывали на небо. Разумеется, никто не захватил с собой зонт. Ведь на Корусанте дожди и грозы происходили строго по расписанию — это каждому известно. Небо прочертила молния, почти тут же раздался оглушительный раскат грома. Особенно впечатлительные зрители вздрогнули. Гром стал последним предупреждением. Через несколько секунд дождь полил со страшной силой. Забыв про покойника, почти все бросились в укрытие в ближайшие кантины, магазины, офисы. Наблюдать за процессией остались самые стойкие.

Струи дождя хлестали Трауна по лицу, но он их не замечал. Его взгляд оставался прикован к лежащему в гробу человеку. Краем глаза он заметил, что толпа рассосалась. Почти без злобы он подумал, что мелочность Трасса не имеет границ: даже в такой момент брат не позволил ему поступить по-своему. Конечно, количество тех, кто пришел проститься с Пеллеоном, не должно было превысить количество тех, кто присутствовал на похоронах Тесина. Число зрителей тех и других похорон оказалось сопоставимым, и Трассу пришлось вмешаться. Траун отмечал про себя подобные факты, но на время утратил способность делать более сложные выводы. К нему кто-то подошел и начал уговаривать не мокнуть понапрасну и сесть в спидер, а то так и заболеть недолго. Траун не стал противиться не потому, что это предложение отвечало его желаниям. Ему как раз было совершенно все равно, что случится с его телом. Но он пожалел плетущихся за ним под дождем людей. Подав знак остановить похоронный спидер, Траун сел в него, остальные офицеры разместились в спидерах сопровождения, и так все они проделали остаток пути до императорской усыпальницы. Траун также распорядился, чтобы военные оркестры отозвали. Зрителей на улицах почти не осталось, играть не перед кем, к тому же, гром и шум льющейся воды заглушал музыку. А про себя Траун добавил: «Гиладу не понравилось бы, что музыканты понапрасну мокнут».

Путь до усыпальницы, перемещение гроба, погребение в пышно украшенный саркофаг, дорога домой — воспоминания об этом для Трауна словно заволокло туманом. Очнулся он уже в своей квартире. Это совсем не соответствовало его желаниям. Ведь он собирался продолжить бдение в усыпальнице! Правда, потом он вспомнил, как кто-то убеждает его сперва съездить переодеться и поесть. И он что-то отвечал, похоже, согласился. Еще он что-то говорил у гроба, кого-то благодарил, принимал соболезнования. Впоследствии Траун так и не смог восстановить воспоминания об этом дне. Словно сознание заблокировало, скрыло те тяжелые минуты, когда гроб опустился в саркофаг. Траун помнил только два момента, коротких, как вспышки: вот он смотрит на тело в гробу, последнее физическое доказательство существования Пеллеона, — и вот его у него уже отняли, закрыли тяжелой крышкой саркофага. Что случилось потом, он не помнил, да и не хотел вспоминать. С уверенностью он мог сказать только, что на некоторое время его сознание стало как бы прерывистым: периоды полного восприятия окружающей действительности чередовались с моментами полного затмения. В такие минуты мир ускользал от него. Траун ничего не видел, ничего не слышал, ничего не воспринимал, слова теряли свой смысл, изображения — цвета, еда — вкус. Когда морок проходил, он снова начинал узнавать предметы вокруг себя, лица, понимать речи. Более того, после затмений его разум приобретал необычайную ясность. Ему случалось на несколько мгновений выключиться из общей беседы, а затем вдруг подхватить ее и продолжать, словно ничего не было. Оставалось только надеяться, что он не слишком сильно опозорил себя на похоронах.

А пока что Траун распорядился, чтобы слуги принесли сменный комплект формы и подали обед. Ему не хотелось, чтобы сейчас его видели, помогали одеваться, смотрели с сочувствием. И правда, невозможно было ему не сопереживать. Мельком поймав собственное отражение в зеркале, Траун с трудом узнал свое исхудалое, постаревшее лицо, свои расчерченные шрамами щеки, свои запавшие глаза. Он переоделся, в ожидании обеда прошелся по квартире. Все в квартире осталось таким же, как в прежние счастливые времена, но теперь комнаты казались пустыми и безжизненными. Ноги сами привели его в домашний кабинет Пеллеона. На столе Пеллеона были разложены принадлежности для письма, датакарты, наброски служебных записок, стикеры с напоминаниями и пометками о важных предстоящих делах. Траун взял исписанные крупным размашистым почерком листы флимсипласта и стал их читать. Небрежно написанные строки не содержали в себе ничего глубокого или чувствительного, однако Траун не мог отвести от них глаз. Среди листов — засушенные цветы. Помимо того, Траун нашел свои письма с Хейпса, которые отправлял с нарочным. В основном они с Гиладом общались по корпоративной почте, но иногда Трауну случалось доверить свои чувства листу флимсипласта и отослать его с оказией на Бисс. И вот, несколько лет спустя, он пробегал глазами строки, которые писал тогда в ослеплении любовным счастьем, заново знакомился с документальными подтверждениями своей любви. Они привели его в состояние странного нежного волнения и — самую малость — в замешательство. В них он очень красиво и трогательно писал о тоске в разлуке. Некоторые возвышенные фразы его поразили. Неужели его рука выводила эти строки?

«Сколько раз мое сердце стремилось к тебе прошлой ночью!»

«Для меня осталась одна истина в жизни: я люблю тебя. Больше ничего не знаю, не помню, не хочу, все остальное несущественно. Я ни к чему стремлюсь, кроме твоей любви.»

«Я умираю от грусти и стремления к тебе.»

«Постоянно думаю о тебе. День или ночь, зима или лето, победа или поражение, думаю только о тебе. Каждая секунда посвящена мыслям о тебе. С того мгновения, как мы расстались, мне не выпало ни минуты счастья и покоя. Здесь, вдали от тебя, никто и ничто меня не интересует, но все раздражает меня. Я не могу дождаться, когда снова буду проводить дни подле тебя, дышать тобой, жить тобой и твоей жизнью. Тогда я употреблю все силы, чтобы нравиться тебе и доставлять удовольствие.»

«Без тебя жизнь для меня невозможна. Я твердо верю в это, ясно вижу это.»

«Осталась ли в моем сердце хоть малейшая часть, которая принадлежала бы мне, а не тебе? Тогда я без колебаний отдаю ее. Больше мне нечего отдать — все мое существо всецело принадлежит тебе.»

«Тебя нет рядом, и свет меркнет в моих глазах, земля разверзается под ногами, мне нечем дышать. Без тебя я вижу одну только смерть.»

Пыл безудержной страсти, пыл впервые полюбившего юноши проглядывал в этих письмах. Он казался еще более ошеломительным в обстановке тихого, опустевшего кабинета. Трауну казалось, что он постарел на сотню лет с тех пор, как отправил те письма. В одном месте Траун прочел строки, напугавшие его своим пророческим звучанием:

«Ты так часто беспокоишься о моей безопасности, что это делается смешным. Гил, неужели ты не знаешь, что во Вселенной меня пугает и терзает только одно? Это мысль о том, что ты можешь меня покинуть, что я надоем тебе, что ты улетишь далеко-далеко и не вернешься. Я понимаю, что это невозможно. И все же самая крошечная доля вероятности такой ситуации ужасает меня. Никогда она не причиняла мне таких страданий, как сейчас, когда мы так далеко друг от друга».

Углубляясь понемногу в чтение, Траун вспоминал, как по много раз перечитывал ответные письма Пеллеона во время хейпанской кампании, силясь отыскать в них то, чего Гилад не смог выразить словами — самую тайну его души, нечто более живое и нежное, нежели слова, написанные на бездушном флимсипласте. Он искал на листах следы прикосновений Гилада, его дыхания, взгляда, хотя все это было тщетным безумием. Но даже понимая, что это безумие, Траун продолжал гнаться за иллюзией присутствия Пеллеона в его жизни. Ныне он невольно погрузился в воспоминаниях о тогдашних своих безрассудствах и волнениях. Случилось однажды, что преданные люди донесли Трауну, как страдает Пеллеон от притеснений императора. Они не сообщили и сотой доли того, что происходило, а Траун уже стал мучиться чудовищными угрызениями совести при мысли о том, что именно он является причиной страданий Гилада. В одном из писем он высказывал сомнения по поводу того, стоит ли его любовь таких мучений, и молил Гилада о прощении. С каждой страницей пыл его страсти возрастал. Траун писал о том, как преклоняется перед Пеллеоном, как сильно хочет говорить с ним, видеть и ласкать его, твердил, что любит как никогда прежде.

«Сегодня мы взяли штурмом королевский дворец в столице Хейпанского консорциума. Он очень элегантный, вокруг изумительный парк, есть живописное озеро, где можно купаться и кататься на лодках. Разумеется, дворец немного пострадал от военных действий, поэтому прикладываю его голофото, сделанное разведкой до начала операции по штурму, чтобы ты мог оценить его в наилучшем виде. Мне представилась возможность погулять по дворцу и парку, и мне подумалось, что красота этих мест стала бы самым органичным и естественным фоном для твоей красоты. Я представил, как ты гуляешь по этим прохладным залам и любуешься с балкона тем, как солнечные лучи играют в воде озера. Впрочем, я прекрасно понимаю, что в целой Вселенной не найдется дворца, достойного тебя и твоей красоты».

Читая письмо за письмом, Траун пропускал абзацы, посвященные рассуждениям, комплиментам и пустому красноречию. Он искал указания на памятные события, мелкие факты, подробности разных событий. В одном из ранних писем он отыскал рассказ о том, что ночью в военном лагере на одной из планет Хейпанского консорциума становится холодно, как зимой, хотя там еще стояла осень; что ветер крепчает; что он очень рад, что Гиладу не приходится сидеть в этой мерзлой слякоти. Также он напоминал, чтобы Гилад заботился о здоровье и тепло одевался, несмотря на то что на Биссе лето, и не сидел на сквозняках или у самого края прудов и рек. В другом письме Траун рассказывал, как его генералам удалось ловко застать противника врасплох, воспользовавшись покровом ночи. В следующем письме он с возмущением писал об изобретенной парой молодых офицеров забаве: проштрафившихся солдат они заставляли нырять за жемчугом в одном заливе — и это посреди зимы, когда бушуют волны и вода обжигающе холодная! До того, как отдать их под суд, Траун велел самим офицерам нырнуть в воды залива и не возвращаться без жемчужин размером с яйцо чайки. В итоге один принес только горсть мелких полусформировавшихся жемчужинок, а другой вернулся с куском кораллового полипа в форме раскрывающегося бутона розы. Те жемчужины Траун отослал брату для украшения шпилек, а полип высушил и отправил Пеллеону это природное чудо. Этот кусочек биоты с планеты из Хейпанского консорциума до сих пор лежал среди писем и документов Гилада. Тот год, те дни и чувства казались Трауну теперь такими далекими, будто все это происходило не с ним…

Объявили, что обед подан. Траун отправился в столовую, занял место во главе стола, по привычке бросил взгляд туда, где обычно сидел Пеллеон. Поскольку там не оказалось куверта, он собрался было отругать слуг за небрежение, но вовремя вспомнил, что второй куверт ему уже не нужен. Ему не за кем больше ухаживать во время трапезы, не для кого выбирать лучшие кусочки с общего блюда и заказывать сладкие угощения. Чувство голода отступило на второй план. Пока в квартире было полно офицеров, чиновников и вельмож, приходивших каждый день, словно по графику, выразить соболезнования. Траун представил себе, как тоскливо станет в этих залах и комнатах, когда поток визитеров иссякнет, когда часть лишней прислуги и адъютанты Пеллеона покинут его, и неизъяснимая печаль стеснила его сердце. Ни один из тех, кто хоть как-то был связан с Трауном, не мог оставаться равнодушным, глядя на его омраченное печалью лицо. Особенно велико было горе тех, кто ежедневно служил ему и Пеллеону. Даже слуги, штурмовики охраны, адъютанты, о существовании которых Траун и не задумывался, печалились и утирали тайком слезы. Они привыкли жить под сенью покровительства счастливой пары и пользоваться их милостями. Да и среди более высокопоставленных лиц едва ли нашелся тот, кто хоть раз не прибегнул к их поддержке или посредничеству в своих делах. После смерти Гилада Траун встречался только с самыми близкими ему людьми и инородцами. По утрам и вечером, когда он возвращался после дежурства у гроба, навестить его приходили многие важные сановники, но он почти никого не принимал, ибо боялся, что не сумеет, несмотря на все старания, сохранить необходимое в таких случаях спокойствие. За последнее время Траун настолько пал духом, что легко мог допустить какую-нибудь досадную оплошность, которая не только навлекла бы на него насмешки окружающих, особенно придворных, но и на долгие века закрепила бы за ним дурную славу размазни и нытика, неспособного справиться с эмоциями. И все равно нашлись те, кто расценил его упорное нежелание встречаться с кем-либо проявлением малодушия.

С трудом запихнув в себя какую-то еду, показавшуюся ему безвкусной, Траун уехал в императорскую усыпальницу. Он отказался покинуть ее на ночь, и для него установили походную кровать около саркофага Пеллеона. Он чувствовал потребность отдалиться от событий на некоторое расстояние. Дроиды приносили ему еду по часам. Он ни с кем не разговаривал, не отвечал на звонки и сообщения, поскольку оставил средства связи дома.

А события развивались самым неумолимым чередом. Через некоторое время в народе пошли сплетни, что принц крови решил похоронить себя заживо в усыпальнице или уморить себя голодом. При дворе тоже перешептывались об этом, а ухо Трасса улавливало любой шепот. Много дней никто не решался нарушить уединение Трауна. Да никто, кроме императора, и не мог войти в усыпальницу. Когда придворные стали намекать, что ему недурно было бы проведать брата, Трасс игнорировал все просьбы. У него имелись свои дела, и затворничество Трауна играло ему на руку. Но в конце концов положение сделалось неприличным, и Трассу пришлось ехать. Он как раз сменил черные траурные одежды на менее строгие серые. Трудно было представить себе более удачное обрамление для его изысканной красоты, чем разнообразные, прекрасно сочетающиеся между собой оттенки серого. Император прибыл в усыпальницу и нашел брата в скверном состоянии. Даже во время ссылки в джунглях Траун не позволял себе так опуститься. Трасс приблизился к нему, намереваясь отчитать и забрать во дворец, заставить его хотя бы помыться, расчесаться и постричься. Траун заметил его. И что же Трасс получил вместо: «Здравствуй, милый»?

— Мы никогда не сомневались в нашей любви. За все годы не случалось такого, чтобы мы смотрели друг другу в глаза и не знали, о чем поговорить. Четырнадцать лет вместе, и все же мы так и не наговорились вдоволь. Мы столько всего не успели сделать вместе… — с трудом выговаривая слова на чеуне, произнес Траун. Казалось, он говорит сам с собой.

Сердце Трасса сжала такая жгучая обида, что даже его любовь к брату потускнела.

— Тебе следовало сказать это ему, а не мне, — резко произнес Трасс.

— Однажды ты назвал меня влюбленным дураком. Так и есть. Но я не настолько глуп, чтобы разговаривать с мертвецами.

— В чем-то я даже завидую тебе. Ты можешь открыто скорбеть по друзьям и любимому.

— Он не должен был так умереть. Это неправильно. Мы должны были провести вместе всю жизнь. Я бы обеспечил ему спокойную жизнь в роскоши дворца, в удовольствиях. Стоило бы ему только пожелать, я бы дал ему что угодно.

— Уверен, он это знал и неоднократно пользовался твоей щедростью.

— Ему следовало умереть в нашей постели, чтобы я был рядом и держал его за руку. Или в бою, у меня на руках. Я бы предпочел умереть первым, а теперь я обречен влачиться по жизни во Вселенной без него.

— Этому не бывать. Не оскорбляй Пеллеона. Он знал свой долг по отношению к тебе. Долг подчиненного защитить командира, спасти его ценой собственной жизни, если придется. Так что он бы не позволил тебе красиво умереть в бою.

— Так не должно было случиться.

— Родной, никто не в силах выбрать свою смерть. Можно только решить, что делать с жизнью.

Траун посмотрел на брата с разочарованием во взгляде. Столько умных книг прочел, и все, что Трасс смог выдать, — эта примитивная мысль? Для Трасса жизнь была двухполярна. Один полюс — закон, другой — анархия, а между ними ничего. Выбрать один из полюсов — обязанность каждого. Третьего не дано. Истинно, Траун рассчитывал на большее. Но император не был настроен философствовать. Его рабочий график на сегодня, как и на любой другой день, был довольно плотным. Трасс не мог тратить весь день на уговоры брата. Он обязан был придерживаться графика, и он поставил Трауну ультиматум. Пора заканчивать бдения, это приказ императора. У Трауна оставался выбор: он выйдет из усыпальницы самостоятельно или Трасс позовет гвардейцев, и они вынесут Трауна на плечах.

— Ты совершенно свободен в своем выборе, — с саркастичной улыбкой произнес Трасс.

— Поменьше злорадства, Рас, твоя маска добродетельного императора соскальзывает, — ответил ему Траун.

Он бросил последний взгляд на саркофаг, приложился губами к табличке с именем Пеллеона и, уныло опустив плечи, побрел к выходу. Этого Трассу было достаточно. Они вместе сели в его спидер. Траун не спрашивал, куда они едут и что ждет его там. Трасс доставил его во дворец, передал в руки слуг, которым заранее приказал привести Трауна в достойный вид, и продолжил двигаться дальше по своему расписанию.

Через несколько часов Трасс заглянул в покои брата проверить, как успехи. Ему доложили, что принц крови уехал к себе в квартиру, несмотря на все попытки его удержать. Трасс пожал плечами и вернулся к делам. «Надеюсь, парни Айсард уже закончили. Давно должны были», — подумал он.

Айсард не делилась с ним лишней информацией, потому Трасс не мог знать, что парни Айсард вовсе не закончили.

Chapter 53 Chapter Text

Воспоминанья горькие, вы снова
Врываетесь в мой опустелый дом.
Я так придавлен, так окутан злом,
Что не надеюсь и не жду иного.
Мне видеть гибель всех надежд не ново,
И, сотни раз обманутый во всем,
Я с примиренным сердцем и умом
Терплю вторженье образов былого.
Луиш де Камоэнс

В прошедшем ночь, в грядущем ночь; расстроен
Разрушен гений, мужество и вера
Потеряны, а вся земная слава
Лежит в пыли… Что жизнь моя была?
Безумство, бешенство…
В.А. Жуковский

В своей квартире Траун обнаружил полный разгром. Ладно бы вещи. Прямо у турболифта на жилом этаже Траун увидел лежащего неподвижно дежурного адъютанта. Над юношей склонилось двое слуг с бледными перепуганными лицами и пытались привести его в чувство. Было слышно, как в комнатах что-то грохочет, кто-то кричит, ругается, двигает мебель, роняет вещи на пол. Позабыв о правилах обращения к членам императорской семьи, один из слуг сказал Трауну:

— Это ИСБшники его оглушили! Приперлись с ордером на обыск! Стригил пытался их задержать до вашего возвращения, а они его оглушили!

Траун поспешил туда, откуда доносились голоса и грохот. Попутно он отмечал беспорядок в комнатах, мимо которых проходил. Агенты ИСБ проводили в его квартире так называемый тщательный обыск, то есть не оставили нетронутой ни одну вещь. Они вспарывали обивку мебели, подушки и матрасы в спальнях, разламывали рамы картин — даже глубоко интимного портрета, который висел в спальне, — разбирали постаменты статуй, простукивали стены и полы на предмет скрытых хранилищ. Траун нашел старшего, пухлого майора, и прикрикнул на него:

— Немедленно прекратить!

Поскольку не имел привычки повышать голос, иногда Траун делал так, чтобы удивить и напугать оппонента. Но на майора этот прием не произвел никакого впечатления. Он изящно отдал честь и отчеканил:

— Ваше высочество, в рамках расследования теракта в главном космопорту нам поручено изучить деятельность гранд-адмирала Пеллеона и его благотворительных фондов. Сейчас мы ищем скрытые инфочипы и другие доказательства.

— Здесь нечего искать. Работа адмирала Пеллеона во всех сферах была прозрачна и в высшей степени корректна.

— Это нам и предстоит выяснить, сэр. Прошу вас не мешать.

К концу дня агенты ИСБ управились. Как и следовало ожидать, усилия опергруппы ничего не дали. Когда они ушли, Траун остался в разоренной квартире, среди гор битого стекла, разломанных ящиков, шкатулок, пуха, пера и синтетического наполнителя на полу. Но не разруха произвела на него наиболее сильное впечатление. Траун проверил кабинет Пеллеона. Оттуда до его прихода успели вынести все, ни одной датакарты или клочка флимсипласта не оставили. Личные письма и любовные записки, которыми Траун и Пеллеон обменивались, тоже забрали. Сейф был выломан из стены и унесен. В нем хранились кое-какие коронные драгоценности, которые Траун дал Гиладу попользоваться незадолго до его смерти. И теперь их могли использовать для очернения памяти Пеллеона. Траун проверил свой кабинет. К счастью, его ИСБшники не посмели тронуть. Траун схватил свой падд и увидел там множество пропущенных вызовов, отчаянных писем и сообщений с мольбами о помощи. Связаться с ним пытались в основном кореллиане. Траун набирал один номер за другим, но их комлинки оказались выключены. И тогда он осознал, что за время его затворничества с его друзьями случилось нечто ужасное. Он открыл базу данных флота, ввел в поиск их имена. На личном деле каждого видного члена кореллианской партии, пережившего теракт, стояла пометка «Казнен» и дата. Десятки талантливых офицеров казнили лишь потому, что они принадлежали к кореллианской партии. Как? Где? По чьему приказу? И кто же остался?

Путем опроса слуг и адъютантов Траун выяснил, что фактически лишился ближнего круга. На его друзей-кореллиан начали охоту сразу после того, как он затворился в императорской усыпальнице. Снова начались очистительные операции, которыми Империя печально прославилась при Палпатине, только теперь они были направлены не на инородцев или подозреваемых в связях с повстанцами, а на офицеров, приближенных к персоне принца крови. Самым пугающим было то, как мало времени потребовалось агентам ИСБ, чтобы собрать доказательства всех преступлений, которые совершили так называемые заговорщики. Никто не посмел им мешать. Адмиралов и генералов вытаскивали ночью из постелей, их дома подвергали разграблению под видом поиска доказательств государственной измены. Одни надеялись оправдаться, другие сразу начали отстреливаться, когда их пришли арестовывать, третьи пытались спрятаться у Трауна дома. Они стучали в двери квартиры Трауна, но их хватали, валили на пол и утаскивали прочь. Адъютанты гранд-адмирала ничего не могли поделать. Их было меньше, чем агентов ИСБ, они были молоды, неопытны и имели низкие ранги. Тех кореллин, кто пытался оказать сопротивление, даже просто повышал голос, жестоко избивали на глазах до смерти перепуганных жен и детей. Тех, кто был слишком стар или недостаточно проворен, подгоняли к тюремным спидерам ударами прикладов бластерных винтовок. За попытку сбежать расстреливали на месте. Но и тем, кто добирался до тюрьмы целыми и невредимыми, не следовало надеяться на снисхождение. Каждого уже ждал подготовленный заранее документ с чистосердечным признанием в невообразимом количестве преступлений, в том числе коррупции, попытке организации военного переворота, государственной измене, оскорблении величия, причастности к теракту на Корусанте. Их арестовывали, допрашивали, но их показания не имели значения. Агенты ИСБ сочиняли индивидуальные поводы для каждого, искали причины недовольства властью, продумывали обстоятельства и вклад в дело. Всесильным вчера, ныне униженным офицерам предлагали выбор: подписать признание и получить возможность покончить с собой в камере — или наутро быть расстрелянным с позором. Ошарашенные люди не знали, что и думать. Каждый знал за собой мелкие грешки, но также знал, что не совершал столь серьезных преступлений. Офицеры изворачивались, прикидывались больными, требовали адвокатов, тянули время в надежде, что их жены обратятся к Трауну, а уж он сможет отвести беду. Томящимся в застенках офицерам, а также благородным людям и инородцам из списка Трасса, не привыкшим к тому, чтобы их били, лишали еды, воды и сна, не оставалось ничего иного, кроме как подписать предоставленные документы. Тем самым они губили себя, но сохраняли жизнь своим родным — только жизнь, ибо их имущество и средства на счетах конфисковывали для выплат семьям погибших и пострадавших в теракте. Злые языки болтали, что на компенсации семьям жертв ушла в лучшем случае пятая часть вырученных средств, а остальное поделили между собой Айсард и ее заместители. Хотя некоторые осмеливались называть и императора в числе выгодополучателей.

Едва успокоив детей и приведя себя в порядок, супруги арестованных поспешили во дворец — куда их, естественно, не пустили посреди ночи. Некоторые разъехались по домам, но многие остались. На рассвете их пропустили во дворец, но не к императору и не к Трауну. Дамы перечисляли имена высокопоставленных лиц, к которым могли обратиться, однако все эти лица внезапно оказались заняты работой. Их согласился принять только министр двора. С лживой улыбкой Киртан Лоор выслушал их жалобы и объяснил: император занят неотложными государственными делами, а принц крови нездоров. Лоор заверил: это все какое-то недоразумение, глупая ошибка, все скоро уладится. Он заявил: дамам следует вернуться домой или съездить в тюрьму повидаться с мужьями, а он со своей стороны немедленно доложит императору о случившемся. Женщины покинули дворец. О судьбе мужей они узнали не сразу. Несколько недель им морочили голову, говоря, что бывших адмиралов и генералов ждет трибунал; что суд уже состоялся; что их мужей приговорили к различным срокам заключения и вот-вот отправят по тюрьмам; что транспортники с заключенными на борту уже отбыли. Никому не дозволялись свидания, поскольку видеться дамам было не с кем: офицеры покончили с собой или были расстреляны на следующее утро после ареста, их тела утилизировали. Демонстрация силы и мастерства агентов ИСБ пугала чиновников и непричастных к делу офицеров тем сильнее, чем больше они обдумывали случившееся. Много лет Траун и Пеллеон сдерживали деятельность Исанн Айсард, возводили для нее препоны, укрепляли мощь армии и флота. А она притворялась покорной, тогда как все эти годы тайно пользовалась поддержкой императора, и, когда пришел час, она нанесла ответный удар.

Члены корулагской партии смотрели с завистью на счастливцев-кореллиан, которые смело и гордо шли по дороге почестей. Их удерживали от совсем уж открытых провокаций лишь пророческие слова Монти Парка: «Ждите, наше время еще придет». Действительно, после смерти Пеллеона счастье им, наконец, улыбнулось. И иные воспользовались случаем, чтобы честно занять освободившиеся места, звания и должности. Но таких оказалось сравнительно немного. Как же распорядились своей удачей большинство корулагцев? Они поспешили с местью: получив новое звание и должность, они разлетелись во все концы Империи, инспектировали флоты и наземные полки, всюду искали жертв — уцелевших кореллиан из числа приятелей Пеллеона, а когда тех не стало, то всех кореллиан без разбора. Помимо того, устраивали они неприятности тем, кто чем-либо их превосходил, будь то богатство, внешность, манеры или счастливый брак, а потом на них доносили. Далеко не все доносы оказались правдивы, но пострадавшим офицерам пришлось потратить немало сил и времени, лишь бы доказать свою невиновность.

Внутри усыпальницы для Трауна не существовало времени. Сейчас он взглянул на даты казней, на текущее число и понял, что отсутствовал три недели. За такой срок можно сотворить многое — и Трасс с Айсард сотворили. Траун не сомневался, что Айсард не решилась бы на подобный шаг без разрешения императора. Может, ее и подталкивала старая вражда из-за того, что Пеллеон ограничил работу ИСБ на планетах с верфями и военными заводами вообще и на Кореллии в частности, что поставил там своих людей. Может, члены корулагской партии лили яд зависти в ее уши. Может, столь подлый план зародился в ее уме, но она не рискнула бы провернуть все одна. Аресты, суды и казни следовали друг за другом так быстро и слаженно, как в лучшие времена репрессий при Палпатине. Без поддержки и давления со стороны императора подобное было совершенно невозможно. Трауну вспомнились слухи, ходившие по Корусанту некоторое время после теракта: якобы император и Исанн Айсард устроили взрывы ради оправдания усиления контроля над подданными и расширения деятельности ИСБ. Тем сплетням никто не поверил — Траун в первую очередь — и они затихли сами собой. Но сейчас Траун начал сомневаться, не причастен ли Трасс к теракту на самом деле, только по другой причине. Деятельность ИСБ не так интересовала Трасса, чтобы он зазря погубил своих подданных. Накануне взрыва он поговорил с Гиладом. А потом Гилад погиб при теракте. Он оказался там именно в момент взрыва — ни минутой раньше, ни минутой позже. Удивительно удобное для Трасса совпадение. Траун ознакомился с результатами расследования, но там ничто не указывало на подобную версию. Впрочем, расследованием занималось ИСБ, агенты могли написать что угодно по указке из дворца. Трауну казалось, что он сходит с ума. Не мог же его брат лишить его самого дорогого человека на свете и погубить сотни собственных подданных в придачу! Или мог? С другими кореллианами это у него отлично получилось.

Не стоило Трауну запираться в усыпальнице на такой длительный срок. Если бы не это, он смог бы защитить друзей. А теперь поздно кулаками махать. Они не просто мертвы, но умерли как предатели Империи. Все приготовления Трауна к военному перевороту пошли прахом вместе с ними, ведь он во многом полагался на своих кореллиан. Сил верных ему командиров, оставшихся в строю, не хватало для свержения Трасса. Необходимо было начинать подготовку заново. Почти отстраненно Траун думал о том, когда Трасс начал готовить операцию по уничтожению его близкого круга, и как переиграл его. Ему в голову не приходило, что этот блестяще реализованный план является результатом импровизации и затаенной, накопленной за много лет злобы императора. Годы, проведенные в размышлениях и ненависти, не прошли для Трасса даром.

Траун еще не знал, как оправится от такого удара, но уже начал продумывать шаги по разоблачению Айсард. Как только ее не станет, Трасс останется безоружным, и придет его очередь мстить. Самое главное — действовать осторожно, не привлекать внимания. Траун собирался внимательнее прочитать материалы дела о теракте, лично поговорить со свидетелями, потом досконально изучить процессы против кореллиан.

***

Прошло две недели с того черного дня, когда Траун узнал, что потерял своих друзей. Воспоминания о них настойчиво просачивались к нему сквозь ворох повседневных дел. О чем бы он не думал, через несколько минут его мысли неизменно сворачивали на проторенный путь и обращались к его потере. Время для него словно бы остановилось. Память прокручивала перед глазами одни и те же воспоминания, как заезженный голофильм. Стоило ему подумать о новых кораблях для флота, прочесть отчет генерала Вирса о вводе в строй его драгоценных шагоходов, выслушать доклад о текущих делах вооруженных сил — и тут же появлялся перед ним образ Пеллеона, с которым они обсуждали эти вопросы, а следом за тем — спокойное, бледное, со следами крови и копоти, лицо его возлюбленного, лежащего на полу в морге. Сперва подобное случалось редко, но по мере того, как Траун отдалялся от трагического события, стало происходить все чаще, пока, наконец, решительно все вокруг не стало отзываться болезненным напоминанием. Несмотря на собственные ощущения, коим веры нет, Траун понимал: время замерло для него на некий недолгий срок и скоро вновь пойдет, а для его любимого и друзей оно навсегда остановилось. Для него прошел день, неделя, месяц, а мысленно он по-прежнему оставался там, на развалинах космопорта, в помещении «Три-беш». Он не мог перестать думать о кореллианах, он продолжал ясно их видеть, одновременно такими, как были при жизни, и такими, какими он нашел их на полу в морге. С теми, кого позже казнили как предателей, ему не довелось попрощаться. И он навсегда запомнил их такими, какими видел их в последний раз — на похоронах Гилада. Теперь он сожалел, что был с ними недостаточно ласков, не обращал на них внимания.

После того, как он вернулся к исполнению обязанностей, Траун обнаружил, что часть улик и материалов дела о теракте исчезло или изначально отсутствовало в отчете. Например, записи с камер наблюдения. Сохранились записи за два дня до теракта; сам взрыв был заснят с разных углов. Однако записи дня между ними отсутствовали. Никто не смог объяснить Трауну, с чего вдруг администрация космопорта затеяла ремонт. Уже стало известно, что оба детонатора были спрятаны среди мусора и строительной техники. Ремонт оказался на руку террористам. Но почему именно сейчас? Разговоры о ремонте космопорта велись уже давно, но не существовало никакой объективной причины, почему с ним нельзя было повременить еще несколько дней или недель. Сотрудники, заключавшие договор с ремонтной фирмой, погибли во время взрыва, как и сам текст договора. Ключевые свидетели, способные пролить свет на ситуацию, спешно покинули Корусант после допроса в ИСБ, а потом их следы затерялись. Траун разослал запросы и выяснил, что из шестерых свидетелей, работавших в администрации космопорта, двое, оказавшиеся семейной парой, погибли в результате аварии на дороге, третий стал жертвой несчастного случая дома, четвертый умер в больнице от обострения хронической болезни, пятый не вынес потрясения и покончил с собой, выбросившись из окна, наконец, последний взял бессрочный отпуск, отправился в поход смотреть какие-то вулканы и лавовые поля в национальном парке и пропал без вести, скорее всего, погиб. Его не искали, так как места там очень коварные, никто не хотел подвергать опасности работников поисковых служб.

Расследования причастности кореллиан и других людей и инородцев к теракту выглядели столь же убедительными… тупиками. Айсард и ее люди времени зря не теряли. Пока Траун мариновался в своей печали, они подчищали концы. Ненужные свидетели растворялись в воздухе, сомнительные доказательства исчезали. Все, чем располагал Траун, это клятвы безутешных вдов, что их мужья никогда не злоумышляли против Империи. Траун знал это не хуже них. С каждым открывавшимся фактом крепла его уверенность в том, что Трасс и Айсард избавились от неугодных им лиц. Каким-то непостижимым образом, например, почти все организаторы теракта оказались политическими оппонентами и критиками императора, а исполнители — членами кореллианской партии.

Так и эдак скрывая свою деятельность, переговорив со множеством опосредованно причастных к делу лиц, прочитав огромное количество документов, Траун пришел к тому же, с чего начал: нет ничего, кроме слухов и теорий заговора. Расследования и судебные процессы выглядели настолько идеальными, совпадения в делах оказались настолько удобными и удачными для следователей, что казались неестественными. Траун впервые столкнулся с гневом доведенного до отчаяния, озлобленного Трасса. Ни власть, ни ум, ни влияние, ни деньги не могли ему помочь, потому как в ситуацию уже вмешался тот, у кого всего перечисленного еще больше. Займись Траун собственным расследованием по горячим следам, может, ему и удалось бы что-нибудь выяснить, однако сейчас он только зря тратил силы. Пока он ничем не мог помочь семьям кореллиан смыть позорное клеймо предателей с их имен. Ему нужно было сохранять спокойствие и притворяться, будто ничего не произошло. Оставалось надеяться, что Трасс проговорится ненароком или Айсард совершит ошибку.

Оставалось только ненавидеть и ждать.

***

Как мчащийся на полной скорости спидер не способен вмиг остановиться, так Траун какое-то время продолжал трудиться по инерции. Он еще командовал, вел прием просителей, выслушивал чужие идеи, отдавал приказы, но чувствовал, что его энергия иссякает. Не хватало последнего толчка, чтобы сорваться. Траун продолжал делать вид, будто поверил в бредни о виновности кореллиан. Он запретил упоминать их имена в своем присутствии — якобы из-за того, что ему противно вспоминать их предательство, а на самом деле потому, что он не мог слышать их, не испытывая чувства вины.

Пеллеона действительно попытались обвинить в краже коронных драгоценностей, но тут Траун его защитил. Деятельность благотворительных фондов Пеллеона и основанной им академии тоже оказались чисты. На это в некоторой степени повлияло то, что Траун пришел к брату и заявил: «С остальными можешь делать что пожелаешь, но не смей порочить имя Гилада». Это было самое малое, что он мог сделать. Лишь в этот раз Траун выразил брату неудовольствие сложившимся положением вещей. В остальном он вел себя предельно корректно. Каждый день ходил на службу. Принимал подданных. Участвовал в обязательных мероприятиях и церемониях двора. Лицо Трауна превратилось в неподвижную маску невозмутимости, будто его совсем не волновало, какой удар нанес ему брат.

Случилось Трауну как-то присутствовать на совещании, где каждый имел возможность высказаться и явить другим свой круг интересов. Скорее всего, подчиненные пытались отвлечь Трауна своими инициативами. Или же это было простое совпадение, что все высказанные идеи оказались предельно далеки от мыслей и чувств Трауна. Искренность скорби Трауна по бесценному Пеллеону тронула его подчиненных и придворных. Одни пытались разделить с ним эту скорбь — он прогонял их. Другие выдумывали тысячу способов ее развеять, вернуть погрязшую во мраке душу Трауна к свету. Эти вскорости убеждались, что ни одно развлечение, ни одна идея не имели своего действия. Как прежде, Траун оставался верен своей печали. Милый его сердцу образ являлся во снах, сопровождал гранд-адмирала повсюду, словно призрак, виделся ему в привычной обстановке его покоев и рабочего кабинета. Траун замкнулся в своей скорби, медленно умирал от нее, как от болезни. Каждый прожитый день приближал его к желанной встрече с Пеллеоном в ином мире (если таковой действительно существует) и только тем был ему мил. На совещании он сидел равнодушный и неподвижный под гнетом тяжести, которая давила, но никак не могла его убить.

— Наши друзья повстанцы совсем стыд потеряли. В качестве особой милости от Императора им было позволено оставить свои знаки различия и форму одежды, — вещал перед собравшимися адмирал Альгард. — Но они хотят больше! И требуют разнообразия! Будто они и без того не превратили наши ряды в летающий цирк. Они хотят новой формы — они ее получат. Гранд-адмирал, господа, я представляю вам новейшую разработку наших дизайнеров, — по его жесту на голопроекторах появилось изображение, — форму, которая будет включать в себя элементы повстанческих нашивок. Но выполнена она, как вы можете видеть, на основе модели классического стиля времен расцвета Империи. Эта модель заткнет рот повстанцам и навсегда объединит два лагеря в один.

Представленная модель выглядела крайне аляписто, хоть и базировалась на сдержанном имперском образце. Офицеры принялись с жаром обсуждать предложенный Альгардом образец, словно в Империи не существовало ничего более важного. Траун молча наблюдал за ними. После недавней чистки ряды бывших повстанцев поредели. Среди членов Высшего командования не осталось ни одного сомнительного лица. Естественно, имперские офицеры вволю иронизировали над предложением, над фасоном, над наглостью повстанцев. Эти упражнения в острословии нисколько Трауна не занимали. Чем больше он смотрел на окружавших его мужчин и женщин, тем сильнее скучал по Гиладу. Они не могли похвастать ни широтой кругозора Пеллеона, ни полетом мысли, ни его добротой. Траун печально сознавал свое одиночество, вокруг него образовалась пустота. Друзья и помощники, к которым он больше всего прислушивался, были мертвы.

Тихое шипение запирающего механизма возвестило о том, что двери конференц-зала вот-вот откроются. Находящиеся внутри примолкли. В Адмиралтействе каждый знал, что прерывать совещания, где присутствует Траун, можно лишь по крайне серьезному поводу. Значит, либо случилось нечто важное, либо прибыл какой-то гражданский чин. И правда — в конференц-зал вышел придворный советник низкого ранга. Почтительно держа перед собой резной поднос с конвертом на нем, он подошел к Трауну и замер перед ним в низком поклоне. После того, как Траун позволил ему выпрямиться, советник объяснил, с чем пришел:

— Ваше высочество, приходил человек из следственной группы, принес эти голофото. Сказал, их нашли на месте взрыва и следует отдать их вам.

Траун забрал конверт, отпустил чиновника и разрешил офицерам продолжить обсуждение. Пока те болтали, он вскрыл конверт и достал три голо небольшого формата из числа тех, которые появляются из голоаппаратов мгновенной печати. В последнее время эти массивные камеры, немного устаревшие, стали пользоваться большой популярностью у подростков по всей Империи. Снимки были сделаны за несколько минут до теракта. На первом Пеллеона окружили подростки разных рас, одетые в одинаковую школьную форму. Видимо, учебный класс прилетел на экскурсию и в космопорту встретил знаменитость. На втором адмирал стоял рядом с их учительницей, очень изящной тви'лечкой. Траун не мог скрыть улыбку, заметив, что на втором снимке Пеллеон втянул живот, распрямил плечи и продемонстрировал гордую выправку имперского офицера во всей красе. Третий снимок вышел немного смазанным. Похоже, снимал кто-то из школьников уже после того, как официальная фотосессия закончилась. В кадре Пеллеон слегка склонился, чтобы поцеловать тви'лечке руку, а она не знала, куда себя деть от смущения. Если бы им посчастливилось вернуться домой, снимки стали бы сенсацией в их школе.

Траун долго молча смотрел на снимки, затем, словно издалека, до него стали доноситься голоса:

— Ваше высочество, вам плохо?

— Ваше высочество?

— Адмирал?

Траун обвел взглядом собравшихся, как будто видел их впервые. «Какая нелепость», — читалось в выражении его лица. Несообразность происходящего встала перед Трауном в полный рост. Совсем недавно он потерял самого близкого и любимого человека, а сейчас выслушивал какой-то бред о форме, словно так и надо.

— Я устал и не очень хорошо себя чувствую, — сказал он. — Альгард, я понял суть вашего доклада и на досуге обдумаю эту проблему. Спасибо, что обратили на нее внимание. Господа, всего доброго.

— Но новые знаки различия… — попытался протестовать Альгард.

— К счастью, на данный момент наши воины одеты, обуты и умеют друг друга различать. Пока этого достаточно.

Не предоставив окружающим дальнейших объяснений, Траун вышел из конференц-зала. Сидевший снаружи адъютант Трауна приготовился к долгому ожиданию и играл на падде. Появление начальства застало его врасплох. Юноша подскочил, закрыл игру, спрятал падд, но Траун ничего из этого не заметил. Он быстро шагал вперед, и адъютант едва поспевал за ним.

— Свяжитесь с секретариатом, попросите отменить все мои встречи на сегодня и перенести их на другой день, — велел он.

— Да, сэр. Но… как это обосновать?

— Скажите им, что я нездоров и не принимаю.

Последним волевым усилием Траун дотащил собственное тело до спидера, бросил его в салон и велел ехать домой. Он прикрыл глаза рукой. Как ни старался он вновь обрести душевный покой, ему никак не удавалось одолеть разрывающей сердце тоски, и мысли его то и дело устремлялись к покойному возлюбленному. Траун перебирал в памяти разные связанные с ним случаи, начиная с их первой встречи. Он вспоминал, как трудно им прежде было расстаться даже на несколько дней, и сам себе удивлялся, что все еще жив, хотя прошло уже довольно много времени. Трауну вспомнилась та мрачная ночь, когда умер Тесин, и день его похорон. Очевидно, тогда он лучше владел собой. Во всяком случае, он помнил многое из случившегося на похоронах и сказанного в тот день. К тому же тогда рядом с ним был Гилад, и Траун знал, что может положиться на него во всем, особенно в организационных вопросах. Нынче свет мерк в его глазах. Траун был потрясен, узнав о смерти Пеллеона. О нем он скорбел намного сильнее, хотя и был связан с Тесином родством. Они прожили вместе с любимым много лет, связали себя узами брака, и ему трудно было примириться с его кончиной. Траун полагал, что состарится вместе с Гиладом, а теперь он остался один и мог лишь оплакивать собственное одиночество да вспоминать об ушедшем. Все в его жизни было связано с Пеллеоном, посвящено ему, все напоминало о нем. Потому так неутешна его скорбь. Никогда еще мир не казался Трауну таким ненавистным. Он отвык встречать рассветы в одиночестве и не мог или не хотел смириться с необходимостью учиться этому заново.

Водитель сообщил о том, что они прибыли, и осведомился, не желает ли гранд-адмирал лететь куда-то еще, ведь была середина рабочего дня. Но гранд-адмирал никуда не хотел, никого не желал видеть. Со дня смерти Пеллеона он жил словно во сне, не понимая, что удерживает его в этом мире и почему до сих пор не последовал за мужем. Два существа с одной волей, с одними помыслами, они всегда были вместе, поверяли друг другу свои печали и горести. Не случалось такого, чтобы идею, высказанную одним, тут же не подхватывал другой. Они вместе наблюдали, как растет и восстанавливается имперский флот, вместе изучали подводные политические течения Корусанта, вместе любовались произведениями искусства и премьерами в Опере. А теперь Траун остался один. Рядом не нашлось никого, кто восхищался бы тем, чем восхищался он, кто ненавидел то, что ненавидел он. Траун вернулся в квартиру, повторил распоряжения, чтобы его не беспокоили, и заперся в спальне. Он думал, что отлежится несколько часов и вновь возьмется за дела, но ошибся. Ни через пару часов, ни вечером, ни следующим утром он не нашел в себе сил встать, одеться и снова притворяться перед миром. Усталость, волнения и горе наконец лишили его той беспрецедентной выносливости, которой Траун отличался всю жизнь. В его душе установился беспросветный мрак, и он жил, не отличая дня от ночи. Тоска по Гиладу была невыносима. Силы оставили его, он стал безволен и чувствовал себя совершенно подавленным. К жизни он не испытывал ничего, кроме отвращения.

Несколько дней Траун провел в прострации, лежа на кровати в своих покоях, устремив взгляд в одну точку на потолке и не отвечая на вопросы. Оставшись наедине с собой, он безрадостно подводил итог четырнадцати последних лет, завершившихся таким ужасным образом. Это были самые счастливые годы в его жизни, потому как он провел их рядом с человеком, в которого он был безумно влюблен. И они могли бы стать еще лучше, если бы Трасс был менее озлоблен и менее жесток. Смерть мужа настолько потрясла Трауна, что он не сразу смог осознать, что Гилада больше нет. Счастье, уверенность, успех, вкус к жизни и военные триумфы — все, к чему Траун стремился и чего добился с таким трудом, — потеряло смысл. Погруженный в свои страдания, он перестал интересоваться делами вооруженных сил, важными текущими проектами. Ему казалось ненормальным, что после смерти Пеллеона — и сотен других граждан — жизнь Империи продолжается как ни в чем не бывало. Штабные офицеры и придворные сначала стали говорить о погибших с полным безразличием, потом перешли на обсуждение банальных тем, а там и вовсе начали шутить и смеяться. Официальный траур еще не закончился, но он ничего не изменил ни в их привычках, ни в разговорах, ни в занятиях, ни в развлечениях жителей Корусанта и других планет. Разве что комедийные постановки на время заменили трагическими, однако никто не отказался от своей ложи в Опере или абонемента в театр. Люди и инородцы продолжали встречаться с друзьями, судачить на работе, посещать любимые рестораны, ходить на прогулки, крутить любовь.

Первое время Траун отказывался принимать пищу, потом ел мало и без аппетита. Если он и выходил из оцепенения, то лишь для того, чтобы рассматривать голофото Пеллеона и вздыхать. Видевшие его слуги стали опасаться за его разум. Слуги умело скрывали собственную печаль от смерти Пеллеона, который всегда относился к ним милостиво, за маской деловитости. Они, всегда готовые поточить лясы и высказать неуместные замечания по поводу своих хозяев, теперь в лепешку расшибались, чтобы ублажить Трауна, предупредить любое его желание. Но он ничего не замечал. Чужая забота не трогала его сердце. Траун не перечил слугам, не прогонял их. Он смиренно принимал принесенные ими подносы с пищей, соглашался, когда ему предлагали то или другое, как будто по обязанности съедал несколько кусочков и велел уносить. То, что он не рыдал, не стенал, не бился в истерике, выглядело особенно пугающим. За проявление эмоций никто не осмелился бы упрекнуть гранд-адмирала в недостатке мужественности. Но его молчание выходило за пределы любых понятий о том, как пристало вести себя мужчине. С того дня, как он вернулся на Корусант, его лицо словно окаменело, и решительное выражение с поджатыми губами и сурово сведенными бровями его не покидало. Оно ни разу не дрогнуло, когда гранд-адмирал вел подготовку к похоронам, когда участвовал в траурном шествии и связанных с ним церемониях, когда опустил в гробницу тело того, кого любил больше всех на свете, когда подданные всех рангов и чинов выражали ему соболезнования, сочувствовали и сокрушались о потере, словно она значила для них то же, что для Трауна. И когда он вернулся с похорон, глаза его по-прежнему были сухи.

Странная апатия Трауна затягивалась. Он продолжал лежать в постели, чувствуя физическое отвращение ко всякому движению. Ему представлялось необычайно трудным и утомительным сделать усилие, чтобы выйти из горизонтального положения и встать с кровати. Раньше его не смущали ни сплетни, ни осуждение высшего света — настолько он был поглощен любовью, что совсем потерял рассудок. Однако и тогда он не забывал о государственных нуждах. Он забросил дела, стал пренебрегать обязанностями лишь после смерти Пеллеона, словно на Гиладе все держалось. Его не волновали намеки и даже прямые просьбы вернуться к работе. Военный министр иногда писал ему, объясняя, что тот или иной вопрос требует внимания гранд-адмирала, нужны его решения или указания. На его письма Траун отвечал одно: «Делайте как сочтете нужным». Военный министр оказался одним из немногих переживших чистку ставленников Пеллеона. Но Траун никогда не был с ним особенно близок. В глубине души он презирал военного министра за нерешительность и без сожалений променял бы его жизнь на жизнь Гилада. Приказы этот человек выполнял великолепно точно и последовательно, однако сам почти не проявлял инициативы. Человек он был пожилой, напряженно сомкнутые губы и постоянно нахмуренные брови придавали его лицу гневливое выражение, хотя на самом деле он большую часть времени пребывал в задумчивости и опасении, как бы чего не вышло. Для него не существовало слов хуже, чем «Делайте, как сочтете нужным». Он не знал, что нужно вооруженным силам Империи, помимо самых очевидных вещей, не представлял, куда Траун ведет их. Потому он так и оставлял сложные вопросы нерешенными до получения высочайшей резолюции. Офицеры, посылавшие тайные донесения министру двора, скоро обратили внимание на неожиданный застой в работе. Сведения о проблемах в военном министерстве дошли до министра двора, он представил их Чипе и попросил передать императору, поскольку не хотел становиться тем, кто сообщает правителю о том, что его брат сходит с ума. Во всяком случае, из некоторых донесений прямо следовало, что Траун погрузился в пучины безумия, потому и не показывается.

Чипа решил пока не сгущать краски. Когда он в очередной раз принес императору на подпись стопку распоряжений, приказов и ответных писем, и Трасс погрузился в чтение, Чипа вскользь упомянул Трауна.

— И как поживает мой брат? — безразличным тоном спросил Трасс.

— Его высочество по-прежнему не покидает своих покоев и велит никого не принимать, — с опасной ответил Чипа.

— Ну ничего, пусть побудет один немного.

— Также его высочество отказывается исполнять свои обязанности. Он говорит, его скорбь так велика, что он утратил всякий интерес равно к военному делу и политике. Сейчас это не критично, но в долгосрочной перспективе…

— Что за детские капризы?! Можно подумать, мне больше заняться нечем, кроме как нос ему вытирать и по головке гладить.

В гневе Трасс швырнул стилос и оттолкнул от себя стопку документов.

— Ваше величество, умоляю, не гневайтесь, подумайте о вашем драгоценном здоровье, — тут же заскулил Чипа и кинулся собирать разлетевшиеся по полу листы.

К тому времени, как он закончил и снова водрузил стопку на стол, император уже восстановил самообладание. Больше они о Трауне в тот день не говорили.

Дней через десять Трасс снова вспомнил о брате и поинтересовался, как у него идут дела. Ответ был примерно тот же, только на этот раз Чипа отметил, что количество застрявших в военном министерстве документов становится пугающим. Будни секретариата стали безрадостными. Письма, уведомления, заявления, прошения, предложения, обращения, приказы копились и множились, а секретарю Трауна только и оставалось, что регистрировать их и складировать. Гранд-адмирал по-прежнему не интересовался служебными делами и даже военному министру перестал отвечать. Вот тогда Трасс всерьез забеспокоился. Редко случалось, чтобы Траун терял мотивацию, и никогда еще это не продолжалось так долго. Император вызвал брата по голосвязи. Ему пришлось ждать соединения довольно долго.

Наконец, наконец на экране появилось юное лицо одного из адъютантов Трауна. Молодой человек сказал, что гранд-адмирал поручил ему выслушать все, что император желает сказать, и позже передать ему. Но Трасс не собирался тратить слова на какого-то мальчишку с мелкой ранговой пластиной. Он потребовал привести Трауна или отнести станцию голосвязи к Трауну. Смущенный, юноша исчез из кадра. Отсутствовал он только пару минут, потом вернулся, стал возиться с проводами, отсоединять мобильную станцию связи от подставки и понес ее — и миниатюрную голограмму императора — по квартире. В другой раз Трасс решил бы, что парень не слишком церемонится с изображением императора, но в настоящий момент ему нужно было, чтобы его поскорее доставили к брату. Около дверей спальни адъютант остановился, извинился за то, что вынужден отключить изображение по приказу гранд-адмирала, и щелкнул переключателем. Картинка пропала. Трасс слышал приглушенные ковром шаги, шорох одежды. С тихим стуком адъютант поставил станцию связи на какую-то поверхность и удалился.

— Рау, ты меня слышишь? — спросил Трасс на чеун.

— Да, а также вижу. Качество трансляции хорошее, — глухо ответил Траун. Судя по тому, каким сдавленным звучал его голос, Трасс решил, что брат лежит в кровати.

— Мы одни?

— Да. Ты можешь ругать меня в свое удовольствие.

— И я буду ругать! Не смей выключать еще и звук! Что за нелепые детские выходки? Думаешь, тебе все можно? Ты ведешь себя безответственно. Я понимаю, как он был тебе дорог. Но нам нельзя показывать слабость. Наши печали и радости не имеют значения. У нас есть долг.

И Трасс намеренно сухо зачитал брату обязанности члена императорской семьи. Он взывал не к чувствам Трауна, которые сейчас находились в смятении, но к его способности рассуждать логически. Чтобы не дать брату сорваться в пучину душевного хаоса, он говорил об ответственности перед народом Империи и Доминации чиссов. Трасс помнил, каково это — падать в бездонную пропасть тоски, ни в чем не находить утешения — и не хотел видеть, как Траун повторяет его путь. Траун не перебивал его, позволил тревоге и раздражению брата выплеснуться. Вскоре Трасс почувствовал себя довольно глупо: он бушевал и бился перед пустотой, приводил доводы, взывал к совести, но все его слова разбивались о ледяное равнодушие Трауна. И пусть Трасс не видел его лица, он чувствовал: его брат не ленится, не плюет на свои обязанности, а именно что стал равнодушен к ним и ко всему на свете.

— Если это все, что ты хотел сказать, — произнес Траун устало, как только Трасс взял паузу, — то я прекращаю сеанс связи.

— Ты должен появляться на публике, — потребовал Трасс. — Если наши противники поймут, в каком ты состоянии, власть нам не удержать.

— Мы с Гиладом довели систему управления флотом до ума. В случае опасности тебя защитят. И не важно, что будет со мной. Не осталось ничего, что бы ты мог грозить отнять у меня.

— Как насчет флота, кораблей и твоих друзей?

— У меня больше нет друзей. Если ты тронешь других офицеров, значит, ты никуда не годный император и ничем не лучше предыдущего, хотя и красивее. А если уничтожишь флот, то ты намного глупее него.

— Когда ты вернешься к работе?

— Ни сегодня, ни завтра, ни на этой неделе.

— В военном министерстве без тебя сущий бардак!

— Значит, как верховный главнокомандующий, я не справился со своими обязанностями. Честно говоря, Рас, мне на это наплевать. Если захочешь снова поболтать, мой номер тебе известен. Но в следующий раз постарайся обойтись без лекций о долге. У меня от них болит голова.

На том Траун прервал связь. Трасс некоторое время пребывал в задумчивости. Они с братом через многое прошли, но Траун никогда раньше не жаловался. Слов о головной боли Трасс от него прежде не слышал. Да что там, лежа с приступом лихорадки или истекая кровью, Траун бодрился и делал вид, что отлично себя чувствует, лишь бы не пугать брата. У Трасса возникло неприятное ощущение, будто с ним говорил незнакомец. Он не стал гадать, что все это значит. Император перенес часть запланированных на вторую половину дня встреч и полетел к своей вечной муке, своему единственному подлинному счастью в жизни — к своему беспокойному брату.

Оставшиеся в квартире адъютанты не посмели сообщить императору, что принц крови не принимает. Трасс прошел мимо них, остановился у двери спальни, постучал и объявил о себе. Никакого ответа. Он постучал снова, на сей раз громче.

— Рау, не валяй дурака, открой дверь! — потребовал он.

Молчание.

Подождав немного, Трасс добавил:

— Ты не сможешь сидеть там вечно! Я так или иначе войду или ты выйдешь! Тебе придется открыть дверь, когда принесут еду. Слышишь? Я подожду.

К угрозам, приказам, уговорам Траун остался равно глух.

Трасс велел принести ему кресло и поставить напротив двери спальни. Не в первый раз Траун испытывал его терпение, но сейчас это был настоящий поединок воль — или упрямства. Давно прошли те времена, когда Трасс позволял брату побеждать в играх лишь для того, чтобы поднять Рау самооценку. Ему стало казаться, что он слишком потакал брату, не привил ему должного уважения к старшим в семье, и это обернулось вседозволенностью, наглостью, самонадеянностью Рау. Мысленно император продолжал костерить брата. Не только соображения политики и необходимость сохранить лицо перед всем светом тревожили Трасса. Его злило, что брат так демонстративно убивается. Много лет назад, когда Трасс оказался втянуть в эскападу со «Сверхдальним перелетом», Траун оставался возмутительно спокоен и собран. Он сосредоточенно искал Трасса, методично прочесывал систему за системой, планету за планетой, чем навлек на себя недовольство командования, но не пролил ни слезинки. Даже когда его уверяли, что Трасс умер, что искать его бесполезно, Траун не устраивал истерик, не бойкотировал службу. Он просто находил новый предлог отправиться на поиски. И в разговорах с окружающими никогда не говорил о брате как о мертвом. В конце концов поднятый им шум привел к снаряжению экспедиции по обнаружению «Сверхдальнего перелета». Благодаря ей Трассу удалось выбраться с судна, где он фактически находился на положении пленника, и вернуться домой. Обо всем, что произошло между крушением «Сверхдальнего перелета» и спасением, Трасс старался не вспоминать. Для него это осталось в прошлом, перевернутой и навсегда закрытой страницей книги его жизни. Но он был неприятно удивлен, когда ему рассказали о поведении Трауна в его отсутствие. Каждое решение Трауна было продуманным и последовательным. Ни малейшего проблеска расстроенных чувств или вспышек эмоций. Только холодный расчет во всем. Так и надлежало вести поиски — Трасс это понимал. Возможно, именно то, что Траун не поддался эмоциям, обеспечило успех предприятия по поискам «Сверхдальнего перелета». И все же хоть какого-то проявления печали следовало ожидать. Среди чиссов было не принято громко убиваться и страдать на публику, однако смерть или исчезновение родственника считалась уважительной причиной для незапланированного отпуска. Скорбящим давали некоторые послабления в проявлении чувств. Когда Трасс спросил брата об этом, Траун заявил, что даже за закрытыми дверями своей каюты не оплакивал его, поскольку никогда не верил, что Трасс действительно умер и оставил его одного в этой жизни. Звучало романтично, но у Трасса осталось неприятное послевкусие от его слов. Тогда он впервые заподозрил, что брат любил его вовсе не так сильно, как говорил… или просто не способен на глубокие душевные переживания. Теперь, полвека спустя, когда он видел, в какую фрустрацию впал Траун после смерти Пеллеона, Трасс убедился в правоте первой догадки. Борясь с гневом, он едва замечал ход времени.

Дежурный адъютант подошел к дверям спальни с подносом с едой, неловко поклонился императору и замешкался, размышляя, как бы опуститься на колени перед государем и не уронить поднос. Трасс сделал ему знак не утруждаться и крикнул в сторону спальни:

— Рау, принесли обед! Теперь откроешь?

Но дверь осталась запертой.

— Как хочешь! А я поем! — добавил Трасс и обратился к адъютанту: — Давайте сюда еду.

Адъютант неловко пристроил поднос на подлокотники кресла. Трасс приподнял крышку над первым попавшимся блюдом, ощутил пряный запах кушанья, попробовал немного и с преувеличенным восторгом громко прокомментировал вкус. Он не был настолько голоден, чтобы съесть весь обед, но он стремился продемонстрировать брату, что тот упускает. Каждое блюдо Трасс расхваливал так, словно ничего вкуснее в жизни не пробовал. Мысленно он сокрушался, что ему уже не по чину делать то, что он легко бы совершил, будучи частным лицом. Раньше он позволил бы себе вторгнуться в спальню брата, но императорам не полагалось ломать двери в покоях принцев крови. Рабочие, которых пришлось бы привлечь для такого дела, первыми разболтали бы прессе, какие «высокие» отношения царят в императорской семье. Поэтому Трассу пришлось набраться терпения. Он полагал, что рано или поздно Трауну придется выйти. Они оба давно отвыкли от чувства голода, причем Траун даже раньше, поскольку в военной академии на Корусанте и на флоте испокон веков кормили сытно, пускай и не очень вкусно. Трассу, которому несколько лет после прибытия в Империю пришлось работать на низких должностях с небольшими окладами, не знал, пожалуй, настоящего голода, но сосущее чувство под ложечкой, как и урчание в желудке, были ему хорошо знакомы.

С тех пор, как он избавился от соперника в любви, Трасс чувствовал себя всесильным и не терпел малейшего неповиновения. Он хотел сломить сопротивление брата здесь и сейчас, чего бы ему это не стоило. В военном министерстве Траун мог творить все, что захочет, — Трасс не возражал. Но он не должен забывать, кто правит Империей, и Трасс пришел об этом напомнить. Трасс не торопился. Он связался с Чипой, сказал, что брат его совсем плох, и он должен остаться с ним на некоторое время, велел перенести все встречи и мероприятия. О том, что он фактически взял брата в осаду, Трасс не упомянул. Император приказал принести ему падд брата, и, когда это было исполнено, открыл первую попавшуюся книгу, стал читать. Глаза пробегали по строчкам, на мысли бродили далеко. Трасс вспоминал, как во время выздоровления после какой-то болезни от скуки попросил министра двора научить его играть в стратегические игры, которые так любил его Траун. В юности Траун пытался его научить, но тогда у Трасса недоставало терпения и интереса часами сидеть над доской, передвигать фигурки или голограммы кораблей, которые казались ему практически неотличимыми друг от друга. Трасс мог придумать десятки более увлекательных занятий для совместного досуга с любимым братом. С возрастом ситуация практически не поменялась, но он поставил себе цель научиться тому, в чем Пеллеон был так хорош и чем пленил Трауна. Министр двора оказался отличным учителем, терпеливым, внимательным, вежливым. Этих качеств Трасс никак не ожидал в нем найти. В жизни он встречал людей много умнее и злее Киртана Лоора, но мелочнее и завистливее не знал никого. Друзей у Лоора, как у всякого порядочного сотрудника ИСБ, не водилось, и он вредил знакомым по работе, по императорскому двору. Его работа немало тому способствовала. Стоило ему получить известие, что кто-то заслужил самое крошечное повышение в чине или заработал премию, что кто-то выиграл гроши в карты или в лотерею, что кто-то счастлив в любви с тем или той, кого сам Лоор терпеть не может, как он разражался язвительными замечаниями, острыми насмешками, а затем старался сделать все, что в его силах, лишь бы лишить несчастных их радостей. Однако с императором он был другим. Лоор легко объяснял азы тактики и стратегии, правила игры, сравнивал стратагемы с шагами в политике, которые предпринимал Трасс как император. Наслаждаться этими играми Трасс так и не научился, но усвоил основные маневры. Уроки не пропали даром. Министр двора показывал известные ходы и ситуации, а Трасс самостоятельно их развивал. Жизнь сложнее, чем алгоритм игры. Кое-какие приемы с игрового поля Трасс перенес в реальность. Возможно, отчасти поэтому, думал он, загнанным в угол оказался его брат, а не наоборот. Противоположная ситуация была бы крайне неприятна для Трасса.

За размышлениями и чтением Трасс не заметил, как спустился вечер. Снова появился адъютант с едой. Трасс вновь позвал брата, но Траун не ответил. После ужина Трасс посидел еще какое-то время, потом повелел приготовить ему гостевую спальню. Перед тем, как удалиться ко сну, он созвал всех слуг и адъютантов, под страхом смерти запретил им проносить брату еду ночью. Если бы Траун попытался тайно пробраться на кухню, доложить императору надлежало немедленно. Трасс обосновал это братской любовью и заботой.

На другой день ситуация повторилась, и верховный главнокомандующий вновь лег спать голодным. Так было и на третий день, и на четвертый. Слуги Трауна встревожились. Иногда он пропускал прием пищи, но ему еще не случалось сидеть без еды четверо суток. Хорошо хоть, перешептывались слуги, к спальне примыкает освежитель, и в воде у Трауна недостатка нет. Трасс подслушал эти разговоры. На четвертый день он вызвал из дворца водопроводчика и велел перекрыть воду в освежителе рядом со спальней. Если не получится, он разрешил оставить без воды всю квартиру. Причина — Траун собирается делать небольшой ремонт, и заботливый брат решил ему помочь. Император упомянул об этом между делом, поскольку его, мягко говоря, редко видели за решением столь низких задач. Можно ли было не поразиться, как Трауну повезло с братом? Водопроводчик сделал что велено и откланялся. Император не собирался оставлять брату ни шанса на сопротивление, разве что тот надумает уморить себя голодом. Но такой сценарий Трасс считал крайне маловероятным.

Противостояние продолжалось еще сутки, и в конце концов император получил то, чего желал. Злой, как сотня ранкоров, Траун вышел из спальни. Трасс встретился с ним взглядом и обомлел: в глазах Трауна горел яростный внутренний огонь, в них читалась решимость, и весь его облик выражал готовность убивать. В Трауне появилось нечто темное, отчего у Трасса по спине пробежал холодок. Если бы Трасс чаще виделся с братом, прислушивался к тонким движениям его души, как делал раньше, от заметил бы, как в Трауне медленно происходит перемена, как он постепенно отдаляется от Трасса, кого считал воплощением любви и амбициозности. Однако Трасс оставался глух к переживаниям брата на протяжении многих лет и в итоге довел его до такого печального состояния. Несмотря на грозный вид брата, Трасс не выдал страха.

— Чего ты от меня хочешь? — прямо спросил Траун.

— Для начала, чтобы ты помылся и привел себя в порядок, — Трасс вложил в свой тон все отвращение, какое смог.

На протяжении многих дней бесцельного лежания в постели Траун не трудился менять домашнюю одежду и белье, не расчесывался и едва ли умывался. Трасс чувствовал бесконечную брезгливость при мысли о том, в какое логово превратилась его кровать.

— Затем я хочу, чтобы ты вернулся к работе, — продолжил Трасс. — Документы копятся и множатся, а без твоей подписи с ними ничего нельзя поделать. Займись этим.

— Тогда для начала я вынужден просить ваше величество включить воду в моей квартире.

— О, это минутное дело. Более того, я настолько забочусь о твоем удобстве, что, как только закончишь с водными процедурами, я лично отвезу тебя прямо в Адмиралтейство.

— Но сначала вода.

— Конечно-конечно. Сначала вода, потом завтрак, затем Адмиралтейство. Никаких ограничений, когда ты меня слушаешься и ведешь себя хорошо.

Траун скрипнул зубами от досады, его глаза яростно блеснули. Правительства Доминации чиссов, Империи и полудюжины других государств в Неизведанных регионах знали, что его обычное поведение далеко от определения «хорошего», а его самого трудно назвать послушным. Однако на сей раз ему пришлось покориться и действовать по плану брата. Император ни на минуту не оставлял его одного, следил за каждым движением слуг. Только в Адмиралтействе он отстал от Трауна — но не раньше, чем проводил его в рабочий кабинет на глазах множества офицеров, буквально усадил за стол, с нежной улыбкой вложил ему в руки падд, поцеловал в макушку и напутствовал: «Работай, дорогой». Как только за Трассом закрылась дверь кабинета, Траун со всей силы швырнул в нее падд. Гранд-адмирал схватил лист флимсипласта, набросал на нем несколько слов и расписался, достал личную печать. Он выждал некоторое время, чтобы спидер Трасса удалился на достаточное расстояние от Адмиралтейства, потом вышел в приемную. Там его секретарь со счастливым видом раскладывал по папкам документы, дабы подать их на подпись начальству, пока оное начальство опять не пропало неведомо насколько. Траун положил перед ним листок и печать и сказал:

— Вот моя подпись, личная печать и пароль от корпоративной почты. Вы неглупый человек и сможете разобраться, какие предложения одобрить, а какие отклонить, так что займитесь пока корреспонденцией.

— А что делать с обращениями граждан? — спохватился секретарь. Как неглупый человек он также понимал, что подделывать подпись верховного главнокомандующего — последнее дело.

— О чем они? — вяло спросил Траун.

Секретарь указал на одну из стопок листов флимсипласта:
— Вдовы не могут получить пенсии за убитых в бою мужей, потому что те формально числятся пропавшими без вести. Их дела еще с хейпанской кампании тянутся, — он показывал на одну стопку за другой. — А этим отказывают в законном отпуске. В этой стопке те, кто никак не получит жилье от военного министерства или им выдали не те квартиры, которые обещали. Здесь — разное, — секретарь взял верхний в куче лист, пробежал его глазами и добавил: — Какой-то наглый майор Трези просит в долг денег на операцию для отца. Вот, полюбуйтесь.

На то, чтобы разобраться со всеми делами, ушли бы недели. С несвойственным ему безразличием Траун распорядился:

— Удовлетворить все прошения в полном объеме. Найдите место для отца майора Трези в первом военном госпитале на Корусанте. С остальным сами разберетесь. Если сомневаетесь, спросите адмирала Пел… — Траун осекся; в любых спорных ситуациях он всегда отправлял просителей к Гиладу. Спросите военного министра, напишите ему с моей корпоративной почты.

Сказав так, Траун ушел. Он вернулся домой, но вдруг почувствовал, что все в квартире ему опротивело. Он не мог выносить вида тех мест, где когда-то был счастлив с Пеллеоном, не желал держать возле себя вещи и людей, которые напоминали о нем, избегал смотреть на его портреты. Впервые в жизни служба и связанные с нею обязанности показались Трауну несносными, и он всерьез задумался о том, чтобы уйти в отставку. Траун видел себя пойманным в ловушку зверем. Корусант душил его.

В последующие дни Трасс всюду неотрывно следовал за Трауном, словно тень, куда бы он не направился. Едва император узнавал, что гранд-адмирал покинул квартиру или Адмиралтейство, он тут же мчался за ним. Порой он оказывался в пункте назначения раньше и встречал Трауна, куда бы тот ни приезжал. Его участливые взгляды, лживые улыбки, мягкие жесты, пустые разговоры сводили Трауна с ума. Во всем и всегда последнее слово должно было оставаться за Трассом — именно это больше всего бесило Трауна. Ему приходилось бороться с гневом и дурным расположением духа, в то время как Трасс сохранял невозмутимость и спокойно беседовал с окружающими, купался во внимании публики. В войне Траун умел оборачивать любой промах к своей выгоде — но не в общественной жизни. Его брат обладал непревзойденным мастерством выдавать черное за белое, его ловкостью можно было восхищаться. О ситуации, когда император взял принца крови в осаду в его собственной квартире, стало известно в свете, но она стала не позором членов императорского дома, а примером нежности и заботы между братьями. Вынужденно появляясь при дворе, Траун ощущал острое желание уехать, не видел иного выхода.

Мучительная умственная и душевная работа в итоге вылилось в приказ адъютантам собирать чемоданы. Дабы его не попытались удержать, Траун распорядился полностью сменить обстановку в квартире и в покоях во дворце. В гражданской одежде, с чемоданом в руке он поехал в один из небольших космопортов, купил билет на ближайший рейс на Кореллию, словно простолюдин. Но при регистрации на рейс работники космопорта странно посмотрели на него и сказали: «Ваше высочество не свободны выезжать куда вздумается». Трасс тайно наложил на брата запрет на вылет из столицы. И Траун оказался не единственным, кто узнал, что ему запрещено покидать Корусант, уже в космопорту. Воспользовавшись случаем, Трасс вскоре после завершения разбирательств по делу о теракте в космопорту издал указ, который был направлен на усиление контроля за гражданами. Отныне при вылете с планеты требовалось указать место назначения, продолжительность пребывания и цель поездки. Для подтверждения цели необходимо было предоставить справки с работы о командировке, туристические путевки, рекомендательные письма или письма-приглашения, в которых приглашающая сторона ручалась за примерное поведение выезжающего. Корабли с грузом досматривали с куда большим тщанием. Существовал отдельный, довольно внушительный, список тех, кому необходимо было получить разрешение на вылет у императора лично. Возглавлял его Траун. Помимо него, в списке значились имена принцессы Леи, ее мужа и детей, всех советников императора первого и второго рангов, Мон Мотмы, некоторых других видных повстанцев. Трасс внедрил запрет и слежку так незаметно, что они стали сюрпризом практически для всех, кто числится в списке.

Пока Траун в космопорту выяснял все это, туда приехали двое императорских гвардейцев и предложили принцу крови проводить его во дворец. Вполголоса один попросил Трауна не устраивать сцен. Вокруг было полно народу, и появление гвардейцев в алых плащах тут же привлекло внимание. Траун вручил одному из них свой чемодан и поехал с ними во дворец. Гвардейцы доставили его в оранжерею императора. К тому времени Трассу уже доложили, что его брат пытается сбежать. Однако император не счел это достаточно веским поводом отказываться от прогулки по оранжерее и чаепития среди цветов.

Трасс встретил брата нежной улыбкой и спросил ласково:

— Рау, я переживаю за тебя. Куда ты собрался? Посмотри на себя. Ты не в состоянии куда-то ехать. Давай лучше выпьем чаю и поговорим о чем-нибудь приятном, — Трасс мягко положил руку брату на плечо, заставил сесть, начал возиться с чайником и заваркой.

На время Траун покорился, но это не означало, что он оставил попытки выбраться с Корусанта. Он затаился и попробовал улететь по поддельным документам — его разоблачили и вернули во дворец. Он пытался спрятаться в трюме грузового судна, но попался во время предполетного осмотра. Он увязался следом за кем-то из подчиненных, покидавших столицу по делу, но не добрался даже до челнока, так как на взлетно-посадочной площадке Адмиралтейства его уже ждали гвардейцы императора. Костеря про себя чрезмерно чувствительное начальство, адъютанты с пыхтением собирали, а потом разбирали чемоданы. Так повторялось раз пять или шесть.

После второй попытки побега Трасс вызвал к себе главного придворного врача и произнес с трогательной грустью:

— Доктор Верниоль, упадок сил моего брата очень сильно меня тревожит. Прошу вас осмотреть его.

Внеплановый визит придворного врача навел Трауна на мысль, что брат собирается выставить его безумцем, объявить недееспособным, запереть в покоях во дворце и делать с ним все, что пожелает. И потому он сразу отказался принимать врача. Но чрезмерное упрямство тоже могли расценить как признак душевной болезни, потому в конце концов Траун согласился побеседовать с Верниолем, скупо отвечал на его вопросы, опасаясь каждого лишнего слова.

Упадка сил в пациенте доктор Верниоль не обнаружил. Зато он подметил кое-какие иные особенности поведения, о которых рассказывали на недавнем курсе повышения квалификации. Вместе с прочими зачисленными на курс, он две недели слушал лекции по психологии и психиатрии и вынес из них примерно то же смутно-тревожное впечатление, что и из соответствующего модульного курса во время учебы в медицинском институте. Точнее всего это чувство передал неизвестный студент, нацарапавший на парте, за которой сидел будущий главный придворный врач, слова: «Грустно мозгу в банке, но в черепе грустней». Доктор Верниоль опросил слуг и адъютантов принца крови относительно его поведения со дня теракта. Тревожный звоночек в его голове после этого превратился в сирену. На общение с пациентом ушло не больше часа, а на опрос его приближенных — несколько дней. После этого доктор Верниоль запросил аудиенцию у императора. Трасс принял его в конференц-зале в конце дня после нескольких делегаций. В зале еще толпились делегаты, придворные и охрана, подле императора сидел, как обычно, Чипа. Низко поклонившись, врач попросил удалить посторонних. Император нахмурился, но так и поступил. Рядом с ним остались лишь верные гвардейцы и Чипа.

— Итак, доктор, каков вердикт? — спросил император.

— Ваше величество, с прискорбием вынужден сообщить, что его высочество действительно истощен физически и, что гораздо важнее, морально. Он находится в глубокой депрессии из-за смерти адмирала Пеллеона. Для начала я бы предложил смену обстановки, усиленное питание, полный покой, никаких обязанностей и, разумеется, консультации и лечение у опытного психолога.

— Понятно. И в какие сроки следует ожидать выздоровления?

Император как будто не удивился, да и значения проблеме не придал. Его вопрос озадачил Верниоля. Строить прогнозы при обычных недугах тела представляло не самую простую задачу, а уж при душевных расстройствах и подавно.

— Ваше величество, я не эксперт в этой области… — осторожно проговорил доктор Верниоль. — Насколько мне известно, в легких случаях при должном лечении депрессия может пройти за несколько недель. Иногда месяцев. В тяжелых случаях, когда она переходит в хроническое заболевание, лечение затягивается на годы.

— Годы? — переспросил император с таким возмущением, будто Верниоль виноват в состоянии принца крови. — У нас нет такого времени.

— Все это очень индивидуально, зависит от множества факторов, в том числе желания самого пациента излечиться. Простите мою глупость, ваше величество. Я занимаюсь лишь телами, нашими грубыми оболочками, болезни духа или ума — не в моей компетенции. Но я могу порекомендовать нескольких коллег, которые работают именно с состояниями, вызванными утратой близких.

— Сделайте это. Мы будем очень вам признательны.

Доктор Верниоль вздохнул с облегчением и ушел с чувством выполненного долга. Он не знал, какой разговор состоялся между императором и Чипой после его ухода.

— Мы не можем пустить психолога во дворец, Чипа. Если кто-то узнает, решат, что Траун сошел с ума, — прошептал Трасс.

— Да, ваше величество, это рискованно, — так же тихо отозвался Чипа. — Но и депрессия — не шутка. Мой сосед по общежитию в студенческие годы из-за этого повесился. Не видя при дворе его высочество, придворные уже сейчас опасаются худшего…

— Это не свойственно культуре нашего народа, пусть не волнуются. Организовать Трауну отпуск я могу, но это временная мера. Нужно перманентное решение.

— Могу я предложить вашему величеству один вариант?

— Чипа, ты прекрасно знаешь, что я всегда открыт к твоим идеям.

— Двойник, ваше величество. Его можно использовать во время официальных мероприятий, но не позволять народу подходить к нему и снимать вблизи. А когда его высочество поправится, от двойника можно избавиться или использовать в опасных ситуациях — все на усмотрение вашего величества.

Довольно долго Трасс пристально вглядывался в лицо своего секретаря, так долго, что Чипа уже решил, что сказал что-то не то. наконец император прошептал:

— Чипа…

— Да, ваше величество?

— Это гениальная идея! — воскликнул Трасс. — Я прибавлю тебе зарплату.

Чипа склонился перед ним в элегантном поклоне:

— Спасибо, ваше величество.

— Займись этим, найди какого-нибудь актера, смекалистого и опытного, и приведи ко мне.

Психолога ко двору так и не пригласили. Чиссы считали психологию лженаукой. В доме, где ребенок заявлял, что хочет посвятить себя изучению психологии, поднимался плач и стон. Для родителей это означало, что их чадо решило умереть голодной смертью под мостом или жить обманом дураков и неудачников. Родители были бы куда счастливее, если бы их ребенок пожелал стать дантистом — вот достойная и высокооплачиваемая профессия. Но не каждый желал всю жизнь рвать чужие зубы, и какое-то количество психологов в Доминации чиссов имелось. С какими мерками подступили бы психологи Империи к чисскому разуму, причем такому нестандартному, как у Трауна?

А пока Траун решал, что делать с братом и как лечить, Траун сбежал. На сей раз он никого не уведомлял об уходе и улетел по подложным документам в полной маскировке без вещей, только в том, во что был одет с тот день. В попытках облегчить свои муки и задержать образ ушедшего, Траун вылетел на Кореллию и поселился в Мирном Причале. Но эта погоня за миражами ничего не дала. На Кореллии отцветало необычно жаркое лето. Красота природы в тот год превзошла все виденное прежде. Казалось, никогда еще зелень не разрасталась так бурно, никогда еще цветы не поражали зрителей таким многообразием расцветок и форм, никогда еще ветви плодовых деревьев в саду не гнулись так низко под весом обильных плодов. Птицы пели так же громко, как прежде, а цикады и сверчки им не уступали. Жизнь вокруг Трауна радовала глаз, и это только усугубляло его скорбь о Пеллеоне. Он обнаружил, что без постоянного надзора Мирный Причал приобрел заброшенный вид. Коттеджи стояли законсервированными, только у главного дома несли службу несколько солдат с хилым офицером. Подъездные дороги к домам в имении заросли травой, во всех щелях и трещинах на стенах пробивался мох. Окна были покрыты толстым слоем пыли и грязи, густо затянуты паутиной. Удивительно, как скоро сады пришли в запустение. В них стало тихо, как в могиле. Землю сплошь устилали прошлогодняя трава да увядшие цветы. Пока Траун бродил из комнаты в комнату по главному дому ему везде слышались отзвуки их общего смеха или нежные слова Пеллеона, брошенные им тут или там. Казалось, стоит завернуть за угол, и он видит Гилада в одном из его любимых мест. Он скучал по милым ритуалам, которые они с Гиладом придумали вместе. Траун вышел на террасу, где они так часто ужинали или просто сидели рядом, болтали и любовались сказочным видом на море. Некоторое время он постоял на террасе, прислушиваясь, ожидая, что Пеллеон вот-вот выйдет к нему с чашкой чая в руках. Без Гилада все это было не то: и дом, и пейзажи, и настроение. И повсюду в этом доме его преследовали воспоминания о том, кого уже нет, о том, чего уже не вернуть. Воспоминания давно забытых дней снова всколыхнулись в его памяти, старая скорбь увеличила новую, и, казалось, что его печали не будет конца. Следовало бы как можно скорее уехать оттуда, чтобы спасти остатки здравого рассудка. Но Траун не уехал. У него не осталось сил бежать от печали и веса прошлого, он позволил им поглотить себя без остатка. Впервые в жизни гранд-адмирал Траун капитулировал без боя.

Рассвет сменялся закатом, лето перешло в осень, всему свой срок. Перед мысленным взором Трауна то и дело возникало лицо Гилада. Стоило взглянуть на сад, как он вспоминал: вот Гилад стоит под какими-то деревьями с набухшими почками, поглощенный щебетом птиц на ветвях, вот он возится у грядки с луковичными многолетниками, вот объясняет садовнику, какую именно топиарную фигуру хочет получить из буйно разросшегося куста. Эти воспоминания, как и все вокруг Пеллеона, были подернуты нежно-зеленой дымкой, которая становилась гуще каждый раз, как Траун мысленно возвращался к ним. Нечто подобное происходило и на причале, и на кухне, и в спальне. Траун вспоминал тепло дыхания Пеллеона, когда тот спал, прижавшись к нему, как хмурил во сне брови, прохладу его кожи, его запах, как их безумными ночами Гилад трепетал и изгибался в его руках. Все это было так хорошо ему знакомо, а теперь… Никогда больше не доведется его увидеть. Пеллеон ушел навсегда. Вместе с ним из жизни Трауна навсегда ушла его улыбка, его смех, прикосновения его рук, его сила, его чуткость, его готовность поддержать. Во время болезни или приступов ревматизма Пеллеон нередко жаловался на то, как краток человеческий век да сколь непрочен мир, но Траун не мог предполагать, что им предстоит расстаться вот так. Он жил в уверенности, что даже смерть их не разлучит. Гибель Пеллеона он рассматривал как величайшую несправедливость в своей судьбе. Глядя на небо, прислушиваясь к шелесту падающей листвы, Траун уносился думами в прошлое, таившее в себе столько неповторимого очарования. Влачить существование дальше представлялось ему задачей выше его сил.

Chapter 54 Chapter Text

Как только голос совести затих,
Иди в политику обманывать других.
Григорий Гаш

Служа государям, мало быть по-настоящему скрытным,
нужно быть еще и лжецом.
Мишель Монтень

Успешный побег Трауна вызвал у императора гнев. Впрочем, Трасс успокоился, как только выяснилось, что Траун бежал не к своему флоту, спрятался не на флагмане, а в имении Пеллеона на Кореллии. Губернатор Саррети доложил во дворец, что принц крови находится под круглосуточным наблюдением, он в безопасности и всем необходимым обеспечен. В случае необходимости губернатор готов вмешаться, но в своем донесении он молил императора позволить принцу крови немного побыть наедине со своими печалями.

Трасс и рад был бы позволить брату отдохнуть, но дела не ждали. Исчезновение Трауна из публичного поля не осталось незамеченным, и скоро по Корусанту стали ходить самые дикие слухи о судьбе Трауна. Они плохо сказывались на имидже императорской семьи. Рейтинг Трасса, до того невероятно высокий, медленно пополз вниз. Узнав об этом, Трасс почувствовал, будто его окунули в грязь. Месяц спустя некоторые общественники и журналисты уже вовсю требовали предъявить им Трауна.

В разгар этих волнений Чипа напомнил удрученному императору:

— Ваше величество, помните наш разговор об опытном и смекалистом актере?

— Каком актере? — вяло уточнил Трасс.

День клонился к вечеру. Как всегда, Трасс много работал, и у него разболелась голова от бесконечной трескотни подданных. Он принял обезболивающее как раз перед приходом Чипы, прикрыл глаза и ждал, когда оно подействует.

— Для его высочества, — пояснил Чипа.

— Ах, ну да, конечно. Нашел кого-то?

— Не я. Госпоже Айсард повезло. Этот господин попался на мошенничестве с использованием имперской формы. Вернее… он изображал из себя его императорское высочество. Желаете посмотреть?

— Конечно.

Чипа ненадолго покинул императора и послал за своим кандидатом. Вскоре двое крепких мужчин в форме агентом ИСБ привели — практически внесли — к императору человека в черном плаще с капюшоном, который полностью скрывал его лицо и фигуру. Они отконвоировали зажатого между ними человека в центр комнаты, поставили перед Трассом, поклонились. Затем один из них расстегнул наручники на запястьях человека, другой снял с него плащ. У Трасса перехватило дыхание. Перед ним стояла чуть более молодая версия брата: то же лицо, та же высокая статная фигура. Хотя Траун никогда не выглядел таким напуганным. Мужчина, неаккуратно загримированный под чисса, одетый в основательно потрепанную форму гранд-адмирала, воровато озирался по сторонам, силясь понять, куда его привели. Когда он встретился взглядом с Трассом, на лице у него отразился настоящий ужас. Он упал на колени, склонился так, что чуть ли не касался лбом пола, и залепетал:

— Ваше величество, простите меня, не губите. Я понимаю свою ошибку, но человеку нужно на что-то жить и что-то есть.

Один из сотрудников ИСБ наградил его ударом сапога по ребрам и окриком:

— Не положено первому обращаться к императору, особенно тебе, скотина.

Мужчина скрючился на полу и сдавленно заскулил. Хотя Трасс отлично понимал, что он не имеет никакого отношения к его брату, все же ему стало неприятно видеть унижение кого-то с лицом Трауна.

— Я хочу поближе взглянуть на него, — произнес он.

Сотрудники ИСБ синхронно наклонились, вздернули мужчину на ноги и потащили к Трассу. Сходство между ним и Трауном действительно было велико. Жалкое положение, в котором оказался этот мужчина, не могло скрыть его высокого роста, лишить его атлетичного телосложения. Вероятно, без грима он был очень красив, но благодаря гриму Трасс находил его лицо безупречным. Почти безупречным. Кончиками пальцев Трасс коснулся щеки мужчины, провел по ней. Убрав руку, он увидел на кончиках пальцев следы голубой пудры.

— Это что, грим?

— Грим, линзы и парик, ваше величество, — доложил один из агентов.

— В чем преступление этого человека?

— Оскорбление величества, мошенничество в крупном размере, кража и ненадлежащее использование военной формы, контрабанда, взлом и кража данных.

— Смекалки и опыта ему явно не занимать, — Трасс усмехнулся и обратился к сжавшемуся у его ног человеку. — Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Я больше никогда не ввяжусь в подобные аферы. Клянусь жизнью моего отца! – пролепетал тот.

Агент ИСБ снова его ударил и бросил:

— Твой отец умер шесть лет назад.

Но и аферист не растерялся, тут же нашелся с ответом:

— Тогда жизнью матери.

Императору пришлась по душе его находчивость. Трасс сказал агентам с улыбкой:

— Джентльмены, передайте мою благодарность госпоже Айсард за ее подарок. Я принимаю его с радостью. Чипа вас проводит.

Итак, император и аферист остались одни. Трасс позволил ему подняться на ноги и спросил:

— Как вас зовут?

— Слай Мальна, ваше величество, но в профессиональной среде я известен как Флим. К вашим услугам, — аферист ответил низкий поклон. Жест получился не слишком изящным, поскольку под конец аферист охнул и схватился за бока, намятые агентами Айсард.

— Давно вы занимаетесь этим ремеслом?

— Больше двадцати лет, ваше величество. А принца крови делаю впервые. С тех пор, как он перестал показываться на публике, я рискнул воспользоваться шансом. Но я осознал свою ошибку и больше никогда не сделаю ничего подобного!

— И вы раскаялись и всерьез настроены отказаться от присвоения чужих личностей?

— Точно так.

Глаза императора блеснули, и он подплыл к Флиму, сверкая злой ухмылкой и шурша драгоценными шелками.

— Очень жаль, — сказал он. — На самом деле, что-то такое я и собирался вам предложить. Аферу, в которую будет втянута вся Империя.

Флим сообразил, что притворное раскаяние сейчас не пойдет ему на пользу, и нашелся с ответом:

— Если император приказывает, я выполню что угодно.

— Вот пример слов достойного подданного, — усмехнулся Трасс.

Он объяснил Флиму, что его брат сейчас не вполне здоров и не может исполнять свои публичные обязанности члена императорской семьи, на время отдыха ему требуется замена. На время отсутствия Трауна Флиму предлагалось жить в его покоях во дворце, замещать его перед голокамерами, пользоваться всеми его правами и привилегиями. Если Флим хорошо себя покажет, император обещал его помиловать и наградить.

— Вот так просто? — удивился Флим.

— Вот так просто. У меня мало времени и еще меньше выбора тех, кто похож на брата. Оформления по трудовой книжке обещать не могу, но вы будете относительно свободны и получите солидный бонус по окончании работы. Главное условие: никто из ваших знакомых не должен знать, что Траун на экране их головизоров — это вы. Сможете сохранить тайну?

— Да, ваше величество.

— Тогда мы с вами поладим.

Трасс взял Флима под руку и повел к покоям принца крови.

— Я покажу вам, где живет мой брат. Можете свободно пользоваться его одеждой, техникой и слугами. Составьте список необходимого для преображения, и вы все получите. Не думайте о деньгах — выбирайте лучшее. Тот грим, что на вас сейчас, оставляет желать много лучшего. Неудивительно, что вас раскрыли.

Беседу таким образом, они дошли до комнат Трауна. Император отпустил слуг на сегодня и после их ухода продемонстрировал Флиму, что такое подлинная роскошь: мебель, наряды, драгоценности, осыпанные самоцветами ордена и короны, бесценные произведения искусства.

— Все это ваше, пока не вернется брат, — мягко сказал Трасс, — не забудьте, что принимаете все во временное пользование. Даже не думайте что-нибудь продать или заложить. Это собственность короны. Помните: вы украдете не у меня, а у Империи. Я стерплю, мне не жалко, но Империя терпеть не будет и вас не простит. Я ясно выразился?

— Да, ваше величество, — упавшим голосом произнес Флим. С первой минуты знакомства у него сложилось впечатление, что император видит его насквозь, и слова государя только что это подтвердили. Он был оглушен царящей вокруг роскошью и подавлен тем, что не сможет ее реализовать с выгодой для себя.

— Вам также нельзя показываться слугам в подлинном облике. Мой брат редко живет во дворце и здешние прислужники плохо знакомы с его привычками. Но им известно, что он — чисс. До того, как принца крови придут одевать утром, на вас должны быть линзы, грим, парик и все остальное, что требуется. Снова стать собой вы сможете перед уходом ко сну, после того как слуги вас разденут и пожелают доброй ночи.

— А сам я никак не смогу сам одеться? Это сэкономит уйму времени.

Трасс закатил глаза.

— Досадно, что вы не понимаете элементарных вещей,— объяснил он. — Работа члена императорского дома, жизнь при дворе состоит не в том, чтобы экономить время. Наши дни распределены между церемониями — одевание и смена нарядов в числе первых — приемом населения и работой. Некоторые церемонии намеренно затянуты, потому что мы можем себе это позволить. Поскольку мой брат еще в трауре, от работы с населением я вас избавлю. Но остальным придется заниматься в полной мере.

— Готов служить вашему величеству.

— Именно это я и ожидал услышать. Сегодня можете отдохнуть и составить список необходимого. Чипа придет навестить вас вечером, передадите список ему.

Трасс подошел к рабочему столу, за которым Траун почти не трудился, достал из ящика падд и протянул его Флиму со словами:

— А вот список мероприятий, которые принц крови должен посетить в этом месяце. Это минимум. Чипа даст вам полный календарь, и вы можете добавить выходы по своему желанию. Чем чаще вас будут видеть, тем скорее прекратятся обидные для Империи слухи.

Флим взглянул на список. Игравшая на его губах улыбка тут же увяла.

— Так много всего, — пробормотал он.

— Не вешайте нос. Каждая девочка мечтает стать принцессой, каждый мальчик — принцем. Вам выпал уникальный шанс воплотить детскую мечту, — Трасс улыбнулся понимающе и положил руку на плечо Флима. — Империя рассчитывает на вас.

После ухода императора Флим еще раз обошел комнаты покоев Трауна. Сначала он боялся даже притронуться к вещам, сесть на мебель, настолько дорогой казалась ему обивка. В императорском доме Митт не принято было скрывать свое богатство. Членам правящей семьи вообще не приходило в голову, что богатство можно скрывать. Но через некоторое время он осмелел. Опустился на мягкий диван в гостиной, попрыгал на пружинящих подушках. Затем переместился в кабинет, сел за стол и попытался представить, каково это — повелевать отсюда судьбами миллионов солдат и офицеров. У него захватило дух не то от ощущения всевластия, не то от красоты вида за окном. Флим представил стоящих навытяжку адмиралов и генералов, отдал несколько приказов, стараясь подражать голосу Трауна. Однако эта фантазия закончилась тем, что он вдруг с ужасом осознал, что не знает почти никого из членов Высшего командования в лицо и по имени. Что, если бы кто-нибудь из них подошел к нему во дворце или в Адмиралтействе и задал вопрос по своему проекту, сослался на какое-то общее воспоминание? А ведь были еще адъютанты. Эти юноши и девушки каждый день виделись с Трауном и изучили его повадки. Они являлись не просто подчиненными, а практически членами семьи. За годы правления Трасса атмосфера в вооруженных силах Империи изменилась. Никто больше не приходил на службу с ощущением, что этот день может стать для него последним. Любителей душить солдат и офицеров с помощью Силы больше не осталось; прочих изуверов, каким-то чудом переживших гражданскую войну, Траун постепенно извел. Перед ним стояла непростая педагогическая задача: обучить старших офицеров если не любить, то уважать младшие чины. Многие генералы и адмиралы при Палпатине привыкли к почти непрерывному потоку свежих кадров. Для них заменить солдата или младшего офицера составляло не большую проблему, нежели заменить запчасти в своем спидере. Гражданская война показала им, что люди — не запчасти, и что и с поставками запчастей случаются перебои. Так что, когда Траун начал проводить свою политику гуманного отношения к подчиненным, многие готовы были к нему прислушаться. Для остальных он представил наглядные материалы. Он рассудил, что эти люди хорошо разбираются в деньгах и умеют вести им счет. Поэтому он представил расчеты, в какую сумму Империи обходится обучение и содержание солдата, пилота, штурмовика и офицера в среднем и по разным родам войск. Многие были неприятно удивлены результатами вычислений. Некоторых не беспокоила пустая растрата жизней, но разбазаривания имперского бюджета они не могли допустить. Со временем это вылилось в кампанию, получившую шутливое прозвание: «Энсин — тоже человек».

Насаждая культуру обращения с подчиненными, Траун неизменно подавал пример. Штат его свиты рос год от года. Послужить его адъютантом считалось крайне престижным. На самом деле ему не требовалось столько помощников и порученцев. Гранд-адмирал отбирал талантливых юношей и девушек, показавших наилучшие результаты во время учебы в академиях, и на год включал их в свою свиту. Рядом с ним молодые офицеры постигали тактические премудрости, основы реальной политики, заводили полезные знакомства среди гражданских и военных чинов, путешествовали по Империи за государственный счет, оттачивали манеры и хороший вкус. В конце года Траун спрашивал, хотят ли они перейти на службу в войска, и брался направить их в места неверия службы, сообразные с их талантами. Большинство соглашались, и из них потом получались прекрасные боевые офицеры и командиры. Но некоторые предпочитали оставаться подле Трауна. Со временем таких перезрелых адъютантов скопилось слишком много, и Траун установил ограничение: любой офицер мог оставаться его адъютантом не более трех лет. Те, чей срок подходил к концу, часто очень болезненно воспринимали отлучение от тела верховного главнокомандующего. Кто-то мечтал служить на Корусанте, и именно там чаще всего жил Траун. Кто-то хотел иметь много свободного времени, и на службе Трауну это легко можно было организовать при скоординированности действий и слаженной работе с сотоварищами. Кому-то нравилось пользоваться преференциями члена свиты гранд-адмирала. Наконец, были и те, кто восхищался Трауном как воином, и те, кому он нравился как личность. По тому же принципу формировалась и свита Пеллеона. В нее особенно любили вступать девушки, поскольку он любил их и смотрел сквозь пальцы на небольшие нарушения и ошибки. Кроме того, Пеллеон щедро давал своим адъютантам деньги «на стики», обязательно сопровождая их напоминанием о том, что курить вредно для здоровья. Он никогда не спрашивал, на что адъютанты тратят эти маленькие бонусы к зарплате. И он не забывал одаривать своих свитских на праздники, привозить им небольшие сувениры из командировок.

Адъютантам перепадали и другие крохи от роскошной жизни первых лиц Империи. Дежуривших в квартире Трауна и Пеллеона весь день кормили теми же блюдами, что хозяев. Если их посылали с поручением, они никогда не пользовались общественным транспортом. Они отправлялись в личный гараж гранд-адмирала и брали самые шикарные спидеры, иногда вместе с водителем. Раскинувшись на широких сидениях из кожи, адъютанты смотрели на огни Корусанта из затененных окон спидеров с имперскими гербами на дверях и мечтали о будущем, когда они сами станут видными адмиралами или генералами и смогут позволить собственный спидер с шофером.

Об адъютантах Трауна как о социальном явлении знали даже весьма далекие от военной среды личности. И теперь Флим не представлял, как с ними быть. Пока император находился рядом, Флим был слишком сильно взволнован, чтобы думать о таких ситуациях, но сейчас пожалел, что не спросил сразу. Он решил адресовать вопросы Чипе, когда тот придет. А пока что он посетил освежитель, хотя это помещение заслуживало иного, более высокопарного названия. Смыв с себя грим, Флим разделся, снял парик, растрепал свалявшиеся золотые кудряшки. Он набрал полную ванну горячей воды, залез в нее и перепробовал все режимы встроенного гидромассажа и подсветки. Потом нашел мягкие полотенца — не чета тем, которыми привык пользоваться, шершавыми, точно дюракрит, что с ними ни делай и как ни стирай. Эти были мягкими, точно пух. Их скольжение по коже ощущалось как нежнейшее прикосновение цветочного лепестка или ласка пушистого домашнего животного. Очистив запотевшее зеркало, Флим осмотрел состояние своего главного оружия — собственного тела. Не так долго он находился в казематах ИСБ, но уже успел похудеть. Его поджарая фигура стала тощей, в ней невозможно было заподозрить наличие хотя бы капли жира. Казалось, его тело полностью состоит из костей, жил и мышц, крепкое и напряженное, как пружина. Флим определил, что так дело не пойдет. Подлинный Траун обладал атлетическим телосложением с тем здоровым процентом жира, который наглядно демонстрирует, что мужчина здоров, следит за собой, регулярно и хорошо питается. Чтобы походить на него — тут Флим обязан был быть с собой откровенен — ему требовалось набрать вес и нарастить мышечную массу. Так, как он сейчас, Траун должен был выглядеть во время ссылки в джунглях. Многочисленные синяки на боках, руках и ногах тоже Флима не украшали. Впрочем, бактовые пластырь могли залечить их за пару дней. Среди многочисленных комнат в покоях Трауна Флим видел тренажерный зал. Раньше он довольно быстро наращивал массу и теперь полагал, что при регулярных тренировках и правильной диете не пройдет и пары месяцев, как он приведет свое тело в полное соответствие с оригиналом. Его волосы легко поддавались окрашиванию; если их выпрямить и перекрасить в черный с синим отливом, можно отказаться от парика. Флим улыбнулся себе. В тридцать семь лет он находился на пике формы, красоты и актерского таланта. Его жизнь совершила кардинальный поворот к лучшему, и он собирался взять все от открывшейся возможности.

Флим облачился в темно-синий халат с капюшоном и вышивкой с узором в виде волн и морских птиц, переместился в спальню. Вид исполинской кровати заставил его поколебаться. Впрочем, он быстро справился с неловкостью, забрался в постель, чуть не утонул в мягком матрасе, среди благоухающих подушек и одеял. Он лежал, глядя на потолок с плафоном с сюжетом на тему военных подвигов каких-то древних героев, и думал о том, как прекрасна, восхитительна и переменчива жизнь. Вчера в это же время он валялся на нарах, корчился от боли после допроса и размышлял, не избавить ли себя от страданий. А сейчас он отдыхал в кровати второго лица в Империи. Видели бы его те агенты, что вчера глумились над ним!

Долгие размышления, если они не касались проработки изображаемого персонажа, не были свойственны Флиму. Им он всегда предпочитал простые радости жизни. Вдоволь налюбовавшись потолком, он поискал глазами головизор. Этим предметом в дворцовых покоях Траун пользовался нечасто. Флиму пришлось поломать голову, чтобы обнаружить скрытый в стене головизор последней модели, но с должным упорством он достиг успеха. Включив головизор, он просмотрел добавленные в избранное каналы. Все они были посвящены истории этой части галактики, военной истории, военному делу, новостям культуры и прочим безмерно унылым предметам. Флим ожидал увидеть хотя бы один канал с задорным гей-порно. Его лично эта тема не очень интересовала, но она могла помочь в понимании вкусов его персонажа и доказать, что в Трауне есть хоть что-то от обычного мужчины. Однако ничего подобного в избранном не оказалось. Что ж, Флим мог справиться и без голопорно. Он уже провел солидное исследование характера Траура, его поведения на публике, отработал его мимику, характерные жесты, фразы, тембр голоса. Держаться с присущей гранд-адмиралу возвышенной отстраненностью и холодностью, казаться загадочным было проще, чем многие думали. Надо было только намекать, что знаешь больше, чем на самом деле, а остальное окружающие додумывали сами. Флим включил канал, где шел какой-то боевик, устроился поудобнее, закопавшись в подушки и одеяла, и позволил себе, наконец, расслабиться. В покоях принца крови было намного комфортнее, чем в темной камере ИСБ. Учитывая его преступления, Флим неплохо устроился. Пусть работа предстояла напряженная, пусть по завершении контракта его могли убить — риск того стоил. Согретый этими мыслями, Флим сам не заметил, как заснул.

Проснулся он от того, что его не слишком деликатно трясут за плечо. Он не сразу понял, где он и что происходит. За окнами было темно, комната погрузилась во мрак. Разговор с императором, новая работа, роскошные покои — все казалось Флиму сном. Проморгавшись, Флим увидел над собой строгое лицо старого панторанца в коричневом на синей подкладке придворном одеянии — личного секретаря императора. Чипа смотрел на него с едва скрытым презрением.

— Выспались? Я пришел за списком необходимых вещей и принес ужин, — сурово произнес он.

Тут только Флим почувствовал, что зверски голоден. Утром ему принесли жидкую тюремную баланду, обед он пропустил из-за беседы с императором и от волнения думать забыл о еде. После скудного завтрака у него в желудке не было ни крошки.

— Да, да, сейчас будет список, — бормотал Флим, выбираясь из кровати.

Никакого списка он, конечно, не составил, что было совершенно непрофессионально, но он так вымотался и перенервничал, что счел извинительной некоторую небрежность. Он спросил, где еда, и Чипа молча указал на смежную со спальней комнату. Там на журнальном столике ждал поднос с несколькими блюдами и бутылкой весьма неплохого вина. Флим набросился на еду, не думая ни о Чипе, ни о списке, ни о впечатлении, которое производит, вообще ни о чем. Он уже много недель не ел досыта, а мясо и прежде нечасто оказывалось у него на столе. Когда он вонзил зубы в сочный стейк, почувствовал его пряный от соуса вкус, на глазах у него выступили слезы. «Неужели принц крови всегда так питается? Чего ему еще надо, чего не хватает?» — гадал Флим. Лично он полагал, что был бы безмерно счастлив, если бы по милости императора получал подобную еду трижды в день и имел такую крышу над головой. А если бы ему можно было привести в эти великолепные покои женщину, то радости его не было бы границ. Но об этом не стоило и думать: вкусы принца крови слишком хорошо известны. Ну так Флим и против мужчин не возражал. Он верил, что со временем и до этого дойдет, а пока Флим поглощал еду и вино фантастической быстротой, словно боялся, что ее отнимут. И он испытывал благодарность императору за такую щедрость. Хотя внутренний голос подсказывал, что императору, как и другим толстосумам, которых Флиму доводилось обманывать прежде, легко быть щедрым: они могли это себе позволить, для них это ничего не значило и ничего не стоило.

— Надеюсь, в будущем вы продемонстрируете за столом иные манеры, более подобающие принцу крови, — с кислым выражением лица процедил Чипа. — На всякий случай я пришлю руководство, как себя вести. И ради всех звезд не пейте вино из горла бутылки! Есть же бокал!

Флим механически кивнул, но бутылку ото рта не убрал — слишком вкусным было то вино. Конечно, он знал о существовании бокалов и то, как они разнятся в зависимости от сорта алкоголя, для которого предназначены, но прежде всего хотел насытиться. Ему еще не доводилось пробовать такие тонкие и изысканные вина. И ему было плевать на надменный взгляд Чипы. Сам-то панторанец откуда взялся? Насколько Флим помнил, Трасс притащил его с собой из безвестности, когда стал советником прежнего императора, а до того Чипа был обычным простолюдином. Зато нынче нос воротил и пальчик оттопыривал. В его поведении что-то неуловимо напоминало императора Трасса или, скорее, скверную пародию на него. Манеры императора были величавы и любезны, он проявлял снисхождение к подданным, лишенным его совершенств, тогда как Чипа казался мелочным выскочкой. Конечно, это было только первое впечатление. Но Флим не продержался бы так долго в мире афер на доверии, если бы не научился с первого взгляда верно судить об окружающих.

Закончив трапезу, Флим собрался с мыслями, объяснил, какие предметы для преображения ему нужны. Чипа все зафиксировал — от лака для ногтей и румян до особых алых линз с эффектом блеска. Он обещал, что к утру все будет доставлено, а также напомнил:

— Вы здесь по моей милости. Если бы я не увидел вашего лица и представления, вы бы сейчас гнили в тюрьме. Я за вас поручился перед императором, и ваши ошибки дурно скажутся на моей репутации. И я очень легко могу отправить вас обратно в камеру, если ваше исполнение окажется неидеальным. Оно должно быть безупречным.

Флим икнул и сказал:

— Во, кстати, про это. Мне нужно знать, кто окружает Трауна, особенно военные. Я знаю некоторых в лицо, но не их историю с Трауном…

— Не смейте называть его высочество по имени, — зашипел Чипа.

Флим удивленно захлопал глазами и пробормотал:

— Так мы же одни.

— Это не имеет значения. Вы не имеете права называть членов императорского дома по именам, только по титулу или званию — всегда. Даже мысленно не смейте произносить их.

— Ладно. Так вот, мне нужны имена, должности и голофото членов ближнего круга принца крови.

— Его величество был так добр, что позаботился об этом и составил для вас схему. В ней разберется даже ребенок.

Чипа извлек из скрытого кармана в длинном рукаве своего одеяния свернутый в трубочку лист флимсипласта, развернул его и разложил перед Флимом. На довольно масштабном полотне в центре помещалось аккуратно вырезанное и приклеенное голофото Трауна, а вокруг него, как планеты вокруг солнца, расположились голофото разных людей и инородцев. Под каждым изящным почерком было подписано имя, звание и должность. У большинства, но не у всех, также было указано, как они познакомились с Трауном, например: «учились вместе в академии», «ставленник Пеллеона», «картографическая экспедиция». Голофото офицеров соединялись с Трауном и между собой прочерченными ровными линиями, условные цвета показывали степень их близости с Трауном и взаимоотношения с другими членами Высшего командования. Флим вглядывался в имена и пометки возле лиц, про себя восхищаясь предусмотрительностью императора («Ничего-то он не оставляет на волю случая») и любуясь его почерком, и вдруг воскликнул:

— Постойте, а где чиссы? Те, что прилетели на учения, и вообще. Тра… Принц крови ведь вел с ними переговоры, я помню репортаж в новостях про это.

— Это не ваша забота. Император сам завершил переговоры, и чиссы вернулись домой вскоре после церемонии прощания с жертвами теракта. Вам о них думать не надо.

— Да, но что, если меня спросят, о чем они договорились?

— Тогда вы просто скажете любопытным адресовать их вопросы его величеству. Доброй ночи.

Чипа ушел, а Флим почти до утра зубрил схему. На рассвете в покои вошел дроид-доставщик с большой коробкой, в которой лежало все заказанное Флимом. Распаковывая вещи, он задавался вопросом, где нашли все это посреди ночи. Не иначе как на дневную половину Корусанта посылали. Раньше он и не надеялся заполучить такие сокровища. «Вот что значит власть», — с восторгом подумал Флим. Ему вспомнились надменные слова императора: «Потому что можем себе это позволить». Он нанес на кожу стойкий грим высочайшего качества, надел новый парик из настоящих волос, вставил линзы и лег в постель в ожидании, когда будить его явятся те самые обещанные слуги. Как говорить с ними — холодно и надменно или любезно? Пожалуй, уместнее нечто среднее. После завтрака Флиму предстоял целый день работы в Адмиралтействе, несколько совещаний. Он был уверен, что не перепутает военных, а что до принимаемых решений, то их он сначала отправит на утверждение императору, как договаривались. О делах вооруженных сил Империи он знал совсем мало, заучил лишь ряд расхожих оборотов речи, чтобы среди военных сойти за своего. Правда, на этом его в итоге и поймали. Но то была афера на доверии. Настоящий принц крови наверняка мог выражаться как пожелает, и его не посмели бы поправить.

Chapter 55 Chapter Text

Чудеса прекрасны, а утешить брата, помочь
другу подняться из глубины страданий,
простить врагу его заблуждения — это
величайшие на свете чудеса.
Франсуа Мари Аруэ Вольтер

Человек слова и дела. Различать их не менее важно,
чем то, кто друг тебе самому, а кто — твоему положению.
Бальтасар Грасиан-и-Моралес

Итак, принц крови вновь стал появляться на публике, и кривотолки утихли. Не во всем Флим был безупречен, как бы того хотелось императору, особенно первое время. Но он скоро привык к своему образу. Он был покорен воле Трасса, не спорил и следовал указаниям. Если он совершал оплошность, это объясняли либо перенесенным гранд-адмиралом потрясением, либо коварной проверкой реакции окружающих. В целом Трасс остался доволен Флимом. Аферист отличался сообразительностью, любил находиться в центре внимания, умел импровизировать или переключать внимание публики. Трасс радовался, что старшие офицеры, похоже, не заметили подмены. Во всяком случае, они вели себя с Флимом уважительно, как полагается. На какое-то время проблема с Трауном была решена, и Трасс смог заняться другими делами. Увы, император недостаточно близко знал высший командный состав и не догадывался, как хорошо эти люди и инородцы умеют притворяться.

Далеко не все офицеры поверили, что Траун вернулся к исполнению обязанностей. Им показалось странным, что гранд-адмирал неожиданно переселился во дворец, хотя раньше неоднократно говорил, что тамошняя обстановка его угнетает. Под обстановкой Траун подразумевал брата. Офицерам из его близкого круга это было известно — как и то, что Траун несколько раз безуспешно пытался покинуть Корусант. Он обращался к ним за помощью и вид имел такой, будто брат его чуть ли не под домашним арестом держит. С чего вдруг такая внезапная перемена? И потом, почти никто не верил, что после потери Пеллеона Траун мог стать столь беспечным и беззаботным. Мужчина, одетый в форму Трауна и говоривший его голосом, посещал вечеринки, танцевал на балах, раздавал интервью. О его трауре напоминала только черная повязка на рукаве. У него не осталось и шрамов скорби. Насчет этого разговоры в кулуарах, читай, в освежителях Адмиралтейства, велись всякие. Показания разнились: кто-то утверждал, что Траун так и не удалил шрамы скорби после похорон Пеллеона, кто-то твердил прямо противоположное. К подозрительному Трауну приглядывались: не осталось ли на щеках следов удаления шрамов? Щеки этого мужчины были идеально гладкими и ровными, их никогда не касался ни ритуальный нож, ни скальпель хирурга. Судачили и о том, возможно ли удалить шрамы так, чтобы следа не осталось. Одним словом, говорили много, а делали мало. Никому не хватало духу подойти к Трауну и попросить разрешить противоречия. Настоящий Траун понял бы их и не обиделся… ну, не обиделся бы надолго. Но если Траун — фальшивка, то его мог поставить перед офицерами лишь император. В таком случае сомнения грозили неприятностями с самим государем. В памяти членов Высшего командования еще были свежи дела против кореллиан, обвиненных хатт знает в чем только за то, что они поддерживали ненавистного императору человека. Что Трасс мог сделать с тем, кто попытается поймать его на обмане? Положение сложилось непростое. Маститые адмиралы и генералы стремились к справедливости; большинство из них уважали Трауна. Но они также хотели жить. Почти у всех на содержании имелись жены, дети, а то и внуки. Они не могли оставить свои семьи без поддержки и опозорить их. Как не высоко поднялись друзья Пеллеона, они кончили как предатели, а для их детей и родных закрылись пути в благородное общество и карьеры. Вдовы стали нерукопожатными париями. Их перестали приглашать в гости, а без посещения чужих салонов невозможно было договориться о продвижении. Служившие дети предателей были разжалованы в рядовые, а тех, кто подвязался на гражданском бюджетном поприще, уволили. Лишившись места, они жили теперь тайной милостью друзей и родственников, Траун тоже назначил им небольшой пансион, но о былом процветание пришлось забыть. Очень скоро опозоренные вдовы распродали свои драгоценности, коллекции произведений искусства, квартиры в столице и покинули Корусант. Поскольку члены Высшего командования не желали себе и своим родным такой же судьбы, они предпочли мудро промолчать и позволить чиссам разбираться между собой самостоятельно.

Однако не все проявили похвальную сдержанность. Генерал Вирс решил: «Другие пусть молчат и терпят, а я не стану». Это не означало, что он кинулся с обвинениями прямо к императору или стал мучить Флима каверзными вопросами. Он тоже дорожил своим местом. Но то, что расхаживающий по Адмиралтейству мужчина в форме гранд-адмирала — не Траун, Вирс понял сразу. Прежде всего, этот господин улыбался слишком уж широко. Император требовал, чтобы Траун так улыбался на массовых сборищах, и настоящий Траун покорялся его воле, но получалось с трудом, и это бросалось в глаза. Для этого господина широкая улыбка была явно привычным делом. Траун предпочитал улыбку сдержанную, едва заметную, притаившуюся в уголках губ. Кроме того, приветствуя офицеров, этот господин скользил по ним безразличным взглядом — как тот, кто был знаком с ними только по голофото. Он явно узнавал их, верно называл фамилии и звания. Однако во взгляде у него не было той теплоты, которая указывала бы на некое общее прошлое. Этот господин говорил голосом Трауна, двигался как Траун, высказывал суждения в духе Трауна. Тем не менее, он выдавал себя в мелочах. Он легко мог обмануть народ и придворных — но не тех, кто часто виделся с настоящим Трауном. Вирс не решился озвучить свои подозрения. Он не обсуждал их с друзьями и сослуживцами. На его взгляд принц крови стал слишком смиренным, слишком покорным воле императора.

Вирс поговорил с адъютантами Трауна, которых знал как людей честных и верных. Их так называемый Траун оставил в квартире надзирать за ремонтом и стеречь добро. Отвечать за сохранность имущества вроде и ответственное поручение, а ощущалось как понижение в уровне доверия. Юноши и девушки сидели в ободранной квартире, словно в ссылке. Зато — сообщили они Вирсу — Траун неожиданно приблизил к себе известных ставленников и шпионов императора из числа своих адъютантов. Раньше Траун тяготился шпионами брата и не делал из этого тайну. Это обстоятельство развеяло оставшиеся сомнения Вирса в том, что «гранд-адмирал» — не Траун. Тогда где настоящий? Его могли запереть во дворце, и тогда Трауна уже никогда бы не нашли. Вирс не так часто бывал во дворце, чтобы незаметно проводить тайные поиски в покоях или в подземельях. Но что, если Трауну все же удалось сбежать и спрятаться? Куда он мог отправиться? Было достоверно известно, что Траун несколько раз пытался улететь на Кореллию. Оттуда Вирс и решил начать поиски. Вариантов получше у него все равно не было.

Получить разрешение на вылет генералу не составило труда. Вирс регулярно мотался по разным частям военно-промышленного комплекса Империи, разбросанным по разным секторам, в том числе на Кореллию. Трасса не удивила очередная поездка генерала, он подписал ему разрешение и выбросил Вирса из головы. На Кореллии генерал хотел начать поиски с осмотра имений Пеллеона. Городской дом и дворец князей Кастилогарда стояли закрытыми, но там наверняка оставили нескольких слуг или солдат для охраны. Незамеченным проникнуть в здания, расположенные в центре Коронета, посреди бела дня было бы затруднительно. Зато имение в заливе Трех Лун наверняка стояло заброшенное и почти не охранялось: слишком много там домов, слишком много солдат потребовалось бы. Вирс побывал там однажды несколько лет назад и сомневался, сможет ли найти дорогу в лесах. Тогда он ехал по приглашению вместе с Трауном и Пеллеоном, по дороге они весело болтали, травили уморительные байки, и генерал не обращал внимания на окрестности. И все же он должен был попытаться осмотреть дома.

Но сначала — обязательный визит вежливости губернатору Саррети, будь он неладен. Саррети ввел в традицию прием высокопоставленных гостей. Раньше Вирс каждый раз, как оказывался на Кореллии, к нему заезжал, и с его стороны выглядело бы странным не сделать этого сейчас.

Губернатор принял его со всеми полагающимися почестями, усадил на почетное место в своем кабинете, предложил традиционное угощение и чудесную фруктовую наливку, которую готовила его жена. Этот напиток подавали только почетным и близким гостям. Вирс с Саррети никогда не были друзьями, но губернатор знал, что Вирс — человек Трауна, а генерал знал, что губернатор — человек Пеллеона, потому они относились друг к другу с соответствующим уважением. Обычно Вирс благосклонно принимал и наливку госпожи Саррети, и болтовню губернатора об успехах его драгоценного сына Эфина, но сейчас приторно сладкий напиток не лез ему в горло. Генералу было совершенно безразлично, в каком очередном конкурсе победил молодой Саррети. Ему не терпелось поскорее уйти. Светская беседа давалась ему не очень хорошо. Вирс не привык действовать скрытно, однако он понял, что ведет себя неразумно и стал держаться с принужденным спокойствием. Странности в его поведении не укрылись от внимания губернатора.

— Генерал торопится? — елейным тоном спросил Саррети.

— Просто у меня много дел и мало времени, — ответил Вирс и не солгал. Время близилось к полудню, и ему предстоял еще долгий путь к заливу Трех Лун.

— Ах, понимаю, дела, дела, дела, мы вечно перегружены, вечно суетимся. Жена постоянно меня за это ругает. Я и сам понимаю, что она права: нельзя так перенапрягаться. Сейчас бы отдохнуть где-нибудь на побережье, а не сидеть здесь в дождях.

— Каких дождях? На небе ни облачка.

— Это генерал привез хорошую погоду с Корусанта. А так у нас дождь почти каждый день. Осень, что поделать. Хотя осенью и зимой в наших широтах не бывает по-настоящему холодно, но сырость неприятна, особенно при ветре с моря. Надеюсь, вы не собираетесь выезжать из Коронета? На дорогах ужас что творится: то сели сходят, то камнепад, то оползни, то еще какое несчастье случится.

— Нет, я никуда не собирался — упавшим голосом сказал Вирс.

Он колебался, как расценивать слова губернатора: как простую предосторожность от чиновника или как предупреждение от политика не совать носа за пределы столицы? Генерал решил проверить.

— Хотя я думал съездить на рыбалку или немного погулять на природе, — добавил Вирс. — Где происходили все эти катастрофы, о которых вы упомянули?

— Повсюду, генерал, повсюду! С тех пор, как гранд-адмирал Пеллеон скончался, на Кореллии нет покоя. Моя жена председательствует в обществе любителей старины, и старожилы ей рассказывали о какой-то магии, связывающей князей Кастилогарда и природу Кореллии. Я, конечно, в это не верю. Много веков никто не носил этот титул, и планета не развалилась, как видите. Со своей стороны я могу пожаловаться только на сокращение дотаций из государственного бюджета, никакой магии тут нет. М-да, жаль гранд-адмирала, прекрасный был человек с широкой душой.

— Это вы верно говорите. А что насчет его имений в заливе Трех Лун? Я вдруг вспомнил, что там в лесах были озера и реки, где водились рыбы длиной с руку. Туда можно сейчас съездить?

Сладкая улыбка Саррети вдруг скисла. Впервые губернатор стушевался.

— Боюсь, сейчас территория Мирного Причала закрыта для посещения. Вопрос с наследством князя Кастилогарда еще не решен, никто не предъявил права… Словом, это непростое дело. Все дома адмирала Пеллеона опечатаны, и я несу личную ответственность за их сохранность. Да и дороги в тех краях просто ужасные.

— Уж не хотите ли вы сказать, что наследник гранд-адмирала Пеллеона предъявит иск из-за пары рыбешек, которых я поймаю? Это смешно.

— И все же я должен просить вас воздержаться от визита туда.

Понимая, что разговор сворачивает в опасное русло, губернатор вдруг вспомнил о времени. Он поспешил выставить Вирса. Взглянув на хронометр, Саррети поднялся и воскликнул:

— О, только посмотрите, который час! Генерал спешит, а я все болтаю, болтаю. Если вам что-нибудь понадобится, прошу, сразу дайте мне знать. Спасибо, что зашли. Всего доброго, всего доброго.

Саррети чуть ли не вытолкнул его из кабинета, отчего Вирс догадался, что задел не просто больную, а опасную тему. Не в том дело, что имения Пеллеона опечатаны, и не в претензиях наследников. Единственным наследником Пеллеона мог стать только Траун — если Пеллеон вообще составил завещание. Если нет, то земли и титулы должны вернуться короне, то есть опять же к Трауну. Для Вирса вопросы наследования и землевладения выглядели предельно ясно. Саррети мог так разволноваться лишь потому, что в Мирном Причале кто-то прячется, и этот кто-то не желает, чтобы его беспокоили. Вирс уважал стремление Трауна к уединению — но только после того, как убедится, что Траун находится там по своей воле. Насколько генерал знал императора, с него сталось бы спрятать брата, впавшего в меланхолию, от взглядов толпы, окружить охраной и заменить его двойником. Вирс допускал даже, что при этом император руководствовался соображениями заботы и братской любви. И в стремлении обеспечить благополучие Трауна император вполне мог «позабыть» спросить его мнение.

Из кабинета губернатора Вирс поехал прямо в гостиницу, где остановился, переоделся в гражданскую одежду, взял там же в аренду спидер и заехал в магазин для любителей рыбалки. Там Вирс купил пару удочек, прикормку, наживку и прочие мелочи, необходимые для этого дела. Он уже определился, что скажет, если его потом кто-нибудь спросит: после слов Саррети о скверной погоде решил воспользоваться солнечным деньком и съездить на рыбалку, а заводы можно и под дождем осматривать. Загрузив инвентарь в спидер на переднее сидение — дабы бросалось в глаза и ни у кого не возникло вопросов — Вирс выехал в сторону залива Трех Лун. Со стороны он выглядел совершенно невинно: просто мужчина средних лет едет на рыбалку. Со стороны не было видно скрытой кобуры с бластером под курткой и виброножа в сапоге. Этим не отобьешься от охраны, если Трауна удерживают против воли. Но коли Траун захочет уйти, ему и такая помощь окажется кстати.

В одном Тоши Саррети точно не солгал: дороги за пределами Коронета находились не в лучшем состоянии. Впрочем, на них не было ничего такого, с чем опытный водитель, вроде Вирса, не справился бы. Арендованный спидер по проходимости не шел ни в какое сравнение с шагоходом, и генерал сокрушался об этом. Но дорогу спидер держал ровно, руля слушался, выглядел неприметно. Большего не стоило и просить. Повозившись с навигатором, Вирс смог проложить маршрут к Мирному Причалу. Через несколько часов он уже стоял у запертых ворот и пустой постовой будки. Вокруг ни звука, кроме шелеста деревьев на ветру. Дорога за забором казалась заброшенной, ее покрывал толстый ковер опавшей сухой хвои. Но при более детальном рассмотрении генерал заметил, что у краев дороги кучки хвои больше, чем в середине. Кроны деревьев полностью смыкались над дорогой и должны были сбрасывать хвоинки более или менее равномерно. Неравномерное распределение могло произойти, например, от того, что хвою сметал по сторонам проезжающий спидер. Если ездить раз в несколько дней, но достаточно продолжительное время, то такой след и останется. А много ли запасов нужно возить для одного чисса и небольшого количества охраны?

Генерал припарковал свой спидер под деревьями на некотором расстоянии от ворот, чтобы машина не бросалась в глаза, для маскировки взял удочки и прочие снасти, прошелся вдоль забора, выискивая удобное место, чтобы перебраться. Через заборы Вирс последний раз лазил в очень далеком теперь детстве. Правда, потом были еще полосы препятствий в военной академии, а там попадались барьеры повыше этого забора из сетки. Наконец, Вирсу попалось одно место, где забор был плох. Расширив немного дыру в сетке, Вирс перекинул на другую сторону удочки и наживку для рыб в ведре и пролез сам. Любые сомнения в правильности своих действий он отмел одним доводом: «Гилад не стал бы возражать. Он понял бы, что это ради блага Трауна». Оказавшись на закрытой территории, Вирс подобрал удочки с ведром и стал пробираться к главному дому, придерживаясь основной дороги. Постоянно прислушиваясь, он шел от нее на небольшом расстоянии, дабы не попасться на глаза случайному патрулю или едущему за запасами спидеру. Так, крадучись, он добрался до главного дома. Его поразило, в какое запустение может прийти усадьба всего за несколько месяцев без ухода. Вирс помнил чудесные сады Пеллеона, деревце к деревцу, и ухоженные клумбы, цветок к цветку, и бьющие фонтаны, и сновавших повсюду с деловым видом адъютантов, слуг и штурмовиков. Нынче никого не осталось, и все поросло бурьяном. Около главного дома было тихо, как в могиле. Вирс предположил, что Траун не стал бы жить в подобном месте, разве что он совсем отчаялся, и почувствовал себя довольно глупо. Он немного понаблюдал за домом из тени деревьев, но не заметил никакого движения внутри. Генерал уже собрался идти назад, как услышал за спиной характерный звук взведенной бластерной винтовки.

— Стой, кто идет? — раздался приглушенный вокодером голос.

Вирс бросил удочки и ведро, поднял руки, медленно обернулся и назвал себя. Но штурмовик оказался не из легковерных и потребовал предъявить удостоверение личности. Вирс предупредил его, что сейчас достанет из нагрудного кармана куртки, плавно потянулся за удостоверением, стараясь не нервировать человека с оружием. Что-то он, похоже, сделал не так, потому что штурмовик вдруг крикнул: «Руки!» и нажал на курок.

***

Когда сознание вернулось к Вирсу, он почти сразу ощутил ломоту в теле, ощущавшуюся спустя долгое время после попадания оглушающего заряда. «Стар я уже для этого дерьма», — подумал генерал. Он чувствовал, что лежит на земле, хвоинки щекотали лицо, от них исходил слабый аромат смолы. Над ним раздавались незнакомые голоса. Сначала они звучали будто бы издалека, но по мере того, как прояснялся слух, становились отчетливее.

— Ты бы хоть доложил, вызвал кого.

— Ну и дурак ты, Заточка.

— Шильдик опять ныть будет про нарушение инструкций.

— Да ладно. Че он мне сделает, а? Пальчиком погрозит и пообещает пожаловаться адмиралу. Только адмирал пока ничего так и не сделал.

Все голоса звучали поразительно похоже из-за вокодеров. Вирс заключил, что стрелявший в него штурмовик вызвал подкрепление. Он мог только гадать, поскольку лежал с закрытыми глазами и притворялся, что все еще без сознания. Кто-то пнул его в бок.

— Чет дед долго не приходит в себя. Заточка, ты его не грохнул? Старики ведь очень хрупкие.

У Вирса перехватило дыхание от такой дерзости. Ему остро захотелось показать наглецу, кто тут старик. В семьдесят два он еще чувствовал себя достаточно бодрым для того, чтобы надрать задницу какому-то мальчишке в броне. Но он сдержался.

— Смирно! — прозвучал новый голос, казавшийся очень юным без вокодера.

Явился офицер и начал расспрашивать штурмовиков о происшествии вместо того, чтобы принять их доклады. Те отвечали не вполне по форме и довольно вальяжно. Выслушав рапорт того, кого сослуживцы называли Заточкой, офицер спросил, провел ли тот идентификацию личности. Заточка ответил, что нет. А когда офицер велел ему достать документы, Заточка сказал нечто такое, отчего Вирсу захотелось огреть его чем-нибудь тяжелым:

— Сам доставай. Я не нанимался ворочать этого борова.

Больше полувека Вирс провел на службе. Он побывал в самых отдаленных гарнизонах Империи, в местах неблагополучных во всех смыслах этого слова. Но за все эти годы не слышал, чтобы штурмовик так дерзил офицеру и унижал его. Пожалуй, даже в штрафных ротах манеры были получше. К удивлению Вирса, офицер не пристрелил Заточку на месте, а сел на корточки и начал переворачивать его за плечо. Генерал слышал, как один из штурмовиков сказал другому вполголоса: «Пусть Шильдик поработает». Офицер, он же Шильдик, не мог этого не услышать, но не подал вида, что раздосадован, разве что его пальцы впились в плечо Вирса со страшной силой.

Генерал понял, что ему пора «просыпаться». Он дернулся, приподнялся на локтях, и Шильдик его отпустил. Вирс открыл глаза, увидел перед собой лицо офицера и трех штурмовиков, мявшихся неподалеку. Он сам достал удостоверение и сунул его офицеру. Молодой лейтенант, очень худой, с нездоровым цветом лица, дерганый, точно кукла в руках неопытного кукловода, проверил документ. На его узком, неестественно вытянутом лице с длинным тонким носом появилось странное выражение, похожее на надежду. Он вернул Вирсу удостоверение со словами:

— Генерал, приношу извинения за такой прием. Нам не сообщили о вашем приезде.

Забирая удостоверение, Вирс на долю секунды коснулся его длинных тонких пальцев и ладони; руки были влажными от пота и ледяными. «Ну точно Шильдик», — подумал он. Армейские прозвища порой оказывались на редкость точными. Вирс поднялся на ноги, опираясь на руку молодого офицера. Штурмовики сообразили, что перед ними настоящий генерал, а не просто дед на рыбалке, и подобрались.

Вирс не стал ходить вокруг да около и прямо спросил лейтенанта:

— Траун здесь?

Шильдик напустил на себя удивленный вид и пробормотал:

— Не понимаю, о чем вы говорите. Гранд-адмирал находится на Корусанте. Я только вчера видел его в выпуске голоновостей.

— Тогда вы не станете возражать, если я осмотрю дом.

Вирс сделал решительный шаг в сторону главного дома. Шильдик встал у него на пути и произнес с мольбой в голосе:

— Генерал, пожалуйста, не ходите. Там… не прибрано. Это закрытая территория, никому не положено здесь находиться.

— Раз так, то что вы здесь делаете?

— Мы охраняем имущество гранд-адмирала Пеллеона для его наследников.

— Каких еще наследников? Нет и не было у него никаких наследников, кроме Трауна. А Траун не станет возражать, если я зайду в дом промочить горло.

Вирс отстранил Шильдика и бросил на штурмовиков столь смертоносный взгляд, что они не попытались его остановить. Он уверенно зашагал к дому. Шильдик догнал его и забормотал быстро и тихо:

— Вы прилетели забрать гранд-адмирала? Тогда убедите его уехать, пожалуйста. Ему совсем плохо, он заговаривается, беседует с адмиралом Пеллеоном, особенно под спайсом. Я пытался выяснить, кто таскает ему эту дрянь, но не преуспел. Понимаете, слуг давно отозвали; остались только мы, и я единственный офицер…

Пока говорил, Шильдик периодически боязливо оглядывался проверить, следуют ли за ними штурмовики. Те нехотя плелись на расстоянии.

— Генерал, прошу, сообщите о нашем положении наверх, — продолжал почти неслышно Шильдик. — Нас давно должны были сменить, но замену так и не прислали. И нам не присылают содержания. Я вынужден кормить людей из своего жалованья, но его едва хватает на семерых, включая меня. А еще гранд-адмирал… Он дает деньги только на спайс. Из дома пропадают ценные вещи. Генерал, пожалуйста…

Он все тараторил и тараторил, поверяя Вирсу свои печали и страхи. Немудрено, что с дисциплиной тут такие проблемы. Один офицер на шестерых отбившихся от рук солдат — не лучший расклад. Чтобы навести порядок, требовалась твердость характера, которой Шильдик очевидно не обладал изначально, либо прозябание здесь сломило его дух. Мысленно Вирс уже прикинул, как далеко отправит этих солдат, недостойных носить броню имперских штурмовиков. С ними он планировал разобраться позже. Главное — он нашел Трауна.

Вирс поднялся на крыльцо, открыл дверь в главный дом и вошел в гостиную. Он помнил ее полной воздуха, света и уюта. Ныне свет был выключен, шторы закрыты, на диване, креслах и стульях валялось какое-то сваленное кучей тряпье, на мебели скопилось столько пыли, что Вирс мог бы написать на ней пальцем свое имя, в воздухе вместо аромата цветов держался застоявшийся запах спайса. Вирс попал из света во тьму, и его глаза не сразу смогли различить отдельные предметы. Темнота его раздражала. Он подошел к ближайшему окну, раздернул шторы, распахнул створки. От резкого движения взметнулась и повисла в воздухе пыль. На секунду Вирсу показалось, что пылинки очень красиво сверкают и парят в лучах заходящего солнца, но затем он сообразил, что блестят никакие не пылинки, а мельчайшие крупинки спайса. Он видел нечто подобное в одном притоне много лет назад. Притон и спайс в его сознании отстояли бесконечно далеко от светлого образа Трауна и его благородной печали по Пеллеону.

Вирс прошелся по гостиной, раздвигая шторы, раскрывая окна, и впустил свет и свежий вечерний ветерок. На диване под покрывалом зашевелилось нечто живое. Поначалу генерал принял это за еще одну кучу тряпья, но теперь увидел, что там находится живое существо и довольно крупное. Он выхватил бластер. Создание двигалось медленно, с удивительной грацией, и Вирс предположил, что один из представителей крупных кошачьих проник в дом. Создание под покрывалом потянулось, высунуло голову.

Никакое это было не кошачье. Вирс увидел всклокоченные черные с синим отливом волосы, голубую кожу и поблекшие алые глаза. Откровенно говоря, Вирс с трудом узнал Трауна, настолько у того был измученный и больной вид. Генерал убрал оружие. Траун с трудом сфокусировал взгляд на его лице, помедлил, затем слабо улыбнулся.

— Генерал, чему обязан счастью видеть вас? — хрипло спросил он.

Его голос звучал странно, некоторые слова было трудно разобрать. Особенностью определенных видов спайса являлся отек языка после употребления. Очевидно, по одному ему ведомым причинам Траун выбрал именно такую разновидность.

Теперь Вирс понял, почему Шильдик напрасно пугал штурмовиков гранд-адмиралом, а тот ничего не предпринимал для наведения порядка. Взгляд Вирса упал на журнальный столик перед диваном, на котором лежал Траун. На нем были аккуратно насыпаны четыре горстки искрящегося лилового спайса. Генерал нашел в себе силы произнести без содрогания и отвращения:

— Вы дважды спасали мне жизнь, теперь моя очередь помочь вам.

Генерал отвел глаза и встретился с Трауном взглядом. Но Траун смотрел не на него, а сквозь него в пространство, заполненное воспоминаниями.

— Вы можете вернуть Гилада к жизни? — неспешно произнес он.

— Никак нет.

— Тогда вы едва ли в состоянии помочь. Однако я ценю ваши добрые намерения.

— Не только намерения. Я знаю, что вы чувствуете, знаю, какой мрак вас окружает. Я был там, где вы сейчас, дважды. Первый раз — когда умерла моя жена. Второй — когда погиб адмирал Пиетт. О нас с ним ходили определенные слухи…

— Я никогда не занимался собиранием слухов.

Вирс сбросил тряпье со стоящего рядом стула, подтащил стул поближе к дивану, сел и наклонился к Трауну.

— Ну так вот те слухи были правдой, — сказал он тихо. — Я любил Фирмуса всем сердцем. И, как вы, не смог проститься с любимым. Я пытался справиться с горем как мог. Первый раз — с головой ушел в работу. Не помогло. Второй раз — погрузился в апатию, как вы сейчас. И тоже винил себя в случившемся, думал, что, будь я тогда на «Палаче», все сложилось бы иначе. Но это не так. Будь я там, просто погиб бы вместе с Фирмусом. Вы тоже ничего не могли изменить.

— О, я как раз мог. Я мог продолжать скрывать наши с Гиладом отношения, я мог не знакомить его с братом, Трасс бы не разгневался и не мотал нам нервы столько лет…

— Если бы вы официально их не представили друг другу, император узнал бы по неофициальным каналам. Звезды свидетели, я терпеть не могу Киртана Лоора, но он не даром ест свой хлеб. Тогда император разгневался бы, что вы скрываете любовника. Да и вообще, при чем здесь император?

Траун надолго замолчал, обдумывая, насколько опасно то, что он обронил, не подумав, потом ответил:

— Не при чем, я просто так сказал. В последнее время в голове такой сумбур.

— Что неудивительно, учитывая, что вы принимаете. Когда бы не знаменитая чисская выносливость, вы бы давно превратились в овощ от таких доз.

— Возможно, так было бы проще. Я очень устал, генерал. Вы знаете, сколько мне лет?

— Никак нет. Я… честно говоря, я никогда не задумывался об этом. Выглядите лет на сорок.

— Мне семьдесят семь лет, и шестьдесят из них я провел на службе. Не считая обучения в академиях, все остальное время — это активное участие в разного рода операциях, их планирование, анализ, все, что с этим связано, вы и сами знаете. Я не жалуюсь, я этого хотел, это мой долг. Но это утомляет. Меня называют самым успешным военачальником в истории. Возможно, это так. Только нам с вами известно, что победы даются так же тяжело, как поражения.

Траун перевернулся на спину, прикрыл глаза рукой и пробормотал:

— Надо было мне поступать на искусствоведческий факультет. Сейчас бы сидел дома в каком-нибудь музее или министерстве культуры и горя не знал. Трасс стыдит меня за подобные фантазии. Генерал, вы не могли бы закрыть шторы? От света глаза режет.

— Нет.

— Как жестоко с вашей стороны. О чем мы говорили? — спросил Траун самым будничным тоном, словно и в самом деле позабыл, какую тему они подняли, но не спели развить.

— Сколько еще вы планируете оставаться в таком состоянии?

— Не знаю. Столько, сколько получится, пока сюда не налетят доброжелатели, которых хлебом не корми дай меня спасти и показать свое благородство. Я сейчас не о вас.

— Нет, обо мне. Именно за этим я прилетел — помочь вам выбраться.

— Тогда вы зря потратили время. Но спасибо за компанию.

— Адмирал, вам нужна помощь. Сидеть в этой халупе и загибаться, закидываясь спайсом…

— Не продолжайте. Это низко, недостойно моего великого ума и военного гения, верно?

Вирс промолчал, поскольку Траун угадал его мысли буквально слово в слово.

— Вот видите, — слабо улыбнулся Траун. — Не нужно этого пафоса, я сейчас не в том настроении.

— Ладно. Не хотите по-хорошему, придется действовать силой.

— И что вы сделаете?

— Прежде всего — это, — Вирс перевернул столик, разложенный в доступе спайс рассыпался по ковру, мельчайшие частицы повисли в воздухе разноцветным облачком и исчезли.

Траун пронаблюдал за этим без каких-либо эмоций.

— Знаете, в чем состоит одна из маленьких радостей жизни принца крови? — светским тоном спросил он. — Неограниченный доступ к деньгам. Я в любой момент могу достать еще спайса.

— А я вам не позволю. Отберу все денежные чипы, обыщу дом на предмет заначек, а барыг буду отстреливать на подъезде к воротам.

— О, вы всерьез взялись за дело. Но вы ведь это не серьезно.

— Еще как серьезно. Ближайшие недели покажутся вам адом, и я заранее извиняюсь за все, что скажу и сделаю. Если вы не будете сотрудничать, мне придется действовать грубо. Но это ради вашего же блага. Потом, когда все закончится, я увезу вас отсюда, и мы найдем вам подходящего психолога. Ваша жизненная драма не так уникальна, как вам кажется.

— Об этом не может быть и речи.

— Я слышал, что у чиссов психология не в чести, но нельзя позволять отсталым взглядам мешать вам.

Тон Трауна вдруг стал совершенно деловым:

— Дело не в этом. Во-первых, я не могу доверить своих чувств, мыслей и секретов гражданскому лицу с низким уровнем доступа. Мое состояние — дело государственной важности. За последние годы я доставил Трассу массу проблем и не могу позволить себе еще одного скандала. Во-вторых, психологи не так всесильны, как принято думать. Да, в Доминации чиссов их не жалуют, у нас их работа носит пугающую окраску.

— Не знаю, какие дикости они творят с чиссами, но в Империи такое не принято.

— Имперские психологи попросту неэффективны. Это не мое мнение, это результаты исследований. Разговор с понимающим другом дает такие же результаты, как сеанс у психолога.

— Значит, я буду вашим другом.

И вы готовы слушать мое нытье?

— Можете изливать мне душу сколько пожелаете.

На губах Трауна снова появилась слабая улыбка, и он произнес:

— Максимилиан, я часто хвалил вас за знание военного дела, таланты тактика и умение работать с людьми. Все это так, только это не главное. Что я в действительности всегда в вас ценил, так это сердце.

Траун вытащил из-под покрывала исхудавшую руку, протянул ее Вирсу, и генерал крепко ее пожал. Хотя за Вирсом закрепилась слава человека жесткого, ему нельзя было отказать в определенной чуткости. Он был едва ли не последним, кого Траун ожидал увидеть на своем пороге. Вирс не просто прилетел проведать его. Генерал не пожалел усилий на утешения.

Они подолгу беседовали, когда состояние Трауна это позволяло. Ему Траун признался, что до сих пор не может примириться с утратой. Он вспоминал разные связанные с Пеллеоном случаи, то трогательные, то забавные, улыбался и тут же поспешно утирал выступившие слезы, плакал и смеялся, а Вирс внимал ему. В основном же генерал видел своей главной обязанностью не дать ему снова сорваться в пике саморазрушения. Он старался рассеивать мрачные мысли Трауна, заводил с ним разговоры, столь умело переходя от одного предмета к другому, что в конце концов Траун оказывался вовлеченным. Их беседы принесли немалое облегчение измученному сердцу Трауна.

Свои обещания Вирс выполнил. Он прошелся по дому, удивляясь тому, как скудно обставлены комнаты, распахнул везде окна и прогнал затхлый запах, характерный для нежилых помещений. Генерал обыскал дом, нашел весь спайс и уничтожил его. Генерал также обыскал барак охраны, где жили штурмовики, и обнаружил пару пакетиков порошка в вещах того самого Заточки. Тот принялся отпираться, мол, ему подбросили, у Шильдика на него зуб, а у него самого и денег нет на спайс и так далее. Предварительно Вирс выяснил у лейтенанта Госарта (так на самом деле звали Шильдика), кто из солдат ездил в город за продуктами. Госарт пытался составлять справедливый график, чтобы солдаты ездили парами по очереди. Но с одним из каждой пары всякий раз что-то происходило, и его место занимал Заточка. Другие лица менялись, а он отправлялся в Коронет регулярно. Дабы не быть голословным, лейтенант Госарт продемонстрировал оный график с исправлениями и журнал выездов с подписями солдат. С другими штурмовиками Вирс тоже побеседовал, и они подтвердили, что во время выездов в Коронет всякий раз Заточка ненадолго исчезал, иногда из-за него приходилось откладывать возвращение. Поскольку он был из местных, сослуживцы подозревали, что он знается с колеррианскими бандитами, однако лезть в это не хотели. Заточка не являлся ни самым высоким, ни самым сильным из штурмовиков, ни самым искусным бойцом. Несмотря на это, ему удалось так запугать пятерых сослуживцев и лейтенанта, что они ему потворствовали. «Мы просто не хотели с ним связываться», — выразил общее мнение штурмовик с номером SL-5216. У Вирса на руках имелись доказательства и показания свидетелей, но он не спешил тащить Заточку и остальных на гауптвахту в Коронете. Если дать делу ход, неизбежно всплыл бы факт причастности к этому Трауна. Прежде всего генерал считал своим долгом защитить доброе имя Трауна. Он не колебался. После обыска и допроса он отобрал у Заточки броню штурмовика, стер его личный номер. Закованного в наручники, матерящегося, отбивающегося Заточку выволокли из барака сослуживцы и отвели к оврагу далеко в лесу. Бывшие невольные соучастники, долго жившие в страхе перед ним, теперь проявили к Заточке жестокость и нетерпимость. Штурмовики прикладами подгоняли его, пока они шли по лесу. Если он падал на хвою и пытался уползти, его пинками заставляли подняться на ноги. Без брони и оружия Заточка утратил свой ореол властности и стал тем, кем всегда был — испуганным злым человеком. Вирс не обращал внимания на его брань и угрозы. У края оврага генерал велел Заточке остановиться и обернуться. Последнее, что увидел в жизни этот беспутный человек, были дула бластерных винтовок, шлемы штурмовиков и суровое лицо генерала, которого он не так давно принял за старика-рыбака. Никто не потрудился позаботиться о его теле.

В обычных обстоятельствах Вирс не считал показательные казни действенным методом создания здоровой атмосферы в коллективе, но в данном случае счел необходимым избавиться от паршивого нерфа, портящего стадо. Проведенные на Кореллии месяцы показались этим людям сущим кошмаром. Они рады были бы их забыть. Когда Вирс предложил процедуру избранного удаления памяти, пятеро солдат и лейтенант Госарт согласились. Генерал порадовался, что ему не пришлось их неволить. Если бы они не согласились, он бы распорядился провести процедуру принудительно. Им следовало забыть не только Заточку, созданную им нездоровую атмосферу и казнь у оврага, но и то, в каком состоянии находился Траун. Не следовало военнослужащим знать, сколько и какого спайса потреблял их главнокомандующий, как просил еще, каким агрессивным становился, когда не получал своего, как переносил отсутствие спайса и ждал, пока организм очистится. Откровенно говоря, Вирс тоже хотел бы это забыть. Но стереть эти воспоминания означало также уничтожить воспоминания о том, как наутро после одной очень дурной ночи Траун посмотрел на Вирса ясным взглядом, как в его глазах зажегся знакомый огонек, как благодарно Траун улыбнулся тогда; как к нему постепенно возвращался аппетит; как Траун начал проявлять интерес к чему-то еще, кроме спайса и призывов образа погибшего возлюбленного. Постепенно Траун научился смотреть в прошлое без содрогания и погружения во тьму. С недавних пор Траун позволял своим мыслям обращаться к Гиладу и задерживаться на нем лишь изредка, в качестве особой награды. В таких случаях он вспоминал разные мелочи их совместной жизни. Но знал он и минуты отчаяния. Иногда Траун подолгу сидел в оцепенении, смотрел в окно на море или лес, тонувшие в осеннем тумане, и прислушивался к резким крикам птиц, круживших над голыми деревьями.

Они справили приход нового года в непривычной тишине и одиночестве. Вместе они срубили погибшие от какого-то вредителя деревья в саду Пеллеона, сложили из них большой костер и сидели около него, глядя, как искры исчезают в ночном небе. Тогда Траун рассказал Вирсу о преследовавшим его любовном безумии, о том, что это значит для чиссов. Под конец он признался в тайном браке. Этого Вирс не ожидал, но не удивился.

— Я всегда считал вас нарушителем правил, и вы в очередной раз это доказали, — усмехнулся генерал. — Вашего брата хватил бы удар, если бы он узнал.

Траун добавил, что рассказал Трассу о свадьбе, но не поделился опасениями и сомнениями относительно участия Трасса в теракте. Вместо этого он сосредоточился на светлых воспоминания. Он описал скит Братства, в который обещал ездить, но так и не собрался.

— Интересно, как они там? — полюбопытствовал он. — Мне было бы стыдно предстать перед Наставницей.

— Да, в таком виде не стоит показываться на глаза женщине, — согласился Вирс. — Но, когда вам станет лучше, можем съездить туда вместе. Например, весной — как вам это? Примем участие в посевной.

Через несколько дней Вирс тайком от Трауна съездил в скит. Он сказал, что поедет в Коронет закупиться продуктами, а сам отправился на поиски скита. Дорогу к нему он нашел более заросшей и дикой, что в поместье Пеллеона. Ею точно давно никто не пользовался. Вирс ехал не так долго, как наткнулся на пепелище. Лес выгорел на много квадратных километров вокруг сравнительно недавно. На пепелище Вирс заметил увядший к осени подрост травы. Он рассудил, что пожар произошел не более полугода назад. Генерал поехал дальше, мимо черных обугленных остовов высоких деревьев, дальше к озеру, описанному Трауном. Воды озера замутились от пепла и сажи. По берегам вместо живописных домиков, о которых с таким умилением вспоминал Траун, остались обгоревшие балки. На том месте, где стоял дом-шалаш, в кучах пепла лежали сваленные столбы с вырезанными на них узорами. Из какой бы породы дерева их не изготовили, огонь их практически не тронул. Узоры закоптились, потемнели, но остались легко различимыми. В воздухе еще чувствовался запах гари. Вирс вышел из спидера, подошел к одному из домов, вернее, тому, что от него осталось. Каждый его шаг поднимал в воздух облачно пепла. В этом не было смысла, но генерал посчитал необходимым убедиться, что в домах не осталось тел сектантов. Он проверил несколько построек, и они все оказались пустыми. Человек более оптимистичный или менее опытный успокоил бы себя, что сектантам удалось спастись, они успели убежать, пока пожар не охватил их жилища, да на том и закончил осмотр. Но Вирс на этом не остановился. Он подошел к дому-шалашу. Ему хотелось поискать узор в виде крайт-дракона и сокола на столбах.

У него под сапогом что-то хрустнуло. Неприятный звук. Звук и само ощущение были такими, что генерал сразу понял: это не ветка, не уголек. «Должно быть, это черепок от горшка или тарелки», — попытался он солгать себе. Вирс опустил глаза, разгреб носком сапога пепел и увидел, что наступил на обгорелое, но вполне узнаваемое ребро гуманоида. Детское ребро, если судить по размеру. Глядя под ноги, Вирс пошел дальше. Теперь его шаги повсеместно сопровождались характерным хрустом, и это вынудило его остановиться. Пол бывшего дома-шалаша устилали кости: полные скелеты взрослых и детей, людей и инородцев. Не в первый раз Вирс видел подобное, но это каждый раз оставляло у него неприятное впечатление.

Возможно, где-то в дерево попала молния во время грозы, начался пожар, и испуганные сектанты набились в храм в надежде, что Прадева их защитит. Вирс мог поверить в такое развитие событий. Но он также знал одну из тактик имперских чисток: согнать народ в одном месте, перестрелять всех, сжечь останки. Без экспертизы невозможно определить, как погибли члены Братства. Их смерть в любом случае была не из легких. С приходом Трасса к власти и после усмирения повстанцев у Вирса появилась надежда, что ему больше никогда в жизни не придется видеть нечто подобное. Но Империя всегда оставалась Империей, пусть и притворялась чем-то иным. Старые протоколы не отменили и не заменили более щадящими.

На пути в Коронет Вирс думал о том, что вмешательство Трауна в размеренную жизнь мирных сектантов принесло им не общегалактическую популярность и почести, а огонь и смерть. Хотя он уехал уже очень далеко, ему по-прежнему казалось, что одежда пахнет гарью. В Коронете генерал купил новые вещи, а для Трауна потом сочинил забавную историю о том, как прежние пришли в негодность. О поездке в скит он не упомянул. Если Траун и заподозрил его во лжи, то виду не подал. С того дня, стоило ему упомянуть скит, Вирс отговаривал его от поездки. Вскоре Траун как будто вычеркнул скит и сектантов из памяти. Вирс надеялся, что они больше не вернутся в этой теме. Однако сам не мог забыть странный взгляд, которым в тот день встретил его Траун, словно… Словно каким-то неведомым путем Траун узнал правду, и в его глазах отразилась скорбь и боль, и сожаление. Генерал Вирс был человеком в высшей степени разумным. Он убедил себя, что ему показалось. Наверняка Траун просто испытал один из приступов одиночества. Вирс не знал, о необычайно остром обонянии чиссов вообще и Трауна в частности. Чтобы скрыть от него визит в скит, ему пришлось бы сбрить волосы на голове и долго тереть кожу, дабы смыть все следы запаха гари.

Chapter 56 Chapter Text

Так мил твой взор, так строен вид,
Так выше всех ты красотой,
Что не хвалить тебя — то стыд,
Любить — лишь долг простой.
Эдгар Алан По

Весь мир — театр, это факт,
А время мирное — антракт.
Григорий Гаш

Шло время, и трагедия в космопорту Корусанта стала стираться из памяти жителей столицы. Кончился период официального траура. В Опере снова начали давать веселые представления. По головизору стали показывать развлекательные передачи. Опять позволено было устраивать большие балы и вечеринки не только с благотворительными целями. Чиновники и офицеры сняли с рукавов траурные повязки, гражданские лица достали из шкафов одежды ярких цветов. Мысли народа устремились к новым модным коллекциям, показы которых были отложены из-за траура. Тоска и печаль сделались непопулярны. Страдать считалось проявлением дурного вкуса. Кто мог продолжать держать траур и постную мину, когда даже принц крови, потерявший обожаемого фаворита и всех членов ближнего круга, пляшет на балах и улыбается дамам? Тех, кто по-прежнему носил черное, называли показушниками и подозревали невесть в чем. Уж не пытались ли они показать, что чувствуют тоньше и глубже, чем принц крови? Это опасно близко к оскорблению величия.

Сидя в покоях Трауна во дворце, Флим читал подобные споры в голонете и смеялся про себя. Настоящий принц крови, может, до сих пор где-то убивался с горя, но лично ему совершенно плевать на погибших. Каждый день кто-то умирал — не ходить же из-за этого вечно в трауре. Флим оставил чтение спора и занялся разглядыванием собственных голофото с недавнего благотворительного базара. В последнее время любование собой стало его главным развлечением. Он увеличил изображение, разглядывая выражение лица, благородную позу и величественную осанку. Во всех внешних атрибутах он был безупречен. Выбранное для него императором гражданское платье идеально подчеркивало его красоту и стать. За прошедшие недели Флим довел свое тело до совершенства, оно до сантиметра соответствовал меркам Трауна и форма, равно как и придворные наряды, сидели на нем безупречно.

Труды Флима не остались незамеченными. С некоторых пор он удостоился особой милости императора — позволения время от времени ужинать с его величеством наедине. Император поверял ему свои мысли о делах государства, делился некоторыми планами, обсуждал с ним идеи. Правда, все то же самое на другой день появлялось в новостях, так что о подлинной откровенности речи не шло. Кое-что еще Флима беспокоило: присутствовать на этих ужинах ему полагалось только в полном грима, а открывать рот разрешалось лишь для того, чтобы восхититься мудростью императора или сделать комплимент его красоте. У Флима закралось подозрение, что с его помощью император реализует какую-то свою фантазию о любящем, благодарном, покорном и во всем с ним согласном брате. Но он и этим был доволен. Какая разница, говорил император с Флимом или с образом принца крови? Флим тоже находился тут и слышал каждое слово. Он подметил, что в личных покоях император довольно много пьет — больше, чем на официальных приемах, и больше, чем среднестатистический человек. Возможно, для его расы в этом не было ничего особенного. После очередного бокала вина император переходил на чеун, и Флим ничего не понимал в этой тарабарщине. Тогда император говорил с ним так проникновенно, что Флим невольно заслушивался. Чеун казался ему неблагозвучным, но сам голос императора он находил приятным. Будучи в подпитии, император научил Флима нескольким простым словам на чеун, например, «да» и «согласен», и ряду выражений восхищения. Была и еще одна фраза, которую император отказался перевести, но ему доставляло огромное удовольствие, когда Флим произносил ее голосом принца крови. Поэтому Флим старался говорить ее почаще.

А недавно после совместных возлияний (и регулярного повторения загадочной фразы) император вдруг приблизил свое прекрасное лицо к его и поцеловал Флима. Отсутствие личной жизни — единственное, что угнетало Флима. Он предпочел бы провести ночь с какой-нибудь красоткой, но и против прелестного мужчины ничего не имел. Тем более, когда это не просто мужчина, а сам император, чья красота выходила за рамки обычного, Флим с готовностью ответил на поцелуй. Они целовались страстно, долго, с закрытыми глазами. Неведомым образом тело императора перетекло на колени Флима. Он сам не понял, как это произошло: только что император сидел рядом — и вот уже оседлал его и запустил пальцы ему в волосы. А через некоторое время император начал дергать его за ворот кителя, бороться с застежками. И Флим охотно ему помог. С кем император желал переспать — со своим братом или с актером? В тот момент Флим не делал различий, не думал о том, насколько это сомнительно с точки зрения морали. Его кровь закипала от желания, и значение имел только фантастически красивый мужчина перед ним.

Без ложной скромности, словно делал это миллион раз, император расстегнул ширинку на форменных брюках, вытащил член Флима, плюнул на ладонь и начал ласкать его уверенными движениями. Он улыбался развратно и торжествующе. И таким — с припухшими губами, с потемневшими от прилива крови щеками, с легким беспорядком в прическе и одежде — он нравился Флиму неизмеримо больше, чем в привычном облике величественного и недоступного божества. Будь на то его воля, Флим разложил бы его прямо на столе среди тарелок и винных бутылок. Но ему недвусмысленно дали понять, что все будет так, как желает его величество. Император быстро привел Флима в полную боеготовность, кокетливо опустил взгляд, чтобы оценить, с чем предстоит иметь дело… Выражение его лица вмиг изменилось, взгляд из томного стал разочарованным.

Флим никогда не жаловался на свое мужское оснащение. В непонимании он тоже опустил взгляд вниз, силясь понять, чем так огорчил императора. Он увидел изящную голубокожую руку с длинными ухоженными ногтями на своем члене, внушительном и горячем от прилива крови. Ничего отталкивающего в этом зрелище он не нашел, напротив, контраст цветов кожи выглядел пикантно. Флим не сомневался, что мог бы доставить императору немало приятных минут, если бы только его величество изволил…

— Не он, — прошептал Трасс на чеун.

Хотя Флим его не понял, он уловил нотки горького разочарования в голосе. «Что же там у Трауна за полено, что императору этого мало?» — подумал он. Император слез с колен Флима, придерживаясь за стол одной рукой, и схватился за голову другой.

— Ваше величество, вам плохо? — встрепенулся Флим.

Он протянул руки, чтобы при необходимости подхватить его, но Трасс резко оттолкнул их и прошипел на бейсике:

— Не трогай меня! Ни слова об этом или ты труп!

После этого император в гневе ушел, оставив потрясенного и возбужденного Флима одного в столовой.

Флим не осмелился за ним последовать. Он привел себя в порядок, допил оставшееся в бокале императора вино — словно снова коснулся его мягких губ — и вернулся к себе. Он старался не думать об этом инциденте. Мало ли, что там императору привиделось. Может, он и не брата представлял, а другого какого чисса. Но внутренний голос подсказывал, что император стремился именно в объятия принца крови. Кто знает, вдруг именно в этой запретной страсти скрывалась истинная причина противостояния императора и Пеллеона? Флиму казалось, что он приблизился к тайне мироздания. Тут было о чем поразмыслить. Давно ли император влюблен в брата? Давно ли гранд-адмирал ему отказывает? Наконец, есть ли у Трауна мозг? Отвергнуть императора, пренебречь такой красотой, покинуть ее, сбежать… Мыслимо ли это? Главный вопрос заключался в том, какую пользу Флим мог извлечь для себя из открывшейся тайны. Для начала он решил впредь наносить грим на все тело и член, когда его пригласят на ужин. На всякий случай.

Но прошло уже больше двух недель, а император не возобновлял приглашения. За это время они не раз выходили в свет вместе, участвовали в церемониях или танцевали на балах, но прежней легкости между ними не стало. Когда их не могли видеть журналисты, император говорил с Флимом очень холодно. Порой он смотрел на него едва ли не с ненавистью. Он точно не мог сказать подобно Флиму: «Я ни о чем не жалею».

Вот какие мысли посетили голову Флима, когда он в очередной раз любовался своими голофото в образе Трауна. Он давно уже работал не ради выживания или еды. Он без конца улучшал свою игру и внешний облик, потому что старался для императора. Ему хотелось подарить ему идеальную иллюзию, чтобы император снова взглянул на него с любовью. Вдруг на падде появилось уведомление с высшим приоритетом. Он не посмел прочитать его, увидел только тему сообщения: «Новости с Белкадана». О любых важных и срочных новостях полагалось тут же докладывать императору. Флим воспользовался случаем увидеться с ним. Захватив с собой падд, он направился в кабинет императора.

В этот час в соответствии с распорядком Трасс работал с обращениями, а в ту минуту, как Флим переступил порог его кабинета, тряс перед Чипой листом флимсипласта и поносил какого-то обнаглевшего барона, составившего эту цидулку. Перед его грозной красотой невозможно было не склонить головы. Император перевел гневный взгляд на Флима и бросил:

— Что вам надо?

Флим протянул падд со словами:

— Ваше величество, тут пришло какое-то сообщение с пометкой о высшем приоритете. С Белкадана. Где это?

— Дайте сюда.

Трасс взял падд, открыл сообщение и прочитал его. Издалека Флим увидел, что там всего два слова, нечто вроде «Они здесь» или «Они пришли». Но эти два слова заставили императора побледнеть. Он прикрыл глаза.

— Что мне ответить? — не унимался Флим.

Император распахнул глаза, и теперь в них горел не гнев или раздражение, а убийственный огонь.

— Вам — ничего. Не покидайте покоев до моего возвращения.

— Хорошо. А когда вы вернетесь?

Но император промолчал. Он также проигнорировал Чипу. Он распорядился подготовить свою яхту «Василиск» и умчался прочь.

***

На перегоне Корусант — Кореллия яхта «Василиск» установила новый рекорд скорости… если бы только там находился кто-то, кто мог его зафиксировать. Трасс приказал лететь не в космопорт, а прямо к Мирному Причалу. В заливе Трех Лун имелась небольшая взлетно-посадочная площадка на некотором отдалении от главного дома. Трасс вызвал по связи брата. Комлинк Трауна долго молчал, потом по нему ответил незнакомый молодой голос. Какой-то ничтожный лейтенант Госарт потребовал представиться и назвать цель визита к принцу крови.

— Это император Митт'рас'сафис. Где мой брат?

— На рыбалке с генералом Вирсом на озере Восьмерка, — тут же ответил Госарт.

Трасс запросил у пилотов карту района, проверил, есть ли там такое озеро. Оно действительно нашлось. В полном соответствии с названием оно имело форму восьмерки. Ее обеспечивали две песчаные косы примерно в середине озера и два островка на почти одинаковом расстоянии от них. Трасс велел лететь туда.

А в это время в крошечной ховер-лодке последи озера сидели, сжавшись от холода, два великих воина Империи.

— Бессмысленность этого занятия поражает, — сказал Траун и подергал удочку, заставил поплавок танцевать на поверхности воды.

— Смысл не в том, чтобы во всем искать смысл, — отозвался Вирс.

— Глубокая мысль.

Они рассмеялись. Траун перевесился через борт лодки, словно рассчитывал заглянуть в глубины озера.

— Мне кажется, рыба давно спит, и в такую погоду мы можем поймать только простуду, — предположил он.

— Готовы признать поражение перед рыбой?

Алые глаза Трауна сверкнули с негодованием. Но не успел он ответить, как над лесом раздался гул двигателей космической яхты. Траун и Вирс подняли головы и через минуту увидели «Василиска», заходящего на посадку на крошечный песчаный пляж на берегу нижней части Восьмерки.

— Ну что там еще случилось? — пробормотал Вирс.

— Должно быть, что-то важное. Брат не стал бы тревожить меня сейчас. Идем к берегу.

Они включили двигатель, и ховер-лодка понеслась к песчаному пляжу. Когда они причалили, Трасс уже сошел с трапа и ждал их на берегу, прекрасный и грозный в своем величии, словно выстроившееся к бою войско.

— Трасс, какой приятный сюрприз. Не хочешь ли присоединиться к нам?

— Они здесь. Они пришли, — выпалил Трасс и без объяснений сунул в руки Трауна падд.

Траун прочел сообщение с Белкадана очень внимательно, прикрыл глаза, тяжело вздохнул и произнес:

— Они выбрали не самый лучший момент.

— Кто такие «они»? Сэр, что происходит? — полюбопытствовал Вирс.

— Боюсь, время беспечности прошло. Не скоро мы еще сможем сходить на рыбалку.

Траун выключил падд, отдал Вирсу приказ:

— Генерал, готовьте свои шагоходы к бою. Нас ждет затяжная война.

Он вместе с братом поднялся на борт «Василиска» и улетели. Вирс слышал, как император отчитывает Трауна за то, что он не удалил шрамы скорби и в ультимативной форме требует сделать это сразу же по прибытии на Корусант. Вирс покачал головой. Одно дело слушать жалобы Трауна на капризы брата, а другое — воочию наблюдать, как император его пилит. Удивительно, как за столько лет Траун не превратился в опилки. Трасс отчитывал его, точно старая сварливая жена. Впрочем, это находилось за рамками компетенции Вирса. Генерал сделал для Трауна все, что мог. Если бы решал только он, то отправил бы Трауна на прием к знающим врачам, поскольку лечить требовалось и душу, и тело. Однако он не посмел его неволить и еще больше унижать своей опекой. Вирс предложил – Траун не согласился. Генерал привык полагаться на его суждения. «Если бы Гилад был здесь», — подумал Вирс, сматывая рыболовные снасти, и махнул рукой. Пеллеон смог бы уговорить Трауна сделать что угодно, пройти любое лечение. Начать с того, что при Пеллеоне Траун не довел бы себя до столь плачевного состояния.

Но думать об этом не имеет смысла. Траун обещал войну. В таких вещах гранд-адмирал никогда не ошибался. Вирса тревожило, не появится ли вновь у его подопечного тяга к спайсу. Каким бы гением ни был Траун, война – всегда тяжелое испытание для нервов. Траун рассказывал, как ясно видел Пеллеона под действием спайса, какие глубокие беседы с ним вел. Он вполне мог решить снова «посоветоваться с дорогим Гиладом» по военным вопросам. Последнее, что требовалось Империи в такой момент, — верховный главнокомандующий, злоупотребляющий запрещенными веществами. От такой мысли Вирсу захотелось от души выругаться. Гранд-адмиралов при Палпатине будто кто-то проклял. Все они имели зависимости — от алкоголя, от спайса, от религии, от секса – и подчас зависимости принимавшие опасные формы. Траун много лет казался Вирсу исключением, и генерал не уставал благодарить судьбу, что у Империи наконец-то появился нормальный гранд-адмирал. Но и его, похоже, настиг общий рок. С этим Вирс ничего не мог поделать. Он пообещал себе держаться поближе к Трауну во время войны и по возможности следить, чтобы он не навредил себе и имперским войскам заодно.

Как никогда остро генерал ощутил пустоту, оставшуюся после Пеллеона. С ним рядом пройти через горнило новой войны было бы легче. Звезды свидетели, Трауну хватало волнений и без катастроф в личной жизни. Вирсу предстояло вернуться в Мирный Причал, забрать оттуда людей, законсервировать дом и добраться до Корусанта самостоятельно.

Возлюбленный супруг и преданные друзья Пеллеона оплакивали его в душе, но жизнь продолжалась и дела ждать не могли.

Works inspired by this one:

Actions

Kudos

Sorginbelar, Maritafan, elvira_aja, Hey_Pachuco, Siore, Wolfram_Rivera, Efah, and sosooley as well as 1 guest left kudos on this work!

Comments

Sorry, this work doesn't allow non-Archive users to comment. You can however still leave Kudos!

Maritafan on Chapter 5 Thu 11 Sep 2025 07:27PM UTC

Thrass podia trazer Eli Vanto para a equacao

Comment Actions
- Thread
NoliAnteros on Chapter 56 Fri 05 Sep 2025 12:49PM UTC

...мы с подругой дочитали вашу эпопею, автор. Все три тома ахаахаха Первые два читала она и пересказывала мне, а третий том читала я и пересказывала ей, потому что она не выносит ~~дешевые~~ драмы, а я люблю :DDD. Честно скажу, что местами я целые главы скипала, уж очень все подробно
Но в остальном нам суммарно понравилось. Джен прекрасный, разборки с повстанцами прекрасны, драмы прекрасны ахахаахх
К концу обе сидели, конечно, с лицом "че происходит", но я так понимаю, будет еще том, собственно, с войной?

Comment Actions
- Thread

Actions

Work Header